Глава 2 ЗА ГОРОДСКОЙ ЧЕРТОЙ

За сто лет, с 1800 по 1900 год, мир изменился значительно больше, чем за предыдущие пять веков. Этот век — девятнадцатый век — был новой эпохой в истории человечества, — эпохой, когда выступили на сцену большие города и кончился старый строй тихой сельской жизни.

В начале девятнадцатого века большая часть людей еще вела сельский образ жизни, как было унаследовано от отцов и дедов. Они обитали в маленьких городках, в селах и занимались земледелием или несложными ремеслами, непосредственно связанными с сельским хозяйством земледельцев. Они мало путешествовали и редко удалялись от места своей работы, ибо средства сообщения были тогда еще медленны и плохи. Путешествовать приходилось пешком, или на грубых судах под жалкими парусами, или, наконец, на лошадях, и самая большая скорость была шестьдесят миль в день. Подумайте только — шестьдесят миль в день!

Там и сям в эту ленивую эпоху какой-нибудь город — например, столица или гавань, — развивался, становился немного больше соседних городов. Но все-таки можно было пересчитать по пальцам все города с населением более 100 000 человек,

Так было еще в самом начале девятнадцатого века.

За сто лет развитие железных дорог, телеграфов, паровых судов и сложных машин изменило этот порядок вещей до полной неузнаваемости. В больших городах как-то внезапно возникли огромные магазины, пестрые приманки, разнообразные удобства — и все это сразу оттеснило сельскую жизнь на задний план. С развитием машин спрос на рабочие руки уменьшился, местные рынки переполнились предложением труда. Человечество стало притекать в крупные центры; большие города быстро росли за счет деревни.

Многие писатели времен королевы Виктории упоминают об этом притоке людей в города. Они отмечают повсюду — в Англии и Америке, в Китае и Индии — одно и то же явление — огромный рост немногих городских центров и опустение сел.

Но немногие из них понимали полную неизбежность этого явления и ясно видели, что при новых путях сообщения иначе и быть не может. И вот самые смешные, ребяческие средства пускались в ход для того, чтобы одолеть таинственный магнетизм больших городов и удержать население на старых местах.

Однако все перемены девятнадцатого века были только началом нового порядка вещей. Первые большие города нового времени отличались большими неудобствами, они были тесны и черны от дыма и полны заразы. Введение новых способов постройки и отопления уничтожило эти неудобства.

В двадцатом веке ход изменений шел еще быстрее, чем в девятнадцатом. А в двадцать первом стремительный рост людских изобретений совершенно затмил тихое, идиллическое время Виктории.

На первом плане нужно поставить новые пути сообщения, которые совершенно перевернули всю человеческую жизнь.

Первым шагом были железные дороги. Но к 2000 году они совершенно вышли из употребления. Линии дорог со снятыми рельсами представляли собой теперь только бесполезные насыпи и длинные рвы. Старые мощеные дороги, варварски уложенные щебнем, грубо утрамбованные ручным молотом или неуклюжим катком, полные разного сора, избитые конскими копытами и колесами телег, уступили место гладким путям с настилкой из особого вещества, названного идамитом, по имени изобретателя. В истории человечества идамит занимает место рядом с книгопечатанием и паром. Каждое из этих трех нововведений послужило началом особой эпохи.

Когда Идам сделал свое изобретение, он, по-видимому, думал только о том, чтобы найти дешевый суррогат каучука, его состав стоил несколько шиллингов за тонну. Но результатов изобретения нельзя никогда предвидеть заранее. Гений другого человека, по имени Уорминг, указал на возможность использования этого материала не только для колесных шин, но также и для настилки дорог. Уорминг и организовал огромную сеть идамитовых путей, которая в течение очень короткого времени опутала собою весь земной шар.

Эти пути разделялись продольно на несколько полос. Две крайние полосы слева и справа были назначены для велосипедистов и для всех других экипажей со скоростью не больше 25 миль в час. Две следующие полосы назначались для скоростей до ста миль в час. Среднюю полосу Уорминг, несмотря на все насмешки критиков, оставил для проезда экипажей со скоростью больше ста миль в час.

В первые десять лет этой средней полосой не пользовались. Но еще при жизни Уорминга она наполнилась вереницей экипажей большой скорости. Это были экипажи очень легкой постройки; колеса у них были огромные — диаметром двадцать — тридцать футов, и скорость их с каждым годом все более приближалась к двумстам милям в час.

Одновременно с этим произошла и другая революция, не менее важная для жизни городов. Электрическое отопление вытеснило все другие способы. Уже с 2013 года под страхом наказания запрещалось разводить огонь, который не давал бы полного сгорания дыма. Потом все улицы, перекрестки и площади Лондона были покрыты крышей из новоизобретенного стекловидного вещества. Над всем Лондоном была теперь сплошная кровля.

