Грустные и смешные истории о маленьких людях

Политконтролер Мишка

В представлении Мишки — посыльного вокзальной почты — вставали далекие города, с неведомыми названиями — большие и маленькие, где с раннего утра до поздней ночи шла беспрерывная стрельба, где по железу крыш катался треск стального гороха и в темных переулках, согнувшись в три погибели, мелькали эти странные люди — большевики.

И Мишке казались они почему-то замаскированными, таинственными, — в огромных, серых кепках.

Но для чего сражались они — трудно было Мишке понять, и напрасно он ломал себе голову, стараясь разгадать этих удивительных людей — большевиков.

— Ну, революция, — размышлял Мишка, — царя там… убрали, ну… конечно, это нужное дело, потому об этом и батька всегда говорил..

Хорошо — пусть так… А теперь что?.. Нет же ведь царя?.. Что же теперь бьются?..

В мучительных поисках ответа он шел к своему закадычному другу — Ваське под лестницу, где тот клеил конверты, садился против него на корточки и спрашивал:

— Как ты думаешь, Васька, насчет революции?.. Что это революция?…

— Революция-то?.. А очень даже просто — без Царя значит!

— А теперь?

— Чего?

— Да вот теперь-то… Ведь, говорят, другая идет революция по городам… И телеграммы каждый день приходят…

— Это ты про большаков, что ли?

— Угу!

— Большаки… это уж выходит что-нибудь в роде фигель-мигель… И опять же, кто их знает что они за люди!..

— Разное про них говорят, — задумчиво произносит Мишка, рассматривая с интересом свой большой палец, выпирающий из сапога, — кто говорит — будто за новую революцию они, а кто и другое… Начальник говорит, что они бандиты…

— А бандиты кто?

— Бандиты?.. Кто ж их знает… Видал я вот в цирке недавно… плясали танец бандитов… в кепках и с красными галстухами на шеях…

— Ну, вот и брешешь… Это плясуны просто! Ты перепутал, наверно, чего-нибудь или не понял как следует… Если он плясун, так зачем ему революция?

— Это, конечно, — соглашался Мишка, — только, надо бы разузнать про такое дело основательней… Знаешь — вот… спросим-ка у Сахарова — он большой и должен все до ниточки знать об этом!..

— Ладно… Вот только кончу эту сотню клеить и — Гайда.

Сахаров — почтальон вокзальной почты — угрястый и добродушный малый, был самым задушевным приятелем Мишки и Васьки. Всегда веселый и неунывающий, он соглашался на всякие рискованные предприятия ребят, затеваемые, с целью насолить начальству; любил Сахаров потолковать и о неравенстве между богатыми и бедными, любил поругать за глаза все начальство, начиная от губернатора и кончая дежурными по телеграфу.

— А вот, ведь, в глаза не скажешь, — подзадоривали его иногда ребята.

— Скажу, хлопцы, — улыбался Сахаров, — будет время — скажу… Но только — лучше помолчать до поры до времени… А так-то — что ж без толку трепаться?

А ругал он телеграфное начальство не без дела: за Мишку крепко крыл начальство Сахаров.

Мишка самоучкой на Бодо и Юза по ночам учился, Мишку били по утрам за самовольство, грозили выгнать со службы, ежели он — Мишка — хоть еще раз подойдет к аппарату; дежурные чиновники ухо вертели, приговаривая:

— А, будешь? Будешь, пащенок ты эдакий?.

Мишка дергался, извивался, клялся и зарок давал:

— Ой, дядиньки, по гроб жисти не подойду к аппарату.

А ночью снова залезал на высокий стул и принимался за старое.

А когда Мишка дежурил, однажды ночью, за одного нализавшегося в стельку юзиста, отскакивая при приближении дежурного в сторону от аппарата, Сахаров гордо прохаживался по телеграфу, подходил поминутно к Мишке и с важностью спрашивал:

— Ну, сыпешь?

— Сыплю, — отвечал Мишка, и рожа Мишки расплывалась в сплошную улыбку.

— Смотри, чтоб дежурный не заприметил!

— Плевать! Он уже после одиннадцати заваливается спать до утра!

