Гуляния с Чеширским Котом

Ад или рай?

Но мы не сразу пошли, мы уселись у камина, в котором потрескивали поленья. Кот держал в лапе фарфоровое блюдце с изображением розово-каменного готического собора в Честере, главном городе графства Чешир, и прихлёбывал оттуда молоко, а я на английский манер сначала наливал молоко в чашечку, а затем добавлял туда крепкий и пахучий «Эрл Грей». Настроение у меня было не только туристическое (ведь предстояло утомительное топанье по англичанам), но и академическое — не бродить же по англичанам просто так, без научно-теоретических попыток глубоко проникнуть в их таинственные души?

— Нет никакой науки об английском национальном характере! — мяукал Кот, облизываясь. — Всё это химера, выдуманная шарлатанами для выбивания зарплаты, грантов и прочего из наивных дураков! И вообще слишком много развелось разных наук! Зачем они нужны?

— Как это нет науки об англичанах, если существуют англичане? — возражал я. — Представь себе русских без русской идеи, евреев без еврейского вопроса или сердце без кардиологии.

— Ты когда-нибудь пробовал национальный характер на зуб или на ощупь? Молоко в моём блюдце прекрасно распознаётся языком…

О, эти чеширские коты, отравленные английским эмпиризмом! Они долго принюхиваются даже к кусочку мяса, подозревая, наверное, что это муляж.

— Но позволь, разве возможно держать в руках понятия вроде «пространства» или «времени»? — возмущался я. — Но ведь они существуют! Или ты, подобно епископу Беркли и модному писателю Пелевину, — заблудший солипсист и считаешь, что мир вокруг нас лишь миф или сон?

Кот в ответ поднял лапу и стал умывать свою неизменную улыбку, намекая на то, что и я — лишь жалкий фантом в его зелёных глазах.

Неужели англичанин и китаец не отличаются друг от друга? Неужели они одинаково воспринимают мир? Почему итальянцы темпераментнее и говорливее англичан? Почему обитатель южных морей или индеец смертельно устаёт, поговорив с бледнолицым братом час-другой? Чем русский отличается от англичанина?

Чеширский Кот лишь загадочно улыбался, а мне хотелось, как положено, индуктировать и дедуктировать, анализировать, обобщать и делать надлежащие выводы.

— Прекрати улыбаться, мне это мешает! — просил я Кота.

— Твой соплеменник учёный Тимофеев-Ресовский, известный в России как «Зубр», говорил: «Наука баба весёлая и не любит, когда к ней подкатываются с паучьей серьезностью», поэтому пусть моя Улыбка постоянно напоминает тебе о скуке и тленности твоих рассуждений.

И Кот в подтверждение своих аргументов смачно зевнул; собственно, для этого ему пришлось лишь растянуть улыбку по вертикали. Это обескураживало. И без того весь путь по англичанам и к англичанам был усеян острыми камнями и терниями, все очень напоминало кружение по Аду великого Данте. Гении и идиоты в один голос орали что было сил о своих оценках англичан, и все настаивали на своей правоте.

Известна притча об одном путешественнике, который въехал в английский городок, выглянул в окошко из своей кареты и увидел рыжеволосого прохожего. Он зевнул, опустил шторы и с тех пор утверждал, что в этом городке живут одни рыжие.

Владимир Набоков пишет об аудиенции у Георга V писателя Корнея Чуковского, который «внезапно, на невероятном своём английском языке, стал добиваться у короля, нравятся ли ему произведения — «дзи воркс» — Оскара Уайльда. Застенчивый и туповатый король, который Уайльда не читал, да и не понимал, какие слова Чуковский так старательно и мучительно выговаривает, вежливо выслушал его и спросил на французском языке, ненамного лучше английского языка собеседника, как ему нравится лондонский туман — «бруар»? Чуковский только понял, что король меняет разговор, и впоследствии с большим торжеством приводил это как пример английского ханжества — замалчивание гения писателя из-за безнравственности его личной жизни».

Наши взгляды на другой народ формируются не только из прочитанных книг, но и под влиянием случайных событий. Турист, попавший в переделку с английскими болельщиками на международном футбольном матче, так и умрёт с мыслью, что все англичане фанатичны, злобны и ведут себя как вандалы. Новый русский глубоко убежден, что англичане — жулики, и всё потому, что его однажды крупно надули приехавшие в Москву английские бизнесмены. Они корчили из себя богатых джентльменов, говорили через губу, образовали фирму, а потом смылись (впоследствии оказалось, что в Англии они неизвестны, просто это были проходимцы, которые хлынули в российское Эльдорадо после 1991 года).

Зато выпускница педагогического института, упивавшаяся телесериалом «Сага о Форсайтах», бегавшая в «Иллюзион» на просмотры фильмов с Лоуренсом Оливье и Вивьен Ли и никогда не видевшая живого жителя Британских островов, убеждена, что англичане — глубоко честный, порядочный и воспитанный народ, хотя и среди них попадаются нехорошие люди, вроде Сомса, который тоже не подлец.

А вот красавица ялтинка, без английского языка, но с маленькой дочкой на руках, вышла замуж за очаровательного англичанина, который вывез ее с дочкой в свой дом в провинции Йоркшир. Насмотревшись сериалов о богатых, которые плачут, она считала, что будет кататься как сыр в масле, а оказалось, что дом маленький и его еще надо выкупить, а хорошие врачи стоят денег и бесплатная медицина требует записи в очередь, иногда за несколько недель. Когда она развелась и вернулась в Ялту, ее представление об англичанах уже потеряло розовые тона: жадные, злые, считающие каждый пенни, склочные, невоспитанные, ставящие детей ниже собак: их собственные создания почти в голом виде валяются в холодной, грязной луже в то время, как мамаши попыхивают рядом сигареткой и болтают о распродаже в «Вулворте».

Совсем недавно я оказался за праздничным столом с почтенным редактором журнала, который никогда не был в Англии и очень этому рад. Конечно, я удивился: чему тут радоваться? Оказалось, что он Англию на дух не переносит, просто терпеть не может, и поэтому ноги его там не будет! Почему?! Да он просто любит и уважает своего зятя, а тот недавно провел целую неделю в Англии и пришел от нее в ужас. Я пытался возражать, я приводил многочисленные аргументы в пользу Англии, но редактор лишь скептически усмехался: мол, мели, Емеля, твоя неделя! Надеясь его смягчить, я стал подливать ему виски, он с удовольствием его глотал (видимо, потому, что скотч шотландского, а не английского происхождения), но не сдавался. Я осторожно намекал, что, бесспорно, любимый зять — умница и прекрасный человек и Англия, конечно, не рай небесный, но ведь все люди могут ошибаться. Мы расстались врагами: не подав руки, он взглянул на меня, как солдат на вошь, и всем своим видом дал понять, что я враг России и английский шпион.

Что мой почтенный редактор, если сам Фёдор Достоевский, всегда ненавидевший, как и большинство русских писателей, «буржуазность» и в 1862 году впервые посетивший Лондон, нарисовал совершенно жуткую картину:

«Говорили мне (не зять ли? — М.Л.), например, что ночью по субботам полмиллиона работников и работниц с их детьми разливаются, как море, по всему городу, наиболее группируясь в иных кварталах, и всю ночь до пяти часов празднуют шабаш, то есть наедаются и напиваются, как скоты, на всю неделю… Точно бал устраивается для этих белых негров… ругательства и кровавые потасовки. Всё это поскорей торопится напиться до потери сознания… жены не отстают от мужей… дети бегают и ползают между ними».

Как гениально всё сгущено! Но изрядная доля истины присутствует, как и в любом пристрастном суждении[15].

Писательница Одетта Кейн застыла около общественного туалета в центре Лондона, пытаясь вникнуть в суть надписей «Джентльмены один пенни. Мужчины бесплатно». «Леди один пенни. Женщины бесплатно», к мадам даже подошел полисмен и деликатно поинтересовался, имелось ли у нее пенни. Видимо, писательская душа трудилась у входа в туалет так долго, что захлебнулась от любви к англичанам: «Вежливые, добрые, обязательные, терпимые, умеренные, сохраняющие самоконтроль, с чувством справедливой игры, жизнелюбивым характером, приятными манерами, спокойствием»[16].

Не буду никого осуждать: все мнения о нациях отличаются друг от друга лишь разным уровнем приближенности к Истине (если она существует), эмоции и личные наблюдения всегда, воленс-ноленс, образуют фундамент оценки, несмотря на самую изощренную игру ума.

У англичан всегда хватало ненавистников. Швейцарский учёный Мюро в конце XVII века сравнивал англичан с собаками: «молчаливые, упрямые, ленивые, упорные в драке». Германский поэт Генрих Гейне задыхался от злости, предупреждая против «вероломства и коварных интриг карфагенян Северного моря», «самой противной нации, которую Бог создал в гневе своем». Уважаемый писатель и шпион Даниель Дефо считал своих соплеменников «расой самых отъявленных негодяев». Наполеон презрительно именовал англичан «нацией лавочников». Наш дорогой Ильич тоже их заклеймил (естественно, ненавистную буржуазию, ведь трудящиеся подобны ангелам небесным!): «Везде и всюду они лицемерны, но едва ли где доходит лицемерие до таких размеров и до такой утонченности, как в Англии».

Певец «потерянного поколения» Первой мировой войны английский писатель Ричард Олдингтон написал ещё круче: «Добрая, старая Англия. Да поразит тебя сифилис, старая сука…» С писателя много не возьмешь, его всегда заносит перо, а вот блестящий дипломат и разведчик Роберт Брюс-Локкарт, известный своими хитроумными заговорами против большевиков: «Англичане имеют много достоинств и немного недостатков. Последние включают их любовь к деньгам… Поскольку они считают себя наиболее справедливыми и наименее продажными среди других народов, то претендуют или претендовали на божественное право руководить другими расами, известное как «бремя белого человека».

Отрывок из личного письма агента английской разведки, латыша Силоройса (выкопан в архивах КГБ), который по заданию СИС бился в Прибалтике против советской власти: «На основе своей многолетней работы я пришёл к выводу, что англичанину можно верить только тогда, когда он мёртв… Англичане всё калькулируют, даже риск, к сожалению, за наш счёт».

Ужасный народ!

Но гром победы раздавайся! Вереницы и целые армии англофилов, англоманов и просто потерявших голову от Англии намного превосходят число зловредных англофобов и прочих сомнительных типов.

Патриархом англофильства, как ни странно, считается ядовитый Вольтер. Трудно поверить, что из его желчно-ледяных уст вырвалось эмоциональное: «Прокляни меня Бог, но я люблю англичан. Прокляни меня Бог, если я не люблю их больше, чем французов, прокляни меня Бог!» Конечно, великий философ не являлся обожателем английской кухни или английской культуры, он видел в Англии, покончившей с абсолютной монархией, образец для Франции: свобода! власть закона! частная собственность!

Немецкий философ и публицист XVIII века Георг Лихтенберг тоже рассмотрел в общественном устройстве Англии образец для подражания и всей душой симпатизировал ее жителям. В Англию был бесконечно влюблен американо-испанский философ и поэт Джордж Сантаяна, написавший в 1922 году «Монологи об Англии»: «Если мы считаем, что главное в них — приверженность к обычаям и условностям, то стоит задать вопрос: как же получилось, что Англия является раем для индивидуальности, эксцентричности, ереси, аномалий, хобби и юмора? Где еще человек сообщит вам с гордым вызовом, что он питается лишь орехами или что он через медиума находится в переписке с сэром Джошуа Рейнольдсом?»

Я сам обожаю чудаков, которые скрашивают порою тусклую обыденность, и если покопаться, в России тоже обнаружатся толпы изобретателей вечного двигателя, волшебников, целителей, строителей необычных жилищ.

Голландский писатель Ян Бурума выпустил в 1999 году благожелательную книгу об англофильстве — «Англомания», его список выдающихся англоманов охватывает не только Вольтера, но и Гете, и отца итальянского национализма Мадзини. По его мнению, англофильство особенно пышно расцвело после Второй мировой войны, когда многие европейцы, в страхе перед Гитлером, эмигрировали в Англию, однако ныне представители этого племени, вроде профессора Оксфорда Исайи Берлина, уже вымирают. Правда, Бурума осуждает английскую ксенофобию и «отвратительную привязанность» к своей стране. «Британский миф… — пишет он, — может служить свободе, но он также является осуждением всего иностранного».

Американскому писателю Ральфу Эмерсону в Англии нравилось абсолютно всё, причем до слёз, американский поэт Огден Нэш считал англичан «самым эксклюзивным клубом» в мире, а английский писатель Дэвид Лоуренс писал: «Англичане, несомненно, самые милые люди, и каждый делает всё таким легким для других, что почти невозможно устоять».

— Да что ты всё о богеме и о богеме? — встрял Чеширский Кот. — Будто нет приличных людей среди тех, кто нас любит. Не сошелся же свет клином на писаках! Вот один голландский торгаш долгие годы свято хранил и ныне выставляет на обозрение окурок сигары самого Уинстона Черчилля. А знаешь ли ты, что до сих пор французские, голландские и итальянские денди на английский манер щеголяют в синих блейзерах и клубных галстуках? А разве ты сам не натягиваешь на себя пиджак из твида «Харрис»? У нас масса искренних поклонников и почитателей, одних притягивают веджвудские вазы, других — полосатые костюмы, третьих — чиппендейлская мебель. Германский принц фон Пюклер-Маскау был без ума от английских садов, а организатор Олимпийских игр барон де Кубертен уверовал, что английское регби создает мужчину и джентльмена. А вот несчастный кайзер Вильгельм Второй разрывался на части от любви и ненависти к Англии!

Мой случай.

Ведь я самый настоящий Близнец, мечущийся, как Буриданов осёл, между двумя охапками сена. Боролся с заклятым врагом, ненавидел жуткий капиталистический строй и в то же время нежно писал о газовых фонарях и белесых аббатствах Лондона, вздыхая:

И как не любить Лондон! Свободно, и никто не обращает внимания, — ходи по Оксфорд-стрит хоть голый, хоть вываленный в смоле с перьями. И обязательно, во всех случаях, при любых обстоятельствах — «thank you!». В какой еще столице к вам, растерянно стоящему с развернутой картой посредине Слоун-сквер, подкатится старушка — божий одуванчик и ласково спросит: «Могу я вам помочь?» Где еще такие великолепные парки со скамейками и газонами, на которые приятно плюхнуться, сжимая в руке бутылку пива «Гиннесс»? И добродушно выстаивает длинная очередь, и никто не упрекнет за медлительность («что вы, дядя, чешетесь?»). И английское чувство «справедливой игры»… Справедлива эта «справедливая игра», ох, как справедлива!

Недавно подписал договор с английским издателем и только через неделю понял, как он меня, дурака, облапошил! Над чем они хохочут на своем скучнейшем телевидении? Подумаешь, толстяк поскользнулся на банановой корке! Неужели это тонкий английский юмор? А Лондон? Ведь это не только ухоженные дворцы и парки, сделайте пару шагов от Гайд-парка в сторону, выползите на цветной Ноттинг-Хилл, и тут же дохнет убогостью при всем блеске вывесок. А пригородные, слабо освещенные районы с облезшими многоэтажками, похуже наших спальных…

Крепко засела во мне классовость, так и мучаюсь между двумя огнями в поисках таинственного острова!

А может быть, эти черно-белые, серо-буро-малиновые, разбегающиеся тона и есть Истина? Она приближается, и уже вот-вот ухватишь ее за хвост, и на миг кажется, что все или почти все знаешь об Англии. Нет, голубчик, птичка упорхнула, луч солнца не поймать, и ты как был невеждой — так и остался.

Лошадиная Морда или Красная Харя

В первом приближении все английское население можно грубо разделить на два типа: длиннолицые и круглолицые.

Первый тип, как пишет почтенный Н. Певзнер, «высокий, с продолговатой головой и удлиненными чертами лица, с неброской внешностью и сдержанной жестикуляцией; другой — круглолицый, более подвижный и активный. Это легендарный англичанин с розовыми щеками и потрясающим здоровьем, в свободное время работающий в доме, в саду и гараже, увлекающийся спортом… — это, согласно популярной мифологии, Джон Буль».

Кого-кого, а Джона Буля прекрасно знало всё советское население по карикатурам в «Правде», где этот придурковатый, низкорослый толстячок в котелке постоянно танцевал под дудку длинноносого и зловещего дядюшки Сэма в цилиндре.

Образ Джона Буля появился в 1702 году из-под пера писателя Джона Арбетнота[17]: честный, прямолинейный парень с холерическим темпераментом и склонностью набить морду соседу, если тот его достал. Истинный представитель нации лавочников, независимый в суждениях и склонный хорошо поддать.

Уинстон Черчилль, сыгравший немалую роль в моей карьере, своим бычеватым видом походил на Джона Буля, это, наверное, одна из причин популярности потомка герцога Мальборо («Мальбрук в поход собрался»), которому, по идее, полагалось быть не Красной Харей, а Лошадиной Мордой. Лошадиный типаж похож на мужа королевы, принца Филиппа, или на будущего короля Чарльза, правда, благородная лошадинность последнего чуть подпорчена оттопыренными ушами и скошенным габсбургским подбородком.

— Хорошо говоришь! — молвил Кот. — Однако какой характер у Лошадиной Морды и какой — у Красной Хари?

— Давай сначала поговорим о факторах, влияющих на характер…

— М-да… — хмыкнул Кот. — Если совершенно не представляешь, что такое английский характер, то самое время покалякать о так называемых факторах. Тут можно нагородить с три короба, но я убежден, что на мой характер влияет только голод. Попробуй не покорми меня с утра, когда я ласково мурлычу, выпрашивая молоко, через минуту я стану свирепым, как тигр. Показать, каким? Ведь, как говорила Алиса, «что толку в книжке, если в ней нет ни картинок, ни разговоров?».

Природа на нем отдыхает?

Идеи о решающем воздействии природных условий на хомо сапиенс долгие века вдохновляли учёных.

Генри Томас Бокль в фундаментальном труде «История цивилизации в Англии», весьма популярном в России в конце XIX века, писал: «Если мы станем рассматривать, какие физические факторы имеют самое могущественное влияние на род человеческий, то найдём, что их можно подвести под четыре главных разряда, а именно: климата, пищи, почвы и общего вида природы»[18].

Бокль развивал Гиппократа: «В сильную жару люди бывают не расположены и до известной степени не способны к тем деятельным занятиям, которым в более умеренном климате они предавались бы с охотою».

— Лучше бы твой Гиппократ вместе с этим Биноклем делали бы клизмы людям и котам, а не мудрствовали лукаво! — вскричал Кот. — Разве карфагеняне и турки не робкие азиаты? Разве Оттоманская империя и мавры не захватывали целые куски Европы? А кто строил пирамиды Гизы и храмы вроде Карнакского в древних Фивах, ныне Луксоре? Инопланетяне? Кто строил дворцы в жарком климате Индии и Китая? Неужели эти народы бездеятельны?![19] А как громили вас, русских, татаро-монголы!

Тут я вспомнил, что и Василий Ключевский объяснял неспособность русских к систематическому труду нашим климатом: мол, крестьянин сеял, пахал и собирал на полную катушку, когда не было дождей, снега и морозов, а остальное время валялся на печи. В этом что-то есть, но не тянет на Абсолютную Истину.

Я не знаю другого народа, который развернул бы столь масштабные добычу ископаемых и строительство в тяжелейших условиях Сибири и Дальнего Севера, куда не помешало бы немного египетской жары! Хотя не из-за неё ли нынешние египтяне живут в развалюхах без крыш и на кладбищах даже около Нила? Неужели эти люди в прошлом возводили дворцы и пирамиды? Конечно, климат — это фактор, это цветок в большом букете, а сколько еще в нем цветков…

Ах, туманы мои, растуманы

Английский климат породил целую литературу, особенно повезло лондонским туманам, смогам и дождям — кто только ими не возмущался!

Началось еще с Тацита, сетовавшего на «частые туманы» в Англии. Немецкий пастор Вендеборн: «Грязный дым каминов, которым окутан город восемнадцать из двадцати четырех часов». Швейцарец Генрих Мейстер в 1792 году писал, что «дышать свежим воздухом роскошь, которая недоступна в этом благородном городе», а француз Жан-Поль Гросли проклинал «черные дожди», падавшие на Лондон.

Николай Карамзин только и вздыхал по поводу сурового лондонского климата: «Как англичанину не смотреть сентябрём?» или «Я не хотел бы провести жизнь мою в Англии для климата, сырого, мрачного, печального…» Зато советская писательница Мариэтта Шагинян не побоялась исключения из Союза писателей за воспевание природных условий в стране НАТО: «Одна из причин приятности жизни в Лондоне — это его климат, о котором зря говорят, что он будто бы плохой… Зелень и дыхание океанов — морей, со всех сторон омывающих британский остров, озонируют и фильтруют городской воздух».

Должен признаться, что и мы с женой, ожидая дитя, очень боялись ужасных смогов — чем будет дышать наш ребёнок? Может, стоит для родов вернуться в Москву и дать ему впитывать тогда еще сравнительно чистый воздух столицы?

За несколько лет моей жизни и трудовой деятельности в Лондоне туманы случались раз пять, но один я запомнил до гробовой доски. Ужасный черный смог уже с утра не просто повис над городом, а окутал его с головы до ног, движение транспорта остановилось, по улице приходилось идти с вытянутой рукой, словно слепому с палочкой, опасаясь наткнуться на прохожего. А у меня, как назло, ответственная встреча с агентом! Интересно, как в такой мгле будет следить за мной наружка и как я смогу её увидеть? По-бойцовски сел за руль и с включенными фарами двинулся вперед, но прополз лишь полмили и бросил машину. Нырнул в метро (там пахло горьким туманом), доехал до района явки — дальше попытался топать ножками, но напоролся на стенку дома и набил себе огромную шишку[20]. Какое счастье, что у агента хватило ума не вылезать из дома, иначе в резидентуре ох как сняли бы с меня штаны за срыв ответственной встречи!

Теперь туманы научились предупреждать и разгонять, дождей не уменьшилось, порой дует холодный ветер, но современники не так суровы в оценках английского климата.

— Зато раньше не было таких ужасных бурь и наводнений! — заметил Кот. — И все из-за ваших озоновых дыр и всеобщего потепления! Так заделали всю планету со своим пресловутым прогрессом, что ни один самый последний кот этого не может вынести!

Как, как, как?!

Проблема не в том, что климат влияет на национальный характер, а в каком направлении происходит это влияние. Многим очень хочется провести прямую линию между причиной и следствием, и мне тоже. И хочется, и колется, и ничего преступного в этом нет.

«В тусклом лондонском климате имеется «граница неточности», которая порождает чувство компромисса, а резкая смена погоды от солнечного дня к проливному дождю — упорство и упрямство», — пишет Эдуард Баркер в «Характере Англии».

Профессор Николас Певзнер считает, что туманный, влажный климат породил, с одной стороны, здравомыслие, умеренность, рациональность, созерцательность и консерватизм, а с другой — воображение, фантазию и иррациональность. У Певзнера много любопытных находок, особенно когда он бредет в кромешном тумане через чащи и поля к национальному характеру, долго толчется на нем, а затем прокрадывается в английские живопись и музыку. «Животные в климате холодном имеют серый, коричневый, чёрный цвет; тигры и попугаи живут в жарком климате. Так и искусство принимает различные формы в туманах Севера и под ясным голубым небом… Может быть, тот факт, что Тёрнер и Констебл являются англичанами, имеет с этим что-то общее?»

Может быть. А может быть, и нет.

— Несомненно, на английский климат повлияли зонты! — заметил Кот. — Если бы не зонты, то дождю бы не пришло в голову лить на землю. Если бы рыбки повиновались Шалтай-Болтаю, то он не пытался бы их наказать с помощью ватерпаса и штопора. Разве не писал И. Бродский:

Другой важный географический момент — ОСТРОВНОЕ положение Англии.

— Быть островом — это прекрасно! — заметил Кот. — Ни одна собака не переплывет Ла-Манш! И поэтому мы, англичане, уверены в себе и своей безопасности! Кто только не мечтал захватить наш Остров! И Наполеон, и Гитлер…

Согласно английскому дипломату и историку Гарольду Никольсону, островное положение сформировало политику «равновесия сил в Европе» и наложило на характер англичан отпечаток «эмпиризма и даже оппортунизма».

— А вот немчура Айвон Блох считает, — вмешался Кот, — что из-за этой проклятой оторванности от Европы у англичан родились эксцентричность и ханжество, ужасная привычка продавать жён, грубость и жестокость.

Kissas, kissas, kissas, как поют игривые испанцы.

У каждого своя географическая напасть: у них блестящая изоляция, а у нас даже после распада СССР необъятность пространства. Наверное, и русское разгильдяйство, и наплевательское отношение к своей земле частично коренятся в этом изобилии (хотя Австралия или Канада по плотности населения уступают нам и, таким образом, «более необъятны»). Сравнительно небольшая, густонаселённая территория приучила англичан к рациональности, прагматизму, экономности, бережливости, уж чего-чего, а «широкой русской души» в Англии не сыскать.

— Напрасно ты так думаешь, — заметил Кот. — Только из-за широкой английской души мы и решились на такую глупость, как подводный туннель через Ла-Манш. И теперь кое-какая сволочь утверждает, что Англия — это континент, хотя всем известно, что мы уникальны и так просто не войдем в Европу. Одно дело жить на континенте, другое дело — в графстве Чешир…

Можно ли вылепить англичанина из русского?

Но хватит о Природе; наверное, не только она влияет на людей, отдадим должное и Любви, благодаря которой мы появляемся на свет англичанами или русскими, с кровью, унаследованной от родителей и их предков.

Так ли это? Проведем эксперимент: русское дитя после появления на свет помещают в коттедж в графстве Чешир. Ему выдают английскую кормилицу и самые модные лондонские памперсы, из него пытаются вылепить Джентльмена, похожего на Чеширского Кота. Так профессор Хиггинс делал леди из цветочницы Элизы Дулитл.

— Из русского даже дворового кота не вылепить! — заорал обидевшийся Кот. — Ваше дитя тут же начнет дико орать, переломает всю мебель, сдерет с себя памперсы, накакает в углу и выдует вместо молока бутылку водки!

— Да ты русофоб! — осадил я наглеца. — Да тебя за такие инвективы я сейчас выброшу на помойку В конце концов, неизвестно, что хуже: какать по углам или фильтровать ирландцев в лагерях!

Кот, слабо знакомый с основами советской контрпропаганды, замолчал и только захлопал глазами.

Помнится, рыдая от умиления, прочитал историю девочки-младенца, которую французский этнограф Веллер подобрал у костра, покинутого гуайяками, испугавшимися этнографов. Учёный привез её в Париж, воспитал, определил в Сорбонну, и она тоже стала интеллектуалом — ничего от гуайяков, кроме внешности, в ней не осталось. Тогда я был увлечен образом женщины, которую я самолично превращаю в Друга и Жену (эта иллюзия стоила мне нескольких разводов и карьеры), и я вдохновенно писал о гуайячке:

Но внешность, жестикуляция, походка неотделимы от национального характера, и всё это, скорее всего, результат неких биологических НАЦИОНАЛЬНЫХ ГЕНОВ, — они гудят в крови, они стучат в сердце, как пепел Клааса, и переходят из рода в род. Наверное, поэтому английская супружеская пара производит на свет не араба, а англичанина. И так из поколения в поколение, из рода в рода, неизбежно и скучно.

С кровью всегда тяжело: она имеет тенденцию смешиваться и перемешиваться, боюсь, что на Альбионе не отыскать чистокровного англичанина. И у нас, как известно, поскреби русского — и наткнешься на татарина.

— И еврея! — перебил Кот, превратившийся из русофоба в антисемита.

— Да если поскрести тебя, то выскребешь только блох! — парировал я в наступательном стиле, хотя Кот даже не видел в глаза живую блоху.

Когда в науку ворвался Зигмунд Фрейд, образовались целые отряды его последователей, начавших изучать «опыт раннего детства» у отдельных народов: протекание беременности, рождение и детство у отсталых племен, уход за младенцами. Американка Маргарет Мид пришла к выводу, что арапеши (есть такое племя!) пассивны, безвольны и склонны к подчинению, поскольку балуют своих детей грудью, а учёный Дюбуа отмечал, что алорийцы подозрительны, неуверенны и безынициативны, так как поздно учат детей ходить.

В XX веке ученые углубились в лабораторные исследования представителей различных народов с анализами крови и мочи, вошли в моду сложные тесты на полиграфе, с применением самых невероятных методик, в моду вошёл IQ (Intelligence Quest, тест на интеллект), и его стали обсасывать и дегустировать толпы учёных. Кто умнее — вождь племени мумбо-юмбо или фермер из штата Канзас? Обнаружили, что всё-таки мозги больше зависят от окружающей среды и уровня цивилизации, нежели от папы и мамы.

В своё время целую бурю в моей душе вызвал неофрейдист Джеффри Горер, который в конце 50-х годов проводил анкетирование 11 000 англичан и пришел к выводу, что за последние сто пятьдесят лет английский национальный характер не изменился. Произошли лишь чисто внешние подвижки: население, не жившее по законам, стало законопослушным; страна, наслаждавшаяся собачьими боями, травлей медведей и публичными казнями, стала более гуманной; всеобщая коррупция в общественной жизни уступила место высокому уровню честности[22].

Интересны черты англичан, которые, по его мнению, остались неизменными: «неприязнь к контролю и другим формам опеки, любовь к свободе; низкий интерес к сексуальной активности по сравнению с другими соседними обществами; вера в ценности образования, формирующего личность; внимание и деликатность по отношению к другим людям; очень сильная привязанность к браку и институту семьи».

Но бог с ними, с англичанами, Горер попутно осмелился лягнуть Советскую Россию: тугое пеленание младенцев, принятое у русских и у советских, передает детям уважение к власти, особенно сильной, русские, мол, послушны как рабы. Ну и скотина! В своей диссертации, где полагалось быть беспощадным к врагу, я сделал из Горера недожаренный бифштекс с кровью из его головы: разве можно назвать послушным народ, свершивший Великую Октябрьскую социалистическую революцию?! Разве не было мятежей Емельки Пугачева, Стеньки Разина и Ивана Болотникова? Разве Саша Ульянов, брат Ильича, не взошел на виселицу ради свободы? Ничего себе — рабы! Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!

Тем не менее я посоветовал жене не затягивать пеленками сына, а заодно по-английски не кутать и вообще поменьше обращать на него внимания…

На всякий случай. Вдруг Горер прав?

Особенно меня захватили изыскания профессора Айвона Блоха, который с немецкой педантичностью выводил самоуверенность, эксцентричность, лицемерие и жестокость англичан из таких особенностей нравов (частично сохранившихся), как воспитание детей розгами, мазохистской склонности к порке во время секса или к тяге к дефлорации. В те времена в СССР об отклонениях от единственно признанной сексуальной позиции говорили шепотом, — поэтому изыскания Блоха я воспринимал исключительно через порнографические линзы, как «Кама Сутру».

— Во всяком случае, мы, коты, гораздо целомудреннее людей, хотя весьма любим бродить с кошками по чердакам, — вставил Кот. — Но кто видел кота в групповых оргиях? Кто видел кота в жутких перверсиях, присущих человеческой расе?

Итак, биологический детерминизм освежает и вселяет надежду: вдруг какой-нибудь хмырь откроет английский ген? Боже, как это двинет вперед науку о национальном характере — этнопсихологию! Тут же из неё вычленится новая наука «англопсихология», и, уж конечно, меня причислят к её отцам основателям. На этом дело не закончится: появятся специалисты по отдельным чертам английского характера, и можно уже сейчас поздравить докторов английского лицемерия и бакалавров английской нелюбви к теории, которые будут работать на Кафедре Англопсихологии в Институте Этнопсихологии Академии Мировой Психологии.

— Старина, тебе не кажется, что ты заболтался? — спросила Улыбка Кота. — Какого диккенса ты всё это несёшь?[23]

Заторможу и скромно промолвлю: на английский характер влияют солнце, воздух и вода, дожди, туманы, гром, пролив Ла-Манш и нечто таинственное в крови, возможно, самое главное, основное составляющее, переходящее из поколения в поколение. Пусть это будут национальные гены. Неужели это всё?

Лети, лети, моя история…

А где же социально-политические, экономические, религиозные…

— И подагрические факторы? — вставил охамевший Кот.

Где производственные отношения, в которые вступают люди вместо того, чтобы любить и наслаждаться запахами сирени? Куда делись бесконечные войны, неумолимая, непредсказуемая поступь Истории, от которой трещат человеческие кости? Где честное стремление приумножить и защитить награбленное с помощью государственных и иных институтов? Борьба за власть, борьба классов, борьба маленьких пчелок за свое выживание?

Эти штучки формируют национальный характер не меньше, чем равнодушная природа, хотя они меняются быстрее и ощутимее для упомянутых костей, это признавали и Гиппократ, и Монтескье, и Гегель, и, конечно же, великий Карл…

— Хватит лезть со своим марксизмом! — прервал меня Кот. — Давай по чести, положа лапу на сердце: каким сделали войны англичанина? Ты ответишь: конечно же, мужественным, агрессивным, патриотичным, предприимчивым и прочая и прочая. На это я замечу: а почему же совсем не мужественны египтяне, индусы, румыны, итальянцы, которые века провели в кровавых схватках? На мой взгляд, войны выбили у англичан ум и здравый смысл: стоило ли проливать столько шотландской крови и рубить голову Марии Стюарт, если Шотландия преспокойно рулит к полной независимости?

— Ты совершенно прав, если считать Историю произведением Разума, а не Игрой Случайности, если забыть, что в Истории нет, ни крохи мозгов. Удивительно слышать это из твоих уст: все-таки твой папаш-ка Льюис Кэрролл верил в Абсурд, об этом говорит Улыбка, которую ты постоянно носишь.

Кот надулся от обиды, поскольку не выносил упреков в слабой философской подготовке.

— Если хочешь поговорить об истории, то «расскажи о Лондоне — столице Парижа, о Париже — столице Рима и о Риме — столице Англии», — процитировал он «Алису».

По английской истории следует чуть-чуть прогуляться, хотя бы для того, чтобы понять, откуда взялись Лошадиные Морды и Красные Хари.

О, загадки жизни и творчества первых двуногих на Британских островах! Что сказать о мордоворотном кочевнике-охотнике, появившемся там среди слонов и мамонтов 250 тысяч лет назад? Много разного вина намешано в бочке, но главную роль сыграли кельты, захватившие остров к 500 году до нашей эры, чем очень гордятся их потомки — валлийцы, шотландцы и ирландцы.

В 55 году н. э. и вплоть до IV века там хозяйничали римляне, боровшиеся с кельтскими племенами, особенно с могущественными друидами. Вот наблюдения Юлия Цезаря, который своим захватом Британских островов, населенных враждующими племенами, толкнул их население в лоно римской цивилизации (хотя, конечно, любой валлиец яростно поспорит, чья цивилизация была выше): «Население чрезвычайно велико и имеет много скота… Большинство племён не выращивают зерно, а живут на молоке и мясе, носят шкуры. Все британцы красят свои тела вайдой, это придает им синий цвет и ужасный вид в бою».

— Синюшные британцы? Это же кельты! — вставил Кот. — А потом Римская империя полетела в тартарары, набежали англы из Шлезвиг-Гольштейна и саксы, жившие между Эльбой и Рейном. В конце девятого века у нас разрывали друг другу глотки разнообразные саксы, а тут гады датчане стали угрожать. Что делать? Пришлось объединиться под королем Альфредом Великим. А когда он подох, его сынок Эдуард и внучка сами подчинили Данию, а потом датчане снова нас завоевали…

Сумбурно, но верно. В 1016 году королем стал Канут; Англия оставалась частью скандинавской империи. Интересно, как тогда выглядел бы предмет моего исследования?

— Какой же, к черту, национальный характер, если еще нет нации! — вскричал Кот голосом тов. Сталина. — Это все равно что говорить о моей улыбке, когда я еще не родился!

В 1066 году произошло роковое событие: на острова высадились войска норманнов под предводительством Вильгельма, герцога Нормандии, разгромившего под Гастингсом саксонскую армию и ставшего королем Англии.

— Эдвин, граф Мерсии, и Моркар, граф Нортумбрии, поддержали Вильгельма Завоевателя, и даже Стиганд, архиепископ Кентерберийский, нашел это благоразумным, — встрял снова Кот. — И вообще: едят ли кошки мошек или едят ли мошки кошек?

Норманны происходили от викингов, поселившихся в Северной Франции с 911 года, они принесли в Англию свои язык, культуру и классовое устройство: лендлорды и крепостные, которые жили на земле владельцев-хозяев, обрабатывали её и платили оброк. Именно Вильгельм Завоеватель объединил саксонские и другие племена в борьбе с Шотландией и скандинавскими странами, укрепил систему законов и наказывал сопротивлявшихся англосаксов конфискацией их земель, которые он отдавал норманнским баронам, — к 1085 году осталось только двое из крупных землевладельцев-англосаксов. Вильгельм инвентаризовал в Англии все земли и собственность в целях сбора налогов, именно при нём в стране устоялось феодальное общество.

Тут замрем и оглядимся вокруг в этом темном лесу. И дальше национальный характер продолжал коваться в междоусобицах, схватках, войнах, завоеваниях, всё перемешивалось как в тигле, переплавлялось, сливалось и расплескивалось[24], характер приобретал агрессивность, твердость, мужество и выдержку.

Жестока поступь английской истории, ее пути не усыпаны розами, если не считать войну Алой и Белой Роз. В кровавых морях и горах трупов в Англии недостатка не было; нам до англичан далеко, наши великие душегубы и государственники Иван Грозный и Петр Первый лишь малые детишки по сравнению с английскими королями. Правда, Иосиф Виссарионович переплюнул всех, но ведь он дитя Кавказа.

Это из «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» Иосифа Бродского. Все просто, без затей и глубоких социально-экономических, политических и геополитических причин. Так, по Гольбаху, начинал войну монарх, если утром страдал констипацией, как до революции интеллигентно называли запор.

Большинство войн велось на территории Британских островов, зато власть долго была в руках неанглийских королей: Плантагенеты были ярко выраженными французами (они стояли у власти с 1154 по 1485 год — от Генриха II до Ричарда III), пришедшие им на смену Тюдоры — валлийцами, Стюарты — шотландцами, подчинивший их Вильгельм III был голландцем, Георг I происходил из Ганновера. Как у нас Рюриковичи и другие русские князья, сливавшиеся и разливавшиеся с татарами, как вся послепетровская эпоха.

Но существовали не только войны и произвол Истории со всем переплетением факторов, но и тенденция к устойчивому развитию гражданского общества.

Собственность — это кража!

Несомненно, важнейшее влияние на английский характер оказали ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ и связанные с ней ПРАВА ЛИЧНОСТИ.

Тут английские и русские пути полностью разошлись по времени.

Об этом хорошо думается во время прогулок у Виндзора, особенно после обеда в ресторанчике на берегу Темзы, прямо у моста, соединяющего Виндзор с Итоном. Ноги сами выносят любого любителя демократии на зелёные поля Раннимеда, где в 1215 году собрались наглые бароны и потребовали от короля Джона (у нас его почтительно называют Иоанном, дабы не приходил на ум Джон Ячменное Зерно) узаконить их права, тогда впервые в английской истории король записал обещание, что «все люди имеют право на справедливость».

Великая Хартия вольностей, или Магна Карта, конечно, давала права лишь элите, но всё звучало многообещающе: «Ни один свободный человек не будет более посажен в тюрьму, лишен имущества, объявлен вне закона или иначе ущемлен… кроме как по законному суждению равных себе либо по закону страны».

Представляю, как бузили на этих лугах одемокраченные бароны, плескали друг в друга апельсиновым соком, таскали за волосы чужих леди и норовили отдубасить короля. Магна Карта их не успокоила, и они продолжали биться с Джоном, пока он не умер от лихорадки. Воистину человек и целая нация не могут простить оказанные им благодеяния и рано или поздно мстят за это…

— Конечно, тебе, большевику, не по душе наши бароны, — заметил Кот. — Но посмотри на прогресс: уже в 1265 году был созван первый английский парламент, реальная сила, способная противостоять королевской власти…

— Но это был эмбрион демократии. Знаменитый Habeas Corpus Act, охранявший личные права граждан, появился в Англии лишь в 1679 году!

— А разве мы не совершили в 1688 году первую в мире буржуазную революцию?! Разве мы окончательно не утвердили неприкосновенность частной собственности, в том числе и на землю, которую разрешалось продавать и покупать. Разве мы не закрепили свободы и другие права личности? — не унимался полемист Кот.

Частная собственность стала основой основ, без которой свобода и демократия могли только витать в воздухе. Как заметил лорд Маколей, «лучше один акр в Миддлсексе, чем княжество в Утопии». «Типичная буржуазность!» — с насмешкой вскричали бы многие русские интеллигенты, потратившие жизнь на беспощадную борьбу с мещанством и филистёрством. И были бы совершенно правы: тут мы с англичанами прошли две разные истории.

«День твой последний приходит, буржуй!»

Великобритания раньше других стран пережила буржуазную революцию, и БУРЖУАЗНОСТЬ не только вылепила НАЦИЮ, но и легла в основу английского национального характера, из этого сочного клубня выросли и прагматизм, и рационализм, и законопослушание, и свободолюбие.

А в России? Кто только не высмеивал базаровых и штольцев, кто только не измывался над ними, «делавшими дело», «всегда довольными собой, своим обедом и женой!». При царе в почете были помещики и дворяне, которые служили Отечеству в армии или в чиновных ведомствах, купцов, предпринимателей, финансистов терпели, но не почитали.

Помните ссылку Ленина на письмо Энгельса Марксу, начертанное 7 октября 1858 года? «Английский пролетариат фактически всё более и более обуржуазивается, так что эта САМАЯ БУРЖУАЗНАЯ ИЗ ВСЕХ НАЦИЙ хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией». Между прочим, Энгельс попал в самую точку: дальнейшее развитие английского общества шло по этой линии, в результате смягчались противоречия между классами, возросла роль государства, охраняющего интересы большинства, и цементирующей силой стал «средний класс».

В Англии никто никогда не отрицал наличие классов и классовую борьбу, которую, правда, понимали по-разному.

Аристократка Нэнси Митфорд писала: «Главный принцип английской социальной жизни состоит в том, Что каждый (то есть каждый из тех, кто подошел к входной двери) считает, что он — джентльмен. Отсюда вытекает не менее важный принцип: каждый проводит демаркационную линию у своих пяток». Конечно, сейчас эти линии более размыты, но они существуют, и это выражается отнюдь не только в эксклюзивной жизни королевского двора, в закрытых клубах для истеблишмента и частных школах — чаще всего они невидимы, но от этого не менее жестки.

— И чудесно! — сказал Чеширский Кот. — Представляю, какой был бы ужас, если бы я вертелся в одной куче с разными Джимами, Васьками, Барсиками, Пушками и прочей рванью! Помнится, один рыжий кот с отгрызенным хвостом пытался качать мне права по поводу рыбьей кости, которую я лишь потрогал лапой, — разве можно есть такую дрянь вместо «Фрискас»? Чернь физически сильна, но слаба духом, и он уже готов был расцарапать мне морду, если бы не испугался вдруг моей неизменной Улыбки…

Англичанам удалось избежать всеобщего ослепления, когда считают, что кухарка запросто может управлять государством, а «простой человек» может учить великого композитора, как сочинять музыку (при этом композитор, словно попка, постоянно твердит, что всё лучшее он черпает в своём народе).

Англичане давно усвоили, что равные возможности не имеют ничего общего с всеобщим равенством, равные возможности, кстати, тоже не совсем равные, ибо один появляется на свет в семье банкира, а другой — шахтёра, один учится в Итоне, а другой вкалывает с детства. Классы, сословия, гильдии, социальные группы, прослойки (как писал Гете, «Я, кажется, с ума сойду от этих звонких оборотов! Как будто стадо идиотов талдычит хором ерунду!») для англичан непреложный факт, отсюда вытекает важный принцип: «Каждый сверчок должен знать свой шесток».

Джон Бойнтон Пристли убежден, что осознание своей принадлежности к определенной социальной группе является частью английскости, — так он называет национальный характер, и в то же время указывает, что большинство англичан вряд ли назовут группу или класс, к которому принадлежат.

Возможно, и не назовут, но некоторые с интересом анализируют классовую принадлежность. Например, историк Самуэль Смайлс даже составил список знаменитых имен в доказательство, что талант и гений не составляют исключительной принадлежности какого-нибудь сословия или класса. Так, из дворян и землевладельцев вышли философ Френсис Бэкон, физик и химик Роберт Бойл, физик Генри Кавендиш, философ Купер, поэты Байрон и Шелли, писатели Смоллет, Филдинг, Бульвер-Литтон, знаменитый полководец Мальборо. Средний класс тоже не подкачал и дал миру поэтов и драматургов Мильтона, Шекспира, Драйдена, Вордсворта и Китса, ученых Ньютона и изобретателя паровой машины Джеймса Уатта, философов Карлейля и Адама Смита, полководца Оливера Кромвеля, конечно, писателя и шпиона Даниеля Дефо. А как же рабочий люд? И они сделали свой вклад: оптик Джон Доллонд (ткач), религиозный писатель Джон Бэньян (из жестянщиков), известный инженер, строитель каналов Бриндли, физик и химик Фарадей, драматург Бен Джонсон, строитель первых паровозов Джордж Стеффенсон, великие путешественники капитаны Кук и Ливингстон, художник Тернер — все вели свой род от низших слоев.

