Гугенот

— Имя. — Подорогин глядел на плоскую, в пятнах, подушку.

Под толстяком затрещал стул.

— Я…

— Тихо, сука, — пригрозил ему сквозь зубы Юра.

— Печкин, — плаксиво-просительно пролепетал толстяк куда-то в сторону. — Валентин.

— Почтальон? — усмехнулся Зураб.

Толстяк бессильно сложил руки на груди.

Подорогин встал у окна. В мыслях его назойливо вертелась голова-ушанка. Он вдруг подумал, что они могли ошибиться адресом, что Валентин Печкин тут совершенно ни при чем. И голова-ушанка, и столб мыльной воды, и изумрудные руины уборной — какое вообще это могло иметь отношение к тому, что он надеялся выяснить? В конце концов третьего дня, когда в конверте с январской квитанцией на оплату телефона пришла детализация счета, можно было вполне ограничиться звонком, а не одалживать — за две тысячи долларов — головорезов через Тихона Самуилыча и не переться в эту глушь.

Подорогин взглянул исподтишка на своих спутников.

Зураб, как котенка, держал автомат в сцепленных руках. Юра изучал старую школьную доску над топчаном, заклеенную вырезками из «Плейбоя».

— Так, — сказал Подорогин толстяку и с силой скрутил перчатки. — Две недели назад тебе звонили с моего номера. Звонил человек, который украл мой мобильник. Разговор длился пять минут. Звонок поэтому не может считаться ошибочным. — Подорогин еще раз скрутил перчатки, скомкал их и сунул в карман. — Прежде чем был заблокирован счет, успели сделать только этот звонок. Меня интересует связь между звонившим и тем, кому он звонил. То есть тобой. А также тема вашей беседы. Предупреждаю сразу: если ты скажешь, что трубку снял не ты и тому подобное, ты должен будешь назвать того, кто это сделал. — Тут, впервые посмотрев толстяку в глаза, Подорогин красноречиво перевел взгляд на коричневый телефон.

Валентин Печкин тоже уставился на коричневый телефон и пошевелил лопнувшей, как помидор, нижней губой. Вдруг лицо его просияло, он молитвенно сложил ладони, и стул снова затрещал под тяжелым, расширявшимся книзу телом:

— Так вы от Леонид Георгича?

Подорогин ожидал чего угодно, только не этого. Он растерялся настолько, что ответил:

— Да.

Толстяк взял ложку, махнул ею на отвлекшегося от доски Юру и стал доедать борщ:

— Так бы сразу и сказали!

Оглушительно втягивая пищу, он пучил глаза и шлепал языком. В процесс еды включился весь его необъятный организм: работали виски, работал нос, уши, плечи, даже кожа на макушке собиралась волнами в такт движению убранных тяжелыми щеками скул. Алюминиевая ложка стучала по дну эмалированной миски. Стол подрагивал. В мгновение ока управившись с борщом, Валентин Печкин рыгнул, бросил ложку в пустую миску и, отдуваясь, понес грязную посуду к двери. Росту в нем было под два метра. Зураб не пошевелился, когда толстяк толкнул дверь, поставил миску у порога, крикнул в направлении кухни: «Гуль, возьми!» — и, щерясь, принялся что-то разглядывать у себя во рту в осколке зеркала, вмазанном в стену.

— Так вы знакомы? — сказал Подорогин.

— С кем?

— С Леонидом Георгичем?

— Упаси боже. — Валентин Печкин оттянул поочередно кожу нижних век. — Сначала был звонок, потом я получил от него пакет. Вот и все.

— Какой пакет?

— Там. — Толстяк выставил над плечом большой палец. — В столе, слева.

Юра пошарил в тумбочке стола и, высыпав на пол ворох бумаг, достал небольшой холщовый сверток.

— Этот? — сказал Подорогин.

Обернувшись, толстяк укоризненно посмотрел на разбросанную бумагу.

— Да.

Юра, встав под лампой, рассматривал треснувший полированный оттиск на сургуче.

— Для па-ке-тов, — прочитал он, зачем-то понюхал печать, постучал по ней пистолетом и передал сверток Подорогину. — Фуфло.

Подорогин сломал печать и развернул холст. В холсте обнаружился еще один сверток, полиэтиленовый. Это был фирменный пакет с логотипом и адресом «Нижнего». Юра что-то беззвучно, одними губами, коротко спросил у Зураба. Зураб ответил шумным вздохом. Чувствуя, что толстяк следит за ним в зеркало, Подорогин отвернулся к окну. Внутри пакета оказалась его старая «нокия», та самая, которую две недели назад он отдал следователю Уткину. На задней панели запеклись багровые бисеринки — следы проб, учиненных Шивой новому лаку для ногтей.

Ругаясь в нос, Юра стал шумно ходить по комнате.

— И что? — Подорогин показал телефон толстяку.

— Вы меня спрашиваете? — замер Печкин.

Подорогин молча смотрел в его затылок.

— Тебя, блядь, кого еще! — вдруг заорал Юра.

С налившимся кровью лицом и такой же пунцовой шеей, на которой проступили очертания длинного, отороченного стежками шрама, он подскочил к толстяку и ткнул его пистолетом в поясницу, так что Печкину пришлось опереться на стену. «Макаров» почти наполовину ушел в податливую, как одеяло, складку жира.

— Выебываться, сука? Выебываться, сука?!

— Тихо. — Зураб взял Юру за руку, тот отчаянно ахнул, отдернул оружие и снова, как зверь в клетке, принялся мерить комнату шагами от стены к стене.

Подорогин включил телефон. Тотчас зазвучал сигнал SMS-передачи.

Валентин Печкин обиженно сопел, почесывая спину.

Подорогин открыл сообщение: «You Have А New Voice Message». Нерешительно и в то же время с силой он провел большим пальцем по экранчику, как будто хотел стереть надпись. Затем набрал номер голосовой почты, ввел пин-код и ждал, когда включится запись на виртуальном автоответчике.

Неожиданно дверь комнаты распахнулась. За порогом мелькнуло влажное, красное от натуги женское лицо с прилипшими волосами, загремела эмалированная миска, оставленная толстяком.

— День на дворе, у кобеля блядешник…

Все произошло так быстро, что когда с автоматом наизготовку Зураб выглянул в коридор, ему оставалось только закрыть дверь — он никого не увидел. В комнате запахло мылом и паром.

Услышав в трубке голос следователя Уткина, Подорогин отошел в угол, где шаги и матерный ропот Юры не заглушали слабого эфира. У него вдруг застучало в висках. Он встал лицом к стене и закрыл свернутыми перчатками свободное ухо.

— …если, Василь Ипатич, вы сейчас в свинарнике у Печкина и с вами люди, нанятые через Тихона Самуилыча, то положение ваше более чем двусмысленное, — приветствовал его Леонид Георгиевич. — Я не могу постоянно спасать вас. Но об этом позже. Сейчас извольте позаботиться хотя бы о том, чтоб молодчики ваши не слышали меня… Так вот. Печкин абсолютно не в курсе вашей истории. Можете не тратить время на расспросы. Если, конечно, вы уже не начали этого делать и молодчики не жарят его утюгом. Не ждите также никаких судьбоносных разоблачений и от меня. Я их не сделаю. Единственное, что я могу посоветовать вам, так это то, что если вы не хотите, чтоб история ваша бесшумно закончилась сегодня, то вы будете участвовать в ней. Дайте Печкину знак, или — уж не знаю, как там лучше при молодчиках, — прикажите ему ехать с вами. Все остальное он покажет и расскажет вам сам. Молодчики ваши, Василь Ипатич, помимо задания выяснить, что вам могло понадобиться в такой дыре, имеют еще и главный приказ: не возвращаться с вами. То есть вы должны исчезнуть сегодня в могильнике одной из заброшенных ферм. Скорее всего, совхоза имени Свердлова. Это в двух километрах от вас. Девяносто восемь процентов. Как-нибудь дайте знать Печкину и об этом, но, ради всего святого, Василь Ипатич, дайте ему знать об этом не до того, как он покажет вам то, что должен показать, а после… — Леонид Георгиевич закашлялся, прочищая горло. — Я, конечно, в курсе ваших культпоходов в прокуратуру, Василь Ипатич, и знаю, что у вас мало резонов доверять мне. Да, собственно-то, я ничего и не требую от вас. Но в то же время я не понимаю и того, как могли вы оставаться так глухи и слепы, когда после смерти Штильмана, не прикладывая к тому никаких особых усилий, вообще ничего, вы надеялись, и даже не просто надеялись, а были свято уверены в том, что вам позволят оставаться в живых во главе дела, в которое вы не вложили ни одного рубля и ни одной идеи, кроме названия? Как, Василь Ипатич, вы могли не видеть всего этого?.. — В трубке треснуло, всплыл оптимистичный голос оператора: «Если хотите прослушать сообщение еще раз…» — но Подорогин оборвал его. Он уперся в стену кулаком, поглядел себе в ноги и зажмурился.

— Здесь? — обернулся с переднего сиденья Юра.

Толян выключил радио. Валентин Печкин, втиснувшийся горой между Подорогиным и Зурабом, беспокойно заворочал головой. Сплюснутый верх его офицерской ушанки упирался в потолок.

Джип стоял на обочине заваленной снегом грунтовой дороги — если б не телеграфные столбы и кромка насыпи, ее вообще было бы не разглядеть.

— Окошечки можно опустить? — спросил Печкин.

Затемненные стекла задних дверей с электрическим журчаньем стекли в щетинистые пазы.

По левую руку темнела неровная кромка подлеска, справа, приглушенное туманом, простиралось голое поле.

— Здесь, — неуверенно заключил толстяк. — Да. Вполне, думаю, что может быть… и отсюда будет.

— Что? — притих Юра.

Печкин склонился к Подорогину:

— Ждем?

Подорогин озадаченно поджал рот. Сбив шапку, Печкин почесал над ухом:

— Телефончик можно?

Подорогин подал ему трубку. Печкин выставил ладонь:

— Не этот.

Чертыхнувшись, Подорогин полез в карман за «нокией». Лишь теперь он подумал о том, что Леонид Георгиевич Уткин должен был не только разблокировать телефон, но и подключить его на новый номер. Толян закрыл окна. Печкин, держа «нокию» в одной руке, давил в нее указательным пальцем другой, словно в калькулятор. Юра, все это время не сводивший с толстяка глаз, отвернулся и, встряхивая плечами, как в припадке, водил подбородком из стороны в сторону. Набрав номер, Печкин прижал невидимый телефон к скуле и смотрел в треугольно освещенную целину впереди машины. Толян заглушил двигатель.

Не сказав ни слова, толстяк вернул трубку.

— И? — Подорогин вытер переднюю панель о пальто.

Печкин надул щеки.

— В принципе, расчетное время уже. Думаю, с полчасика еще, максимум.

Сиденье под Юрой заскрипело.

— Расчетное — для чего? — спросил Подорогин.

Печкин не глядя подоткнул ему чистый плотный конверт. В зеркало заднего вида Подорогин поймал на себе пристальный взгляд Толяна. Ребром ладони Юра нервно постукивал по приборной доске. Подорогин извлек из конверта невесомый рисовый листок. Заглавными буквами, напечатанными на пишущей машинке и местами пробившими бумагу насквозь, на листке значилось: «КВАДРАТ 454-99М (0,91), 12 ФЕВР. 12:02 (0,78), СРЕДНЕТОННАЖ. БОРТ = АН 12 (0,77), ОТКАЗ ГИДРАВЛИКИ > ПЕРЕГРУЗ (0,89), ВЫПИСКА 7 ОТК 9 ЯНВ. 03:47, ЗБИГНЕВ».

Подорогин вложил листок обратно в конверт и, облокотившись на колени, постукивал конвертом по носку ботинка.

Толян снова запустил двигатель.

— Господа, — сказал Печкин, — немного терпения. Дело, уверяю вас… — Не договорив, он вдруг подался между передними сиденьями, пригнул голову и, отчаянно глядя куда-то вверх исподлобья, прикусил губу. — Выходим, скорее!

Подорогин тотчас увяз в глубоком снегу. Мгновение он колебался, думая вернуться в кабину, но пути назад уже не было, более того, ему пришлось пройти несколько лишних шагов, провалиться по самые колени, потому что следом из двери ломился красный, обезумевший от волнения Валентин Печкин. Подорогин обошел джип и стал отряхиваться в свежей колее. В багажнике он разглядел новые данлоповские покрышки с шахматной сыпью шипов и титановыми дисками. Отсвет габаритных огней, розоватое облачко бесшумного выхлопа почему-то напомнили ему барную стойку, и он представил себе скотомогильник: холмистое ложе карьера, смрад, рогатые черепа на кольях.

Потом, сцепив руки, он прислушался.

С неба сходил дробный гул винтов.

Сквозь окно двери багажника ему хорошо было видно Печкина, стоявшего перед капотом машины и махавшего шапкой в сторону леса. Печкин что-то кричал, но его уже не было слышно: гул винтов заполнял пространство, как прибывающая вода. Подорогин тоже стал смотреть на лес, хотя еще не был уверен, что гул доносится именно с этой стороны. У него вдруг заложило уши. Он подвигал челюстью, да так и остался стоять с открытым ртом: крестовидной тенью из-за сосен вырастал огромный самолет. Это был военный грузовик. Тусклым, уплощавшимся к середине днищем он прошел у самых верхушек деревьев, над которыми тотчас взмыли какие-то черные отрепья и снежная пыль. Подорогин рефлексивно поднял руку, защищая лицо. С громом и свистом самолет перелетел дорогу, накрыл ее в каких-нибудь тридцати шагах от джипа, так что в носовом фонаре можно было рассмотреть огоньки приборов, а в хвосте молниеподобную трещину на пустом и мутном пузыре зенитного гнезда. Над полем он вдруг начал заваливаться на левое крыло. Подорогин подумал, что экипаж маневрирует, пытается обойти какое-то препятствие, что вот-вот летучий гигант растворится в тумане, но самолет таки черпнул крылом землю. В небо взмыл гейзер снега, почти скрывший машину из вида.

— Твою ма-ать! — истерически завопил Юра.

На мгновение туман как будто сделался ярче по всему полю. Гейзер только начал опадать, размываться в пасмурном воздухе, когда под ногами сильно вздрогнуло и раздался чудовищный, в несколько наслоившихся раскатов взрыв. Подорогин схватился за уши и, отвернувшись, в ужасе смотрел туда, где вместо леса теперь кипело облако белой взвеси.