— То-то, что — до утра, а с этой крахмальной души возьми непременно полтину за дежурство.

Жили дружно и разница лет не мешала дружбе.

— Ну, пойдем что ли? — сказал Васька, складывая склеенные конверты в ящик.

Внизу — длинные столы, на столах шнурки, печати, сургуч, ящики короткие, ящики длинные, и письма, письма, письма.

Из углов сургучная паль в нос вползает вертящая, назойливая…

— Работаешь?

— Да, надо, ребятки, надо… Человек сотворен для работы и в ней вся его радость, значит…

Васька толкнул Мишку в бок:

— Ну?.. Спрашивай!

— Спрашивай ты сам!

— О чем это, ребятки? — поинтересовался Сахаров.

Мишка крякнул и с важностью пробурчал:

— Да вот, насчет жизни хотели мы спросить у тебя!

— О какой такой жизни?

— Ну, о большевиках, значат… Интересно знать нам, что есть большевики?

— Большевики-то?.. Гм… Как вам сказать?

— Чьи они?

— Та наши ж!.. Доподлинные — кровь от крови… Наши ж — рабочие.

— Они в кепках?

— Да, разные есть, — не дослышал Сахаров, — есть и крепкие, есть и хлибкие, а только — други они рабочему люду!..

— Так… А чего хотят они?.. Добиваются к чему?

— Чего?.. Вот дурень, ну, а если он рабочий так чего ему хотеть больше, как облегчения жизни. Рабочему — известное дело: дай жизнь человеческую… Вот ты, примерно… Ты и на Юзе и на Боде, что называется, по всем правилам дуешь, в роде как на манер заправского чиновника!.. Так-с!.. Сыпешь, говорю, а тебе чин дают? Н-нет. А дадут его? Тоже — нет! Почему? Да оттого, что ты без образования… В том то и штука, а большевики — они для всех хотят сделать этот чин доступным… Значит и выходит, что ты — дурак…

Почему это выходило именно так, — Мишка никак не мог додуматься, однако с этого дня он начал молить бога дать большевикам победу.

— Господи, Сусе, — крестился Мишка, — помоги ты этим людям одержать верх над врагами…

Наступила осень.

Из дымных харьковских окраин рабочих глянул суровый и строгий Октябрь, глянул задымленным главой и — расцвел в пороховом дыму невиданно красными лозунгами.

Сверкнул солнцетканными прожекторами и гаркнул мощно, взрывчато:

— Да здравствует власть рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!

И звонкоголосьем ринулось:

— Да здрав — ству—ет!

В один из октябрьских тревожных дней проснулся Мишка от грозовых выбухов, сотрясающих рамы дома.

Сбросил Мишка с лежанки ноги, вскочил.

— Чего? — забормотал он с просонья.

А мать по комнате прохаживается в беспокойстве, пальто одела, повязалась платком по старушечьи, — в глазах тревога свернулась.

— Ты, Мишенька, сегодня уж не ходи, на телеграф-то!..

— Чего?

— А так, неладно у нас в городе!

— Что неладно-то?

— И сама не знаю что. А только ходить тебе на службу — не след!

— Ерунда, — произнес Мишка и «ерунда» почему-то басом сказал, а потом почувствовал себя большим и серьезным.

Быстро натянув на плечи подбитое ветром пальто и всунув ноги в стоптанные сапоги, Мишка выскочил на улицу и вприпрыжку побежал по гулким и промерзлым тротуарам.

В воздухе носилось что-то особенное, необычайное.

Улицы были пустынные, засоренные. Изредка, с воем и хрипом летели приземистые авто, набитые вооруженными людьми, скакали горбатые грузовики с матросами и пулеметами и следы их поднимались пылью, мусором, лохмотьями вчерашних дней.

Мишка голову до ушей втянул, руки глубоко в карманы засунул, нажал «педали», и закружил в проулках быстрым, скорострельным шагом.

Центр города — стальные трели сыпал, по улицам и крышам лай металла катался и где то глухо и тяжело вздыхала гулкая медь.

