Противный случай

— А сзади у него — выхлопная труба, — сказала Аня и, наклонившись слегка вперед, потопала по пустой платформе, забавно шлепая себя по заднице.

— Идет-коза-рогатая… — еще сказала она, выставив в темный дождик два растопыренных пальца. — Бэ-э-э.

И еще сказала:

— Бэ-э-э.

И, дойдя до конца платформы, направилась обратно, все так же — с рожками и выхлопной трубой.

Итак, главный принцип — несмешной идиотизм. И по этому принципу все делается. Бэ-э-э. Не дай господи, чтоб было смешно.

Засветилась электричка — ничего нет краше электрички, когда темно, дождь и холодно. Аня вытянулась во фрунт перед электричкой и принялась сильно-сильно хлопать глазами — у нее почему-то глаза замерзли. Так она чуть не прохлопала электричку и прыгнула в открытую дверь, когда та уже начала закрываться, поэтому голова, руки и одна нога оказались внутри, а все остальное осталось на улице. Электричка поехала, Аня тоже поехала, дрыгая повисшей в воздухе ногой.

«Это такая подмосковная гильотина», — подумала Аня и тут только заметила, что она не одна в тамбуре. Там стоял еще мальчишка-пэтэушник, до странности немодно одетый — на нем были кримпленовые брюки вишневого цвета. Да, и еще он был нестриженый — серые волосы прикрывали не только виски, но даже уши.

Заметив его, Аня стала старательно делать вид, что она не застряла вовсе, а просто так, прислонилась. «Хорошо еще, что деревья растут не очень близко, а то бы они меня отлупили».

К счастью, поезд очень быстро доехал до следующей станции, и железные тиски выпустили Аню — было немножко больно, но не слишком. А вот дверь в вагон оказалась страшно тугой, Аня даже сломала ноготь, а пэтэушник ей ничем не помог, и вообще, казалось, ее не замечал. Вагон был почти пуст, только впереди, прислонившись друг к другу, сидели двое влюбленных, и чуть поближе, спиной к Ане, дремал военный. Она села, хоть и спиной, но поближе к военному, а то там в тамбуре мальчишка какой-то неприятный.

Было очень тепло.

И тут она увидела ручеек на полу в проходе. Сначала она подумала, что кто-то разлил молоко, но тут вагон качнулся, что-то сделалось со светом, блики исчезли, и Аня ясно заметила, что это не молоко вовсе, а настоящая красная кровь. Она резко дернулась, оглянулась и увидела, что ручеек течет от нежных влюбленных, что сидели впереди, и течет ручеек через весь вагон, и от военного тоже тянется приток — не приток, а так — струйка. И, разделившись на пять ниточек, как какая-то дурацкая ладошка, ручеек медленно подбирается к заднему тамбуру, где курит пэтэушник.

«Никакой он не пэтэушник, а самый настоящий маньяк-убийца…» — подумала Аня и, еще раз оглянувшись, заметила, что в другом тамбуре тоже стоят мальчишки. «Вот. Еще пэтэушники. Они все заодно. А пассажиры все тут, оказывается, сидят убитые. Этак они, чего доброго, и меня убьют».

Никакой такой особенно бесстрашной Аня не была, она почувствовала вдруг, что сердце с грохотом провалилось куда-то в низ живота и там лопнуло, а во рту появился привкус ментола. Что за чушь? Это ментоловая конфетка застряла в зубе. «Однако ведь — убьют!»

— Эй, офицер, ты мертвый или раненый? — тихонько спросила Аня и почувствовала вкус ментола уже не во рту, а в животе. Странно как-то у нее внутри все устроено.

А офицер то ли застонал, то ли не застонал.

Маньяк в кримпленовых штанах на секунду приоткрыл дверь и снова исчез. Ментоловый комок таял в животе, и холодноватый привкус его медленно просачивался в ноги. Аня расстегнула мокрое пальто, которое стало уже расслабляюще теплым и, не вставая с места, чтобы никто не заметил шевеления, вытащила руки из рукавов. Сумку пришлось оставить. Скоро будет станция, а потом большой перегон — минут на двадцать, — а провести целых двадцать минут в обществе одного маньяка и нескольких пэтэушников Ане вовсе не хотелось, тем более что за двадцать минут они ее двадцать раз убьют.