До места падения они не дошли метров сто. Путь им преградил овраг, настолько глубокий, что больше он походил на расселину, конца ему не было в обе стороны. Пахло керосинным выхлопом и резиновой гарью. Юра предпринял отчаянную попытку форсировать препятствие, однако напрочь застрял на дне, к тому же заболоченном. Зурабу и Подорогину стоило немалого труда вызволить его. Взмыленный, весь в слизистой жиже, Юра хотел звонить оставшемуся в машине Толяну, чтобы тот захватил трос с топором, но Зураб окоротил его:

— Канатную дорогу!

Тогда Юра упал на колени, ткнулся головой в снег и, бубня невнятные проклятья, зарыдал.

Зураб взмахнул в сердцах автоматом:

— Блядь, быдло! — С длинной горючей репликой по-грузински он прошелся к истоптанному краю оврага и обратно, и снова плюнул. — Уже долбанулся! Когда успел?

В кармане у Подорогина зазвонил телефон. Он вытащил новую трубку, но та была нема и тёмна, звонили на старую.

— Да, — сказал он, задыхаясь.

— Э-э… можно Печкина? — попросил незнакомый голос.

— Кто это?

В трубке повисла вопросительная тишина.

— Вас. — Подорогин протянул трубку Печкину.

Толстяк, не слыша его, с сокрушенным видом таращился на что-то поверх оврага и отирал мокрые щеки. Подорогин вложил ему телефон в руку и отошел в сторону. Краем глаза он видел, как, тяжело и сосредоточенно дыша, будто пистолет, Валентин Печкин подносит телефон к голове. Чадящие руины самолета на той стороне освещались частыми и слабыми всполохами пламени. От всей огромной машины более или менее уцелел лишь отвалившийся и невесть как вставший на загнутые края разлома хвост. Лопнувший пузырь зенитного гнезда задрался в небо. Хвост стоял на дальнем берегу плоской воронки, на дне которой дымилась бурая глина. Крупные куски фюзеляжа и крыльев, скрученные листья пропеллеров, всхолмления прочего, совершенно бесформенного металлического боя — все это разнесло далеко по сторонам и постепенно затягивало туманом. Закурив, Подорогин нервно поплевывал в овраг. Зураб продолжал увещевать корчившегося в сугробе Юру. Пытаясь поставить на ноги, он даже лягал его.

— Спасибо. — Валентин Печкин протянул Подорогину телефон.

Подорогин хотел что-то сказать ему, но смолчал. На минуту с ним случилось нечто вроде затмения. Вспоминая слова Леонида Георгиевича о деле, в которое он не вложил ничего, кроме названия, он как будто увидел расставленные по периметру крушения колья с рогатыми черепами, ходящие гнилые марева. Поперхнувшись дымом, он бросил сигарету, зачерпнул снега и промокнул лицо.

В джипе затем он почему-то оказался между Зурабом и Печкиным. С подбородка ему текло на шею и за воротник, но он не чувствовал этого — так же, как не слышал возникшей перепалки между Печкиным и Юрой. Испачканное грязью лицо Юры то и дело возникало перед ним, он видел, как вздувается и опадает кожа на пунцовой, перехваченной пляшущим шрамом шее.

«Субурбан» качался на ухабах и в рытвинах. Черные дымы крушения проваливались в туман. Зураб и Юра вопросительно передавали друг другу клочок бумаги. Юра опять, как в припадке, водил из стороны в сторону подбородком. Потом Печкин дал прочитать бумажку Подорогину. Подорогин прочел: «КВАДРАТ 456-99М (0,99), 12 ФЕВР. 14:40 (0,83), ОБЪЕКТ 387982Б (0,92), ОБЪЕКТ 387940Б (0,92), СМЕРТ. ПОВРЕЖД. ГОЛ. МОЗГА > ГРУД. ПОЛОСТИ (0,98), НЕМАРКИРОВ. МАСК. ЗАХОРОНЕНИЕ 28757Б (0,95), НЕЦИКЛИЧ. ОГНЕСТР. ИЗДЕЛИЕ > ЛОПАТА (0,93), ВЫПИСКА 4 ОТК 11 ЯНВ. 15:08, ЛОТТА».

— И много у тебя еще… телеграмм? — Юра смотрел в зеркало на Подорогина, но обращался к Печкину.

— Всё, — неопределенно ответил Печкин.

— Насрадамус! — Захохотав, Юра толкнул Толяна в плечо. — Я, блядь, так тоже могу!

— Тихо, — сказал Зураб.

— Проехали. — Печкин положил ладонь на спинку водительского кресла. — Здесь направо.

— СМЕРТ. ПОВРЕЖД. БАШКА! — хохотал Юра.

Нажав автоматом Подорогину на бедро, Зураб отвел руку Печкина, наклонился вперед и, стиснув челюсти, со всей силы двинул товарищу в бок кулаком. Юра ударился головой о стекло и, захлебнувшись, обмяк. Толян дал задний ход, осмотрелся и повернул вправо. Зураб отложил автомат на колени Подорогину и, громко сопя, стал разминать кисть. Печкин зачем-то дышал на затемненное стекло и тер его обшлагом. Теперь с обеих сторон тянулась бесконечная сумеречная равнина, изредка пробитая деревцем или покосившимся столбом.

Подорогин бессмысленно, раз за разом перечитывал бумажку. Ему казалось, что все окружающее отдалилось от него, что даже на этот невесомый клочок в собственных руках он смотрит, как в перевернутый бинокль.

Свернули в последний раз, в торчавшую среди равнины кривую арку с выветренным полем заглавия. Толян взглянул на Печкина, тот утвердительно кивнул ему.

— Правильно, правильно, Толь, — сказал Зураб. — С другой стороны заходим. Так еще ближе будет.

Печкин откинулся на спинку, потопал прорезиненными подошвами валенок по половику и неожиданно спросил:

— А, кстати, кто-нибудь верит в инопланетян?

— Что? — не понял Зураб.

Печкин надавил Подорогину валенком на лодыжку:

— Так. У меня Гуля ими интересуется. — Руки его почему-то дрожали, и он держал их вверх ладонями на коленях.

— А, так может это они — самолет? — впервые подал голос Толян.

Печкин рассмеялся.

— Только их тут не хватало! — Переведя дух, он еще сильнее надавил Подорогину на ногу, так что тот был вынужден оттолкнуть его. — Дело в том… ох, пардон… — Печкин потряс пальцами. — Дело в том, что все эти зеленые человечки — материя чисто умозрительная. Как элементарные частицы у физиков. Что такое элементарные частицы? Допущения, пузыри. Что-то у нас не сходится — ага, давайте притянем за уши мезоны. Или там — кварки. И все встанет на свои места. До следующей, правда, остановки. Так же и с зелеными человечками.

— Ни хрена не въехал, — потряс головой Толян. — Шкварки…

— И не надо! — опять засмеялся Печкин. — Стоп — здесь правее, вон к тем начесам, за бугорком. Ага… — Он взглянул на Подорогина и улыбнулся Зурабу. — Ну, коли время есть… У меня приятель халтурил по ним в полевой почте. Сравнительный анализ и прочее. Про американских инопланетян и про наших. Америкосы — народ технологичный, и ничего, кроме технологий, тем паче секретных, их не интересует в принципе. Но в то же время они народ государственный. И тут у нашего Эйнштейна фикс: западное гражданское общество он считает давным-давно сросшимся с государством. И вот хотя бы сквозь зубы, чушью о дрожаниях воздуха, американцы проблемку с зелеными человечками вынуждены признавать официально. Но то, что составляет основу для Запада — частная собственность и т. п. — в России только форма. Мы всегда плевали на государство. Как и частная собственность для наших папаш никогда не была чем-то обязательным. Разъясняется это хреновыми навыками организации, всемирным русским разгильдяйством, природным хамством, и т. д., и т. п. Даже делаются попытки заглянуть в истоки подобного разгильдяйства и хамства. И что ж?.. — Печкин взялся загибать трясущиеся пальцы. — Необъятные пространства? Буферная география? Язык, который чихал на святая святых — порядок слов в предложении? Татары? Русский характер? Чепуха! — Он разбросал составленный кулак. — Не существует никакого русского характера! Никакого языка и географии, никаких татар — ничего! Все это такие же химеры, как кварки… И что существует, спросите вы? А вот что: неуловимый и невидимый русский инопланетянин. Тот самый русский зеленый человечек, признавать которого русское государство не торопится и, кажется, не собирается признавать вообще — по причине известного к себе отношения со стороны русского общества. Вот что! — Валентин Печкин вытер намокший лоб и, отдуваясь, расстегнул воротник.

В салоне установилась мертвая тишина. Некоторое время никто, даже Толян, не видел того, что машина стоит неподвижно, захватив передними колесами канаву. Первым, встрепенувшись, открыл дверь и съехал с высокого сиденья Зураб. За ним, с другой стороны, распаренный Печкин. Подорогин, сидя посередине опустевшего дивана, мял в пальцах край рисового листка. Юра не то спал, не то переживал боль, его лицо было опущено между колен.

— Кирдык башка, — сказал Толян, расставил затекшие руки и, ахнув, похлопал Юру по измазанному зеленоватой грязью плечу. — Марсиане, на выход.

Ступив в снег промокшими ногами, Подорогин машинально пошел на голоса Печкина и Зураба. Те что-то обсуждали у бесконечной, уходящей в туман разрушенной кирпичной стены. Печкин потрясал перед Зурабом сцепленными руками, грузин отмахивался автоматом.

Неподалеку от стены и параллельно ей тянулись покосившиеся столбики профильного железа. На некоторых из столбиков сохранились ржавые огрызки сетки и на всех без исключения, сколько хватало взгляда, сидели вороны. Стоило Зурабу с Печкиным скрыться в проломе за стеной, как из-за нее, галдя, выросла целая станица. Подорогин замедлил шаг: и вороны на столбиках, и гремящая в вышине стая, даже шахматная кайма пролома, — все это представилось ему когда-то виденным, пережитым. Он хотел окликнуть Печкина, но тут что-то со всей силы ударило плашмя по правому уху, оглушило его. Вороны бесшумно снялись со столбиков.

Обернувшись, Подорогин увидел Юру, который целился в него из пистолета. Меховая куртка Юры была почему-то наполовину снята, болталась на одном плече. Сизый пороховой дымок растворялся над ним в морозном воздухе. Подорогин накрыл контуженное ухо и, стоя вполоборота к крохотному, выглядывавшему из татуированного кулака, будто ручная мышь, оружию, подумал, что Юра промахнулся лишь оттого, что целился ему в голову. Между ними было метров пять, не более. Еще Подорогин успел подумать о том, что даже если пуля попадет в него, он не умрет, а произойдет что-то другое, еще более странное. Потом позади и выше Юры раздалось облачко, осевшее красным на снегу, и лицо его неузнаваемо, страшно разгладилось. Юра поднял пистолет на плечо, словно собирался почесать спину, и посмотрел себе на дымящуюся грудь. Пошатнувшись после этого, степенно, как перед амвоном, он стал опускаться на колени.

Подорогин попятился и зашел в пролом. Здесь он увидел Печкина, который стоял у стены и таращился на раскинувшегося перед ним Зураба. В двух шагах от стриженой головы грузина в венчике просевшего от крови снега брала начало красная брызчатая тень, тянувшаяся до самой стены. Впрочем, не столько притягивала взгляд эта тень, даже не простреленная голова, сколько вставшая дыбом породистая шерсть на еще дрожавшей кисти убитого.

Подорогин обернулся к Печкину.

— МАСК. ЗАХОРОНЕНИЕ? — проорал он, еще оглушенный. — Кто вы все такие, вашу мать?!

Однако Печкина колотило, он не мог отвечать.

Подорогин пошел обратно в пролом. По дороге к джипу он дал крюка, обходя лежавшего лицом в снег Юру, и поскользнулся на огромных ребрах с ошметьями щетинистой плоти. В «Субурбане» никого не было. От распахнутой двери водителя в снежную целину, в туман уходила рваная цепочка следов, перебитая размашистой вмятиной падения. Подорогин сел за руль и, не соображая, давил вхолостую на педали. Погодя в джип забрался Печкин. Тот же час в пальто у Подорогина зазвонил телефон. Не отвечая, он передал трубку Печкину. Толстяк, тяжело дыша, молча выслушал все, что ему было сказано, и вернул телефон со словами:

— Ко мне, пожалуйста.

В совершенном оцепенении — которое, впрочем, не мешало ему следить за дорогой и управлять тяжелой машиной, — Подорогин доехал до дома Печкина и остановился ровно в том месте, в каком остановился первый раз Толян. На приборной панели лежали замшевые перчатки Юры. Под оплетку лобового стекла была вставлена фотокарточка неизвестной белокурой красавицы. Подорогин заглушил двигатель. Печкин позвал его идти в дом.

Пока толстяк делал какие-то распоряжения Гуле, Подорогин дожидался его у школьной доски на втором этаже. Правое ухо опухло, и время от времени, будто в эфире, в нем просыпалась и начинала звучать назойливая тоника. Подорогин ни с того ни с сего вспомнил, что девятнадцать лет тому назад, в армии, уже мог схлопотать пулю. Впрочем, он и не забывал этого никогда. В числе прочих невезунчиков эскадрильи он готовился заступать в караул, в оружейной комнате получали автоматы, штык-ножи, магазины, подсумки и вытертые (кто-то шутил: «б/у») патроны в просверленных, похожих на школьные пеналы лотках. Тут же, на крашеных металлических столах, снаряжали рожки. Покончив с патронами, Подорогин уже выходил из зарешеченного предбанника, когда дорогу ему преградил бесшабашно улыбающийся Олег Белов, крестьянский сын, тихоня и пьяница старшего призыва. На глазах у всех Белов пристегнул к своему автомату полный магазин и ковбойски передернул затвор. Это, видимо, было продолжение какого-то дурачества, начала которого Подорогин не застал и так и не решился выяснить впоследствии. Он еще ненароком надеялся разойтись с шутником, но Белов вскинул оружие. В нескольких сантиметрах от своего лба Подорогин увидел ходящее по запертой траектории дуло с косо срезанным и вытертым колпачком компенсатора. Белов целился в него так тщательно, будто между ними было целое пространство тира. Бесшабашная улыбка медленно сходила с веснушчатого лица крестьянского сына. Его выкаченный глаз над прицельной планкой глядел куда-то сквозь переносицу Подорогина. Позади Белова еще похохатывали его выходке, но за спиной Подорогина повисла мертвая тишина. Наконец дуло встало неподвижно, Белов перестал дышать. На одну или две секунды вокруг них как будто провалилось все, они были одни в целом мире. И в это фантастическое время неким невероятным наитием — но, скорее всего, случайно — Подорогину удалось перехватить обезумевший взгляд шутника. Дуло покачнулось вновь. С соломенной брови Белова на нос перепрыгнула капля пота. Продолжая целиться, он смотрел на Подорогина уже с ужасом и мольбой. Тогда, не спеша взяв под цевье, Подорогин отвел от себя ствол, аккуратно вытащил оружие из веснушчатых рук крестьянского сына, поставил к решетке свой автомат и расчетливо, изо всей силы ударил в веснушчатое лицо… Через пятнадцать минут, по окончании развода, он был в одном строю со своей сменой, но без оружия и без ремня: здания караульного помещения и полковой гауптвахты соседствовали стена к стене.