Отменили устарелое запрещение строить дома выше определенной нормы. И Лондон из плоского моря мелких домов архаического вида принял цивилизованный вид и поднялся к небу. Городское управление, кроме обычных забот о водоснабжении, освещении и канализации, приняло на себя еще одну задачу — вентиляцию.

Слишком долго было бы описывать все изменения общественных и материальных условий за эти двести лет: появились летательные машины, частное хозяйство заменили огромные гостиницы, земледельцы переселились в города и оттуда стали выезжать ежедневно на работу, деревни совершенно опустели, но зато до огромных пределов расширились немногие уцелевшие города — во всей Англии осталось четыре города, каждый с населением больше десяти миллионов.

Вместо того чтобы описывать все это, мы должны вернуться к истории Дэнтона и Элизабет. Они опять были вместе, но все еще не могли вступить в брак — у Дэнтона не было денег. Элизабет, по обычаю, могла получить наследство своей матери только тогда, когда ей исполнится 21 год. Но ведь теперь Элизабет было только восемнадцать! Она не знала, что можно было возложить свои надежды на наличные деньги, а у Дэнтона не хватало духу, чтобы намекнуть ей об этом. Таким образом, их союз не мог осуществиться. Элизабет говорила, что она очень страдает, что только Дэнтон понимает ее горе и что без него она совершенно несчастна. Дэнтон повторял, что сердце его стремится к ней и днем и ночью. Они думали только о том, чтобы встречаться как можно чаще для разговоров об общем горе.

Однажды они встретились на своем обычном месте — на станции аэропланов. Место это было там, где во времена Виктории Уимблдонская дорога выходила в поля. Но только теперь дело происходило на высоте 800 футов над землей. Отсюда открывался обширный вид на весь Лондон. Но трудно было бы описать это зрелище древнему жителю Лондона XIX века. Пришлось бы ему напомнить о Хрустальном дворце, о больших новых отелях его эпохи (в сущности говоря, это были довольно скромные постройки, хотя они и назывались «слонообразными»), о главных железнодорожных вокзалах. Но только теперь в Лондоне здания были куда обширнее, и кровли их сливались по всем направлениям в одно целое. И над этой непрерывной кровлей вставали целые леса вечно вращающихся турбин. Однако даже из всех этих описаний лондонец XIX века мог бы получить разве что самое смутное представление о том, что для нашей четы было обыденным зрелищем.

В этот день их глазам Лондон казался тюремной оградой, и оба говорили о том, как было бы хорошо уйти отсюда и быть вместе, — быть вместе раньше, чем минут условленные три года. Ждать три года им казалось невозможным и даже преступным.

— До тех пор, — сказал Дэнтон, — мы можем умереть. Впрочем, судя по голосу Дэнтона, у него были великолепные, здоровые легкие…

Их руки сплелись крепче, и Элизабет пришла новая мысль еще ужаснее первой. Даже слезы навернулись на ее блестящие глаза и заструились по румяным щекам.

— До тех пор один из нас может…

У нее не хватило силы вымолвить страшное слово, Однако в условиях жизни теперешнего времени жениться, не имея средств, было бы слишком ужасно, по крайней мере, для тех, кто раньше привык наслаждаться комфортом. В прежнее, сельское время, которое окончилось вместе с XVIII веком, была хорошая пословица «с милым рай и в шалаше». И действительно, в то время самые последние бедняки имели возможность жить в хижинах, увитых цветами, — окна на зеленое поле, над головой небо, а в кустах у самой стены распевают птицы. Но все это давно уже прошло, и люди бедные могли теперь жить только в нижних частях огромного города, а это было уже совсем другое.

Даже в XX веке нижние кварталы городов еще выходили под открытое небо. Они занимали участки с глинистой почвой, пески или болота и были широко открыты дыму соседних фабрик, доступны наводнениям и плохо снабжены водой. В этих кварталах гнездились болезни, поскольку ближайшим богатым соседям не грозила опасность заразиться.

Но в XXII веке рост города вверх, ярус над ярусом, и непрерывность построек скоро привели к иному размещению. Зажиточные классы обитали в роскошных гостиницах, в чертогах поближе к кровле. Рабочее население гнездилось внизу, у самой земли, так сказать, в подвальном этаже.

Здесь образ жизни и даже манеры людей мало отличались от их предков, бедняков из Ист-Энда времен королевы Виктории. Только теперь они уже выработали свое особое наречие. Они жили и умирали внизу; они редко поднимались наверх, если только того не требовали сами условия работы. В таких условиях они рождались и потому переносили эту жизнь без особого ропота. Но для людей из высшего класса, таких как Дэнтон и Элизабет, жизнь внизу казалась ужаснее самой смерти.

