Группа ликвидации

Глава 21

Закрыв за собой дверь, я ощутил странное волнение, которое всегда возникает, когда знаешь, что последует дальше. Я не знал только, какую прелюдию она разыграет сейчас — но это должно быть что-то ненавязчивое, пристойное.

В том, что прелюдия будет, я не сомневался. Сегодня она не станет действовать поспешно и беззастенчиво в том духе, что, мол, «да-ладно-мы-уже-оба-взрослые-люди», как в прошлый раз. Такой вариант ведь не занимает много времени.

Сегодня же ей надо отвлечь меня на какое-то время, не отпуская в мой номер, пока кто-то каким-то образом не подаст ей ясный сигнал. Я все гадал, как же они умудрятся все это провернуть. Трюк с ошибочным телефонным звонком тут не пройдет, потому что в номерах этого арктического отеля не было телефонов. Я смотрел, как она идет вешать пальто в стенной шкаф. Она вернулась из прихожей с бутылкой — у этой бутылки был такой родной, такой американский вид, что я даже улыбнулся.

— Я сейчас приду, — сказала она.

— Не торопись, — отозвался я.

Она начала было что-то еще говорить, но передумала и скрылась за занавеской крошечной ванной в углу номера — пошла наполнить стаканы водой. В ожидании ее я стал оглядывать комнату. Она была похожа на мою. Ее номер располагался в торцевой части здания отеля, и окно, в отличие от моего, выходило не на озеро и лес — кстати, оно выходило на железнодорожный вокзал, — но ведь ночью, когда задернуты шторы, вид за окном большого значения не имеет. Как и в любом другом отеле, две кровати посреди комнаты были основным предметом обстановки. Большие железные кровати со старомодными медными набалдашниками. Со времени моего миннесотского детства я что-то не видел, чтобы такие кровати употреблялись по их прямому назначению, хотя немало таких, пылящихся в антикварных магазинах и в лавках старьевщиков.

Было тут еще и удобное зачехленное кресло, выкрашенное в белый цвет, такой же белый комод, парочка столиков по углам и ковер на полу. Хотя тут явно не хватало всяких приспособлений, без которых не обходится ни один гостиничный номер в Америке, эта комната, безусловно, была куда более уютной и просторной, нежели те бездушные благоустроенные конурки, которые можно снять за вдвое большую цену в современных общежитиях. Но как я уже сказал, первое, что бросается в глаза во всех отелях, это красующиеся посреди комнаты кровати. Я решил вести себя как последний гад и как можно грубее разыграть необходимый ей эпизод с моим участием. Я подошел к ближайшей кровати и уселся на край, отчего старые пружины жалобно скрипнули под моим задом.

Она задержалась в ванной довольно долго. Но, наконец, появилась, неся в каждой руке по стакану. В длинном верном платье с глубоким вырезом она выглядела стройной, худенькой и очень привлекательной. Я поймал себя на мысли, что если бы дал себе волю, мог бы здорово, влюбиться в эту девушку. После недельной работы с напарницей невозможно не прийти к каким-то, определенным выводам относительно нее, как бы ты ни старался отогнать всякие мысли о ней. Я смотрел на Лу, и мне вдруг ужасно захотелось сорвать этот дурацкий спектакль каким-нибудь неуместным откровением.

Мне надо было постараться ее убедить в том, что у меня нет ни малейшего желания возвращаться к себе в номер до тех пор, пока мое появление там никого не застигнет врасплох; что они могут не торопясь заниматься моими кассетами, стоящими в рядок на комоде, и что ей не придется выкупать эти пленки своим телом. Конечно, она сразу что-то заподозрила. Будучи далеко не глупенькой, а может быть, даже еще умнее, она должна была бы удивиться, с чего это я вдруг так беззаботно стал относиться к тем важным пленкам, которые надеялся обменять на интереснейшую для меня информацию…

Тем не менее, я был введен в искушение. Я все никак не мог отогнать мысль, что в общем и целом она была ужасно милым созданием. Я понятия не имел, как это она впуталась в эти дела, да мне было на это наплевать. Если бы мы могли просто и спокойно поговорить, а не играть в грязные игры с алкоголем и сексом, возможно, мы бы обнаружили, что все это просто ужасное недоразумение… Я что-то сильно размяк. Признаю. Я уже был готов совсем раскваситься и заявить нечто вроде: «Лу, дорогая, давай-ка выложим карты на стол, пока мы не совершили чего-то такого, о чем потом будем оба жалеть». Потом я заметил, что она без чулок.