Встряхнув головой, Подорогин взглянул на часы и хотел звать Печкина, но увидел его за столом, и практически в том же виде, в каком застал несколько часов назад: раздетый по пояс, Печкин поглощал что-то из эмалированной миски.

— Я… извиняюсь, — сказал Подорогин.

Толстяк замер над миской и невидяще, молча смотрел в нее, точно мастифф, почуявший угрозу трапезе.

— Я извиняюсь, — повторил Подорогин, — но что… куда теперь?

Печкин вытер с подбородка каплю и продолжал есть. В комнату Вошла распаренная Гуля. Широкий монгольский лоб кухарки стягивала мокрая повязка. Сдвинув коричневый телефон, она поставила рядом с эмалированной миской другую, помельче, затем, задрав локоть, что-то потрогала зубами на запястье, смерила мельком грязные туфли Подорогина и ушла. Печкин вытащил из миски кусок мяса на кости и с сомнением осмотрел его.

— Эти, а также прочие вопросы, — сказал он, не отрываясь от куска, — уважаемый — простите, не знаю вашего имени, — не ко мне. Ничем не могу… — Не договорив, Печкин снова погрузился ртом в мясо.

Подорогин взял из кармана перчатки, не соображая стал надевать их, но сорвал и затолкал в другой карман. Потом он молча обошел Печкина и хлопнул фанерной дверью. На шум из кухни показалась Гуля с громадным ножом. За ее спиной виднелась часть чугунной плиты с опаленной тушей.

На лестнице Подорогин спугнул крысу, а на первом этаже зачем-то подошел к шахте лифта. Внизу, метра за полтора, на выщербленной бетонной стене слепла обрешеченная лампа. На поросшем плесенью дне между отшлифованными рельсами стояло ведро с черной жидкостью. Что-то размеренно постукивало. Ощутив восходящий поток теплого, пахнущего тленом воздуха из шахты, он попятился и вышел на крыльцо.

«Субурбан» исчез. На том месте, где всего несколько минут назад он оставил машину, Подорогин обнаружил лишь следы автомобильных протекторов и скомканный лист бумаги. Кое-где глубокий снег прошили капли крови. Туман почти сошел. Во все стороны простиралась снежная пустыня. Когда Подорогин в последний раз оглянулся на дом, то увидел Гулю, которая молча смотрела на него в окно. Она тотчас скрылась. В собачьей будке что-то горело. Крохотные дощатые недра плясали в неверных бликах оранжевого пламени.

В гостинице, недалеко от центра, ему пришлось снять полулюкс за четыреста долларов. В холле, на вращающемся подиуме, перевязанный крест-накрест исполинской подарочной лентой, искрился новый, с иголочки, «лендровер». Охранники в темно-синей униформе, похожие на переростков-старшеклассников, слонялись между аквариумом и золотой амбразурой обменника.

Подорогин поднялся в номер, рассеянно обошел комнаты, принял горячую ванну и заказал ужин с коньяком.

После того как ему трижды звонили с предложениями расслабиться, он отключил телефон. Затем выяснилось, что отключена и его новая сотка. Он набрал офис со старой «нокии», но, стоило Ирине Аркадьевне ответить, бросил трубку.

Налив до краев фужер коньяку, он погасил верхний свет и смотрел на сумеречный, обсыпанный электричеством город с высоты двадцать первого этажа.

Ощущения катастрофы, долженствующего следовать за мыслью о том, что не только сегодня, но и завтра, и через месяц, и даже через год он не сможет явиться ни дома, ни в «Нижнем», он не переживал. Потягивая коньяк, он думал о совершенно практических вещах: какой остаток у него на банковских карточках, как долго он сможет существовать на эти деньги, где и на какое время можно снять без документов квартиру и проч.

Потом в «Дорожном патруле» во весь рост показали брошенный у кирпичной стены «Субурбан». Тонированные окна машины были прострелены и частью осыпались. Подорогин плохо слышал, что говорил за кадром голос ведущего. Точнее, перестал что-либо слышать после того, как оптимистичный этот голос сообщил о тройном убийстве в области и что к данному моменту опознан только один из погибших. А именно: «Подорогин В. И., крупный предприниматель, владелец нескольких супермаркетов и казино, криминальный авторитет и известный картежник». В приоткрытую водительскую дверь джипа свешивалась окровавленная, с шагренью пластыря на затылке бритая голова. На пороге покоилась закоченевшая рука со съехавшим на пясть сапфировым бельмом «ролекса».

Осушив бутылку, Подорогин включил гостиничный телефон и заказал еще коньяку. Ему перезвонили, и он ответил: «Да».

В голове, со стороны контуженного уха, шумело.

Через несколько минут в дверь номера постучали. На пороге стояла крашеная благоухающая девица в кожаной юбке и каких-то сверкающих чулках.

— Девушку заказывали? — спросила она тоном приветствия, проскользнула в прихожую, сбросила туфли и тотчас заперлась в ванной.

Не успел Подорогин вернуться в комнату, как в дверь постучали снова. Это был посыльный из ресторана. Подорогин не глядя расплатился за бутылку и, дождавшись, пока посыльный соберет что-то на полу, расположился на кровати и продолжал пить. Девица, от которой пахло цветочным мылом, обмотанная полотенцем, тоже попросила денег и тоже затем почему-то собирала их на полу.

— Только, пожалуйста, не в часах, — попросила она, растягивая ударные слоги и разматывая полотенце.

Подорогин снял с руки «ролекс» и перебирал звенья браслета, словно четки. Это было последнее, что он помнил за вечер.

Утром в чувство его привел телефонный звонок. Из регистратуры интересовались, намерен ли он «продлевать проживание». Он напомнил, что ему обещали зарезервировать номер подешевле. Номера подешевле были, но нынешний он должен был освободить до двенадцати часов.

Умывшись на скорую руку, с бритьем он решил повременить. Его все еще покачивало от выпитого. С полки над умывальником он прихватил запечатанный бритвенный станок с пакетиком пены и зачем-то шапочку для душа.

В полдень он получил ключи от нового номера. Тот же бесшумный, светлый, разъятый зеркалами лифт распахнул перед ним свои створки не в мраморном холле двадцать первого этажа, а в обшарпанном вестибюле девятого. Пол коридора покрывала протертая, разлезшаяся по краям дорожка. Номер составляли не три комнаты, а только одна. Лопнувшее по диагонали чрево холодильника источало запах тины. С балкона под радиатор натекла талая вода. Единственным совпадением с прежними апартаментами можно было считать разве что бумажные полоски с красным крестом и надписью «disinfected», разбросанные на ванне, умывальнике и бачке унитаза.

За день Подорогин только раз выходил из номера, чтоб пообедать. Дверь в дверь с рестораном на втором этаже располагалось казино. В счете, доставленном скучающей официанткой, стояла непомерно завышенная, неряшливая сумма, но, расплатившись, Подорогин даже не настаивал на сдаче. По телевизору зачем-то повторили вчерашний выпуск «Дорожного патруля». Четыре раза он звонил в «Нижний». Трижды трубку снимала Ирина Аркадьевна. На последний звонок ответил Тихон Самуилович. В этот раз Подорогин не стал прерывать связь и дождался, когда после повторного «Слушаю!» и отчеркнутой гневным выдохом паузы Тихон Самуилыч сам бросил трубку. С шести снова зачастили звонки проституток. В номере наверху бурлило застолье. Подорогин курил одну сигарету за другой.

Мысль, которая еще вчера спокойно, почти незаметно прошла мимо него — что для Натальи и дочерей он не существует отныне, для них он теперь завершенная отрасль воспоминаний, портрет под стеклом, — мысль эта разрасталась в нем тяжелой опухолью. Тем не менее он даже подумать сейчас не мог о том, чтобы звонить домой. Мертвый, он хотя бы не представлял угрозы для семьи. Если его по ошибке зачислили в покойники, это все-таки было лучше, чем дежурящие у дома, у детской площадки, мстители с обмотанными пластырем стволами. И в его интересах было, чтоб ошибка эта открылась как можно позднее. Однако уже сегодня он должен думать о том, как нейтрализовать последствия своего неминуемого воскрешения. Опять идти в прокуратуру? Он с трудом мог представить себе новую встречу со следователем Ганиевым. Учитывая же крах предыдущего визита на Завряжского, смысл этой встречи и вовсе сводился к нулю. Даут Рамазанович если и поверит в существование Печкина, его монгольской кухарки, русского инопланетянина, заговор с запланированным падением самолета и в очередную «трупную» подтасовку, то с одним условием: прежде Подорогин должен будет пройти психиатрическое освидетельствование. Да что в том толку, коль и поверит в конце концов? В общем, это был заколдованный круг в его исконном, чистом виде: для того чтобы воскреснуть, он должен был не воскресать.

Шарахаясь по номеру в темноте, задевая за невидимые углы и поверхности, Подорогин не находил, не чувствовал для себя иной приемлемой перспективы действий, кроме уже действующей: «продлевать проживание».

Спал он плохо, урывками, несколько раз вставал, пил стоялую воду из графина, курил, но наутро мысль его была коротка и внятна: Тихон Самуилович.

Это откровение разбудило его, буквально подняло на ноги. Это была загоревшаяся строка, исчерпывающий, хотя, вполне может быть, и ложный адрес источника его злоключений, который он не мог — уже не мог — не проверить, обойти стороной. Тихон Самуилович Гладий, внучатый дядя Шивы, никогда не признававший ее. Уравнение с тремя неизвестными, по замечанию Штирлица, для которого так навсегда и осталось тайной прошлое Тихона Самуиловича, его должность в Минтрансе и отношение к пропащей племяннице.

Бреясь украденным станком, Подорогин внезапно вспомнил сон: он снимает с плеч свою голову и водружает на ее место другую. То бишь у него два комплекта голов. Тогда же, во сне, он задается вопросом: как, в таком случае, я становлюсь доступен к памяти снятой головы, как я могу помнить то, что было при ней? И тогда же он получает исчерпывающий ответ: твое прошлое не в твоей голове, твое прошлое в истории, при чем тут твоя голова?

Жил Тихон Самуилович на окраине, в районе депо, в так называемой чугунке. Сегодня это уже не казалось Подорогину странным. Местные магазины и закусочные стояли под стальными дверями и решетками. Как, впрочем, парикмахерские и детские сады. Промышленные склады, начинавшиеся за железной дорогой, тянулись до горизонта и, собственно, составляли его. В прошлом году там взорвалось что-то такое, что, по расчетам пожарников, отвечало тонне с небольшим тротила. Многие окна в домах с тех пор были заколочены фанерой, а в местном фольклоре утвердилась веха: «до и после 11-го сентября».

Казенную «Волгу» по заведенной привычке Тихон Самуилович отпускал за пару кварталов от дома и добирал оставшееся расстояние пешком. Мало кто из соседей поэтому догадывался о его заоблачной должности. Телефонных разговоров, тем паче деловых, он не чтил и внушал то же самое Подорогину Подорогин так и до сих пор не знал его домашнего номера. В свое время часто навещавший старика по делам, он был вынужден брать кого-нибудь из охранников в машину, которую также парковал за два квартала. Местные алкаши, кучковавшиеся с местными бомжами и по мере вымирания последних заступавшие их места, относились к его дорогим одеждам с плохо скрываемым раздражением. Уяснив себе это однажды, Подорогин больше не появлялся здесь без оружия.

Он выбрался из метро в ветреные, пропахшие нефтью сумерки. Снег у входа покрывал сплошной слой лузги. У запертых мятыми ставнями киосков на картонных подстилках спали собаки. Торговки, зевая, сворачивали свои черные лотки. Бомбила с фальшивыми шашечками на борту страшных, непонятного цвета «жигулей», запросил неожиданно мизерную сумму, так что Подорогин невольно окинул взглядом свои брюки и пальто. Даже в дороге, пользуясь редким светом фонаря или встречной машины, он то и дело пытался что-то рассматривать на рукавах.

Окна квартиры Тихона Самуиловича на третьем этаже были освещены. Однако это еще не значило, что сам Тихон Самуилович не ночует в министерстве, а в доме не хозяйничает домработница, дебелая Бэла, которую даже непьющие соседи держали за его любовницу. На балконе белело задубелое белье.

Выкурив сигарету, Подорогин зашел в подъезд.

Треснувшая дерматиновая поверхность двери с номером «22» скрывала под собой толстый лист стали, а в глазке прятался объектив домофона. Подорогин позвонил. Звонка слышно не было. Где-то вверху тарахтел телевизор, раздавалось звяканье стекла и возбужденные голоса.

Подорогин хотел позвонить еще раз, но тут увидел, что дверь отперта. Собственно, она могла открываться по команде с домофона. Снизу кто-то шумно и размашисто поднимался по лестнице, поэтому Подорогин поскорей вошел в квартиру и запер за собой дверь.

Жилище Тихона Самуиловича, как и свое прежнее, он мог бы узнать с закрытыми глазами, по запаху: старик обожал кофе. На плите в кухне всегда стояла прокопченная турка если не с дымящимся напитком, то с не менее пахучей гущей.

Подорогин замешкался — никто не встречал его.