Оставив вещи и стараясь не смотреть под ноги на ручеек, в кое-как наброшенном на плечи пальто, Аня направилась в тот тамбур, где их было несколько, потому что хоть их и было несколько, но они все были стриженые, модненькие, и Аня предпочла их тупорылому волосатику.

«Идет-коза-рогатая — бэ-э-э…» — сказала Аня сама себе для храбрости, выставила два пальца — рожки — вперед, и, не глядя на мертвых влюбленных, проследовала мимо них в тамбур.

Тут она сообразила, что все продолжает делать рукой «забодаю-забодаю», и решила уже не останавливаться — протянула руку с рожками к тому мальчишке, что был поближе, и несколько развязно сказала:

— Закурить не найдется?

— Без фильтра будешь? — еще развязнее спросил юный убийца и достал из кармана пегих штанов мягкую и мятую пачку кубинских сигарет.

Аня зажала сигаретку двумя пальцами, которыми изображала козу, отвернулась к стеклу, за которым было темно и был темный дождь, и со свистом выпустила дым в лицо своему отражению. Дверь откроется с другой стороны, а там стоит уже вся компания, даже тот пришел, которому полагалось задний тамбур караулить.

«Эстеты проклятые, это они мне последнюю сигаретку перед смертью выкурить позволили. Гады».

Электричка затормозила, дверь открылась.

— Бэ-э-э!.. — зарычала Аня и бросилась прямо на них подобно боевому слону.

У них реакция неплохая, они схватили ее за плечи, но Аня сбросила пальто, мокрое и теплое, и пока они под ним барахтались, Аня выскочила, и электричка отправилась дальше, причем Аня заметила, что в другую дверь того же вагона влез кто-то с корзинками.

Порыв ветра сорвал с ближайшей ветки мокрый листочек и приклеил Ане на лоб. Аня помахала вслед поезду мертвецов.

Следующая электричка подъехала минут через десять, Ане опять повезло.

Там тоже было очень тепло, и она заснула.

Разбудил ее, как водится, контролер. Боже мой, в такое время!

— Ваш билет, девушка, — сказал он, смущенно глядя ей под ноги.

Аня тоже посмотрела себе под ноги и увидела кровавые следы. Как это она умудрилась вляпаться! Она поджала ноги и пожала плечами — билет-то остался в сумке. Хорошо еще, что у Ани была привычка рассовывать бумажные денежки по глубоким карманам суконной теплой юбки — она наскребла бумажек на штраф, и даже еще остался рубль, а когда контролер ушел, Аня стала размазывать туфлей кровь по полу. Потом вспомнила про листочек и отодрала его ото лба. Листочек успел присохнуть. Аня бросила его на пол и растерла ногой. Лень по-своему изощренна. Впереди нос, сзади зад. И не наоборот.

И она опять уснула и проснулась уже в Москве.

От темного дождя юбка разбухла, пока Аня дошла до метро. Она разменяла рубль, съехала вниз и, стоя на самом краешке платформы, вытянула шею в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Там, «у первого вагона», скопилось человек десять сонных пассажиров. Поезд сверкнул очами и начал тормозить. Аня приготовилась — и тут ее кто-то сильно толкнул в спину, и в следующее мгновение она оказалась под колесами поезда.

— Бэ-э-э, — сказала Аня и прижалась к матушке черной земле — иначе говоря, проворно нырнула в углубление между рельсами.

Первый вагон наехал на нее и тут же остановился, так что окрашенные кровью Анины подметки с прилипшим растерзанным листиком остались снаружи.

«Господи! Не дай бог, чтоб было смешно…»

— Девушка! Вы живы, девушка? Если живы, то ползите назад.

Молоденький машинист теребил Аню за ногу.