— Что нам делать? — спросила Элизабет.

— Не знаю, — сказал Дэнтон.

Он не мог решиться намекнуть ей о наследстве и не был уверен, что Элизабет сочувственно отнесется к идее взять денег взаймы.

— Если уехать в Париж, — сказала Элизабет, — так денег не хватит даже заплатить за проезд. Да и в Париже жить без средств не легче, чем в Лондоне.

— О, если бы мы жили в прежнее время! — пылко воскликнул Дэнтон.

Их воображению даже самые бедные кварталы Лондона XIX века представлялись в романтическом свете.

— Неужто нет никакого выхода? — сказала Элизабет уже со слезами. — Неужели ждать эти долгие три года? Три года… Подумать — тридцать шесть месяцев!..

Терпение человечества не выросло за эти века. Теперь Дэнтон заговорил о том, что уже неоднократно мелькало в его уме. Мысль эта казалась ему до такой степени дикой, что раньше он не хотел относиться к ней серьезно. Но теперь он перевел ее в слова, и она как будто стала более приемлемой.

— Мы могли бы уйти в поле, — сказал он.

— В поле?

Элизабет взглянула ему в лицо: не шутит ли он?

— Ну да, в поле. За те вон холмы…

— Но как жить там? — сказала она. — Где жить?

— Что же? — сказал он. — Люди жили в деревнях.

— У них были дома.

— Там и теперь есть развалины домов и городов. На пашнях они исчезли, но на пастбищах еще остались. Пищевая Компания не хочет тратиться на их разборку. Я это знаю наверное. И даже когда пролетаешь мимо на аэроплане, эти развалины сверху видны совершенно отчетливо. Мы могли бы привести такой дом в порядок собственными руками и поселиться там. Знаешь, это вовсе не так невозможно. Люди приезжают каждый день смотреть за стадами, работать на полях. Мы могли бы уговориться с кем-нибудь насчет доставки пищи.

Она нерешительно помолчала.

— Как странно, — сказала она наконец.

— Что странно?

— Странно так жить. Никто так не живет.

— Ну так что же?

— Так жить было бы странно и очень романтично. Но можно ли так жить?

— Отчего же нельзя?

— Столько вещей нам пришлось бы оставить, — сказала она, — самых необходимых.

— Пускай, — возразил он. — Из-за этих вещей вся наша жизнь стала совсем искусственной.

Дэнтон стал подробно излагать свой план, и каждое новое слово делало этот план как будто более осуществимым.

Элизабет задумалась.

— Там, говорят, есть бродяги, беглые преступники. Дэнтон кивнул головой. Он колебался, не зная, как ответить, и опасаясь, что его слова покажутся ребячеством.

— У меня есть один знакомый, — сказал он наконец и даже покраснел. — Он мог бы мне выковать меч.

Элизабет посмотрела на него, и глаза ее зажглись. Она слыхала о мечах, видела один в Музее. И теперь она подумала о тех минувших днях, когда мужчина не расставался с мечом.

Идея Дэнтона казалась ей неосуществимой мечтой, но, быть может, именно поэтому ей жадно хотелось узнать об этом побольше. И Дэнтон начал рассказывать, все больше воодушевляясь и на лету придумывая новые подробности. Он описывал, как они стали бы жить на воле — точь-в-точь как жили древние люди. И с каждой новой подробностью у Элизабет все больше вырастал интерес к тому, что говорил Дэнтон. Она была из тех девушек, которых привлекает романтизм всего необычайного.

В этот день идеи Дэнтона казались ей неосуществимыми, но назавтра они заговорили об этом снова, и все стало как будто легче и ближе.

— Мы возьмем с собой пищу на первое время, — говорил Дэнтон, — дней на десять или на двенадцать.

В их время пища приготовлялась в виде прессованных плиток, и такой запас пищи не был обременительным грузом.

— А где мы будем спать, — спросила Элизабет, — пока наш дом еще не будет готов?

— Теперь лето.

— Однако… А дом все-таки будет?

— Было время, когда на всем свете нигде не было домов и люди спали всегда на открытом воздухе.

— Но как же мы? Ничего нет. Ни стен, ни потолка.

— Милая, — сказал он, — в Лондоне есть много потолков и величественных сводов. Они искусно раскрашены и усеяны яркими огнями. Но я знаю один свод еще красивее и выше.

— Где же?

— Под этим сводом мы с тобой будем одни.

— Ты говоришь…

— Дорогая, — сказал он снова, — об этом своде люди забыли… Это небо, усеянное звездами!