В гардеробе висела отшлифованная до блеска на локтях дубленка Тихона Самуиловича, на столике трюмо лежала обсыпанная росой соболья шапка. Одежды Бэлы не было. Разувшись, Подорогин заглянул на кухню. Никого. Шеренги фарфоровых перечниц на полках. Перепрыгивая через октавы, пела водопроводная труба. Подорогин проверил ванную и туалет и постучал по раме трюмо: «Ау…»

Его голос в тишине квартиры отдался неестественно и громко, как во сне. Разделявшая коридор и гостиную тростниковая занавеска мерно покачивалась. Подорогин подождал еще немного, достал пистолет и завел его за полу пальто. Старенький «Рубин» в гостиной транслировал помехи, черно-белую пустоту. Подорогин пригляделся: жирным красным маркером по периметру кинескопа была проведена ломаная линия. Сам маркер лежал на журнальном столике поверх вороха газет. Кое-какие из газетных столбцов также оказались обведены красным. Аппарат видеофона висел у дверей спальни. Полоской скотча к монитору прикреплялся клочок бумаги с отпечатанной на лазерном принтере (почему-то готическим шрифтом) надписью «ИЗО». Невесть с чего Подорогин подумал, что в остальных комнатах — спальне, кабинете и подсобке, перестроенной под лежбище Бэлы — он не обнаружит уже ничего необычного. Так и вышло. Единственным сюрпризом можно было считать разве то, что всегда запертая подсобка оказалась настежь раскрыта, и он увидел, на чем спала Бэла все эти годы — крытую кожей кушетку мореного, инкрустированного серебром дуба.

Закрыв подсобку, Подорогин вернулся в гостиную. Репродукции Сурикова и Айвазовского в тяжелых окладах отчего-то напоминали увеличенные иконы. Желтые фотографии в стеклянных забралах книжных полок были изглоданы и загнуты по краям, точно листья в гербарии.

В этой самой комнате Тихон Самуилович однажды вручил ему саквояж с семьюстами тысячами долларов. Новенькие купюры Подорогин пересчитывал чуть ли не полдня, пригубливая кофе из крохотной чашки, которую Тихон Самуилович не уставал наливать. Затем старик заставил его написать расписку в получении суммы и снести груз по фантастическому адресу: вагончик сторожа одной из автостоянок на юго-западе. «А с них — расписку?» — спросил Подорогин. «Необязательно». Из-за сетчатой ограды на него кидались два клокастых волкодава. Отчаявшись переорать их, он хотел ехать обратно, но откуда-то взялся чумазый кибальчиш. Короткой фразы по-цыгански хватило, чтоб огромные псы потеряли всякий интерес к чужаку и растворились среди пыльных кузовов. В вагончике Подорогин поставил саквояж на самодельном столике, надел перчатки и принялся расталкивать заваленное смердящим тряпьем тело на лежаке. Когда наконец это ему удалось и он распахнул саквояж перед черным, заросшим лицом, его уже мутило от вони. «Это — вам», — сказал он, еще не решаясь выпустить деньги из рук. «А-а, — прохрипело лицо, — смерть оккупантам? Привет Силычу». «Это — вам!» — повторил Подорогин и встряхнул саквояжем. Ответа не последовало. Выйдя на воздух, он позвонил Тихону Самуиловичу. Тихон Самуилович назвал его идиотом и сказал немедля все отдать «хозяину» и убираться. «Силыч, — мечтательно поведал старик впоследствии. — Знаешь хоть, кто меня так зовет-то?» Уточнять своего откровения он не счел нужным, но Подорогин хорошо запомнил, как пару недель спустя в этих же стенах в ногах у Тихона Самуиловича ползал замначальника городской ГАИ. Человек в генеральском мундире и с растрепанной лысиной, рыдая, просил «Силыча» за детей, жену и какую-то Зою, то есть — не сажать его.

Подорогин взглянул на часы: девять. Он хотел закурить, но сломал сигарету. Все было бессмысленно. Стоя посреди комнаты, он поймал себя на желании кричать во все горло. Шаги, которые, как казалось ему, должны были приближать его к развязке, были шагами в бездну, в пустоту. «Да и что, — закрыв глаза, спросил он себя с усмешкой озарения, — что ты намерен делать, приди сейчас старик?»

Отбросив с дороги кресло, он стал прохаживаться вдоль стены.

Тихон Самуилович, помимо доли прибыли, имел свои планы на «Нижний» и реализовал их, нимало не интересуясь мнением Подорогина на этот счет. Но чтобы желать его, Подорогина, смерти, и не просто желать, но и вот так вот, за его же деньги, заказать его — нет, это было не в привычках, не в характере старика. В свое время он попросту мог отойти в сторону и не поспешествовать Подорогину в следственной заварухе из-за убийства Штирлица. Или, например, помогать следствию. Все решилось бы безо всяких заказов еще тогда (хотя и тогда обошлось не без этого: выпадение, исключение из заведенного цикла жизни чугунки ее внеочередного очередника, похоже, осталось незамеченным даже ближайшими собутыльниками). Нет, желать его смерти у Тихона Самуиловича причин быть не могло. Подорогин всегда знал свое место. Знал и не пытался прыгнуть выше головы. Люди куда более сметливые и осведомленные, чем он — тот же Штирлиц, — либо давно лежали в земле, либо были в бегах, потому что не чувствовали «потолка», той черты, дальше которой их честолюбию не было ни хода, ни оправдания. А Подорогин чувствовал. Однако в последнее время этот «потолок», казалось, сам опускался ему на голову. Через «Нижний» и его дочерние фирмы проходили огромные теневые суммы. Откуда, куда и за что — ведал один Тихон Самуилович. Не знал этого толком даже главный бухгалтер, который подчинялся старику, а Подорогину давал отчеты лишь по так называемой белой бухгалтерии. Магазин был чем-то вроде невидимого расчетно-кассового центра. После сдачи каждого квартального отчета Подорогин ждал налоговой проверки и неизбежного заведения уголовного дела по целому букету статей. Но если фискалы и откапывали недоимки, то, как они сами любили говорить, недоимки штатные. Вот так. «Нижний», который, случалось, два-три месяца не мог рассчитаться даже по горячим поставкам, выходил на уровень рентабельности нефтяного месторождения, а налоговая служба была способна взыскать с него только за штатные недоимки. Умному человеку в этой ситуации, наверное, следовало бы уйти, но Подорогину пришлось бы уходить в вышибалы. Герой потребовал бы от старика раскрыть карты, но только бездетный герой. В те дни, когда Тихон Самуилович получал свою долю от официальной прибыли, то есть от непосредственной магазинной выручки, и с удовольствием, не спеша, слюнявя сухие пальцы, пересчитывал деньги, Подорогин мог позволить себе лишь изредка отвечать на его затаенную усмешку — такой же сдержанной гримасой.

Задев плечом «Девятый вал», он едва успел подхватить тяжеленную раму картины и прижать ее к стене. Он попытался вернуть репродукцию на место, но, сколько ни скреб по стене багетом, так и не смог наживить невидимой веревки на невидимый гвоздь. Он испачкал щеку пыльным грозовым небом, опустил картину на пол и отложил пистолет. На темных обоях после Айвазовского остался светлый след.

В этот момент прозвучал мелодичный сигнал домофона.

Подорогин поднял картину и обмер: светлый след, повторявший очертания холста, был заклеен другой репродукцией. Так же, как экран телевизора, ее края оказались обведены жирным красным маркером. Это был увеличенный черно-белый стоп-кадр. В правом нижнем углу расплылось точное, вплоть до десятой доли секунды, время съемки. Посредине, под расфокусированным, срезанным наполовину Айвазовским, сидел на корточках и пытался закрыться локтем от направленного на него ствола с глушителем Тихон Самуилович.

Сигнал домофона повторился. Кто-то барабанил пальцами по косяку.

Не выпуская картины из рук, Подорогин попятился — на полу у стены зиял меловой контур лежавшего на боку человека. На уровне плеч чернела подгустевшая маслянистая кровь. Подорогин отставил Айвазовского, встал на одной ноге и провел рукой по ступне. На ладони остался мел.

Он подобрал пистолет и на цыпочках приблизился к домофону. Для того чтобы увидеть звонившего, ему пришлось содрать с экрана приклеенную бумажку.

Этот боец ему был незнаком. Фоторобот, хоть на доску: бобрик, маленькие, почти невидимые подо лбом глаза, плоские, вбитые в череп уши. Как видно, и боец впервые оказался перед дверью квартиры Тихона Самуиловича — правая, и без того оттянутая широкоугольным объективом чуть не до земли рука его удлинялась пистолетом с глушителем.

Подорогин возвратился в гостиную и встал у мелового контура. Где-то за домом булькала автомобильная сирена. Прежде чем в прихожей чуть слышно щелкнул замок и в два приема, с предательским чмоком разошлись полоски дверного уплотнителя, он вдруг подумал: а что, выйти сейчас к этому стриженому ангелу, покончить враз со всем? И вновь, как на скотомогильнике, явилась откуда-то неизъяснимая уверенность в том, что пуля неспособна убить его. Нет, он бы не умер ни при каких обстоятельствах, пускай бы и тело его затем растворилось, утонуло в меловом контуре на полу.

Подорогин затаил дыхание. Из прихожей не доносилось ни звука. Сунув пистолет под пальто, через полу он передвинул затвор и установил предохранитель в боевое положение. Ему стало ясно, что насторожило стриженого: его, Подорогина, ботинки, подплывшие талой водой. Однако раздумывал стриженый над ботинками много меньше, чем того следовало ожидать, если вообще их заметил. И тотчас, подобно звуку разрываемой бумаги, хрустнула и заволновалась тростниковая занавеска. Не торопясь, как в тире, Подорогин поднял пистолет. Сначала из-за косяка вырос исцарапанный глазок макаровского глушителя, затем с глубины вытянутой руки — притушенное тенью, бугристое, вымаранное в чертах лицо. Не дыша, Подорогин дважды выстрелил. Еще с полминуты, оглушенный, он целился в дверной проем. От запаха пороха першило в носу. Сквозь звон в ушах постепенно прорастал плоский шум телевизора и отголоски верхнего застолья. Обождав еще немного, Подорогин продвинулся на середину комнаты.

Стриженый лежал на груди, уткнувшись теменем в обрызганную мозгами дверь подсобки. «Макаров» каким-то чудом очутился у него на пояснице. Пахло мочой. Натекла большая лужа крови. Убитый оказался разут. В шерстяном носке на его правой пятке цвела луноподобная прореха.

Подорогин подумал, что не сможет выйти из гостиной, не испачкавшись. Однако он не только вышел, не испачкавшись, но умудрился, не испачкавшись, завладеть оружием, бумажником и телефоном своей нежданной жертвы.

И лишь в подъезде ему стало дурно. Он уперся плечом в стену и размеренно дышал ртом. «Easy money…» — вертелось в голове. У него был ошеломительный пульс и влажные ладони. «Пусть бягу-ут неуклюжа!» — послышался сверху страшный надрывный вопль, заглушённый не менее страшным, грянувшим на весь дом взрывом хохота.

Подорогин спустился во двор. У поваленного гриба песочницы стоял «гелендваген» с зажженными подфарниками. В задраенном салоне, включенная на полную громкость, гремела попса. Безмолвная фигура наносила методичные удары палкой по перекинутому через остов качелей ковру.

Под окнами фасада Подорогин проскользнул в соседний двор. Тут его все-таки стошнило. Вокруг чадящего костра на бутылочных ящиках сидели бомжи. Несло анашой и помоями.

— Во колбасит… Да ты снежком-то, снежочком ополоснись.

Подорогин зачерпнул снега, но сразу стряхнул с руки грязную, пропитавшуюся аммиаком ледяную массу. У костра засмеялись. Подорогин вытер ладонь о ствол дерева и молча взглянул на чадивший, сыпавший искрами огонь.

Смех мало-помалу стих — один за другим бомжи оборачивались на пистолет с глушителем в его руке.

Пустой поезд метро застрял в точности перед станцией, где ему следовало выходить, и Подорогин, испытавший поначалу приступ беспомощной, безадресной злобы, ни с того ни с сего заснул.

Несколько раз ему мерещилось, что он выходит на усеянный траурными цветами перрон. Когда же это произошло на самом деле — то есть когда он не увидел по выходе из вагона признаков похоронной символики, — и клевавший носом милицейский старшина, отлепившись от мраморного столба, вежливо испросил у него, который теперь час, он все-таки не на шутку решил, что настоящее пробуждение ему еще только предстоит. Мизерное это происшествие подействовало на него умиротворяюще. События последних дней переходили границы бытия. Или, напротив, выталкивали, перемещали за эти границы его самого — какая разница?

Пять или шесть раз начинал звонить телефон стриженого, пока Подорогин не выключил его. В толстенном крокодиловом портмоне убитого оказалась неимоверная сумма: семь с половиной тысяч долларов и тысяч пятнадцать рублей. Всё новыми, застревающими на пальцах купюрами. В потайном кармашке на кнопке Подорогин обнаружил свою фотографию. Вырезанные из того же «поляроидного» комплекта снимки были прикреплены к его прошлогодней анкете для оформления шенгенской визы.

Приняв душ, он спустился в VIP-ресторан (обычный был закрыт с одиннадцати) и заказал ужин.

— Пить? — поинтересовался официант.

— Ну да, — удивился Подорогин.

Минуту спустя на столе возник графин с водкой. Подорогин велел убрать графин, пригласил опешившего парня наклониться к нему и по слогам, под запись, попросил принести запечатанную бутылку «Хеннесси». При этом своими глазами он видел, как вместо заказа официант начеркал в перекидной книжице всклокоченного висельника с растопыренными конечностями.

В полутемном зале, подолгу застревая у столиков, дефилировал долговязый скрипач. Когда он направлялся с замысловатой улыбкой к Подорогину и тот, жуя, решал про себя, гнать мерзавца просто так или дать ему денег, в сюртуке у музыканта замурлыкала сотка, он задел инструментом кадку с пальмой и растворился в сумерках кухни. Подорогин провел рукой по карманам. Свой телефон он забыл в номере. Впрочем, какой именно? Его новый был отключен, на старый, с тех пор как они расстались с Печкиным, еще никто не звонил, а на тот, который пару часов назад он добыл из кармана стриженого, звонили исключительно по душу покойного.

Он хотел заказать в номер еще одну бутылку коньяку, однако вовремя вспомнил о треснувшем чреве холодильника, и прихватил со стола початую.

Сообщений о новых звонках не оказалось ни на одной из трубок, зато на телефоне стриженого чернела свежая SMS-ка.

Известие было коротким: «Zemlya tebe puhom».

Подорогин собрался принять ванну, но, не найдя пробки для сливной горловины, стоял упершись лбом в зеркало умывальника.

Из верхнего номера с плоским плеском низвергся унитазный поток, зашумел водопроводный кран. Тотчас раздался чей-то раздраженный вопль: «Что?!» Шум воды сошел, в направлении комнаты прогремела нервная вереница шагов. «Что?!» — повторился тот же раздраженный вопль глуше.