— Я не могу назад, — гулким голосом ответила Аня, — мне ваш поезд на юбку наступил.

— А ты сними юбку! — загоготали наверху.

Аня лягнула машиниста ногой и потребовала, чтобы поезд слегка отъехал назад.

— Никаких назад, вперед поезжай! — крикнул кто-то.

— Граждане пассажиры! Успокойтесь. Ни назад, ни вперед я по живому человеку не поеду.

— Что же мне, ночевать под брюхом твоей машины?

— Товарищи! Может быть, у кого-нибудь есть ножницы?

— Ну откуда в метро ножницы?

— Вот у этого наверняка ножик есть.

— У меня есть ножницы, маникюрные.

Машинист взял у дамочки ножницы и передал их Ане. «Надо же, ну и штучка, — думала Аня, отгрызая кривыми ножницами изрядный кусок подола, — у нее даже ножницы пахнут французскими духами… Не она ли меня под поезд столкнула…»

Кусок юбки остался под колесами, а сама хозяйка юбки поползла задом наперед и выползла из-под поезда.

— Возьмите ножницы.

— Возьмите их себе на память.

— Очень мне нужны ваши подарки! — возмутилась Аня и швырнула ножницы под ноги дарительнице.

Потом она подтянулась на руках, легла животом на край платформы, с трудом закинула ногу и наконец встала, отряхнула руки и вошла в вагон.

Она вошла и села на свободное место, и все остальные тоже вошли и сели. Никто не стоял, и все места были заняты. Сколько мест, столько и пассажиров, ни одним пассажиром больше, ни одним пассажиром меньше. Так что можно было ехать.

Аня с интересом посмотрела на свою юбку, лохмато обрезанную и годную разве что на изящные тряпочки для пыли. Из юбки торчала красная коленка (колготки были красные), а на коленке — большая круглая дырка — порвала, когда падала, или ножницами зацепила. Дырка была белая. Аня сняла висевшую на шее шариковую ручку, тоже красную, и принялась от нечего делать закрашивать дырку.

И тут в вагон вошел один лишний пассажир, которому не было места. Аня очень не любила, когда в метро кто-то нависал перед ней, особенно чужой мужчина, но где было этому медведю угадать, что он неприятен именно Ане! Он Аню-то как раз и выбрал, чтобы встать над ней, причем левую руку с портфелем он ухитрился поднять вверх и этой рукой держался за сверкающую трубу, а в правой руке у него была книжка, и лицо по причине сильной близорукости погрузилось в книжку до ушей. Время от времени он прогибался, и его неспортивное пузо с пластмассовой молнией посредине почти касалось Аниного лба. Аня вообще терпеть не могла куртки с разъемными молниями, потому что когда человек застегивает такую куртку, издали кажется, что он расстегивает ширинку. А у этого к тому же что-то в куртке распоролось и прямо из молнии, как непристойный символ, свисала длинная нитка. Молодой человек покачивался, и непристойная нитка плясала на Аниной красной коленке. Ане это надоело, она намотала нитку на палец и попыталась ее оторвать. Нитка оказалась неожиданно прочной — молодой человек тяжело повалился на Аню, Аня оттолкнула его, но сама вслед за ним покатилась под ноги пассажирам, потому что ее палец был привязан ниточкой к его куртке.

— Тьфу! — сказала она громко, перекусила нитку, еще раз сказала: «Тьфу» и пулей вылетела из вагона, к счастью, на своей станции.

И пришла наконец домой. Стоп. А ключа нет. Ане так хотелось спать, что, кажется, она могла бы пройти сквозь закрытую дверь с закрытыми глазами, как призрак. Она вынула шпильку из волос и поковыряла шпилькой в замочной скважине. Неожиданно дверь открылась. Аня зевнула. Не вечер, а сплошное открывание дверей.