— Большевики… большевики… большевика… Стучало в висках у Мишки и почему-то хотелось крикнуть, захохотать, бежать и плакать…

Привокзальную площадь запрудили автомобили. На автомобилях — матросы, пулеметы, красные флаги, с автомобилей — речи — горячие, страстные.

— Да здравствует…

— Не толкайся рыжий!

Толпа, окружившая автомобили, ревела от криков и ругани, вплетая в речи ораторов шум, рев и рукоплескания.

Сунулся Мишка поближе — послушать большевистские речи, — не пролез: тискался, да неудачно. Махнул рукой и двинул в контору.

Двери раскрыты настежь, на полу сорные кучи. В конторе тишина пустыни — мертвая и сонная.

Из аппаратов ленты выползли, упали испещренные на пол и навертели у стульев, белые кружева с фиолетовой вышивкой.

Бумаги беспорядочно раскиданы по столам и пол покрыт синим снегом телеграфных бланков.

В углу настойчивый клопфер выбивает спокойно и методично, точно горохом сыпет, однообразное:

Хрк… Хрк… Хрк… Хрк.

— Харьков зовут, — метнулся было Мишка к аппарату, но, услышав в соседней комнате шум голосов, кинулся туда.

— Что-то будет теперь? — подумал он, протискиваясь в двери комнаты, набитой людьми.

В маленькой дежурной комнате шло экстренное собрание чиновников привокзальной почты и телеграфа. Сквозь сизые туманы табачного дыма можно было различить форменные тужурки юзистов, морзистов и бодистов.

В сизом тумане плавает вздрагивающий голос начальника конторы, распертый колючим бессилием злобы:

— …А до тех пор… Мы не должны приступать к работе… Мы присягали временному правительству. Мятеж поддерживать мы не должны и не можем… Необходима твердость и решительность…

— Как скоро кончится все это?

— Мне думается — неделя, полторы. Вернее всего — несколько дней.

— Значит…?

— Значит, до появления правительственного приказа о начале занятий, мы свободны.

— Что ж, дома недурно посидеть, — сказал кто-то, когда чиновники чинно начали выходить из комнаты. И кто-то засмеялся:

— Ну, вот, слава богу, и мы дожили до забастовки!

Увидев бросающих телеграф чиновников, Мишка остолбенел.

— А как же аппараты? — хотел он крикнуть, но почему то удержался.

— Пусто… Хоть бы Ваську найти! — И где он делся?

Бросился Мишка вниз, но и там никого не было — почтовое отделение щурилось подслеповато пыльными окнами и жутко молчало.

Железные двери наглухо замкнулись засовами и в коридорах вытянулась сухая, молчаливая пустота.

Утром долго раздумывал Мишка — идти или не идти.

Решил пойти:

— Спросить Сахарова и Ваську… Главное узнать — будут ли они работать?..

…Вокзальная почта была открыта.

У распахнутых настежь дверей стояло два матроса с наганами за поясом, с бомбами и с короткими карабинами за плечами.

Шикарные брюки — клеш, казалось, заслонили собою все телеграфное помещение от Мишкиных взглядов.

— Ку — у — да прешь? — заорали вооруженные.

— На службу!.. Куда еще?

— Ишь ты, — улыбнулись матросы — выходит, что ты не саботаж, а форменный братишка революции… Ну, молодец… Нашим будешь!.. Ну, сыпь, братишка, сыпь…

В коридорах — пустота вчерашняя, и только из внутренних комнат доносился слабый и невнятный шум голосов, да слышны где-то в коридорах чьи-то гулкие шаги, — тяжелые, претяжелые…

Мишка кинулся быстро в дежурку:

— Кто то есть!

Влетел, распахнул дверь и —

— Ба-а, Сахаров?!.

Действительно, в комнате за большим столом сидел тот, кого так настойчиво искал в эти дни Мишка.

На столе стоял пузатый чайник, равнодушно пускающий пар пачками, жались одна к другой новенькие жестяные кружки и грудой высились куски хлеба и сала.

И тут же — около: на подоконниках, на стульях, на диванах — ворохами сваленные груды винтовок, а на полу — спящие в повалку незнакомые Мишке вооруженные люди.

Глянул Мишка на Сахарова и обомлел.