Подорогин уселся на холодном кафельном полу и поставил бутылку между ног. Столь потрясающего, совершенного ощущения одиночества он еще не испытывал в жизни.

Незадолго до смерти Штирлиц предъявил ему мятую жестяную полоску, вырезанную из донышка пивной банки. На полоске была нанесена дата годности напитка.

— Вот смотришь — человек, — пояснил тогда Штирлиц. — Упакован что надо. Карьера за горизонт. А срок годности — вышел. Скис мужик. Кроме упаковки, у него и не осталось-то ни шиша. Полный гугенот. Но, вместо того чтоб в яму с известкой, в печь, его — в чемпионы, в директора. Потому что главное — доползти до отметки, до пьедестала, чтоб сдохнуть, замумифицироваться на нем. А скажи: завонялся, товарищ. Ухлопает ведь. Выжжет за десять кварталов малейшие сомнения. Понимаешь?.. Поэтому, Вась, закон: прошел срок годности — в яму, камрад. В печь. В тартарары. Нет кондиции — нет человека. Есть имярек, тара, поле для имени. Не-ет, прошел срок годности — вилькоммен, твою мать…

Погодя, напившись, Штирлиц открыл смысл даты на жестяной полоске. Это был день, когда он окончательно решил забросить шахматы и перекинуться на картежные махинации:

— Полное, блядь, крушение, Вась…

Подорогин вернулся в комнату. От двери на балкон дуло. Рассохшийся «Горизонт» на прибитой к плинтусу тумбочке и стену с розеткой разделяло метра два. Развернутый на всю длину метровый шнур телевизора лежал на полу.

Что он выяснил сегодня из того, что собирался выяснить? Ничего. Тихон Самуилыч убит, и, скорей всего, это месть за Толяна с Зурабом. Что еще? Инкрустированное серебром лежбище Бэлы?

Какое-то время он изучал пустым взглядом застекленную схему эвакуации над кроватью, затем взял трубку стриженого и перечитал последнее сообщение. В меню «Варианты» он выбрал заглавие «Доп. инфо», под которым значилось: «Отправитель: нет номера».

…Бэлу он застал там, где в принципе и ожидал ее застать, у подсобки в прихожей, однако никак не за тем размашистым упражнением, каковым она была поглощена настолько, что не сразу заметила его: сдвинув одеревеневшего стриженого, размачивала и затирала засохшую кровь. Подорогин был только способен выдавить из себя вопросительное междометие. В ответ, не сказав ни слова, домработница протянула ему мятый рисовый листок. Подорогин прочел: «КВАДРАТ 747М (0,911), 15 ФЕВР. 20:02 (0,911), СРЕДНЕСТРИЖ. ТРУП = ПЛИНТУС (0,911), ПРОБОД. ТАЛАМУСА > ПОЛНОСТЬЮ СТВОЛ. ЧАСТИ ЛИБИДО (7500 ДОЛЛ.), ВЫПИСКА 0 ОТК 3 ЯНВ. 00:00, БЭЛА».

Содержание листка он помнил до мелочей и даже твердил недолго после пробуждения, но, взявшись зачем-то записать его, сразу забыл. Слова и числа, стоило их вызвать в памяти, исчезали под пальцами, словно вода. Еще с минуту Подорогин сидел в ожидании непонятно чего над вырванной страницей телефонного справочника, встряхнул головой, отшвырнул перо и пошел умываться.

На пороге ванной он замер, как на краю обрыва: зеркало умывальника оказалось сплошь заклеено бумажными полосками «disinfected». На полу застыли следы рифленых подошв. Он ополоснул лицо, взял из прихожей свои ботинки и примерил их к следам. Рисунок протекторов полностью совпал. Подорогин умылся еще раз, почистил зубы и, будто пытался что-то вспомнить, стал с силой промокать лицо полотенцем. Так, погружаясь лицом в душную сырую материю, он стоял перед заклеенным зеркалом несколько минут. Давешнее фантастическое допущение о психиатрическом освидетельствовании сейчас не казалось ему таким уж фантастическим. Из подмышек его, несмотря на холод и ледяной пол, градом катился пот.

«…как ходят сумасшедшие во сне», — кувыркалась в голове невесть откуда взявшаяся строка. Отложив полотенце, Подорогин зачем-то заглянул за зеркало. Ничего. Поросшая то ли пылью, то ли мхом, обойденная кафелем тишина.

Одевшись, он вышел на балкон и закурил.

Сверху и снизу по бетонным карнизам сюда было бы не забраться. Из соседних по этажу номеров тоже. Впрочем, если бы какому-нибудь асу и удалось проникнуть на балкон, еще оставались запертая на оба рычага дверь и фрамуга, отходившая от рамы не более чем на ладонь. Подорогин облокотился на заледенелый парапет и поплевывал вниз. У входа в метро, обнесенного, точно загон, торговыми фургончиками, ворочалась сонная толпа. «…как ходят сумасшедшие во сне…»

На завтрак он взял неясного происхождения рыхлую котлету, яйцо и апельсин, ничего этого не доел, сходил за кофе и уселся локти-в-стол над дымящейся чашкой. Постояльцы — кто при параде, кто в спортивном костюме, а кто в наброшенной поверх пижамы дубленке — томились у шведского стола, как у музейной витрины. Среди них Подорогин узнал девицу, с которой провел позавчера ночь: зевающая, опухшая, в какой-то растопыренной сиреневой шубке и перекрученных узорчатых колготках, она ждала, когда принесут сосиски, и постукивала пустым подносом по колену.

Тут его осенило: Наталью же должны были вызвать на опознание. То есть обязательно были должны вызвать. Но вот только куда именно — в обычный районный морг или в чистенький гэбэшный «предбанник», тот самый, куда его в свое время вызывали для опознания Штирлица?

Так он вспомнил голову Штирлица, крытую газетой, будто арбуз, среди волнистой оцинкованной равнины. Шумный и беспощадный свет. Тухлые подтеки сукровицы. Страшный, напоминающий огородный инвентарь, разделочный инструмент. Одуряющий дух формалина, хлорки и подгнившего мяса. Следователь что-то вполголоса объясняет ему, смахивает пылинки с его плеча, а молодой патологоанатом, опершись на цинк, матерясь под нос, борется с отрыжкой. Когда сняли газету, Штирлица он, конечно, не узнал…

— Простите, вы из девятьсот восемнадцатого?

Подорогин поднял глаза. У столика стоял парень в темно-синей гостиничной униформе. Чистым белым конвертом он указывал на грушу-брелок с ключом от номера на столе. На боку груши был выжжен номер «918».

Подорогин убрал брелок со стола.

— Я.

— Просили передать в девятьсот восемнадцатый. — Парень неуверенно опустил конверт рядом с чашкой, пристукнул по нему пальцами.

— Кто?

Посыльный развел руками.

Порывшись в карманах, Подорогин положил на стол мятую сотенную купюру. Парень, вздохнув, взял деньги.

— Пацан, лет десяти. Сказал передать в девятьсот восемнадцатый. Все.

— Приметы?

— Не знаю… Красный.

— Ладно.

Конверт Подорогин вскрыл, выйдя покурить под козырек парадного входа. Было солнечно и очень холодно. Над стоянкой такси росли отчетливые, как сосняк, дымы выхлопов. Из конверта выпорхнула серая полоска с красным крестом: «Disinfected». Подорогин поддел и перевернул ее носком ботинка. На обратной стороне значилось: «НИЖНИЙ». Слово было напечатано на пишущей машинке с такой силой, что местами буквы продавили бумагу насквозь.

Мальчишки на заднем дворе «Нижнего» бросали друг в друга снегом, перемешанным с сажей. В магазин Подорогин вошел не с парадного входа, а с черного, через склад, как это уже пытался сделать однажды. С собой у него была старая «нокия» и пистолет стриженого, который он держал в разрезанном кармане пальто. Пандус и покосившуюся погрузочную аппарель склада покрывал ноздреватый наст. Дверной проем в створке ворот почему-то оказался заслонен изнутри листом фанеры. Фанера прикипела к косяку, ее пришлось выбивать ногой. Опрокинутая набок кара без колес перегораживала вход. Пахло известью и скисшим чадом пластмассы. Ящики с продуктами, деревянный хлам дворницкой, вздыбившийся гипсокартон, драные покрышки — все это громоздилось на полу циклопической кучей и походило на развалины дома. Стены поблескивали от шишковатого льда. На пороге выложенного кафелем предбанничка Подорогин чуть не упал, поскользнувшись на задубелой тряпке, а в комнате игровых автоматов потрогал носком ботинка рухнувший зеркальный шар. Дверь в торговый зал первого этажа подалась не с тем, чтоб откинуться на петлях, а чтобы упасть плашмя. Подорогин прикрыл ладонью глаза от яркого света. Солнце било в пустые окна, горело в черном льду на полу и стенах. Если бы не остовы кассовых турникетов, он подумал бы, что ошибся дверью. Потолок щетинился застывшими побегами битума. От сквозняка с пола взмывали хлопья копоти. Подорогин присмотрелся: где-то на самом горизонте пепелища, поодаль загнутых дугой рам автоматических дверей, дымились суетливые силуэты зевак.

В ресторане «Берег», сдвинув наполовину опустошенную бутылку «Столичной» и закуску, он рассеянно выкладывал зубочистки вокруг полоски с красным крестом.

Подошла скучающая официантка.

— Желаете еще что-нибудь?

— Нет. Впрочем… — Подорогин сгреб зубочистки. — Месяц назад у вас работал охранник, такой… с «береттой».

— С кем?

— С пистолетом.

— Нам запретили с пистолетами.

— Я не про пистолет.

— Вы нездешний? Я же говорю: нет. — Поджав губы, девица отошла к стойке бара, что-то шепнула бармену.

— Нет, — повторил Подорогин. — Нездешний. Восклицательный знак. — Он воткнул зубочистку в перламутровый ломтик селедки, наполнил рюмку, выпил, не закусывая, и тотчас поднял руку.

Официантка нехотя и настороженно приблизилась.

— Как вас зовут? — спросил Подорогин.

Девица со вздохом переступила с ноги на ногу, оглянулась на бармена.

— Тома.

— Месяц назад, Тома, было тут у вас че пе. Не тут именно, а у входа. Одного клиента вашего…

— Ах, — взмахнула пальцами Тома, — порезали одного. Точно. С концами, по-моему. А через квартал другого в машине взорвали — как только этого погрузили. У нас еще витрина треснула. А что?

— Был еще один.

Тома озадаченно взвесила щепоть с карандашом.

— Где?

— На скотомогильнике.

— Где-е?

— Имени Свердлова. Тоже в машине. Не слыхали?

— Нет. — Официантка поправила передничек. — Вы издеваетесь?

— Да нет, что вы.

— Вы кто?

Подорогин отправил в рот кусок селедки.

— Гугенот, Тома. Единый в трех лицах.

«Мудак», — шепнула Тома и возвратилась к стойке.

Подорогин коснулся пальцем полоски с крестом. «Disinfected» — это не была заявка на «Нижний», который он вознамерился отстаивать с оружием в руках. Его невидимым доброжелателям не был нужен «Нижний». Если дезинфекция в данном случае подразумевала пепелище, так тому и быть. Но какого черта тогда нужно его невидимым доброжелателям?

В трескучих китайских динамиках по углам клокотал Высоцкий. За соседним столиком две средних лет дамы обсуждали в голос чью-то отставку. Подорогин оглянулся: бутылка «Мартеля», шоколад, зеленые маслины. Роскошные золотящиеся шкуры на свободном стуле.

Он взял рюмку, но поставил ее обратно: под локтем одной из дам виднелась полоска с красным крестом. Он посмотрел на свою полоску, засыпанную зубочистками, поморгал и, чуть вытянув шею, снова стал рассматривать красный крест под облитым шелком, елозящим по столешнице локтем. Дама, сидевшая к нему лицом, заметила его взгляд, смолкла. Та, что прижимала полоску, тоже обернулась и посмотрела на него. Тонкая коричневая сигарета подрагивала в отведенной руке. Струящееся золото на запястье. Подтаявшая по оттиску бокала сиреневая помада на губах. Некоей пограничной сферой зрения Подорогин ясно чувствовал смесь испуга и спеси во взгляде обеих женщин, также хорошо он видел, как та, что прижимала полоску, подняла руку и позвала охранника, но не мог отвести от полоски глаз, пока ее не заслонила жесткая, точно погон, ширинка форменных серых брюк:

— Пардон?

Улыбаясь, Подорогин подобрал на колено полу пальто с застрявшим в дыре и торчавшим едва не наружу пистолетом.

Улыбка его была обращена внутрь: он вспомнил, что пока располагался на своем месте, соседний столик был не занят, официантка Тома вытирала его губкой.

— Можно счет? — спросил он.

— То-ома! — лениво позвал охранник.

В «девятке» на стихийном пятачке бомбил против входа в ресторан ждать ему пришлось совсем недолго: обе дамы показались из прозрачного тамбура «Берега» минуту спустя после него самого. Поцеловались. Та, что Подорогина не интересовала, направилась в сторону прокуратуры, а та, что была ему нужна, с большим бумажным свертком под обе руки вышла голосовать на обочину.

— Кузьмич подберет, — зевнул пожилой водитель «девятки».

— Кто? — не понял Подорогин.

Водитель кивнул на белую «Волгу», вырулившую откуда-то позади них и подскочившую к даме. Хлопнула дверь.

— За ней, — сказал Подорогин.

— Слушаюсь, товарищ майор. — Водитель включил передачу, и «девятка» с хрустом скатилась с обочины.

Быстро темнело. В домах зажигался первый свет. От нечего делать Подорогин несколько раз набирал номер «Нижнего». Звонки срывались. Из офиса и бухгалтерии шли длинные, вибрирующие, как проволока, гудки. Спрятав телефон, он наблюдал за дорогой. Через полчаса выехали на окраину. Бесшумный силуэт «Волги» маячил метрах в ста впереди. С правой руки ползло огромное дымящееся взгорье какого-то завода. Водителю, выказывавшему все более явные признаки недовольства и страха, Подорогин протянул пятьсот рублей:

— Остынь, отец. С Кузьмичом обратно и вернетесь.

Однако когда промахнули кольцевую стелу и пост ГАИ, когда с обеих сторон шоссе стал понемногу надвигаться лес, а «Волга» лишь прибавляла ходу, Подорогин не выдержал сам:

— А этот… Кузьмич, он что — и по области калымит?