Она остановилась передо мной и широко улыбнулась.

— Льда нет, как всегда. Клянусь, в следующий раз, когда мне посчастливится пить хайболл со льдом, я вытащу из стакана ледяные кубики и буду их блаженно сосать со слезами на глазах.

Я взял у нее стакан и снова взглянул на ее прямые белые ноги, видя их впервые без нейлоновых чулок. Раньше она, конечно, была в чулках. Помните: я помог ей застегнуть «молнию» на платье, я похлопал дружески ее по заду. Тогда она была одета, полностью затянута в эту смешную упаковку из нейлона и эластика, которые помогают дамам двадцатого века держать осанку. Я даже думаю, что в этом плане нейлон и эластик существенно превосходят китовый ус, столь популярный в девятнадцатом веке. Но теперь на ней не было этих современных доспехов. Вот, значит, чем она занималась за занавеской — сбрасывала оболочку! И теперь передо мной стояла просто Лу, нагая под платьем, в вечерних туфлях на босу ногу, как в то беззаботное счастливое утро неделю назад или что-то около того.

Я словно получил зуботычину. Она не забыла — и вспомнила теперь — тот факт, что однажды я уже отметил, как неотразимо она одета — или раздета. То было единственное событие в наших отношениях, которое произошло незапланированно и вполне естественно. И вот теперь она нарочно использовала против меня то же самое оружие.

Я заставил себя тихо присвистнуть и сухо заметил:

— Надо последовать твоему примеру, а то мой пояс врезался мне в живот!

У нее хватило такта покраснеть. Потом она рассмеялась, поставила свой стакан и разгладила ладонью облегающую шерсть, с интересом наблюдая за произведенным этим изящным движением эффектом.

— Я не кажусь тебе слишком соблазнительной? — промурлыкала она. — Но я не взяла сюда ничего, что было бы достаточно пикантно. Я же собиралась не для медового месяца, ты должен это понять! Мне пойти переодеться во фланелевую пижаму?

Я ничего не ответил. Она пристально взглянула на меня. Выражение ее лица как-то изменилась. Постояв немного, она присела рядом со мной на кровать, взяла стакан и сделала большой глоток.

— Извини, Мэтт. — Она произнесла эти слова строго. — Я не хотела… Я не собиралась тебя соблазнять, черт возьми. Я и не думала, что тебе это так уж необходимо, если говорить начистоту.

Я молчал. Это была ее игра.

Она глубоко вздохнула и снова сделала большой глоток.

— Я неправильно тебя поняла… Мы расстанемся завтра и, возможно, больше никогда не увидимся, если только нам не суждено увидеться снова в Стокгольме. Когда ты вошел сюда, я решила, что ты настроен на сентиментальную прощальную встречу, если ты понимаешь, что я имею в виду. По-моему, я достаточно ясно дала понять, что не возражаю, — она горько рассмеялась. — Что может быть смешнее женщины, которая готова пожертвовать своей добродетелью и узнает, что ей некому предложить себя. Эй, кто-нибудь, не хотите ли заняться сексом? — она снова рассмеялась, осушила свой стакан и встала. — Может, налить тебе перед уходом? Мне надо выпить еще, чтобы утопить свое унижение.

Я изобразил раздумье. Потом сказала:

— Ну, пожалуйста, еще один, — осушил свой стакан и передал ей. Я смотрел, как она вышла в ванную, нетвердой походкой, которую она едва ли имитировала — мы в этот вечер оба выпили изрядно. Я чувствовал себя довольно мерзко: сижу как последний подонок и заставляю бедную девочку ломать перед собой комедию. Но когда Лу вернулась, я заметил, что она очень внимательно изучила свою внешность в зеркале ванной и решила, что для придания себе еще более пьяного, более разбитного, более соблазнительного вида ей следует немного взлохматить волосы и немного скособочить платье, — а также немного меня подразнить слегка обнажившимся плечом и грудью. Ну, за нее можно было не беспокоиться. Она свое дело знала!

— Послушай, — сказала она, усевшись рядом со мной на кровать, — расскажи-ка мне про эту женщину.

Я спас свой стакан, выхватив его у нее из рук, прежде чем она выплеснула содержимое на нас обоих, — как оно и было предусмотрено ее ролью.

— Про какую женщину?