Не узнать почтальона Сеньку.

За поясом — два нагана, через плечо лента с патронами.

— Ишь ты… — только и мог прошептать от зависти Мишка..

Сахаров в упор смотрит, чай потихоньку прихлебывает из кружки и улыбается глазами:

— Ну?.. Пришел, говоришь?

— Пришел!

— Будешь работать?

— А ты?

— Что я? — Сахаров взглянул на Машку строго и внушительно, — да знаешь ли ты, кто я теперь такой?

— Кто?

— Начальник привокзальной почты!

— Ты?

— Я!

— Ф-р р-р — брызнул Мишка, надулся до багровости, потом не выдержал и снова забился в припадочном смехе. — Ну, и брякнет же такую несуразицу… А где у тебя мундир, манжеты и глаже?

— Дурак, — обиделся Сахаров, — что ж я шучу что ли?.. Глаже, да крахмале это у человека существует для прикрытия грязноту души, а нам — оно не нужно…

— Да ты ж телеграфного дела не понимаешь! — не сдавался Мишка.

— Вот дурень. Заладила сорока про Якова. Говорю тебе — я начальник почты, значит — точка и тире… Не веришь — спроси у них, когда проснутся, а тебя я назначаю начальником телеграфа и политконтролером.

Мишка подумал и согласился.

— А ты мне наган дашь? — спросил деловито новый начальник телеграфа.

— Наган?… Да я тебе не то что наган, но и даже смитвесона прицеплю. О! Держи!

Мишка нацепил тяжелый Смит-Вессон к поясу — не годится: до самых колен достает, да и тяжел слишком.

— Не подходит. — разочарованно протянул он, возвращая револьвер Сахарову, — ты его лучше возьми себе, а мне наган дай!

Сахаров достал из-за пояса наган и протянул его Мишке:

— На, да смотри, носи его с честью, как и надлежит политконтролеру!

Мишка засунул за пояс наган, поддернул слезающие от тяжести револьвера штаны и спросил решительно:

— А кто эти… буржуи?

— А вот вся эта сволочь, которая против, — спокойно ответил Сахаров, прихлебывая маленькими глотками горячий чай.

— А ты… большевик или нет?

— Я-то?… А как ты думал — буду я буржуем под хвост смотреть?

— Выходит, что и я большевик, — задумался Мишка, но, вспомнив о Ваське, спросил быстро:

— Слушай, а ты не можешь назначить Ваську моим помощником?

— Могу!

— Ну, так назначай скорее!

— Назначаю — сказал Сахаров и налил себе в кружку какой-то бурды, напоминающей кофе.

Васька осмотрел наган хозяйственным оком, прицелился в старого кота, спокойно свернувшегося у печки и спросил деловито:

— А патроны у тебя есть?

— Есть!

— Где ж ты их раздобыл?.. Свистнул?

— Не глупи, — сказал Мишка, припомнив, что так очень часто говорил ему — Мишке — дежурный чиновник, — я не раздобыл и не свистнул, а как я теперь начальник телеграфа и политконтролер, то мне его дали большевики, а тебя я назначаю своим, помощником… Одевайсь, быстро, пора и на работу, малыш ты эдакий!

Наверное, в другой бы раз Васька обиделся за «малыша», но так как он торопился, то это оскорбление проскочило у него между ушей.

— Ну, ну… быстро, быстро!

Васька заторопился. Надевая в одну руку пальто, другою он за сундуком уже шарил, в поисках шапки и, одеваясь, опрашивал:

— А мне дадут наган?

— Дадут! Одевайсь! — торопил Мишка.

На телеграфе явились к Сахарову и вытянувшись по солдатски — каблуки к каблукам, руки по швам — спросили:

— Ну, а что мы теперь будем делать?

— Известно что! Вы будете принимать и передавать телеграммы, а я стану марками торговать в кассе. Очень даже просто!

— Идет, — сказал Мишка, — и пошел в аппаратную. В аппаратной Мишка с важностью сел за стол дежурного по телеграфу и, сделав широкогостеприимный жест, буркнул — прошу садиться…

Васька хотел сесть непременно на стол, рядом с большущей чернильницей, но Мишка этого никак уж не мог допустить.

