Грядет царь террора

Глава 3 Трупы в Замоскворечье

«Чертовы “миазматики”, – думал доктор Ягельский, – нет с ними просто никакого сладу…»

Он только что вернулся с ночного вызова, усталый и продрогший до самых костей. Мартовская погода, морося дождем вперемежку со снегом и дуя ледяным ветром, явно не благоприятствовала ночным разъездам. Но тут был особый случай: в доме купца Маслакова никак не могла разродиться первенцем молодая хозяйка Анастасия Гурьевна. Ничто ей не помогало: ни суета повивальной бабки Евпраксиньи, известной всему Замоскворечью, ни бормотание знахаря Ферапонта. В таких случаях действенную помощь мог оказать только опытный доктор, потому и обратились за помощью к Ягельскому.

Осмотрев двадцатилетнюю роженицу, доктор подивился ее все еще девическому телосложению, отметив про себя тот факт, что с такими узкими бедрами и неразвитым тазом ей самой нипочем не разродиться, а значит, имеются все показания к кесареву сечению.

– Ничего страшного, – как мог успокоил доктор испереживавшегося бородатого супруга Анастасии Гурьевны, который держал несколько лавок на Крестовском рынке и снабжал разносолами многих достойных людей в Первопрестольной. – Прикажи-ка, приятель, кучеру запрягать. Придется твою ненаглядную везти в больницу. Без операции никак не обойтись. Помрут и мать, и дитя.

– Да что же это?.. Да как же так? Не уберег Господь!.. – схватившись за голову, запричитал здоровенный детина.

– Ну, ну! Все будет хорошо. Только делай, что я говорю.

– Спаси Бог! Все сделаю. Эй, Тимошка! Запрягай каурого!

Отправив роженицу в больницу, Константин Осипович поехал домой, надеясь хотя бы остаток ночи провести в собственной постели. Но не тут-то было. Не успел он снять с себя накидку и пройти в спальню, как в передней опять требовательно застучали в дверь.

– Кто там еще?! – в сердцах крикнул Ягельский. – Семен! Спроси, кого надо?..

– Вас требуют, – испуганно пролепетал слуга, возникая в дверях спальни через несколько минут.

– Кто?

– Большой енерал! – выдохнул Семен, округлив глаза.

– Да у тебя, дуралей, всякий служивый – генерал. Сейчас выйду. Только ты сначала мне принеси ту мензурку, что в шкапчике… Для сугреву! А то с этими вызовами недолго и самому ноги протянуть от какой-нибудь лихоманки.

Хватив стопарик неразведенного спирта, Константин Осипович почувствовал себя гораздо бодрее и вышел к посетителю уже с добродушной улыбкой на устах.

– Поручик Дутов! – представился высокий красавец в офицерской форме. – Я к вам сейчас от генерал-губернатора Москвы его превосходительства графа Салтыкова.

– Никак Петр Семенович захворали? – спросил Ягельский.

– Никак нет! Бог миловал, – ответил полицейский чин. – В вас другая нужда. Необходимо ваше присутствие на очень важном мероприятии…

– Что, прямо теперь, в два часа ночи? – подивился Константин Осипович.

– Именно сейчас. Дело, не терпящее отлагательств. Одевайтесь, господин Ягельский. Я по дороге все разобъясню…

Через пять минут, прихватив неизменный саквояж с медицинским инструментарием, Константин Осипович садился в коляску с поднятым верхом, заметив краем глаза, что поручика Дутова сопровождает восемь конных полицейских.

Доктор Ягельский тяжело плюхнулся на сиденье, и тут же коляска, запряженная парой резвых лошадей, рванула в ночь. За ней зацокали копытами по булыжной мостовой лошади полицейских.

Как только коляска с седоками повернула с Никитской улицы в сторону Замоскворечья, где Ягельский в эту ночь уже успел побывать, поручик Дутов проговорил, чуть повернув голову в сторону слушателя:

– Нам стало доподлинно известно, что на Большом суконном дворе, что у Каменного моста за Москвой-рекой, людишки мрут как мухи от неведомой напасти. А чтобы, значит, все было шито-крыто, их тела ночью тайным образом свозят на кладбище возле Донского монастыря и там закапывают.

– Да как же можно? – подивился Ягельский. – Без дозволения властей, ночью, яко татей… Ужас!

– Что-то тут неладно, господин доктор. Требуется ваше участие в расследовании сей жуткой истории. Об этом вас сам Петр Семенович просил. И самое главное, нам с вами необходимо установить, откуда сия зараза к нам занесена.