Каждый раз, как они заговаривали об этом снова, проект Дэнтона казался им ближе и желаннее. Через неделю в этом проекте они уже не видели никаких трудностей, а еще через неделю он стал вещью совершенно неизбежной. Днем и ночью они мечтали о тихой деревне. Городской шум и суета казались им невыносимыми. И они удивлялись, почему эта прекрасная мысль не явилась им раньше.

В одно утро — это было уже в середине лета — Дэнтон уступил свое место новому служащему и сошел с летательной платформы, чтобы уже не возвращаться назад.

Молодые люди тайно обвенчались и мужественно покинули город, в котором они и их предки жили до этого дня. На Элизабет было новое белое платье, сшитое по древним образцам. Дэнтон нес на спине дорожную сумку с провизией, а в правой руке держал — не очень уверенно, правда, и слегка прикрывая полой пурпурного плаща — этакую старинную длинную штуку из кованной стали с крестообразной ручкой.

С первых шагов картина перед ними совсем изменилась.

В те времена грязные предместья эпохи Виктории с их скверными дорогами, маленькими домишками, нелепыми палисадниками из двух кустов и герани — вся эта дешевая мещанская семейственность исчезла без следа. Огромные строения нового века, сложные пути, электрические провода — все кончалось сразу, как колодец, как обрыв на четыреста футов над уровнем земли, — обрыв крутой и отвесный. Крутом города простирались поля Пищевой Компании с бесконечными грядами моркови и брюквы — эти овощи во множестве перерабатывались на фабриках готовой пищи. Сорные травы и случайные кусты совершенно исчезли; Пищевая Компания, вместо того чтобы каждое лето полоть свои гряды, предпочла единовременно произвести крупную затрату на полную очистку всех ненужных растений. Там и сям шпалеры ягодных питомников и стройные ряды яблонь, с выбеленными известкой стволами, пересекали поля; местами группы огромных ворсянок поднимали вверх свою характерную щетину. Сельскохозяйственные машины важно стояли в своих непромокаемых чехлах. Воды прежних речек — Уэй, Мол и Уандл — сливаясь, текли по прямоугольным каналам, и, где только позволял наклон почвы, бил фонтан удобрительного раствора, переливаясь радугой на солнце и во все стороны разливая свои благодатные струи.

Сквозь широкую арку в огромной городской стене выходила выстланная идамитом дорога на Портсмут, даже и в этот ранний утренний час переполненная экипажами разного рода. Это были синие блузы, слуги Пищевой Компании, которые спешили в поля на работу. По наружным полосам дороги жужжали моторы помельче, старинной конструкции; они отправлялись не очень далеко, миль за пятнадцать — двадцать. По внутренним путям бежали более крупные моторы. Быстрые, об одном колесе, несли на себе десятка полтора людей; длинные, многоколесные, летели вдогонку; четырехколесные катили, доверху наполненные грузом; гигантские телеги мчались порожняком, чтобы перед закатом вернуться с зерном и овощами; стучали машины, чуть шуршали бесшумные колеса; гудел буйный оркестр звонков, свистков и сирен. И по самому краю внешней полосы шли новобрачные, молча, с смущенным видом. На них сыпались шутки сверху — с проезжавших колесниц: в 2100 году пешеход на английских дорогах представлял такое же редкостное зрелище, какое мог бы представить автомобиль в 1800 году. Но Элизабет и Дэнтон шли вперед, глядя в сторону и не отзываясь на оклики.

На юге показались холмы в голубой дымке; чем ближе, тем холмы эти становились все зеленее. Вершины их были увенчаны цепью огромных турбин, еще более мощных, чем те, которые стояли на кровле города, и взад и вперед мелькали длинные утренние тени этих высоких бегущих колес… В поддень Элизабет и Дэнтон подошли так близко, что могли уже различать полоски мелких пятен. Это были овцы из стад Мясного Отдела Пищевой Компании. Еще через час миновали последние гряды. Изгородь тоже окончилась, гладкая дорога и все мчавшиеся по ней экипажи — все это свернуло в сторону. Перед путниками было наконец открытое поле. Они сошли с тропы, пошли по зеленому дерну и стали подниматься вверх по косогору.

Еще ни разу в жизни эти дети нового города не были в таком уединенном месте. Оба они ощущали усталость и голод — ходить пешком им приходилось нечасто — и почти тотчас же уселись на выкошенном лугу. Потом они оглянулись на город, откуда вышли. Сквозь легкую дымку, встававшую с Темзы, просвечивал город, огромный, прекрасный. Элизабет с некоторым страхом смотрела на овец, бродивших по пригорку, немного повыше. Она впервые видела крупных животных на воле и так близко. Но Дэнтон успокоил ее. Над ними вверху в синеве парила белокрылая птица.