Мишка сделал зверское лицо, нахмурился тучей и постучал по столу наганом:

— Не глупить у меня!.. Слышишь?

Потом устроили небольшое совещание и совместно выработали план работы на ближайшее время.

На первых порах решили принимать все телеграммы, а передавать только «большевистские».

Решив, приступили к работе.

Собрали в кучу все телеграммы, отложили в сторону большевистские, а все остальные порвали и бросили в корзину.

Через три дня дела пошли на полный ход. Сахаров продавал марки и многозначительно посматривал из маленького окошечка на снующую по конторе публику.

Васька принимал телеграммы, Мишка передавал их по назначению.

Иногда Васька приносил огромный пук телеграмм и уныло советовался:

— Глянь-ка, Миш — вот эта.

«Жив здоров целую телеграфируйте как вы Гусев».

— Ну?

— Я думаю изничтожить!.. Наверно гусь буржуйский!

— Порвать — говорит Мишка — дальше!

— «Поздравляю днем ангела» — читает Васька.

— Порвать… Буржуйская!

— «Маня выехала Москву»

— Рви!

— «Почему нет писем беспокоимся Зина мама.

— Рви!.. Ишь ты — беспокоимся? Это большевики, видать, беспокоят их…

Однажды за такой передачей их застал Сахаров:

— Что это вы рвете?

— А буржуйские телеграммы!

— Как буржуйские?

— А очень просто: приносят тут разные в шляпах и в манишках — так мы… рвем такие!

— Что вы делаете? — схватился за голову Сахаров.

— А думаешь то, что они сообщают, по твоему очень интересно?

— Да это… это, — растерялся Сахаров, — это, знаете, что? — и вдруг крикнул на всю аппаратную дико, нечеловечески, — не сметь больше… чтобы все передавать. Слышите? Ведь вы же черт знает, какую контру подкладываете под революцию… Как же возможно такое?.. а?..

— Что ж ты кричишь? — спокойно спросил Мишка, — если бы у нас штат был, тогда бы можно все передавать, ну а если мы вдвох с Васькой, — так как ты думаешь — можем мы справиться или нет? Своих телеграмм не успеваем отправлять, а тут еще буржуйские… Штат надо увеличить!

Сахаров подумал и сказал:

— Хорошо, приму меры!

Однажды поздно ночью на телеграф пришел вооруженный матрос и спросил:

— Кто здесь комиссар?

Мишка спал в дежурной комнате; матроса принял Васька. Он величественно пригласил матроса „присесть в креслу“ и сдвинул ухарски фуражку на левый бок.

— Комиссара нет. Есть политконтролер у нас. А в чем, собственно, дело?

— Сюда придет сейчас Антонов-Овсеенко, — ответил матрос, — так пусть тут приготовят провода для прямого соединения с Кремлем… Понял?

Матрос встал, поддернул штаны и, сплюнув, направился развалистой походкой к выходу.

— Сичас… Сичас — забормотал Васька — это мы, пожалуйста, с большим нашим удовольствием!

И кинулся будить Мишку.

— Вставай!.. Вставай!.. Сичас Антонов-Овсеенко придет!

— Куда придет?

— Сюда!

— Ну?

Мишка вскочил и протер глаза кулаками.

— Антонов — с седьмой линии?

— Он самый! Сейчас матрос приходил!

Мишка испугался.

— Ф-ф-у-у!

Этот Антонов, по мнению Мишки, был самым отчаянным человеком.

Представлял он его не иначе, как в виде здоровенного детины с рыжими волосами, вооруженного с головы до ног; даже из ушей у него выпирали наганы, а под пальто, наверное, были спрятаны и пулемет и маленькая пушка.

— Я боюсь, — малодушно сознался Мишка.

— Я тоже!

— Бежим домой!

— Бежим!

Но было уже поздно.

В дверях показалась фигура высокого человека в желтой дохе, с нахлобученной на голову большой меховой шапкой, из под которой поблескивали огромные очки.

— Кто здесь политконтролер?

— Я, — сказал нерешительно Мишка, приподнимаясь с дивана.