— Да долбоеб он, Кузьмич, вот что! — гаркнул не то от злости, не то со страху водитель, ворочая подбородком. — С каждой придорожной звездой женихаться! Свистнут на Луну — на Луну двинет! Тьфу!

— Ладно. — Подорогин поплотнее запахнул пальто, взглянул на часы. — Женихаться можно и не отходя от кассы.

Шоссе пустело.

— Курить можно? — спросил Подорогин.

Водитель не ответил.

У «Волги» включились фары и габаритные огни.

Приспустив стекло, Подорогин закурил.

— Отец, на всякий случай: ни ты, ни железо твое меня не интересует. Интересует меня баба справа от Кузьмича. Тебя как звать-то?

Водитель промычал что-то невнятное, закашлялся.

— Как?

— Радован Михеич.

— С меня, Радован Михеич, еще штука. Калымишь давно?

— Год. — Водитель прочистил горло. — Как сына убило. Машина — его.

— В Чечне?

— В Чечне, ага… У бляди замужней. Газом.

Подорогин задержал сигарету у рта.

— Это как?

— Так. Всех троих со стен потом скорлупывали.

— Извини.

— То не полюбовница твоя часом? — Радован Михеич кивнул на «Волгу».

— Нет.

— Не мое, конечно, это дело… — Радован Михеич почесал тыльной стороной ладони нос. — Но и сам ты не знаешь, куда едешь.

Подорогин молча курил.

— … Знакомец мой, — продолжал водитель, — Левушку схоронили уже — рассказывал, что у мужа любовницы его — черного, базарного какого-то разводилы — был заеб. Приснилось ему будто, что жену его, Ленку, завалило обломками дома и будто бы собирает он ее по кускам. И вот после этого сна Гургена как подменили. На Ленку волком смотрит, даже колотить взялся. А знакомцу признался по пьяне: с тех пор как собирал ее по частям во сне, потом — в живой, наяву — вроде как сомневаться начал. Ну вроде как в призраке. Представляешь?

— И что?

— А то, что я вот иногда думаю: может, не по ревности Левушку убило — по промыслу, как говорится?

— То есть?

— То есть попал он — под исполнение сна?

Подорогин выбросил окурок и закрыл окно. Неба и леса уже было не видать. От парящей в морозной полумгле «Волги» оставались только угольки габаритов.

— Что-то я не пойму, отец: ты куда клонишь?

— А вот куда — поворачивать оглобли, пока не поздно.

— А этот, — не нашелся с возражением Подорогин, — Кузьмич?

— А что Кузьмич? У Кузьмича голова между ног болтается.

Подорогин потер темя под шапкой:

— Мое предложение, Радован Михеич: хочешь поворачивать — пожалуйста. Хоть сейчас. Штуку я тебе отдам. На этом и разбежимся. Но если решишь ехать до конца — с меня еще двести баксов… Так как?

— Так. — Сбавив газ, водитель достал из кармана пачку «Примы», выловил и подкурил папиросу. — Так, в общем, мил человек: решаешь ты за себя сам. Я тут ни при чем. Такой деньгой и быка свалить за раз.

— То есть?

— То есть, — выдохнул дым Радован Михеич, — едем!

Через несколько минут «Волга» свернула на боковую однополосную дорогу, идущую через лес. Погодя и вовсе сползли в просеку. Между огромными, терявшимися в высоте мачтами ЛЭП петляла хорошо прибитая колея. Толстенные провода провисли от наросшего льда. Подорогин приподнял локоть:

— В руку.

Ворочая рулем, Радован Михеич взглянул на провода:

— Потери на корону.

— Что?

— Ну, сечение большое. Чтоб коронного разряда не было. — Водитель ахнул с зевком. — Ну, Кузьмич…

Подорогин достал телефон — индикация зоны приема отсутствовала. На лобовом стекле «девятки» мерцали бисерные кляксы снежинок. Радован Михеич включил стеклоочистители. Неожиданно снег повалил такой силы, что пришлось затормозить, чтобы, ослепленным, им не врезаться в сугроб.

Почти тотчас выяснилось: «Волга» исчезла с просеки. Подорогин вышел из машины и, сутулясь от снегопада, двинулся по колее. Радован Михеич зажег дальний свет. В буреломе по краю просеки открылась еще одна. В нее и ныряла колея. В конце ощетинившейся ветками галереи Подорогин рассмотрел неподвижные огни «Волги» и желтый прямоугольник окна дома. Он дал Радовану Михеичу знак следовать за ним и вошел в галерею. Радован Михеич ответил хриплым тремоло клаксона, но Подорогин даже не обернулся. Галерея, в которую почти не залетал снег, округлялась обширной и добротно расчищенной, на манер буровой, площадкой. Слева темнел силуэт гусеничного снегоуборщика, поодаль, за фыркающей на холостом ходу «Волгой», ютилась покосившаяся будка.

Стараясь не показываться на свету, Подорогин обошел будку: покосившейся она только выглядела. Задняя стена ее была покатой, как у входа в подземный склад или бомбоубежище. Из заснеженной крыши росла суставчатая ветка антенны. У крыльца было натоптано, пахло тряпкой, в огромном количестве валялись плоские замороженные окурки. Меж деревьев зарябил свет фар — Радован Михеич пробирался вслед за ним по галерее. Подорогин прошептал бессмысленное ругательство и вошел в будку. Под потолком крохотного, на ширину плеч, предбанника желтела пятнадцативаттная лампочка. Против пустой, сработанной из рассохшейся разделочной доски и голых гвоздей вешалки стоял масляный немецкий радиатор, точь-в-точь как у него в офисе. На обитой жестью внутренней двери красовалась репродукция Айвазовского. «Что еще?» — подумал Подорогин и толкнул дверь. В нос ему ударило дымом ментолового табака.

Дама из «Берега», расположившись за алюминиевым столиком, глядела в забранное парашютным шелком окно. На шумное явление Подорогина она даже не обернулась. В пальцах ее дымилась та же тонкая сигарета, что в «Береге». Тот же золотой браслет струился по запястью. Тот же коньяк и шоколад на столе. Впервые Подорогин мог приглядеться к ней: дурна, хотя и дорого ухожена. Зоб. Отклеившаяся правая ресница. Явные следы хирургических ухищрений.

Он выпростал руку из кармана с оружием, расстегнул пальто, стащил мокрую шапку и, отдуваясь, присел на табурет в углу.

Из комнаты вела еще одна дверь, скорей всего в нишу или подсобку — размеров будки для второго такого же помещения не хватило бы.

Сбив пепел в отколотое дно бутылки из-под шампанского, дама наконец перевела взгляд на Подорогина.

— Василий Ипатьевич? — Произношение его имени и отчества было столь выверено, что скорее это походило на имя и фамилию.

— Василий Ипатьевич, — подтвердил Подорогин, глядя на дверь.

— Луиза Раульевна, — представилась дама.

— Кто? — не понял Подорогин.

Дама пригубила коньяк и отщипнула шоколаду.

— Луиза, — повторила она, жуя, — Раульевна.

Подорогин потер лоб.

— Что вы делали в «Береге»?

Луиза Раульевна откинулась на спинку стула.

— Важно, что вы здесь.

— Где — здесь?

— Неважно.

— Так. — Запутавшись в разрезанном кармане, Подорогин достал пистолет, шагнул к даме и с усилием, так что она ткнулась в стену птичьим затылком, надавил ей торцом глушителя в переносицу. — Так, Луиза… — Усиливая нажим, он смотрел не в выпученные глаза дамы, а на ее руки, вцепившиеся в углы стола, точно в подлокотники стоматологического кресла. — Или ты выкладываешь все, или… — Он вдруг осип. — Кузьмич пойдет порожняком. Ферштейн?

Луиза Раульевна, насколько это было возможно в ее положении, кивнула.

Подорогин отнял пистолет и вернулся на табуретку.

— Кто такой Леонид Георгиевич Уткин?

— Не знаю. — Сдерживая слезы, Луиза Раульевна терла переносицу.

— А ты?

Вместо ответа Луиза Раульевна разрыдалась.

Подорогин, закурив, нервно поплевывал в пол. Руки его дрожали. Пытаясь отвлечься, он думал о доме, но к тихому ужасу вспоминал не столько Наталью и дочерей, не столько старую и даже новую свою квартиру, сколько — нынешний номер в гостинице, проститутку в растопыренной сиреневой шубке.

Наплакавшись, Луиза Раульевна высморкалась в салфетку, глотнула коньяку и пристально рассмотрела в карманное зеркальце след от глушителя на лбу.

— Итак, — напомнил Подорогин.

Луиза Раульевна надела большие темные очки и попыталась сбить завитую челку на глаза.

— Моя девичья фамилия Лопес.

— Минуту. — Подорогин дотянулся до стола, взял бутылку и прихлебнул из горлышка.

— Отец был участником сопротивления в Испании, его я не помню, — продолжала Луиза Раульевна. — В сорок первом мы жили в Витебске. После того как Белоруссию заняли, нас с мама отправили на лесозаготовки. Точили брусья в тару для бомб. Это был лагерь под Вентспилсом. Немцы еще подковыривали мама: сама русская, а дочь цыганка — мисверхальтнис…

Поперхнувшись коньяком и потихоньку, глоток за глотком, восстанавливая дыхание, Подорогин подумал, что подстегивать, а тем более пытаться разъяснять ту околесицу, что несла сейчас его визави, было бессмысленно. Кто она и что она — об этом она могла лишь проговориться… Немцы, без единого выстрела ретировавшиеся из лагеря в 44-м. Набитое командированными, точно бочка с селедкой, здание Ярославского вокзала в 46-м. Поезд «пятьсот веселый». Корейцы Южного Сахалина, сжигающие своих мертвецов. Коровы, пасущиеся на помойках Улан-Батора в 53-м. Монголы, поголовно сопливые из лени к хорошей одежде. Монгольские китайцы, брачующиеся в тринадцать лет… Затем, скачком — мятеж белочехов в 18-м, расстрел царской семьи, расследование Соколова и записки Дитерихса… На какое-то время Подорогин вообще перестал слышать Луизу Раульевну. Машинально кивая, он только наблюдал за ней. Она была напугана, оттого многословна, но чем дальше, тем больше он убеждался в том, что причина ее испуга заключалась вовсе не в пистолете с глушителем.

Луиза Раульевна вдруг замолчала на полуслове, разрушила в тарелке окурок, сдвинула мизинцем парашютную шторку и, поднырнув подбородком, щурясь, высматривала что-то во дворе. Подорогин отряхнул с колен сигаретный пепел. Его вязаная шапочка была насажена на горлышко бутылки из-под коньяка.

— Время… черт! — Пальцы Луизы Раульевны лунатически нащупывали в пачке новую сигарету.

Подорогин стащил шапку с бутылки и спрятал пистолет. Он понял, что напоминал ему монолог Луизы Раульевны: рассказ Щапова про антресоли и Печкина про инопланетян. То есть это, скорей всего, была трансляция. Луиза Раульевна, как Щапов и Печкин, была не действующее лицо в его мытарствах, а только голос за кадром, политинформация. Требовать от нее чего-то сверх того, что значилось в заготовленном тексте, было глупо. И, может быть, опасно.

— Зачем это вам? — поинтересовался он тем не менее.

В золотой шубе Луизы Раульевны, забитой под стол, заголосил пейджер.

— …Раб божий, имярек Иваныч, — выцедила сквозь сигарету Луиза Раульевна. Достав шубу и облачаясь на ходу, она вытряхнула из ридикюля на стол микрокассету в футляре и бросилась из комнаты.

У окна ударила автомобильная дверца, всхрипел двигатель «Волги», снег сухо затрещал под скатами.

Подорогин машинально натянул шапку на голову и тоже пошел из комнаты. Площадка вокруг будки оказалась пуста. Не было ни «Волги» Кузьмича, ни «девятки» Радована Михеича. Из темноты, слабо подкрашенной светом из окна, опускались редкие призрачные хлопья. Без особых предвкушений Подорогин обошел будку и заглянул в черную анфиладу галереи-въезда: никого. В ватной тишине звук собственного дыхания казался ему таким громким, будто он накрыл голову коробкой. На уровне невидимого горизонта ощущался плоский, равномерно приливающий, как волна, шум шоссе. Подорогин сжал и выпустил в кармане телефон и возвратился в будку. Сев на место Луизы Раульевны, он взял микрокассету и рассеянно вертел ее в пальцах. В детстве у него была забава ума: оказавшись в незнакомом месте, вообразить себя идиотом, забывшим обратную дорогу. Когда много лет спустя из учебной части в Могилеве-Подольском их взвод откомандировали на военный аэродром подо Львов, он так пропустил вечернюю поверку. Хотя скорее это было следствие отравления, а не забавы: весь день с рядовым Фалько они лакировали паркетные полы в одном из гостевых особняков, предназначенных под свиту грядущей проверки министерства обороны и под самого Соколова. Был душный украинский май. И был выданный один на двоих противогаз, в котором, мало того что разило гнилой слюной Фалько, оказался испорченный впускной клапан. В общем, выйдя под ночь из особняка, Подорогин обнаружил себя не в казарме, а посреди гигантского, укоренившегося на дне карьера склада ГСМ. Уходящие в небо цистерны, переплетения трубопроводов, разливы керосина в металлических ущельях — все это представилось ему тогда основанием некоей грандиозной надстройки, которую он должен был непременно обнаружить. Склад не охранялся — Подорогина непременно пристрелили бы. Старшина-сверхсрочник, занятый в то же время наполнением мятой двухсотлитровой емкости на ручной тележке, застал его за упражнениями, возмутившими даже полнощного татя: разбросанными пальцами Подорогин измерял высоту опорных свай, вычислял приставлением стоп расстояние между цистернами, а при оклике попытался спрятаться в дренажной траншее…

Встав с табурета и выпрямившись, как будто собирался шагнуть в воду, Подорогин толкнул дверь в подсобку.

От порога полого вниз уходили дощатые ступени.

Он пригнулся: метром ниже уровня земли чернел металлический люк. Ступени, набитые по голому дну короткой покатой жилы, обрывались на тронутой ржавчиной раме. Чувствовался слабый ток тепловатого, пахнущего смазкой воздуха. От люка под землю вела узкая, точно сверло, винтовая лестница. Стоять возле люка можно было только откинувшись назад, при этом голова все равно упиралась в косой потолок. Подорогин сошел по винтовой лестнице настолько, что его глаза оказались на уровне последней перекладины. В бетонированной кромке люка он увидел щель с утопленной крышкой. Мысль о том, что, опустись он ниже этой щели, этой крышки, и обратного хода уже не будет, занимала его до тех пор, пока он не вспомнил: и без того уже не будет, не возвращаться же в город пешком.