— Неужели ты хочешь сказать, что классовая борьба суть движущая сила истории? — заорал Кот. — Опять этот Маркс!

Котов настолько ослепил антикоммунизм и итоги строительства нового общества, что они забывают: классовая борьба появилась задолго до Маркса, она продолжается сейчас и вряд ли утихнет. Поклонницы мадам Тэтчер разорвут меня в клочья, но именно в период её правления в 80-е годы классовые противоречия обострились до предела и вызвали кризис — что стоят забастовка шахтёров в 1984–1985 годах, подавленная властями, или ликвидация Совета Большого Лондона в 1986 году! Так что не стоит отрицать влияния классовых отношений на национальный характер.

Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…

Талантливой нации трудно жить на небольшой земле, отнюдь не перенасыщенной полезными ископаемыми, она тянется открывать и осваивать новые земли, сеять там разумное, доброе, вечное и обогащать себя (бесспорно, и за счет туземцев). Естественно, англичане, как и русские, являлись главной движущей силой в строительстве своих Империй.

Влияла ли колониальная экспансия на английский национальный характер? Еще как! «Колонии принадлежат к числу предприятий древних, изначальных и героических», — писал Френсис Бэкон. Историк Джордж М. Тревельян в своем классическом труде «Социальная история Англии» идет дальше, утверждая, что, несмотря на издержки джингоизма, Англия обычно проявляла миролюбие в отношении колоний и их жители радовались приходу англичан. «Пираты совершали дальние плавания по всем морям и океанам, открывая «далекие острова» и раскрывая перед своими соотечественниками в Англии новые области надежд и мечтаний», — романтично пишет Тревельян.

Английской колонизации присущи свои особенности: во-первых, до последней трети XVIII века она была в основном мирной, ибо захватывались малозаселенные земли. Во-вторых, связи англичан с местным населением их колоний сводились к минимуму (в отличие, скажем, от испанцев, обожавших насиловать, а потом жениться на индейских дамах). Дух миссионерства вплоть до XIX века вовсе не был присущ англичанам, игнорирующим туземцев и стремившимся к изоляции от них. В-третьих, вплоть до XIX века английское правительство, в противоположность испанскому и португальскому, на деле не принимало никакого участия в основании колоний; вмешательство метрополии в их внутреннюю организацию по праву было всегда ограничено, а на деле равнялось нулю. Главную роль играли английские добровольные общества (в виде религиозных конгрегаций и торговых компаний), именно они, а не государство, учреждали поселения в ранних колониях и начали создавать то, что впоследствии стало Империей. И, наконец, английские колонисты были в основном земледельцами и ремесленниками, прочно осевшими на чужих землях. Именно поэтому они старались создать нечто новое, не совсем английское, и отождествляли свои интересы с колониями, именно поэтому Британская империя оказалась такой устойчивой.

Русский ученый И. Вернадский писал о Британской империи: «По своему внутреннему устройству и по характеру своего народа эта страна может легко обойтись без той или другой колонии, из которых ни одна не сплочена с нею в одно целое и каждая живет своей особенной жизнью. Состав британских владений есть скорее агрегат многих политических тел, нежели одна неразрывная целостность. Оторвите каждое из них, и метрополия будет существовать едва ли не с прежней силой». (Кстати, эта оценка сбылась, и после распада империи с Англией ничего страшного не случилось.)

Вплоть до последней трети XIX века английские колонии не воспринимались англичанами как особо значимая ценность. По сути дела, только Дизраэли изобразил создание Империи как романтический подвиг мужества, а не как банальное деловое предприятие. («Империя — это торговля!» — учил Джозеф Чемберлен.)

— Все очень интересно, но что ты, собственно, хочешь доказать? — осклабился до неимоверности Кот.

Хочу узреть некоторое сходство с русской колонизацией (не забудем навязчивую идею автора) и несколько подретушировать драматизированный миф о море крови, страдающих аборигенах, грабителях колонизаторах, набивавших себе карманы.

Британская империя распалась под напором национально-освободительного движения, в котором лидирующую роль сыграли личности, получившие образование в Англии. Как глубок смысл тезиса: «Иностранные студенты в Кембридже становятся антиимпериалистами, иностранные студенты в МГУ — антисоветчиками». Англичане сами создали Ганди, Неру, Кеньятту, Нкомо, Манделу, Насера, все они сначала учились в Англии и зрели, потом включились в борьбу с англичанами, отсидели своё и были признаны теми же англичанами истинными вождями своих народов. Ныне Англия сама легализовала в качестве своих граждан огромную массу иммигрантов и, наверное, тоже роет себе могилу.

А разве не мы, русские, с помощью КПСС дали ход лидерам нынешних республик, формально членов СНГ?

— Сами во всём виноваты! — резюмировал Кот и принял менторский вид. — Давить этих сволочей было нужно! Давить! Помнишь, как англичане расправились с восставшими сипаями? И зарубить на носу: глупо плодить национальную интеллигенцию, это все равно что рубить сук, на котором спасаешься от собаки! Особенно вонливое дерьмо течет из педагогических вузов и литературных институтов, уж они обязательно отплатят за благодеяния подрывной деятельностью и борьбой за независимость, что и в голову не приходит простому виноградарю или пастуху!

Осмелюсь заявить, что колониальная экспансия с доктриной о «бремени белого человека» стимулировала в англичанах национальную гордость, предприимчивость, мужество, патриотизм, и иного быть не могло, если не представлять Поступь Истории как родник с ключевой водой.

Ох уж этот опиум для народа!

Неужели это всё? А разве религия не оказывает влияния на национальный характер? Христианство проникало в Англию в последние годы Римской империи, но уже при Вильгельме Завоевателе появились тенденции к подчинению Церкви английской короне. Эту революцию в период Реформации в 1533 году совершил специалист по отрубанию голов у своих обольстительных любовниц и жен король Генрих VIII, который попросту послал подальше Папу Римского, назначил себя главою Церкви, стал преследовать верных Риму католиков, «чистить» и закрывать монастыри. Это не мешало энергичному Генриху ненавидеть всей душой Лютера и еще суровее, чем католиков, карать протестантов всех мастей (другие короли с не меньшей рьяностью казнили потом пуритан).

Англиканская Церковь, сохранив некоторые элементы католицизма, вобрала в себя кое-что из протестантских учений и постепенно отказалась от разных ритуалов вроде исповеди, соблюдения поста и прочих атрибутов католической религии. Она изрядное время прошагала рука об руку с королевской властью, опиравшейся на парламент и другие демократические институты, и влияла на характер англичан в сторону больших свободы, терпимости, законопослушания. Но главное: Церковь «своя», английская, независимая от Рима; это укрепляло самодостаточность и самоуверенность англичан. Англиканская Церковь охватывает три пятых населения страны, 6 млн. составляют католики, далее идут методисты, баптисты, унитаристы, конгрегационалисты и другие протестанты, около 600 000 составляют мусульмане и 350 000 исповедуют иудейскую религию.

— А ты расскажи, как чуть не стал англиканом! — подзадорил меня Кот.

Было дело. Совсем недавно меня, как доброго самаритянина, пригласили поучаствовать в благотворительной акции по реставрации церкви XII века в деревушке Саррат: вместе с другими авторами написать об этом райском месте «шпионский» рассказик, который будет издан, распродан, и вырученные деньги пойдут на ремонт церковной крыши.

Предложение поразило меня английской предприимчивостью, ничего подобного не приходит в голову нашим реставраторам, которые предпочитают выклянчивать деньги у государства и новых русских. Я написал рассказ и при первой оказии двинулся в Саррат, где был обласкан местной знатью, напоен пивом и сфотографирован в двух живописных деревенских пабах, оставлен на ночь в имении с крокетной площадкой, небольшим бассейном с деревянной крышей, сауной, огородом, скульптурами и цветными фонариками во дворе. Два внушительных сенбернара вырывались на прилегавшие зеленые поля с ухоженными, словно придворные леди, овцами и коровами — сердце плавилось от этих буколических картинок, и который раз я подумал, как одинаковы сельские пейзажи в Англии и России (если жадно не глядеть на дорогу в стороне от веселых подруг).

Утром в воскресенье я, естественно, направился в церковь, на крышу которой потратил пыл художественной части своей богатой души. Прихожане были одеты неформально, но прилично, дырявых джинсов и рубашек с павлинами я не заметил. Священник мило и деловито пожал мне руку, поблагодарил за участие в благотворительной акции и пропустил меня, православного, в англиканские святыни[25]. Все чинно сидели (имелись и специальные подпорки для коленопреклонения — падать на колени прямо на пол леди и джентльмены считают некомфортабельным); при входе каждому вручили томик псалмов, на стене висела большая таблица с указанием очередности их исполнения и соответствующей страницы, священник руководил службой и иногда просил встать. Больше всего меня поразила легкость и непосредственность проповеди. Священник импровизировал: завел речь о недавней грозе, валившей деревья и ломавшей кусты, о том, как он стоял в окне и смотрел на сосну, не сгибавшуюся под ударами ветра. Ее непоколебимая неподвижность наводила на глубокие мысли: таков и должен быть верующий, испытывающий удары судьбы. Священник не потрясал пальцем, не завывал и не призывал, он говорил искренне и, словно конферансье, отпускал милые шутки, вызывавшие добрую реакцию зала. Когда он проходил мимо прихожан, шалуны мальчишки стали дергать его за свисающие кисти пояса (на месте священника я тут же врезал бы им по лбу), но он добродушно потрепал их по головкам и с улыбкой прошел мимо.

В конце службы все встали и стали пожимать друг другу руки со словами «Мир вам!», а после службы, продолжавшейся ровно час, в церковном дворике состоялось чаепитие с кексами, и все оживленно щебетали.

Поразительна раскрепощенность, царящая в англиканской церквушке, где нет гнетущей торжественности католического храма или бесконечных приставаний и нравоучений, которые слишком часто встречаются в православной церкви со стороны некоторых менторов-священников и вездесущих, злых старух-прихожанок.

— Хорош христианин! — заметил Кот. — Тебе не в церковь нужно ходить, а в расстрельные подвалы Лубянки. Бедные, несчастные старушки его, видите ли, раздражают! Отвалил бы им не одну копейку, а один доллар — и они бы тоже стали добренькими…

Многие в Англии считают, что Бог был англичанином. Существует даже легенда, как Иисус еще мальчиком посетил Англию, а потом один из святых, вызволявший у Понтия Пилата тело Христа, привез туда кусочки его тернового венца. В 1559 году епископ Лондонский провозгласил, что Бог — англичанин, и призвал соотечественников семь раз в день благодарить Бога, что они родились англичанами, а не итальянцами, французами или немцами.

Триумф протестантизма в Англии был национальным триумфом, отождествление Реформации с «английскостью» еще больше усилило сплочение нации, влило новые соки в патриотизм.

В XIX веке с ростом английского могущества распространилось мнение, что англичане — это избранная нация, как древние иудеи. Эммануэл Сведенборг, учеником которого считал себя великий художник и поэт Уильям Блейк, утверждал, что, благодаря своему гению, англичане имеют собственное Небо, куда отбывают после смерти. «Железный герцог» Веллингтон, разгромив Наполеона при Ватерлоо, заявил: «Нас благословила рука Божья!»

Миссионерская деятельность в колониях расцвела в XIX веке и далеко не всех приводила в восхищение. «Англиканские священники и епископы горды и богаты, они живут в процветающих приходах, из их совершенно не потревоженной совести сочится жир… Это религия богатых, они этого не скрывают… путешествуют по всему миру, проникают в черную Африку ради приобщения к своей вере одного дикаря, забыв о миллионах дикарей в Лондоне, которым нечем платить». Это из «Зимних заметок о летних впечатлениях» возмущенного Федора Михайловича.

Конечно, в нынешние времена роль Церкви серьезно упала, но для среднего неискушенного англичанина она все же является важным моральным авторитетом, англиканскую Церковь, помимо всего прочего, ценят за прагматизм, комфортность и ненавязчивость. Англичане посещают церковь по желанию (или вообще не посещают), обычны суровый аскетизм церковного интерьера и минимум обрядов, никто не верит, как в России и некоторых других странах, что Церковь создана для защиты угнетенных и бедных. Даже во времена визита в Лондон Достоевского посещаемость церкви в Восточном и Южном Лондоне, где жили малоимущие, была самой низкой по стране.

Тем не менее ежедневно до 2.30 после полудня в Вестминстерском дворце появляется процессия, и полицейские с криками «Посторонним снять шапки!» стаскивают с себя шлемы и обнажают головы. Во главе шагает мужчина в забавных гетрах, за ним отставной генерал с золотой булавой, затем спикер палаты общин в черно-золотом одеянии, и всю процессию завершает не кто-нибудь, а священник спикера.

С каждым годом англиканская Церковь дает всё больше послаблений для верующих, хотя это далеко не всех устраивает.

— Да, распустились они все! — заметил Кот. — Пошли на поводу у разных хиппи. Как тебе понравится дискуссия статьи либерально настроенного епископа Эдинбургского «Прелюбодеяние может не быть аморальным»? Одно название чего стоит! Но нашлись высоко моральные священники и ответили этому развратнику: «Епископ Эдинбургский одобрил бы поведение молодых людей в моем приходе. Каждый уик-энд они прелюбодействуют у церкви, а иногда даже на ее крыше. Вызывает умиление мысль о том, что мы должны занимать более терпимую позицию. Единственный недостаток этой идеи состоит в том, что она неприемлема для жильцов в прилегающих домах. Их не радует, что в этот уик-энд мальцы сожгли сарай, где хранились палатки; нашему уборщику не очень по душе убирать навалы пустых пивных бутылок, картонок, остатков пищи и презервативов». Однако, как пишет епископ, «многие молодые люди занимаются сексом, когда хотят, словно пьют кофе или съедают гамбургер». Представляю, если бы ты занимался этим в моем доме (Кот, естественно, считал себя хозяином моей квартиры), да я выпер бы тебя под задницу лапой!

А сколько еще на свете существует факторов, формирующих национальный характер! Звезды, которые вечно презрительно смотрят на нас с небес, кусты роз у окна, Би-би-си, музыканты из Армии спасения, играющие около входа в универмаги Селфриджиз? Если один человек каждое утро ест овсянку, а другой жареную яичницу с беконом, то и характеры их будут отличны друг от друга.

А возможно ли сложить все это в один национальный характер?

Джон Бойтон Пристли в своих великолепных книгах об англичанах уходит в бездны пленительной мистики, которую невозможно ни доказать, ни опровергнуть: доминанта, определяющая национальный характер, — это неясная граница между рациональным и иррациональным, то есть, если угодно, между умом и сердцем. Это выражается в том, что англичане больше полагаются на инстинкт и на интуицию, чем другие европейцы. Так ли это? Ведь мы склонны видеть в англичанах холодный расчет, здравый смысл, всё что угодно, но только не движения души. Сходную мысль ранее развивал американец Сантаяна, утверждая, что англичанина определяет «внутренняя атмосфера», своего рода погода внутри его души, которая даёт моральные оценки происходящему вокруг. Сила английского характера в иррациональности, и тут бессильна логика и скучная инвентаризация факторов или особенностей.

Проклятые иммигранты!

Но сравнительно недавно появилась новая напасть, она, словно коршун, начала зловеще кружить над Англией, разрушая понятие прославленной английскости. Начиналось всё тихо и спокойно, тогда и в голову не могло прийти, что темные и цветные физиономии заполнят не только космополитический Сохо, но и освященную традициями Трафальгарскую площадь и даже такое сугубо английское место, как Сити. И не в качестве приятных гостей — пожил и сделал ручкой! — а полноправных (!!!) граждан Соединенного Королевства. Станут членами парламента, дипломатами, а в будущем и премьер-министрами…

Начиналось с одиночек, потом заструился тонкий ручеёк. В XIX–XX веках в «приют свободы» потянулись вереницы недовольных из других стран, все они просили политического убежища и укрывались от преследования со стороны своих правительств. Особенно возлюбили Лондон революционеры и прочие радикалы. Итальянские борцы за свободу Мадзини и Гарибальди сколачивали там отряды единомышленников, Александр Герцен бил в «Колокол», сурово обличая царский режим, Карл Маркс писал свои фолианты и создавал вместе с Фридрихом Энгельсом флагман пролетариата — Интернационал. Там неистовствовал Бакунин, бежавший с царской каторги, бродили романтический анархист Кропоткин, «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская, честный народник Ткачёв, кровавый террорист Нечаев и прочая свободная публика. Страну почтили своим присутствием Ленин, отмечавший потом снисходительно, что, пожалуй, «Англия самая свободная страна в Европе», но не забывавший добавить, что законность и социальный мир в Англии суть «результат спячки английского пролетариата». На съезд РСДРП однажды прибыл тогда незаметный «симпатичный грузин» Коба, там вынашивал теракты по изъятию денег у буржуазии Н. Красин — всех революционеров не перечесть.

Не стоит умиляться по поводу английского гостеприимства: оно всегда объяснялось не только любовью к свободе, но практицизмом и здравым смыслом. Почему бы не иметь под рукой живой эмигрантский источник, порой более информированный о положении за кордоном, чем Форин-офис или разведка? Почему бы не иметь в рукаве карту, которую можно разыграть во время припадков любви или ненависти?

Тем паче что у Англии, как известно всем просвещенным джентльменам мира, не существует постоянных друзей и врагов — постоянны лишь национальные интересы. Пусть поворчит милый русский царь Ники по поводу лондонских козней революционеров (угробивших, между прочим, его предка, освободителя крестьян Александра II и множество видных сановников), пусть поворчит! Хоть он и родственник британской короне, но ведь существуют материи и повыше: Закон. Свобода. Демократия.

На самом деле Великобритании не мешали Маркс, Ленин, террористы и прочие, они мешали ее врагам или друзьям, а это уже совсем другой коленкор. Ведь никому не приходило в голову предоставлять политическое убежище врагам трона и истеблишмента или борцам за независимость английских колоний (становление многих будущих гробовщиков Британской империи проходило в английских колледжах и университетах, но тогда они еще не оперились и не вымахали во врагов короны).

— Не намекаешь ли ты, что Англии было выгодно держать у себя революционеров? — возмутился Кот.

Это ясно и без намёков, мой прекрасный, мой великолепный Кот, но зловредная мысль терзает меня: за «приют свободы», выгодной в тот момент для Англии, пришлось заплатить впоследствии высокую цену: ручеёк иммиграции вырос в мощный поток.

Процесс этот пошел по нарастающей после распада Британской империи, в Англию тянулись её дети: индусы, негры с Ямайки, жители бывших английских колоний в Центральной Америке, Африке и Азии, а заодно китайцы, вьетнамцы… За империю надо платить по счетам: и вот ее подданные перемещаются из нищих хижин, туберкулеза и голода в скромное жилище с водопроводом и канализацией недалеко от центра Лондона (а разве в России мало выходцев из бывших республик?).

Английское правительство не сидело сложа руки и пыталось усложнить и ограничить въезд, но дудки! Иммигранты просачивались через многие фильтры, да и как серьезно ограничить их приток, если во главе Империи-Содружества стоит сама Ее Величество королева? Медленно и верно Англия и особенно Лондон «желтели» и «чернели», а в некоторых районах англичане уже серьёзно уступают по численности другим национальностям. В 1998 году белые дети составляли меньшинство в местных средних школах во «внутреннем Лондоне» (по идее, самом что ни на есть английском), а в пригородах их число не превышало 60 %. Более трети учащихся в упомянутых школах «внутреннего Лондона» не считают английский своим родным языком. В 1951 году число иммигрантов из Южной Азии и Карибского бассейна составляло 80 тысяч, сейчас их число достигло 3 миллионов, причем основная масса живет в Лондоне и других крупных городах Англии (не Шотландии и не Уэльса!). В районе Лондона Спитлфилдз 60 % составляют жители Бангладеш, в некоторых частях Бредфорда 50 % — пакистанцы, район Норткорт в лондонском пригороде Илинг на 90 % заполнен «небелыми».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Доигрались. Темный британец считает себя ничуть не хуже (а даже лучше) истинного англосакса, предки которого галдели на Ганнимедских лугах, провозглашая Великую Хартию вольностей.

Новая реальность.

Требуется время, чтобы её понять и прочувствовать (или погибнуть тихо и незаметно, так ничего и не поняв), — ведь исторический намек на будущее входит в жизнь деликатно, лишь обозначая тенденцию, он не прогнозирует грядущее слишком жестко и категорически. Собственно, таковой была «оттепель» в СССР, которую в то время никто не рассматривал как первичный этап развала великого Советского Союза.

— Вот тут я с тобой целиком согласен! — заметил Кот. — Я пошел бы еще дальше и считал бы английскими гражданами лишь тех, кто родился в Чешире. Ты читал о забавной истории, которую рассказывает Джереми Паксман в монографии об англичанах? В 1987 году в палату общин впервые в истории Англии от округа Тотенхем прошёл чернокожий Берни Грант, ранее телефонист и активный профсоюзник. Представь состояние истинных тори, когда новоизбранный депутат появился в зале в национальном костюме жителя Западной Африки. На приёме в Букингемском дворце герцог Эдинбургский, пожимая ему руку, спросил в рассеянно-светской манере: «Кто вы?» — «Берни Грант, член парламента», — последовал ответ. «А из какой страны?» — осведомился герцог. Откуда было знать мужу королевы, что уже в то время 6 % населения островов составляли «небелые»? А ведь они рождены с комплексом неполноценности, они прекрасно чувствуют, что, несмотря на вежливые улыбки, их не признают за «своих» — отсюда поддержка других иммигрантов в борьбе против истинных леди и джентльменов. Вот и Берни Грант, называя себя британцем, объяснял, что «Британия включает в себя другие угнетенные народы — шотландцев и валлийцев. У меня не повернулся бы язык назвать себя англичанином».

До сих пор многие англичане считают, что допуск иммигрантов из колоний на территорию Англии являлся ошибкой, отношение к иммигрантам на бытовом уровне оставляет желать лучшего, и в этом жестокость и нетерпимость англичан, которые проявляются, если наступить им на хвост.

— А что же ты хочешь? — заметил Чеширский Кот. — Если каждый козел будет наступать на хвост, то даже самый миролюбивый кот не выдержит такого издевательства и выпустит когти! Обстоятельства превращают одни черты национального характера в прямо противоположные, это и есть диалектика, которой ты пренебрегал в институте, гоняясь за ветреными юбками…

Истины ради отметим, что межрасовые отношения в Англии до сих пор не принимали обостренных форм, более того, по опросам 1998 года, большинство иммигрантов чувствуют себя весьма комфортно, да и бледнолицые братья ворчат, но терпят. В этом есть и резон: иммигрантов используют на трудной и непрестижной работе, это хорошо заметно в английских отелях, где все меньше белых уборщиц и уборщиков! И садовники почему-то всё попадаются из южных стран…

Правда, в мечте паупера — шикарном отеле «Риц», что на Пикадилли, по которой идёшь замедляя шаг и в серой шляпе набекрень, в старинном зале для белых Рыцарей Подвязки вяло жует фаршированную индейку чернопородный ямайский негр, а официант, пожилой лондонец, похожий на утомленного министра обороны, учтиво обращается к нему «сэр».

Неужели англичане переплавятся в этом бурлящем, межрасовом тигле?

— Ерунда, мы, коты, в нем не переплавимся! — вскричал мой Чеширский Джентльмен. — Все равно у нас останутся вечные улыбки и пушистые хвосты.

Дай бог, но вот в Германии, например, иммигранту следует прожить 15 лет, чтобы попросить гражданства. А из этой необъятной бывшей Британской империи столько накатилось… К тому же я по старинке считаю, что каждый должен постоянно жить в стране, где родился и рос. По возможности, конечно. Если не подыхаешь с голоду. И если не откручивают голову. Вот такой я плохой, и это еще не самые худшие мысли. Еще полезно уничтожить все автомобили, жить в лесу, подобно герою Генри Торо, наслаждаться шумящей листвой и голубыми озерами, жареными шашлыками и густым «Каберне Совиньон», читать Ахмадулину и Джона Донна в оригинале, ходить в «Геликон-оперу», а не делать деньги с утра до поздней ночи и не возиться с недвижимостью, которую все равно прогуляют потомки.

Наконец-то на горизонте появились туманные очертания национального характера.

— Давно пора! — промяукала Улыбка Кота. — Хватит забивать мозги честным животным!

«Правь, Британия…»

И гремит национальный гимн, ключом бьют НАЦИОНАЛЬНАЯ ГОРДОСТЬ, ПАТРИОТИЗМ, или ШОВИНИЗМ, или как вам угодно это назвать.

Малая Оксфордская энциклопедия: «Национальный характер англичан описывается по-разному, но большинство авторов едины по поводу одной его черты: бессмысленное самоудовлетворение, безмятежное чувство превосходства или островная гордость. Английский патриотизм основан на глубоком чувстве безопасности. Англичане как индивидуумы могут испытывать нервность из-за угрозы потерять работу, они бывают неуверены в себе или по-разному несчастливы; однако как нации им веками была обеспечена безопасность, и они уверены в своих национальных достижениях. Они не жили в состоянии ненависти к своим соседям, как зачастую французы или немцы. Их чувство национальной безопасности вряд ли поколебали испанская Армада, Наполеон или Первая мировая война, но оно было серьёзно ослаблено Второй мировой войной и изобретением атомной бомбы».

Патриотизм и национальная гордость англичан построены не на песке, за плечами история, достижения, расцвет империи.

— Ты обо всём, обо всём расскажи! — жарко заговорил Кот голосом агитатора-горлана-главаря. — Кто в 1780 году впервые усовершенствовал паровую машину и поставил ее на вооружение английской индустрии? Джеймс Уатт! Кто открыл закон притяжения? Айзек, он же Исаак, Ньютон! Кто отец электричества? Майкл Фарадей! Кто прародитель современной химии? Роберт Бойл! Кто заложил основы ядерных наук? Лорд Резерфорд! Кто открыл циркуляцию крови? Уильям Харви! Кто…

Я и сам знал, что при желании заслуги нации можно превратить в фейерверк (разве СССР не родина слонов?): сэр Фрэнк Уитлл впервые создал в 1941 году реактивный мотор, а в 1958 году английский реактивный самолет впервые в мире совершил трансатлантический перелет…

— Осторожней! Не захлебнись от пафоса, гнилой англофил! — услышал я возмущенный глас. — А то вызовем тебя на ковер и проработаем на полную катушку!

Это явно был не Чеширский Кот, он равнодушно улыбался, похлопывая зелеными глазами, а, видимо, какой-то призрак с неба, из числа моих бывших начальников, руководивших шпионской работой против Англии (сам попаду в их число и тогда начну выпускать сверху отравленные дарты в англофилов).

Империю создавали смелые, несущие «бремя белых», амбициозные люди, они строили ее с помощью передовой технологии, сильной армии и политических интриг. Это были не только аристократы в пробковых шлемах и френчах цвета хаки, бремя это нес и простой англичанин вроде киплинговского рядового Томми Аткинса:

Как говорил алмазный король и душа колониальной политики в Африке Сесил Родс, в честь которого была названа Родезия (ныне Замбия и Ботсвана), «родиться англичанином равнозначно выигрышу по лотерейному билету». И далее: «мы оказались самым лучшим народом на планете с высочайшими идеалами порядочности, справедливости, свободы и мира».

Совсем не человек власти, а свободомыслящий интеллигент, критик Джон Раскин писал в 1870 году: «Мы являемся расой, менее всех других подверженной дегенерации, замешанной на северной крови. Англия должна победить или погибнуть; ее энергичные и достойнейшие люди должны создавать колонии как можно быстрее… их главной целью должно быть расширение владычества Англии на суше и на море». Не случайно королева Виктория напутствовала свою дочь перед брачной ночью: «Закрой глаза и думай об Англии!» Бедная дочка! Зато нация может гордиться такими девами.

Индия, Австралия, Северная и Южная Америки, Китай, Ближний и Средний Восток — где только не развевался британский флаг! В начале XX века под владычеством Британской империи находилось 20 % территории всей нашей планеты с населением в 400 млн. человек.

Как же это могло не отпечататься на английском характере! Как же им не возгордиться? Не задрать нос?

— А разве организованный туризм не плод деяний Томаса Кука? — промяукал Кот. — А сэндвич, черт возьми! Придумал его лорд и отчаянный картежник Монтэгю Сэндвич, просиживавший дни и ночи за ломберным столом и не располагавший временем на перекусывание. Вот он и изобрел бутерброды, которыми закусывал во время картежных баталий. Первое в мире метро появилось в Лондоне в 1863 году, первый поезд, проходивший по туннелю под Темзой, состоял из двадцати трех вагончиков без крыши и направлялся паровозом, изобретенным англичанином Стеффенсоном. Пылесос тоже был создан английским инженером Хубертом Бутом, страдавшим от аллергии во время выколачивания пыли из мягкой мебели. Перед коронацией Эдуарда Седьмого инженер почистил ему пылесосом церемониальный ковер, за что получил уйму деньжищ, но на радостях не пропил их (как сделал бы любой русский хмырь), а основал крупную компанию по производству пылесосов.

Кот захлебнулся от монолога, но действительно, англичане — молодцы. Придумали брачные объявления, впервые появившиеся в газете «Таймс» в 1895 году. Пионером этого движения холостяков стал судейский чиновник Батлер, написавший: «Буду рад сочетаться браком со скромной особой 18–25 лет — желательно сиротой». По закону бутерброда, то бишь сэндвича, ему досталась стервозная девка, которая рожала каждый год до тех пор, пока, узнав о грядущем шестом наследнике, счастливый муж не повесился на собственном галстуке, по-английски ни с кем не попрощавшись. Правда, в назидание человечеству он оставил записку: «Истинные браки совершаются на небесах».

Даже слово «хулиган» произошло от мистера Хулигана, который любил бесчинствовать в Лондоне в конце XIX века, первая современная гостиница в мире — это «Савой» на лондонском Стрэнде: с электрическим светом, шестью лифтами и 70 ванными. Англичане вроде бы изобрели рождественские открытки, бойскаутов, почтовые марки, современное страхование и детективные романы.

— Ты, дорогой мой, совершенно забыл о Твигги! — промяукал Кот.

— Это еще что такое?

— Во-первых, это — не «что», а «кто», во-вторых, Твигги очаровательная манекенщица. Именно она впервые в мире продемонстрировала мини-юбку, а это поважнее какого-то паровоза!

Черт возьми, в Англии даже коты отчаянные патриоты.

Великий Сомерсет Моэм не поскупился на чувства: «Я попытался проанализировать, из чего складывается мой патриотизм. Для меня много значат сами очертания Англии на карте, они вызывают в моей памяти множество впечатлений — белые скалы Дувра и изжелта-рыжее море, прелестные извилистые тропки на холмах Кента и Сассекса, собор Святого Павла, Темзу ниже Лондонского моста; обрывки стихов, благородную оду Коллинза, «Школяра-цыгана» Мэтью Арнольда, «Соловья» Китса, отдельные строки Шекспира, страницы английской истории — Дрейка с его кораблями, Генриха Восьмого и королеву Елизавету; Тома Джонса и доктора Джонсона; и всех моих друзей, и афиши на вокзале Виктория; и еще какое-то смутное ощущение величия, мощи, преемственности, ну и еще, бог весть почему, вид челна, на всех парусах пересекающего Ла-Манш, — «Куда ты, красавец-корабль, на белых летишь парусах», — покуда заходящее солнце, алея, закатывается за горизонт. Из этих и многих подобных им ощущений и соткано чувство, благодаря которому жертвовать собой не в тягость, оно состоит из гордости, тоски и любви, однако смирения в нем больше, чем высокомерия, и юмор ему не противопоказан».

Прекрасно сказано, несмотря на избыточность литературных аллюзий и некоторую стереотипность, вроде белых (седых, гордых, холодных — ненужное зачеркнуть) скал Дувра. Русские писатели тоже умели воспеть патриотизм нашего народа, он ничем не отличается от английского, но со своими деталями, и бывал и горьким, и сладким.

Только на ослепительном фоне дифирамбов английскому патриотизму можно представить, какой удар нанесен по Великобритании в XX веке! Рухнула огромная Империя, «владычица морей», «мастерская мира» плетется в фарватере у Соединенных Штатов, её бывшей колонии, влезшей после войны во все британские владения, медленно вытягивает ножки по одежке, превращаясь в подобие Бельгии или Чехии… Неумолим ход истории, и «троянского коня в Европе» (таковой считал Великобританию генерал де Голль) затягивают в Европейское сообщество, несмотря на упрямое размахивание руками и возмущенные крики.

Поставлен крест на ВЕЛИЧИИ, а расставаться с ним больно, почти невозможно, но неизбежно. Однако болезненная сдача позиций не проходит без резких движений, из общего мирного правила имеются и пахнущие порохом исключения: лишь только вздумала Аргентина по-большевистски отобрать у англичан их колонию Фолклендские острова, как получила сокрушительный удар. Вся нация сплотилась вокруг «железной леди» мадам Тэтчер, на полную мощь взыграли патриотизм и вера в величие страны, и ни один либерал не пикнул в защиту «прав человека» или «права нации на самоопределение». А вот Гонконг вернули Китаю даже с помпой, хотя могли бы и тут заартачиться, если бы Китай был Аргентиной.

Колониальные потери огромны, не меньше, а больше, чем у русских. Англичане уже давно пришли туда, куда мы медленно бредём с мыслью о Великой России, единой и неделимой. И живут себе совсем неплохо в ином статусе. Тут нам, российским страдальцам, стоит почесать голову и призадуматься: может, наша нынешняя участь не так уж катастрофична?[26]

Из той же уважаемой Малой Оксфордской энциклопедии:

«Существует контраст, с одной стороны, между единством, которое англичане проявляют во времена кризиса, их сильной тягой к общественному порядку, даже к конформизму, и, с другой стороны, их необыкновенной терпимостью к эксцентричности индивидуумов. Немцы обычно изумлены и считают это английским неуважением к властям и дисциплине».

Опять сходство с русскими… Правда, лишь с одной стороны; что же касается терпимости, то, боюсь, наша тяжелая история с разномастными диктаторами и диктатурами приучила нас к единомыслию.

Все они собаки!

И всё равно мы лучше и умнее всех! — гордо промолвил Кот и облизнулся от самодовольства. — Что такое американцы? Хамоватые парни, говорящие на искореженном английском языке, неотёсанные выскочки, помешанные на деньгах! Откуда у них могут быть традиции и культура? Лишь то немногое, что оставила мамаша Великобритания, и то они ухитрились уже всё растерять. И юмор им не снился, не зря Бернард Шоу говорил: «Боюсь ехать в Америку… Ирония — моя стихия, однако при виде статуи Свободы даже я теряю чувство юмора». Боже, а как ярко они одеваются, у меня от них в глазах рябит! А от их начищенной обуви так воняет, что после этого у меня пропадает аппетит. И нью-йоркское метро хуже лондонского, особенно по вечерам, когда любой негр или латинос готов морду набить мирно сидящему напротив коту, и все там куда-то спешат и носятся со своим американским футболом, который по сути лишь ухудшенный вариант английского регби, и портят истинно шотландский виски, разбавляя содовой, а не пресной водой, лучше бы пили свой жуткий «Бурбон», который одинаково плох во всех вариантах. И это вульгарное приветствие «хай!» на все случаи жизни, и нарочитое амикошонство с похлопыванием по плечу, и ноги в ботинках, заброшенные на стол… Эти козлы, эти лапти до сих пор говорят не «вустерский соус», а «вусестерский» соус, не «Молборо», а «Мальборо», не «Пэлл-Мэлл», а «Полл-Молл»…

Чеширский Кот захлебнулся от ярости, видимо, он не раз выходил на антиамериканские демонстрации к посольству на Гровнор (Гросвенор) — сквер.

— В конце концов, американец — это просто не-удавшийся англичанин! — завершил он монолог.

Многие уверены, что англичане, в общем и целом, смотрят на иностранцев с презрением и считают Англию средоточием всех добродетелей. Передержка. Хотя встречаются такие англичане, от надутости и тупости которых волосы встают дыбом! Попутно заметим, что англичане на родине и за границей — это разные породы. Последние незаметно для себя впитывают многие черты стереотипа — сноба и аристократа, именно такими частенько играют англичан в кино. Тут вдоволь высокомерия, надменности, лицемерия, молчаливой сдержанности, подчеркнутой вежливости, не говоря уж о трости, трубке, костюме с Сэвил-роу и прочей английской параферналии.

Но при всем при том, при всем при том, при всем при том, при этом, в английском национальном характере существует СНИСХОДИТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ИНОСТРАНЦАМ, достаточно ёмкое прилагательное, с диапазоном от презрения до равнодушия.

Забавную историю рассказывает венгерский эмигрант Джордж Микеш, написавший в 60—70-е годы десятка два веселых и мудрых книг о различных нациях. Автор снимал комнаты у англичанки, которая совершенно неожиданно предложила ему на ней жениться. Перепуганный венгр ответил: «Я не могу. Моя мать никогда не позволит жениться на иностранке!» Дама взглянула на него с недоумением и раздражением: «Это я иностранка?! Что за ерунда? Я англичанка, это вы — иностранец! И ваша мать тоже!» — «Но позвольте, неужели мы иностранцы даже в родном Будапеште?» — не унимался венгр. «Везде! — заявила дама твердо, — истина не зависит от географии. То, что верно в Англии, верно и в Венгрии, и на Северном Борнео, и в Венесуэле, и везде!»

Джордж Орвелл в свое время высмеивал идею, что англичане считают иностранцев «забавными». Вот что на это с полной серьезностью ответил ему один видный джентльмен: «В отношении забавности иностранцев, я должен шокировать мистера Орвелла, заявив, что они действительно забавны. Отсутствие чувства юмора, особого дара нашей избранной нации, объясняет это: люди без чувства юмора всегда безотчетно забавны». По поводу юмора без комментариев, — ведь это чисто английское качество, и если сказали, что вы обладаете чувством юмора, то прыгайте до небес от счастья…

В 1837 году одна леди подслушала характерный разговор между двумя молодыми англичанами в Кале, куда они попали после пересечения Ла-Манша: «Какой ужасный запах!» — сказал один, погрузив свой нос в надушенный платок. «Это запах континента, сэр!» — ответил более опытный спутник.

Взгляд с острова на соседей-галлов, доставивших массу неприятностей и своим догматическим католицизмом, и постоянными заговорами в поддержку Шотландии и Стюартов, и просто самим своим фактом существования, никогда не отличался пастельным благодушием. Порнографические открытки называли не иначе как «французскими рисунками», проституток именовали «французской консульской гвардией» (якобы в Буэнес-Айресе они гужевались около консульства Франции), а пользование их услугами — «уроками французского языка», сифилис — это «французская болезнь», презерватив — «французское письмо», а самое ужасное оскорбление — «французская собака».

Во время конфликтов с Испанией прилагательное меняли на «испанский». Французы не оставались в долгу: наказание розгами и, как следствие, страсть к порке во время секса — «английский порок», менструация — «английские гости».

Англичане любят посмеяться, что французские короли в Версале предпочитали не мыться, а только протираться, а придворные отправляли свои нужды в различных уголках дворца. Даже Наполеон — ха-ха! — писал ненаглядной Жозефине: «Не мойся! Я скоро приеду!» Правда, англичане забывают, что даже в XIX веке английские монархи очень удивлялись, если кто-то из придворных принимал ванну чаще, чем один раз в неделю[27].

Естественно, немцам, именуемым во время войны не иначе как «гунны», досталось не меньше. По опросам, проводившимся в Англии во время войны, портрет англичан и немцев отвечал ситуации: англичане — свободолюбивые, искренние, добровольцы во всем, терпимые, дружественно настроенные, терпеливые, любящие природу и верящие в тысячелетний мир; немцы — сторонники тирании, расчетливые, действующие только по приказу, жестокие, мстительные, с механическим подходом к жизни, агрессивные, нервные, верящие в тысячелетний рейх. И ныне немцы — основные соперники в Европе, за ними нужен глаз да глаз, чтобы не распоясались, они хорошие работники и вояки, но напрочь лишены юмора (самая страшная характеристика!}, до абсурда педантичны, занудны и туповаты.

Итальянцы — это говоруны, воевать они никогда не умели, народ ненадежный, от них мало проку, но и бед они не приносят. «Когда мы думаем в Англии об итальянцах, — пишет один остряк, — приходят в голову мороженое, футболисты, которые могут получить работу в Национальном театре, официанты в красных рубашках и обтягивающих брюках (как сказала королева, прекрасное место для хранения оливок), оперные певцы, груды спагетти и певицы, похожие на груды спагетти».

Чеширский Кот уже наговорил много гадостей об американцах, но коты эмоциональны и неважно разбираются в международных отношениях. Если быть корректным, то к американцам англичане относятся чуть сдержанно, но с уважением, без их помощи ослабевший британский лев не в состоянии проводить внешнюю политику.

В 1963 году я познакомился со светилом лейбористской партии Диком Кроссманом, работавшим в качестве шефа службы психологической войны в штабе союзников в Алжире вместе с Гарольдом Макмилланом, будущим консервативным премьер-министром Великобритании. В военные годы тесное партнерство между США и Великобританией только складывалось, и, по словам Кроссмана, Макмиллан смотрел на американцев, как греки смотрели на римлян: большие, вульгарные, шумные люди, более идеалистичные и более энергичные, чем англичане, зато более праздные и коррумпированные. Отсюда выводы: англичане должны руководить штаб-квартирой союзников, подобно греческим рабам, действующим по указанию императора Клавдия.

Во время войны альянс с США был спасением для Англии, но друзья не сидели сложа руки и после войны ловко вытеснили англичан из колоний, используя козырные лозунги свободы и демократии, одинаково пригодные и для битвы с СССР, и для борьбы с колониализмом. Но с верховенством американцев многие не смирились, отношение к ним иногда становится критически-снисходительным, хотя и замаскированным. Наш агент Ким Филби, занимавший важный пост офицера связи между американским ЦРУ и английской разведкой, например, вспоминал, что английские коллеги забрасывали его вопросами: «Чему ты их учишь в ЦРУ? Как держать нож и вилку? Или как жениться на богатых невестах?»

А как относятся англичане к другим, менее продвинутым нациям?

Полковник Лоуренс был самозабвенно влюблен в Арабский Восток, превосходно говорил по-арабски, носил чалму и халат и почитался арабами как «свой». Но вот отрывок из личного письма полковника, напечатанный в «Санди тайме»: «Я проституировал себя на арабской службе. Предоставить себя в распоряжение краснокожей расы для англичанина то же самое, что продать себя животному». Сказано резковато, на самом деле англичане более терпимы и снисходительны.

Распространено мнение, что англичане мало интересуются тем, что происходит в других странах, возможно, это тоже проявление снисходительности![28]

Это в России интерес ко всему иностранному преувеличенно и порой болезненно раздут (в советские времена это выглядело как страсть Адама к запретному яблоку). Для рядового англичанина внешний мир чуть ли не так же далёк, как Луна, он прекрасно варится в собственном соку и ничего не знает о существовании Большого театра, писателя Фазиля Искандера и тульских самоваров. И главное, он не мучится ни от этого, ни от незнания иностранных языков, ему наплевать, что Пакистан приобрел ядерное оружие (если это не угрожает Англии), а на Северном Кавказе (где это? в Африке?) идет война.

Тут сказывается неиссякаемая уверенность, что всё самое важное происходит в Англии и англосаксы (а разве американцы не из этой породы?) в этом веке решающим образом влияют на судьбы мира, а все остальные не в счёт. Отсюда и леность в изучении иностранных языков, да и зачем это нужно, если английский стал своего рода эсперанто.

Русс с англичанином братья навек!

А что ты все помалкиваешь об отношении англичан к русским мужикам и бабам? — спросил Кот. — Небось боишься сказать правду и испортить англо-российские отношения?

Жаль, конечно, что англичане не помогли нам дотопить в Чудском озере тевтонских рыцарей и выжидали на плетне во имя своекорыстных интересов, когда нас терзали, покоряли и смешивали с собой татары и монголы. Беда не в том, что они, как обычно, загребали жар чужими руками, а в том, что Англия даже в начале княжения Ивана III только подозревала о существовании Московии. Окно в Россию пробили английские купцы, искавшие новые пути в Китай, Индии I и новые рынки для расширения своей торговли. В мае 1553 года в сторону таинственного Московского государства направилась славная экспедиция под руководством неутомимого мореплавателя Хью Уиллоуби; проходила она с потерями, и в результате в августе корабль «Эдуард — Благое Предприятие» под руководством старшего кормчего Ричарда Ченслора, потеряв два других судна, оказался в устье Северной Двины, и там бесстрашный Ченслор узнал от «русских варваров», встретивших его весьма доброжелательно, что находится на территории Московского царства. Местный правитель срочно направил гонца к царю, и тот пожелал принять капитана, обещая бесплатно организовать доставку англичан в Москву. 23 ноября Ченслор двинулся туда на санях, находясь в ужасе от лютых морозов, он выдал себя за посланца короля Эдуарда Седьмого и был торжественно принят Иваном Грозным, который, как гласит Двинская летопись, «королевственного посла Рыцарта и гостей из англинския земли пожаловал в своё государство российское, с торгом из-за моря на кораблех им велел ходить безопасно и дворы им покупать и строить невозбранно».