Дома никого нет. Если бы ей не так сильно хотелось спать, ей было бы очень стыдно. Но ведь когда дома никого нет — так хорошо спится…

Немножко больно было просыпаться — как будто глаза уменьшились за ночь. Ане показалось, что веки чмокнули или чавкнули, когда ей удалось их разомкнуть. Она, конечно, тут же опять зажмурилась, но не так плотно, и одновременно высвободила руку из-под тяжелого одеяла, лениво нащупала ею мягкий, мохнатый от ковра пол; потом из-под одеяла вывалилась вторая рука, и Аня, не делая больше попыток открыть глаза, пошла руками по ковру, медленно стаскивая с кровати свое скомканное, как теплая тряпка, тело.

— Вы простите, девушка, дверь была незаперта.

Аня на всякий случай плотнее прижалась к мягкому полу и потерлась о ковер носом.

— Это кто?

— Параша.

— Кто?

— Прасковья Поварисова, если позволите.

— В-в-в-в… — Аня выдохнула теплый воздух, будто желая душу вдохнуть в этот ковер, а губ от ковра отрывать не желая.

— Девушка, может, вы голову поднимете немножко? Девушка, вот смотрите — старушка, она очень в туалет хочет, можно? Я шла по улице, гляжу — сидит и плачет. А у вас дверь не заперта. Можно, да?

— А вы?

— Что?

— Подите туда же.

— В другой раз.

— Отчего же?

Аня одним глазом посмотрела на ту, с кем разговаривала. Голос у нее был интересный — как тирольское пение, а одета она была скромно и одновременно роскошно — черная юбка из тяжелого шелка и черный же мягкий свитер. А волосы у нее были белые, ниже пояса, и лицо белое, с розовым румянцем, а когда Аня оторвала наконец нос от пола, то почувствовала такой запах таких духов, что у нее чуть голова не закружилась.

— Вы хулиганка? Подите включите музыку, а то ваша старушка журчит, как ручеек. И дайте мне крем для рук, вон там, у зеркала…

Аня почувствовала вдруг, что кожа на руках очень сухая, стянуло руки так, будто она надела тугие печатки, в которые кто-то почему-то насыпал зубной порошок… Мятный… Ментоловый…

— Скорее… Боже мой, и лицо…

И лицо, и все тело вдруг стало сухим, будто кожа умерла и превратилась в грубый мешок, каким-то образом полный зубного порошка — премерзкое ощущение. Аня задергалась на полу, пытаясь сбросить кожу и рожу, и одежду, а Параша тем временем, схватив баночку с кремом, ловила то руку, то ногу Анину, стараясь намазать пожирнее.

Как легко, как мягко стало в собственной шкуре!

— Легче?

— Угу, только сорочка вся в креме. А что это было?

— Понятия не имею.

— Меня зовут Аня. А что у вас за духи?

— Минутку. Бабуся, у вас все в порядке? Идите. Идите, идите.

— А вы?

— Что?

— Почему не идете?

— А я вас знаю. Вы вчера уехали на дачу с моим мужем.

— Допустим.

— Я сяду, пожалуй. — Параша уселась в кресло, положив ногу на ногу и покачивая, и поигрывая офонарительно маленькой туфелькой.

— Вам муж ничего не говорил?

— Чей муж? Ваш или мой?

— Мой муж.

— Он же не мог все время молчать. Что-то говорил.

— Вам сколько лет?

— Мне двадцать два.

— Ах, вот как.

— Слушайте, что за духи у вас?

— Я скажу чуть позже. А вы знаете какие-нибудь матерные слова?

— Как?!

— Есть такие слова — мат.

— Слушайте, чего вы хотите?

— Ругнитесь разочек. Ну ругнитесь!

— У вас с головкой все нормально?

Параша провела рукой по волосам.

«Надо же, и зовут-то ее как — Параша…»

Почему-то Ане было очень неспокойно в ее присутствии — и не из-за мужа вовсе, хотя то, что произошло вчера, — это был противный случай, противней некуда. Удивительно было видеть у себя вот так запросто Прасковью Поварисову, про которую вообще такое рассказывали! Ходили слухи, что в нее когда-то влюбился арабский принц и чуть не похитил ее на собственном самолете. И еще много всякого совершенно невероятного говорили, но одно Аня знала доподлинно — именно из-за нее отравился Анин двоюродный брат, который был близким другом Поварисова, мужа Прасковьи Поварисовой, с которым Аня и была вчера на даче, пока собственный Анин муж ужинал у своих родителей, — он как раз сейчас, утром, должен был вернуться. А о Поварисове (так же как и о Параше) никто толком ничего не знал, кроме того, что он красавец и приятный собеседник.