Прежде всего они позавтракали, и тогда языки у них развязались. Дэнтон стал говорить о предстоящем счастье, о том, что было безумно так долго томиться в пышной темнице городской жизни, о той романтической прелести, которая исчезла из мира навеки. Скоро он расхвастался, завел речь о храбрости и даже поднял меч, который лежал рядом на земле. Элизабет взяла меч у него из рук и слегка провела пальцем по лезвию.

— И ты мог бы, — сказала она неуверенным голосом, — вот этим мечом ударить человека?

— Что ж, если нужно…

— Это ужасно, — сказала она. — Была бы такая рана… И кровь… — добавила она окончательно упавшим голосом.

— Но разве ты не читала в старинных романах…

— Ах нет! — возразила она. — Это совсем другое дело. И в живых картинах это тоже не кровь, только красная краска… Все это знают. Но неужели ты мог бы убить человека — ты?!

Она посмотрела на него нерешительным взглядом, потом отдала ему меч.

Поев и отдохнув, они встали и отправились дальше. Скоро они подошли вплотную к огромному стаду овец; овцы во все глаза глядели на путешественников и блеяли от изумления. Элизабет никогда не видела овец, и ей прямо подумать было страшно, что этих нежных созданий можно убивать и есть. Овчарка залаяла вдали; тотчас же пастух показался между подпорами турбин и подошел ближе. Пастух прежде всего спросил путников, куда они идут.

Дэнтон замялся и коротко сказал, что они ищут тут какой-нибудь старый дом, в котором они могли бы поселиться. Он старался говорить небрежно и уверенно, как будто это была самая обыкновенная вещь. Но пастух покачал головой.

— Вы что-нибудь настряпали? — задал он вопрос.

— Ничего мы не настряпали, — возразил Дэнтон. — Только мы не хотим больше жить в городе. Зачем это нужно вечно жить в городах?

Пастух еще более недоверчиво покачал головой.

— Как вам жить здесь? — сказал он.

— Мы посмотрим.

Пастух посмотрел сперва на Дэнтона, потом на Элизабет.

— Вы завтра же уйдете, — сказал он с тем же упорством. — Днем-то оно недурно, как солнце светит… Что, это правда, что вы ничего не настряпали? Знаете, мы, пастухи, с полицией не в очень большой дружбе.

Дэнтон посмотрел на него и пожал плечами.

— Я вам говорю: ничего, — повторил он, — но только мы слишком бедны, чтобы жить в городе. А носить синюю блузу и работать из-под указки у нас охоты нет. Мы попробуем жить здесь скромной жизнью, как жили прежние люди.

Лицо у пастуха все обросло бородой, глаза у него были задумчивые. Он посмотрел на Элизабет испытующим взглядом.

— У прежних людей были скромные вкусы, — сказал он.

— У нас тоже, — сказал Дэнтон. Пастух усмехнулся.

— Ступайте этой дорогой, — сказал он, — вдоль самых турбин. С правой стороны вы увидите груду развалин. Там прежде был город, называвшийся Эпсом. В нем уже не осталось домов и даже кирпичи пошли на постройку овечьих загонов. Идите дальше и увидите другую груду развалин на самом краю огородов. Это Лезерхед. Тут холмы поворачивают к западу и уже попадаются буковые леса. Вы все идите дальше по самому верху. Придете в дикую глушь; тут кое-где, несмотря на все хлопоты, еще растут колокольчики, папоротник и всякие другие негодные травы. По всему этому месту под самыми турбинами проходит прямая дорога, мощенная камнем. Это, говорят, еще римская дорога — ее построили за две тысячи лет до нашего времени. Оттуда свернете вправо и спуститесь в долину. Там найдете реку, идите вдоль берега — и скоро вам повстречается длинный ряд домов. У многих еще и крыши целые. Там вы найдете себе приют.

Они поблагодарили.

— Но только там невесело. По ночам освещения нет и что-то слышно насчет грабителей. Уныло там. Ничего нету: ни кинематографов, ни говорильных машин. Купить что — лавок нет; заболеете — доктора нет…

— Мы попробуем, — сказал Дэнтон и повернулся, чтобы идти дальше.

Но тут внезапно пришла ему в голову блестящая мысль, и он уговорился с пастухом насчет будущего: пастух согласился покупать и привозить для них из города все, что понадобится.

К вечеру они добрались до заброшенного селения. Селение это показалось им таким маленьким и странным. Дома сияли золотом в блеске заката, все было тихо и пустынно. Они переходили от одного дома к другому, дивились древней простоте и игрушечным размерам домов и не знали, который выбрать. Наконец, в одной комнате, залитой солнцем, сквозь развалившуюся стену они увидели цветок — маленький голубой цветок, пропущенный острыми серпами Пищевой Компании.