Ченслор, не только купец, но и ученый, быстро оценил возможности нового рынка и, вернувшись в Англию, вместе с другими предпринимателями создал «Московскую компанию» (Moskovy company), которая и начала активный дранг нах остен. Вскоре Ченслор вновь прибыл в Москву и двинулся оттуда с богатым грузом и первым русским послом в Англии Осипом Непея. Однако у шотландских берегов корабль потерпел крушение, Ченслор с сыном погибли, спасая жизнь посла; последний уцелел и был принят королем Филиппом, сменившим Эдуарда, «в большом своем городе в Луньском» — так называли русские Лондон.

С этих времен можно говорить об англо-российских дипломатических отношениях.

Ченслор написал о России много хорошего и плохого: «Русские отличные ловцы семги и трески; у них много масла, называемого нами ворванью… они ведут также крупную торговлю вываренной из воды солью. Сама Москва очень велика. Я считаю, что город в целом больше Лондона с его предместьями. Но она построена грубо и стоит без всякого порядка». А вот о жизни русского: «Сам он живёт овсяной мукой, смешанной с холодной водой, и пьет воду… Бедняков здесь неисчислимое количество, и живут они самым жалким образом. Я видел, как они едят селёдочный рассол и всякую вонючую рыбу. Да и нет такой вонючей и тухлой рыбы, которую бы они не ели и не похваливали, говоря, что она гораздо здоровее, чем всякая другая рыба и свежее мясо. По моему мнению, нет другого народа под солнцем, который вёл бы такую суровую жизнь».

— Интересно, чем же питались в то время мои собратья? — пошевелил ушами Кот. — Я даже не представляю, что такое селёдочный рассол и почему нужно есть вонючую рыбу вместо «Фрискаса»…

Откровенно говоря, я пил лишь огуречный рассол (и то с похмелья), но, судя по Ченслору, наши предки воистину жили ужасно.

Но больше всего англичан поражали отсутствие «представительного управления» и тирания, этот образ русских прочно вошел в их национальное сознание. Лирический поэт XVI века Филипп Сидни: «А ныне, волю утеряв свою, как московит, родившийся рабом…» Этот стереотип проник в труды Кристофера Марло и Вильяма Шекспира, у последнего наш народ упоминается свыше десятка раз («…Об этих больших медведях, встречающихся на Новой Земле, у которых нюх лучше, чем зрение» или «Всё это длится, как в России ночь, когда она всего длинней бывает…»). Впрочем, нынешний наш стереотип недалеко ушел от прошлого.

Удачный почин в развитии англо-российских связей омрачился уже в 1570 году, когда Иван Грозный, разгневанный отказом англичан поддержать его во время Ливонской войны, написал Елизавете, что в Англии правит не королева, а «торговые мужики». Иван нанёс удар прямо по гордости Елизаветы: «И ты пребываешь в своём девическом чину как есть пошлая девица». «Пошлая» тогда означало «обыкновенная», и дело тут не в моральных убеждениях Ивана, а в его планах жениться на Елизавете, которая впоследствии отказала ему и в своей руке, и даже в руке своей племянницы.

Сохранившиеся немногочисленные описания англичан нашими соотечественниками содержат в основном информацию об экономическом состоянии и политической структуре государства. Но нравы и обычаи тоже попадали в фокус внимания: например, посол Федор Писемский был поражен танцами и развлечениями при дворе Елизаветы и приводил объяснения англичан: «В том-де государыни нашей королевны Елизаветы не осудите, что при вас танцуют; у государыни у нашей у королевны в обычае так ведетца: по вся дни после стола живут потехи и танцеванье».

В XVII веке уже появились переводы с разных языков об Англии и самостоятельные русские компиляции такого рода, там, помимо описаний природы и общественного устройства, упоминались и филантропические учреждения, и «Кантабринский» (кембриджский), и «Оксониевский» (оксфордский) училища». В некоторых статьях доминировали панегирики: «Британия здравого пребывания, и люди в ней счастливого и здравого приложения, аки иной свет от иных земель отменился…» или «Английские люди доброобразны, веселоваты, телом белы, очи имеют светлы, во всём изрядны, подобно италянам. Житие их во нравах и обычаях чинно и стройно, ни в чём их похулити невозможно. Воинскому чину искусны, храбры и мужественны, против всякого недруга безо всякого размышления стоят крепко, не скрывая лица своего. Морскому плаванью паче иных государств зело искусны, пища их большая статия от мяс, ествы прохладные, пива добрые, и в иные страны оттуда пивы идут. Платья носят с французского обычая. Жены их красовиты, платье носят по своему обычаю». (Кстати, хулитель англичан Федор Достоевский тоже был без ума от англичанок!)

Петр Великий, прорубивший окно в Европу, посетил Лондон в январе 1698 года. Там он прожил два месяца, трудился на верфях, побывал в Оксфордском университете и Гринвичской обсерватории, на Монетном дворе, подписал контракт с лордом Кармартеном о продаже ему монополии на торговлю табаком в России, имел встречи с Исааком Ньютоном и королем Вильгельмом III[29], а между делом ходил по театрам и даже соблазнил актрису Кросс. Петр пригласил служить в России многих англичан и учредил шутовской «Великобританский монастырь» («Бенго-коллегия»), прообраз Английского клуба, там он предавался пьянству и прочим утехам с приятелями-англичанами.

Но имперские амбиции Петра пугали англичан. «Заветным желанием их великого монарха Петра, — писал Оливер Голдсмит[30], — было обзавестись крепостью где-нибудь в Западной Европе. Эту цель преследовали многие его замыслы и соглашения, но, к счастью для Европы, все они потерпели неудачу. Такая крепость в руках русских равносильна воротам шлюза: когда того потребовали бы соображения честолюбия, выгоды или необходимости, они могли бы затопить весь западный мир наводнением варваров».

Настороженно относились к деятельности Петра и Джонатан Свифт, и особенно Даниель Дефо, неприглядно описавший «невежественных московитов» во второй части «Робинзона Крузо» — там главный герой проехал через Сибирь. Позднее Лоренс Стерн писал о недостатке остроумия и рассудительности на «Новой Земле» (наверное, он прав, но от этого не легче) и о том, что у нас «все заботы человека в течение почти девяти месяцев кряду ограничены узкими пределами его берлоги, где духовная жизнь придавлена и низведена почти к нулю и где человеческие страсти и всё, что с ними связано, заморожены, как и сами те края»[31].

По указанию Петра делались попытки привлечь на сторону России герцога Джона Мальборо, за услуги царь обещал ему на выбор любое княжество, однако из этой затеи ничего не вышло. («Не чаю, чтоб Мальбрука до чего склонить, понеже чрезмеру богат, однакож обещать тысяч около 200 или больше».) Молодец Мальбрук, показал характер!

Петр приказывал вербовать и других англичан, причем его интересовала не столько информация, сколько активное влияние на английскую и международную политику. Он смотрел на англичан весьма практично: «Французу всегда можно давать больше жалованья; он весельчак и всё, что получает, проживет здесь. Немцу также должно давать не менее; ибо он любит хорошо поесть и пожить, и у него мало из заслуженного остается. Англичанину надобно давать еще более; он любит хорошо жить, хотя бы должен был и из собственного имения прибавлять к жалованию». (Голландцам и итальянцам, экономившим деньги в России для траты их на родине, Петр повелевал платить поменьше.)

Лондону не нравилась новая империя, но и Британская империя вызывала опасения у российских императоров. По свидетельству Вяземского, например, Екатерина Великая, принимая английского посла, на которого вдруг залаял её пёс, нравоучительно заметила: «Не бойтесь и садитесь! Собака, которая лает, не кусается, это можно отнести и к Англии».

Лондон хорошо, а Мытищи лучше!

Первым истинным бытописателем Англии стал Николай Карамзин, посетивший острова летом 1790 года и создавший «Записки русского путешественника». Писателю многое понравилось, но он отнюдь не пришел в восторг от англичан. Боюсь, что этому способствовали различные бытовые неурядицы: приставание нищих, воришки, ухитрившиеся примоститься на задней части кареты, когда барин мчался обедать к приятелю в Ричмонд, проживание на постоялом дворе (гостиниц тогда не было) в одной комнате(!) с каким-то доходягой. Ну, какая может быть любовь к англичанам, если: «В ту же минуту явился Английский парикмахер, толстый флегматик, который изрезал мне щеки тупою бритвою, намазал голову салом и напудрил мукою… На мои жалобы: ты меня режешь, помада твоя пахнет салом, из пудры твоей хорошо только печь сухари, Англичанин отвечал с сердцем: I don’t understand you, Sir; я вас не разумею![32]»

Вот тогда Николай Михайлович и вынес своё заключение:

«Вы слышали о грубости здешнего народа в рассуждении иностранцев: с некоторого времени она по-смягчилась, и учтивое имя frenchdog (Французская собака), которым Лондонская чернь жаловала всех не-Англичан, уже вышло из моды… Вообще Английский народ считает нас, чужеземцев, какими-то несовершенными, жалкими людьми».

В России первой половины XIX века об англичанах в основном судили по заезжим гостям, порой освежавшим светское общество, или по нанятым гувернёрам и гувернанткам, слугам и докторам. Об Англии много читали, даже провинциальная пушкинская Татьяна Ларина и ее мама были без ума от благородного Грандисона, главного героя романа Уильяма Ричардсона. Поэты Мильтон, Саути, Шелли и Байрон переводились и были хорошо известны, а поездка Байрона на помощь греческим повстанцам и его внезапная смерть постоянно муссировались в русских салонах.

— Ты забыл о Петре Чаадаеве, — заметил Кот. — Философ, конечно, он крупный, но в бытовых проблемах… Подумать только, он прибыл в Англию осенью 1823 года, но не наслаждаться лондонской стариной, а купаться в море в Брайтоне! Ты знаешь, что там в это время не больше шестнадцати градусов? Он купался там ежедневно и пришел от купаний в восторг, а на англичан обратил лишь немного внимания: «Что более всего поражает на первый взгляд, это, во-первых, что нет провинции, а исключительно только Лондон и его предместья; затем, что видишь такую массу народа, движущегося по стране, половина Англии в экипажах».

— Русские философы всегда были бойцами, мой любезный Кот, хотя, думается, он все-таки использовал купальню, а не лез, как дворовый пес, прямо в море…

Александр Пушкин был знаком со многими англичанами, включая знаменитого художника Джона Доу, писавшего портреты героев войны 1812 года. До конца дней он дружил с Артуром Меджнисом, служившим в британском посольстве в Петербурге, и даже приглашал его в секунданты перед дуэлью с Дантесом.

Английские типажи окрашены у Пушкина ироническими и сатирическими тонами:

Пушкин живо интересовался состоянием политической и культурной жизни в Англии, обожал Шекспира, «сходил с ума от чтения Байрона» и проницательно писал: «Что нужно Лондону, то рано для Москвы».

В декабре 1834 года он написал «Разговор с англичанином», где дал достаточно трезвую и далёкую от жарких восторгов характеристику английского парламента, классовых отношений и положения пролетариата, а на этом фоне с чувством преподнёс свободу и благоденствие русского крестьянина. «Прочтите жалобы английских фабричных рабочих: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность!»

У нас Пушкина настолько прилизали, что боязно комментировать…

Вместе с Чаадаевым, Горчаковым и другими именитыми дворянами Пушкин состоял в Английском клубе (со времен Петра Великого светским местом, где многие не слышали об Англии), что ничуть не повлияло на его ироническое отношение и к англичанам, и к англофилам.

И от Михаила Лермонтова англичанам тоже досталось:

«Тут было всё, что есть лучшего в Петербурге…один английский лорд, путешествующий из экономии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смотреть, зато его супруга, благородная леди, принадлежавшая к классу blue stockings («синих чулок») и некогда гонительница Байрона, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если считать стёклы двойного лорнета, в которых было не менее выразительности, чем в её собственных глазах…»

Князь Петр Вяземский двинулся во Францию и Англию в 1838 году, дабы подлечить глаза и насладиться морскими ваннами а-ля «морж» Чаадаев («6 октября выкупался я 26 раз в Брайтонских водах…» — потрясающая педантичность и заострённость на собственных купальных переживаниях). Патриот и консерватор, князь был достаточно брюзглив и рассыпал множество поверхностных, но небезынтересных наблюдений: «В нравах, обычаях и предрассудках английского общества много bourgepourri (пошлости)». «Англичане упрямы, самолюбивы и во многом односторонни и недальновидны». «В английской жизни оттого нет ничего нечаянного, и оттого общий результат должна быть скука» или загадочное: «…есть что-то стерляжье в английской продолговатости, желтизне и речной природе».

— Лучше бы не лез со своею княжеской мордой в английский ряд! — заметил Кот. — Откуда в Англии стерлядь? Жил в Англии в своё удовольствие, а потом начал всё клясть и поносить! Сидел бы в халате в своём деревенском имении и нюхал бы крепостных девок! (Как все англичане, Кот считал, что иностранцы не моются.)

Уникальна судьба русского дворянина Владимира Печерина, принявшего католичество и прожившего многие годы в Англии и Ирландии. В своих «Замогильных записках» он не скрывает своих восторгов от Англии: «Вот страна разума и свободы! Страна, где есть истина в науке и в жизни и правосудие в судах; где все действуют открыто и прямодушно и где человеку можно жить по-человечески!» Или: «Англичане терпеть не могут итальянского размахивания руками и поддельного французского энтузиазма».

В. Печерин был лишён гражданства, как «невозвращенец», вряд ли обрёл себя за границей, а в конце жизни глубоко сожалел о своём выезде из России.

Его англофильство тоже не лишено иронии:

«— Итак, вы любите Англию? — сказала она, улыбаясь.

— Как же не любить её? — отвечал я с юношеским восторгом, — тут всё прекрасно, и небо, и земля, и люди, особенно люди, — прибавил я, глядя на неё».

Пожалуй, самым глубоким исследователем англичан явился Александр Герцен, волею судьбы длительное время живший в Лондоне, сумевший и очароваться цивилизацией, и жестоко разочароваться в ней.

— Самый настоящий кот Васька! — вдруг презрительно фыркнул Чеширский Кот. — Этого вора давным-давно следовало бы отправить обратно в Россию, привесив к хвосту колокол!

— Что ты мелешь?! — Я оторопел от такой непочтительности к нашему гению, но вспомнил, что с подачи царской охранки распространялась басня о желчном и кривом коте Ваське — Герцене, который «забрался в Альбион, придумал ломать родной край и для этого стал щипать лежанку, на которой спал, и онучи с тертым полушубком, и весь этот сор сдавал в журнал».

Александр Герцен, пережив и влюбленность, и охлаждение к Англии, превзошел, наверное, всех русских писателей своими тонкими наблюдениями: «Англичане в своих сношениях с иностранцами — такие же капризники, как и во всем другом; они бросаются на приезжего, как на комедианта или акробата, не дают ему покоя, но едва скрывают чувство своего превосходства и даже некоторого отвращения к нему. Если приезжий удерживает свой костюм, свою прическу, свою шляпу, оскорбленный англичанин шпыняет его, но мало-помалу привыкает в нем видеть самобытное лицо. Если же испуганный сначала иностранец начинает подлаживаться под его манеры, он не уважает его и снисходительно трактует его с высоты своей британской надменности».

Русский философ отмечал огромную работоспособность англичан: «Эта прочность сил и страстная привычка работы — тайна английского организма, воспитания, климата. Англичанин учится медленно, мало и поздно, с ранних лет пьет порт и шерри, объедается и приобретает каменное здоровье». Боюсь, что тут серьезная передержка, но талантливо.

Герцен пытался проводить сравнения между англичанами и другими нациями: «Два краеугольных камня всего английского быта: личная независимость и родовая традиция, для француза почти не существуют. Грубость английских нравов выводит француза из себя…» или «Француз действительно во всём противоположен англичанину; англичанин существо берложное, любящее жить особняком, упрямое и непокорное, француз — стадное, дерзкое, но легко пасущееся».

Или еще одна великолепная идея: «Француз, во-первых, не может простить англичанам, что они не говорят по-французски, во-вторых, что они не понимают, когда он Чаринг-Кросс называет Шаранкро или Лестер-сквер — Лесестер Скуар. Далее его желудок не может переварить, что в Англии обед состоит из двух огромных кусков мяса и рыбы, а не из пяти маленьких порций всяких рагу, фритюр, сальми и пр.».

В истории России второй половины XIX века считался большим англофилом Михаил Катков, главный редактор «Русского вестника», а затем «Московских ведомостей». Он был отнюдь не чистый западник (в то время западники обычно признавали особый путь России и слепо не навязывали европейскую или американскую модели), а убежденный патриот, государственник, консерватор по духу и противник реформ. В конце 1861 года, когда были даны послабления цензуре, он писал: «Возможно и должно поставить граждан в такое положение, чтобы они не скрывали того, что думают, и не говорили того, чего не думают. В Англии более, нежели где-либо, эти требования находят себе удовлетворение, и вот почему мы расположены всегда сказать доброе слово об Англии. Рассматривая западные европейские государства, мы опять находим, что в Англии более, нежели в котором-либо из них, личность и собственность обеспечены. А закон, без всякого сомнения, стоит тверже и применяется беспристрастнее, нежели где бы то ни было». Катков везде ставил Англию в пример, она импонировала ему своим консервативным укладом, и он мечтал о появлении в России нового класса землевладельцев наподобие английского. Ему даже приходилось оправдываться от обвинений в англомании и в попытках «заменить помещиков лордами». Небезынтересно, что М. Катков пропагандировал свои англофильские взгляды спустя несколько лет после Крымской войны 1853–1856 годов, когда англичане отнюдь не пользовались в России популярностью.

— Здорово мы вам поддали в Севастополе! — молвил Кот. — И хотя я не сторонник драк, но Крымская война очень обогатила наш язык: сколько наших улиц получили названия «Альма», «Балаклава» и «Инкерман» в честь выигранных в Крыму сражений! Появился «кардиган» в честь командующего корпусом лорда Кардигана, именно он повелел утеплить им своих солдат, замерзавших в Крыму(!), и шерстяная шапка «балаклава», полностью закрывавшая весь череп и горло, кроме лица…

В «восточном вопросе» Англия опасалась русского контроля над Дарданеллами, свободного выхода в Средиземное море и соответственно укрепления на Балканах (угроза Мальте и морским коммуникациям через Суэц и Гибралтар). Не меньше опасений вызывала у англичан русская экспансия на Кавказе и в Средней Азии. Тогда и был взят на вооружение лозунг национального самоопределения, повернутый потом против самой Британской империи, — полная аналогия с большевиками, тоже разделившими империю по национальному признаку.

Лорд Биконсфилд[34] видел в «огромной, великой и могучей России, сползающей, подобно леднику, в направлении к Персии, Афганистану и Индии, самую грозную опасность для великой Британской империи».

Отношения двух империй после Крымской войны оставались корректными, но без взаимных симпатий. К примеру, убийство царя Александра II и разгул терроризма в России вызвали ажиотаж в Англии, весь цвет английского высшего общества превратился в рупор борьбы с российским деспотизмом. Солидный Конан Дойл изобразил в романе «Торговый дом Герлдстон» благородного «нигилиста из Одессы», а в рассказе о Шерлоке Холмсе — «Пенсне в золотой оправе» столь же благородных революционеров Анну и Алексея и предателя Сергея. А отец шпионского романа англоязычный поляк и русофоб Джозеф Конрад нарисовал отвратительные портреты русских анархистов в «Конфиденциальном агенте». Даже далекий от большой политики Оскар Уайльд не поленился написать пьесу о Вере Засулич «Вера, или Нигилисты». И после этого мы ругаем Шпанова или Сурова за тенденциозность…

Во время англо-бурских войн в конце XIX века симпатии России были на стороне буров, несправедливо подвергшихся агрессии, на помощь бурам бросились русские добровольцы и сестры милосердия.

Буры даже стали героями детских песенок:

Одновременно на основе разделения сфер влияния в Афганистане и Тибете продолжал складываться англо-русский союз, направленный против Германии, англичане помогли России с займами на восстановление экономики после поражения от японцев и революционных потрясений 1905 года.

Если обобщить дореволюционное отношение к Англии думающей части русского общества, то эта страна никогда не являлась ни предметом для обожания, ни предметом для ненависти. Дело даже не в Англии, а в общем настрое русской политической и философской мысли. Славянофилы и евразийцы проводили русские или славянские идеи, где для Запада оставалось не много места. Константин Леонтьев вместе с Джоном Стюартом Милем восставал против гибельных «обуржуазивания» и единомыслия общества, ему был ненавистен «усредненный человек» — продукт западной цивилизации. Конечно, иногда славянофилы и прочие антизападники брали под обстрел Англию как часть Запада, однако в ярых англофобов никто не вырос, к Англии относились уважительно, но держали дистанцию, что не мешало, например, отцу славянофильства А Хомякову играть в карты до утра в Английском клубе и одеваться на английский манер.

Западники, вроде Белинского, Грановского и, в известной степени, молодого Герцена, ратовали за свободу и демократию, но никто не призывал копировать английскую систему, наоборот, выпячивались особенности русского народа и его малая приспособленность для европейского уклада жизни (даже англофильство Каткова со временем растворилось в патриотической риторике). Что касается марксистов, то они мыслили категориями социализма, видели в Англии наиболее созревшее для революции государство и были немало удивлены, когда «слабым звеном» оказалась Россия.

Ни славянофилы, ни западники всех мастей не пожалели яда на обличение буржуазности и пошлого мещанства Запада, в том числе и Англии. В «Судьбе России» (1918 г.) Николай Бердяев, возмущаясь мещанской Европой, попутно затронул и империализм Англии: «Культурная роль англичан в Индии, древней стране великих религиозных откровений мудрости, которая и ныне может помочь народам Европы углубить их религиозное сознание, слишком известна, чтобы возможно было поддерживать ложь культурной идеологии империализма… Нельзя отрицать империалистического дара и империалистического признания английского народа. Можно сказать, что Англия имеет географически-империалистическую миссию».

Наши дворяне, наши интеллектуалы, поругивающие цивилизацию, весьма ценили её утилитарные достижения и охотно включали их в свой русский, а потом советский быт. Антианглийские филиппики не мешали им ценить английское сукно, строить английские камины, курить английские трубки, набитые английским табаком, нанимать английских гувернёров и гувернанток, разбивать парки по-английски и разнообразить свою жизнь такими английскими изобретениями, как скачки или покер. Как пишет Владимир Набоков, «в обиходе таких семей, как наша, была давняя склонность ко всему английскому: это слово, кстати сказать, произносилось у нас с классическим ударением (на первом слоге), а бабушка М. Ф. Набокова говорила уже совсем по старинке: аглицки. Дегтярное лондонское мыло, чёрное как смоль в сухом виде… за брекфастом яркий паточный сироп… зубы мы чистили лондонской пастой. Бесконечная череда удобных, добротных изделий, да всякие ладные вещи для разных игр, да снедь текли к нам из Английского магазина на Невском».

— Вот она, цена русскому интеллигенту! — проворчал Кот. — Говорит о высоких идеях, о духовных ценностях, а на самом деле ценит лишь импортный гуталин или какую-нибудь жалкую побрякушку![35]

Кто только не лупит несчастную интеллигенцию, кто только не хлещет ее по щекам! Можно подумать, что именно интеллигенты, а не дерьмовые политики управляли и управляют Россией! А ведь так хочется побранить Гумилева и Блока, плюнуть в физиономии Мандельштаму и Ахматовой, а Маяковского просто зацепить крюком за филейные места и…

Набоков любил англичан и сумел долго их наблюдать изнутри, когда учился в Кембридже. «Между ними и нами, русскими, — некая стена стеклянная; у них свой мир, круглый и твердый, похожий на тщательно расцвеченный глобус. В их душе нет того вдохновенного вихря, биения, сияния, плясового неистовства, той злобы и нежности, которые заводят нас бог знает в какие небеса и бездны; у нас бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено, — гуляй, душа! Для англичанина это непонятно, ново, пожалуй, заманчиво. Если, напившись, он и буянит, то буянство его шаблонно и благо душно, и, глядя на него, только улыбаются блюстители порядка, зная, что известной черты он не переступит. А с другой стороны, никогда самый разымчивый хмель не заставит его расчувствоваться, оголить грудь, хлопнуть шапку оземь… Во всякое время — откровенности коробят его».

Крупнейший русский писатель Евгений Замятин проработал в Англии в качестве инженера-кораблестроителя во время Первой мировой войны и полюбил Англию. Во всяком случае, он очень гордился прозвищем «англичанин», которое прилепилась к нему по возвращении на родину, и, естественно, предпочитал английские костюмы и галстуки, не говоря о виски. Но, как и большинство русских интеллектуалов, проникся ненавистью к техническому прогрессу, власти денег и проклятому английскому мещанству в лице викария Дьюи из сатирического романа «Островитяне», написанного об Англии. У викария «расписание часов приема пищи; расписание дней покаяния (два раза в неделю); расписание пользования свежим воздухом; расписание занятия благотворительностью; и, наконец, в числе прочих — одно расписание, из скромности не озаглавленное и специально касавшееся миссис Дьюи, где были выписаны субботы каждой недели».

О, дивный новый мир!

Грянула Октябрьская революция, появилась цензура пожестче царской, и английский портрет заиграл красками коммунистической идеологии и политических соображений. Это был примитивный, огрубленный портрет Англии, пытавшейся а-ля Черчилль «задушить в колыбели» молодую Советскую республику. Помощь англичан антисоветским силам, участие в заговорах против большевиков, высадка войск в Архангельске, расстрел Бакинских комиссаров и, наконец, поспешный и позорный отход Англии от борьбы и прекращение помощи белогвардейцам.

В англичан пускали ядовитые стрелы и большевики, и белые.

Коммунистическая власть, вопреки ожиданиям Запада, постепенно укреплялась, и в начале 1924 года после долгих колебаний новое лейбористское правительство Рамсея Макдональда признало Советскую Россию.

Большевики умело зазывали к себе сочувствующих для «идеологической обработки», хотя это не всегда давало плоды. Так провалились попытки «соблазнить» Бертрана Рассела, посетившего Россию в 20-е годы, нет, большевизм его не обольстил и за фасадом лозунгов, и энтузиазма он разглядел все, что надо. Успешнее обстояло дело с фабианцем Гербертом Уэллсом, наивно и честно написавшим о «кремлевском мечтателе» Ленине. Экстравагантный мудрец и великий шутник Бернард Шоу, прибывший в Москву вместе с леди Ас-тор в начале тридцатых годов, заявил, что нигде в мире он так прекрасно не обедал (в то время на Украине начинался голод).

Но традиционное уважение к английской культуре и её народу не смогли побороть ни «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!», ни окна РОСТа, ни процессы над «английскими шпионами», ни прочие выкрутасы официальной пропаганды, — одержимых англофобов в стране не появилось, да и коммунисты не могли допустить явного национализма. Правда, после войны при Сталине в литературе и кино обозначились чрезвычайно зловредные иностранцы, в основном американцы, однако после смерти вождя народов, с началом политики «мирного сосуществования», на такой вид продукции наложили табу.

Представителей «правящих классов» (кроме «сочувствующих» вроде архиепископа Кентерберийского или ученого Джона Бернала), разумеется, рисовали в черных тонах, впрочем, англичане отвечали нам взаимностью. Особенно доставалось шпионам (к ним приравнивались почти все правоверные советские граждане): алкаши, закусывающие стаканами (потом это клише увековечил Никита Михалков в своём киношедевре), психопаты и неврастеники, отчаянные трусы, готовые мать свою продать за грош. Еще мы любим жечь деньги по Достоевскому и ходим по подоконникам по Льву Толстому, иногда в подштанниках, обожаем стрелять и стреляться («русская рулетка»), унижаться перед женщинами а-ля князь Мышкин, и вообще мы подобия герра Захер-Мазоха, мозги у нас немного сдвинуты, как у доктора Живаго, и в этом, кстати, англичане видят русскую уникальность.

— Плачь! Плачь! — издевался Кот. — Может, и до-плачешься!

Помнится, меня пару раз представили: «А это русский шпион! Просим любить и жаловать!» «Конечно, шпион, русский Джеймс Бонд!» — бодрился я. Что оставалось делать? Тушеваться? Отрицать? А где же знаменитое русское, тьфу, английское чувство юмора? СМИ настолько прожужжали уши о советском шпионаже, что школьники, завидев машину с дипломатическим номером, запаркованную в окрестностях Лондона, часто звонили в полицию и сообщали, что в их районе шуруют русские шпионы.

«Русская мафия» вытеснила советского шпиона из жизни англичан, хотя время от времени этот образ возрождается, как Феникс из пепла, после разоблачений очередного перебежчика на Запад. Где мафия, там и русские. Где русские, там и мафия. По подсчётам «Индепендент» (12.09.99), русских в Лондоне насчитывается от 40 000 до 150 000 человек, привлеченных, в первую очередь, банковскими возможностями Сити. Новые русские покупают квартиры и особняки в солидных районах Хемпстед, Найтсбридж, даже в городке Аскот (там регулярно сбирается высший свет на скачки, как же без «наших»!) и в некоторых местах к югу от Темзы, в моду вошёл лондонский пригород Чизик. Цены на приобретенную собственность в привилегированных районах колеблются от 1,5 до 4,5 млн. фунтов. Кто эти люди? Банкиры, газовики, нефтяники, командиры в отраслях высоких технологий. Предпочитают анонимность и дома в георгианском стиле (обожают отделывать их мрамором), развлекаются на заезжих русских шоу в лондонском «Палладиуме», снимают девочек в ночном клубе «Стринджфеллоуз», объедаются борщами и блинами с черной икрой в ресторанах «Никита» на Эрлс-Корт, «Борщ и слезы» в Найтсбридж и «Царь» в отеле «Лэнхэм Хилтон», отовариваются в роскошных универмагах «Хэрродс» и «Харви Николс». Если в 1994 году, по тем же данным, русские в Англии составляли 4 % иностранцев в частных школах, то в 1999 году это уже 20 %[36]. Таких школ много, неплохо котируются школа «Сант-Пол» в Хаммерсмите, школа в Милл-Хилл и «Северный лондонский колледж» у Канонс-парка.

Почему англичане боятся русских? В конце концов, мы ничем не хуже пиратов и многих других англичан, наживших не совсем чистым путем капиталы. Мне обидно: уж лучше русские, чем бедные, как церковные мыши, иммигранты из Ямайки или Индии, из Кении или Ботсваны!

И всё же близость английской и русской культур даёт надежду, что новые русские обогатят Британию и впишутся в общественную ткань, даже если не перейдут с водки на виски и с расстегаев на йоркширский пудинг. Грех жаловаться, но англичане относятся к нам вполне терпимо, ставят в театрах Чехова, исполняют Чайковского и Прокофьева, любят наши балет, оперу и симфонические оркестры, выставляют наших художников и даже стали продавать в магазинах котлеты по-киевски, правда, опоздали с Киевом. Добродушно путают русских и армян, украинцев и евреев, но что поделать, если в мире так много неангличан, разве всех упомнить!

— Да гнать вас всех нужно из Англии! — заорал Кот.

Тут я не выдержал, патриотизм ударил мне в голову, и я заехал Коту прямо в ухо, правда, Улыбка отнюдь не сошла с его морды, а стала еще шире.

Самое время поставить точку на снисходительном отношении англичан к иностранцам[37] и перейти к английскому патриотизму, утешив себя словами Черчилля: «Россия — это головоломка, завернутая в тайну внутри загадки».

Ничего себе патриоты!

Уже написано, что ПАТРИОТИЗМ англичан считается чуть ли не доминирующей особенностью их характера, основой основ, которая насквозь пронизывает английскую душу. Так ли это? Или это больше плод воображения самой нации, которой, как и любой нации, хочется выглядеть достойнее и лучше? Оставим открытым этот вопрос, лишь заметим, что патриотизм не мешал многим англичанам активно сотрудничать с советской разведкой.

Обычно в Англии реагируют на это гораздо нервнее, чем предписано национальным характером, некоторые брызжут слюной, клеймят наших агентов, и слово «предатель» постоянно витает в воздухе. А почему, собственно, тайный коммунист и агент КГБ не может быть патриотом Англии? Или нацист? А как назвать прославленного сатирика и, бесспорно, патриота, автора «Дживс и Вустер» П. Вудхауса, который, согласно недавно опубликованным архивным материалам английской контрразведки, вел из Парижа профашистскую пропаганду и получал от немцев ежемесячную зарплату? В родную страну он не вернулся, опасаясь суда, и спокойно дожил до девяноста трех лет в США. Между прочим, его перу принадлежат следующие слова: «Мне нравится чистый, сильный, честный англичанин, который смело может взглянуть смерти в лицо и добавить в свой взгляд еще немного свинца». Что двигало чистокровным аристократом, сыном видного министра-консерватора Питера Эмери, в 1944 году повешенным в лондонской тюрьме за вполне идейный шпионаж в пользу немцев?

Советские агенты 20—30-х годов боролись за свою социалистическую Англию против Англии Чемберленов и черчиллей. Бушевал экономический кризис, росла угроза германского фашизма, и многие англичане повернули свои головы к СССР, именно тогда в британском истеблишменте появилась «великолепная пятерка» советских агентов: Ким Филби, Дональд Маклин, Гай Берджес, Джон Кернкросс, Антони Блант и еще целая вереница раскрытых и нераскрытых агентов. Вот записка из архивного дела КГБ, составленная нашим агентом, сотрудником Форин-офиса Маклином: «Мои дорогие товарищи! Передавая мне сегодня вечером подарок, тронувший моё внимание, Макс согласно полученным указаниям сказал, что этот подарок должен рассматриваться как выражение благодарности партии. Он говорил со мной о верности, преданности и заслугах. Я благодарю партию и моих партийных друзей не только за подарок, но и за комплименты. Партия не ошибается, считая, что я стараюсь выполнять мои обязанности. Я вспоминаю Теодора[38], отдавшего свою жизнь в Испании. Именно он, будучи спрошен, что в нашем мире доставляет ему наибольшую радость, ответил: «Существование Коминтерна». Я могу сказать, что не представляю себе, как возможно в моей стране жить человеку, уважающему своё человеческое достоинство, без того, чтобы не работать на партию».

Всё очень просто: в служении партии и есть великий патриотизм. Попутно заметим, что когда после войны руководство советской разведки решило установить для каждого из «пятерочников» солидную пенсию, они в один голос от этого отказались…

Идейно-религиозная борьба всегда раздирала Англию, и идеи коммунизма не свалились с неба. Уже в XIII (!) веке в Англии появилась утопия — поэма «Страна Кокейн», в которой текли винные реки, высились дома из пирогов и сахара, улицы были вымощены пирожными, лавки торговали бесплатно, жареные гуси бродили по городу и предлагали ими полакомиться, а жаворонки в масле падали с неба как манна.

Разве не Томас Мор, возвышенный до лорда-канцлера Синей Бородой — Генрихом VIII, написал коммунистическую «Утопию»? Разве не англичанин Роберт Оуэн, один из отцов утопического социализма, создавал коммуны и кооперативы и проповедовал равенство? Были и практики — строители коммунизма, например, во времена Кромвеля витийствовал вождь «диггеров» Джерард Уинстэнли, считавший землю общественной собственностью, и яростные разрушители капитализма, вроде луддитов.

В конце концов, именно в Англии и на английском примере Маркс и Энгельс создали свои теории, считая эту страну давно созревшей для социалистической революции. Но как утверждал проницательный Бисмарк, «для социализма нужно выбрать страну, которую не жалко». Англию было жалко. Идеям социализма симпатизировали Герберт Уэллс, Бернард Шоу, первый лейбористский премьер-министр Рамсей Макдональд, Джордж Орвелл, создавший впоследствии антитоталитарные сатиры «Скотный двор» и «1984», член комсомола Деннис Хили, будущий министр обороны и энтузиаст НАТО. Да что там интеллектуалы, что там лейбористы! Британский шпион Сидней Рейли в личном письме писал своему коллеге и другу Роберту Брюсу Локкарту, известному ненавистнику большевиков: «Я считаю, что, пока эта система содержит практические и конструктивные идеи более широкой социальной справедливости, она должна постепенно завоевать весь мир».

Тут меня тянет на лирическое отступление и апологию нашего агента, моего друга, чистокровного англичанина Джона Причли.

Назойливо звенят в голове строчки Э. Багрицкого:

— Эх, Майкл, это жуткая история! Во время наступления генерала Роммеля в Арденнах мы попали в «мешок» и остались без продовольствия. Конечно, в запасе были овсянка и даже шоколад, но что такое солдат без мяса? Мы же не русские, которые могут питаться березовой корой и после этого еще бежать в атаку. В роте я отвечал за провиант и дружил с поваром, славным парнем из Йоркшира. И вот однажды он пригласил меня на кухню, достал мясо и отрезал мне кусок. «Как вам это нравится, капитан Джон?» Я проглотил и облизнулся от удовольствия. «Где вы достали такое чудесное мясо, Питер?» Повар улыбнулся и хитро мне подмигнул. «Знаете, что это, капитан Джон? Это кошка! Я сварил кошку!»

И он оглушительно захохотал, хлопнув меня по руке, откинулся на спинку стула и несколько секунд трясся в смехе, повторяя «кошка» и приглашая меня оценить эту необыкновенную историю. Я и оценил, хотя слышал ее много раз; без кошки не обходилось на наших затяжных встречах за бутылкой скотча, который Джон Причли любил пить на русский манер, не разбавляя водой и наливая почти полный бокал — так и тянули мы самозабвенно чистый скотч, пока не пустела бутылка, медленно и сладко. Лицо его багровело, и казалось, что он прибыл с солнечного Лазурного берега, глаза сужались, блестели хитринками; после каждого глотка он гладил свою лысоватую голову, артистично выбрасывал прямо из пачки в рот легкую сигару (из тех, которыми смолят даже пауперы, поскольку они дешевле сигарет) и радостно щурился сквозь дым.

Мы редко, но метко встречались, часто не в Англии, а на европейских курортах, тянуло не к целебным водам и стадам желтых больных, а туда, где дремлет полиция, одурманенная высокогорным кислородом. Под звон ледышек в бокале наши рандеву затягивались, как любовные свидания: он привозил документы и наговаривал кое-что на диктофон.

Всю юность вкалывал на шахте, бастуя против эксплуататоров и равняясь на первую в мире пролетарскую державу, где с владельцами заводов, шахт, пароходов особенно не церемонились. Правда, к Вождю относился с пренебрежением: нет! он не осуждал кровь и репрессии, как многие медузоподобные либералы, он возмущался тем, что Сталин похоронил мировую революцию и породил новый класс. А это — новые эксплуататоры, и они непременно рано или поздно вырвут зубами и когтями национализированную собственность и сделают ее частной (я, дурак, спорил, но, как мы видим, Джон оказался прав).

В 1937 году он ринулся в Испанию на схватку романтиков-республиканцев и восставших колбасников (и аристократов) — фалангистов, влился в боевые ряды Интернациональной бригады, получил пулю в плечо от франкистов и еле-еле избежал пули в затылок от советских чекистов, беспощадной метлой очищавших республиканские ряды от троцкистской и анархистской нечисти. После триумфа каудильо еле унес ноги, но вскоре обрушилась Вторая мировая и английские власти на всякий случай интернировали Джона Причли: черт знает, какие фортеля мог отколоть поджигатель мировой революции! — в мирное время вещай себе на уголке спикеров в Гайд-парке, мели, Емеля, твоя неделя, а когда война…

После войны он окончательно испортил отношения с надеждой всего передового человечества, яростно выступив против оккупации Восточной Европы и чисток а-ля Сталин, и, конечно, в защиту венгерских мятежников в 1956 году, за что был отлучен от торжественных приемов в советском посольстве. К этому времени он уже приобрел статус члена палаты общин от лейбористской партии, примкнув к ее левому крылу, которое не жаловало ни «правых», ни «советских», ни своих коммунистов. Но почил вождь народов, Страна Советов сменила гнев на милость, и не слишком зловредных лейбористов снова приняли в лоно и допустили в совпосольство — ведь святое знамя Интернационала не виновато, если к нему прикасались грязные руки.

Причли не давал мне почивать на лаврах и обуржуазиваться в сытой Англии.

— Посмотрите, как живет рабочий класс, пообщайтесь с трудящимися! Побродите по тусклому, обшарпанному Ист-Энду, зайдите в квартирку, где ютятся по несколько человек, вокруг нищета, и люди еле сводят концы с концами, болеют и мрут как мухи! А от сырости и грязи везде паутина, под ногами наперегонки бегают тараканы и крысы. Вот вам истинная Англия, это не ваш Гайд-парк и омары в ресторанишке «Прюнье»!

Стыд охватывал меня, и из цветущего Уэст-Энда я перемещался на «трубе» в Уайтчейпл и прилегающие к нему кварталы: дома грязноватого цвета, навалы белья на веревках, суетливые женщины со злыми взглядами, крикливые дети с голыми задницами — стыдно сказать, но испытывал я только омерзение, хотелось дать деру и никогда больше не видеть эти рожи. Правда, в Москве с трудящимися мне тоже не везло, да и где их найти, идеальных рабочих? Прилеплялись порой в пивных, но мычание было взаимным. В основном пролетариат проявлялся во времена капитального ремонта, засорения канализации и всевозможных протечек и утечек: пролетарии вваливались, качаясь и дыша перегаром, топали грязными сапогами по паркету, нагло и приторно выпрашивали деньги и совсем не походили на рабочую династию Журбиных, воспетую в советской литературе.

Конечно, из уст моих ни разу не вырвалось ни слова критики в адрес славных рабочих, однако мне становилось не по себе, когда Джон превозносил достижения Советского Союза. Тогда я деликатно замечал, что у нас немало серьезных проблем. В ответ Джон махал рукой и смеялся: «Конечно, у вас есть проблемы! Но они временные. Не забывайте, какой разрыв всегда был между Россией и Англией! Вы же покрыли его в кратчайший срок, даже враг России Черчилль признавал, что вы прошли путь от сохи до полета в космос в мгновение ока!»

К мнению Черчилля я прислушивался с почтением и с удивлением: как он смог поверить Сталину на переговорах в Ялте? Неужели он действительно считал, что жестокий диктатор намерен соблюдать соглашения? Мне повезло однажды увидеть кумира всей Англии, жившего рядом с Гайд-парком и в назначенный час позировавшего почитателям. Он стоял, как скульптура, в окне своего особняка, из предельно растянутого рта торчала пресловутая сигара (все это при хорошем воображении напоминало улыбку), внизу щелкали камерами фотографы и жидко аплодировала кучка людей. Позже на одном из банкетов я встретил личного секретаря Черчилля, объяснившего, что его патрон давно уже не пил и не курил, а сигару ему вставляли в рот для сохранения имиджа — зачем ранить чувства консервативных англичан, привыкших к неизменности привычек своего лидера?

— Англия заснула! — жаловался Джон и тяжело вздыхал. — Весь мир идет к социализму, а она спряталась в свой панцирь, как черепаха, и спит в своем дремучем прошлом. На миг она проснулась во время войны. Майкл, вы не представляете, как я хохотал в Арденнах, отведав кусок мяса… «Знаете, что это такое, капитан Джон? — спросил кок. — Это кошка, самая настоящая кошка, представляете, кошка!» Кажется, я это уже рассказывал…

Особенно Джон ненавидел интеллектуалов Оксфорда и Кембриджа (сам он лишь окончил школу, что не помешало ему написать несколько книг на темы парламентаризма), а британскую прессу просто не выносил на дух, считая насквозь лживой и продажной.

Джон был помешан на конспирации, словно соратник Дзержинского и Красина, и мне не приходилось проводить его через университеты. Такие люди привержены тайне от рождения: они скорее удавятся, чем расскажут, что вчера покупали трусы в универмаге «Вулворт» или пили чай с лимоном у тещи, — ничего лишнего! никаких деталей! privacy доведено до предела. Однажды я пришел на явку раньше времени, решил немного погулять в соседнем Ричмонд-парке и на безлюдной тропе внезапно столкнулся с Джоном. Я приветливо улыбнулся ему, но он прошел мимо с каменным лицом и даже глаза не скосил в мою сторону. А как же еще? Ведь явка в другом месте! Но и там с гвоздикой в петлице (опознавательный признак!) он не рухнул сразу в мои объятия, а предварительно ощупал взглядом респектабельную «Таймс» у меня под мышкой (опознавательный признак!), выжидал, ожидая вопроса, как пройти к пабу «Утюг и красавица» (пароль!), затем беззаботно ответил, что он не местный, а из Ливерпуля (пароль!), и только тогда официально и холодно пожал мне руку, словно я действительно подвалил к нему случайно и жажду пройти и напиться в каком-то паршивом «Утюге». Шпионские игры со временем раздражают, и я однажды тактично проехался по поводу его суперконспиративности, за что и получил в нос:

— А что, если вражеская служба выпустила на встречу вашего двойника, сделав ему пластическую операцию? Как же без пароля и опознавательных знаков?

Больше я не проезжался.

— Майкл, я с ужасом думаю, что вы уедете! Наши встречи словно кислород для меня — ведь я люблю Россию! Боже, вы не представляете себе, как трудно дышать в этой ужасной Англии: все проникнуто лицемерием, вокруг лживые интеллигенты, продажные политики, fucking вруны и ничтожества! Послушайте, почему бы мне не поехать в отпуск на вашу родину? Поразительно, но я там ни разу не был, а ведь эта страна моей мечты…

— Может быть, лучше отдохнуть в Италии?

— Ненавижу кьянти!

— Пейте водку!