Не спеша, но и не слишком заботясь о тишине схождения — железные ступени были податливы, как клавиши, — он спустился по лестнице и встал в начале такого же узкого коридора. Подбитые змеящейся сцепкой кабелей стены поросли мхом и плесенью. На сводчатом потолке трепетали какие-то гнилые хлопья. Подорогин оглянулся: свет из комнаты едва достигал основания лестницы. «С Богом», — подумал он и, запнувшись после микроскопического крестного знамения, застегивая пальто, пошел в темноту.

Метров через пятьдесят коридор раздваивался. Налево был тупик. Вправо круто сходила обширная, с остатками стеллажей по ощутимо подросшим стенам галерея. Ряд обрешеченных, тлеющих вполнакала плафонов под потолком. Застарелый, антикварный какой-то запах кала. На полу зачастила керамическая плитка. У выхода из галереи, подпертого пустым дверным проемом, к стене прислонялся большой стенд. Подорогин провел ладонью по заросшей сухой грязью поверхности: «Члены Политбюро ЦК КПСССР». Слепые поля портретов, кроме выдранного по самые очки Суслова, были заклеены игральными картами. Вознесенному поверх прочих прямоугольнику Брежнева соответствовал туз пик. Пустому окну «Пельше Арвид Янович, член Политбюро ЦК КПСССР с 1966 г.» в нижнем ряду — подгулявшая крестовая шестерка. Подорогин пригляделся: карты самодельные, клеенчатые либо из кожи. Он еще раз провел рукой по заглавию: «…ЦК КПСССР».

За дверным проемом открылась другая галерея, более просторная, светлая, но такая же запущенная. Стенды с портретами членов Политбюро здесь помещались в обшитых деревом нишах, которых было не менее сорока. С верхнего торца ко всякому стенду прикреплялась бронзовая бирка с выгравированным номером инвентаризации, датой и цифро-буквенным кодом. Наугад, с трудом разнимая тяжеленные стопки, Подорогин просматривал их. Помимо заглавий с аббревиатурой «ЦК КПСССР» частили и такие: «Члены Политбюро ЦК КПСША». Лиц, обозначенных подзаголовками «генеральный секретарь», Подорогин либо не знал вовсе, либо вспоминал с трудом и с еще большим недоумением. Так, на одном из стендов в должности генерального секретаря ЦК КПСССР красовался космонавт Алексей Леонов, а на другом, в той же ипостаси, только ЦК КПСША — Ли Харви Освальд (на этом последнем, не поленившись расчистить нижний ряд фотографий, Подорогин обнаружил вылезшую угрюмую морду старого орангутанга, пробовал отодрать снимок, думая, что это чья-то шутка, однако под орангутангом ничего не было, подпись развеивала сомнения: «Джеки-бой, член Политбюро ЦК КПСША с 1962 года»). В какой-то момент, встав у стены, Подорогин думал повернуть обратно. Ему казалось, что еще немного, и он попросту начнет заикаться, сойдет с ума. Однако идти обратно — в будку, в промозглую глушь и в снег — значило, по сути, идти в никуда.

Следующее помещение напоминало церковный зал. В средней его части, отделенной от боковых колоннами, толпились в навал складные четырехседельные кресла. Заинтересовавшись рядом граненых гранитных табличек по левой стене (те же латинские цифири дат, инвентаризационные номера и коды, что и на стендах), за одной из сбитых плит Подорогин разглядел тусклую мельхиоровую урну. Если бы в свое время ему не предлагали кремировать Штирлица, он бы, наверное, так ничего и не понял. Урна была запечатана. То есть внутри нее содержался прах. Запаянное горлышко — что показалось Подорогину еще более удивительным, чем весь этот катакомбный колумбарий — страховалось свинцовой пломбой, по типу тех, что ставят на электросчетчиках.

В конце зала он заплутал в поисках выхода, не соображая, ходил кругами по трехступенчатой кафедре и бормотал ругательства.

Однако наиболее потрясающее открытие еще только предстояло ему: за двойной кулисой, разделявшей кафедру пополам, стояли массивные мраморные надгробия. Никаких имен, крестов или звезд на них не было — ничего, кроме стандартных бронзовых бирок с гравировкой. Тем не менее с первого взгляда было ясно, что это надгробия. Подорогин пробирался между ними, как будто по пояс в воде, с приоткрытым ртом и с расставленными локтями.

Всего захоронений было семь. По три справа и слева, располагавшиеся, точно деления циферблата, радиально по периметру кафедры, и одно — соответствовавшее полуденной метке — против выхода. Это центральное явилось самым большим и изящным. Ажурная резьба стекала вдоль полированных граней. На верхней плите пылились затейливые русла инкрустации. Подорогин обошел надгробие с правой стороны и, уже сойдя с кафедры, подходил к дверям, когда нелегкая потянула его оглянуться. Левая стена надгробия отсутствовала. Он попробовал посмотреть внутрь, не приближаясь к кафедре, но увидел только плоский блик, как будто за отсутствующей мраморной стеной надгробия находилась стеклянная. Возвратившись к надгробию, сел на корточки и щелкнул «ронсоном». Левая стена и на самом деле была из стекла, в свете зажигалки мелькнула вереница пузырьков. Из черной глубины выдавалась часть распухшего туловища, треснувшие складки грязной кожи. Подорогин заморгал: внутри могильного камня заключался космический скафандр. Старый космический скафандр, залитый органическим стеклом. Скорей всего, заодно с остатками плоти космонавта. Прозрачный куб саркофага помещался на реечном домкрате, зафиксированном в верхней мертвой точке, и чуть заметно вибрировал, ходил под собственным весом. Подорогин заглянул под него — темнота.

За дверьми зала царил тот же кромешный мрак, что и под саркофагом. На бетонных стенах угадывались следы дощатой обшивки. Местами из бетона торчали гнутые пальцы арматуры. Чуть слышно шелестел вентилятор. Вытянув руки перед собой, Подорогин двинулся наугад в темноту и через несколько шагов уперся в зернистую металлическую поверхность. На этой поверхности он нащупал резиновую кнопку. Тотчас послышалось натужное гуденье сервомотора. Тьму прорезала скругленная на углах дверная щель, литая переборка отъехала на петлях.

Подорогин переступил высокий порог и, отведя брезентовую портьеру, оказался в тесной прокуренной комнате. Комната напоминала купе: вдоль боковых стен, разделенные складным столиком, стояли мягкие кушетки, в дальней стене чернело окно. На левой от двери кушетке полулежал, привалившись к стене, поджарый мужчина лет шестидесяти. Он похрапывал. Острые колени его торчали вразброс. Под задранными штанинами голубели кальсоны. Кепка уткнулась замасленным козырьком в горбатый нос. На оттопыренной губе висела потухшая «беломорина».

Стараясь не беспокоить спящего, Подорогин присел на свободную кушетку. Тем не менее мужчина проснулся. Подобравшись на локтях, он сбил кепку на затылок, взял со столика плеснувшую кружку и жадно приложился к ней. Подорогин посмотрел на его щетинистую шею с судорожно ходящим кадыком.

— Вы сторож?

Мужчина отставил кружку и поджег папиросу на губе. На взбухших веках его водянистых глаз не было ресниц, на правой руке не хватало мизинца. На тыльной стороне ладони ходила расплавившаяся наколка «Марлен».

— Нет.

Подорогин пересел ближе к окну и попробовал рассмотреть что-нибудь снаружи. Он не увидел ничего, кроме собственного отражения.

Мужчина поставил на столик запечатанную бутылку водки.

— Спасибо, — отказался Подорогин.

Мужчина молча свернул пробку, наполнил одноразовые стаканчики. Оттопырив безобразно напрягшуюся культю мизинца, он в один прием проглотил водку и представился, шаря в тарелке с ветчиной:

— Ахломов, Федор Андреич.

— Василий, — сказал Подорогин.

— Ты, Василий, вот что… — Жуя, Федор Андреевич Ахломов продолжал шарить в тарелке. — Не брезгуй. Мне и без тебя кишки крутит.

— От чего крутит?

— Да от разного. С самого ранья на посту.

— Так — сторож?

— В этом смысле — да! — захохотал Федор Андреевич.

Подорогин взял свой стаканчик, смерил взглядом мятое дно, выдохнул, выпил и снова уставился в окно.

— Рано еще. — Федор Андреевич неопределенно махнул папиросой. — Театралы, мать…

Подорогин взял ломтик ветчины, но, понюхав, положил его обратно в тарелку. Где-то вдалеке загремело железо — не то что-то рухнуло, не то что-то попытались волоком сместить. Слабо всколыхнулись возбужденные голоса.

В следующее мгновенье, выпрямившись, он молниеносным движением опустил руки на кушетку. Ему показалось, что кушетка заваливается к стене. Под его ладонью очутился листок ватмана. Он поднес листок к свету. Листок был чист, но с обратной стороны к ватману прикрепляется вырезанная журнальная колонка, снова взял его. Вырезка была из тонкой лощеной бумаги.

Подорогин прочел: «Югославия: забавы милосердия». Это находилось в самом верху вырезки и, видимо, служило подписью к снимку. Основной текст цитаты был набран курсивом: «…Штирлиц поплатился в комбинации, которую сам же и разрабатывал. Учел все, кроме жертвы задрипанной пешки. Нет, и жертву этой пешки планировал, за исключением одного — параметров и координат фигуры. Которые в точности совпали с его собственными…» И снова Подорогину показалось, что кушетка проваливается под ним. Он еще раз прочел вырезку, таращась на плоское имя Штирлица и страшные слова: «…поплатился в комбинации…»

— Это, — взмахнул он листком, — это какая-то чепуха.

— Чего там? — вскинул брови Федор Андреевич.

Подорогин подал ему листок.

Однако, чтобы Федор Андреевич мог дотянуться до вырезки, Подорогину пришлось не просто подняться с кушетки, но еще сделать несколько шагов. Усевшись обратно, он понял, что с ним творится неладное. Он зажмуривался, накрывал лицо ладонями, но продолжал при этом видеть комнату и своего собеседника так же ясно, как с открытыми глазами. В какой-то момент обнаружилось, что в бутылке с водкой возникает (положение: глаза закрыты) и исчезает (положение: глаза открыты) крохотная извивающаяся змейка. Шалея, Подорогин взглянул на собственное отражение в оконном стекле и увидел, что смотрит на самого себя с закрытыми глазами. «Белая горячка», — мелькнула страшная и в то же время забавная, какая-то пустяшная мысль. Мысли этой соответствовало небольшое, как от брошенной монеты, волнение в бутылке и реплика Федора Андреевича:

— Ну, это пока еще рановато.

Оказывается, что, только подумав про белую горячку, Подорогин тем самым и высказался о ней. Думать и говорить для него теперь было одно и то же. Артикуляции, однако, подлежала не всякая мысль, а лишь созревшая настолько, что к ней могло быть подобрано надлежащее слово. Так, он увидел, что, во-первых, слова соответствуют его мыслям в весьма приблизительных пропорциях, во-вторых, что большому количеству мыслей, не говоря уже об их системах, слов вообще не может быть подобрано, и, в-третьих, что до сих пор он думал шиворот-навыворот, а именно — он думал словами, а не мыслями. Большую часть всего того, что до сих пор было им сказано, прочитано и услышано, составляли одни только голые, бессмысленные слова. Подобрав листок с лощеной наклейкой, он обнаружил, что пористая внешность ватмана расслаивается, что ее можно пролистывать, как тетрадь. На первых страницах не было ничего, кроме слов. Он пускал под пальцами эти пустые, подкрашенные буквами поверхности без малейшего интереса. Мелькали фотографии, такие же бессмысленные, как слова: хаотические, уродливые нагромождения полиграфического растра, напоминавшие людей ровно в той степени, в какой может напоминать человека его посмертный прах.

Однако со временем, подобно золотым искрам в бесконечной серой породе, стало проскакивать нечто стоящее и здесь. На оформление одной мысли шли целые главы и страницы предисловий. Наконец он прочел: «Что-то в бутылке». Эта незамысловатая мысль равнялась по объему целой энциклопедии. С этой мыслью — и с попутным предисловием о растворенной в стаканчике дозе наркотика — вновь зазвучал хриплый голос Федора Андреевича. Как в системе караоке окрашивается звучащий слог, так в серой породе текста голос Федора Андреевича Ахломова вычленял значимые места:

Антресоли.

ДОН.

Русский инопланетянин.

Испанское сопротивление.

Вентспилские брусья в тару для бомб.

— Хорошо, — сказал Федор Андреевич. — Департамент. Это для тебя сейчас самое важное. Депо.

— Прошу прощения? — уточнил Подорогин.

Федор Андреевич привалился спиной к стене, пропал в косой тени верхней полки. В потолок полетело треугольное облако дыма. Подорогин зачем-то попытался повторить этот маневр и едва не опрокинулся вместе с кушеткой. Под столиком он успел разглядеть почтовую марку с видом преображенного человечеством инопланетного ландшафта, но почему-то покрытого огромными, похожими на стрекозиные крылья, перепонками, и такую же миниатюрную фотографию мертвой мыши.

Восстановив равновесие, он снова взял перед собой ватман — не столько читал его, сколько заслонялся им от Федора Андреевича:

— Департамент вырос не из закрытого ящика, а практически из сорняка, из НИИ, дышавшего на ладан прародича какого-нибудь нынешнего института стратегических исследований. Однако между потомками, при всем обширном ряде гомологичных акциденций, имелись и имеются явные структурные отличия. Что такое, по большому счету, институт стратегических исследований и прочая алгебра? Пара академиков, десяток докторов, куча референтов, открытые источники информации, закрытые источники финансирования, более или менее приличная база данных. Все это собрано воедино с одной-единственной целью: обсасывание ходовых политических конструкций. Все. Неподвижный и неплохо оплачиваемый демократический атрибут. Вроде конституции, но не свода основных законов, а зашитого в драконью кожу кирпича, на котором присягают народам. Но вы вот можете представить себе институт стратегических исследований с нешуточным оперативным отделом?

— Могу, — кивнул Подорогин, пропуская мимо ушей не только преобразившийся, явно протокольный тон беседы, но и не менее подозрительный переход на «вы». — ФСБ.