Ягельский в душе порадовался такому к себе уважительному отношению. Сам генерал-губернатор знает его и рассчитывает на помощь, а это дорогого стоит!

Вообще-то в последние годы доктор Ягельский старался сократить практику до минимума, больше уделяя времени написанию теоретических работ по различным вопросам медицины. Последняя такая работа, над которой трудился Константин Осипович в настоящий момент, посвящалась его опыту борьбы с различными инфекционными заболеваниями, и в частности против моровой язвы. Слухи о его работе, как видно, дошли даже до самого графа Салтыкова, что говорило о признании заслуг рядового врача. Но это было вполне объяснимо.

В восемнадцатом столетии Россия вынуждена была вести восемь продолжительных кровопролитных войн. Из ста лет только пятьдесят семь выдались мирными. А как известно, все войны сопровождаются различными эпидемиями, в том числе и самой коварной из зараз – моровой язвой.

Будучи в недавнем прошлом полковым лекарем, Ягельский не раз сталкивался с этой чудовищной болезнью. И Бог уберег его от этой смертельной заразы только для того, чтобы он смог отыскать хоть какое-то действенное средство в борьбе с ней. По крайней мере, в это свое предназначение Константин Осипович верил, как в «Отче наш…»

– Останови, – проговорил красавец поручик, положив руку на плечо полицейского кучера.

– Тпру! – резко осадил упряжку кучер.

– В этом бараке проживают рабочие с суконной фабрики, – тихо добавил поручик Дутов. – Здесь мы их и подождем…

Особенно долго ожидать им не пришлось…

– Вот они! Глядите! – довольно бесцеремонно толкнул локтем в бок задремавшего было врача поручик.

Продрав глаза, Константин Осипович уставился в кромешную тьму, поначалу даже не видя ни одного проблеска света. Но слух не подвел. Он отчетливо услышал негромкий говор, скрип несмазаных колес телеги, топот и ржание лошади.

– Взять их! – крикнул поручик своим подчиненным, и те с места в карьер помчались вперед, окружая телегу.

– Братцы! Спасайся! Фараоны! – заорал кто-то заполошным голосом.

– Стоять! – крикнул один из полицейских и тут же перетянул плетью пытавшегося удрать мужика.

Другие полицейские запалили факелы, и только теперь доктор Ягельский смог разглядеть простую крестьянскую телегу и трех жавшихся в испуге друг к дружке мужиков.

– Ну-ка, что это вы там везете? – спросил поручик Дутов, выпрыгивая из коляски. – Так я и думал… Извольте взглянуть, господин доктор, на эту «похоронную команду»! – обратился он к Ягельскому.

Константин Осипович, покашливая, ступил на землю и неторопливо подошел к телеге. То, что он увидел в ней, заставило его быстро перекреститься.

В телеге лежало пять обнаженных трупов, четыре женских и один мужской. Глаз опытного врача даже при неверном свете факелов смог сразу различить черные язвы на телах, здоровенные бубоны с кулак величиной, вздувшиеся в подмышечных впадинах и в области паха.

«Моровая язва, будь она проклята», – пронеслось в голове Ягельского, и он опять перекрестился.

– Руками не трогать! – крикнул он усатому полицейскому, откинувшему рогожу с трупов. – Дело тут безнадежное…

– Неужели это она? – выделив голосом последнее слово, спросил поручик, заглядывая в глаза доктору.

– Да, – коротко бросил Ягельский, а затем повернулся к мужику, на лице которого отпечатался кровавый рубец от плети. – Много людей схоронили таким образом?

– Наше дело телячье, господин хороший. Нам говорят – отвези, мы и везем на кладбище. А то куда же еще их везти? Во дворе закапывать?..

– Тебя спрашивают, сколько уже закопали, морда! – грозно прикрикнул полицейский с плеткой.

– Да кто их, покойников, считал? – пожал плечами мужик, утирая кровь с лица. – Кажную ночь, почитай, возим и закапываем…

– Ладно, чего с ним зря говорить! – махнул рукой поручик. – Это мы и без него выясним. А что будем делать с трупами, господин доктор? В участок их никак нельзя…

– Трупы вместе с телегой сжечь! – окрепшим голосом распорядился Ягельский. – А мужиков – в карантин!

– Поджигай! – крикнул поручик.

И тут же телега, запаленная сразу с четырех углов от факелов, вспыхнула как сухая березовая кора, приготовленная для растопки печки, ярко осветив лица мужиков, отскочивших в сторону.