— Интересно, что подумает официант, если я буду пить русскую водку? И вообще эти макаронники такая же дрянь, как и поганые британцы. Знаете, что самое ужасное в Англии? Предсказуемость. Вы не представляете, как тоскливо быть твердо уверенным, что завтра ровно в восемь утра к дому подвезут молоко и поставят у порога. В аккуратных бутылочках! Именно поэтому в Англии никогда не произойдет революции. Нет, я должен увидеть башни Кремля, зайти в Мавзолей и помолчать у тела товарища Ленина…

Тогда я запускал в игру козырную карту конспирации: его визит не останется без внимания английских спецслужб, а это нежелательно и может повредить интересам Дела, кто знает, коварные враги могут подстроить и провокацию.

— Пусть катятся к собакам! Мне ничего не страшно. Неужели я так и умру, не увидев России?

Визиты своих людей в СССР мы не приветствовали не только из-за соображений святой конспирации: некоторые осторожные головы сомневались в полезности соприкосновения агентов с реальностями цветущего социализма. Одни ожидали увидеть сущий рай, но случайно попадали в районы, где их донимали разнузданные алкаши или разные жалобщики; другие приходили в ужас от зашоренности своих российских единомышленников, наконец, не радовал советский сервис, дававший сбои даже в элитных местах, испорченные лифты и вечно текущие краны.

Краны, мои краны! Конечно, и на капиталистическом Западе хватает черных пятен, но как тут не вспомнить о поездке в Ленинград критика истеблишмента, английского драматурга Джона Осборна? Обшарпанный гостиничный номер, пятна от протеков на потолке, сломанный унитаз и отключение воды в самый горячий момент, скрипучая кровать под пейзажем с непременными березками, словно они растут только в России, наконец, толпа начальников и гидов, занудно разъяснявших достижения советской власти. Осборн обиделся на всех и вся, плюнул и уехал; конечно, слабак, пижон, интеллигент говяный, такие шарахаются от революции, лишь унюхав запах пороха. Уехал и в оглянувшемся гневе наскребал массу злобных антисоветских статей, чем нанес непоправимый политический ущерб державе и ее гражданам.

Однако лагерь неисправимых оптимистов занимал позиции более прочные: само пребывание в СССР — величайшее счастье для любого прогрессивного(!) человека, оно дает заряд на всю жизнь. Наконец, вода подточила камень, и Джона пригласили от лица Парламентской группы Верховного Совета СССР. Всё законно и под хорошим соусом — ведь парламентарии всего мира только и делают, что общаются в миролюбивых целях, попивая шампанское за счет налогоплательщиков.

В стольный град я вылетел раньше, дабы тщательно подготовить программу долгожданного визита. Сверхзадача свежеиспеченного Константина Сергеевича заключалась в постановке спектакля, который резко оживил бы КПД Джона Причли. Сначала всесторонняя диспансеризация в цековской поликлинике с самой современной техникой. Тут легкий конфуз: оказалось, что наш VIP ни разу в жизни не был у врача, ничего не слышал о продвинутой аппаратуре и впервые столкнулся с рентгеном и кардиограммой. Гражданин мастерской мира напряженно наблюдал, как врач простукивал ему молоточком суставы, и чуть запаниковал, когда психиатр быстро потребовал смотреть на кончик карандаша и стал водить им у самого носа карандашом — это вам не наступление в Арденнах!

— Неужели всё это бесплатно? Можно только позавидовать советским рабочим, получившим такие условия жизни!

Политическую часть решили не перегружать: естественно, Мавзолей, Кремль, но не больше — Джон и так идейно подкован, пусть лучше поживет в свое удовольствие, нельзя же вечно крутиться в изнурительной политической борьбе…

Очищенная от издержек советского быта гостиница, где все было не по душе неблагодарному, хотя и прогрессивному писателю Джону Осборну, ресторан с западной и восточной кухней (повар самолично интересовался у клиента, не переложил ли он в плов крабов), черный, зашторенный «ЗИЛ», Большой театр и прочие мелочи.

— Никогда не видел такой красоты! — говорил Джон. — А посмотрите на москвичей: сколько энергии, сколько уверенности у них в глазах, разве можно сравнить с англичанами?

С Джоном встречались и угощались различные бонзы, разговоры вертелись вокруг глобальных проблем: разоружение, спасение от голода вьетнамцев, ограничение власти американских монополий на Ближнем Востоке.

— Ваших людей отличает широта ума! — восхищался Причли. — В Англии политики обычно не мыслят категориями выше цен на мясо или размера налога. Скажите, а жив ли еще журналист Эрнст Генри? Он в конце тридцатых работал в Лондоне, и мы с ним не раз выпивали в пабах.

Я живо навел справки: Эрнст Генри, в миру Семён Ростовский, работал на НКВД в Англии в качестве советского корреспондента, а затем, как положено, отсидел свое в сталинских тюрьмах, а ныне разил поджигателей войны в своих международных фельетонах. Принял он нас в комнатушке, заставленной книгами, в коммунальной квартире в Шмитовском проезде, одет был в пуловер и мятые просторные штаны (видимо, Англия заразила таким стилем не только меня) и говорил свободно, легко отходя от принятых идейных тезисов.

После этой встречи Причли совсем размяк и преисполнился.

— Давненько я не имел такой содержательной беседы! — повторял Джон в машине. — Какая скромность! Какая честная бедность! Он совершенно не изменился, и я уверен, что он не выберется из своей комнатушки, пока в СССР не останется ни одной коммунальной квартиры!

Но что столичная житуха по сравнению с голубым морем, сводом гостеприимных гор с водопадами и озерами и тающими во рту бараньими шашлыками? Особняки санатория ЦК в Сочи, осмотр отечественного курорта, особенно профсоюзной здравницы шахтеров, — где найти подобное в Англии и во всем мире?

— А где вы обычно проводите отпуск? — (Это сопровождающий толстяк — профсоюзник, спускавшийся в шахту лет сорок назад.)

— Обычно во время парламентских каникул я еду домой, там я родился и вырос, от покойных родителей мне достался домик. Лондон — не для нашего брата, он для ротшильдов и разных университетских сморчков, не нюхавших жизни. У меня небольшая квартира в Патни, на неё частично выделяет деньги палата общин. Иногда с женой мы на несколько дней выезжаем погреться в Брайтон, там живем в трехзвездочном отеле у набережной. Однажды целую неделю провели на острове Мэн, но там для нас в разгар сезона дороговато.

— У вас нет санаториев? — обмяк толстяк от удивления.

Единение Джона с отдыхающими шахтерами требует пера Шекспира и Диккенса, вместе взятых, единство пролетариата было мощным: пили даже у санаторного фонтана, а потом чокались со статуей Серго Орджоникидзе.

Но крещендо еще впереди, пока пианиссимо, тишь да гладь, еще не вечер, еще не грянул оркестр и не рухнули на паркет хрустальные люстры.

Кавказ предо мною, там раскинула руки царица Тамара, там самое верное в мире учение достойно цементировалось кахетинским и шашлыками, и гости втягивались в виртуозное песнопение, осваивали науку изнурительных тостов (грузинские спичи затмевали палату общин), привыкали пить из рога до выпученных глаз и окаменевшего рта, забывали, куда они попали (не в рай ли?), и очухивались лишь в самолете, на маршруте к родным пенатам, где еще бороться и бороться за свободу и равенство.

Теплый вечер на берегах горной речки, раскрасневшиеся секретарь обкома, Джон Причли и я. Воздух прочувственно сотрясался от «Интернационала», кристально чистая речка бурлила в тон, и нам было хорошо. Мы пели от души, устремив взоры в голубое небо, и над просторами лилось: «Мы свой, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!» Англичанин, русский и грузин стояли на утесе и пели, крепко взявшись за руки, слезы лились по лицу, я плакал вместе со всеми, не стыдясь, я плакал искренне, и весь мир казался добрым и человечным, и он не мог измениться, пока мы стояли в одном строю…

— Я и раньше не сомневался в превосходстве социалистической системы! — сказал Джон Причли перед отлетом в Лондон. — Но теперь я увидел всё это своими глазами и надеюсь, что в один прекрасный день в Брайтоне и Скарборо откроются санатории для наших рабочих. У меня лишь одно замечание: по-моему, слишком буржуазно подавать каждый день на завтрак зернистую икру, хотя я понимаю, что в России к ней привыкли.

Джон очень удивился, когда понял, что команда Горбачёва решила строить «социализм с человеческим лицом».

— Россия и без того человечна, а преследования «диссидентов» — в порядке вещей, в конце концов, ваша система для большинства трудящихся, а не для кучки эксплуататоров! Конечно, в Англии за политические взгляды не посадят, зато там невидимо свирепствует диктатура буржуазии, которая напропалую грабит народ и дурит ему голову.

Явки в зеленом Ричмонде, в Лондоне, в далеком горном Монтрё в Швейцарии и у собора в Упсале в Швеции. Крутые виражи на дорогах в стиле Бонда, подозрительный глаз, заковыристые пароли, шотландский виски со льдом, пугающее завывание ветра в лесу, шелест секретных бумаг — целая жизнь! — и его надтреснутый баритон: «Знаете, что вы ели, капитан Джон? Эта была кошка! Настоящая кошка!»

Верил ли он всему, что видел у нас в стране, и верил ли он вообще искренне в утопию — так и осталось для меня неразгаданной загадкой английской души.

А верил ли я сам?

Иногда кажется, что искренне верил, иногда, что просто внушил себе…

— Эдак ты разболтаешь обо всех советских шпионах! — молвил Кот. — Славное дело! За это королева может пожаловать тебе пэра или подарить блюдце молока, если, конечно, ты укажешь настоящие фамилии, а не будешь врать как сивый мерин. Но, наверное, такие энтузиасты, как твой друг, уже на вес золота.

Что говорить! С усилением дискредитации советской системы и коммунизма поток желавших сотрудничать с КГБ на идейной основе серьезно иссяк, постепенно вымерли и ржавые листья, и ржавые дубы…

Отважные мои!

Ты мог бы и побольше рассказать об английском патриотизме! — заметил Кот. — Все-таки тебя тянет на гадости, и ты приуменьшаешь достоинства англичан. Послушай, что писал Оливер Голдсмит: «Они мужественно сносят голод, холод, усталость и другие житейские невзгоды; опасность лишь закаляет их дух, а в беде они не теряют бодрости. Одно лишь для них непереносимо — презренье. Его англичанин боится больше, чем смерти. Чтобы избежать презренья, он готов расстаться с жизнью и умирает, когда ему кажется, что он утратил уважение света». А незабвенный Фридрих Энгельс высоко оценивал упорство и стойкость английской пехоты, хотя бросал в бочку меда и ложку дегтя: «Британский солдат неповоротлив, несообразителен и беспомощен, когда он предоставлен самому себе».

О мужестве англичан написано много, даже слишком много. Вот и немецкий генерал Витцгель: «Англичане в вопросах стратегии неуклюжи, в тактике недостаточно гибки, а вообще трудный противник». Брюс Локкарт склонен объяснять английское мужество отсутствием воображения и соответственно равнодушием к опасности, это звучит мистически, и сразу представляешь тупицу, просто не понимающего, что вокруг рвутся снаряды и свищут пули.

В мемуарах посла США в Москве Аверелла Гарримана в деталях поведана история, как он, тогда посол в Лондоне, и лорд Бивербрук прибыли на переговоры в Москву и во время обеда в ресторане «Националь» попали под налет германской авиации. Сиятельные визитеры не желали идти в бомбоубежище, ибо находили налет не слишком впечатляющим после бомбежек Лондона, и хладнокровно двинулись в бомбоубежище лишь по настоянию властей, — официанты на подносах несли за ними недоеденный обед.

Можно писать о смелости англичан в битве при Рурке-Дрифт в 1879 году, когда 139 английских солдат одержали победу над 4000 зулусов в Южной Африке, и совершенно забыть, что чуть раньше зулусы без особых трудов разгромили английский полк. Но обладают ли англичане каким-то необыкновенным мужеством? Ведь каждый кулик хвалит свое болото, каждая страна поднимает на щит, раздувает и пропагандирует свои достоинства. И англичане в этом неоригинальны.

Было и мужество, но было и трусливое бегство с поля брани.

Морские пираты, пересекавшие моря и океаны, экспедиционные корпуса, пробивающие путь через джунгли, битвы при Ватерлоо и у Трафальгара, сражение за Англию, победы над Роммелем в Африке, высадка в Нормандии…

Но разве Наполеон не лупил англичан? А буры? А сколько поражений терпели англичане в Первой мировой войне от немцев! В конце 1914 года британский экспедиционный корпус в битве при Ипрес потерял 80 % своего состава — 3000 офицеров и 55 тысяч солдат. Разве не было страшного фиаско под Дюнкерком в мае 1940 года, когда 220 тысяч англичан еле унесли ноги на свой вроде бы неуязвимый остров?[39]

Немцы бомбили Лондон 24–25 августа 1940 года, англичане в ответ ударили по Берлину. Бомбежки, затемнения продолжались 50 ночей, но не дали ожидаемого результата. В руины превратился Ковентри, пострадали Лондон и другие города. С гордостью англичане пишут об осаде немцами тогда английской Мальты, во время которой погибло несколько десятков человек.

Тут невольно тянет на сравнения с мужеством и смелостью нашего народа, и они будут не в пользу англичан. Сталинград, Ленинградская блокада. Кто лучше воевал? Кто больше пострадал? На Западе роль нашей армии традиционно принижена, но если в мире появятся наконец объективные историки, то станет ясно, что по мужеству и смелости наш народ ничуть не уступает, если не превосходит англичан.

Кстати, приуменьшение военного вклада России отнюдь не новинка в истории. Победы русских над наполеоновской армией и наше вступление в Париж мало кому на Западе известны, а уж в Англии пожмут плечами, если не закидают гнилыми помидорами, услышав, что кроме погибшего при Трафальгаре великого Нельсона или могильщика Наполеона, славного герцога Веллингтона, существовали еще какие-то русские казаки.

Кто помнит о роли России в Первой мировой войне?

Но тут раздался дикий визг, переходящий в надрывный вой:

Чеширский Кот выбрался из своей знаменитой Улыбки (она одиноко висела в углу) и прыгал по комнате, надев на себя казачью форму, которую он явно купил на краснодарском рынке, она выглядела как перья попугая, на груди побрякивали никому не ведомые ордена и медали. В одной лапе он сжимал винчестер, другая была поднята ко рту вместе с английским рожком (это увеличенный гобой, как хорошо знают выпускницы Гнесинского училища, за которыми я ухаживал в юности).

Видимо, Кот решил, что я слишком восславил русских и слишком опустил англичан. Но на самом деле речь шла лишь о Недостижимой Истине.

Спортивные мои!

В 1949 году английский (и американский) поэт Томас Стернз Элиот, определяя составные части национальной культуры, отметил: «Дерби, регата в Хенли, состязание в Каузе, 12 августа, финал Кубка, собачьи бега, пин-стол, дарты, сыр «Уэнслидейл», вареная капуста, разрезанная на кубики, свекла под маринадом, готические церкви XVII века и музыка Эльгара»[40].

Конечно, каждому приходит в голову своё (а уж тем более отцу модернистской поэзии), но важно, что из тринадцати отмеченных пунктов восемь принадлежат спорту, корни которого гнездятся глубоко в английском национальном характере.

Британцы претендуют на приоритет в футболе, регби, крокете, бейсболе, гольфе, бадминтоне, боксе, бильярде, скачках, собачьих бегах. Даже теннис, изобретенный французами, был превращен в зрелище англичанами, которые провели в 1877 году первый в мире чемпионат в Уимблдоне. Взгляните на английские газеты, перегруженные спортивными новостями, выпейте кружку пива в пабе и посмотрите, как жадно смотрят они на экран телевизора, с каким жаром обсуждают итоги матча! Спорт для англичан — превыше всего.

— У тебя типично русский характер, — сказал Кот. — То ты всех и вся поносишь, то бросаешься в другую крайность и начинаешь восхвалять тех, кого осуждал. Истинные англичане не переваривают пафоса и риторики, если они, конечно, добропорядочные буржуа, а не продажные писаки или члены парламента. Пафос мешает пищеварению и ровному течению мысли, от излишнего пафоса увеличиваются щеки и порой выпадают зубы. Ты много рассуждал о так называемой буржуазности, так поговорим же о ее важных составляющих — о здравом смысле, рациональности, практицизме или, как говорят продвинутые интеллигенты, ПРАГМАТИЗМЕ.

Кот говорил с еле сдерживаемой гордостью, словно все эти великолепные качества изобрел он сам и они его любимые дети, рожденные в мучительных родах.

Практичные мои!

Уже навязший в зубах Голдсмит: «Англичане не подчиняются власти, как покорные овцы, а пытаются руководствоваться разумом и сообразуются не с волей государства, а с естественными правами человека. В Азии народами управляют согласно незыблемым обычаям, а в Англии — с помощью разума, беспрестанно меняющего свой облик». Американский писатель и англофил Р. Эмерсон тоже не отставал: «Практический здравый смысл общества… является естественным гением британского ума»[41].

По идее «самая буржуазная нация» за многие века должна была перенасытиться практицизмом, стать суперпрактичной, с огромной головой, фонтанирующей здравый смысл, как Везувий лаву. Однако со временем к англичанам подтянулись французы и немцы, позднее деятельные американцы затмили англичан своим прагматизмом. Боюсь, что приоритет в буржуазных революциях до сих пор по инерции создает англичанам славу чрезвычайно практичной нации.

Англичане ПРАКТИЧНЫ, но не больше, а даже меньше, чем другие нации. Мир выглядел совершенно иным в 1914 году, когда сэр Уинстон Черчилль в разгар войны заявил: «Девиз британцев — бизнес несмотря ни на что».

Англичане умеют и любят зарабатывать деньги, но они не страдают избыточной приверженностью к презренному металлу, не разбрасываются златом направо и налево, умеренно бережливы. По сравнению с кем? С французами?

— Ха-ха! — мяукнул Кот. — Это же скряги!

С голландцами?

Кот упал на спину и припадочно забил лапами в воздухе.

— Ха-ха! Ты знаешь, что такое «угощение по-голландски» (Dutch treat)?

Еще бы! Приглашал и угощал один голландец, и его глаза налились кровью, когда я сделал заказ официанту — уже тогда он, видимо, решил в мучениях, что каждый будет платить за себя. Нет, брат, коль пригласил, — плати! И никаких гвоздей! И перед кофе я мило попрощался с ним и вышмыгнул из ресторана… Да по сравнению с голландцами французы просто альтруисты.

А вот русским издревле не хватало практицизма, иначе мы давно бы построили процветающее государство. И гениев у нас в избытке, и изобретателей всевозможных вещей, включая велосипеды, и политиков, которые раньше звали в сияющий коммунизм, а теперь в сияющий капитализм.

Но остановись же, безумец! Так ли это? В какой еще стране так практично и, главное, быстро набили себе карманы?! В Англии на это потребовались десятилетия, а то и века, а у нас во время перестройки…

Моя знакомая (между прочим, выпускница очень-очень гуманитарного ИНЯЗа) трудилась секретарем на английской фирме в Москве и внимательно наблюдала за деятельностью своего босса. Но не потому, чтобы по-советски настучать в органы (к этому времени они уже утратили свой престиж), а для освоения механики бизнеса. И что? Через пару лет, набравшись опыта, она покинула своего благодетеля, потянув на себя его деловые связи, и основала собственную компанию того же профиля. А фирма кинутого англичанина вскоре прогорела, и с тех пор, презрительно изогнув бровь, она отзывается о нем как об «английском бомже».

Англичане редко сорят деньгами, но умеют хорошо потратиться, если видят достойную цель. Втягивая в свой проект, всегда так обласкают, что оказываешься на седьмом небе, откуда приходится спускаться без английской помощи (если дело сделано). Угощают хорошо, но без русской избыточности, и мне, кстати, такой практицизм весьма импонирует.

— Мерзкое ты выбрал слово! Создается впечатление, что англичане жлобы и скряги! — буркнул Чеширский Кот.

Практичны, но не скряги! Хотя не без этого.

На склоне лет Эдуард III завел себе любовницу Алису, дочь кровельщика из Эссекса, которая наворовала богатств больше, чем королева. Разгневанный парламент изгнал ее из страны, и все же Алиса прокралась обратно, чтобы успеть броситься в слезах на тело скончавшегося короля и снять перстни с его пальцев.

Жил-был такой Даниель Дансер, англичанин знатного происхождения, носил лишь одну рубашку, которую не снимал, пока она не расползлась от пота, жалел денег на мыло, оттирался на берегу реки песком, а потом ложился на землю и обсыхал на солнце. Жил он вместе с сестрой, которая готовила ему на целую неделю суп из костей и четырнадцать пудингов — по два на день. Вдруг состарившаяся сестра заболела. Что делать? Неужели вызывать доктора и платить деньги? Тут на помощь пришел английский практицизм, и сердобольный брат молвил: «Я совершил бы грех, вмешиваясь в промысел Божий. Если Бог решил взять ее душу, то ни один врач не поможет». Бог и взял, а тут расходы на похороны. Даниель долго торговался с похоронной конторой и договорился, что подрядчик сделает гроб из дерева, растущего в лесу брата. Но изготовитель забил в гроб слишком много гвоздей, — и снова скандал! Когда протянул ноги сам Даниель, его немалое состояние обнаружили рассованным по различным тайникам в коровнике, в лошадиной кормушке, в трубе, в старой чайной кружке и в мешках с соломой…

Но королем скупцов считается богатейший английский баронет Джон Эдвис, живший в XVIII веке. Свое скряжничество он прекрасно сочетал со «справедливой игрой», любил друзей и однажды, пригласив друга-священника на скачки, разделил с ним сухой калач, принесенный в кармане. Играя по ночам в карты и проигрывая тысячи, он утром шел домой, в свою нетопленную комнату пешком, чтобы сэкономить на экипаже.

И вообще англичане считают скрягами шотландцев, шутки на этот счет бесконечны… Скупыми мы обычно считаем кого угодно, но не себя. Из Салтыкова-Щедрина: «Вы скупой? — спросила его Прозерпиночка. — Я не скуп, а бережлив-с! — ответил Чижик. — Я так полагаю: зачем деньги зря бросать, коли можно своими средствами обойтись? Но для вас, чтобы вам удовольствие сделать, я и бережливость свою готов оставить-с».

Советская разведка никогда не гнушалась использовать материальный фактор, и в Англии на денежной основе вербовали многих агентов. Конечно, среди них встречались хитрецы, требовавшие вознаграждения по любому поводу, изобретавшие самые невероятные предлоги, вроде тяжелой и неизлечимой болезни или пожара в доме, но, как правило, рвачество встречалось редко, доминировал здравый смысл, когда цена соответствовала продукту.

Бесспорно, гораздо легче подкупить американца или араба, у которых лозунг «делать деньги» проник гораздо глубже в кровь, у второго это стиль существования — разве бывает араб без бакшиша?

Наш агент Гай Берджес проводил тезис о неподкупности английских государственных служащих, и тут с ним нельзя не согласиться: английские чиновники очень крепкий орешек, хотя, естественно, из любого правила есть исключения. Но практичность и рвачество не одно и то же, хотя грани частенько размыты. «Англичанин всегда подходил к вопросам секретной службы очень практично, такой подход складывался под влиянием его философии, характера и политических традиций. Так называемых строителей империи характеризовали цинизм, искушенность и тонкость, отсутствие моральных колебаний, но в них были и элегантность, и спортивный дух», — писал эксперт по разведке Ладислав Фараго. В частности, в отличие от нашего и американского размаха, английские разведка и контрразведка были весьма компактны, бережно использовали свои ресурсы и не раздували штаты в резидентурах. И стиль работы характеризовался практицизмом, хотя это не всегда означало успех.

Англичане предпочитали осуществлять вербовки советских граждан не в СССР, а в Великобритании и других странах: КГБ очень жестко контролировал английское посольство, любые вербовки в Москве таили в себе риск, и здравый смысл подсказывал реализовывать острые мероприятия за пределами «колпака КГБ».

Известная высылка 105 советских дипломатов и других официальных лиц из Лондона объясняется не только политическими соображениями, а рациональным желанием «подогнать» численный состав советских представителей под скромные ресурсы британской контрразведки, не имевшей сил контролировать расплодившихся, словно муравьи, шпионов. Весьма практично подходили англичане к организации слежки за нами в Лондоне, они не пытались контролировать всех, зато «наваливались» в отдельных случаях и вели наружное наблюдение массированно и квалифицированно, контрразведка делала акцент на своих агентов-провокаторов («подставы»), и в этом тоже прагматизм спецслужб.

Я далек от преувеличения силы английской разведки (разве можно говорить о триумфах, если мы постоянно имели там своих агентов, начиная с 20-х годов), но признаю эффективность контрразведки, постоянно портившей нам жизнь в Англии.

Здравый смысл хорошо ощутим в британской внешней политике, вообще политика «блестящей изоляции» и «политика баланса» сами по себе являлись наглядным выражением здравого смысла. Разве не common sense руководил английской дипломатией при преобразовании Британской империи? А ведь были горячие головы, предлагавшие биться до последней капли крови за каждую колонию! Победил выборочный принцип: кровушку пускали лишь в отдельных случаях, тщательно взвешивали все «за» и «против», иногда уступали, иногда наступали. Ведь не отдали же англичане на произвол судьбы Ольстер, несмотря на террор Ирландской Республиканской Армии вплоть до взрывов бомб в Лондоне, и не превратили Северную Ирландию в руины. Победу одержал здравый смысл, диктовавший необходимость переговоров и взаимных компромиссов.

Уинстон Черчилль сформулировал это достаточно цинично: «Если Гитлер вторгнется в ад, я произнесу панегирик в честь дьявола». Пытались умиротворить Гитлера в Мюнхене, но тот обманул и пошел на альянс со Сталиным. Объявили Гитлеру войну после раздела Польши, но в военные действия в Европе не ввязывались («странная война», а что в ней странного? просто прагматичная!), больших потерь не несли. Потирали руки, еще бы! — когда фашисты двинулись на СССР, но с открытием второго фронта не спешили, предпочитали действовать в Африке. В результате потеряли во время войны сравнительно немного — и это на фоне жутких советских потерь и разрушений![42]

Отбросим моральные принципы взаимовыручки и взаимопомощи — в политике они предмет для демагогии! — но во время Второй мировой войны союзниками руководил исключительно здравый смысл, и главным являлись защита интересов и сохранение собственного народа. Увы, цари, генсеки и наши полководцы никогда этого не понимали, и тут огромная разница между русским и английским подходом к войне: «мы за ценой не постоим» и «война начинается с цены».

Послевоенная политика особого партнерства с США покоится тоже на здравом смысле. Как еще сохранить влияние в Европе и в мире, когда исчезла империя, а Европейское Сообщество, где первую скрипку играют Франция и Германия, набирает силу?

Сожри пудинг и не суди по начинке!

Англичанам свойствен ЭМПИРИЗМ, им принадлежат лавры в создании в XVII–XVIII веках гносеологической концепции эмпиризма, со скепсисом относившегося к метафизике, хотя и ее англичане не обошли. На первое место ставился чувственный опыт, как единственный источник достоверного знания, тут у англичан целый букет: Френсис Бэкон, Томас Гоббс, Джон Локк, проклятый Лениным епископ Беркли, Дэвид Юм, Джон Миль…

— Нет ничего противнее, когда невежда рядится в ученые одежды и рассуждает о философских материях, в которых ни хрена не разбирается! — строго заметил Кот. — Будто у нас не было метафизиков!

— Но всё-таки я сдавал кандидатский экзамен по философии, и мимо меня не прошло, что Лейбниц, Гегель и Кант — немцы, Декарт и Паскаль — французы…

— Уж я знаю, как вы изучали буржуазную философию! А куда ты отнесешь Адама Смита или Давида Рикардо? Или они, по-твоему, не философы? А ведь я тоже читал Адама Смита, и не хуже твоего Онегина…

Наверное, я заблуждаюсь, но, в моем представлении, английский ум эмпиричен и далек от причудливых умственных построений, не случайно столько ядовитых стрел потратил Ильич, атакуя «английскую нелюбовь к теории». Русское слово «пофилософствовать», означающее по сути рассуждения на общие темы за бутылкой (о платонической любви, дружбе, смысле жизни), не существует для англичанина, он предпочитает говорить об осязаемых предметах, видимо, времени не хватает. Тут лучше приглашать в собутыльники немцев или, на худой конец, австрийцев — они любят, закатив глаза, пускаться в такие дебри абстрактных рассуждений, из которых не выбраться без умопомрачения.

Малая Оксфордская энциклопедия:

«Существует контраст между репутацией англичан как искушенных практиков — «нации лавочников» — и людьми поэзии, соплеменниками Шекспира и Шелли. Английская традиция в философии всегда отличалась реализмом и отрицанием мистицизма; при этом англичане смотрели на французов как на узколобых рационалистов». Добавлю: среди англичан не меньше романтиков, чем в других странах, совершенно искренних и бескорыстных, и это не только луддиты, чартисты, Герберт Уэллс, но и наши современники. Разве не в Англии возникло Движение за ядерное разоружение, пугавшее и США, и СССР лозунгами покончить с самым страшным злом для человечества? Разве не могли лидеры Движения философ Бертран Рассел или каноник Коллинз преспокойно жить в свое удовольствие, — благо с деньгами проблем у них не было? Девяностотрехлетнего лорда Рассела английский суд даже отправил в тюрьму. Сейчас, когда на конференциях экологов констатируют угрозу климату, природе и самой жизни на Земле, становится ясно, как правы борцы против ядерного оружия.

А какой практический расчет был у трех английских антинатовцев, оказавшихся в одной тюрьме с советским агентом Джорджем Блейком и оказавшим ему помощь в побеге? Вот и в наши дни лидер экологического движения лорд Мелчетт уничтожает посевы, где используются, как он считает, вредные для здоровья удобрения, и идет за это под суд. Летом 1999 года пожилая дама вместе с мужем и двумя детьми провела акцию протеста на английской базе американского НАСА, ведущей перехват и расшифровку всех переговоров в глобальном масштабе. Конечно, всегда найдутся враги, которые объясняют это «заказом» конкурентов-мо-нополий или частью «иностранного заговора», но этот аргумент стар как мир…

И вдруг я увидел перед собою толстопузого, толстозадого старика в кафтане, который стоял, задрав лицо и растопырив руки, держал на носу извивавшегося угря и ухитрялся распевать голосом Кота:

Мой Чеширский Кот совсем обнаглел, преобразился и решил заняться наглядной агитацией, показывая отсутствие практицизма у кэрроллского папы Вильяма.

Компромисс — хороший зонтик, НО ПЛОХАЯ КРЫША

В любом случае, здравый смысл близко соседствует с КОМПРОМИССОМ, свойственным национальному характеру, хотя и тут разная сволочь портит обедню, похохатывая, что при делении 50:50 англичане порой требуют для себя и двоеточие. Как-то я торговался на лондонском рынке Портабелло, куда все советское посольство выезжало для закупки дешевых и качественных продуктов, и казался себе Веллингтоном, разбившим Наполеона, когда удавалось уговорить зеленщика сбросить за брюссельскую капусту пару шиллингов.

— Я иду с вами на компромисс! — важно говорил зеленщик, подавляя в себе нездоровые инстинкты обогащения. — Только ради вас!

Я был счастлив, и если бы случайно не заскочил в обыкновенную лавку, где капуста стоила в два раза дешевле, то так бы и заснул с нежной любовью к английскому компромиссу.

На этот счет славно потешается Д. Микеш: английское правописание — это компромисс между буквами и некими визуальными образами; английская погода — это компромисс между дождем и туманом; приглашение английской уборщицы домой — это компромисс между неубранным домом и необходимостью убрать его самому; йоркширский пудинг — это компромисс между пудингом и графством Йоркшир, лейбористская партия — компромисс между социализмом и бюрократией, а вся политическая жизнь — это большая бескомпромиссная борьба между идущими на компромисс консерваторами и идущими на компромисс лейбористами.

Впрочем, великий Карл обдает холодным душем и английский здравый смысл, и примыкающий к нему компромисс: «Великая загадка для г. Гизо, — которую он в состоянии объяснить только особенной рассудительностью англичан, — загадка консервативного характера английской революции, объясняется длительным союзом между буржуазией и значительной частью крупных землевладельцев». Очень по делу, еще один удар, показывающий, что не следует увлекаться этнопсихологией.

Наивно представлять, что англичане уступают и идут на компромисс, когда чувствуют за собой силу, и наоборот, они могут вполне сдать свои позиции при нажиме, забыв о всяких компромиссах. Вряд ли англичане хотели заключить Мюнхенское соглашение с Гитлером в 1938 году, отдавшее Чехословакию на растерзание Германии, но правительство Чемберлена не располагало силой перед лицом реваншистской Германии, аналогичная история произошла на Ялтинской и Тегеранской конференциях: Черчилль был бы рад не отдавать под контроль Сталину обширных территорий Восточной Европы, однако мощь советской армии вынудила его к этому.

В то же время опасно садиться за стол переговоров с англичанами, уже вдолбив себе в голову, что они предрасположены к компромиссу. Заморочат голову, сделав вид, что отрывают нечто родное от сердца и жертвуют всем.

— Да ты англофоб! — закричал визгливо Кот, и от его крика в гостиной рухнула вниз люстра. — Тебе бы только и нагадить, как паршивому псу!

Как ни смешно, работая в КГБ, я наивно верил в чисто английскую склонность к компромиссу и «справедливую игру» — увы, немного прикоснувшись к бизнесу, завязанному на англичан, я был шокирован их жесткостью и нежеланием идти на компромисс, как следовало бы потомкам добрейшего мистера Пиквика.

Терпимость или толерантность

В том же «демократическом букете» цветет и роза ТЕРПИМОСТИ, — она произрастала в Англии так долго, что стала кровью и плотью нации, хотя и в палате лордов могут в пароксизме полемики заехать в нос. Одно другому не мешает, и тут радостно отметить, что после длительного царства Одной Извилины и как следствие — нетерпимости к любому иному мнению мы в последние годы изрядно приблизились к толерантности не только в Думе, но и в быту: наши граждане уже спокойно выслушивают иную точку зрения, не бросая в голову оппонента утюг (иногда не выдерживают).

— Интересно, но в российских газетах постоянно проходят репортажи о гражданах, которые сидят за столом, выпивают и закусывают, а потом один из них оглушает другого топором, режет на части и выбрасывает в мусорный бак! — язвительно заметил Кот.

— Если бы у вас пили по бутылке-две на брата, то, наверное, увеличилось бы число Джеков Потрошителей, — парировал я. — Зато как мы любим признаться в любви к ближнему и спросить нежно: «Ты меня уважаешь?»

Англичане терпимы, но это не означает, что они такие хорошие и покладистые, они могут и возненавидеть за мнение или поведение, не соответствующие их стандартам. Однако они прекрасно отдают себе отчет в том, что люди с иным мнением — это в порядке вещей, иное мнение — это не криминал и не повод для «психушки» (хотя иногда отправить туда и очень подмывает). Но не следует принимать английскую терпимость без всяких оговорок: она исчезает при проявлении беззакония или хулиганства — в Англии вам не дадут бить окна или лупить на улице женщину (в родной России такое зрелище обычно вызывает только болезненное любопытство). В английской жизни беззаботная дымка толерантности парит над толпой: живи и жить давай другим, не хватайся за голову, если вместо светофора увидишь голый зад, торчащий из окна, не учи жизни юного нищего, просящего на пропитание (хотя с такой рожей неплохо и в шахте поработать), уступай дорогу пьяному (если он тебя не начал душить).

Терпимость и вежливость шагают рука об руку, автомобилисты, уступая дорогу, галантно помахивают рукой: ради бога, сделайте любезность, проезжайте первым, мне будет так приятно! Проходите, дорогая, хотя выскакивать на середину улицы опасно, но я понимаю, что вы спешите на свидание, так проходите же, хотя я очень спешу, но готов ждать сколько угодно. Каждый одевается, дышит и движется на свой манер: можно во весь голос разговаривать в метро о шляпках (хочется прикончить обеих говоруний, но пассажиры и бровью не поведут: разве можно лишать человека права на самовыражение?), можно шагать по Риджент-стрит и бить по пустой банке из-под пива, соскучившись по футболу, можно орать на всю площадь и кувыркаться…

В свое время на ТВ лондонская «Скрытая камера» разыгрывала такой трюк: прохожему давали подержать на время обнаженный манекен женского рода (не манекенщицу же!) и исчезали. Какой пассаж! Вокруг люди, а он растерянно стоял посредине Пикадилли, зыркал по сторонам, бледнел и краснел — ведь не очень приятно держать в руках голую бабу, хотя и деревянную! И ни один пенсионер не прочитал ему мораль, никто даже не бросил на него осуждающего взгляда — стой себе с голышкой, если уж так понравилось.

Тут я заметил, что почему-то стою на четвереньках и пью молоко из кошачьего блюдца (Кот стоял рядом, высунув язык из Улыбки) — так постоянно случается с безродными космополитами, которые славят чужое отечество, пренебрегая собственным. Пожалуй, я опять перебрал с этими англичанами, а ведь совсем недавно, когда читал лекцию английским туристам и тактично заметил, что вклад Англии во Вторую мировую войну мог бы быть ощутимее, вдруг раздались зубовный скрежет и вой, и из задних рядов поднялись грозные джентльмены, потрясавшие кулаками, — оказалось, что они служили в конвоях, сопровождавших военные грузы в Мурманск.

О, свобода, публичная девка…

Не знаю ни одного исследователя, не отмечавшего СВОБОДОЛЮБИЕ англичан (тут все рыдают, начиная с 1215 года, дня рождения Магна Карты).

Действительно, все ветви власти уравновешивают друг друга и обеспечивают стабильность в обществе: в одиночку не в состоянии действовать ни королева, ни правительство, ни парламент. Английский суд, работающий на основе прецедентного права (еще один парадокс: «мать демократии» не имеет конституции и кодексов!), считается одним из самых независимых в мире.

Порой о свободе говорится выспренне, как в книге «Характер Англии», изданной в 1966 году: «Как же называется абстракция, во имя которой англичанин всегда готов биться и умереть? Это не мощь Англии. Это не богатства Англии. Это не народ и, конечно же, не правители Англии. Единственная страсть англичанина — это свобода, лишь угроза этой свободе может поднять его на бой. Англичане всегда были свободными людьми»[43].

Даже враг Альбиона Наполеон уважал английское право на свободу и был возмущен, когда после полного разгрома его решили направить на остров Святой Елены: «Я требую к себе такого же отношения, какое практикуют к гражданам Англии». Даже хулитель буржуазных свобод Ленин иногда срывался с марксистских вершин и писал о «высокой культурности пролетариата, вышколенного вековым развитием политической свободы»[44].

В 1951 году, по опросам Д. Горера (того самого негодяя, который объяснял покорность русских тугим пеленанием), подавляющее большинство англичан осуждало опеку и контроль и высказывало любовь к свободе.

Александр Герцен в свое время резонно заметил, что «трудно представить англичанина рабом», однако изрек очень русскую мысль: «Политически порабощенный материк нравственно свободнее Англии. Люди материка беспомощны перед властью, выносят цепи, но не уважают их. Свобода англичанина больше в учреждениях, чем в нем, чем в его совести; его свобода в common law, в Habeas corpus, а не в нравах, не в образе мыслей».

Небезынтересно сопоставить эту мысль с раздумьями Пушкина в «Разговоре с англичанином», написанном в 1834 году. «Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет тридцати шести. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина? Англичанин. Английский крестьянин. Я. Как? Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского? Он. Что такое свобода? Я. Свобода есть возможность поступать по своей воле. Он. Следственно, свободы нет нигде — ибо везде есть или законы, или естественные препятствия».

— Неудобно спорить с классиками, но, по-моему, это обыкновенное оправдание рабства! — прокомментировал Кот. — И вообще оба меняли взгляды как перчатки: вначале горели свободою, когда сердца были для чести живы, потом постарели, набрались ума-разума…

Гены английского свободолюбия пока не открыты, и можно утешаться тем, что дело это наживное: поживи несколько веков в условиях законности и уважения к правам человека — поневоле «выдавишь из себя раба» и станешь свободным (относительно, естественно, ибо власть закона покрепче диктатуры произвола). А может, и не несколько веков? Может, нация заражается свободой мгновенно? Что за огонь кипел в крови во время Февральской и Октябрьской революций? Почему в процессе перестройки вроде бы пугливый и забитый народ вдруг оказался свободным? Но у нас свобода не имеет границ и напоминает волюшку (пока не появился новый Иосиф Виссарионович), а у англичан она идет под ручку с ЗАКОНОПОСЛУШАНИЕМ.

Закон — что дышло

Еще римский историк Корнелий Тацит подметил, что жители британских островов «подчиняются дани, оброку и другим аналогам Империи с радостной готовностью при условии, что не будет злоупотреблений, это они остро ненавидят, ибо привыкли к покорности, но не к рабству».

Как писал наблюдательный немец Блох, «уважение к закону является источником национальной гордости, которая есть у каждого англичанина. В литературе и общественной жизни голос английской национальной гордости присутствует постоянно. В шовинизме Джон Буль оставляет позади себя другие народы».

Примечателен, хотя и не бесспорен, сравнительный анализ, сделанный знаменитыми учеными Гербертом Каном и Норманом Винером, которые проводят различия, с одной стороны, между древними римлянами и американцами, с другой — древними греками и западноевропейцами (вспомним рассуждения Гарольда Макмиллана). У первой категории власть пользуется безусловным уважением, у второй вызывает подозрение, у первой во главе угла — закон, у второй — личность, первые восхищаются великими людьми, у вторых они вызывают скепсис, первые отвергают дилетантство, вторые находят, что оно приличествует любому образованному человеку, первые считают свободное время пороком, вторые — целью жизни.

Законопослушание англичан не надо абсолютизировать, постоянно помня, что в условиях демократии государство отнюдь не является союзником (или благодетелем) для всех, наоборот, предприниматель воспринимает власть как потенциального противника: он воздержится от нарушения закона, если увидит для себя риск, но умело его обойдет, если увидит в нем «дырку».

— Что значит «дырки»? — закричал Кот. — Алиса тоже увидела дырку, оказавшуюся кроличьей норой. Неужели ты хочешь сказать, что, провалившись в нее, Алиса нарушила закон?

— Я понимаю, как дороги тебе дырки: ведь совсем недавно я подглядел, как ты запустил лапу в мышиную нору! — ответствовал я. — Но лучше не совать лапы в дырки и не проваливаться в ямы, норы или канализационные люки. Подальше от произвола Зазеркалья!

Очень важные персоны

В России всегда хватало неповторимых индивидуумов, но общественный культ ИНДИВИДУАЛИЗМА подавлялся соборностью или коллективизмом. Связано ли это с общиной или отсутствием частной собственности? Частично да, но вот американское общество демонстрирует поразительный коллективизм (борьба со СПИДом, массовые пробежки, всенародные борьба с курением и — о, ужас! — с пьянством, с «приставанием» к женщинам и т. п.), не ставя под сомнение собственность. «Проблемы, проблемы и проблемы», как говорил турецкий султан, рассматривая наложниц в своем гареме.

Джон Стюарт Миль подчеркивал приоритет личности перед государством, автор блестящих трудов об американской демократии, французский социолог XIX века Алексис де Токвиль, не раз посещавший Англию, писал: «Дух индивидуальности — это основа английского характера». (Правда, бедняга всё время ломал голову, как этот индивидуализм уживался с тягой англичан к созданию клубов, как они ухитрились выползти из своей индивидуальной скорлупы и впервые в мире образовать общества бойскаутов, защиты животных и Армию спасения[45].)

Когда в Англии хотят похвалить человека, о нём отзываются, как о личности (personality). Английский индивидуализм проявляется в тяге к privacy, к девизу «мой дом — моя крепость», в стремлении оградить свою личную жизнь от разных вторжений, вроде домового комитета во главе со Швондером, и в резкой реакции на разные нравоучения и сентенции.

Бродят тут разные!

ЭКСЦЕНТРИЧНОСТЬ — это доведенная до крайности индивидуальность. Писательница Эдит Ситвелл в книге «Английские эксцентрики»: «Эксцентричность особенно развита в англичанах, и, в частности, потому, что в них существует специфическое сознание своей непогрешимости, составляющее основу британской нации».

Однако до безумия серьезный немец А. Блох считает эксцентричность дегенеративной чертой нации и отождествляет ее со страшным сплином, о котором многие прожужжали уши чуть ли не как о главной черте «английскости». Профессор мечет громы и молнии, осуждая эксцентриков; бесспорно, в Германии, где так любят дисциплину и порядок, не допустили бы столь наглого расцвета индивидуальности, подавили бы на корню позорный сплин, который, как он полагает, сродни эксцентричности. Хайль Гитлер! Какое безобразие, что в XVII веке существовал клуб любителей бифштексов, члены которого обжирались как свиньи! Или инвалиды приюта в Челси вдруг организовали гонки вшей, причем прямо на столах, делая ставки и заключая пари…

«Страсть к пари, — с возмущением пишет Блох, — одно из наиболее характерных выражений английского сплина. Пари заключают при всяком удобном случае, и это часто приводит к невероятнейшим эксцентричности и аберрации». С ужасом профессор рассказывает, как один англичанин поспорил на 50 гиней, что проскачет на коне тридцать миль за три часа, выпив три бутылки вина и развязав пояса у трех женщин. Очень по-нашему![46]

Один эксцентрик повелел захоронить его ногами в сторону восходящего солнца (вызов несправедливости устройства мира), другой изобрел кровать-будильник, которая выбрасывала его в точно назначенное время. А сколько предельно эксцентричных идей: вся история человечества вышла из Великих Пирамид, мужчины и женщины — это две совершенно различные расы, Земля раньше была Луной, всё в мире управляется сверхсуществами, ранее жившими в Тибете, они прикидываются владельцами ресторанов в Бирмингеме и ювелирами в Лондоне…

В Манчестере одно время процветал ресторан «У Тайсона», хозяин которого тиранически навязывал свои вкусы клиентам: подавал только бифштексы и ветчину, отказывая в овощном гарнире (только жареные тосты или хлеб), а тем, кто просил картофель, советовал приносить его с собой. Хозяин установил диктатуру: из напитков разрешались только эль, стаут (крепкий портер), кофе и чай, а если клиент требовал воды, его отсылали в соседний паб. В ресторане запрещалось читать (нарушителям Тайсон объяснял, что это не библиотека), курить, на что-то жаловаться и подолгу засиживаться. Один посетитель имел неосторожность попросить: «Официант, пожалуйста, немедленно подайте мне бифштекс!» — и тут же увидел перед собой кусок сырого мяса со словами «Вы можете получить мясо немедленно только в таком виде».