Голос у Параши странный — как тирольская песенка. И глаза без блеска, будто деревянные.

— Встаньте, что вы все на полу-то валяетесь!

— Не орите, — сказала Аня и начала одеваться.

Надевая колготки, Аня вспомнила про ментоловый зубной порошок, и ей показалось, что она до ушей натянула колготки с ментолом — бр-р-р… — и все прошло.

Аня нарочно надела самое красивое — сиреневое платье — и села на табуретку напротив Параши. Параша смотрела прямо на нее деревянными глазами — постучать бы этими глазами друг о друга — получатся деревянные ложки — тук-тук. А сидит она свободно-свободно, удобно-удобно — воздух так и вьется вокруг нее, родной воздух Аниной комнаты. Что за духи у нее? Ане даже казалось, что запах все время чуть-чуть меняется. Параша — это дерево с ароматными цветами…

Нет:

— Белая сука.

— Что, простите?

— Белая сука, без единого пятнышка, с розовыми веками и с гладкой короткой шерстью.

— А?

— Она копошится в снегу, и снег как червивый. Холодная, белая, живая сука.

— Это вы мне? Про меня? А вы знаете, что я девица?

— Что — девица?

— Не что, а кто девица. Я девица.

— Что — девица?

— Ну, девушка.

— Это в смысле — девственница?

— Ну да. Как вы сказали? Живая сука?

— Белая сука. Как зубной порошок. Как здоровые зубы.

— Что?

— Ничего.

Аня хихикнула — белая сука… И вдруг до нее дошло.

— Что ты сказала?

— Что слышала.

— А твой муж?

— Это с которым ты вчера была на даче?

— Да, с которым я была на даче.

— А я согласилась на это замужество только при условии, что он меня не тронет.

На тумбочке стоял флакон с туалетной водой — больше ничего спиртного в доме не было. Аня взяла грязную чашку, в которой раньше было молоко, вылила в нее содержимое флакона и выпила. Парфюмерный запах разлился по всем внутренностям. «Наверное, у меня тело внутри пустое…»

— Ты за чем пришла? Что, это у вас, шутка такая?

— Да нет же. Я и не знала, что ты здесь живешь. И не шутка — так вышло.

— Но… Это правда?

— Что я говорила? Правда, правда.

— И, скажи, ты не чувствуешь некоторой… как бы это сказать… неполноценности? — Она еще не договорила, но уже поняла неприличную глупость своего вопроса. Параша! Параша — воплощенная полноценность и даже — как это? — самодовление… самодовлеющность… самодовлейство…

— Я знаю, девственность — естественное состояние человека.

— А рожать детей неестественно?

— А не было ли у тебя румянца на щеках?

— Ну был.

— А не была ли ты раза в два умнее?

— А что же, по-твоему, вот так вот, как вышла замуж, так и поглупела?

— Я думаю, не сразу, а через некоторое время. Ну?

— Неправда, неправда, все, что ты говоришь — неправда!

У Ани не слезы — кипяток брызнул из глаз.

— А хочешь — вместе подойдем к зеркалу? А ну, посмотри, у кого волосы гуще и длиннее. Вспомни, когда у тебя начали выпадать волосы — а?

— Нет! Нет! Нет! Такого не может быть! Ты дура, дура, убирайся вон!

— А ты теперь попробуй наоборот, попробуй!..

Что это за Параша такая, не человек, а одно расстройство…

Вдруг они обе притихли.

— А ты знаешь, сколько мне лет?

— Не знаю.

— Мне тридцать пять. Что?

Аня откинулась назад, а Параша наоборот наклонилась к ней.