– А лошаденка-то!.. – болезненно вскричал один из них, бросаясь распрягать, но не успел ничего сделать.

Испуганная огнем, лошадь взбрыкнула и понесла.

– А, черт! – выругался поручик. – Эта тварь нам такой пожар устроит, что только берегись. Пристрелить ее!

Несколько полицейских тут же помчались следом за горящей телегой, стреляя в лошадь из пистолетов, выхваченных из седельных сумок.

– Догонят, – уверенно проговорил поручик. – А вы, мужичье, пойдете со мной.

– Это куда же вы нас, ваше благородие? – спросил маленький мужичонка в заячьем треухе на голове.

– Не бойся! – проговорил офицер. – Слышали, что доктор сказал? Пойдете в карантин.

– А что это за «карантин» такой? Мы об ентом слыхом не слыхивали.

– Теперь услышите и узнаете, – пообещал Дутов тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

А доктор Ягельский думал сейчас лишь о том, как установить источник первичной заразы. Как? Это посложнее, чем задержать несколько сиволапых мужиков. Да, дело очень серьезное…

Едва забрезжил тяжелый похмельный рассвет, управляющий суконной фабрикой Федор Ферапонтович Никишин потребовал рассолу в свой кабинет.

– Э, какой рассол, слушай? – загундосил лысый перекупщик Арутюнов, приехавший за партией товара из-за Кавказских гор, да так и застрявший на лишнюю неделю в Москве из-за беспробудного пьянства вместе с управляющим, от которого зависели существенные скидки на сукно. – Давай лучше брагой поправимся. От нее, душеньки, голова не болит. А то мы с тобой, Федор, тут второй день сидим, лежим, пьем, а дело стоит. Слушай! Сколько можно, да? Пора делом заняться!

– И то верно! Эй, Петруха, холоп нечесаный, тащи сюды четверть браги! Да не той, сволочь, что в прошлый месяц Бубнов прислал, а той, что из-под Смоленска!.. И гляди у меня, коли перепутаешь! Я тебе, сволочь, шкуру спущу!

– Вам бы все токмо лаяться с утра пораньше, – недовольно пробурчал лохматый парень, появившийся в кабинете управляющего с большой бутылью, полной мутной белесой жидкости.

– Поговори у меня еще, сволочь! Ишь волю взял оговариваться… – прохрипел Никишин, быстро подставляя пустые кружки под струю браги, бьющей через распечатанное горлышко бутыли.

Хватив хмельной жидкости, Федор Ферапонтович крякнул и смачно захрустел соленым огурцом, извлеченным из миски, стоявшей тут же на столе. Не доев огурец, он, прищурившись, как на охоте, швырнул огрызок в слугу, но не попал, что его страшно раздосадовало.

– Вай, вай! – обрадовался новому развлечению Арутюнов. – Дай и я попробую…

Перекупщик ухватил огурец побольше, запустил им в Петруху и угодил тому прямо в лоб.

– Ах, ты!.. – взъерепенился управляющий.

– Погодь, Федор Ферапонтович! – вскричал слуга, утирая лицо рукавом кафтана. – Дело до тебе дюже спешное!..

– Кой черт! Дело обождет… Вот я тебе сейчас законопачу! – с этими словами управляющий со всей силы швырнул очередной огурец в слугу и попал ему точно туда же, куда до этого угодил Арутюнов. – Во! Другой разговор… Так что там, ты говоришь, за дело?

– Служивые люди вами дюже интересуются, – произнес Петруха, снова утираясь, но уже другим рукавом.

– Какие такие служивые? Откель будут? – уточнил Никишин.

– Так от самого генерал-губернатора, сказывают… – пожал плечами слуга.

Управляющий победно глянул на перекупщика и промолвил:

– Ну что, нехристь окаянный? Видал, какой мне почет и уважение в моем отечестве? Я на Москве человек видный! Так что на большую скидку за партию сукна и не рассчитывай…

Но тут до Никишина наконец дошел смысл сказанного слугой, и он не на шутку перепугался.

– Петруха! А чего им нужно, служивым-то?

– Интересуются нашими рабочими, – важно проговорил слуга.

– Что это вдруг? – насторожился управляющий, вспомнив о том, что только за последнюю зиму от неведомой болезни умерло сто тридцать рабочих и работниц.

– Не знаю, желают вас видеть.

– И много их?