А разве не прекрасен англичанин-холостяк (какая жена вынесла бы такого эксцентрика?!), который создал в своем сельском поместье огромную мастерскую, где валялись оглобли, вагончики, мельничные крылья, старинные музыкальные инструменты, китайские лакированные игрушки, кринолины, военная форма, дамские шляпки, кокарды, бобровые шапки. Ни одной современной книги или газеты, ничего из нашего века. Хозяин был увлечен строительством у дома миниатюрного морского порта с гаванью-прудом, набережной, маяком, железной дорогой со станцией, пабом, гостиницей, коттеджами, парком из карликовых деревьев и даже замком.

Правда, такая эксцентричность уважительно квалифицируется как хобби.

Среди писательской богемы эксцентрики не переводились: глуховатый и желчный из желчных сатирик Ивлин Во носил слуховую трубу и любил в нее говорить, никогда в жизни не прикасался к телефону, уважал монархов только XVII века, писал письма своим соседям, живущим за углом, считал, что истинный джентльмен никогда не выглядывает в окно и не носит костюм коричневого цвета. Когда ему исполнилось 39 лет, он записал в своем дневнике: «Великолепный год. Я приобрел милую дочку; опубликовал превосходную книгу; выпил 300 бутылок вина и выкурил 300 гаванских сигар. Я имею доход 900 фунтов и никому не должен, кроме властей; здоровье у меня чудесное, когда не подорвано вином; у меня любимая жена; я с удовольствием тружусь в приятном окружении». Впрочем, какой же это эксцентрик? Просто милый человек со своими слабостями! К тому же, если писатель хотя бы немного не эксцентрик, он просто бездарен.

Летом 1999 года отдал богу душу лидер Официальной партии воинствующих монстров и дураков лорд Сач, по кличке «Кричащий», который с 1964 года тешил Англию громкими скандалами. На парламентских выборах Сач шокировал парадоксальным лозунгом «Голосуйте за безумие — оно обостряет чувства», носил высоченные цилиндры, золотые костюмы и шкуры из фальшивого леопарда. Он требовал реконструкции общественных туалетов с установкой там подогреваемых сидений специально для пенсионеров, продления дороги под Ла-Маншем до Швейцарии, что якобы улучшило бы налоговый статус британцев. Однажды для стабилизации экономики и удешевления топлива Сач выдвинул идею принуждения безработных и любителей пробежек и прогулок вырабатывать дешевую электроэнергию, затем пытался провести в парламент своего любимого пса Слоджа. До увлечения политикой «Кричащий лорд Сач» возглавлял известный ансамбль «Дикари», более сорока раз за время своей тридцатилетней карьеры он безуспешно баллотировался в парламент, однако «партия дураков» всё же однажды пробила своего мэра на выборах в небольшом городке. Сач никогда не был женат, жил вместе со своим 24-летним сыном, которого родила от него одна американская модельерша. Британцы относились к нему благодушно, радуясь, что он был неподкупен и постоянно бросал перчатку здравому смыслу и практицизму.

Небезынтересные мысли высказал насчет английской эксцентричности в «Дневнике писателя» Ф. Достоевский, упрекая русских в «деликатности перед Европой».

«В письме г-на Крестовского приводится один комический факт: «Около свиты появился какой-то англичанин в пробковом шлеме и статском пальто горохового цвета. Говорят, что он член парламента, пользующийся вакационным временем для составления корреспонденций «с места военных действий» в одну из больших лондонских газет; другие же уверяют, что он просто любитель, а третьи, что он друг России. Пускай все это так, но нельзя не заметить, что этот «друг России» ведет себя несколько эксцентрично: сидит, например, в присутствии великого князя в то время, когда стоят все, не исключая даже и его высочества; за обедом встает, когда ему вздумается, из-за стола, где сидит великий князь, и в этот день обратился даже к одному знакомому офицеру затянуть на него в рукава гороховое пальто. Офицер окинул его с головы до ног несколько удивленным взглядом, улыбнулся слегка, пожал плечами и беспрекословно помог надеть пальто. Конечно, более ничего и не оставалось сделать. Англичанин в ответ слегка приложился рукою к своему пробковому шлему».

Далее следует комментарий самого Федора Михайловича: «…В нас как бы укрепилась с детства вера (из романов и французских водевилей, я думаю), что всякий англичанин чудак и эксцентрик. Но что такое: чудак? Не всегда же дурак или такой уж наивный человек, который и догадаться не может, что на свете не все же ведь одни и те же порядки, как где-то там у него в углу. Англичане народ очень, напротив, умный и весьма широкого взгляда. Как мореплаватели, да еще просвещенные, они перевидали чрезвычайно много людей и порядков во всех странах мира…Такому ли человеку, да еще члену парламента, не знать, где вставать, где сидеть? Да нет страны, в которой этикет имел бы большее приложение, как в Англии… Тут английская гордость, но не просто гордость, а с заносчивым вызовом».

Возможно, Достоевский и прав, но мне этот англичанин кажется типичным в своем снисходительном отношении к чужим порядкам, которых он не знает и знать не хочет, а предпочитает чувствовать себя свободно, как у себя дома, и это совсем не эксцентрик.

— Ох, ты и научился вешать лапшу на уши публике! — вкрадчиво заметил Кот. — Разные там Ивлин Во, Достоевский и компашка. Ты уж лучше признайся прямо: разве вы, шпионы, не любите эксцентриков, не охотитесь за ними, как за куропатками?

На мой взгляд, люди, работающие на иностранную разведку, по-своему эксцентрики. Для тайного сотрудничества должна быть известная аберрация ума и души, не случайно в свое время в диссертации я сделал неутешительный вывод: среди англичан следует искать людей с отклонениями от норм английского национального характера. Где же их искать?

— Ты лучше расскажи о своей эксцентричной дамочке! — посоветовал Кот. — О кошках всегда интереснее послушать, чем об абстрактном характере!

И расскажу.

Я носом землю рыл, выискивая нужных людей, я бегал по пабам, я знакомился в парках и в концертных залах, я не упускал ни одного шанса, чтобы зацепить новый контакт. Я даже в дансинги бегал, надеясь станцевать танго и расположить к себе какую-нибудь скромную секретаршу министра обороны или машинистку Форин-офиса, однако рок был жесток: попадались веселые прачки и смазливые продавщицы. Лишь однажды я наткнулся на девицу из государственной службы, которая, лишь узнав, что я русский, оцепенела в моих жарких объятиях и от очередного танца отказалась.

Вот и на сборище ассоциации молодых консерваторов Челси (нечто вроде нашего комсомола при партии), куда меня пригласили прочитать лекцию о Советском Союзе, я старался поймать в мутной воде свою золотую рыбку.

Сначала скромный, но торжественный ужин со вступительным словом председателя региональной организации, за кофе — мой спич на двадцать минут и шквал вопросов на двадцать, после всей этой фанаберии танцы-шманцы-обжиманцы. Я поспешил пригласить брюнетку, сидевшую недалеко от меня и чрезвычайно внимательно (ключ к сердцу спикера!) впитывавшую каждое слово. Пока кружились, с удивлением и радостью узнал, что ее имя Бетси Келли и она работает в таком важном месте, как английский МИД, правда, в консульском управлении, но и это сгодилось бы: и в этой сфере у нас были свои интересы.

Зловредный закон счастья шпиона: если женщина красива, то непременно подвизается на ниве театра или ресторана и для разведки полный нуль; если кривая, косая, мордастая и задастая, то наверняка трудится в архисекретном месте. Так и с Бетси: хотя фигура и не фонтан, но вот лицо не просто мучнистого цвета, а все в рытвинах, ухабах и бородавках, словно на нем корчевали пни лесные гномы, кривые зубы выглядели как разрушенные бойницы Иерихонской крепости.

В народе бытует мнение, что шпионам не только разрешено взрывать и убивать налево и направо, но и женщин соблазнять в порядке вещей, как у Джеймса Бонда: на пляже, вынув прямо из купальника, в люксе за ликером «Драмбуйи», на скачущем мустанге или на ковре-самолете, отгородившись от вражеской контрразведки дымовой завесой. Огорчительно, но на практике, облюбовав даму в качестве объекта разработки (а как еще? ты же партии служишь, а не собственным низменным инстинктам!), несчастный шпион попадает под такой контроль начальства, что начинает жалеть, что сдуру влип в «бабское дело».

Повышенную заботу я почувствовал уже при первом докладе резиденту о Бетси. Англию шеф называл периферией (кстати, в Москве любили говорить о резидентурах на периферии, то есть в США, Англии и т. д.), знал о стране на уровне семиклассника, владел исключительно русским языком с каким-то странным налетом, сразу выдававшим уровень его университетов. За границу он попал впервые в жизни, до этого командовал филерами в Азербайджане и пользовался протекцией председателя КГБ. Профилем мой женераль походил на римского полководца, анфасом — на красивого (но туповатого) поэта, умел внимательно слушать, что большой плюс для любого начальника. В минуты откровения с упоением рассказывал, как устанавливал «жучки» в номере гастролировавшего Вертинского, как ночью к великому шансонье прибегали актрисули из кордебалета и чем-то там занимались. Из рассказа шефа создавалось впечатление, что артист просто катался по «жучкам» (наверное, они таились и в простынях), которые не только слушали, но и все видели — столько выплескивалось пикантных подробностей, не имевших никакого отношения к политическим воззрениям певца.

— Ведите себя осторожно, держите эту блядь на дистанции (шеф давно усвоил, что все женщины бляди) и хорошо изучите. Кто у нее родственники, с кем она общается здесь… Конечно, детально о характере работы. Но не забывайте о бдительности, этому нас всегда учил Дзержинский! — напутствовал он.

Удача, кажется, взошла на моем горизонте: Бетси приняла приглашение на ужин в китайском ресторане, там мы похлебали из пиал суп из акульих плавников, наелись бамбука, риса, гигантских креветок в сладком соусе, залили все зеленым чаем и рислингом, после чего, как истинный рыцарь, я довез даму до дома на такси. И вдруг:

— А может, зайдете ко мне на кофе?

Как гром среди ясного неба, будто сам товарищ Брежнев неожиданно предложил: «А не хотите ли пойти со мной в пивную?»

— Большое спасибо, но я спешу на работу.

— Как поздно вы работаете! Ведь уже одиннадцать вечера!

— Я сегодня дежурю… (говорил без сожаления, перед глазами мучнисто белели рытвины и ухабы).

Резидент выслушал мой доклад о рандеву с огромнейшим вниманием, словно я рассказывал о плане внезапного ракетного удара по СССР.

— Молодец! Правильно поступили, и не надо отклоняться от этой линии! Ни в коем случае не заходите к ней домой. Я не сомневаюсь, что вы удержитесь, но ведь она может сделать черт знает что: и брюки вам расстегнуть, и на колени плюхнуться, и ухватить за что-нибудь…

Очередной ужин. Оказалось, что в Форин-офисе она работает с паспортами — это интересно, чистые бланки нам нужны для нелегалов, которые рыщут по миру под прикрытиями монтеров или мясников, обводя вокруг пальца неутомимые спецслужбы. Намекнула, что хочет поехать в Амстердам, но средств, увы, не хватает. Ну, за этим дело не станет, был бы товар. Снова на такси, и снова к дому.

— Может, поднимемся и выпьем кофе?

— Извините, я опять сегодня дежурю… очень много работы…

— Какое у вас странное посольство, столько народу, и все равно много работы…

Я смущенно заметался, хлипко, словно касался питона, чмокнул ее в щечку и отвел глаза, — мне было стыдно за всё мужское сословие, и хотелось провалиться сквозь землю.

Резидент торжествовал, я чувствовал, что он проникся ко мне симпатиями:

— Молодец! Очень ловко вы выкрутились!

— Я чувствую себя неудобно, словно чего-то боюсь. Разрешите зайти хоть на пять минут…

— За пять минут многое можно сделать… Она интересная?

— Уродина! (говорил от души).

— Уродины — самые блядовитые. Красивые — избалованны, а эти всегда тянут в постель и, между нами, темпераментны, у меня была одна такая карга — (Улыбка римского полководца.) — Она пьет?

— Немного.

— Курит?

— Дымит как паровоз.

— Вот-вот… Курящая женщина напоминает пепельницу (хмык, я тоже поддакнул, хотя слышал это бонмо еще в детском саду). Держите линию!

Я и держал. И все же было противно врать у подъезда, стыдно было, как ни смешно, за Державу, в которой все граждане закрыли на замок свои похотливые принадлежности. Посему не без труда перевел часы рандеву на ланчи, когда просто нелепо провожать дам обратно на работу. Но день деловит и суетен, день — не для интима, днем трудней обволакивать и уговаривать…

Для первого ланча я выбрал шикарный ресторан, чтобы хоть этим компенсировать свою мужскую несостоятельность, заказал омара и модное, дорогое французское вино «Ночи святого Георга». Бетси упивалась яствами и обстановкой престижного ресторана с оригиналами изящного Уистлера на стенах, беседа развивалась, по канцеляриту нашей службы, «в нужном направлении», и я прикидывал завести разговор о передаче мне бланков паспортов уже в ближайшем будущем.

Я расплатился, лишь мельком взглянув на счет (в то время мне казалось, что это признак обеспеченности и хорошего воспитания) и уже собирался встать, когда случилось непредвиденное: Бетси вдруг ловко схватила со стола пепельницу и быстренько сунула ее к себе в сумочку — куда девалась только ее флегматичность! Я обомлел от неожиданности.

— Что вы делаете?

— Я коллекционирую пепельницы с названиями ресторанов…

Действительно, пепельница была изящна и сделана на заказ. Какой пассаж! Что делать? Не вырывать же пепельницу из сумки!

Я зыркнул по сторонам — официант занимался другими клиентами, никто на нас не обращал внимания. Конечно, обнаружат потом пропажу, но кто виновник? В любом случае больше в этот ресторан ни ногой.

На очередном ланче в испанском ресторанчике «У Пепе» в Сохо стол украшала пепельница с рисунками Миро, я подвинул ее поближе к себе и решил всеми силами предотвратить возможный преступный акт. Наш разговор крутился вокруг христианства и девяти заповедей; по-видимому, заоблачность темы изрядно размягчила мою бдительность, а тут еще хозяин ресторана Пепе стал лить себе на голову вино, четко стекавшее по лбу узкой струйкой прямо ему в уста: я и пикнуть не успел, как Миро оказался в сумочке моей дамы.

— Какая дивная штучка! Она очень смотрится рядом с вазочкой с рисунками Пикассо!

— Почему вы коллекционируете именно пепельницы?

— Если вы предложите мне создать коллекцию Рубенса, я не буду возражать…

В третий раз я оберегал пепельницу как цербер, и никакие заповеди не могли затуманить мой цепкий взор. Мы уже прикидывали, какие места лучше посетить в Амстердаме, я обещал компенсировать стоимость поездки, дело медленно шло к логическому завершению. Ланч завершился кофе с куантро, мы спустились в гардероб, и девушка заскочила в туалет, а я вышел в фойе, радуясь своей победе: слямзить пепельницу не удалось! Может, она вообще больше не будет красть?

Вышли на улицу, настроение у нее было радостно-возбужденное.

— Эта хоть и без рисунков, но форму имеет оригинальную! — она достала из сумочки и показала мне пепельницу, которую успела спереть, вернувшись в зал, пока я почивал на лаврах в фойе.

Об особенностях моей эксцентричной особы пришлось доложить шефу. Чем дальше я углублялся в повествование, тем размытей и серее становился чеканный лик резидента, лоб покрылся сеткой морщин и совсем слился с залысинами, прямой нос внезапно закруглился ироническим крючком, губы кривила неприятная улыбка. Наверное, так преображался Дориан Грей, когда число его грехов доходило до максимума.

— Я на вас удивляюсь (nota bene!), — сказал он, тяжело вздохнув, словно тянул на себе мешок со свинцом. — Чувствуется, что вы никогда не работали в контрразведке. Ведь налицо элементарная провокация: она крадет пепельницу, врывается полиция, вас арестовывают…

— Но ведь не я же украл…

— Кто будет разбираться? Важно вас схватить! Скандал в прессе на весь мир! Очередной удар по престижу Советского Союза! За потакание таким штукам

Центр тут же снимет с меня штаны… о вас я уже не говорю…

В последнем я не сомневался: Центр всегда управлял, поправлял, направлял, давал втык и снимал, Центр всегда был прав и знал это.

— Наверное, она клептоманка. Или психопатка. Нормальные люди коллекционируют марки, трубки… это понятно. А вот пробки, или винные этикетки, или, не дай бог, спичечные коробки — это уже отклонение, тут следует задуматься…

— Что же делать? Я как раз планирую попросить у нее чистый бланк британского паспорта и вручить деньги на поездку в Амстердам. Что же делать?

— Как что? — удивился резидент. — Прекратить встречаться в ресторанах. Будто других мест нет! Англичане обожают подышать воздухом в парке, покормить лебедей, я сам видел. В конце концов, найдите ресторан, где запрещено курить…

— Разрешите идти?

Я не стал спорить: что можно доказать человеку, ни слова не знавшему по-английски и гулявшему по Лондону лишь в районе посольства, дальше он выходить опасался: вдруг устроят провокацию или украдут, как красавицу-невесту — работа в Азербайджане наложила на шефа свой неизгладимый отпечаток.

— Пожалуйста, — милостиво разрешил шеф и снова стал красивым и добродушным.

По Лондону приятно гулять, но только не с кандидатами в агенты, которых следует окутать атмосферой дружбы и втянуть в работу. Променады среди прохожих и шумящих машин разъединяют людей, говорить приходилось, перекрикивая шум, и даже лебедям в парке после этого хотелось только свернуть шею.

Эти суматошные дневные рандеву раздражали нас обоих. Однажды, когда мы томились в Баттерси-парк, вдруг неожиданно грянул ливень. Что делать? Раскрыть предусмотрительно взятый зонт и шествовать по парку? Какая милая парочка! Как они обожают свежий воздух! Ведь дождь приносит озон, а это так полезно для здоровья! Проклятый дождик! Ну и противная мучнистая морда! У самого носа два черных угря, неужели она не может их выдавить? Но что угри! Неужели любимец лондонских салонов и светский лев так и будет болтаться до конца командировки с этой бабой? И вдруг мне стало тошно. Я уже и думать не мог, что снова увижу эту уродину, вечно голодную воровку с мордой из муки![47] Мне стало жалко себя и свою молодую жизнь. На что я трачусь ради паспортного бланка?

В кабинет резидента я вошел со встревоженным лицом: все знали, как он любил успокаивать и по-отечески наставлять, когда случались неприятности.

— Мне пришлось зайти к ней на кофе, — сказал я, ощущая себя не чекистом с горячим сердцем и чистыми руками, а грязным уголовником.

Он окаменел и оледенел: это жутким образом вырывалось за рамки чекистской дисциплины, нарушение которой в условиях капиталистического окружения чревато и чревато.

— Вы с ума сошли! — еле вымолвил он.

— Когда мы прогуливались, — я говорил покаянно и быстро, боясь, что его хватит кондрашка, — она купила довольно тяжелую швейную машинку, и мне пришлось поднять ее к ней в квартиру. Как джентльмену.

Несколько секунд он перемалывал эту информацию в своем черепе, мне казалось, что я слышу звуки мельничных жерновов.

— Как она себя вела?

Что крутилось в его головушке? Встала на колени и уткнулась мне в живот? Упала на пол и потащила за собой? Подергала за причинное место и стала стягивать трусики? Запела а-ля Вертинский «Я маленькая балерина»?

— Мы просто выпили кофе.

— Как это просто? — Он совсем успокоился, но стал язвительно-ироничным, как Вольтер.

— Открыла банку, насыпала в чашку по ложке «Нескафе» и залила кипятком.

— Не приставала?

— В каком смысле? — Я изобразил святую невинность, убежденную в том, что детей находят в капусте.

— Ну, это самое… — Он не находил подходящих слов, видимо, мое сообщение вызвало бурный прилив крови к голове, а затем резкий отлив.

— Поцеловала в щеку. Но по-братски.

— По-братски? — Он начал превращаться в своего трагического alter ego.

— Чмокнула на прощание — и все! — успокоил я.

— Вы сами подписали себе приговор! — сказал он, словно речь шла о жизни и смерти. — Придется встречи с ней прекратить…

— А как же паспортные бланки? Ведь дело сдвинулось с мертвой точки… — Я изобразил глубокую и искреннюю скорбь по поводу столь радикального решения, а внутри гремел омерзительно ликующий оркестрик: свершилось! Ур-р-р-а!

— Давайте не спорить, — сказал он спокойно. — Когда станете резидентом, будете действовать по-своему. А сейчас идите работать.

Я обмяк и даже согнулся от горя — подумать только: потерять перспективную Бетси! Как пережить такой удар? — это произвело на шефа должное впечатление, и он совсем подобрел.

— Пути разведчика усеяны шипами, а не розами (эту фразу он любил повторять на совещаниях). Ничего… на этой бабе свет клином не сошелся, хотя надо избегать таких чокнутых, в Англии от них не продохнуть, такая уж страна!

Я дошел до двери, спиной чувствуя его пронзительный взгляд, буравящий меня насквозь.

— Интересно, много у нее в квартире пепельниц? — спросил он глухо и быстро, словно выстрелил.

Я обернулся. За письменным столом сидел красивый и веселый человек, на лице у него было написано детское любопытство.

— Целая куча, — сказал я. — Весь дом завален пепельницами, почти под самый потолок.

— Ну и шлюха! Сколько наворовала! Я с самого начала знал, что она дрянь и, скорее всего, связана со службой безопасности Форин-офиса.

Я осторожно прикрыл за собой дверь.

Мы оба были счастливы.

Зову я смерть…

Но какое отношение имеет эксцентричность к СПЛИНУ, приплетенному немецким профессором? Что есть, как писал Пушкин, «недуг, которому причину давно бы отыскать пора, подобный английскому сплину»?

Оливер Голдсмит: «Когда мужчины этой страны достигают тридцати лет, они каждый год уединяются, чтобы предаться сплину. Простолюдины, не располагающие мягкими подушками, пуховиками и покойными креслами, вынуждены лечить свою хандру пьянством, бездельем и злостью. Когда они в таком настроении, чужеземцу лучше не попадаться им навстречу, иначе его длинному подбородку, поношенному кафтану или плоской шляпе нечего ждать пощады… Открыв дверь, я увидел, что мой приятель в халате и байковом ночном колпаке с самым унылым видом усердно учится играть на флейте».

Хорошо, что играет, а не пьет горькую.

Наш соплеменник Карамзин завернул еще круче: «Англичане не любят никакой зелени, рост-биф, биф-стекс есть их обыкновенная пища. От этого густеет в них кровь; от этого делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и нередко самоубийцами. К сей физической причине их сплина можно прибавить еще две другие: вечный туман от моря и вечный дым от угольев, который облаками носится здесь над городами и деревнями». И вдобавок еще рассказал жуткую историю о лорде О., который повел в парк свою юную супругу, вскричал: «Мне должно умереть — прости», и «в самую сию минуту нещастный лорд прострелил себе голову и упал мертвый к ногам оцепеневшей жены своей».

Мрачные суждения Н. Карамзина разделял и Ф. Достоевский: «Угрюмость никогда не покинет англичан». Правда, в «Игроке» он создал весьма симпатичный и совсем не угрюмый образ мистера Астлея, который и доверие внушает мотовке — русской бабушке, и влюбиться может, и немного денег дать прогоревшему русскому игроку, и трезвый ум проявить.

Чем же объяснить это страшное клеймо на англичанах, которого ныне нет и в помине? Оно появилось давно, и в XVII–XVIII веках Англия держала мировой рекорд по САМОУБИЙСТВАМ.

Французский философ Шарль Монтескье: «Мы видим, что римляне никогда не убивали себя без причины; англичане же умерщвляют себя необъяснимо, нередко в разгар счастья».

Ныне «остров самоубийств» занимает лишь скромное двадцатое место в Европе (зато, говорят, мы вырвались на первое место).

Как меняется английский национальный характер! И потеряли угрюмость, и хохочут на мюзиклах, и на ТВ полно разных дурацких игр, на которых принято веселиться (я лично быстро совею и засыпаю), и мертвящий сплин эмигрировал из страны, исчез, как сон, как утренний туман. Да и голову в духовку сейчас не сунешь — ведь перестали топить коксовым газом, богатым ядовитым оксидом, а обычным газом себя можно только взорвать, изуродовать прекрасную физиономию, которая будет плохо выглядеть на похоронах, — и соседи будут шокированы, и родственники! Нет, это не для нынешнего англичанина!

Но прав ли я?

Писатель Г. Чхатришвили обнаружил на английском сервере Интернета следующее: «Десять главных преимуществ суицида перед сексом.

10. Вы можете предварительно упиться до чертиков, совершенно не заботясь о последствиях.

9. Все волнуются из-за «безопасного секса», а из-за «безопасного суицида» можно не волноваться.

8. Никто не растолкает вас среди ночи и не потребует еще.

7. Количество способов и позиций не ограничено.

6. Никаких обещаний и долговременных обязательств.

5. Вы не боитесь подцепить заразу.

4. Партнер не требуется — без него (нее) даже лучше!

3. И вообще это гораздо проще, чем найти сексуального партнера.

2. Никто не будет жаловаться, что вы «всё делали не так».

И самое главное:

1. МОЖНО ЗА СОБОЙ НЕ УБИРАТЬ![48]»

— Да не мог англичанин запустить такое на сервер! — захохотал Кот. — Это типичный русский, который с радостью убежал из Советского Союза, проработал несколько лет на Би-би-си и понял, что английская цивилизация не для него. Разве ты не чувствуешь его привязанности к поллитровке на грязной кухне? Конечно, гораздо легче пить и горланить песни бардов, чем, причесав хвост, прилежно работать в Сити. Но ты совершенно забыл о привидениях, которых мы, коты, частенько ловим на крышах…

Любимый, знакомый призрак!

С какой любовью описывал Шекспир Тень отца Гамлета! Какие детали он подсмотрел в знаменитом призраке! «Французская собака» Андре Моруа, считавшийся англофилом, не раз констатировал, что именно в Англии ему прожужжали уши о привидениях, Д.-Б. Пристли усматривал в этом подтверждение своей главной идеи о том, что «английский ум частично существует в сумерках и собирает тени подсознательного».

Лондонский Тауэр частенько посещает дух герцога Норфолкского, разгуливающего по крепости с собственной головой в руках, а на лужайке у Зеленой башни «в час ведьм» появляется тень королевы Анны Болейн, которой по приказу мужа отрубили голову. Не хуже обстоят дела с привидениями в Виндзорском замке: там бродит неприкаянный призрак герцога Букингема, которого придворный астролог вызвал через зеркало по просьбе его сына, но забыл вернуть обратно. В окрестностях Оксфорда, в замке Вудсток является призрак возлюбленной Генриха II красавицы Розамунды, отравленной женой короля. Однажды, когда замок посетили чиновники для получения долгов, этот дух встал на защиту короны и переворачивал кровати служивых, швырял в них камни и лошадиные кости и даже вылил на спящих бочку холодной воды. В окрестностях Солсбери в замке Линден-хаус внезапно появляется Белая Дама, и если следовать за ней, то она придет к горящему камину и в нем растворится, а в графстве Сомерсет в определенное время под звуки колоколов возникает вереница симпатичных костлявых фигур в белых саванах.

Я лично с привидением встречался лишь один раз в старой гостинице «Два монаха» на улице Точильщиков на окраине городка Бейзинстока, в ста километрах от Лондона — такого потрясения не забудешь! Там двести лет назад поселилась милая дама, которая любит пошалить: отвесить пощечину постояльцу, открывать двери, пошуметь портьерой. Когда в бильярдном зале я взял кий, чтобы поиграть в одиночку, шары, сгруппированные в середине стола, неожиданно разлетелись в разные стороны, словно от сильного удара, и я почувствовал рядом партнера. Пришлось выпить виски, но призрак меня не покидал: наоборот, преследовал на улице, толкал локтями в бок, открыл входную дверь в гостиницу и даже, хрустя костями, залез ко мне под одеяло. Об остальном умолчим, воздержимся от рекламы «Двух монахов».

«Джентльмен — не более, ЧЕМ ТЕРПЕЛИВЫЙ ВОЛК»

Ничего подобного! — сверкнул зелеными глазами мой Чеширский приятель. — Джентльмен — не более чем хорошо воспитанный кот. Он умеет и убаюкивающе мурлыкать, создавая иллюзию покорности и доброжелательности, и зашипеть и вцепиться в руку зубами и всей четверкой растопыренных когтей. Джентльмен, как и любой Чеширский Кот, живет в своем измерении, его мир непознаваем и совсем не похож на мир простых смертных.

Я догадывался об этом и осторожно двигался к познанию души Джентльмена[49]. Дрожит рука и бьется сердце перед великим открытием, — наверное, точно так же чувствовал себя Джеймс Уатт, увидевший, как выбивается пар из-под крышки кипящей кастрюли…

Осмелюсь заявить, что основное, что накладывает отпечаток абсолютно на все черты английского национального характера, — это СДЕРЖАННОСТЬ и НЕДОГОВОРЕННОСТЬ (reserve, understatement), они делают округлыми все углы, они — словно некое вязкое вещество, склеивающее воедино отдельные элементы характера, куда ни ткнись — всюду немного резервации, всюду немного выдержки, как в хорошем вине.

И патриотизм, и ненависть, и практичность, и божество, и вдохновенье, и смех, и слезы, и любовь — всё окрашено сдержанными тонами.

— Боже мой, какой ты хвастун! — промяукал Кот. — Разве ты это открыл? Вспомни Кэрролла: «Она, конечно, горяча… — пробормотал он и взглянул на Королеву. — Ты разве горяча, душечка? — Ну что ты, я необычайно сдержанна, — ответила Королева и швырнула чернильницу в крошку Билля… «Рубить сплеча…» — прочитал Король и снова взглянул на Королеву. — Разве ты когда-нибудь рубишь сплеча, душечка? — Никогда, — сказала Королева. И, отвернувшись, закричала, указывая пальцем на бедного Билля: — Рубите ему голову! Голову с плеч! — A-а, понимаю, — произнес Король. — Ты рубишь с плеч, а не сплеча!»

В свое время Александр Герцен приводил слова англичанина, объяснявшего французу разницу между двумя национальностями: «Видите ли, вы с жаром едите вашу холодную телятину, а мы хладнокровно съедаем наш горячий бифштекс».

Хладнокровие в уничтожении бифштекса отнюдь не означает равнодушие к наслаждениям и тем более аскетизм, — это не в английской крови, если, конечно, не брать в расчет импотентов-викариев и слабонервных гувернанток. Как пишет Голдсмит, «призывы обуздывать наши желания, довольствоваться малым и удовлетворять самые насущные телесные потребности — одно краснобайство, и не лучше ли находить радость в удовлетворении невинных и разумных желаний, нежели подавлять их?».

Так что английская сдержанность прекрасно соседствует с несдержанностью (как мне постыла диалектика!), одно не мешает другому, и все же СДЕРЖАННОСТЬ доминирует в национальном характере: англичанин снисходительно, но сдержанно относится к иностранцам, англичанин гордится собою, но сдержанно, англичанин рвется перегрызть горло ближнему (о, боже!), но сдержанно…

НЕДОГОВОРЕННОСТЬ приводит к неопределенности в выражении суждения и может привести к вольной интерпретации, особенно если речь изобилует любимыми английскими словами «возможно» или «может быть». Не случайно говорят, что англичанам свойствен пробализм[50], или по-простецки — витиеватость. «Да» или «нет» — слишком категоричны для англичанина, и это зачастую вводит в заблуждение иностранца, не случайна шутка, что англичанин никогда не заявит, что «дважды два четыре», а скорее скажет: «дважды два, возможно, четыре».

По свидетельству Б. Такман, решение Германии о начале войны с Россией в 1914 году в известной степени было вызвано неверной интерпретацией позиции Англии германским послом в Лондоне Лихновским, имевшим встречу с «великим пробалистом», министром иностранных дел Англии Эдуардом Греем. Немец вынес из беседы впечатление, что Англия намерена оставаться нейтральной в конфликте вокруг Сербии. Правда, не исключено, что и сам Грей совсем не желал вступления в войну, а просто привык витиевато излагать свое мнение.

Прирожденная СДЕРЖАННОСТЬ англичан часто принимается иностранцами за ВЫСОКОМЕРИЕ, ХОЛОДНОСТЬ, СНОБИЗМ, РАВНОДУШИЕ.

Вот что пишет наш друг Н. Карамзин: «Холодный характер их мне совсем не нравится. «Это волкан, покрытый льдом», — сказал мне один французский эмигрант. Но я стою, гляжу, пламени не вижу, а между тем зябну… Если бы одним словом надлежало означить народное свойство англичан, — я назвал бы их угрюмыми так, как французов — легкомысленными, итальянцев — коварными».

Помнится, в разведшколе наши отставники-преподаватели потешались над английской сдержанностью, рассказывая случай с ученым Кинлейком, который после окончания Кембриджа пустился в путешествие через Сирийскую пустыню на верблюде. На пути ему повстречался всадник, тоже на верблюде, в охотничьем костюме (!) и с европейским лицом. «Когда мы сблизились, у меня возник вопрос: должны ли мы разговаривать? Я подумал, что незнакомец, скорее всего, обратится ко мне, и решил в этом случае показать себя общительным и разговорчивым человеком; однако я не знал, что именно ему сказать… и не испытывал большого желания остановиться и заговорить, как утренний визитер среди этого бескрайнего покоя».

Незнакомец оказался английским офицером, направлявшимся на родные острова из Индии, и, наверное, тоже мучительно соображал, что ему делать в столь критической ситуации. Наконец — о, роковой момент! — они поравнялись. У обоих путников нашлись силы, чтобы помахать друг другу рукой, но никто не произнес ни слова. Некоторое время они двигались в одну сторону, пока не сблизились более общительные верблюды, дав путешественникам предлог заговорить. Из этой жуткой по абсурду истории наши преподаватели делали оперативный вывод: заговорить с англичанином в метро или в поезде — чуть ли не преступление против королевы.

А вот я часами топал по ялтинской набережной за соплеменницами — местными барышнями, для храбрости приняв стаканчик алжирского вина из передвижной цистерны (они одно время спасали отдыхающих в курортных городках), заигрывал с ними, бросая в спину мелкие гальки, заговаривал, предлагая сердце и ресторан, а они фыркали и, словно стайка молодых антилоп, мчались дальше. Обидно, но потом я увидел их в компании грубоватых парней, и они дружно гоготали над их шутками явно не из Оскара Уайльда (между прочим, я пытался завлечь ялтинок его афоризмом: «Самое лучшее средство отделаться от искушения — это поддаться ему»).

Этот печальный опыт я учел в шпионской работе в Лондоне, стараясь при знакомстве не блистать эрудицией и быть попроще. Однажды в пабе сосед по стойке поперхнулся пивом, когда я с ним заговорил (хорошо, что не рыбьей костью!), и очень удивился, когда пару раз я хлопнул его ладонью по спине, дабы привести в чувство. Однако, несмотря на сдержанность, большинство англичан реагировали вполне нормально на мою инициативу знакомства под хорошим предлогом, например, при имитации поломки автомобиля. Это в нашей стране гражданин пройдет с улыбкой мимо, а в Англии уважающий себя джентльмен сразу же начнет толкать машину и в любом случае предложит помощь.

Англичане не очень общительны, но более контактабельны, чем ялтинские барышни, так и не ставшие моей добычей, — еще один великий закон, который мне удалось открыть.

— Ты так растекся мыслью по древу насчет сдержанности, что передо мной уже не англичанин, а нечто, соединяющее в себе кучера и лошадь: последняя постоянно прет вперед, а первый только и натягивает постромки! Это же сумасшествие все время сдерживаться и не вцепиться когтями в мышь!

Кот совершенно прав: англичане не испытывают нужду в постромках, сдержанность они ощущают в виде застенчивости. Тут приоткрыл завесу лорд Честерфилд, писавший сыну, что французы умеют ловко прикрыть свои пороки приветливостью и приятностью, а вот бедные англичане напрягаются изо всех сил и проявляют лишь «неловкую застенчивость, робость и грубость», которые лорд с болью называл «английской коростой».

Как пишет Самуэль Смайле: «Строгий, неуклюжий, или, как выражаются французы, опутанный англичанин, без сомнения, есть человек, первая встреча с которым положительно не совсем приятна. Он имеет вид человека, проглотившего аршин. Он сам робок и наводит робость на других. Он чопорен не от гордости, но вследствие своей застенчивости, стряхнуть которую он не в силах, если бы даже и захотел… Застенчивые люди, при встрече друг с другом, похожи на ледяные сосульки… каждый застенчивый англичанин, придя обедать, непременно садится за отдельный, никем не занятый стол. Такая необщительность — не что иное, как застенчивость, которая составляет характерную национальную черту англичан»[51].

Сдержанность приучила не спешить с оценками. Как учил Френсис Бэкон, «всегда необходимо тщательно взвешивать, пришло ли время для данного дела или нет; и вообще хорошо вверять начало всех значительных дел стоглазому Аргусу, а окончание — сторукому Бриарею; вначале наблюдать, а потом торопиться».

— А лучше всего доверять дела десятизадому Шалтай-Болтаю! — вдруг ляпнул Кот. — Если зад крепок и велик, он пересидит на ограде кого угодно, даже самого Френсиса Бэкона. А висеть на стене и сваливаться во сне он способен целый год без всякой остановки…

Тем не менее ВЫДЕРЖКА, и еще раз выдержка! Сразу идет на ум англичанин в пробковом шлеме, шагающий по раскаленной пустыне. Он застегнут на все пуговицы и умирает от жары, но на лице его лишь непоколебимое равнодушие, словно он прогуливается по Гайд-парку с кокер-спаниелем. Затяжные переговоры, безучастные физиономии английских дипломатов, перемалывание одних и тех же требований, видимость уступчивости и компромисса — это Англия всегда умела и частенько переигрывала своих партнеров. Например, на Венском конгрессе 1814–1815 годов. «Сдержанные англичане» тихо и незаметно прихватили многие колонии, а в 90-х годах XIX века терпеливый лорд Солсбери очень ловко обошел полного кипучей энергии «железного канцлера» Бисмарка, который стремился втянуть Англию в конфликт с Россией. После Первой мировой войны по Версальскому договору английская дипломатия вырвала для себя много уступок за счет германских колоний, а вот после разгрома Германии в 1945 году пришлось ограничиться лишь некоторыми преимуществами: у союзников были острые зубы, но Сталин не давал спуску.

— При чем тут выдержка? Какая там еще дипломатия! — снова встрял Кот. — Просто за спиной у товарища Сталина стояла могущественная Красная Армия, готовая покорить всю Европу! Ее и страшились Рузвельт и Черчилль и поэтому прокакали всю Восточную Европу…

Конечно, внешнюю политику наивно объяснять лишь национальным характером, но политика «блестящей изоляции» или «баланса сил» соответствует английским особенностям. По этому поводу насмешников хватало, вот Александр Поп о балансе в Европе:

Не верю в сдержанность англичан в любви, хотя, по подсчетам социологов (они, видимо, провели полжизни, держа свечки над постелями), фраза «Я люблю вас» является в диалоги влюбленных англичан весьма редко, больше в ходу сдержанное «Вы мне нравитесь!». Что тут сказать? Одним везет, другим нет. Любовь — это такое королевство, в котором так просто не сориентироваться, можно лишь согласиться, что страстность, как любая крайность, слабо вписывается в английский национальный характер. Впрочем, любой пудинг, как известно, требуется вначале съесть. Я лично не испытал этого счастья английской любви, в молодости — из страха, что преступный акт засечет британская контрразведка, в зрелые годы — из боязни оконфузиться перед иностранкой и подорвать этим престиж Отечества. А может, срабатывал «ялтинский синдром»?

В ВЕЖЛИВОСТИ англичанам не отказать, и можно вполне считать ее национальной чертой, которая превосходно сочетается с несоблюдением этикета, о котором с таким придыханием писал Федор Михайлович. Сколько я видел англичан, которые не приходили на банкеты в смокинге, как было строго указано в приглашении, а шастали по залам в мятых вельветовых штанах и пуловерах! И вместо гвоздик для милой хозяйки дома — пару бутылок вина.

Конечно, за столом не рекомендуется вытирать руки о штаны (или о шелковую юбку дамы по соседству); не стоит сморкаться в руку, издавая победный звук горна; желательно громко не пукать, особенно если рядом нет немцев, на которых легко это свалить; не надо брызгать слюной во время жаркой беседы, не стоит лямзить чайные ложки. И главное: не появляйтесь в королевской ложе в «Ковент-Гардене» в трусах! Все остальное дозволено!

Однажды я явился в гости к своему соседу по улице Вейланду Янгу, потом лорду Кеннету, известному участнику Пагуошских конференций и специалисту по разоружению. Естественно, как истинный джентльмен, я прихватил букет гвоздик, но одет был в обычный костюм, купленный в дешевом магазине «Вулворт», именуемом в нашей колонии ласково «пенсовкой». Каково же было мое изумление, когда я увидел сидевшего на полу Веджвуда Бенна, пэра и интеллектуала, звезду лейбористской партии! Причем без галстука и в пуловере. Конечно, из любого правила есть исключения, особенно в официальном протоколе, но английские манеры все же дышат свободой, важнейшим компонентом национального характера, в них присутствует и чувство собственного достоинства. Мне не довелось видеть, чтобы высокопоставленный англичанин разговаривал со своим подчиненным сверху вниз, со стороны это уважительная беседа двух равноправных членов общества. То же самое относится и к секретарю, и к официанту, и к уборщице — есть чему поучиться! Как долго и серьезно может беседовать банкир с бродягой-шелапутом! И виду не покажет, что этот полупьяный, болтливый тип ему до безумия осточертел, наоборот, он внимательно ловит каждое слово собеседника, словно это Шекспир, и одобрительно кивает головой.

Весь мир потешается над умением англичан подробно и со вкусом поговорить о погоде:

— Чудесный денек, правда?

— Просто великолепный!

— Восхитительный, правда?

— Так мило, так тепло…

— Лично я предпочитаю жару.

— Она мне всегда по сердцу. А вам?

— Конечно! Но вчера было хмуро…

— Ужасный был день, правда?

— Просто отвратительный!

— Ох, этот дождь… я его ненавижу…

— Мне он тоже неприятен…

— Представьте такой день летом. Дождь утром. Потом на миг выглянет солнце, и снова дождь!

— Если мне не изменяет память, такая погода была летом в 1960 году.

— О да! я помню!

— Или в 1950 году?

— Кажется. Тогда было плохое лето.

Казалось бы, весь разговор носит фантастически идиотский характер, особенно если происходит между знакомыми людьми. О нет, этот сугубо английский феномен гораздо сложнее и тоньше, чем кажется поверхностному наблюдателю: это не просто вежливость, а создание удобоваримой атмосферы, стремление перебросить мостик и как-то заполнить неловкую паузу, это культура общения — не обсуждать же с ходу детали гибели принцессы Дианы или внешность певца Элтона Джона? Великая тема погоды захватывает всех: и водопроводчика, пришедшего в дом починить кран, и хозяина колбасной лавки, и таксиста, который везет вас через лондонские «пробки».

Англичане обычно пожимают руку при первом знакомстве, они не склонны на банкете или вечеринке обходить всех и представляться, и вообще они не рукосуи, как американцы. И уходят тихо и незаметно, не разрушая единства веселящейся компании, не прощаясь со всеми, — разве это не вежливость королей? Двое англичан поспорили: чем отличается вежливость от такта, и решили осведомиться об этом у прохожего. Им оказался лондонский трубочист, который поведал: «Однажды я чистил камин и провалился. Вылезаю — роскошная гостиная, открываю первую дверь — спальня, вторую — кабинет, третью — ванная, а в ней обнаженная леди. Я сказал: «Простите, сэр!» — и закрыл дверь. Первое было — вежливость, второе — такт»[52].

Ну а что сказать о «спасибо» во всех случаях жизни? О том же сослагательном наклонении, бесконечных «возможно» и «наверное», придающих речи витиеватость? Английская вежливость проявляется во многом и по-разному: вы пропускаете спутника вперед, он проходит в дверь и говорит «извините!». Мужчина непременно встанет, если с ним заводит разговор другой человек (не обязательно дама), не принято громко разговаривать (хотя бывает — и это следствие всепоглощающей демократии), жестикулировать, отвлекаться и отвлекать от разговора, проявлять запальчивость в споре и вообще обострять спор, принято слушать и не перебивать…

— Ты банален и скучен, как баобаб! — захохотал Чеширский Кот. — Любое приличное животное, даже самый захудалый кот, прекрасно знает все эти правила и отнюдь не считает их специфически английскими.