— Эпические героини не стареют даже на восьмисотой странице… Ха-ха-ха… А почему, собственно, люди должны трахаться? Что они, все психи? Кто это придумал? Сама посуди — вся человеческая цивилизация так и пронизана любовной символикой, и даже, например, матерные слова тоже про это. Вот уж в самом деле — ругаться на чем свет стоит! А вот он на том и стоит… Даже дети родятся от того же… Ведь вы ничего не понимаете, для вас даже монах… Кто такой монах? — это человек, который не трахается. Да мне же в метро на людей смотреть неприлично — как подумаю, через какое место они на свет родились. А… А… А…

И Параша засмеялась тоненьким тирольским смехом.

Ане стало страшно, страшнее страшного.

— Ха-ха-ха!..

Внезапно Параша переменилась в лице, и вроде бы запах духов опять чуть-чуть изменился. Аня как раз в этот момент почувствовала парфюмерную отрыжку.

Параша вытаращила свои глаза из неполированного дерева и очень серьезно сказала:

— Давайте все вдруг перестанем трахаться, а? Посмотрим, что из этого будет, а? И без обмана! И чтоб сверхдержавы не спорили, кто первый… Да вы все лопните! Продолжение рода! А на фиг его продолжать? Вам что, мало? У тебя есть ребенок?

— А тебе что?

— Попробуй, роди его обратно. Не можешь? Чего вы все так боитесь? Что вы все помрете, не оставив потомства, а где-нибудь притаится парочка обманщиков, которые скажут друг другу: «Вот сейчас все помрут, а мы с тобой ка-а-ак трахнемся!» — так, что ли? Детей своих обманываете, правды им не говорите. Ах, младенческая невинность… А? А как же вы делаете то, в чем стыдно признаться даже собственным детям? А? В человеческом понимании непристойность бывает двух родов: любовь и говно. Вот так своему ребенку и скажи.

— У меня нет ребенка.

— Неважно. Скажи, дескать, деточка — вот тебе две координатные оси: первая — «мужчина — женщина», вторая — «пища — дерьмо». Выходит, у вас самая основа жизни неприлична, потому что без отца-матери дети не родятся, а без пищи-дерьма они не живут. Думать не обязательно, в Бога веровать — совершенно не обязательно, а жрать обязательно. Мне вот бабка, пока мы к тебе на шестой этаж подымались, дивную историю рассказала, ну просто роман! Оказывается, у них на даче машина навоза стоит около ста рублей. Сто рублей за коровье дерьмо! Жалко же. Она накопила за лето бочку кое-как сама и только собралась осенью этим сад поливать, как ворюга-сосед возьми и укради все, все до капельки, до говнюшечки — и еще придумал: бочку на бок положил, чтобы как бы все само собой вылилось, изобретатель! Ну что за люди, а? Мимо дармового дерьма пройти спокойно не могут. А продукты, между прочим, старушка сама покупала и сама своими собственными кишками переваривала. Вот тебе, детка, настоящая человеческая драма, только не на любовной, а на дерьмовой оси! А бывают еще объемные драмы: любовно-дерьмово-абстрактные. Потому что третья ось такая абстрактно-гуманитарная и совершенно призрачная… А я тебе сказу еще новость. Ты вот интересовалась моими духами…

Аня чуть не плакала: ощущение парфюмерного перегара у нее во рту становился невыносимым.

— Так вот, у меня духов нет. Это естественный запах моего тела. Если хочешь знать, у меня ночной горшок пахнет лучше лучших духов. Так пахнут эпические героини при условии сохранения девственности. Для тебя это звучит странно, но если бы все люди, как я, испражнялись благовониями, им бы в голову не пришло, что нос приличнее, чем зад. Секрет в особом способе питания. Что вкусно, то дает отвратительный запах на выходе. А ты знаешь, что знатные римлянки пили скипидар, чтобы их моча приобрела приятный запах. А? И ведь соображали же, что это серьезно и нужно. Точно рассчитать состав пищи удалось еще древним алхимикам и некоторым так называемым христианским святым — я не буду называть имен — недаром их благоуханные трупы источали драгоценное миро. Лучшее, что могут люди на этом свете — благоухать!