– Цельный полк. Окружили, почитай, всю фабрику и никого не впускают и не выпускают…

– Так что ж ты сразу-то не сказал?! – вскакивая из-за стола, вскричал Никишин. – Зови сюда главного начальника!

– Что ты, Федор! Нельзя сюда, слушай! – покачал лысой головой перекупщик. – Здесь… Как это по-русски? Бордель! Тьфу! Бардак…

Никишин обвел осоловелым взглядом заваленный объедками и пустыми бутылками стол, заплеванный пол и вынужден был согласиться с перекупщиком.

– Нельзя… Давай лучше в хозяйском кабинете…

– Так он же закрыт, – ответил слуга.

– А ты открой, сволочь! Туда веди главного, понял? И смотри у меня!..

– Понял, понял, – закивал-закланялся Петруха. – Будет исполнено.

На опухшего от пьянства Никишина было противно смотреть, потому доктор Ягельский не стал слушать то, как его допрашивал поручик Дутов. От треволнений минувшей ночи у Константина Осиповича разыгралась жуткая головная боль. Он решил выйти на фабричный двор, подышать свежим воздухом.

До этого момента Ягельский вместе с полицейскими облазил все цеха, все помещения Большого суконного двора. После этого ему более-менее стало понятно то, каким образом могла передаваться моровая язва от больных к здоровым на фабрике. Людская скученность, тесные непроветриваемые помещения – все это для такой заразы, каковой была моровая язва, являлось самыми подходящими условиями. Тут ясно все как день. Но вот откуда появилась эта зараза первично, Ягельский пока установить не мог, и это его особенно раздражало.

Константин Осипович смотрел на то, как на фабрике начинался новый трудовой день, как люди спешили к своим рабочим местам, и думал о том, что среди всей этой человеческой массы (а на фабрике, как он узнал, трудилось две с половиной тысячи человек) наверняка наберется немало заболевших. Но чтобы их всех выявить и изолировать, потребуется много времени. Одному ему тут не справиться. Надо будет попросить на подмогу кого-то из коллег. Но кто же отважится добровольно лезть в петлю? Ведь моровая язва не щадит никого, медики от нее мрут так же быстро, как и простые неграмотные люди. Три-пять дней со времени заражения и – в гроб. Веселая перспектива, ничего не скажешь…

Конечно, Ягельский знал нескольких опытных специалистов в области инфекционных болезней, но все они были иностранцами, радеющими только за свои высокие посты да не менее высокие доходы. Вместо того чтобы лечить больных, они предпочитали заниматься интригами, всячески препятствуя выдвижению на первые роли русских лекарей, подготовленных в медицинской школе при Московском сухопутном госпитале, основанном еще Петром Великим в 1707 году.

Так что на помощь со стороны коллег пока рассчитывать не приходилось.

Тяжело вздохнув, Ягельский достал из кармана накидки небольшую походную флягу, с которой не расставался со времен службы в армии и, вынув пробку, сделал пару добрых глотков прямо из горлышка. Спирт обжег внутренности, разогнал кровь. Несколько капель спирта доктор плеснул на руки и, осторожно убрав фляжку на место, потер ладонь о ладонь. Так он делал всегда, если не было возможности вымыть руки водой с уксусом. Так он чувствовал себя хоть немного защищенным от жуткой малоизученной болезни, косившей людей не только в России, а и во многих других странах десятками и даже сотнями тысяч на протяжении многих веков. Недаром эту болезнь всегда считали Божьим наказанием за людские грехи. «Так оно, наверное, и есть», – подумал Ягельский.

Конечно, выявить всех больных необходимо как можно быстрее. Но, с другой стороны, пока он не отыщет источника первичной заразы, все другие действия не приведут к успеху. Люди будут продолжать заражаться сами и заражать других. Надо искать источник первичной заразы. Только его ликвидация принесет ощутимые результаты в борьбе с распространением болезни.

«Глаза боятся, а руки делают», – подумал врач и, вернувшись в помещение фабричной конторы, потребовал отдельной комнаты для организации общего медицинского осмотра всех работников фабрики.

Генерал-губернатор Первопрестольной больше всего в жизни боялся гнева матушки-императрицы. Несмотря на свои большие заслуги и чины (а граф Петр Семенович Салтыков был без малого генерал-фельдмаршалом), в последние годы он не отличался особым боевым духом, который проявил в молодости.