В этом доме они и решили поселиться. Впрочем, в эту ночь они оставались в доме недолго: им хотелось быть ближе к природе. И кроме того, после заката внутри дома стало так темно и призрачно… Поэтому, отдохнув немного, они вышли и вернулись на холм, чтобы посмотреть собственными глазами на звездное небо, о котором так много поют старинные поэты. Это было поразительное зрелище, и Дэнтон был красноречив, как звезды. Вниз, к селению, они вернулись, когда рассвет уже забрезжил в небесах. Спали мало. Утром проснулись и услыхали — черный дрозд пел на дереве под окном.

Так начала свое добровольное изгнание эта юная чета XXII века. В первое утро они стали исследовать всю обстановку и ресурсы своего нового жилища. Они не очень торопились и не разлучались ни на минуту, но все же отыскали кое-какие вещи. Недалеко от селения были сложены запасы зимнего корма для овец Компании. Дэнтон принес несколько охапок сена — из сена они сделали себе постели. В разных домах нашлись старые стулья и столы, источенные червями. Вся эта мебель была из дерева и показалась им очень примитивной и грубой. В этот день разговоры у них были все такие же восторженные. К вечеру нашли новый цветок, одуванчик. После полудня мимо проехал экипаж с пастухами Компании. Но Элизабет и Дэнтон спрятались от них, чтобы ничто не нарушило романтического уединения этого уголка из старого мира.

Так они прожили неделю. И всю эту неделю дни были ясными и ночи звездными, и каждую ночь прибывающая луна выходила на тихое небо.

И все же первые красочные впечатления уже поблекли и неудержимо бледнели с каждым днем. Красноречие Дэнтона иссякло, не хватало тем для разговора; от непривычной ходьбы по длинной дороге из Лондона в теле осталась глухая усталость, и оба страдали от легкой простуды. Притом Дэнтон не знал, куда девать свое время. В одном углу в беспорядочной куче старого хлама он нашел ржавую лопату и попробовал вскопать ею задний двор, заросший травою, хотя нечего было сажать или сеять. Но через полчаса он вернулся к Элизабет весь в поту, задыхаясь от усталости.

— Они, должно быть, были прямо гиганты, эти старинные люди, — сказал он жене, не принимая в расчет значение привычки и упражнения.

В этот день они пошли на прогулку в сторону Лондона и шли до тех пор, пока не увидели мерцавший вдали город.

— Что-то там делается? — сказал Дэнтон задумчиво.

Затем погода испортилась.

— Пойдем поглядим на тучи! — позвала Элизабет.

Тучи надвигались с востока и с севера; они были черные, с пурпурными краями, и уже стояли над головой. Пока молодые люди взбирались на холм, лохмотья быстрых туч закрыли закат. Вдруг налетел ветер, покачнул темные буки: Элизабет стало холодно. Потом на горизонте блеснула молния, как внезапно обнаженный меч; вдали гром прокатился по небу. И пока они изумленно смотрели вверх, упали первые капли дождя. Еще через минуту последний солнечный луч исчез под завесой града, молния снова блеснула, гулко прокатился гром, и весь мир кругом потемнел и нахмурился.

Схватившись за руки, эти питомцы города, страшно пораженные невиданным явлением, побежали с холма вниз. Но прежде чем они добежали домой, Элизабет заплакала от страха: черная земля побелела, кругом прыгал град.

Тогда началась для них странная и ужасная ночь. В первый раз за всю свою жизнь они были в потемках. Было мокро и холодно. Град барабанил по крыше; сквозь ветхие потолки заброшенного дома струились потоки воды и оставляли на полу озера и ручьи. Буря с размаху ударяла в покинутый дом, дом скрипел и трясся, порой с крыши скатывалась оторванная черепица и с грохотом падала вниз в пустую оранжерею у задней стены. Элизабет молчала и дрожала от холода.

Дэнтон накинул ей на плечи свой модный плащ, пестрый и тонкий, и они сидели рядом в темноте. Гром грохотал все ближе и оглушительнее, молния сверкала, озаряя мгновенным блеском мокрые стены комнаты.

До сих пор им случалось бывать на открытом воздухе только в ясную, солнечную погоду. Они проводили все свое время в сухих и теплых проходах и залах огромного города. В эту ночь им казалось, будто они попали в какой-то другой мир, в какой-то буйный и бесформенный хаос, и они вспоминали о городе как о чем-то далеком и светлом, почти невозвратном.