— Про ту, которая не хотела тебе в чем-то признаваться. Ты попросил меня напомнить про нее. В чем она не хотела признаться и что ты сделал?

— Вряд ли это подходящий разговор для спальни. Она мягко рассмеялась, придвинувшись ко мне.

— Тебе ли смущаться, такому доблестному рыцарю?

— Она не хотела мне говорить, где держала мою малышку Бетси — той тогда было два годика.

Лу вытаращила на меня глаза, сразу забыв, что ей полагается изображать пьяную.

— Но почему у нее оказалась твоя дочурка, Мэтт? — Я не ответил, и она продолжала: — Эта женщина… эта женщина… Ты был с ней знаком раньше?

— Во время войны мы вместе с ней были на задании — только не спрашивай, на каком.

— Она была молодая и красивая? Ты любил ее?

— Она была молодая и красивая. Потом я провел с ней недельный отпуск в Лондоне. Мы снова встретились с ней только в прошлом году. Ты, может, знаешь, что кое-кто воевал во время войны на нашей стороне, потом перебежал туда — в поисках увлекательных приключений, к которым они привыкли, если не учитывать столь низменной темы, как интерес к деньгам. Никто из них не разбогател, по крайней мере, официально, работая на дядю Сэма. Так вышло, что она оказалась среди перебежчиков. Ей требовалась помощь в работе, которую она выполняла для тех, других. Она подстроила похищение Бетси, чтобы вынудить меня на сотрудничество.

— Но ты не стал с ней сотрудничать? Даже несмотря на то, что на карту была поставлена жизнь твоей маленькой Бетси?

— Только не надо хвалить меня за патриотизм, — сказал я. — Просто еще ни разу в жизни никто тебя не шантажировал — вот и все. Чтобы вернуть Бетси на ее условиях, мне надо было убить одного человека — но даже в этом случае у меня не было уверенности, что она будет вести со мной честную игру.

— И тогда ты попытался силой вырвать из нее информацию. И она ответила, что ничего тебе не расскажет.

— Да, она именно так и сказала, — ответил я. — Но она ошиблась.

Наступило молчание. За стенами отеля город тихо спал. В этом городе было небольшое движение на улицах — в особенности ночью.

— Понимаю, — промурлыкала Лу. — И твоя дочка вернулась целой и невредимой?

— Силы правопорядка действовали быстро и умело, как только им стал известен адрес, где им можно было продемонстрировать свой профессионализм.

— А что женщина? — она подождала моего ответа. Но я молчал. Лу шевельнулась. — Она умерла?

— Она умерла, — сказал я спокойно. — А моя жена пришла в тот дом почти сразу же после того, как это случилось, хотя я и предупреждал ее, что чем меньше ей будет известно, тем лучше же для нее. — Я скривился. — Наверное, для нее это было очень болезненное испытание.

— Да уж, могу себе представить! Я раздраженно посмотрел на Лу.

— Ишь ты — можешь представить! Это же был ее собственный ребенок, разве нет? Ей что, не хотелось получить Бетси назад? Это был единственный способ вернуть ребенка! А потом Бет начала вести себя со мной так, что можно было подумать, будто я три раза в неделю режу женщин ради развлечения.

Снова наступило молчание. Лу пила из стакана, держа его обеими ладонями и глядя внутрь. Он снова опустел. Да и мой тоже. Она почти навалилась на меня всем своим весом, скинула туфельки, и ее голые ноги на фоне ворсистого ковра выглядели даже еще более голыми и бесстыдными, чем ее полуобнаженная грудь. Я ее ненавидел. Я ненавидел ее потому, что, прекрасно отдавая себе отчет во всем происходящем, я ничего не мог с собой поделать и ужасно ее хотел — как она это и задумала с самого начала. Как же ловко она все это сыграла: сначала заговорила об этом, потом горько посмеялась над собой и замяла тему. Она срежиссировала старую, как мир, сцену соблазнения вопреки традиционным постановкам, хотя сюжет и персонажи остались те же. Что ж, я изображал застенчивость достаточно долго.

— Полагаю, — сказал я жестко, — после этого рассказа тебе, как и моей жене, будет противно мое прикосновение.

Она задумалась. Потом торопливо протянула руку, взяла мою ладонь и положила себе на грудь. Это был изящный и трогательный жест, от которого впору было заплакать, — если бы не ее секундное замешательство — это мгновение холодного расчета, которое все испортило.