А в молодости (О! Эта молодость!) граф Салтыков явил миру многие опыты мужества, благоразумия и твердости духа. Во время битв Семилетней войны России с Пруссией проявил изрядное хладнокровие. «Когда ядра летали мимо него, он махал хлыстиком им вслед и шутил…» Так писал в своих «Записках» публицист Порошин, лично знавший Салтыкова. А до этого Петр Семенович участвовал в военных походах против шведов, заслужил шпагу, осыпанную бриллиантами, за то, что успешно командовал арьергардом в одном из морских сражений. А еще вместе с генералом Фермором он брал Кенигсберг в 1758 году, овладел Эльбингом, сражался в битве при Цориндорфе. За что и был пожалован званием генерал-аншефа и кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного.

Но все это было и прошло. Победитель Фридриха Великого теперь предпочитал «сражения на паркете», обожал балы да еще охоту, на которую отправлялся в любую погоду.

Назначение на пост генерал-губернатора Москвы граф Салтыков воспринял как великую милость императрицы и все делал для того, чтобы Екатерина Вторая не пожалела об этом назначении.

На одном из официальных приемов в Северной столице императрица соизволила даже привести в пример другим генерал-губернаторам его, графа Салтыкова.

Петр Семенович очень хорошо запомнил то, что сказала однажды матушка-императрица.

– Никогда не поверю, – промолвила она, – чтобы в нашем холодном климате могла бы развиться моровая язва. Моровое поветрие может произойти только в теплом климате других стран. Мы же, хвала Всевышнему, ограждены от подобных несчастий. Как вы считаете, граф?

– Разумеется, матушка, – подобострастно поклонился семидесятилетний Салтыков. – Я с вами согласен…

Сказав так, он подумал о том, что императрица ничего не знает о губительной эпидемии чумы, выкосившей в Москве еще в 1654 году больше половины от всего населения. Не знает, и ладно. Разве можно ей хоть в чем-то перечить? Дай Бог, больше такого несчастья никогда не случится…

Так думал генерал-губернатор Москвы еще год назад. Но вот теперь обстановка резко изменилась в худшую сторону.

Перед Салтыковым навытяжку стоял поручик Никита Дутов и молча пожирал глазами начальство. Любимчиком графа Дутов стал после того, как сумел вывести на чистую воду «оборотня» и «черта в кафтане», как называл сам Салтыков жестокого бандита и патологического убийцу по кличке Тертый Калач, наводившего ужас на всю Москву. Этот душегуб в свои юные лета был подручным у вошедшего в легенды Ваньки Каина, творившего несусветные дела еще лет двадцать назад. Тертый Калач, как и его старший приятель, сотрудничал с полицией, сдавая неугодных ему бандитов в руки правосудия. Одновременно он продолжал заниматься кражами, организовывал грабежи и убийства среди добропорядочных купцов. Именно Никита Дутов сумел разоблачить негодяя, задержать его с поличным. Тертого Калача осудили и отправили на каторгу, но он умудрился сбежать с этапа и снова объявился в Москве уже в качестве главаря банды отпетых каторжников. И вновь поручик Дутов отличился, установив, где скрывается банда. Он же организовал и возглавил ее уничтожение, самолично влепив пулю в лоб Тертому Калачу.

Кроме заслуг служебных поручик Дутов отличился еще и тем, что пришелся по сердцу младшей дочери графа Салтыкова Марье, которая в отличие от старшей дочери Лизаветы, вышедшей замуж за тайного советника Петра Васильевича Мятлева, размечталась о молодом бравом офицере. Не знала она, глупая, что отец присмотрел для нее другую партию, куда более выдающуюся…

Никита Дутов между тем докладывал генерал-губернатору:

– Ваше сиятельство! Проведенным дознанием на Большом суконном дворе удалось установить следующее. От неизвестной болезни на сей фабрике за последние три месяца умерло сто тридцать человек. Все они были тайно захоронены без соизволения на то властей.

– Как же такое могли допустить? – нахмурил седые косматые брови граф Салтыков.

– Сие «заслуга» управляющего фабрикой Никишина. Он распорядился, чтобы не поднимать большого шума, избавляться таким образом от умерших, а на их место записывать новых рабочих, купленных в окрестных деревнях у помещиков.

– Так, так, так! – осуждающе покачал большой головой Петр Семенович. – Жаль, что хозяина фабрики нет на месте. Придется нам самим разобраться с этим управляющим. А что за болезнь свела в могилу столько народа?

– Доктор Ягельский подозревает моровую язву.

– Что?.. – не поверил своим ушам генерал-губернатор. – Где сейчас господин Ягельский?

– В приемной! Ожидает вызова вашего сиятельства.

– Пригласите его немедленно!