Дождь лил без конца, и гром гремел. Наконец, они задремали в промежутке между раскатами — и тут почти внезапно все прекратилось. Потом последний порыв стихающего ветра донес до них какие-то незнакомые звуки.

— Что это? — воскликнула Элизабет. Звуки повторились. Это был собачий лай. Он прозвучал в глухом переулке под самым окном и покатился дальше. Сквозь окно падал на стену бледный луч луны, и в белом квадрате четко рисовались оконные перекладины и ветви стоявшего неподалеку дерева.

Через некоторое время, с первым отблеском туманного рассвета, вернулся собачий лай, прозвучал и оборвался. Они вслушались. И почти тотчас же услыхали за стеной быстрый и легкий топот, короткое тявканье. И опять все стихло.

— Тсс! — сказала Элизабет и указала рукой на дверь. Дэнтон шагнул к двери и остановился, прислушиваясь.

Затем повернулся опять к своей подруге.

— Это, должно быть, овчарки Компании, — сказал он с умышленной небрежностью. — Они нас не тронут.

Он сел рядом с Элизабет.

— Ну и буря была! — сказал он, чтобы скрыть свое все растущее беспокойство.

— Я не люблю собак, — сказала Элизабет после долгого промежутка.

— Собаки никого не трогают, — возразил Дэнтон. — В прежние годы, в девятнадцатом веке, почти у всякого была собственная собака.

— Я читала историю, — сказала Элизабет, — как одна собака загрызла человека.

— Ну, это была не такая собака, — возразил Дэнтон. — Знаешь, в таких рассказах не все ведь правда.

Неожиданно снова раздались лай и топот собачьих лап на лестнице. Дэнтон вскочил с места, быстро разрыл сено постели и вытащил меч. В дверях показалась овчарка и остановилась на пороге. За ней была другая. С минуту человек и зверь молча смотрели друг другу в глаза. Потом Дэнтон нахмурился и сделал шаг вперед.

— Пошла! — крикнул он и неуклюже взмахнул мечом. Собака заворчала. Дэнтон остановился.

— Песик, песик! — попробовал он прибегнуть к ласке.

Собака залаяла.

— Песик! — повторил Дэнтон.

Вторая овчарка тоже залаяла. На лестнице отозвалась третья. Другие на дворе подхватили и залились. Дэнтону показалось, что их очень много.

— Это уже хуже, — сказал Дэнтон, не отрывая глаз от первого пса. — Дело в том, что пастухи не приходят так рано. Эти собаки не могут понять, откуда мы взялись.

— Я ничего не слышу! — крикнула Элизабет. Она подошла и встала рядом с Дэнтоном.

Дэнтон повторил свои слова, но собачий лай заглушал его голос. Эти звуки раздражали его. Они зажигали в нем кровь, будили в его груди странные чувства. Он крикнул еще раз, и лицо его исказилось. Собачий лай как будто передразнивал его. Одна овчарка оскалила зубы и ступила вперед. И вдруг Дэнтон повернулся, крикнул ругательство на языке лондонских подвальных этажей, — к счастью, непонятное для Элизабет — и бросился на собак. Лай оборвался, собака зарычала, захрипела. Элизабет увидела голову передней овчарки, прижатые уши, оскаленные зубы. Сталь блеснула в воздухе. Собака подпрыгнула и отскочила назад. Дэнтон с криком погнался за собаками. Он размахивал мечом с неожиданной силой и гнался за ними по лестнице вниз. Элизабет пробежала шесть ступеней и увидела — внизу около лестницы земля была залита кровью. Элизабет побежала за ним, но на площадке остановилась, услышав на улице шум, возню и крики Дэнтона, и подбежала к окну.

Овчарки рассыпались в разные стороны. Их было девять штук. Одна корчилась на земле перед самой дверью. Дэнтон с криком бросался на собак — им овладела горячка, которая дремлет в крови самых цивилизованных людей. Потом Элизабет увидала нечто, чего Дэнтон еще не замечал в пылу борьбы. Собаки стали заходить справа и слева. Они собирались напасть на Дэнтона сзади.

Элизабет поняла опасность и хотела крикнуть. Секунду или две она простояла с замирающим сердцем, потом, повинуясь непонятному импульсу, подобрала свои белые юбки и бросилась вниз. В сенях стояла ржавая лопата. Элизабет схватила ее и выскочила наружу.

Она явилась на помощь Дэнтону как раз вовремя. Одна собака уже валялась на земле, почти перерезанная пополам, но другая схватила его за ногу, третья набросилась на него сзади и рвала с него плащ, а четвертая грызла зубами меч, и морда у нее была вся в крови. Пятая тоже собиралась кинуться, и Дэнтон подставил ей навстречу левую руку.