Человек в дохе улыбнулся и протянул ему руку:

— Очень приятно!.. Я — Антонов-Овсеенко!

— Вы? — чуть не крикнул Мишка, — такой… такой…

Да он совсем не страшный — мелькнуло в голове у Мишки.

Антонов устало повел головой.

— Мне нужен человек, который мог бы передать несколько слов в Москву. У вас есть телеграфисты — большевики?

— Нет, — огорченно вздохнул Мишка, — у нас есть только одна сволочь — а потом, приподнявшись на носки, произнес храбро:

— Я вам могу передать все, что нужно… Не хуже телеграфиста передам!

— Да-а? — нерешительно протянул Антонов — впрочем, все равно… Где это?..

— Передают-то? А вот — прошу за мною!

Мишка провел Антонова через пустую аппаратную в заднюю комнату, где помещался аппарат Юза и открыл электричество.

— Присаживайтесь, где-нибудь… мы это мигом в один секунд… Москву вам!.. да?

Мишка вскарабкался на высокий табурет и завязил руки в белых клавишах:

— Ну?.. Вас с Кремлем, значит?

— Да, пожалуйста!

— Есть! — и тонкие пальцы засновали быстро и размеренно по клавиатуре.

Аппарат завыл, застучал, выбросил из щели длинную, узкую ленту, выскакивающую из нутри ровными скачками.

— Москва… Москва… Москва — шумело в проводах и в тысячевёрстное пространство скользил по проводам уверенный вызов маленького телеграфиста:

— Москва… Москва… Москва..

Через полчаса Мишка откинулся назад, блеснул радостно глазами и сказал толстым голосом:

— Готово… Можно начинать!

— Готово? Кремль у вас?

— Кремль держу… давайте!

Антонов придвинул стул к аппарату, вытащил из кармана портсигар и протянул его Мишке.

— Курите…

Мишка хоть не курил, однако папиросу из вежливости взял и даже зажигалку вынул с фасоном.

Антонов открыл свой маленький блок-нот, глянул в него боком — закрыл. Обвел глазами усталыми помещение и остановился взглядом на маленьком телеграфисте.

И долго, долго смотрел он, как раскуривает Мишка, и глаза его — под огромными, очками — затянулись влажными пятнами.

— Ну, — сказал Мишка, передвигая ухарски папиросу в уголок рта.

— Вы соединены с Кремлем?

— Да… с Кремлем!

— Попросите к аппарату тов. Троцкого!

— Попросите к аппарату тов. Троцкого. — сыпит Мишка, а в душе — кошки скребут:

— Эх, мамка, посмотрела бы ты сейчас на твоего Мишку!

…тюрьмы разгружены… всего… необходимо пересмотреть.

… срочные распоряжения…

Переговоры продолжались полчаса.

На прощанье Антонов крепко пожал Мишкину руку, высыпал на клавиши Юза папиросы и» портсигара и поднялся:

— Наклеете весь разговор на бумагу и принесете мне… сами! Вы знаете, где я нахожусь?

— Знаю!

Антонов надвинул глубже шапку, запахнулся в широкие полы дохи и медленным шагом вышел из помещения.

Не успел он и двери захлопнуть за собой, а Васька — тут, как тут:

— Ну что?.. Ну, как?

— До-о-обрый! Папиросами угощал и попрощался за руку. Совсем не страшно. Ну, ты…

— Васька! Выйди, пока!..

— Чего?

Мишка нахмурился, сдвинул брови и произнес значительно:

— Все, что я передавал здесь, останется между нами — мною, Троцким и Антоновым, и ты не должен знать, о чем переговоры шли — мал еще.

— Ладно! — согласился Васька, хотя по лицу его было видно, что такое недоверие здорово зацепило его. — Ты только скажи мне, что там говорил Троцкий в рассуждении буржуев?

— Ну, не вертись тут, — хмуро оборвал его Мишка, — тут революционное дело, государственная тайна, можно сказать, а он вертится. Выдь-ка за дверь, да присмотри там за порядком!

Васька надулся, рассердился, но вышел.

А Мишка, наклеив ленту на чистые телеграфные бланки, и, отдав кое-какие распоряжения своему заместителю, двинул на седьмую линию.