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

Человек невысокого роста с ранними морщинами, не в меру избороздившими лоб, вошел в генеральский кабинет и, сняв шляпу, отвесил учтивый поклон.

– Рад приветствовать ваше сиятельство! – промолвил Ягельский, всячески стараясь подавить напавшую на него от усталости и бессонной ночи зевоту.

– Оставим учтивости на потом, господин лекарь, – нервно вымолвил граф Салтыков, тяжело поднимаясь из-за изящного стола, изготовленного специально для него лучшими мастерами – краснодеревщиками и косторезами. – Прошу вас доложить о том, что узнали на Большом суконном дворе. Неужели нас опять посетило моровое поветрие?

– Боюсь, что так, ваше сиятельство, – снова поклонился Константин Осипович. – Мною лично во время осмотра выявлено на фабрике шестнадцать заболевших рабочих и работниц.

– Божья кара… – прошептал генерал-губернатор. – Все за грехи наши…

Не расслышав последних слов Петра Семеновича, Ягельский быстро добавил к сказанному ранее:

– Могут быть и другие заболевшие. Зараза зело сильна и может распространяться очень быстро среди московского населения. Необходимо срочно закрывать город, ваше сиятельство…

– Что?! Закрывать город?! – вскричал граф Салтыков. – Как изволите вас понимать?

– Закрывать на карантин.

– Ах, вот оно что! Это уж слишком! Достаточно будет саму фабрику закрыть, окружив ее карантинными постами. Но это так, на всякий случай. Я должен сказать вам, господин Ягельский, что не допускаю и мысли о возможности у нас, в северном климате, возникновения морового поветрия. И так думаю не только я, а и там, на самом верху! – произнес генерал-губернатор, ткнув пальцем в потолок. – Нет, нет и нет! Я не хочу даже слышать о моровом поветрии…

«Но это совсем не значит, что зараза исчезнет сама по себе», – подумал Константин Осипович.

Некоторое время граф молча ходил по кабинету, заложив руки за спину, обдумывая то, как сообщить Екатерине о подозрительной болезни. Придя наконец к какому-то решению, он повернулся к поручику Дутову, стоявшему в сторонке навытяжку, как истукан.

– Послушайте, любезный! Я приказываю вам организовать вокруг фабрики двойной… Нет! Тройной кордон. Чтобы ни одна живая душа ни туда, ни оттуда не смогла проникнуть!

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

– Теперь с вами, господин Ягельский. Никто, слышите вы, никто не должен знать о ваших подозрениях насчет моровой язвы! Вы поняли?

– Да, ваше сиятельство, – сдержав тяжелый вздох, поклонился Константин Осипович.

– Но это вовсе не значит, что мы не предпримем никаких мер в городе… Кстати, как вы думаете, что нам следует предпринять?

– Прежде всего необходимо открыть специальную больницу, куда госпитализировать всех заболевших.

– Больницу? Хорошо! Больницу мы откроем. Вот только где? – Салтыков растерянно развел руками.

– Для этого подошел бы монастырь Николая Чудотворца, что на Угреши, ваше сиятельство, – кашлянув, осторожно проговорил Ягельский.

– Да, да, конечно! Я и сам об этом думал. Лучшего решения не найти. Угрешский монастырь… Это тот, что стоит в стороне от дороги на Рязань… Да! А кого же мы назначим туда главным лекарем? Нужен опытный врач. Такой, чтобы хорошо знал заразные болезни…

– Я бы предложил на эту должность доктора Самойловича, – снова кашлянув, проговорил Ягельский.

– Что это вы все кашляете, а? – подозрительно спросил Салтыков. – Уж не больны ли, часом?

– Никак нет, ваше сиятельство. Это от нюхательного табаку, который я иногда употребляю. Дюже он крепкий…

– От табаку? – недоверчиво переспросил генерал-губернатор. – Хорошо!.. Значит, говорите, Самойловича?

– Да, Данилу Самойловича, – утвердительно произнес Ягельский. – Он сейчас как раз ожидает назначения в Санкт-Петербурге.

– Что-то я слышал о нем… Ладно, похлопочу за вашего протеже. А вы запомните, что я сказал. Никому ни слова о ваших подозрениях на моровое поветрие!..

Отпустив доктора и полицейского поручика, граф Салтыков приказал своему офицеру-порученцу срочно окурить кабинет от возможной заразы. И через мгновение целая свора военных чинов бегала по приемной и кабинету генерал-губернатора с зажженными факелами из скрученных бумаг, среди которых были и важные документы. А сам Салтыков только покрикивал на «окуривальщиков»:

– Больше! Кучнее! Больше дыму!