— Ах ты, дрянная притворщица! — я резко притянул ее к себе.

Я грубо впился в ее рот и целовал ее до тех пор, пока у нее не перехватило дыхание и она не отвернула лицо. И вот тогда меня охватил настоящий гнев, и мне захотелось причинить ей боль, ударить ее — но я не смог. Я был сильно пьян, наверное, но какой-то внутренний голос все нашептывал мне: «Спокойно, спокойно! Берегись! Ты же сам знаешь, сколько существует способов убийства во время таких вот игрищ!»

Я был не в силах заглушить этот настойчивый шепот, но зато сумел грубо стащить с нее платье, помня, как она всегда дорожила этим бесценным одеянием. Я с омерзением целовал ее в шею, плечи, голые руки и грудь, и все тащил платье вниз, чувствуя, как эластик уже растянулся до предела. Она вцепилась мне в руку, когда рукав и боковой шов треснули.

Пошла ты к черту! Я играл самого последнего негодяя. Она же была просто мерзкой маленькой дилетанткой — нечего ей было затевать игры с профессионалом!

Мои пальцы добрались до атласного узла на бедре — после теплого джерси атлас на ощупь оказался гладким, холодным и твердым. Думаю, каждый мужчина хоть раз в жизни испытал шальное желание посильнее рвануть такие вот замысловатые шуршащие конструкции из атласа или тафты, с помощью которых женщины любят привлекать внимание к своим бедрам или задним частям. В этот вечер я дал своему желанию полную волю, и материал треснул по швам, жалобно протестуя против моих посягательств. Казалось, она намотала ярды этого шлейфа. К моему удивлению, большая часть ее платья размоталась вместе со шлейфом. Она только тихонько вскрикивала, ощущая, как платье тает под моими ладонями. Она перестала сопротивляться и покорно лежала, пока я разматывал остатки ее одеяния, намереваясь раздеть ее донага.

А потом мы лежали рядом на необъятной железной кровати и, тяжело дыша и не шевелясь, прислушивались к тарахтению за окном: на привокзальной площади кто-то заводил мотороллер. У этих мотороллеров, которые так любят шведы, вечно барахлят глушители, так что их слышно за несколько кварталов. А этот парень, похоже, стоял прямо у нас под окном и никак не мог отъехать. Его моторизованный ослик кашлял, чихал, плевался — и умирал. Он снова заводил его — движок начинал тарахтеть, он поддавал газу, пока мотор не взревывал на высоких нотах, так что я удивился, как это у него не летят клапана. Правда, у этих дурацких двухцилиндровых штучек и клапанов-то нет. А потом он наконец, попукивая, укатил, и все стихло.

Я приподнялся на локте и посмотрел на Лу. Она уже успокоилась. Ее лицо под копной спутанных волос выражало последнюю степень умиротворенности.

— Хорошо, Мэтт, — прошептала она. — Хорошо. Давай, действуй. Ты уже давно терпишь.

Она что-то пообещала мне — намекнув, а может, и высказав это обещание вслух — и, кажется, была готова довести начатое до логического конца, даже при том, что, возможно, уже услышала долгожданный сигнал и поняла, что ей нет больше нужды удерживать меня в номере. И вдруг с меня слетели весь хмель и гнев. Я почувствовал себя ненужным дураком, который почему-то остановился, раздевая женщину, на полпути, потому что не мог сделать ей больно и не хотел, — это я почувствовал особенно отчетливо, — ее насиловать. То есть, иными словами, секс для меня не был оружием или инструментом ненависти. Ведь секс есть нечто, что хочется разделить с желанной женщиной. По крайней мере, можно так к нему относиться.

Я медленно встал, не спуская с нее глаз; она лежала поперек кровати, запутавшись в каких-то лохмотьях, которые уже не имели даже отдаленного сходства с платьем. Я почему-то поймал себя на воспоминании о том, как выглядела Сара Лундгрен, когда Каселиус со своими молодчиками ее укокошил. Лу, Лу-то, по крайней мере, была жива-живехонька, а я никогда и не утверждал, будто у нас с Каселиусом нет ничего общего, в моральном смысле. Теперь оставалось только понять, кто из нас двоих смелее и грубее.

Я начал говорить ей что-то глубокомысленное и остроумное — и осекся. Потом стал извиняться, что в моих устах звучало еще глупее. Для высокопарных речей ни время, ни место не были подходящими. Тогда я просто повернулся и вышел из номера.