Английская привычка во время беседы не отрывать взгляд от собеседника и не поворачивать шеи, даже если рядом, как угорь на сковородке, вьется жаждущий влезть в разговор импозантный советский дипломат, меня всегда приводила в ярость. Но что делать? Нужно терпеливо ожидать своей очереди и не совать рыло, нарушая знаменитое privacy! О привеси один умник писал: если сказать англичанину, что он уронил горящий пепел на брюки, тот может ответить: «Вот уже десять минут, как горят спички в кармане вашего пиджака, но я не счел возможным вмешиваться в ваши дела!»

Ох уже это privacy! Англичане не поощряют вмешательства в их личную жизнь, вопросы о доходах, генеалогии, болезнях — всё это святое дело, и бестактно влезать в чужие секреты. Заборы и частоколы — это отнюдь не только русская национальная страсть, и иногда поражаешься, увидев в Англии колючую проволоку вокруг частного владения, словно это Освенцим.

Трогательное единство русской и английской душ!

Вежливость особенно приятна, когда совершаешь преступные деяния. Однажды поздно ночью в Сохо я мчался на своей «газели» и чуть не потерял сознание, когда меня остановил строгий «бобби» в своем впечатляющем шлеме. Навеки запуганный московскими гаишниками, я суетливо выскочил из машины и сервильно заглянул полицейскому в глаза: что же я, извините, нарушил? «Бобби» снисходительно улыбнулся: «Извините, сэр, была бы неплохая идея, если бы вы, сэр, включили фары». Как вам нравится это сослагательное наклонение? Это не просто вежливость (уверен, что он кипел от гнева), это выдержка, недоговоренность — гордость английского характера. Сослагательное наклонение, наверное, изобрели англичане — певцы недоговоренности: оно блестяще делает обтекаемой любую мысль, придает ей неопределенность и как бы смягчает смысл, добавляя толику юмора.

Леди с дочкой пришли в зоопарк полюбоваться обезьянками, и вдруг прямо в клетке они предались любви! Леди попыталась оттащить девочку от клетки, но та увлеклась зрелищем и упиралась. Тогда разгневанная леди повернула голову к сторожу, находившемуся рядом. «Извините, сэр, если бы я дала этим милым созданиям немного орешков, они прекратили бы свою любовную игру?» Сторож немного помолчал. «А вы прекратили бы, мадам?»

Мудро.

Не менее яркий эпизод с недоговоренностью произошел у меня во время исполнения своих служебных функций. За скромным ланчем в клубе на Сент-Джеймс-стрит ведущий обозреватель «Санди телеграф» Перри Уорстхорн, которому я обязан своему приобщению к коктейлю «Драй мартини», промолвил: «Недавно я встречался с вашим послом, и у нас состоялся очень интересный разговор!» Тогда я еще не был искушен в английской недоговоренности (understatement), не понимал, что нужно додумывать и домысливать, и, приехав в посольство, тут же радостно бросился в кабинет посла. Там, плавясь от подхалимства, словно жареный сулугуни, я интерпретировал слово «интересный» как характеристику тонкости и дипломатического искусства посла. Последний чуть напрягся, видимо вспоминая вершины всех своих дипломатических взлетов. «Интересный? Я сказал, что его газета полное говно!» С тех пор я панически боюсь слова «интересный» из английских уст, в него можно заложить всё что угодно, кроме истинного его значения.

Услышав о страшном землетрясении, англичанин не выпучит глаза, не раскроет рот от удивления и тем более не начнет рвать на себе волосы. Скорее всего, он заметит: «Неужели это действительно так? Неприятная история, правда?» Редкий англичанин прямо бросит в лицо: «Вы лжете!», а скажет: «Ваша информация не совсем точна, сэр!»

Беда в том, что английская недоговоренность и сдержанность иногда порождают неопределенность, которую русская открытая душа (как считаем мы и некоторые дураки иностранцы) уяснить не в состоянии: ведь мы привыкли к «да» или «нет», а вот как понимать хлопанье глазами, переход на другую тему, загадочную улыбку, комплимент, «может быть» или «блестящая идея»? «В принципе я согласен!» — говорит англичанин, и тут можно допить свой джин с тоником и сделать ясный вывод: англичанин категорически не согласен.

— А разве это так уж плохо? — ожила Улыбка Чеширского Кота. — Я тоже часто, нажравшись «Вискас», делаю кислую морду, когда меня спрашивают: «Тебе понравилось?» Позволю себе заметить, что мы в Англии считаем, что неопределенность — это признак хорошего воспитания. Зачем портить человеку настроение категорическим отказом или несогласием?

— Вот эта неопределенность, эта уклончивость и претит русской душе! — вскричал я и ухватил Кота за хвост — он взвыл, и это было совершенно определенно.

Даже старая лицемерка Маргарет Тэтчер изволила выразиться так: «Не следует беззастенчиво лгать, но иногда необходима уклончивость».

Вот мы и подошли к лицемерию.

Мир желает быть обманутым

Где грань между сдержанностью и ЛИЦЕМЕРИЕМ? — ведь наши недостатки суть продолжение наших достоинств — разве лицемерие и ханжество не вытекают из родника сдержанности, закрытости, неопределенности и даже хорошего воспитания (зачем прямолинейно расстраивать правдой, если можно ублажить ложью)?

Френсис Бэкон научно обосновал английское лицемерие: «Есть три степени того, как можно скрыть и завуалировать свое истинное лицо. Первая состоит в молчаливости, сдержанности и скрытности, когда человек не дает проникнуть в себя и узнать, что он такое; вторая — в притворстве, когда он знаками или намеками способствует ложному о себе мнению; третья будет уже собственно лицемерием, когда он намеренно и усердно притворяется не тем, что он есть».

Меня до сих пор поражает, что любому русскому, еле-еле ворочающему языком по-английски, британцы с полной серьезностью говорят: «О, как вы великолепно знаете наш язык!» И ежу понятно, что это вежливое лицемерие или лицемерная вежливость, но что сказать о моем соплеменнике, который искренне верит в это, прыгает до небес от счастья и уже считает себя мастером английского слова, почти двуязычным Набоковым?

Александр Герцен, пытаясь проникнуть в душу англичан, впадал в праведный гнев: «Само собой разумеется, что везде, где есть люди, там лгут и притворяются, но не считают откровенность пороком, не смешивают смело высказанное убеждение мыслителя с неблагопристойностью развратной женщины, хвастающей своим падением, но не подымают лицемерия на степень общественной и при том обязательной добродетели».

Кто только не бичевал англичан за лицемерие! И порнографическими романами зачитывались, и в бордели бегали, прикидываясь святошами, и в невинность играли, сменив несколько дюжин джентльменов, и воровали, громко вещая о честности.

Особенно досталось викторианской Англии. В 70-е годы XIX века полковник Валентайн Бейкер, находясь в экипаже наедине с молоденькой и кокетливой англичанкой, решил за ней поухаживать. Делал он это настолько топорно, что англичанка заснула (или сделала вид), и это так распалило полковника, что он ударился в нежности, которые шли по нарастающей. Естественно, девушка давным-давно проснулась, но притворялась, что спит, и с пониманием воспринимала ласки полковника. И так все пришло бы к счастливому концу, если бы полковник не решил озвучить свою страсть, с трепетом повторяя «Моя милая! Моя уточка!»[53], что никак не вписывалось в психологию скромницы: дама принимала действия, но не их словесное обрамление — полковник нарушал протокол. Пришлось вырваться из его объятий, дико закричать в окошко кареты, призывая на помощь прохожих.

Беднягу арестовали, предали суду, посадили в тюрьму, а затем разжаловали и уволили из вооруженных сил — вот ужас-то! Спустя десять лет его коллеги подали петицию о полной реабилитации полковника, отличившегося во время Крымской войны, однако в ответ появился протест, подписанный тысячами(!) возмущенных английских леди, и королева, несмотря на вмешательство личного друга Бейкера принца Уэльского, испугалась удовлетворить просьбу офицеров. Прессу заполнили письма негодующих англичанок, особенно феминисток: они писали, что в лице девицы оскорблены все женщины Англии, что такому негодяю, как полковник, стыдно пожимать руку и сидеть с ним за одним столом…

Даже королева Елизавета просила после смерти поставить ей обелиск с надписью, что она родилась и умерла девственницей. Благодарные потомки почему-то от этого воздержались, и я их вполне понимаю, ибо королева была недурна собой, и как писал Бродский:

О политическом лицемерии стоит поговорить поподробнее, хотя я имею несчастье банально считать, что политика — это апофеоз лицемерия вне зависимости от национального характера. Политики в этом плане почти ничем не отличаются друг от друга: и американцы, творящие мерзости под флагом свободы и прав человека, и коммунисты, призывавшие в рай под звуки расстрелов невиновных, и наши демократы с их обещанием «лечь на рельсы» во имя улучшения уровня жизни народа.

Англичане, победно шествуя по земному шару и утверждая свое влияние, не скупились на лицемерные лозунги: и колонии они захватывали ради счастья туземцев, и войны развязывали во имя мира, и Чехословакию «спасали», отдав ее Гитлеру. В период перестройки и позже наши лидеры слишком долго принимали за чистую монету все, что им говорили американцы и англичане, только в последние годы вроде бы появляется своя собственная национальная политика.

Теперь о ВЕРОЛОМСТВЕ и КОВАРСТВЕ. Англичане всегда, если позволяли обстоятельства, именно таким образом действовали против своих противников, особенно это касается работы спецслужб, и это вполне естественный профессионализм, я отнюдь не намерен по этому поводу ханжить, наши спецслужбы им не уступали. В военную историю вошел поход герцога Мальборо к Дунаю в 1704 году, когда благодаря дезинформации он ослабил и разгромил французские войска. С участием своего посланника в Петербурге лорда Витворта англичане подготовили дворцовый переворот, в результате в 1801 году был убит российский император Павел I, желавший сближения с Францией и Германией. Активная дезинформация использовалась в борьбе с турецкой армией во время Первой мировой войны, что обеспечило разгром турок силами генерала Алленбю. Сладкие песни о дружбе пел большевикам представитель Великобритании в России Роберт Брюс Локкарт, а сам плел антисоветские козни вместе с левым эсером Савинковым и авантюрным одесситом Сиднеем Рейли: и ярославский мятеж организовали, и «заговор послов» с убийством Ленина, Троцкого и других героев революции (тут накололись на игру более коварного ЧК). С блеском англичане провели серию операций по дезинформации во время Второй мировой войны накануне высадки союзников в Нормандии. На подводной лодке, а затем на шлюпке у испанского берега был выброшен труп «майора Мартина», к руке которого был прикован портфель с секретными документами, — внутри лежал засекреченный план высадки союзников в Греции (Гитлер тут же среагировал, зная интерес Черчилля к Балканам). Незадолго до высадки в Нормандии и открытия второго фронта генерал Клифтон Джеймс, похожий на фельдмаршала Монтгомери, был загримирован до такой степени, что его было невозможно отличить от прототипа. Он наносил визиты в Гибралтар и различные городишки Северной Африки под пристальными взглядами итальянских и немецких агентов, которые доносили о вероятной высадке союзников в Северной Африке.

— Хватит тебе поливать наши «органы»! — вскричал Кот. — Ваши «органы» научились лицемерию и вероломству у самого Сатаны! Заманили в СССР и пришили Бориса Савинкова и Сиднея Рейли, в тридцатые годы внедрили в английские спецслужбы целый отряд своих людей и эффективно контролировали наши несчастные спецслужбы! Так кто же больше вероломен? После войны агентов СИС в Прибалтике, на Украине и в странах Восточной Европы, заброшенных для ведения партизанских действий, хватали и расстреливали…

Кто же лицемернее, кто же вероломнее: КГБ или МИ-6 в паре с МИ-5?

Сочтемся славою, ведь мы свои же люди!

Но если брать английское лицемерие, как часть национального характера, то оно настолько органично, что сами лицемеры верят в то, что говорят правду, они не притворяются, они действительно считают белое черным, а черное белым. А какой великолепный фасад умеют создать англичане! Например, запрет проституции (больной для советского шпиона вопрос). И действительно, никто не пристает на улицах, не тянет за рукав в подъезд, зато как обольстительно призывны улыбки, как дружески и совсем бескорыстно помахивают ручка за ручкой из-за стойки бара!

Недавно, прогуливаясь по злачному Сохо (не в поисках ли книжного магазина?), я услышал звон ключей, напоминающий «Вечерний звон» на слова английского поэта Томаса Мура. Грудь моя всколыхнулась от желания исполнить эту песню, которую у нас любили петь за столом, устремив грустные глаза на еще не приконченную четверть. Я повернул голову и увидел скромную девушку с ключами у подъезда. Что делала красотка? Наверное, любовалась звездным небом…

Недавно один английский издатель четверть часа расписывал мне, как и когда он издаст мою книгу, хотя и дураку было понятно, что этот проект обречен на фиаско.

— Что ты морочишь мне голову? — не выдержал я. — Сказал бы прямо, что ничего не выйдет, я бы не обиделся…

— Я просто хорошо воспитан! — ответствовал англичанин.

Тут я почувствовал острые когти на своей пухлой щеке.

— Что ты привязался к нам со своим лицемерием! Меньше бегал бы по бабам в Сохо — это пошло бы тебе только на пользу! Посмотри на Россию: изолгались все! Нет ни одного порядочного человека! Все клянут «теневую экономику» и преступность, а сами получают «черным налом»! Ты сам-то налоги платишь? Так что заткнись! Помнишь у Александра Сергеевича?

«В чужой п…. соломинку ты ищешь, зато в своей не видишь и бревна!»

Что верно то верно! Но, в конце концов, разве нет сходства между английским и русским лицемерием? Разве нет тут родства душ?

Жестокие скоты

В иностранном сознании англичанин обычно предстает добропорядочным, хотя и себе на уме джентльменом, и уж в голову никому не придет, что он может быть АГРЕССИВНЫМ и ЖЕСТОКИМ, эта БРУТАЛЬНОСТЬ ярко контрастирует с вошедшей в анналы выдержкой и дистиллированной вежливостью.

Как пишет Д.-Б. Пристли, «распространен самообман, предполагающий, что англичане добрее и нежнее сердцем, чем остальные нации, и если они в чем-то виноваты, то в склонности проявить мягкость но отношению к своим врагам, даже на войне. Многие англичане — среди них большая пропорция женщин — легко проглатывают эту легенду, думают о лошадях, собаках и кошках, а совсем не о людях, детях и прочих. Издавна существовала и, возможно, сохранилась и сейчас ЖЕСТОКОСТЬ в англичанах».

Если внимательно прочитать Шекспира, то бросается в глаза невиданная жестокость англичан. А как наслаждались казнями в Тайберне, ныне части Гайд-парка! Толпы стекались, чтобы поглазеть, как вешали преступников, билеты заказывали заранее, как на бои петухов и на бокс. Иногда в один прием проходило до 15 осужденных, которых изощренно пытали и мучили до смерти, а публика приходила за наслаждением. И такое изуверство продолжалось до конца XIX века!

В наше время жестокость узурпировали английские болельщики. В Турине в 1980 году английские фанаты раскачивали самолет, в котором прилетели, оккупировали центр города и сидели в своих татуировках на мостовой, распевая: «Трахни Римского Папу!», вскоре в ход пошли палки, бутылки и ножи. Страшные схватки проходили на чемпионате мира по футболу во Франции летом 1998 года, многие болельщики попали в тюрьму, многих поставили на полицейский учет и закрыли въезд в страны, подписавшие Шенгенские соглашения.

В те теплые дни мы с женой вдыхали целебный морской воздух на Мальте и поразились веренице автомобилей, украшенных «Union Jack», они оглашали тишину набережной дикими воплями клаксонов. Я не понимал, в чем дело, уж не празднование ли дня независимости Мальты? Некоторые машины останавливались около меня, и драйверы с жаром вопрошали: «Вы англичанин?», и пожимали руку.

— Видимо, у тебя очень английский вид, — заметила любящая жена, — им просто хотелось пожать руку соотечественнику.

И она оказалось права (как всегда), но лишь частично: английская команда одержала победу в матче на чемпионате мира, и ошалевшие фанаты, празднуя это событие, передавали свою радость любому белому человеку.

Дорожки истории Англии усыпаны не только гравием, там хватает и человеческих костей. Английские короли не миловали не только врагов, но и своих друзей, жен и детей. Оливер Кромвель и его «железнобокие» вошли в историю своей жестокостью, английский меч беспощадно разил в колониях, и на войне англичане ничуть не мягче, чем немцы или русские, разве во время Второй мировой войны английские (и американские) бомбардировщики не сравнивали с землей германские города?

Как же совместить жестокость и нетерпимость с законопослушанием? Точно так же, как законопослушание с революционными настроениями. Это не только крестьянское восстание Уота Тайлера и вандализм луддитов. В XVIII веке насчитывалось множество бурных выступлений: против подорожных сборов и высоких цен на продовольствие, против римских католиков, ирландцев и сектантов, против натурализации евреев, против отдельных политиков и ограничений прессы. Протестовали и против распространения специальных домов, куда заманивали и забривали в армию, и против высоких цен на театральные билеты, и против хирургов, и против борделей, и против иностранных актеров… Во время выступлений против католиков в июне 1780 года беспощадно разрушались и сжигались их дома и церкви.

Так что извините, сэр Чеширский Кот, мне совершенно непонятно, что имел в виду знаменитый Джордж Орвелл, когда писал о «доброте английской цивилизации». Национальный характер и нравы отнюдь не отличались сплошной утонченностью, а добротой там и не пахло. Прибавлю, что и сейчас активность англичан в бомбежках Югославии (при поддержки большинства населения), участие в войне в Ираке и многое другое заставляют ставить под сомнение «доброту цивилизации».

Еще в ганноверские времена француз Сезар де Сосюр был шокирован неприкрытым пьянством, мощным матом, борьбой без рубашек, в которой участвовали даже женщины, и общей разнузданностью, что привело его к выводу о «жестоком и наглом характере низших классов и их необыкновенной сварливости».

«Но естьли хотите, чтобы у вас помутилось на душе, то загляните ввечеру в подземельныя Таверны или в питейные дома, где веселится подлая Лондонская чернь!» — писал чересчур воспитанный Карамзин, словно пришел к себе в Английский клуб.

— И прекрасно, что мы такие жестокие хамы! — хохотнул Кот. — Особенно славно мы постарались, когда в 1971 году вышибли из страны 105 твоих коллег-шпионов, вынюхивавших наши секреты!

Удар в сердце чекиста. Почему в стране, где почитают своих шпионов, так не любят шпионов чужих?

Герцен описывает сборище в Гайд-парке: «Вдруг кто-то, указывая на поджарую фигуру француза с усиками, в потертой шляпе, закричал: ‘A French spy!» В ту же минуту мальчишки бросились за ним. Перепуганный шпион хотел дать стречка, но, брошенный на землю, он уже пошел не пешком: его потащили волоком с тор жеством и криком «Французский шпион! В Серпентину его!», привели к берегу, помокнули его (это было в феврале), вынули и положили на берег, с хохотом и свистом»[54].

И сейчас все в Англии жаждут помокнуть бывших советских разведчиков…

Плачущий англичанин НЕ ОТЛИЧАЕТСЯ ОТ ПЛАЧУЩЕГО БОЛЬШЕВИКА

Сдержанность, с одной стороны, прорывается агрессивностью и жестокостью, с другой стороны, застегнутая на все пуговицы сдержанность внезапно оборачивается СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТЬЮ.

У англичан это находило выражение в философии, литературе и живописи. Многие считают, что Просвещение с претензиями на гуманизм началось во Франции, но на самом деле первенство принадлежит таким крупным просветителям, как Джон Локк или граф Шефтсбери, считавших невежество и религиозный фанатизм причинами человеческих бедствий[55]. Эти деятели с оптимизмом смотрели в будущее, идеализировали человеческую природу и чувства, за что им впоследствии изрядно досталось от потомков, которые ожидали рая на Земле, а получили жестокую цивилизацию.

Английские просветители дали толчок литературному течению, именуемому сентиментализмом — откуда это у холодных как лед англичан? Писатели второй половины XVIII — начала XIX веков С. Ричардсон, Л. Стерн, О. Голдсмит, Т. Смоллет и, конечно, Ч. Диккенс воспевали добро, сострадали униженным и оскорбленным, заботились о моральных ценностях, наставляли на путь истинный. Любовные страдания английских гувернанток, соблазненных злыми лордами, детишки в бедных приютах, судьба доброго, отзывчивого юноши, брошенного в суровую жизнь, благородство души в бедняках, несчастные люди, готовые на всё ради куска хлеба…

Разве это не сентиментальность? И разве эта сентиментальность не суть выражение того, что мы называем гуманизмом?

Англичане подняли на щит ЧУВСТВО — вот уж странно для лавочников! — они нашли поклонников в лице Карамзина с его «Бедной Лизой», впрочем, почти вся русская литература пробуждает, по Пушкину, добрые чувства и восславляет в жестокий век свободу. Еще одно национальное сходство!

А кто бы мог ожидать, что вызовет такую бурю чувств смерть принцессы Дианы? Толпы с зажженными свечами, с букетами цветов. Вот вам и ледяные англичане! В какой еще стране так нежно, так сентиментально обожают животных? В свое время, когда СССР запустил в космос Лайку, посольство чуть не разнесли возмущенные англичане: они протестовали против издевательств над собачкой! Но ведь мы старались ради всего человечества! Подумали бы лучше о своих бродягах и нищих, спящих под рваными одеялами в Гайд-парке. Однажды я мчался на встречу с агентом и чуть не переехал кошку. На миг я представил, как меня на месте линчуют англичане, и судорожно затормозил…

Тут комнату окутал дым, он выедал мне глаза и так глубоко проник в глотку, что я начал судорожно икать и кашлять.

— Какая ты сволочь! — вскричал Чеширский Кот. — Клянешься мне в любви, а на самом деле тебе на нас, котов, наплевать, и ты будешь рад, если какая-нибудь пьяная свинья схватит меня за хвост и запустит в небо! Кайся! На колени!

Воспитанный на разбирательствах членов КПСС, совершивших неблаговидный поступок, я не стал спорить, признал все свои ошибки и встал на колени, предварительно бросив на пол сухой горох. Я даже пожалел, что в свое время не подсуетился вынуть из спутника несчастную Лайку и не бросился на ее место.

Любовь к животным — это тоже характеристика нации, а животное в Англии — это первый человек, это хозяин. Какое участие вызывает у окружающих англичан такса, если ей отдавили ногой лапу! С каким почтением уступают дорогу на улице, если вы ведете на поводке породистого сеттера! А с котом, прижатым к груди, особенно чеширской породы, и по улице пройти невозможно: каждый прохожий сочтет своим долгом сделать ему комплимент и, возможно, с разрешения хозяина погладить его по шерстке.

Разве это сдержанные на чувства англичане?

«Джентльмен никогда не ударит женщину без повода»

Совсем недавно, согласно общественным опросам, любимым стихотворением англичан оказалось знаменитое «Если…» Редьярда Киплинга, хорошо известное в России.

Это и есть моральный кодекс джентльмена (и строителя коммунизма — сходство!), своего рода декларация о намерениях, желаемое и отнюдь не всегда действительное.

Мне понравилось у писателя Юрия Давыдова о его дворняжке Раде, которая по запаху «не различала, хороший человек иль не ахти. Виной тому разнообразие дезодорантов. Смешалось все, сбивает Раду с толка, кто джентльмен, а кто шпана». Вообще нам, крестьянам, не понять прелестей городской жизни, вот и Бродский тянет в унисон:

Правила «справедливой игры» — часть кодекса джентльмена, хотя и с огрехами, но соблюдались в свое время в узких кругах английской аристократии (как и в России) — разве возможно было перенести пощечину и не вызвать обидчика на дуэль, не прослыв трусом? Не сдержать своего слова? Оскорбить даму?

Моральный кодекс существует в каждом обществе и в каждом обществе повсеместно нарушается. Не будет ли натяжкой втягивать в английский национальный характер «ДЖЕНТЛЬМЕНСТВО»? Или это всего лишь аморфное производное из спортивности, возросшей на хлебах Итона и Кембриджа? Термин «джентльмен» всегда был размыт:

Вильям Шекспир: «Князь Тьмы — джентльмен».

Оскар Уайльд: «Английский джентльмен в сельской местности охотится на коне за лисицей: бессловесное в погоне за несъедобным». Или другое: «Джентльмен никогда не оскорбит ближнего непреднамеренно».

Маргарет Тэтчер: «Все мужчины слабы, а слабее всех джентльмены».

Актриса Барбара Стрейзанд: «Сегодня мужчина считается джентльменом, если перед поцелуем он вынимает сигарету изо рта».

Английский поэт Кристофер Лоуг рассказывает, что в полицейском участке, куда он был доставлен за участие в демонстрации против ядерного оружия, полицейские категорически требовали обращаться к ним не иначе, как «сэр». Да я и сам в разговорах с «бобби» предпочитал называть их «сэрами» (так гаишника-капитана мудро кличешь «полковником», и он прощает езду в нетрезвом виде). И официанты — «сэры»…

Можно даже прийти к ужасному выводу, что в Англии к концу XX века все стали джентльменами, и виноваты в этом не только исчезновение старых сословных барьеров и обвал империи, но и возникновение массовой телевизионной и эстрадной культуры. Джентльмен исчез на глазах, поглощенный чернью. Слезы льются из моих глаз.

Да здравствуют ретрограды!

Что такое консерваторы и консерватизм, в России знают немногие (особенно если консервативную партию России возглавляет человек с характерной фамилией Убожко). Слово изрядно замызгали в советские времена, связывая то со зловредным лордом Керзоном, угрожавшим Стране Советов, то с не менее мерзким Н. Чемберленом, отдавшим Чехословакию на растерзание Гитлеру, то просто с дуботолками.

КОНСЕРВАТИЗМ в одном из своих аспектов — это нежелание принимать нововведения и вполне твердая приверженность традициям. Консерватизма англичанам не занимать: тут и левостороннее движение, и своеобразная система мер и весов, и яростная защита фунта против доллара и евро. Вся история противоречивого и безрадостного вползания Великобритании в Европейское Сообщество, с бесконечными конфликтами то вокруг рыболовства, то вокруг говядины, с постоянной ностальгией по прошлому величию — не очевидный ли это пример консервативного настроя нации?

Английские традиции священны. До сих пор существует Орден Подвязки, созданный Эдуардом III в XIV веке для двадцати четырех храбрейших рыцарей, когда они развлекались в кругу прекрасных дам. И повод был не менее прекрасен: с точеной ножки спала подвязка, король галантно поднял её, торжественно взглянул на хохотавших рыцарей (они тут же примолкли), примерил подвязку и молвил: «Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает!» Сие мудрое изречение записано на знаке Ордена Рыцарей Подвязки, и никому не приходит в голову это менять. Остались «Орден Британской Империи» и «Член Британской Империи», и нет комплекса неполноценности, как у нас, когда с неистовством прозелитов вытравливают с улиц Герцена, Белинского и Пушкина, восстанавливая дореволюционные названия.

Английская консервативность и традиционность (об этом еще пойдет речь) имеют множество проявлений, и тут мне хочется вновь молвить с радостью, что русские в своем консерватизме очень похожи на англичан. «Демократические реформы» не только не одобрены, но и не поняты массой русских именно вследствие нашей консервативности, несмотря на сильнейшую пропаганду, населению не мешает мавзолей Ленина и памятники ему во всей России, даже улицу Нахимсона в Ярославле, большевика, жестоко подавившего там восстание и убитого инсургентами, и то переименовали с большим скрипом.

Вшивые интеллигенты

Кое-кто считает, что прагматизм и эмпиризм сделали англичан «антиинтеллектуальными», и это страшная особенность их национального характера. Действительно, бурное развитие научно-технической революции, компьютеризация, рост материального уровня в странах западной цивилизации, как ни печально, отодвинули интеллектуалов на задний план. Увеличился средний класс, это хорошо, но ярких мозгов не прибавилось. Обуржуазивание нации? — о, Миль, Герцен и Маркс, где вы?! Или пошлый утилитаризм? Зачем читать Гете или Фаулза, если очень хочется сожрать свиную ногу?

Еще Джордж Штейнер утверждал, что англичане просто не в состоянии понять, как важны идеи и идеология в остальной части Европы, Рихард Вагнер по этой же причине не терпел англичан и считал, что «англичанин — это овца с практическим инстинктом овцы вынюхивать пищу в поле». Французский историк Тэн во время визита в Англию заметил, что в колледжах больше совершенствуют тело, а не голову. В Англии писательством не прожить, — разве лишь отдельным везунчикам! — приходится преподавать в университетах, сотрудничать в газетах и журналах, это вам не Союз советских писателей. Это касается и других представителей «свободных профессий», вроде философов или художников. Утешимся, что с интеллигентами вообще становится туго и на Западе, и на Востоке.

Боюсь, что я вновь на пороге открытия нового великого закона: развитие цивилизации, прогресс научно-технической революции задвигает интеллигенцию (головастиков или яйцеголовых, а не программистов и прочих технарей) на задний план.

К этому выводу я пришел не сразу: начинал я с презрительного отношения к интеллектуалам и в своей диссертации всласть отхлестал английскую интеллигенцию за то, что она слишком бурно реагировала на преследования диссидентов в СССР и почему-то видела угрозу миру не только со стороны НАТО, но и миролюбивого Варшавского пакта. Что есть это, как не буржуазная ограниченность и полное непонимание сути пролетарской демократии? Со злобной радостью я цитировал пассаж из сатирической книги Джорджа Микеша, который отвел душу на интеллектуале из университетского района Блумсбери[56]. «В политическом отношении такой интеллектуал должен принадлежать к крайнему левому крылу. При этом он не интересуется благосостоянием народа в Англии или за границей, ибо это попахивает «практической политикой», а он должен увлекаться идеологией. Он не принадлежит ни к одной партии, ибо это уже «конформизм». Он, не задумываясь, назовет Советскую Россию «реакционной и империалистической», лейбористскую партию — «конгломератом состарившихся тред-юнионистских бонз», французских социалистов — «путаниками», другие западные социалистические партии — «размякшими буржуазными клубами», американское рабочее движение «придатком большого бизнеса», причислит всех коммунистов, анархистов и нигилистов к «отсталым реакционным неофашистам». Его позитивное кредо должно быть оригинальным: например, «только Брахманизм может спасти мир!».

Самое пикантное в том, что занюханный интеллигент из Блумсбери почти по всем пунктам оказался прав! Этот комический эксцентрик с золотой цепочкой на руке, в алых вельветовых ботинках, заросший и с котом на плече (естественно, не Чеширским), смотрел далеко и видел в одном кубическом ярде воздуха гораздо больше, чем чиновный сухарь в английском истеблишменте или советской номенклатуре. И вымахал в жреца: СССР оказался колоссом на глиняных ногах (только он обрушился не от немецких ударов, — в таких случаях русские, наоборот, обретают чугунную крепость! — а от собственной свободы и глупости). Как и предполагал этот затрапезный хмырь, лейбористы избавились от гнета тред-юнионов, коммунисты с прочими «левыми» ушли на политические задворки, и значительно прибавилось «придатков большого бизнеса» в России и других новодемократических странах. Гонка вооружений и радости технического прогресса привели мир на грань экологической катастрофы, и никто толком не ведает, как и когда будут уничтожены неисчислимые запасы бактериологического, химического и ядерного оружия.

— Опять ты со своей экологией! — возмутился Кот. — Уж не член ли ты Гринпис? Но скажи честно: ты встречал хоть один раз в жизни истинного английского интеллигента, кроме меня?

Встречал, но немного.

На всю жизнь запомнился Дик Кроссман, отнюдь не эколог. В 60-е годы в Лондоне еще не бесчинствовали беспределыцики террористы и бомбы не разносили целые дома в Сохо и Сити, это потом честные пассажиры надолго застревали в метро из-за телефонного звонка о заложенной бомбе, это потом стали проверять на металл посетителей больших универмагов. Тогда в парламент запросто проходили на галерею для публики, и никто не просвечивал и не заставлял раскрывать сумки, и каждый избиратель и вообще любой добрый малый, жаждавший поговорить за жизнь с парламентарием, лишь заполнял зеленую карточку, которую важный служитель относил в зал заседаний.

Правда, я не был уверен, что Дик Кроссман откликнется на мой зов и покинет задние скамейки, где по традиции сидела оппозиция. Слишком знаменит, почти каждый день либо блестящая статья, либо остроумнейший спич в палате общин (даже оппоненты-консерваторы, отлынивающие от своих обязанностей за стойкой парламентского бара, в это время возвращались на свои места), почти каждый день на ТВ — куда больше?

За плечами преподавание в Оксфорде, политические и философские труды, в том числе о Платоне и Сократе, дружба с фабианцами (кто не помнит легендарных Сиднея и Беатрису Уэбб?). В трудное военное время — у руля службы психологической войны, проводившей пропаганду по разложению фашистской армии, интеллектуальная звезда лейбористской партии, мерцавшая над схваткой между «правым» лидером партии Хью Гейтскеллом и радикальной «Группой за победу социализма». Главный редактор самого интеллигентского журнала «Нью Стейтсмен», позволявшего себе изысканно крыть последними словами всех и вся, не поливать грязью на бульварный манер, а мягко поглаживать, ядовито улыбаясь а-ля Свифт, — к концу процедуры оставались лишь голый зад и взрывы хохота.

Но вообще-то слишком умен и образован и для лейбористов, где нужно нравиться неотесанным профсоюзникам, и для консерваторов, почитающих узколобых, крупных собственников, процветающих домохозяек, дряхлых колониальных полковников и прогнивших аристократов.

Хотя Отец Народов уже давно томился в небесных пространствах, инерция его презрения к социал-демократам продолжала жить и влияла на наши советские мозги. Разве они не предатели рабочего класса и Октябрьской революции? Разве не они привели к власти сбрендившего Адольфа, а после войны шипели как змеи в правительствах Восточной Европы, пока их всех не передушили?

Заполнять зеленую карточку я не рискнул, но как познакомиться? Пригласить на прием в посольство? Уже приглашал, но он не явился, — возможно, с Советами у него свои непростые счеты. Вычитать в парламентском справочнике домашний адрес, дождаться прихода домой и вручить приглашение лично? Но когда он возвращается домой? Вдруг у него юная любовница (ох уж эта профессура!) или просто он бултыхает в баре лед в скотче? Можно провертеться у дома целую вечность, и не глупо ли выглядит, что второй секретарь посольства великой державы вручает таким странным образом приглашение? А может, пойти на острую комбинацию? Задеть на улице плечом, извиниться и заговорить? Или уронить ему под ноги атташе-кейс? Или рухнуть самому на землю, словно куль с мукой, неужели он не поможет встать?[57]

Вот беда! Так что же делать? Об этом я напряженно думал в зале для посетителей «матери парламентов», и как раз в тот роковой момент, когда мыслительный процесс достиг апогея (возможно, создал сверхмощное поле притяжения, куда, как в паучью сеть, залетали жертвы), появился блистательный Дик Кроссман. Высокий, хорошо сложенный, с седоватыми волосами, то ли расчерченными посередине прямым пробором, то ли самостоятельно сложившимися в им одним известную конфигурацию. Вроде бы чуть наивные, кругловатые глаза, прикрытые очками в тонкой, почти невидимой, металлической оправе, белая улыбка на выразительных губах, облик чуть отстраненный, чуть удивленный, в Пензе назвали бы «профессорским», и не ошиблись бы.

Кто-то из великих учил, что размышление притупляет волю и мешает действию, но, к счастью, в голове у меня сработал какой-то винтик (или болтик), и, трепеща, я подошел к великому человеку.

— Здравствуйте, мистер Кроссман! Помните, мы недавно беседовали на приеме во французском посольстве? Мне хотелось бы пригласить вас на ланч.

Обмирая от страха (фыркнет и пройдет мимо?), я протянул визитную карточку. Вдруг начнет допрашивать, когда именно мы имели счастье обмениваться суждениями? Правда, я хорошо знал, что большие люди постоянно болтаются в иностранных посольствах и вряд ли обладают такой колоссальной зрительной памятью, чтобы фиксировать все физиономии, которые к ним подкатываются как колобки.

Кроссман протянул мне руку и лучезарно улыбнулся:

— Конечно, помню! Мы славно тогда поговорили (вот что значит воспитанный человек, а я — наглый врун и шпион!). Знаете что? У меня нет с собой записной книжки, позвоните моему секретарю, и он выберет для нас с вами удобное время…

Он послал мне еще одну светлую улыбку и быстро прошел к ожидавшему его посетителю. Окрыленный удачей, я вылетел из Вестминстерского дворца, ощущая себя Гераклом, только что совершившим все двенадцать подвигов: шуточка ли, заарканить «звезду», будущего министра по социальным вопросам лейбористского «теневого кабинета», близкого друга лидера партии Гарольда Вильсона! И вообще моему тщеславию льстило циркуляция в верхах, к тому же солидные политики меньше врали в приватных беседах, чем вечно перепуганные опоссумы из Форин-офиса, и иногда могли запросто выложить нечто секретное.

Набирая заветный номер секретаря, я нервничал, зная, как вежливо и красиво англичане умеют дать от ворот поворот, однако всё обошлось, и вскоре мы счастливо соединились за вполне пристойным ланчем в моем любимом «Кафе Ройал». Там пивали и едали все гении Англии и, наверное, все выдающиеся советские шпионы (о скромность, ты сестра таланта). Предварительно прочитал содержательную заметку о Платоне в энциклопедии «Британика». Между прочим, невежда, впервые в жизни услышавший о Платоне и прочитавший заметку, способен так огорошить профессора философии, что тот будет страдать от собственного невежества, и перечитывать философа в оригинале — так уж устроен мир: образованные люди вечно сомневаются, а разные малограмотные отморозки лепят трюизмы и чувствуют себя на коне.

Видный политик идет на контакт с мелкой сошкой из посольства не ради омарового супа в хорошем ресторане (точнее, не только ради него), а чтобы получить крохи информации о политике правительства дипломата. Тут я тоже подготовился и с глубокомысленным видом изложил некоторые нестандартные тезисы, почерпнутые из материалов АПН, они, по моему разумению, могли свидетельствовать о моей близости к высочайшим кругам, тем паче что иногда я прямо бухал «как говорил Никита Сергеевич», намекая, что чуть ли не парился вместе с ним в бане.

Не знаю, как оценил мою персону бывший шеф службы психологической войны, но вскоре через секретаря он пригласил меня в клуб «Атенеум» — редкость для парламентария, эта братия не бросает свои представительские денежки на ветер, уж лучше провести вечер с пикантной дамой, а ресторанный счет списать на высокопоставленный контакт. Но не будем лить бальзам на душу: в то время советские граждане были экзотической изюминкой и вызывали такой же интерес, как инопланетяне.

Английские клубы подавляют рестораны помпезным фасадом, но пасуют перед изысканной кухней, зато там бродит невидимый дух избранности (вступают туда по рекомендации), члены клуба, уминая скучные, как тоска вдовы, ростбифы, приветствуют друг друга из-за столов, изысканно помахивая пальчиками, перекидываются шутками, и всё это создает атмосферу чарующего интима.

У массивных, облезших дверей «Атенеума» торчал импозантный швейцар, отворявший дверцы у подлетавших лимузинов, содержащих сильных мира сего. В библиотеке, обложенной со всех сторон полками с фолиантами в сафьяновых переплетах и подшивками старых газет, в кожаных честерфилдовских креслах небрежно возлежали сэры и пэры, задумчиво потягивая из рюмок порт, закусывая сыром «Стилтон» и похрустывая коленками. Там мы приобщились к скотчу, а затем проследовали в общий зал, где я съел до умопомрачения вываренную рыбу с еще больше вымученной вареной картошкой.

Ответное приглашение в ресторан «Скоте», приют почитателей рыбы, жареная камбала (в СССР ее, одноглазую шлюшку, глубоко презирали, а в Англии высоко ценили) под бутылку шабли — в те юные годы меня еще не развратили тонкие вина, но о шабли я уже был наслышан благодаря приверженности к нему Чехова Антона Павловича.

Рандеву стали ритуальными, не слишком плодотворными, но полезными и приятными для обеих высоких сторон. Однажды после очередного ланча Дик Кроссман неожиданно пригласил меня к себе домой (основная его резиденция была в городишке Бэнберри, в Лондоне находились апартаменты для работы). Обстановка в квартире укрепила меня в мысли, что талантливые люди в Англии и везде имеют сходные склонности создавать свой индивидуальный стиль, то бишь не набивать дом сверкающими белыми комодами, кроватями из красного дерева, пригодными для плац-парада, хрустальными горками, забитыми саксонскими и веджвудскими сервизами, и прочим богатством. Нет, талантливые медленно и любовно заполняют свою обитель тем, на что неприхотливо падал глаз в течение жизни: старый секретер, дагерротипы в рамках прошлого века, потертые, но весьма симпатичные подушки на кривоватом кожаном диване, ампирные канделябры, неожиданные кружева на китайском столике и, конечно, необъятные полки с книгами! Атмосфера не создавалась нарочито, словно по последнему журналу о домоустройстве, а тихо и незаметно, — так прорастает трава на прославленных газонах.

И Кроссмана задел коммунизм. Он рассказывал мне, как в разгар сталинских репрессий 30-х годов его возлюбленная — британская коммунистка — умоляла его уехать вместе с ней в коммунистический рай — Советскую Россию, и только здравый смысл удержал его от этого.

— Естественно, она исчезла навсегда, видимо, отправили в лагерь или расстреляли по подозрению в шпионаже… — заметил он грустно. — А ведь было время, когда я хотел вступить в компартию. Как писал Игнацио Силоне: «В конце концов в мире останутся лишь коммунисты и бывшие коммунисты» (Силоне зрел в корень: именно так и получилось в пореформенной России).

Иногда я с ужасом ловил себя на том, что согласен с его социал-демократическими ересями. Но одно дело, когда критика СССР исходила из уст врагов марксизма и коммунизма, вроде зловредных тори, верных слуг капитала, другое дело — суждения человека, самого прошедшего через печальные круги иллюзий и разочарований и отвергшего бога, на которого молился.

Однажды он принес на встречу четыре маленькие книжки сказок Беатрисы Поттер — в Англии она как у нас Корней Чуковский.

— Это для вашего сына. Книги моего детства.

Отметим, что птицы высокого полета обычно так поглощены собою, что пропускают мимо ушей такие банальные известия, как наличие ребенка у случайного знакомого.

— Майкл, — сказал однажды Кроссман, — а почему бы вам не приехать ко мне поужинать на уик-энд в субботу вечером? Доедете на поезде до Бэнберри, я встречу вас там на станции.

Я с энтузиазмом принял его приглашение — такое случалось редко, не так уж были популярны в Англии советские дипломаты, к тому же, полагаю, у бывшего шефа службы психологической войны хватало возможностей узнать, кто скрывается под личиной дипломата. Ну и что? Велика ли разница?

Итак, вояж в загадочный Бэнберри, естественно, с санкции резидента. В те времена передвижение советских граждан ограничивалось двадцатью пятью милями, в остальных случаях повелевалось подать в Форин-офис уведомление, именуемое нотификацией, с указанием маршрута, пункта назначения и мотивов поездки. При составлении меморандума у меня возникли сомнения: означает ли субботний ужин ночевку у хозяина? Уик-энд — понятие растяжимое, а англичане амбивалентны. Впрочем, последний поезд из Бэнберри уходил в одиннадцать вечера, к этому времени можно наговориться всласть и преспокойно отбыть. Может, уточнить у Кроссмана по телефону? Звучать будет идиотски: вы меня приглашаете с ночевкой или без? Есть ли лишняя кроватка? Может, мне остановиться в отеле? Растя в себе истинного джентльмена, преисполненного чувством собственного достоинства, я воздержался от звонка и записал в нотификации: возвращение в субботу поездом.

Я всегда любил поезда. Блаженствовал даже в подмосковной электричке, не говоря о сладостных, но редких вояжах в дореволюционных вагонах с умывальниками, отделанными бронзой (в 60-е они еще сохранялись на рейсах за границу), наслаждался неторопливой сменой ландшафтов, ритмично успокоительным мельканием фонарных столбов, внезапностью распахнутых полян с патриархальными коровами и бесконечными просторами. Всё это с известной скидкой зримо присутствовало на пути в Бэнберри, наводя на мысли, что напрасно англичане жалуются на высокую плотность населения.

Встретили меня всей семьей, как родного: жена оказалась намного моложе Кроссмана, оба были в джинсах и пуловерах, дети вели себя как взрослые, протягивали руки для рукопожатия и не капризничали. Трапеза стартовала часов в восемь, причем на кухне(!), и развивалась в самой непринужденной манере, кушанья отличались подкупающей простотой (салат, курица, картошка), и я с грустью думал, что скоро придется уходить. Но самым поразительным явилось мытье посуды: в этот процесс были втянуты все, включая меня и детей, и я подумал, что это, наверное, не только помощь хозяйке (если она потом не станет все перемывать), но и воспитание коллективизма. Все-таки не угасло социалистическое чувство у лейбористов!

— Извините, но мне пора, — молвил я и прощально утер салфеткой рот. — Последний поезд уходит в одиннадцать.