Из присутственного места Ягельский вышел вместе с поручиком Дутовым.

– Фу! – утерев пот со лба, выдохнул офицер. – Кажется, пронесло. Его сиятельство не особенно гневались… Но я что-то сегодня крепко подустал…

– В ваши ли лета говорить про усталость? – покачал головой Константин Осипович. – Что же говорить тогда нам, ветеранам прежних баталий?

– Вы теперь домой? – осведомился Дутов. – Могу вас подвезти…

– Нет, я хотел бы снова попасть на фабрику, – ответил Ягельский. – Мне, знаете ли, не дает покоя проклятый источник возможного заражения. Надо бы еще кое-что проверить…

– Очень хорошо! Но ведь и я собираюсь туда же, на фабрику. Хочу проверить карантинные посты. Поехали вместе!

Не доезжая до Каменного моста, Константин Осипович неожиданно почувствовал запах гари.

– Что-то горит, – сказал он. – Где-то недалеко пожар…

И тут, обгоняя коляску поручика, пронеслось несколько пожарных упряжек, расчищая себе путь звоном небольших колоколов и звуком пожарного рожка.

– Что горит? – спросил поручик.

– Ваше благородие, никак суконные фабрики запалили! – прокричал полицейский кучер, привстав на козлах, чтобы лучше видеть клубы черного дыма, вырывавшиеся из-за каменных купеческих домов Замоскворечья.

– Гони туда быстрее!

Группа полицейских человек в десять попалась седокам сразу за мостом. Они топтались на месте и нервно переругивались, не зная, что предпринять.

– Вы чего тут торчите без толку? – грозно вопросил поручик у усатого вахмистра, растерянно переминавшегося с ноги на ногу чуть в стороне от других служивых людей.

– Дак поджог же, ваше благородие! – козырнув, ответил вахмистр. – Мужичье с фабрики разбежалось кто куда…

– А как же карантин?.. – побледнев, спросил поручик.

– Какое там! Их рази удержишь, безумцев? Среди них кто-то слух пустил, что в карантине их всех сожгут заживо… Ну они, дурачье, и дали тягу…

– Срочно всех переловить! – яростно заорал Дутов. – Лично отвечаешь! Быстро!

– Слушаюсь, ваше благородие! – снова козырнул усатый вахмистр и, прижимая рукой саблю, чтобы не била по ногам, неловко затрусил к нижним чинам.

– Пропало дело, – безнадежно махнул рукой Ягельский. – Теперь моровая язва вышла из-под нашего контроля…

Дутов растерянно посмотрел на своего спутника и только тяжело вздохнул.

– Спасибо, что подвезли, – проговорил Константин Осипович. – Дальше я уж как-нибудь сам, на своих двоих. А вам теперь не до меня будет.

– Да, прошу извинить! – кивнул Дутов. – Будем вылавливать этих несчастных…

– И всех прямо сразу везите в Николо-Угрешский монастырь, – напомнил Ягельский. – Там с ними разберутся, кто болен, а кто – нет.

– Разумеется. Прощайте, сударь!

– Всего доброго!

Доктор вылез из коляски, которая тут же умчалась в сторону центра города, и огляделся вокруг. Замоскворечье бурлило, как потревоженный улей. Туда-сюда сновали люди самого разного сословия. Большинство из них спешили в сторону пожара.

«Плохо дело, – пронеслось в голове у Ягельского. – Теперь заразу ничем не остановить».

Сам Константин Осипович бежать на пожар не собирался, понимая, что без него там как-нибудь обойдутся. Гораздо больше его беспокоил все тот же вопрос, на который он так и не сумел отыскать ответа. Кто или что стало причиной заноса заразы на фабрику? И тут ему неожиданно вспомнился Никишин, пьянствовавший с неким перекупщиком по фамилии Арутюнов в прошлую ночь, когда он сам впервые оказался на территории фабрики.

«Может быть, этот перекупщик сможет внятно ответить на мучающий меня вопрос, – подумал Ягельский. – Вдруг ему что-то известно об этом деле?»

Искать Арутюнова на фабрике уже не имело смысла. Скорее всего, он обретался где-нибудь на гостином дворе, ближайшем к фабрике. Таковых было три. Константин Осипович решил их обойти один за другим.