— Гм, — задумчиво завозился Федор Андреевич. — Конечно. И хотя это куда ближе, чем к нашим уважаемым академикам, все равно не то. Стишок помните? «Видит горы и леса, голубые небеса, но не видит ничего, что под носом у него»? Относится сие в полной мере и к нашим академикам, и к разведчикам. И если первых можно без особых терминологических натяжек назвать проповедниками, то вторых — ищейками с завязанными глазами, натренированными на различение пары десятков оттенков одной и той же запрещенной вони. Первые видят горы и леса, вторые — только то, что у них под носом. Цель Департамента и заключается в соединении, в сближении, стягивании за шкирки — называйте как угодно — этих перспектив.

— «Видит горы и леса…» — уточнил Подорогин, — откуда это?

— Хармс, по-моему.

— Не знаете…

— Я, Василь Ипатич, такой же человек, как и вы. Я могу чего-то не знать, что-то забыть — но только не Департамент. Кстати, вы задели довольно актуальный вопрос. Клиника вульгарного форварда сродни картине мучительного вспоминания: нужное слово вертится на языке, и пока не совершено некое действие, ритуал, пока, скажем, вы не приняли таблетки, не впали в транс или не ударились об угол головой, слова этого вы ни за что не вспомните. Воспоминание и прорицание — процессы, я бы так сказал, физиологически родственные. Тем не менее вопрос ваш, несмотря на всю его остроту, чисто факультативный.

— Департамент — звено между академиками и разведчиками?

— Был таким звеном на заре становления.

— Полное его название вы можете сообщить?

— ДСП, — ощерился Федор Андреевич. — Департамент стратегического планирования. Василий Ипатич, тут должен со всей ответственностью уведомить вас, что уточнение самого названия Департамента является… как вам сказать… Секретной процедурой, что ли… Это… ну, вроде допуска.

— И я его только что получил?

— Всему, как говорится, свое время, Василий Ипатич. Об этом позже… На чем мы остановились?

— На академиках и разведчиках.

— Ну, так вот: цель Департамента в сближении этих функций. Нечто подобное пытались делать и во времена оны, я имею в виду пятилетки, Госплан — но с другими целями. Тогда пытались регламентировать и приукрашивать действительность, ненароком и безмозгло путая ее с перспективой. Задача Департамента: вскрывать эту чертову перспективу. Точечные и точные удары по завтра.

— Мы, я так понимаю… — Подорогин потер нос, словно собирался чихнуть, — говорим о машине времени?

Из косой тени полки снова вылетело треугольное облако. Послышался сокрушенный вздох Федора Андреевича.

— Ну сколько можно, Василь Ипатич?

— То есть?

— Да какая разница между дымящимися колбами Шурика в «Иване Васильевиче» и гадалкой? Между уэллсовским аппаратом и таро?

— В самом деле, — заинтересовался Подорогин.

— Акциденции вульгарного форварда…

— То есть?

— То есть любой, кто сталкивается с депо, все новички видят в нас именно это: дымящиеся колбы и затуманивание пространств. Так же для профана вся история и проблематика создания ядерной бомбы укладываются в картинке атомного гриба… Уэллсовский аппарат предназначался для передергивания временных планов и парадокса. Я утрирую. Департамент предназначается для разработки этих планов. Не всех, разумеется. На тысячу лет вперед мы не можем заглядывать с микроскопом, даже с полевым биноклем не можем. Наша задача: моделирование и осуществление конкретно заданной, локализованной во времени и в пространстве ситуации. Как в шахматах. Наша задача: формировать, предотвращать либо подталкивать события. Что такое будущее? Информация. Информация, которую нужно уметь не только читать, но и форсировать. Математика, которая терпит не только приписки, но и недостачу. Формула, которая может быть решена лишь до того, как она состоится, потому что состоявшаяся формула будущего — это прошлое. По большому счету, конечно, она вообще не может быть решена, однако все это уже заоблачные и непродуктивные допущения, такие, как состояние идеального газа и абсолютного нуля. И нас они не интересуют в принципе.

— А что насчет пророчеств там, фатализма?

— И опять же, Василь Ипатич, прошу поосторожней с терминами. Соответствующий отдел у нас существует, и существует давно, но пока ничего стоящего в практическом плане не дал. Тот же, кого вы называете фаталистом, уповая на устоявшееся определение — человек, который верит в судьбу и т. п. — у нас проходит как банальный суггестик.

— Как кто?

— Неустойчивый, внушаемый психический тип, который, если уж он уверовал, что умрет тринадцатого числа в пятницу, то можете не сомневаться — расшибется в лепешку, а добьется своего. Тип этот весьма распространен и, собственно, тем и представляет интерес для депо.

— Массовый гипноз?

— Упаси боже… — Федор Андреевич потер висок. — Популярный пример: товарищу игреку, здоровому во всех отношениях семьянину и так далее, цыганка нагадала смерть через год, тринадцатого числа в пятницу. За каковой период товарищ пропил все состояние, ушел из бизнеса и семьи, а в назначенный день попросту шагнул с крыши многоэтажки… Ведь то, чем занимаются все эти уличные шарлатаны, по большому счету даже гаданием назвать нельзя.

— Чем же?

— Кодированием. Тем не менее польза от них все же есть. С их помощью и разрабатывались методики для выявления подобных игреков. Иногда, конечно, с игреками все-таки приходится иметь дело, но до известных пределов.

— Например?

— Например: если вы получаете в депо выписку, что проживете еще сорок лет, это не значит, что с момента получения такой выписки вы можете вести себя как идиот — бросаться под машины или записываться добровольцем в Чечню. Честно говоря, вообще мало кто способен адекватно реагировать на подобные откровения… — Федор Андреевич затушил папиросу на углу стола. — Будущее, Василь Ипатич, штука опасная. С того момента, как только вы получаете возможность заглянуть в него, вы больше не принадлежите себе. Вы получаете задание не думать о белом медведе до конца своей жизни.

— Не желаю заглядывать в будущее! — Подорогин прикурил новую сигарету. — Никаких белых медведей!

— А вам никто, собственно, и не предлагает.

— А — допуск?

— Не забегайте, Василь Ипатич.

Подорогин, затянувшись, прочел: «Летно-космическая отрасль: ОПП, отдел планирования происшествий».

— Я ж говорю, не забегайте, — раздраженно попросил Федор Андреевич.

Подорогин примирительно вскинул пальцы. Пока Федор Андреевич разливал водку, он отвернулся к окну и смотрел вниз, приблизительно с высоты второго этажа, на темную и пустую съемочную площадку. Посреди сбитых буквой «П» фанерных панелей декораций, обозначавших не то подвал, не то амбар, валялся латунный клюв пожарного шланга. Угадывались смутные очертания операторского крана с зачехленной камерой.

— Прозит, — позвал Федор Андреевич.

— Хорошо, — сказал Подорогин. — Спасибо. — Вздохнув, он выпил. — Согласен. Машина времени — для идиотов. А депо?

— Депо — один гигабайт ПЗУ, — ответил Федор Андреевич, закидывая в рот желтую таблетку, — на один кубометр ноосферы.

— Что?

— Минимальное количество жесткой памяти на все наше дерьмо.

Подорогин взвесил свой пустой стаканчик.

— Вы знаете, в какую эру мы живем? — сказал Федор Андреевич. — В психозойскую. Цифровая Земля в Сети — только начало.

— Что?

— Ну, это к Вернадскому…

Облокотившись на стол, Подорогин подпер голову ладонями. Ему казалось, что он смотрит на свой стаканчик с высоты нескольких метров. Каким-то образом в матовой замусоленной поверхности столешницы отражался потолок, который, если глядеть на него непосредственно, был невидим в темноте. В свою очередь, в отражении потолка можно было различить отражение столика и так далее — получался бесконечный зеркальный коридор.

— А когда был создан Департамент?

— По-настоящему изыскания ведутся — возобновились, точнее — с середины пятидесятых, после того как в середине сороковых были наглухо закрыты в связи со сталинским форвардом. — Федор Андреевич потряс пустой бутылкой и убрал ее под стол. — Попытка создания плановой экономики — всего лишь жалкая калька с депо. Но приблизительно тогда же, в конце пятидесятых, спохватились и американцы. С тех пор они, конечно, продвинулись колоссально, да это и немудрено, учитывая наши ублюдочные традиции чисток.

— А при чем тут сталинский форвард?

— Смерть усатого — пассивными методиками — была отработана за восемь лет с точностью до недели. Тогда, после войны, Департамент был не просто закрыт, а уничтожен. Это вам не генетика-кибернетика, это совершенно точные паспортные фигуры: кто? где? когда? Посему после возобновления депо разработки, по крайней мере «открытые», велись исключительно «на вынос»… — Закурив, Федор Андреевич снова отстранился в косую тень полки. — С Кастро вышла накладка, но Департаментом же и была поправлена. Хрущев, которого еле уломали идти на попятную с ракетами, едва не закрыл контору по второму разу. Успокоили лысого просто: презентовали 96 %-й прогноз Политбюро 1984-го года с его карточкой. До самого конца восьмидесятых, до гласности, ее мать, держались исключительно за счет подобных презентаций. Брежневу подносили пятьдесят лет секретарства, Андропову пятнадцать, Черненко — двадцать два. Горбачев захотел знать всю правду. Захотел и — узнал. После доклада уже только как не долбили ему, что прогноз пассивный, что разработаны точнейшие методики активного планирования — ешь не хочу. Нет, и все тут! Добил его тогда, наверное, план на женину лейкемию. А может, и не его даже — думаю, скорей всего, напрямую к Раисе и попало… Да ладно бы просто закрыл депо, нет — вывалил америкосам всю доступную информацию! Уж не знаю, что те наплели ему про Раису и президентство его, но даже в том размозженном состоянии, в каком находился Департамент, август 91-го маячил у нас в расчетах, точно заставка на мониторах. После утечки в АНБ восстановленного графика убийства Кеннеди, прикремления Руста в 87-м (все курировалось депо) и отставки Соколова мы пикировались с американцами всерьез. У них — мощнее сети, у нас — разнообразней и совершенней методики. У них, как более затратные, лучше развиты кумулятивные тактики, у нас, как более дешевые — лавинные. Но это опять-таки как в стишке: видит горы и леса… Выходки Горбачева мы не предвидели. Во-первых, депо не имеет права заниматься разработкой депо, если это не связано с конкретным заказом. Во-вторых, попросту не до того было. Представь: ты следишь в телескоп за астероидом, способным разнести в куски Землю, в то время как крохотная ядовитая тварь жалит тебя в лодыжку… Договор о запрете ядерных испытаний тут, конечно, был для нас манной небесной. Под моделирование ядерного дерьма удалось протащить сносное финансирование основных программ. Америкосы с меченым подкосили депо, так они же и помогли. В чем суть? Математически смоделировать атомный взрыв не проблема. Но красиво все это будет выглядеть лишь на экране. Как в действительности пойдет реакция, одному Богу известно. Инициация заряда и последующая физика — сплошная область вероятностей. Я бы сказал, невероятных вероятностей. И брать под это дело компьютер так же глупо, как под расчеты царствия небесного. Но тут просвечивает весьма показательная картина: сокращение ядерных программ, в том числе физическое — боеголовок и носителей, с попутным выдавливаньем всего этого хозяйства в область чистых математических исчислений. Тенденцию можно округлить и так: ядерное противостояние целиком и полностью перемещается в компьютер. Мы, например, выдаем на-гора боезаряд с такими-то параметрами и динамикой взрыва — через неделю американцы перекрывают его. Еще через неделю мы перекрываем американцев. И так далее.

— Морской бой, — подытожил Подорогин.

— Точно, морской бой. Бряцание мечами, которых нет. Однако ситуация абсурдна только на первый взгляд. Материал и методики для изготовления настоящих мечей у каждой из сторон под руками, и когда ситуация доходит до реальной драки, весь вопрос лишь в том, кто быстрее добудет оружие… Впрочем, как я уже сказал, моделирование ядерных процессов — только пыль в глаза шефам. Заставить их раскошелиться на проектирование форвардных состояний примерно то же самое, что заставить финансировать проектирование пердежа. По крайней мере, именно так они все это себе и представляют. Пока твои расчеты не обретают формы атомного гриба или нефтепровода, они не видят ни в тебе, ни в твоих расчетах ни малейшего смысла. Не менее важен здесь и личностный аспект. Приносят, скажем, запрос на ельцинское АКШ. В сопровождении черным по белому: в случае положительного ответа — то-то и то-то, в случае отрицательного — то-то и то-то. Как стахановцам. Довеском — чуть ли не газетная копия диагноза. Мы — выписку: девяносто девять и девять процента. И что?.. Ничего! Торт через день засохший прислали. А еще через неделю питание на главном процессоре отключили. Все дела… Сколько раз мы оказывались на краю лишь оттого, что очередной папа был не в восторге от отчетов по его форварду, — да ладно бы только это! — от самого факта существования Департамента, от мысли о том, что в любой момент он может узнать про себя все. Вы вот хотите знать точную, с погрешностью в полпроцента, дату собственной смерти? Дату смерти своих детей? Нет. Поэтому вы посылаете к чертям цыганок, глоб и прочих шарлатанов. А что, если вы знаете, что в соседней комнате находится точный прибор, способный ответить на все эти вопросы?

— Хорошо, а вы получали заказ на чеченскую кампанию?.. — Подорогин косил глазом на свой упирающийся в стол локоть, будто в основание парашютной вышки. Каким-то образом ему была видна и почтовая марка с инопланетным пленэром на полу. По единственной, утопленной в цементном основании ножке стола стремилась вязкая капля масла.

— Нет, — закашлялся Федор Андреевич. — То есть — к чему? Я имею в виду: к чему им это было бы? Получить документированный график форварда — это, кроме всего прочего, значит и запротоколировать свою ответственность. В ответ на запрос, что произойдет после ввода войск в 94-м, они получают на стол детальные графики разгрома в 96-м. Вывод? Отменить ввод. Отложить, хотя бы. Но в 94-м суть как раз и состояла в том, что картина разгрома была если не целью, то сопутствующим этой цели фоном. Какой цели? Даже теперь мы можем рассуждать об этом с известной долей вероятности. Вносить же в форвардную заявку в 94-м что-нибудь подобное было бы форменным самоубийством. Представьте себе описание цели: «расхищение государственных средств в особо крупных размерах». Или: «инвестирование госсредств в предвыборные и прочие невидимые бюджеты»… Я вот давеча сравнивал прорицание с воспоминанием, но есть и еще одна аналогия.