Кроссман не удивился, а просто окаменел, его изогнутая бровь дернулась несколько раз и застыла, как капля в трескучем морозе.

— Я указал в нотификации, что возвращаюсь сегодня… — пояснил я.

Тут раздался такой гомерический хохот, что стол затрясся, и слезы выступили у него на глазах, даже носовой платок пошел в ход.

— В вашем представлении приглашение за город на уик-энд означает лишь ужин? — хохотал он. — За кого же вы держите англичан?

Я чувствовал себя так, словно в плавках попал на прием к королеве.

— Но вы говорили лишь об ужине… — слабо пищал я, краснея и бледнея от собственного идиотизма. — Я не могу остаться, это будет серьезным нарушением правил.

— Нет! Это preposterous (нелепо)! — редкое, очень интеллигентное слово, я давно взял его на вооружение и достаю из колчана, когда хочется блеснуть эрудицией.

Кроссман полистал телефонную книгу, нашел нужный номер и позвонил. Я с напряжением наблюдал за развитием событий, представляя длительную бюрократическую волокиту, звонки по начальству, согласование, а поезд тем временем уйдет, и я невольно стану нарушителем…

— Форин-офис? Дежурный? (Residence clerk?)

Боже, уж не резидентура ли там? Я еще тогда не сталкивался с надписями на улицах: «Парковка машин разрешается только резидентам».

— Это говорит Дик Кроссман. (Он не представился как член парламента, кто же его не знал!) У меня сейчас гостит в Бэнберри занятный советский дипломат (мягкий хохоток), очень милый человек (хохоток понежнее). Я пригласил его на уик-энд, но он почему-то решил, что должен уехать сейчас же в субботу. И указал это в нотификации…

На другом конце провода, по всей видимости, прозвучал ответный понимающий смешок: мол, что взять с этих русских, хлебающих щи лаптем?

— Вот его фамилия. Спасибо.

Сложнейший вопрос был решен в одну минуту, мы мирно закончили трапезу, и уже вдвоем с хозяином проследовали в его кабинет, расположились в креслах у камина и с полчасика побеседовали о текущих делах, прихлебывая портвейн из графина. Впереди маячила первая в жизни ночь в английском доме, причем без санкции резидента — не звонить же посередине ночи в Лондон? Ведь в те времена за импровизированные ночевки начальство давало такие втыки, что приходилось писать подробные объяснения: не сеял ли я дикий овес (одна из любимых английских идиом) в уютном домике с красным фонарем? На всякий случай я все же позвонил жене и деловито сообщил, что ночь она проведет в печальном одиночестве, намек был мгновенно понят, не было сомнений, что она сообщит коллегам: «Не давайте команду «в ружье!» и не ищите супруга по всем бардакам Альбиона».

Моя спальня размещалась в холодной комнате без всякого отопления (английская традиция, полезная для здоровья, а если дрожишь с головы до пят, натяни колпак и положи в ноги бутылку с горячей водой или грелку), на постели лежала хрустящая от крахмала пижама, стояла мертвая деревенская тишина, и я долго не мог уснуть. Нет, не привидения волновали меня, — их я как-нибудь одолел бы! — вспоминались многие трюки КГБ в отношении иностранцев, поселенных в одиночные номера: внезапно входила дама в халате, вроде бы перепутавшая дверь. «Ах!» — вскрикивала она, халат падал на пол, оголив идеальную грудь лейтенантши КГБ. Или нежная соблазнительница уже ожидала жертву, запрятавшись под одеяло и призывно разбросав бедра…

Но, увы, искушения святого Антония на меня не обрушились, ночь прошла бледно, а утром мы отправились осматривать ферму. Еще в юности я впитал марксистский тезис об «идиотизме деревенской жизни», в сельском хозяйстве понимал как свинья в живописи, и поэтому демонстрация амбара, конюшни, скотного двора и даже катание по полю на тракторе меня совершенно не тронули. Кроссман, наоборот, был очень увлечен своим амплуа «здорового кулака» и гордился, что может не только писать эссе и толкать спичи, но и работать на маленьком тракторе, сажать и сеять. Комплекс многих рафинированных интеллигентов, вспомним Льва Толстого.

Меня провожали тоже всей семьей, все было так трогательно, что я навсегда полюбил этого врага коммунизма, который по своей простоте намного превосходил моих высоких шефов, преданных идее равенства и братства. Даже в ведомственных санаториях брандмейстеры редко снисходили до общения с простыми топорниками, а тянули коньячок в специальных люксах в кругу таких же раздувшихся от собственного величия вельмож.

Последний раз мы встретились в баре «Кафе Ройал» и решили перейти в расположенный в Сохо ресторанчик «У Исаака», славившийся отменной еврейской кухней. В разгар ланча к столику подошел официант и передал Кроссману записку, написанную на клочке бумаги. Он прочитал, брови его поднялись, глаза на миг округлились, он передал записку мне. «Ваш стол прослушивается!» — прочитал я и чуть не уронил челюсть в рыбу-«фиш».

Что за нонсенс? Может, какой-нибудь враг Кроссмана? Нет. Провокатор явно должен знать меня, тут жирный намек на шпионаж. Неужели спецслужбы? Вдруг таким незатейливым образом они решили насторожить Кроссмана и свести на нет наши отношения? На сленге КГБ «профилактировать». Мы спокойно продолжали трапезу и беседу, словно ничего не произошло, хотя по лицу Кроссмана я понимал, что этот инцидент ему неприятен и непонятен.

Все стало на свое место, когда на выходе из ресторана меня кто-то сильно хлопнул сзади по плечу. Я обернулся, готовясь броситься с мечом на полчища контрразведчиков с гаубицами, но увидел своего старого знакомца Джека Левайна, американского кинорежиссера, — он радостно хохотал и грозил мне пальцем: мол, кончай шпионить, старик! Ничего себе розыгрыш!

Дальше грянули всеобщие парламентские выборы, лейбористы одержали победу, и Кроссман стал министром — естественно, времени на встречи с дипломатами и шпионами у него поубавилось, да и министрам подобает встречаться не меньше чем с послами. А через пару месяцев меня вышибли из Англии, как персону нон грата.

Кроссман умер сравнительно рано, кажется, от рака, оставив миру «Дневники» — блестящие страницы об английской политике, обидно было, что в них не мелькнуло мое скромное имя (слезы!) — наверняка он забыл о такой мелкой сошке и маленькой мошке (слезы! слезы!).

— Кошки не любят мошек, хотя мошки любят кошек! — заметил Кот. — Как ты можешь рассчитывать на место в сердце английского интеллектуала или, как говорите вы в России, интеллигента?

А я, каюсь, мечтал стать интеллигентом. В коммунистической России интеллигенцию традиционно уважали, порой без всяких на то оснований. Особые ласки партии доставались писателям, и в их творческом союзе неизменно состояли заместители председателя КГБ. Как я рвался в эту неземную компанию! Как завидовал бескорыстным, честным гениям, которые сходили за обыкновенных людей, когда неторопливо хлебали в Дубовом зале ЦДЛ рыбную солянку, пропуская для вдохновения рюмку-другую-третью водочки!

Впервые о том, что на Западе интеллектуалов ценят гораздо ниже, чем процветающих бизнесменов или сенаторов, я впервые осознал после своей отставки, когда на волжских круизах читал просветительские лекции англо-американским туристам на их родном языке. Поскольку в моем творческом багаже уже была пьеса и много статей, я представлялся англичанам не только как лектор, но и как писатель и журналист, — в советской аудитории это укрепляло престиж. Но мои подопечные реагировали на такое представление вяло и даже со снисхождением, и тогда, будучи кандидатом наук, я решил украсить себя званием «профессор». Отношение моментально изменилось («Ах, профессор, ох, профессор!» — ведь это уже преподаватель в университете!), а когда по ходу перестройки я признался в принадлежности к КГБ, то моя популярность резко взлетела и меня почтительно стали именовать «полковником». Оказалось, что шпионы популярнее разных писак и прочих интеллектуалов…

— Мне кажется, в целях саморекламы ты сделал из мухи слона! — вмешался Кот. — Разве в Англии не ценят мозговитых людей? Конечно, налицо масса бездельников, почему-то полагающих, что им надо платить за пачкотню, которую они нацарапали! Но их не так много, как в России, где каждый пьяница, прочитавший Михаила Булгакова, уже считает себя Мастером, строчит у себя на кухне опусы и бегает по редакциям. Труд интеллектуала, если честно, это Большой Кайф, а редко кто в мире получает удовольствие от своей работы. Труд владельца лавки или брокера намного тяжелее, порой это адская работа, которая всегда на грани риска и почти не приносит радости. Кстати, большинство английских писателей не кормилось одной литературой: Шекспир был директором театра, Рэли работал и царедворцем, и мореплавателем, Бэкон являлся лордом казначейства и лордом-канцле-ром, слепой Мильтон в ранние годы работал учителем, философ Локк был секретарем департамента торговли, драматург Конгрив трудился секретарем по делам Ямайки, сентименталист Ричардсон владел магазином, автор трудов по политической экономии Рикардо — банкир, как потом и поэт Т.-С. Элиот, а уж твой коллега по шпионажу Даниель Дефо был и барышником, и кирпичником, и черепичником, и лавочником… Это тебе не бумагу марать!

— Будто ты в этом что-то понимаешь! — возмутился я.

— Коты — самые рафинированные интеллигенты. Кто еще так долго и так мучительно размышляет о судьбах мира, сидя на подоконнике и наблюдая, как пролетают мимо окна воробьи? Я написал бы об этом, но боюсь испачкать лапы чернилами…

Бездарные лавочники

Англичанам многие авторы приписывают НЕДОСТАТОК ВООБРАЖЕНИЯ, который считают обратной стороной практицизма и здравого смысла. Как правило, делается ссылка на то, что Англия не потрясла мир великими композиторами и художниками, ибо музыка и живопись требовали полета высокой фантазии, а тут англичане слабаки. Как заметил уже упомянутый Николас Певзнер, «то, что английский характер приобрел в терпимости и справедливой игре, он потерял в фанатизме или по крайней мере в той его интенсивности, которая одна может вызвать к жизни величайшее в искусстве».

Действительно, хотя англичане обожают концерты и симфоническую музыку, им не удалось произвести на свет великих композиторов — лишь, пожалуй, Генри Перселла из XVII века и дитя XX века сэра Эдуарда Уильяма Элгара. Возможно, гениями являются Ральф Уоган Уильямс и современный автомат по производству популярных мюзиклов Эндрю Ллойд Уэббер. Но разве можно поставить их на одну доску с Бахом, Верди, Чайковским или Шнитке?

С живописью тоже беда — нет ни своего Рафаэля, ни своих Босха и Пикассо!

Но разве не зыбки оценки произведений искусства? Разве не подвержены они моде и концентрацией художников, скажем, в Париже? И разве не случайность и благоприятное стечение обстоятельств возвышают на пьедестал творческую личность? Если бы не энтузиазм Гете, то мир вряд ли бы считал Шекспира гением, при жизни он не пользовался широкой известностью. А кто склонял голову перед Францем Кафкой, угодившим после смерти в классики?

Судьба всегда несправедлива. Почему, собственно, поэт и мистик, один из первых экспрессионистов Уильям Блейк, романтически воздушный Томас Гейнсборо и гротескные карикатуристы Уильям Хогарт и Джеймс Гилрей не стоят вровень с мировыми художниками? А как насчет прерафаэлитов — Уильяма Холмен Ханта, Джона Эверетта Миллеса и Данте Габриэля Россетти, которые явились во второй половине XIX века как мировой феномен?

Туманные пейзажи Уильяма Тёрнера, написавшего около 20 000 картин, перекликаются с идеей Пристли о неуловимой границе между рациональным и иррациональным. Художник уже мирно почил, когда в Париже прогремел «Завтрак на траве» Эдуарда Мане и расцвели импрессионисты, но разве не Тёрнер отец импрессионизма?

А Генри Мур с его первобытными человеками-глыбами, скульптор, задавший тон в XX веке? По калибру он не меньше Огюста Родена, но его задвинули на второй план, выпятив безликих «авангардистов», вроде Габо или Арпа… А серовато-грустный Лоури? Когда смотришь на его городские пейзажи, то хочется зябко подернуть плечами и сесть у камина, укрыв ноги шотландским пледом.

Между прочим, и тут Россия сходна с Англией: русская живопись, давшая миру таких исполинов, как Суриков, Верещагин, Серов, Врубель, Кустодиев, и многих других, тоже считается второразрядной, правда, нам отдано первенство в абстракционизме, и то, скорее всего, потому, что большинство картин Малевича и Кандинского оказались на Западе.

— Поддай им жару, космополитам проклятым! — заорал Кот, подняв трубой хвост. — Разве не обидно, что мнение о величии в творчестве формируется модными (и продажными!) критиками, и весьма далеко от истины? Меня тошнит от славословий в адрес Пабло Пикассо, который с годами утратил мастерство и просто фиглярничал на холсте! А Сальвадор Дали? Этот хлюст вообще не живописец, а фокусник, преследующий лишь одну цель: оглушить, словно мешком по голове, эпатировать любыми средствами вплоть до пуков.

Но я не поддался на провокации Чеширского Кота (англичане умеют загребать жар чужими руками), и вообще моя мысль заключалась совершенно в ином: хорошо, пусть убоги английские живопись и музыка, пусть! Но разве только по ним можно судить о фантазии и воображении народа? А почему бы не судить о воображении англичан по литературным шедеврам? Или Шекспиру, Диккенсу и Уэллсу не требовалось воображения? Сидели себе, скудоумные, с трудом напрягали одну извилину, им бы сковородки чистить (хотя и это требует воображения), а они ударились в пьесы и романы!

— Моя приятельница, кошка из города Честера, которая прижилась в муниципалитете, на этот счет выдвигает возражение: музыка и живопись гораздо иррациональнее литературы, они требуют большей работы той половины мозга, которая фантазирует. Правой или левой — я не помню, поскольку ориентируюсь исключительно по запахам. Но кто способен точно определить, в какой степени задействованы каждая из половин, кто смог разгадать сложнейший процесс творчества?

Кот гордо на меня посмотрел и зажмурил зеленые глаза.

— Пожалуй, это самое умное, что ты высказал за последний час! — сказал я. — Фигня все эти домыслы о недостаточном воображении. Ударим по Певзнеру его же здравым смыслом! Ха-ха-ха!

Не смешно!

Как популярно объясняет Пристли, АНГЛИЙСКИЙ ЮМОР «напоминает шерри, который суть нечто между экстра сухим и тяжелым десертным вином, но всё же это шерри».

Хочется хлебнуть в честь этой национальной черты.

Так что же такое английский юмор?

От одного этого вопроса становится горько и тошно: раскрыть английский юмор — все равно что пересказать своими словами «Аду» Набокова, — чушь получится несусветная. Тем не менее (наморщим лоб!) английскому юмору свойственно кое-что уникальное.

Во-первых, необъятный подтекст, что дает возможность самых широких толкований — как результат англичанин может хохотать там, где нормальный человек не видит ничего смешного. Юмор может быть построен на недоговоренности или, наоборот, на передержке (overstatement), — между этими двумя крайностями толпится еще целая армия вариаций. И суть гнездится в особенностях языка.

Владимир Набоков о русском и английском языках: «Телодвижения, ужимки, ландшафты, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов, все это, а также все относящееся к технике, спорту, модам, естественным наукам и противоестественным страстям — становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма. Эта невязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным и еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа».

— Честно говоря, меня раздражает твой Набоков! — зарычал по-собачьи Кот. — Черт его дернул переводить «Алису», как «Аню в стране чудес»! Что же это такое: служанка Белого Кролика стала Машей, а на доме Кролика появилась медная табличка со словами «Дворянин Кролик Трусиков»! Ящерок Билль превращен в Яшу («Эй, Яшка, барин говорит, что ты должен спуститься по трубе!»), черепаха Квази — в Чепупаху. Но самое главное не это: почему вдруг великолепный Чеширский Кот стал Масленичным Котом? Можно подумать, что я люблю блины на Масленицу! И вообще твой Набоков такой же педофил, как мой Кэрролл, не случайно он сочинил свою «Лолиту»! Однажды его спросили, какой документальный фильм ему хотелось бы увидеть. Знаешь, что он ответил? Фильм о пикниках Кэрролла с сестричками Лидделл…

Мне тоже, как англофилу, был бы интересен такой фильм…

Конечно, загадка юмора таится в языковой фактуре. В Англии класс или социальная группа начинается с языка. Иностранец зачастую не чувствует нюансов произношения, зато для англичанина это не составляет большого труда: почти в каждом графстве существует собственная окраска языка, свой диалект. По языку можно определить и образованность человека: одно дело говорить на «кокни» (нечленораздельно-просторечное произношение, на котором говорит пол-Лондона, причем делают вид, что понимают друг друга), другое дело оксфордский прононс — с придыханием и изящным завыванием, именно ему нас учили в институте, я чуть не заболел астмой, перетренировавшись на оксфордском придыхании.

Вот что изрек по поводу языка Бернард Шоу: «Если вы изучаете английский перед поездкой в Англию и хотите, чтобы вас понимали, не пытайтесь правильно говорить по-английски, ибо в этом случае вас не поймут… Хотя совершенно правильного английского не существует, и более-менее сносный английский мы называем «хорошим английским», но в Лондоне 999 человек из тысячи не только говорят по-английски плохо, но очень плохо. Можно сказать, что если они сами не могут хорошо говорить, то по крайней мере понимают тех, кто это делает. Они могут понять, если хорошо говорит англичанин, но если говорящий — иностранец, то чем лучше он говорит, тем труднее его понять. Поэтому первое, что необходимо сделать, — это говорить с сильным иностранным акцентом или прибегать к ломаному языку: это английский без грамматики. Тогда каждый британец моментально поймет, что имеет дело с иностранцем, попытается понять и помочь. От вас не требуется быть вежливым и употреблять грамматически отточенные фразы. На вас обратят внимание как на иностранца. Если вы скажете: «Не будете ли вы, сэр, так добры, чтобы указать мне дорогу к вокзалу Черинг-Кросс?», и при этом четко произнесете все гласные и согласные звуки, вас не поймут и решат, что вы нищий. Но если вы заорете: «Пожалста! Черинг-Кросс! Пройти!», у вас не будет трудностей и вы можете сократить путь».

— Именно таким образом мы определяли советских разведчиков в Англии! — съязвил Кот.

Я промолчал, блюдя чекистскую конспирацию. Анекдотов о советских разведчиках в избытке: их вроде бы определяли и по застегиванию ширинки при выходе из общественного туалета[58], и по плаванью саженками на берегу у Дувра…

Самое ужасное, что нынешний английский язык так же круто (ну и словечко!) изменился, как и русский. Даже американизированный англичанин Билл Брайсон признается, что не понимает (пардон, цитирую в оригинале, просто «Шишков, прости, не знаю, как перевести») «streaky bacon, short back and sides, Belisha beacon, serviettes, high tea, ice cream cornet» или «council houses, railway cuttings, Scotch eggs, GPO, LBW, GLC». Кое о чем я догадываюсь, но это лишь следствие феноменальной сообразительности профессионала разведки.

Но продолжим об особенностях английского юмора. Во-вторых, он парадоксален, как у Оскара Уайльда: «Все мужья живут как холостяки, а все холостяки как мужья», он брызжет искрами, он играет словом, как жонглер, он мгновенно все выворачивает, переворачивает и снова возвращает на место.

В-третьих, это необыкновенная способность англичан видеть весь абсурд жизни и улыбаться этому. Абсурдизм — это английское явление, поэзия абсурда родилась в Англии. В самом деле, разве не смешно уже само рождение человека: после весьма комических, поршневых телодвижений тычинки, оплодотворяющей пестик, некий блуждающий сперматозоид находит свою яйцеклетку, а затем из этого странного соединения образуется живое существо. Преуспевающий бизнесмен создает колоссальные состояния и вдруг на охоте проваливается в яму, ломает ногу, не может оттуда выкарабкаться и мучительно умирает. Набоков (я погладил Кота, чтобы он не сердился) рассказывает о своем дяде, два раза избежавшем смерти: в первый раз его пригласил к себе в карету его друг великий князь Сергей, дядя поблагодарил и сказал, что живет близко и дойдет пешком — через несколько минут в карету полетела бомба и от князя ничего не осталось. Во второй раз он сдал билеты на «Титаник» из-за нездоровья, и снова ему повезло. Зато дядя, попав однажды в сквозняк, умер в лондонском госпитале. Разве не абсурд? Английский или русский? Как говорил принц Гамлет, «Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; земля есть прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему бы этой глиной, в которую он обратился, не заткнуть пивную бочку?».

Дети гораздо тоньше чувствуют абсурд, чем взрослые, наверное, по той причине, что мы пытаемся его осмыслить своими многоизвилистыми мозгами, а ребенок лишь смеется, ни о чем не задумываясь. Разве можно осмыслить абсурд, как в знаменитом «Бармаглоте» Кэрролла?

— Что ты все об этом Кэрролле?! — вскричал Кот. — Почему ты ни слова не сказал о таком мастере абсурда, как Эдуард Лир?! Да его следовало бы считать классиком хотя бы за то, что он обожал своего толстого кота Фосса! Он так любил его, что не женился и умер вместе с котом в далеком Сан-Ремо. Разве не он отправил в море на решете бесстрашных моряков в поисках синеруких Джамбли? Именно они купили «четырнадцать бочек вина ринг-бо-ри, и различного сыра — рокфора и бри, — и двенадцать котов без усов».

— Что же это за коты без усов? — удивился я. — Это все равно что усы без котов!

— По сути дела, ты вообще ничего не знаешь о котах! — перебил меня Кот. — Почитай хотя бы другого великого абсурдиста Кристофера Смарта, его «Ликования, или Песни из бедлама о храбрости мышей и о мудрости кота Джеффри»…

У русских любовь к абсурду и черному юмору, наверное, возникла лишь во времена советского Зазеркалья — взять хотя бы Даниила Хармса. В наше время эта страсть усилилась, и появились такие шедевры, как «Голые бабы по небу летят. В баню попал реактивный снаряд». А разве плохо: тонущий англичанин кричит: «Help! Help!», а двое русских на берегу посмеиваются: «Вот дурак, ему бы выучиться, как плавать, а не английскому языку!» Или о бомже в пункте приема посуды: — «Бутылки из-под виски принимаете?» — «Нет!» — «Почему?!» — «Нет тары, сэр!»

В-четвертых (о, боже!), английский юмор носит сквозной характер, то бишь в разной степени он наполняет всю речь и переливается из одной формы в другую: то мягкая ирония, то тонкий намек, то деланная грусть, то многозначительное умолчание с почти незаметной попыткой улыбки (думай, что хочешь, можешь даже рыдать, а не смеяться), то резкий, явно рассчитанный на смех поворот.

— Надоел ты со своим юмором! — сказал Кот. — Самое юморное, что у тебя он полностью отсутствует!

— Ты просто нашел гнездо мерина! — пощеголял я английской пословицей, означавшей «ткнуть пальцем в небо». — Уж конечно, чувством юмора обладают только англичане и только коты, причем Чеширские!

Кот обиженно замолчал, а я подумал, что на самом деле юмором обделены англичане со своими подтекстами и намеками, а нормальный человек всласть хохочет, увидев палец! Русский анекдот на английскую тему: в Малом театре ставят салонную английскую комедию. По ходу действия входит дворецкий, которому следует сказать лишь одну фразу: «Здравствуйте, сэр!», но актер не может вспомнить слова. Ему подсказывают все: и суфлер, и зрители в первом ряду, но дворецкий молчит. И тут хриплый, пропитый бас с галерки: «Да поздоровкайся же с сёром, жопа!»

Рассказывают, что во время заседания Сталина, Рузвельта и Черчилля в Тегеране британский министр иностранных дел Энтони Иден передал своему патрону записку. Черчилль прочитал, что-то наскреб на ней и возвратил министру, который, ознакомившись с текстом, разорвал ее и выбросил в мусорную корзину. Вполне естественно, что после окончания заседания сталинская охрана извлекла клочки, сложила их и прочитала: «Уинстон, у вас расстегнута ширинка!» — «Энтони, старый орел не выпадет из гнезда». Пожалуй, это проявление английского лицемерия, замешанного на чувстве собственного достоинства.

И всё же юмор — это важный признак «английскости». Это не утонченное французское остроумие, когда блестят, словно бриллианты, бонмо, выскакивающие из уст bel esprit, английский юмор чуть угрюм, он словно тихая речка под землей, он не освещается улыбкой, это способ существования, это английский рефлекс и часть общественной жизни (редко какой оратор начинает свой спич без шутки).

Юмор врывается в трагедию внезапно и грубо, разве не показательна шутка ворюги Сэма Уэллера у Чарльза Диккенса: «Всё кончено и делу не поможешь… это единственное утешение, как говорят в Турции, когда по ошибке перерезают глотку другому человеку».

— Слишком поздно! — сказал Кот голосом Белого Кролика и дико захохотал, словно ему Королева отрубила голову.

Английская шутка.

Правда, в последние годы я старчески брюзжу по поводу английского юмора: о, этот озвученный хохот аудитории в английских телевизионных комедиях, вроде бы призыв посмеяться, когда засыпаешь от скуки.

Об английском юморе можно говорить бесконечно и в конце концов разрыдаться от собственной тупости. Но главное, что английский посол в Москве недавно заметил, что в наше время только англичане и русские понимают иронию, все остальные обижаются. Ирония еще не юмор, но все рано приятно. А вдруг это дипломатический ход, направленный на улучшение англо-русских отношений? В любом случае со слезами признательности обнимаю Его Превосходительство (хотя сам считаю, что у русских больше английского юмора, чем у англичан).

Но тут вдруг все закрутилось, Кот исчез в наступившей мгле, из моего компьютера повалил едкий дым, подул ураганный ветер, и в мой разинутый рот влетел огромный кусок шерсти, который при ближайшем рассмотрении оказался Чеширским Котом.

Из этого шерстяного мешка, заткнувшего мне рот, призывно неслось:

Я увидел перед собой огромный лист бумаги, по которому ползал распушенный хвост Чеширского Кота, в котором был зажат карандаш «Бик».

Передо мною возникли многочисленные изображения противных типов с флажками, на каждом из них красовалась надпись с указанием каждой черты английского характера: сдержанность, недоговоренность, терпение, толерантность, выдержка, патриотизм, национальная гордость, консерватизм, приверженность к традициям, индивидуализм, свободолюбие, чувство собственного достоинства, специфическое чувство юмора, мужественность, законопослушание, практицизм, сентиментальность, эмпиризм, эксцентричность, чувство классовой или социальной принадлежности, изобретательность, энергичность, предприимчивость, здравый смысл, склонность к компромиссу, et cetera, et cetera…

Какие глупые людишки смотрели с картинок, какие хари!

И тут я понял всю жалкость своих потуг, всю свою оторванность от реальной жизни. Что дает отдельная черта национального характера? Разве национальный характер может существовать без социальной характеристики? Разве зря я долбал марксизм, состоявший из трех частей: политэкономия (Адам Смит, которого любил Онегин, Давид Рикардо), социалистический утопизм (Роберт Оуэн и другие) и философии в виде скучнейшего Гегеля и более веселого и сексуального, особенно по части происхождения семьи, Людвига Фейербаха (тут англичанам обломилось).

Так я открыл ВЕЛИКИЙ ЗАКОН: ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА — К СОЦИАЛЬНОЙ ГРУППЕ, А ЗАТЕМ — К ЛИЧНОСТИ.

Я открыл его скромно, без претензий на Букеровскую, Антибукеровскую или Нобелевскую премии, без революционных потрясений, без заявления вроде «дайте мне рычаг — и я переверну Землю». Я открыл этот Закон, тихо чавкая в процессе поглощения рисовой каши, предписанной мне на почве диспепсии, — результат безрежимной беготни по Лондону в надежде оторваться от хитроумной английской наружки.

В социальной группе наведенный микроскоп чуть приближает Истину. Тут мне потребовалось бы поработать скальпелем с рабочим классом, с фермерами, с чиновничеством, армией, средним классом и интеллигенцией, разделяя и подразделяя каждую группу. Несомненно, что особенности национального характера в каждой социальной группе играют новыми красками: у летчиков, к примеру, на первый план вышло бы мужество, у лавочников — практицизм вкупе с жуликоватостью, у политиков — патриотизм[59] и тщеславие, у полицейских — жестокость (возможно, связанная с сентиментальностью), и так до бесконечности.

Признаюсь, что в жизни не встречал ни одного английского фермера, если не считать некоторых процветающих бизнесменов, копавшихся на оранжерейном огороде в своем имении с бассейном, псарней и конюшней. Стыдно, но и английских рабочих я близко наблюдал лишь при выходе из строя кранов на кухне или протечке потолка. Такой печальный случай однажды имел место в трехэтажном особняке на Почестер-террас, над нами жил член парламента от партии тори и, видимо, тренировался в борьбе с русским шпионажем (вполне успешно, поскольку кусок потолка обвалился и чуть не прошиб мой гордый лоб). Единственное отличие прибежавших рабочих от наших из жэка состояло в том, что они были трезвы, хотя по бестолковому разгильдяйству и сводившей с ума тягучести ничуть не отставали от моих соплеменников.

Правда, однажды мне довелось повстречать истинного английского пролетария в самолете Сочи — Москва, мы сидели рядом, и он оказался шахтером, отдыхавшим по приглашению нашего профсоюза в знаменитом приморском санатории. Конечно, он остался в диком восторге от халявного отдыха (такой и не снился зажравшимся котелкам из Сити), пришел к мудрейшему заключению, что вся власть в СССР принадлежит вкалывающим рабочим, а не паразитам-управленцам. Прямо на моих удивленных глазах он опустошил бутылку скотча, жутко навоняв в салоне душегубными сигарами нашего Погарского комбината.

Нашу разведку, конечно, интересовали прежде всего носители секретов: серые чиновники, особенно из Форин-офиса и спецслужб, прихлебатели у правительственного кормила, обозленные на весь мир из-за своей тусклой жизни. Волновали нас перспективные романтики и эксцентрики, для которых шпионаж — как свет в окошке, гуляки среди офицеров, генералов и всех, кто соприкасался с секретами. А рабочие и крестьяне — это для пропаганды ЦК КПСС…

Но мы с Чеширским Котом не остановились на достигнутом, не самоуспокоились, а двинулись дальше в поисках Истины.

-

Черная Королева… Красная Королева… Белая Королева… — шептал в усы Чеширский Кот, — все они были обворожительны и совсем не карты, и завтра никогда не будет сегодня…

Я уже давно порывался написать о КОРОЛЕВЕ и БРИТАНСКОЙ МОНАРХИИ, но меня гложут сомнения: а что, если англичане проведут референдум и отменят этот великолепный институт? И монархия исчезнет, перестанет быть привязанностью английской души и частью английской жизни.

И дело не только в таких высоких и недоступных материях, как монархия. Иногда меня посещает безобразно крамольная мысль в стиле Лавруши Стерна: а не таится ли национальный характер в цвете кирпича, из которого сложен особняк Уайльда в Челси, в названии паба «Мухомор и мышь», в ужасной манере накладывать салат на вилку, а не поддевать его? В полуобороте худосочной и прекрасно-рыжей англичанки, смотрящей томно в окно на дорогу, в веселом и без всякого повода подмигивании кондуктора двухэтажного автобуса — короче, во всей бурлящей жизни, начиная с национального гимна и кончая щебетанием легких девиц в дешевом клубе у вокзала Паддингтон.

И всё же встанем и замрем:

О Ней, которая правит, но не управляет, о Ней, которая является главой не только Англии, Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии, но и Британского Содружества, насчитывающего 48 государств с общим населением 900 миллионов человек.

Сейчас у власти в Англии стоит Виндзорская династия, появившаяся после немецкой бомбежки Лондона 7 июля 1917 года, когда много людей погибло, — толпа в ярости набросилась на принадлежавшие немцам дома, и Георг V решил сделать династическое имя более английским и заменил Саксен-Кобург-Готское название династии на Виндзор. У наших монархистов серьезные претензии к этой династии: после Февральской революции, когда в шумных Советах бродили мысли об аресте царской семьи, король Георг V предложил отрекшемуся от трона царю Николаю политическое убежище в Англии. Однако пришедшие к власти лейбористы во главе с Ллойд-Джорджем надавили на своего монарха, заметив, что прибытие царя с семьей в Англию вызовет возмущение тамошнего пролетариата, наэлектризованного бурными событиями в России, и, того гляди, приведет к массовым беспорядкам. Уже летом 1917 года посол Великобритании в Москве Джордж Бьюкенен, обливаясь горючими слезами (о, английское лицемерие!), объявил царю, что его родственник, английский монарх вынужден отказать дорогому Николасу с семейством под давлением политических обстоятельств. Поразительно, что это случилось в Англии — приюте для многих революционеров. Но вот для монарха места не нашлось, неизвестно, как сложилась бы судьба царской семьи, если бы Георг V не дрогнул…

Англичане с болезненным интересом относятся к частной жизни королевской фамилии, с упоением читают сплетни о падениях августейших особ, с неподдельной радостью наблюдают все королевские церемониалы — так можно относиться только к части собственной души, это, наверное, и есть национальный характер.

Нынешняя королева Елизавета II — четвертая по счету, она наследовала трон как старшая дочь в семье, принц Филипп, родившийся в Греции, вместе с супругой занимается благотворительностью и совершает заграничные вояжи, он высок и представителен, — а что еще необходимо для сиятельного мужа? Королеве-маме стукнуло сто лет, она всегда славилась дивным характером, рассказывают, что однажды она попыталась вызвать слугу, на звонок никто не ответил, она спустилась вниз и увидела двух спорящих лакеев. «Когда вы, два старых педика, закончите свой спор, принесите джин с тоником своей королеве».

Король Эдуард VIII сыграл роковую роль в моей жизни: в сущности, я обязан ему и вечной (как кажется) разлукой со шпионажем, и очередным счастливым (как кажется) браком. Если бы не этот великий король, я грыз бы себе локти по поводу бесплодно и несчастно прожитой жизни, работал бы швейцаром в ресторане для олигархов и с завистью смотрел бы на любого хмыря, написавшего хоть самую захудалую книгу.

Дело началось во время моего резидентства в Дании, когда мне уже изрядно поднадоело совершать подвиги на ниве шпионажа на благо каких-то сереньких деятелей, которые иногда осчастливливали страну Андерсена своими визитами. Член политбюро Соломенцев с живостью бегал по злачным местам Копенгагена, наблюдая, как загнивает капитализм, правая рука Брежнева Черненко, живший во время своего визита в посольстве (ведь в отеле могли, не дай бог, что-нибудь отмочить зловредные западные спецслужбы), на узком секретном совещании дипломатов поведал о процветании нашего сельского хозяйства, всё один к одному, и от этого великая Система выглядела совершенно тошнотворной[60]. (Попутно заметим, что и от новой великой Системы порою мутит.)

На этом грустном фоне и случилась Любовь, пути которой, как известно из Кнута Гамсуна, устланы цветами и кровью, она накатилась неожиданно, неотвратимо и перенеслась из Копенгагена в Москву. Прежняя жизнь становилась все невыносимей, и замаячила перспектива развода. Когда, благодаря доброжелателям, тайное стало явным и дошло до начальства, меня пригласили на ковер и тактично попросили объясниться. Я не собирался таиться и так же вежливо заявил, что намерен подать на развод и сочетаться новым, на этот раз счастливым, браком. В ответ мне столь же вежливо разъяснили, что второй развод, по существовавшему в КГБ негласному моральному кодексу, не влезает ни в какие рамки, и посему мне, как Гамлету, следует исходить из «быть или не быть»: или я сохраняю свой брак и отделываюсь легким испугом за «аморалку» (понижение, но со временем реабилитация), либо мне следует собрать пожитки и выметаться из конторы, правда, с положенной по чину пенсией; все же я не изнасиловал жену члена Политбюро, не брал в качестве «сувениров» бриллианты от иностранцев и не растратил казну ре-зидентуры.

Быть или не быть?

Тут на помощь и пришел Эдуард, герцог Виндзорский, со своей американской мадам: сериал об их всепоглощающей любви с триумфом прошел год назад по датскому телевидению. Все было прекрасно: и случайность любви, и нежные воркования, и негодование лицемерного истеблишмента, и благородство главных персонажей. Уоллис Симпсон, бывшая актриса, американка из богатой вирджинской семьи, развелась со своим первым мужем и сочеталась браком с британским гражданином Эрнестом Симпсоном. Два неудачных брака за спиной — очень вдохновляющий пример. И тут знакомство Уоллис с будущим королем через ближайшую подругу Тельму, страстный роман. Естественно, уже в 1935 году об этом донесли до ушей царствующего монарха Георга V, он разгневался, но Эдуард на той стадии не счел возможным признать свой грех — по-человечески очень понятно, кто из нас не бывал трепещущим листом? К тому же, несомненно, он хотел унаследовать трон и думал, что пронесет. Король счастливо почил в 1936 году, и монархом стал Эдуард, который почти сразу, не стесняясь, утянул любимую Уоллис с собою в средиземноморский круиз. Английские газеты, опасаясь суда по закону о клевете, помалкивали по поводу этой «преступной связи», однако американская пресса нагло трубила о «королеве Уолли», втихую косточки влюбленных перемывали и королевский двор, и вся политическая элита.

Но Эдуард был упрям, как честный осел, и пожелал сочетаться брачными узами со своей Уоллис. Для начала последняя в спешном порядке подала на развод со своим мужем: это было нетрудно, ибо его обнаружили в отеле с очередной любовницей. Узнав о серьезных намерениях короля, английская элита встала на дыбы, и личный вопрос перерос в политический кризис: премьер-министр Стэнли Болдуин полагал, что английский народ не одобрит такой брак, большинство политиков разделяли его точку зрения. Но были и понимающие люди, например, Уинстон Черчилль убеждал драматурга Ноэля Кауэрда:

— Почему бы королю не жениться на своей профурсетке?

— Да потому, что Англии не нужна королева — профурсетка! — возражал Кауэрд, кстати, убежденный педераст.

Давление на короля было невиданным, от него не скрывали, что в случае брака придется расстаться с короной, вопрос стоял ребром: «или — или». Английская пресса уже склоняла на все лады новоявленных Ромео и Джульетту, парламент размахивал кулаками, напуганная Уоллис уехала в Париж и публично заявила, что не намерена вступать в брак: мол, она слишком любит короля, чтобы доставить ему неприятности (ах! ах! ах!). Другой бы давно дрогнул, но не бесстрашный Эдуард: он действовал как танк, и 11 декабря 1936 года отрекся от престола, не поцарствовав и года. Затем, получив титул герцога Виндзорского, взял в охапку миссис Симпсон и отправился с нею в Париж, где и реализовал свою заветную мечту: скрепил пламенную любовь брачными узами. Скандал в благородном семействе! Новый король, его брат Георг VI отказался удостоить герцогиню титула «Её Королевского Высочества» и запретил супругам возвращаться в Англию. Так они и жили в изгнании до самой смерти короля (между тем Адольф Гитлер делал на него ставку). По преданию, ежедневно перед сном монарх клал ей на подушку белую розу. Его отречения никто не оценил. «Как похоже на него! — заметил один остроумец. — Отказаться от должности адмирала флота, чтобы стать третьим помощником на балтиморском пароходишке».

Вот это настоящий Мужчина! Как у Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!», как у Киплинга: «Все потерять и все начать сначала!» Кто еще в мире ради женщины выбрасывал к черту корону? Наоборот, короли резали своих возлюбленных и жен ради своей ненасытной жажды власти, а придворные сами приносили своих супружниц в постель королям, лишь бы сохранить свое положение. Даже революционеры жертвовали любовью ради своих сомнительных дел: Ленин отказался от счастья с Инессой Арманд, Сталин возненавидел Аллилуеву, когда она стала его критиковать, и, возможно, отправил ее на тот свет. А что сказать о Молотове, чью любимую жену великий Иосиф посадил за решетку? Ничего, проглотил, бегал на заседания Политбюро. «Доброе утро, Иосиф Виссарионович!» — «Доброе утро, Вячеслав Михайлович! Как твоя Полиночка?» — «Спасибо. Хорошо».

Да что короли! что вожди! Там хоть троны и целые государства, там есть что терять, а вот один генерал безумно влюбился, решил подать на развод и пошел согласовывать свой грядущий подвиг с начальством, которое очень деликатно направило его на путь истинный. Так он и прожил со своей единственной и неповторимой до самой отставки, когда уже не до страстной любви, а как бы грыжа не защемила, и не наделать бы в штаны из-за аденомы.

Неужто я уподоблюсь этим жалким людишкам? Ради золотых погон, ради трехкомнатной квартирки в номенклатурном доме? Ради большой зарплаты, мерлушковой папахи, почти бесплатной поездки на черноморский курорт, автомашины с шофером?

Разве не я кропал в конце 60-х:

Образ Эдуарда стоял перед моими глазами, я настолько был пронизан всей этой историей, что с восторгом пересказал ее коллеге-генералу и заметил, что поступлю таким же образом. Коллега поморгал глазами: либо ничего не понял, либо просто обалдел. Подобно Эдуарду, я собрался в поездку со своей будущей женой поразвлечься, но не по запретному тогда Средиземному морю, а в журналистский санаторий в Пицунде. Написал рапорт об отпуске, но Начальство справедливо узрело в поездке перчатку, брошенную ему в светлый лик, и попросило меня пройти комиссию для оформления отставки, что я проделал с огромным удовольствием — велики были и любовь, и весь запал! Когда я вернулся, все было кончено: вышибли с любовью.

Совсем недавно мы с женой отпраздновали двадцать лет своей преступной связи. За это время я узнал много интересного об Эдуарде и Уоллис.

Еще принцем Эдуард радовался жизни в самых грязных борделях Парижа, путался с многочисленными дамами, особенно его тянуло на замужних. В 1928 году попал в лапы опытнейшей леди Тельмы Фернесс, которая потом жаловалась, что в сексуальном плане он оставлял желать много лучшего, и поэтому она переключилась на одного пакистанского плейбоя. К тому же Эдуард был расистом и сочувствовал Гитлеру, говорили, что он в Европе встречался с Гессом, который потом прилетел в Англию для обсуждения сепаратного мира.

На Уоллис пробы ставить было негде: первый муж, алкоголик и гомосексуалист, частенько лупил её за разврат на стороне, случались романчики с итальянским послом и аргентинским дипломатом, нехорошая связь с женой адмирала мадам Мэри Седлер, склонность к любви втроем. Абортировала от Чиано, будущего министра иностранных дел у Муссолини…

Чем же взяла эта распущенная баба Эдика, принца Уэльского?! Очень просто: в Китае освоила фэн-чанг, древнекитайские эротические способы, использующие массаж различных нежных частей мужского тела, что и применяла на принце, страдавшем, оказывается, преждевременным семяиспусканием. Такие проделывала с ним штучки, что он от счастья взвивался к потолку и терял сознание, — ведь он был мазохистом, любил играть в «няня-дитя», где Уоллис выполняла миссию строгой няни и шлепала его по одному месту. К тому же она была мастерицей по феллачио (так деликатно в Англии называют минет) и даже сделала себе операцию по сужению влагалища — лишь бы удержать своего партнера! Однажды в присутствии нескольких друзей она велела Эдуарду: «Сними мои грязные туфли и принеси другие». И тот встал на колени и исполнил приказание.

А что дальше? Что можно ожидать от блудницы? В 50-е годы Уоллис устала от фэн-чанга и сошлась с известным плейбоем и гомиком Джимми Донахью, владельцем известного универмага «Вулворт». Говорят, что заодно он покрывал, как хороший баран, и самого Эдуарда, тот же Ноэль Кауэрд, ставший большим другом Эдуарда после его отречения, писал: «Хотя герцог и делает вид, что я ему приятен, на самом деле он меня терпеть не может, поскольку мы оба голубые. Правда, в отличие от него, я этого не скрываю. Так что у Уоллис есть возможность спать с двумя педерастами — одним королем и одним богачом».

Хороши были дружки у Эдуарда, впрочем, разве я знаю, как квалифицировали мой роман мои дружки из КГБ?

Чеширский Кот достал из Улыбки гитару и запел известную песню на слова Киплинга:

Но я сделал вид, что эта песня не имеет ко мне никакого отношения, и даже чуть подмурлыкал Коту.

Другим моим любимым королем стал тоже Эдуард, но Шестой и по кличке «Берти». Обычно его изображают толстым, с оплывшей и изношенной физиономией, словно таким он уродился. На самом деле он был красавцем и жизнелюбом — нечто живое и порочно-человеческое в незыблемом море лицемерной добродетели, которую олицетворяли собою королева Виктория и ее муженек принц Альберт. Скучнейшая пара, о которых и сказать нечего, кроме того, что они почти половину XIX века трудились на благо Англии (и славно потрудились!), тупо производили на свет детей и лицемерили, к сожалению, искренне. Виктория, прожившая почти безупречную супружескую жизнь со своим ненаглядным Альбертом, ассоциируется с «викторианской моралью», то бишь самым низкопробным лицемерием, когда разврат кутается в одежды добродетели (сейчас муссируется ее связь с собственным слугой).

Забавно написал о Виктории в первом издании БСЭ в 1928 году английский коммунист-идеолог Ротштейн, долгие годы директор Музея Маркса в Лондоне: «Семья Виктории по отцовской линии состояла сплошь из самодуров, пьяниц, развратников и выродков… Виктория унаследовала немало фамильных черт — посредственные способности, малопривлекательную наружность и необыкновенно сварливый и деспотический характер».