Элизабет бросилась вперед с дикой отвагой, как будто это был второй век, а не двадцать второй. Вся ее мягкость и городская изнеженность мигом исчезли. Лопата опустилась и расколола собачий череп. Другая собака, вместо того чтобы прыгнуть, испуганно взвизгнула и бросилась в сторону.

Две драгоценных секунды собачьего времени бесплодно ушли на возню с оборкой женского платья.

Дэнтон отшатнулся. Плащ его свалился на землю вместе с собакой. И эта собака попала под лопату и вышла из строя. Он ткнул мечом ту, которая кусала его за ногу.

— К стене! — крикнула Элизабет.

Через несколько секунд бой был окончен. Молодые люди стояли рядом, а уцелевшие собаки, поджав хвосты, постыдно убегали прочь. С минуту победители простояли так, тяжело дыша, потом Элизабет уронила лопату и расплакалась навзрыд, даже на землю опустилась. Дэнтон оглянулся вокруг, воткнул меч острием в землю — так, чтобы он был под рукой, — и стал утешать жену.

Постепенно они успокоились и могли говорить. Элизабет стояла, прислонившись к стене. Дэнтон сидел перед ней, следя глазами за движением собак: две собаки еще остались и продолжали лаять издали, с холма.

У Элизабет все лицо было в слезах, но на душе у нее становилось легче: Дэнтон все повторял ей, что именно ее храбрость спасла ему жизнь. Но вдруг мысль о новой опасности мелькнула в ее уме.

— Это собаки Компании, — сказала она. — Выйдет история.

— Я тоже боюсь, — подтвердил Дэнтон. — Они могут взыскать с нас убытки.

Пауза.

— В прежние годы, — снова заговорил Дэнтон, — такие вещи случались каждый день.

— Я бы не вынесла этого еще раз, — сказала Элизабет.

Дэнтон поглядел на нее. Ее лицо осунулось и побледнело от бессонницы. Он быстро решился.

— Надо вернуться! — сказал он.

Элизабет посмотрела на мертвых собак и вздрогнула от страха.

— Здесь нельзя оставаться, — сказала она.

— Надо вернуться, — повторил снова Дэнтон, все время через плечо оглядываясь на собак. — Мы провели здесь несколько счастливых дней. Но мир слишком изменился. Мы принадлежим к городской эпохе. Здесь жизнь нам не под силу.

— Но что же нам делать? Как жить в городе? Дэнтон колебался. Он постучал ногой в стену, на которой сидел.

— Есть одна вещь, о которой я не решался говорить, но…

— Ну?

— Можно бы занять денег под твое наследство.

— Правда? — спросила она стремительно.

— Конечно, правда. Какой же ты ребенок… Элизабет встала, и лицо у нее просветлело.

— Отчего ты не сказал мне этого раньше? — упрекнула она. — Столько времени мы просидели здесь!

Дэнтон посмотрел на нее, усмехнулся, и тотчас же улыбка его исчезла,

— Мне было неловко разговаривать о деньгах, — сказал он. — Я думал, ты знаешь сама. И потом жизнь здесь мне представлялась такой прекрасной.

Оба замолчали.

— Три дня были хорошие, — заговорил он снова, — три первые дня.

— Да, — согласилась Элизабет, — три первые дня… — И она взглянула на собак. — Пока не началось все это…

Они поглядели друг другу в лицо. Потом Дэнтон слез со стены и взял Элизабет за руку.

— Каждое поколение, — заговорил он, — живет по-своему. Теперь я это понимаю яснее. Мы родились для жизни в городе. Все другое — не для нас. Эти дни были как сон, а теперь настало пробуждение.

— Прекрасный сон! — вздохнула Элизабет. — Эти первые дни…

Они долго молчали.

— Надо торопиться, — сказал Дэнтон, — не то пастухи нас застанут. Мы захватим свои запасы и поедим в дороге.

Дэнтон поглядел на дорогу, и, далеко обходя убитых собак, они перешли через двор и вошли в дом. Забрав свою сумку с едой, они спустились назад по залитым кровью ступеням. Перед выходом Элизабет остановилась.

— Минутку, — сказала она. — Я только посмотрю… постой, надо еще попрощаться.

Она пришла в комнату, где между камней рос голубой цветок. Наклонилась и погладила лепестки.

— Сорвать его? — сказала она, — Нет, не могу… — И, отдаваясь какому-то порыву, она наклонилась еще ниже и поцеловала голубые лепестки.

Потом они молча прошли через двор, вышли на дорогу и с решительными лицами направились обратно к далекому городу, к тому сложному и шумному машинному городу новой эпохи, который поглотил деревню и все человечество.

Загрузка...