Ночь темная. Пути жуткие.

Платформы — глухие, пустынные.

На все платформы — одно желтое пятно — один бессонный фонарь станционный.

Идет Мишка, спотыкается, рукою наган нащупывает, а сердце лижут холодные языки страха.

— Стой! — вынеслось из темноты угрожающе и следом за окриком брякнул затвор.

— Свой!

— Кто свой?

— Политконтролер вокзальной почты!

— Пропуск?

— Постоянный!

— Куда?

— На седьмую!

— Пожди — не пройдешь! С постоянным не пройдешь на седьмую!

— Чего не пройдешь?

— Не пройдешь, говорю, без пропуска! Особый надо!

— Да мне Антонова немедля надо… Срочное дело!..

— Пожди!

— А ну тебя к черту! — рассердился Мишка и полез под вагон.

Сзади оклик, другой и следом — выстрел.

Глухой.

Перронный.

Но выстрелов по ночам много, выстрелы теперь в городах, все равно, что кашель прохожих и к выстрелам привыкли.

А вот и седьмая.

От быстрых прыжков через рельсы и от бешеного бега под вагонами у Мишки захватило дух и сердце забилось зайцем.

У вагона остановился, отдышался, поправил шапку. Вклещился в поручни руками, на руках подтянулся и навалился, — мокрый и потный на дверь.

— Куда?

— К Антонову-Овсеенко!

— В чем дело?

— А вот… тут надо передать разговор… ленту передать надо!

— Ну, хорошо… дайте мне. Я передам!

— Не могу. Приказано лично и в собственные руки!.

— Чудак! да я ж секретарь Антонова, можете пер…

— В чем дело? Что за спор? — из купе показалась голова Антонова-Овсеенко.

— К вам… Разговор с тов. Троцким принес!

— А?.. Принесли?! Хорошо. Спасибо!

— Больше ничего? — спросил Мишка.

— Да… пока ничего, а впрочем — подождите…

Мишка остановился.

— Вам что-нибудь дают в конторе?

— Да нет!.. Вот ботинки посылочные раздали, а скоро мануфактуру раздавать будем… Насчет еды плоховато…

— Провизии, значит, нет?

— Пока нет… Но только — конечно — провизия будет вскорости… Главное, не унывать чтобы!

Антонов повернулся к секретарю и сказал:

— Дадите ему консервы и галеты… А вы придете завтра утром — он вам даст ордер на консервы и галеты.

— И Ваське?

— А кто этот Васька?

— Помощник мой! Дельный парнишка!

— Хорошо, — улыбнулся Антонов — дадите и Ваське.

— Вот это дело! — просиял Мишка и, крепко сжав руку Антонова, долго, долго тряс ее.

Настали годы гражданской войны.

Закружилась метель, сорвала людей с места и разбросала их по необ’ятным полям нарождающейся Республики рабочих и крестьян.

Завертело и Мишку: бросало его в глухие Алтайские; горы, в бесконечно сибирскую тайгу и на высокие хребты Кавказа и в топкие болота Полесья.

Петроград… Омск… Архангельск… Чита… Варшава… Перекоп…

Голодным волченком, с винтовкой в руке, с переметной патронной сумкой, в сапогах без задов, оборванный и грязный мелькал в завьюженной метели политконтролер Машка, но уже не политконтролером называйся он, а просто красноармейцем 5 роты 29 советского полка.

Не было только Васьки.

В кубанских степях остался за курганом изрубленный, запекшийся черной кровью. Один глаз из под мокрой от крови прядки волос выглядывал любопытно и как бы спрашивал:

— Ну, а что Троцкий говорит?

Давно это было.

И давностью поросла красная быль.

И только лишь иногда вспомнит о ней Мишка, а как вспомнит, так непременно все по порядку и расскажет, а, рассказав, прибавит:

— Вот и пойми тут! Не агитировали меня, не пропагандировали, а, пацаном будучи, все таки к большевикам пристал… Заметьте, ни к кому-нибудь, а к большевикам… А это, значит, — рабочая кровь заговорила, — отцовская, слесарная!..