Уже во втором по счету гостином дворе ему сказали, что хитрый купчина из инородцев пьянствует у целовальника Бутусова, трактир которого находится совсем рядом. Там-то Ягельский и отыскал того, кто ему был нужен.

Арутюнов спал, уткнувшись в миску с вареной репой, а рядом с ним на столе стоял пустой графин из-под водки.

– Любезный! Эй, любезный! – попробовал растормошить перекупщика доктор. – Имею к вам вопрос!

– Слушай, не мешай отдыхать, – пробормотал Арутюнов, осоловело щурясь на Ягельского.

– Где управляющий Никишин? – спросил Константин Осипович, чтобы хоть как-то завязать разговор.

– Как где? – насторожился Арутюнов, и в его глазах появился откровенный страх. – В тюрьме, где еще! А ты кто такой? Тоже из полиции? Не притворяйся! Я знаю… Слушай, меня не проведешь! Я жук хитрый! Ты точно из полиции, я тебя видел сегодня утром на фабрике, когда Федора офицер за грудки тряс… Ты меня арестуешь? Скажи, брат! Давай с тобой выпьем…

– Погоди ты! Не так быстро, – усмехнулся Ягельский. – Выпить мы с тобой еще успеем. Сначала скажи мне, что ты знаешь о заразе, которая сгубила столько рабочих на фабрике?

– Ничего не знаю… Слушай, прямо теперь в тюрьму пойдем, а?

– Пока нет. А если скажешь всю правду, то вообще на свободе будешь, – проговорил Ягельский.

– Истину говоришь? А что такое истина, слушай? Это правда о вечном…

«Филосов хренов, – подумал Константин Осипович о своем собеседнике. – Отговориться хочет, но, шалишь, я от тебя теперь не отстану».

– Так что тебе известно про заразу на фабрике?

– Точно такую болезнь я видел у турок, – натужно соображая, произнес перекупщик. – Я в Турции был! Я везде был! Там покупал партию шерсти для фабрики… В Турции много народу мрет от «черной смерти». Сначала они, знаешь, покрываются язвами, потом шишками, большими шишками, как грецкий орех. А потом все умирают. На этой фабрике люди умирали так же. Сначала их тела покрывались язвами, а потом…

– Давно ты привез сюда эту шерсть из Турции? – быстро спросил доктор.

– Еще зимой привез! Много шерсть привез! Хороший товар, слушай! Я за него много денег получал!.. На них пью и гуляю…

Больше вопросов к перекупщику у Ягельского не возникло. Ему все стало ясно. Зараза проникла на фабрику вместе с тюками шерсти. В этом нечего было и сомневаться.

– Черт с тобой! Гуляй дальше, образина! – с отвращением произнес Константин Осипович, отходя от стола, за которым пьянствовал Арутюнов.

– Э? А когда в тюрьму пойдем?.. – спросил ему вслед удивленный перекупщик.

Ягельский отвечать ему не стал. Не хотелось ему больше разговаривать. К тому же у него появился четкий план дальнейших действий. Необходимо было как можно быстрее добраться до склада с сырьем, где хранилась шерсть из Турции. Что он с ней сделает? О! На это стоило посмотреть…

У фабрики Ягельский оказался тогда, когда там вовсю работали пожарные и те, кто оказывал им всяческую помощь. Пожар постепенно затухал, уступая усилиям сотен людей, заливавших водой, привозимой в бочках от Москва-реки, огненные языки пламени.

Склада с сырьем Ягельский достиг довольно быстро, заранее зная, где тот находится. Тут-то он и заметил, что пожар пощадил склад, оставив его в целости и сохранности. Но это совершенно не устраивало доктора. Подобрав с земли тлеющую головешку, он заскочил в помещение и швырнул ее в самую середину тюков с шерстью. Огонь занялся сразу, полыхнув так, что Ягельский еле успел выскочить на двор. При этом у него обгорели волосы на затылке.

– Пожар, пожар! – заорал-заголосил где-то совсем рядом дурной бабий голос. – Опять пожар!

Ягельский же безучастно стоял и смотрел на то, как к складу подбежали пожарники и стали тушить новый очаг возгорания. Но с этим огнем им было не совладать. Шерсть и прочее сырье полыхало так, что никто бы не смог их потушить.

Так и выгорел склад с турецкой шерстью дотла.

«И что это может дать? – пронеслось в голове у доктора Ягельского. – Ровным счетом ничего. Поздно! Этот склад надо было сжечь гораздо раньше. А теперь зараза вырвалась отсюда и пошла гулять по всему городу. Теперь ее ничем не остановишь…»