Аня почувствовала жуткую тошноту — вся выпитая французская туалетная вода поднялась к горлу и изнутри давила на язык. Фантастическим усилием Ане удалось ее снова проглотить… и тут она ослепла. Она подумала, что, наверное, отравилась, и сейчас умрет, но тошнота прошла и ей стало хорошо-хорошо, и она хотела насладиться этим состоянием, но вспомнила, что ослепла, вскочила, заметалась по комнате, потом, вопя, выбежала вон из квартиры, споткнулась и покатилась по лестнице. Пролетев один этаж, она снова стала что-то видеть, как в тумане, и увидела своего мужа, а рядом с ним стоял Поварисов, муж Прасковьи Поварисовой. Поварисов улыбался. Аня попыталась одернуть платье, потом, рыдая, бросилась на шею мужу. Она так кричала, что муж серьезно испугался, а Поварисов поднялся в их квартиру и за руку вывел оттуда Поварисову. Она тоже плакала и закрывала лицо волосами. Проходя мимо Ани, Поварисова больно ущипнула ее за мягкое место. Поварисов, заметив это, сильно толкнул жену и отбросил ее к стене. Потом положил руку Ане на плечо.

— Успокойся, Аня, она же сумасшедшая, — сказал Поварисов. — Все, что она говорила, — неправда.

— Успокойся, — сказал муж.

Аня вырвалась от мужа и от Поварисова и заверещала, забившись в угол:

— Да? Сумасшедшая? Сумасшедшая? А почему у нее волосы длиннее? Я тоже хочу быть девицей! Я тоже хочу быть девицей!.. — Аня уже билась головой о стенку. — Я тоже хочу румянец на щеках! Я не хочу, чтобы у меня был ребенок!.. Сволочи вы! Сволочи вы все! Я не хочу так жить, я вас ненавижу…

Аня сверкала красными глазами то на мужа, то на Поварисова, и вдруг завопила:

— Убей его, он меня трахнул!

— Может, выйдем? — предложил Поварисов.

Но выходить было уже некогда — Аня скрюченными пальцами схватила Парашу за горло, Поварисов попытался оттащить ее от жены, тогда Анин муж вцепился в Поварисова, и они все вместе упали.

— Фу, гадость какая! — первой сказала Аня, отряхиваясь.

— Фу, — сказал Анин муж.

Все встали на ноги, кроме Поварисовой, которая сидела на ступеньках, обхватив руками колени, вся совершенно укрытая ненормально густыми волосами. И ножка торчала из-под юбки — маленькая, как козлиное копытце.

— Развратная дрянь, — спокойно сказала Аня, слегка толкнув Поварисову ногой.

Поварисова протянула к ней руку ладонью вверх.

— У тебя есть носовой платок?

Аня встряхнула батистовый платочек, держа его, как дохлого мышонка, за хвостик.

— На.

Параша откинула влажные волосы и вытерла слезы (а мокрое лицо блестело ровным блеском).

— Понюхай, — сказала Параша, держа платок в вытянутой руке. — Понюхай, понюхай!

Она вскочила и, наступая на Аню, ткнула несколько раз мокрый комочек в самый Анин нос. Платок был словно облит духами.

— Так пахнут мои слезы! А уж как пахнут экскременты!.. Ха-ха-ха-ха!

Прасковья встрепенулась, скинула туфельки-копытца, так что одна попала Ане в живот, а другая в ухо, после чего совсем не стесняясь зрителей, стянула колготки и, по-тирольски хохоча, совсем-совсем босиком убежала на улицу.

— Извините, — сказал Поварисов и ушел за ней.

— Что? Какие еще экскременты? — спросил у Ани муж.

— Ароматические… — ответила Аня.

— Эй, послушай! — Это Поварисова кричала с первого этажа: — А ведь я бухгалтерша. Ха-ха! Я бухгалтерша!

Загрузка...