Но сыночек Берти пошел не в маму с папой, а в других родственников. Весельчак: однажды вместе с приятелем задрал юбку на голову у проходившей старушки и засунул пятифунтовую купюру в ее панталоны. Бегал по борделям, любил собачьи и петушиные бои, резался в карты и танцевал до утра, охотился на кого не лень, пил по-белому и по-черному, не пропускал ни одной юбки и так обожал сигары, что его именем назвали ныне ходовую марку. Ни один король, даже французский, так не любил Париж и особенно его блестящих кокоток, именно там, в знаменитом ресторане «Мулен-Руж», разгулявшийся Берти заказывал шампанское для натурщицы Тулуз-Лотрека Ля Гулю и для всего оркестра, а через несколько лет завел романец с самой Сарой Бернар. Однако пыл его души не был направлен исключительно на француженок, не пропустил он и англичанку Катрин Уолтерс, получившую вознаграждение в десять тысяч фунтов за одну ночь с императором Наполеоном III. Однажды она устроила так, что была подана Берти на серебряном блюде и предстала взору принца абсолютно голой, если не считать нитки жемчуга и ветки петрушки в волосах.

А мама королева Виктория надувала щеки и грозила пальцем. Гремели скандалы, рыдала супруга Берти, принцесса Александра, принц писал яркие письма своим любовницам, и потом они его шантажировали, приходилось даже свидетельствовать на судебном процессе. Так он жил-поживал, законных и незаконных детей наживал, пока не успокоилась душа сначала Альберта, а потом и Виктории…

Когда Берти надел на голову корону, ему уже стукнуло шестьдесят. Но всё равно приятно! Радует, что он не отказался от вредных привычек, а наоборот, развернулся на полную катушку, не стал прятать любовниц и, как все развратники, стал популярнейшим королем Англии. Огромное сходство с Россией, где чем развратнее правитель, тем больше его обожает народ. С другой стороны, как пишет Бродский,

После трагической гибели принцессы Дианы в Англии выросло число противников монархии, ибо строптивую принцессу семейство не жаловало и постоянно ей выговаривало за дурное поведение. Монархия подвергается резкой критике, но разве мы не ненавидим то, что любим?

Разведенный муж Дианы Чарльз, принц Уэльский, в будущем обретет корону, а сейчас пока все гадают, когда он свяжет себя брачными узами со своей давней любовницей, постоянно мозолившей глаза Диане, которая, кстати, тоже любила наставить мужу рога. Принц включился в нашу бескрайнюю пушкиниану и издал на свои деньги уникальный труд пушкиноведов: факсимильное воспроизведение и описание 18 рабочих тетрадей Пушкина, состоящее из 8 томов альбомного типа (2500 долларов за весь комплект, часть небольшого тиража бесплатно передана некоторым нашим библиотекам). Наш человек!

Виндзоры живут припеваючи: королева является одной из самых богатых дам мира: владеет угодьями, замками, тысячами драгоценных произведений искусства, у нее пять «роллс-ройсов» и одна яхта «Британия», к тому же государство оплачивает ей 75 % расходов. Больше всего на свете королева любит (кроме Соединенного Королевства) свою кошечку, которой самолично покупает бигуди и бантики в виндзорских магазинах (прочитав это, Чеширский Кот уселся ко мне на стол и стал сверлить меня своим зеленым взглядом).

В династии Виндзоров все при деле: принц Чарльз привязан к пони, принц Эндрю — офицер военно-морской авиации, принц Эдуард служит в театральной организации. Совсем недавно новая сенсация: на странице газеты «Сан» голая, бесстыдная грудь Софи, невесты принца Эдуарда, сделанная ее подружкой (уже, естественно, бывшей) лет десять назад, когда Софи работала на радиостанции и развлекалась с одним диск-жокеем в Испании. Правда, свадьба все же состоялась, но эта обнаженная грудь… она возмутила многие пуританские души! А тут еще сына Дианы принца Вильяма затянули в наркоманию! И представьте, что это сделал его дружок, завзятый кокаинист Том, являющийся не кем иным, как сыном Камиллы Паркер-Боулз, той самой до неприличия многолетней любовницы будущего короля Чарльза, которая вот-вот пойдет с ним под венец…

Сравнительно недавно в Виндзорском замке произошел страшный пожар, но погорельцы не погорели и катаются как сыр в масле…

— Ах, эта черная зависть писаки к людям состоятельным! — вскричал Чеширский Кот, купаясь в Улыбке. — Зарабатывай деньги, а не глуши водку, как большинство твоих соплеменников. И будешь как королева! К тому же она обожает работать: каждый день кормит своих фламинго, гарцует на лошадях и по вечерам смотрит «мыльные оперы» по ТВ. Я уже не говорю о различных протокольных делах! Думаешь, так просто выстоять на приеме с бокалом шампанского, особенно если на дух не переносишь того, кто тебя пригласил?

— Представляю, сколько бы она трудилась, если бы имела Чеширского Кота! — заметил я. — Все-таки с тобою посложнее, чем с тонконогими фламинго…

— Интересно, почему некоторые хамы считают, что с котом можно говорить на «ты». Разве я давал повод для подобного амикошонства?

Я промолчал, вспомнив, что и знаменитый Бегемот выступал точно с такими же жалобами; видимо, когда коту ответить нечего, он таким образом переходит в контрнаступление.

До сих пор существует миф, что монархия — это святое для любого англичанина и не дай бог, помянуть всуе королеву или кого-нибудь из ее семьи. Возможно, в былые времена этот пиетет и существовал, но боюсь, что ныне все пошло шиворот-навыворот и позлословить о королевской семье, обсудить все ее дрязги уже стало хорошим тоном, впрочем, а разве мы, русские, не такие же?

Сейчас сделан культ из погибшей принцессы Дианы, но ведь при жизни о ней ходило множество сплетен, а один гвардеец даже написал мемуары о постыдной связи с нею. Вот вам и «кодекс джентльмена»! Вот вам и гвардейцы!

— М-да, довольно гнусная история! — прокомментировал Чеширский Кот. — Мужчины постоянно подрывают престиж династии: совсем недавно в кровать королевы, перемахнув через высокую стену с колючей проволокой (!), проник неизвестный. Правда, ничего ужасного не случилось, они всего лишь поговорили! — ведь ему было лишь двадцать лет. Но у нас бывали и более серьезные вторжения…

— Снова мужчины?! Просто как пчелы на мед!

— На этот раз это был лис. Негодяй проник в сад ночью и передушил всех розовых фламинго! — И Кот превратился в хитрую Улыбку, это навело меня на мысль, что это он сам полакомился королевскими фламинго.

Чтобы покончить с английскими королями и королевами, заметим, что не все они были беспутны: например, Георг II сказал своей умирающей жене, умолявшей его жениться вновь: «Нет, после тебя я уже никогда не женюсь! Я буду иметь любовниц».

Мудрые слова, но чтобы сказать их, нужно быть королем…

Душа праздника хочет

Хочет, и хочет всегда. Причем не только в России, но и в Англии с ее длительным и красочным Рождеством (накануне перед сном английские дети привязывают к своим кроватям чулки, ожидая, что утром они будут набиты подарками, кроме того, иногда в рождественский пирог закладывают монеты — не дай бог их проглотить!) и менее живописной Пасхой. В канун Рождества и Пасхи по городам проходят карнавальные шествия с разукрашенными колесницами, публику потешают рыцари, короли, епископы, персонажи из Диснея, на улицах танцуют, и над всем этим реют флаги и цветные воздушные шары. В некоторых районах Великобритании в воскресенье или понедельник на Пасху (16 апреля) любят покатать яйца (крутые!). Их запускают с горок и устраивают состязания: выигрывает тот, чье яйцо дольше всех остается целым, — в любом случае разбитые яйца с удовольствием съедают.

Четырнадцатого февраля — день Святого Валентина, и англичане рассылают друг другу письма и поздравления, частенько сопровождая их шутливыми стишками. У нас этот день тоже входит в моду, — сливаемся с Европой в экстазе.

Двадцать восьмого февраля (последний день Масленицы) Англия отмечает день блинов: их подают в школах, в ресторанах; пекут дома. Каждый англичанин жаждет съесть хотя бы один блин (по нашим русским меркам, маловато).

— А первого апреля у нас день Дурака. Однажды Додо прислал мне по почте кусок мяса, но он оказался муляжом, — вмешался Кот.

Признаться, я не знал, что Льюис Кэрролл, выписавший себя под именем Додо, способен на такие розыгрыши. Вот к чему приводит увлечение несовершеннолетними девочками…

Интересно, что 1 мая празднуют со времен средневековья, и совсем не как день солидарности международного пролетариата, а как праздник весны. На заре юные девицы выбегали в поле, дабы умыть свои личики росой, а юноши выигрывали призы, стреляя из лука. До сих пор во многих деревушках в этот день устанавливают «майское дерево» — украшенный цветами столб — карусель, вокруг которого танцуют. В городишке Хейз, около Бромли (графство Кент), ежегодно во вторую субботу мая собираются толпы для избрания Майской Королевы (красивых претенденток на это высокое звание более чем достаточно), там устраивают торжественные шествия и фейерверки.

Однажды я попал в провинциальный городок Эшборн и был поражен зрелищем: по улицам бегали разгоряченные люди и гоняли футбольный мяч. Оказалось, что это день общегородского футбола, когда рядом с мэрией выбрасывают мяч, весь город разбивается на две команды и играет в футбол, установив одни ворота на всех. Я тоже ввязался в игру, но по неопытности заехал по ноге одному типу, который чуть не начистил мне физиономию, несмотря на врожденную английскую сдержанность…

Тридцать первого октября англичане отмечают хэллоуин и встречаются с ведьмами и привидениями. Пир идет горой, народ надевает маски и веселится до упаду.

Пятого ноября, в день Порохового заговора, взрослые и дети выходят на улицы с соломенными фигурками в шляпах, в поношенных пальто и масках. Это изображение заговорщика Гая Фокса, который именно в этот день в 1605 году попытался взорвать святая святых — английский парламент, но был схвачен и повешен. Англия превращается в большой костер: фигурки с ликованием поджигают, взрываются петарды, и на каждом углу горят красочные фейерверки, доставляющие массу забот пожарной охране. А что было бы с Англией, если бы Гая Фокса не схватили и он захватил бы власть? Наверное, этот день праздновали бы как Великую Ноябрьскую (или Октябрьскую) революцию.

Прав елизаветинский придворный сэр Джон Харрингтон:

Двадцать шестого декабря — Boxing Day, но к боксу он не имеет никакого отношения: по традиции юноши ходят с деревянными коробками-боксами и выпрашивают деньги на Рождество.

Если поставить цель отмечать все праздники в Англии, то от веселья поедет крыша. Но и в этом случае не надо расстраиваться: по слухам, в Англии превосходные бедламы (сам пока там не побывал), во всяком случае, больные там не скучают и не пьют с медсестрами разбавленный спирт, а реализуют свои таланты. В музее и архивах королевской больницы Бедлам выставлены картины и фотографии сумасшедших художников; посмотрев их, понимаешь, что сам давным-давно чокнулся, поэтому и пишешь.

В 1222 году Совет Оксфорда постановил считать 23 апреля праздником святого Георгия, в XIV веке он стал покровителем Англии и главой Ордена Подвязки, именно тогда Эдуард III построил в Виндзоре храм в его честь. Остается загадкой, почему англичане избрали своим покровителем святого, который никогда не был в Англии. Правда, святой Георгий покровительствует Мальте, Сицилии, Грузии, Генуе, Венеции, Валенсии и Барселоне, и маловероятно, что он так бурно путешествовал.

Почему при Иване Калите он стал покровителем Москвы? Скорее всего, как символ мужества и боеспособности — вот и еще одна ниточка, соединяющая нас с Альбионом!

Дом, где разбиваются сердца

Английский завет «МОЙ ДОМ — МОЯ КРЕПОСТЬ!» вызывает мое восхищение.

Это не просто жажда уединиться от служебных дел и суеты, закрыться на несколько замков и погрузиться в семейные или иные радости. Это высочайшая забота о знаменитом privacy, не случайно неприкосновенность жилища основа основ английского законодательства, а приватность чуть ли не самое святое слово, означающее «не суйте нос в мои дела! я знаю свои права!»[61]. Англичане предпочитают жить в коттеджах (весьма распространены вытянутые вереницей, прижатые друг к другу двух-, трехэтажные дома, своего рода «квартиры вверх», порой там и садики), хотя в больших городах, где дорога земля, они всё больше уступают квартирам в обыкновенных многоэтажных домах. Во Франции, Германии и Италии, по данным 1990 года, более половины новых жилищ составляли квартиры, в Англии их доля — лишь 15 %, остальные живут в коттеджах разной планировки, чаще всего примыкающих друг к другу, с кухней и гостиной на первом этаже и спальнями на втором. Не просто жилище, а собственное жилище — вот мечта любого англичанина. В настоящее время около двух третей англичан владеют своим жилищем, и это самый высокий показатель в Европе; в Германии, например, он в два раза меньше, во Франции владельцев чуть больше половины населения.

Неоднократно подмечено, что англичане не любят приглашать к себе домой и предпочитают выбрать для этого ресторан. Это не только попытка оградить свою приватность от чужого носа, но и практичность: в ресторане удобнее, ненамного дороже (если это не мой любимый «Риц»), да и зачем загружать хозяйку? Гораздо чаще приглашают домой на дринк или на кофе, весьма модны фуршеты.

— Врешь ты всё! — молвил Кот. — Если человек приятен, его всегда затянут домой и накормят до отвала. А если он ворюга и шпион, или просто противен на вид, или весь в угрях и воняет потом, то только идиот потащит такого в гости. К тому же наши пабы располагают к приватности, это тебе не вынесенные на воздух парижские кафе, утопающие в смердящем выхлопном газе…

Чеширские Коты большие фанфароны: если бы англичане так уж обожали гостей, то они не обносили бы свои коттеджи заборами (и тут сходство с русскими, у нас даже на кладбище должна быть оградка!). «Многие народы могут жить без заборов, но не британцы. Символ Британии — не роза или породистая лошадь, как иногда принято считать, а скорее забор», — пишет известный публицист Энтони Глин. И действительно, заборы, иногда с колючей проволокой, распространены в Англии, и таблички со словом «private» встречаются на каждом шагу. А ведь так хочется, прохаживаясь вечерком, сорвать розу в палисаднике у коттеджа, а не тратиться в цветочной лавке…

Я знаю — саду цвесть!

Англичане боготворят природу, активно ее охраняют и пестуют. Поражает, как ее бережно сохранили на сравнительно небольшом острове, временами кажется, что на сельские просторы с живописными озерами не ступала нога человека. Палисадник, садик или сад — это английская любовь, которую нужно ограждать от врагов природы и любителей бесплатных удовольствий. Как живописны, как ухожены английские сады и парки!

Мягкий и влажный климат позволяет разводить самые различные растения, и даже в Лондоне у домов можно встретить пальмы, азалии, рододендроны и олеандры. Любовь к садоводству и паркам особо расцвела в XVIII веке, когда аристократы и разбогатевшие буржуа соревновались между собой в поисках редких и красивых растений и специально направляли своих эмиссаров в Африку, Южную Америку и Австралию. В английских ботанических садах трудились ученые, которые умело селектировали растения и выводили новые виды отнюдь не только для восхищения их красотой: совершенствуя и делая более стойкими виды растений, они отправляли их в страны, где они никогда не росли. Как появился чай? Англичане привезли его из Китая, усовершенствовали в садах Кью, а затем направили в свою колонию Индию, где был более подходящий климат. А хинин? Семена хинного дерева были вывезены с острова Ява, соответствующим образом селектированы и тоже направлены в Индию. Семена хлопка из Уганды и Судана на пути в Кипр тоже прошли через английские ботанические сады, бананы проходили через них дважды: африканские виды отправлялись на Тринидад, затем после культивирования возвращались «на доработку» в Англию, а оттуда — в Западную Африку и Австралию. Такой же путь проделывали ананасы и кофе. Целый переворот произвела находка англичанами каучукового дерева в джунглях Амазонки. Несмотря на сопротивление бразильцев, трудности и лишения, экспедиция собрала там более 70 000 семян и, чтобы они не погибли, наняла пароход для доставки в оранжереи садов Кью, после культивирования эти семена были отправлены в английскую колонию Малайя, и вскоре там начался бум резинового производства.

Садоводство — это английская страсть, стиль устройства садов и парков отличает нелюбовь к искусственности, англичане всегда старались не прокладывать аллеи, а сначала протаптывать их — разве может свободный человек шагать по уже размеченному пути? Саду или парку часто придается сходство с естественным пейзажем: извилистые дорожки, пруды, купы деревьев, в которые вписываются мостики, клумбы (зачастую с геральдикой).

Садоводом-практиком был поэт Александр Поп, его знаменитый сад в Твикенхеме явился целой эрой в развитии садового искусства. Поп писал, что «мужественные британцы, презирая иноземные обычаи» (французские) предоставляют своим садам свободу от тирании, угнетения и автократии. Грубо говоря, «регулярный парк» — это творение французских рук, а пейзажный парк — английских. В «Энциклопедии садоводства», выпущенной в XVIII веке, предписано уделять особое внимание декоруму сада, постоянно, а не спорадически заботиться о клумбах, трудиться в саду по утрам и, наконец, «обращать внимание на собственные привычки и чистоту. Никогда ничего не делать без перчаток, если это возможно. Садовник должен иметь руки, а не медвежьи лапы. Пусть ваша одежда будет чиста, опрятна, проста и гармонична по форме и цвету». Правда, от «Энциклопедии» веет менторством, — английскому национальному характеру гораздо ближе слова сэра Вильяма Никольсона, написавшего: «Ни один плотник не любит новый рубанок; ни один маляр не любит новую кисть. С одеждой, как и с инструментами: знакомая легкость может появиться лишь при ношении и более близком знакомстве. Полагаю, что ни одна лошадь не любит новую сбрую, а я терпеть не могу новые ботинки!»

— Это не твои замотанные огородники в кирзовых сапогах, рваных заячьих шапках и совершенно непотребных ватниках! — вякнул Чеширский Кот, время от времени подливавший масло в русофобский костер. — Почему у вас на огородах все грязные?

— Грязные, но чистые душой и преданные саду-огороду до конца, до полного слома костей! Разве твой английский чистоплюй когда-нибудь поймет, зачем засевают картофель вдоль дорог? Понять ли тебе, что для русских сад и огород — источник самого существования, и еще долго нам гнаться за англичанами, чтобы превратить сад в хобби! И стоит ли? Ведь дело идет к тому, что в России скоро не проживешь без натурального хозяйства…

Я вспомнил журналиста по имени Сидней Сторм, помимо всех прочих достоинств, нашего агента. Он часто грустил, вспоминая далекий Рединг, где на отшибе красовались двухэтажная вилла и огромный сад, ухоженный сад, неповторимый сад, предмет гордости и источник наслаждения. Рядом шумел лес и, казалось, сливался с садом, что создавало иллюзию щекочущего самолюбие приятного объема. Сидней обожал свой сад больше всего на свете и на встречах с суровыми разведчиками в Лиме, где он одно время работал, в деталях расписывал каждый кустик, каждое дерево, каждый цветок и, главное, сладостное строительство рая, именуемое садоводством. Серые, разболтанные штаны на подтяжках, джинсовая рубашка и изношенные, но крепкие ботинки. Неназойливо, как эхо Прелюдов Шопена, журчит газонокосилка, превращая торчащую траву в аккуратный «бобрик», дрожащее, приседающее солнце бросает на него свои прощальные лучи, даже старая лейка с законопаченным дном, предание давно ушедших дней, на глазах превращается в сияющую красавицу. Подкопать кустики, подвязать головку вдруг печально сникшей розы, расправить веточки рододендрона, придирчивым оком осмотреть ухоженную лужайку и помахать рукой соседу, маячившему вдали на своем участке, он тоже топает по зеленому бархату (это и приветствие, и намек на вечернюю пинту пива). Еще раз обозреть свои труды, в последний раз с нежностью взглянуть на потемневший горизонт, пройти в дом, потрепать по шее пса, погладить баки у кота, медленно разоблачиться, принять ванну и закутаться в махровый халат…

Вот и догорел день. Запахи сада струятся в окно и заполняют комнаты, обволакивают краснокожие «Честерфилд» в гостиной с камином, там на стенах сельские пейзажи с буколическими свиньями и коровами, там керамические горшки с комнатными растениями, которые словно перекликаются со своими соседями в саду. Самая пора натянуть габардиновые брюки и кашемировый, десятилетний давности (словно новый!) пиджак и неторопливо прошествовать по истертым веками булыжникам в паб «Голова сарацина», что почти за углом, приют и отраду окрестных жителей. Добродушный хозяин с красным лицом отлично знает вкусы каждого посетителя и не задает никаких вопросов, — лишь улыбается и наливает именно то, что почти каждый вечер вливает в себя счастливый абориген[62].

В те золотые годки я самозабвенно готовился к первому вояжу на Альбион. Работал над собой как вол, в трудовом поту бился над картой Лондона, особенно над дальними районами типа Аксбриджа или Кройдона, где предстояли тайные встречи, с лупой ползал по карте, прочерчивая маршруты проверки. С английской наружкой не следовало шутить. Говорили, что на пути следования не мешало поглядывать вверх: а вдруг следят из вертолета? Как работает метро? сколько выходов и куда? что это за автобусы «зеленой линии»? насколько четко водители следуют расписанию? как выйти по требованию? почему написано Глосестер-роуд, а все говорят Глостер-роуд, Лесестер — Лестер, Тотенхэм — Тотнэм. Почему, когда произносишь Борнмут, внезапно происходит вывих челюсти? Как будет реагировать кассир в метро или кондуктор, когда услышит нечто невнятное явно из иностранных уст?

Сторма перевели в Лондон, летел он через Москву, и начальство решило свести нас воедино на благо будущей трудовой деятельности. Его устроили в шикарном «Национале», и он рассчитывал славно отдохнуть по полной программе: с Оружейной палатой, храмом Василия Блаженного, зернистой икрой, милыми подружками, предоставленными бесплатно мощной организацией, и другими радостями жизни, а попутно поговорить о высоких материях разведки со своими патронами в генеральских погонах.

Но не тут-то было. В те времена КГБ работал основательно: если агент вдруг попадал на территорию любимого им государства, то проверяли, на что он способен, нацеливая на местных иностранцев. Дабы не обленился и вечно был на стреме, тренировали на случай мировой войны, всеобщего землетрясения и Апокалипсиса, когда разведке, согласно многостраничным планам, пришлось бы работать в Торичеллиевой пустоте, без связи, при взрывах бомб и свисте пуль (возможно, вообще при физическом отсутствии всей остальной части человечества). Посему на первом же рандеву я в твердых тонах изложил ему программу на каждый день: с 10 до 17 часов уроки тайнописи и основ шифровального дела, разработка условий связи на чрезвычайный период, освоение работы через тайники, изучение разнообразных контейнеров — от спичечного коробка до простого кирпича. Вечером рандеву с дамой, которую подобрали с помощью ребят, обслуживавших посольства, не с какой-нибудь порхающей пташкой, а с секретаршей французского посольства, которую Сторм знал по Англии; она так мучительно страдала от одиночества, что не вылезала из английского клуба — главного рассадника басурманского разврата в тогдашней Москве.

— Когда вы договоритесь с нею о встрече, не забудьте купить букет цветов! — учил я, переполненный знаниями о заведении связей, почерпнутыми в английских светских пьесах и развитыми в разведшколе. — Женщины, знаете ли, любят цветы, и это поднимет ваши шансы…

— Неужели вы думаете, что я идиот и потащу через весь город букет? — возмутился Сидней, вынул гостиничные цветы из вазы и показал, как нелепо торчит букет, если его прижимать к животу — казалось, что он выглядывает из расстегнутых брюк.

Это поразило юного Песталоцци: а как же англичане преподносят цветы? Может, вообще это считается дурным тоном? Но чем же тогда торговала маленькая Элиза Дулитл из незабвенного «Пигмалиона»? Что же, собственно, собирался купить профессор Хиггинс, если не цветы?

— Молодой человек, букеты приносят дамам посыльные в лавках, а джентльмену остается только вложить в него визитную карточку.

— Ну, а если я сам хочу порадовать девушку? — настаивал я, не понимая, что Сторм попросту возмущен предстоящей программой и не склонен выслушивать сентенции мальчишки.

— Удивительный ты человек! — вмешался Кот. — Обещал рассказать о саде и опять свел все к бабам…

О бабах всегда интересно, но еще интереснее агент-садовод, который в Лондоне из ученика превратился в учителя и постоянно зудел, что меня выделяет из толпы походка. Что именно, он так и не раскрыл (то ли виляние задом, то ли подпрыгивание а-ля кенгуру), и особенно он был недоволен покроем моего плаща шведской фирмы, который выдавал «человека с континента», хотя и был куплен в Лондоне.

— Боже, любой агент МИ-5 моментально вычислит по плащу и по походке, что вы иностранец славянского происхождения, а все славяне у них на крючке. Затем засекают вас на встрече со мной, причем в отдаленном районе… меня начинают допрашивать. А вам хоть бы хны, у вас иммунитет, вышлют — и точка!

Однажды, когда я оставил на столике в пабе выкуренную пачку из-под «Мальборо» (англичане говорят «Молборо»), Сидней устроил жуткую сцену: на пачке отсутствовала налоговая наклейка. А вдруг хозяин связан с полицией, которая ловит контрабандистов? Кто еще может курить сигареты без акцизной наклейки, кроме бандитов и дипломатов, освобожденных от налогов? Ниточка тянется всё дальше и дальше, кольцо сжимается. И вот ночью агенты МИ-5 врываются в дом Сторма, топчут грубыми башмаками его садовую лужайку…

— Вы загубите не только себя, но и меня! — шипел он.

Мы обсуждали его связи в высоких учреждениях, методы подхода к ним и вербовки, но рано или поздно разговор переходил на садоводство.

— Вы не знаете, что такое английский сад и какие у него традиции! Даже Руссо в своей «Исповеди» признавался, что получил свои идеи о природе из Англии, из статей Аддисона в «Спектейторе», он обожал пейзажные парки, столь любимые у нас в стране…

К встрече со Стормом я готовился как к свиданию с любимой: изучал себя в зеркале с головы до пят, для нерусскости надевал галстук-бабочку и даже смурные советские носки заменил на клетчатые английские никкербокеры; было жарковато, но зато я чувствовал себя джентльменом.

И вдруг Сидней исчез, словно в воду канул. Сначала я выходил на основную и запасные встречи, затем в ход пошли ежемесячные явки, потом наступил черед условий связи на случай войны и Апокалипсиса. Я мрачно бродил в туманах и под ливнями, ожидал под козырьками у кинотеатров и на скамьях в парках, я сидел и дергался: а вдруг моего друга арестовали, и я со всех сторон обложен врагами, и звенят наручники-кандалы, чтобы замкнуть мои руки… Какая тоска после каждой сорванной встречи! Сколько потрачено часов на подготовку, на проверку, на это идиотское блуждание вокруг, сколько сил души ухлопано на этого мерзавца по имени Сидней. Сидней! Разве не Сидней Рейли многие годы водил за нос советских чекистов, пока не попался в их капкан и не был пристрелен как собака? Почти год я жил как в кошмарном сне: уже на патриархальных променадах с сыном в коляске за деревьями мне чудились роговые очки и родинка на щеке, каждый очкастый казался Сиднеем Стормом…

Но и на нашей улице бывает праздник: Христос явился народу! Я чуть не покрыл его румяные щеки поцелуями, нарушив все правила конспирации. Что случилось? Ответ был прост, как тыква (или холодильник): угодил в больницу. Хотя с такой загоревшей, румяной, сытой мордой к больницам близко не подпускают.

— Болел, но работал. Оказалось, что в Форин-офисе трудится мой школьный друг, конечно, я с ним встретился и поговорил. Очень перспективный, хотя любит деньги и придется ему кое-что подкидывать… Кстати, в композиции ренессансных садов включают группы свободно растущих деревьев. Я над этим бьюсь уже долгие годы, но я бедный человек и не могу позволить себе ни закупки интересных растений, ни консультации опытных садоводов…

На работу с Форин-офисом, естественно, требовались немалые деньги; получив их, он снова исчез и снова появился через полгода, будто ничего не произошло. Но оперативный воз не сдвинулся с места.

Зато я много узнал о садах романтизма и о пейзажных парках, о них писал и поэт Александр Поп, и даже сам Иоганн Вольфганг Гете! А великий художник-карикатурист Уильям Хогарт в трактате «Анализ красоты» начертал: «Как велика роль разнообразия в создании красоты, можно видеть по природному орнаменту. Форма и окраска растений, цветов, листьев, расцветка крыльев бабочек, раковин и т. д. кажутся созданными исключительно для того, чтобы радовать глаз своим разнообразием…» (Сидней настоял, чтобы я записал это изречение, и я сделал это, боясь его обидеть.)

Но Судьба непредсказуема и коварна, — так усмиренный бык вдруг собирается с силами и в последнем рывке пронзает рогами тореадора, повернувшегося к нему спиной: англичанам надоело мое шпионство, и меня грубым ударом чуть пониже спины выперли из Альбиона — работа со Стормом повисла в воздухе.

В Москве мне поручили руководство английским направлением. Я уже был не сосунком от разведки, я уже превратился в мощного маГгодонта — знатока всего английского: я поучал новобранцев, гоняя их, как неприкаянных цыплят, по английской литературе, и читал пространные лекции о политической обстановке на Альбионе. Я в меру англизировался, с иронией относился к ярким цветам в одежде (только серые, только приглушенные тона, как у нас в Англии!), поправлял новичков, говоривших «букингем» вместо «бакинэм», причесывал волосы щеточкой из модного магазина «Дерри энд Томе», иногда, как оксфордский профессор, надевал шейный платок с неопределенным узором. Тормозил на «зебрах», что у нас в стране связано со смертельным риском: тормозишь лишь ты, а соседние машины со шмяканьем наезжают на ту милую старушку, которая поверила в тебя и двинулась в свое последнее, очень короткое путешествие. Разумеется, виски я разводил водой из-под крана (тогда еще мир не заразился настолько, чтобы перейти на бутылочную), подшучивал над глупыми янки, хлебавшими его с пузырящейся содовой, покуривал легкие сигарки «Панетелла», распространенные в Англии, и носил лучшие в мире туфли марки «Черчиз».

Лондонская резидентура после многих попыток установила контакт с Сиднеем, но работа буксовала. Однажды меня вызвал шеф и предложил срочно выехать в Восточный Берлин: оказалось, что газета командировала туда Сторма на три дня, — как не воспользоваться таким шансом и не обсудить с ним все вопросы сотрудничества? Почему топчемся на месте? Почему он обещает выполнить, но не выполняет? Пора подвести итоги работы, хватит бросать государственные деньги на ветер, необходимо расставить все точки и принять меры! Очень льстило, что Сторм, сообщив о вояже в Берлин, сам попросил встречи со мною, именно со мною, а не с каким-нибудь Тяпкиным-Ляпкиным. Значит, он уважал меня, значит, он видел во мне своего мудрого руководителя.

И вот я накануне встречи со Стормом в Восточном Берлине. Я чувствовал себя «шпионом, который пришел с холода», я поднял воротник чисто английского плаща (шведский подарил папе-пенсионеру) и чуть опустил поля моднейшей итальянской шляпы «Борсалино», дабы придать своему облику героический вид человека, рискующего жизнью. Я расхаживал у кинотеатра, совсем недалеко от «пункта Чарли», разделявшего две мировые общественные системы, хмурил лоб, курил мягкую голландскую сигару и всматривался в мелькавшие силуэты вдали. Неужели не придет? Неужели осечка? Какого черта я проехал столько километров!

Но звон победы раздавайся! — вынырнул из-за угла знакомый нос, мы прижались друг к другу разгоряченными щеками, стремительно прошли пару миль и быстро опустились в гастштетте.

— Я счастлив вас видеть! — воскликнул прочувственно Сторм. — Мне вас так не хватало! Теперь у нас есть шанс поговорить по душам и заодно отведать хороший айсбайн! Это жирная рулька, — пояснил он мне с учительским видом. — Что может быть прекраснее айсбайна с баварским пивом?[63] И все-таки жаль, что мы не в Рединге и вы не увидели мой сад. Как мне надоела конспирация! Так хочется пригласить вас, старого друга, домой, устроить в саду барбекю и обсудить что-нибудь далекое от политики… театр или кролиководство, сходить вдвоем в «Ковент-Гарден»…

Впрочем, дела оперативные, которых изрядно накопилось, не дали в полную силу прочувствовать айсбайн, я даже включил портативный магнитофон, дабы не утерять ни единого слова, выпорхнувшего изо рта Сиднея. И пошло, и поехало: устройство на работу в Форин-офис, новые связи, от которых потекут реки секретов…

Обещания и обещания, но зато я узнал массу интересного о садах (все сохранилось на пленке). Оказалось, что великий Френсис Бэкон в своем эссе «О садах» рекомендовал для декабря и января выбирать растения, которые зелены всю зиму: остролист, плющ, лавр, можжевельник, кипарис, тис, сосну, ель, розмарин, лаванду, барвинок белоцветный, пурпурный и голубой, и всех их выхаживать в оранжерее. Б феврале — германскую камелию, весенний крокус, примулы, анемоны, ранние тюльпаны, в марте — фиалки, нарциссы и маргаритки, в апреле — левкой, ирисы и лилии всех видов, в мае и июне — гвоздики… Я уже подумывал: а почему бы не выпросить у начальства садовый участок и не создать там свой собственный рай?

— Передайте привет всем товарищам в Москве, — сказал он на прощание. — Я мечтаю снова туда приехать, и уж тогда мы поработаем над кем-нибудь посерьезнее, чем секретарша, которой вы советовали дарить цветы (не забыл, гад, помнил о венике). Москва — это моя любовь, а наше общее дело — смысл всей моей жизни. До свиданья, советую вам разводить в своем саду рододендроны, они красивы и неприхотливы.

Мы по-русски троекратно расцеловались, и я подумал, какие прекрасные люди живут на земле и как они помогают нашей стране, побольше бы таких агентов, как Сидней Сторм!

К шефу я вошел с чувством бравого солдата, исполнившего свой долг, вручил в подарок пивную кружку с симпатичным берлинским медведем и замер у начальственного стола. Обычно кисловатое лицо шефа на этот раз было окрашено в уксусные тона.

— Ну, как там дела в Берлине? — начал он издалека.

— Все в порядке, — отрапортовал я бойко. — Агент прибыл на встречу вовремя, беседовали мы часа три, всё обсудили, поговорили о садах… Впервые в жизни я попробовал айсбайн…

Улыбчивая интродукция была рассчитана на то, чтобы шеф воодушевился: он любил поесть, всегда выспрашивал, что заказывали сотрудники на встречах, отмечал достоинства и недостатки вин и блюд, ссылаясь на свой бесценный гастрономический опыт. Однако шеф пожевал губами и сурово хмыкнул носом.

— Вы ему верите? — спросил он внезапно.

— Конечно, — ответил я. — У нас нет оснований ему не верить.

— Мы его проверяли?

— Конечно. В деле есть отметки. Я и сам прекрасно помню все операции по проверке.

И я поведал начальнику, как Сидней многократно вынимал закладки из тайников, специально обработанных химическим составом в лаборатории разведки; в случае вскрытия нарушенный слой смог бы восстановить только Волшебник Изумрудного Города. Разве это не доказательство честности Сторма? Не говоря уже о постоянном анализе его информации, никогда не содержавшей «дезы».

Шеф слушал спокойно и без всякого интереса.

— В Лиме его тоже проверяли, и тоже все гладко, — прервал он меня. — Ваш Сторм работал на англичан с самого начала, это их опытный агент, тонкая подстава, а мы — круглые идиоты! — шеф повысил голос и резанул рукой прокуренный воздух.

— Не может быть! Он так к нам хорошо относился! («Великий садовод» — мелькнуло в голове.)

— Точная информация от немецких друзей. У них в английской разведке сидит свой человек. Какой я дурак! Кому нужна была поездка в Берлин? Вечно беда с этими энтузиастами-фрицами, вдруг проявили инициативу, мудаки, стали проверять вашего Сиднея и докопались! Конец года, время отчетов, и пиши теперь, что в нашей сети долгое время находился провокатор, за это меня по головке не погладят. А вы тут с этими вшивыми садами… Что мне теперь с вами делать, куда направлять на работу? Вы же расшлепаны, этот Сидней рассказал о вас все, что знал…

Я вышел из кабинета словно оплеванный, в горле стоял комок отчаяния и злости — меня провели за нос! я ненавидел Сторма, я готов был убить этого великого садовода! Вместе с Френсисом Бэконом, заморочившим мозги проклятыми анемонами и гвоздиками. До сих пор мне везло, и я никогда не испытывал горечи предательства. Тогда я еще не знал, что в жизни меня будут предавать много раз — мужчины и женщины, чужие и свои, хорошие и плохие, и даже друзья-коллеги предадут, заложат ни за понюшку табаку, и всё это опротивеет, и станет привычным, и не будет вызывать совершенно никаких эмоций.

— Ты очень разволновался! — заметил Кот. — Этот Сидней такой же сукин сын, как и ты сам, и тут совершенно ни при чем дивные английские сады и Френсис Бэкон!

Обидно, но мой друг прав, подадимся прочь из сада в здоровую английскую семью.

«Он знал, что вертится Земля, НО У НЕГО БЫЛА СЕМЬЯ…»[64]

В наше время средняя английская семья мало чем отличается от среднеевропейской: муж и жена — одна сатана, двое детей. Родители обычно живут отдельно, детей приучают к самостоятельности, и они при первой возможности выпархивают из гнезда. Один развод на каждые три семьи — как и у нас (еще одно сходство с нами!), первое место по разводам в Европейском Союзе. Правда, разведенные вступают, как правило, в новый брак, однако хватает матерей и отцов-одиночек, в Англии их больше, чем в других европейских странах. К концу 90-х годов прошлого века четверть незамужних англичанок в возрасте от 18 до 49 лет сожительствовали с мужчинами — о, дщери Альбиона![65]

Увеличение продолжительности жизни привело к тому, что появилось много одиноких вдов и вдовцов, попутно заметим, что в Великобритании 5 млн. пенсионеров, из которых только 750 000 могут существовать без дополнительной материальной помощи. К детям принято относиться как к равным; патернализм прошлых веков уступил место свободному воспитанию. Помнится, меня особенно поражало, что английские мамаши не носятся со своими детьми как с писаной торбой, не кутают их в ненастную погоду, не указывают постоянно ребенку, что он должен делать. С ужасом я наблюдал, как дети бегают под проливным дождем по сырой земле босиком, а мамаше хоть бы хны! — россиянка давно схватила бы ребенка и прижала бы его к своей сердобольной груди. Если ребенок плачет, англичанка обычно не обращает на него никакого внимания, — пусть он хоть заливается от рева, — а преспокойно вяжет или ведет беседу. В этом есть глубокий смысл: дитя с детства приучают к самостоятельности, не дергают его по пустякам.

Подмечено, что свободное время англичане склонны проводить в семье, и в этом они тоже похожи на русских, правда, мужики не хлещут водку на семейной кухне. По воскресеньям или на праздники члены семьи часто собираются вместе, поколдовать над рождественской индейкой с вареными морковью и картошкой, горошком, брюссельской капустой и, конечно же, с подливкой.

— Какая скука! — вздохнул Чеширский Кот. — Так и хочется, задрав хвост, рвануть подальше от такой семейки! Что может быть прекраснее вольных женщин, резвящихся на чердаках и крышах? А от твоего занудства по поводу брюссельской капусты и вареной моркови меня тошнит. Поговорим о женщинах, все-таки без них семья невозможна…

«Почему же невозможна? — подумал я. — Совсем недавно два английских педераста образовали законную семью, их примеру последовали две лесбиянки. Так что вечная зависимость мужчин и женщин друг от друга подошла к концу».

И все же поговорим о женщинах. Многие любители и эксперты считают английских мужчин и женщин самыми красивыми в мире. «О, как красивы английские девушки! — писал немец Роденберг. — Пусть другие теряют голову от черных глаз, маленькой стопы и грации парижанок. Подайте англичанку с аристократическими чертами лица, двумя рядами белоснежных зубов, с густыми золотистыми волосами и огненным сердцем!» (Подайте, подумал я, но где они?)

Французский историк Ипполит Тэн считал, что в Англии женщины самые женственные, а мужчины самые мужественные. Боюсь, что немец увлекся «огненным сердцем», а француз метафизикой «вечно женственного». Оливер Голдсмит: «…наши суждения о красоте полностью зависят от моды и каприза. Древние, считавшие себя тонкими ценителями красоты, восхищались узким лбом, рыжими волосами и сросшимися бровями, таковы прелести, некогда пленявшие Катулла, Овидия и Анакреонта. Однако различия между людьми древности и нынешними не столь велики, как между людьми, живущими в разных странах. Так, например, влюбленный из Гонгоры вздыхает по толстым губам, а китаец вдохновенно восхваляет тонкие; в Черкесии прямой нос считается наиболее отвечающим канонам красоты, но стоит вам пересечь горы, отделяющие эту страну от татар, и окажется, что там в чести приплюснутые носы, желтая кожа и глаза, между которыми три дюйма расстояния. В Персии и некоторых других странах мужчина, женясь, предпочитает, чтобы невеста была девушкой, а на Филиппинских островах, если жених обнаружит в брачную ночь, что ему подсунули девственницу, то брак немедленно расторгается и невесту с позором возвращают родителям».

Меня англичанки никогда не прельщали: я настолько уставал от постоянного диалога на английском, что тянуло в сон. Правда, с ними можно было и не говорить, собственно, было глупо с ними говорить, но что поделать? — служба! К тому же из-за долгого чтения троицы — сестер Бронте, Диккенса и Теккерея образы англичанок у меня ассоциируются с бледными, несчастными гувернантками, которых хочется усадить у камина, закутать в плед, напоить глинтвейном и бесконечно долго растирать им холодные ножки. Наверное, поэтому принято считать, что все они спят в ночных рубашках из твида…

В начале XVIII века на женщин смотрели со снисхождением и исключали их участие в общественной жизни. Парадоксально, но именно тогда появилась борьба за эмансипацию, за участие в выборах, начали создаваться «клубы синих чулок», и они совсем не были такими синими, как представляют это ненавистники феминизма. Женщины с головой окунулись в Знание, они не только взялись за литературу, но пустились в изыскания на ниве физики, химии, хирургии, медицины, ботаники, астрономии, минералогии, они начали — о, ужас! — корпеть над философскими фолиантами шотландца Давида Юма. В клубах и салонах женщины пытались организовать публичные дискуссии, но немногие обнаружили в себе ораторские таланты, к тому же на такие сборища начали проникать хитроумные мужчины, переодетые в дамское платье. Только в 1870 году парламент признал право женщин контролировать свои финансы. Если в «Словаре национальных биографий», выпущенном в 1900 году, из 28 000 великих имен лишь 1000 составляли женщины, то к 1990 году произошел прогресс: там уже женщина была каждой десятой в числе биографий. Кембриджский университет допустил в свои стены женщин только в 1948 году. Почему?

— Да глупые они! — сказал Кот. — Посмотри на женский череп, пощупай! Он такой хлипкий, что может лопнуть под лапами. И сил у них меньше, и много у женщин несуразностей вроде торчащей груди или менсов, вызывающих даже температуру… Тут кошки дают им фору.

Тем не менее в наше время и девушка Бутройд стала спикером палаты общин, и железная мадамище Тэтчер вошла в историю, и страна читает одних писателей-женщин, и это ужасно. Но самое главное, зайдите в паб: все забито бабами, пьют, курят, болтают, и на истинного Male Chauvinist Pig[66] ни одна не поднимет очей.

Лорд Честерфилд: «Женщину следует воспринимать чуть ниже, чем мужчину, и чуть выше, чем ребенка».

А у нас, в СССР, секса нет…

Чего не хватает вам, русским, так это чувства меры! — сказал Кот. — Как начнешь болтать, то тебя не остановить. То ты буйно весел, то впадаешь в меланхолию и учишь, как жить. Скучно, друг мой, скучно! К черту феминисток, давай лучше поговорим о сексе и абортах! (Будто это не одно и то же!) О, доброе старое время!

А чего в нем, собственно, доброго? Подумать только: сколько пришлось страдать, используя единственный метод предохранения — coitus interruptus[67]. Презервативы продавались в Лондоне с 1776 года, но считались дорогими и ненадежными, для них использовали полотно, кишки животных или рыбью кожу (несчастные мужики! на какие испытания обрек их Господь из-за того, что Адам съел яблоко, протянутое Евой!). В начале XIX века шотландский врач Драйсдел советовал использовать защитные чехлы, губки и теплый душ, а также писал о теории ритмов, предусматривающей совокупление лишь в определенные дни. Положение изменилось к середине следующего века, когда научились вулканизировать резину. Сейчас на всю Великобританию около 178 тысяч абортов, то есть каждый пятый ребенок погибает[68].

Но все равно время было старым и добрым, оно выглядело колоритнее нынешнего. Найти женщину и создать семью было несложно, но вот развестись…

Жил-был веселый человек Георг IV, король английский, повеса и мот. Еще в 1798 году, когда Георг являлся принцем-регентом, родители заставили его заключить брак с дочкой немецкого герцога по имени Каролина. Уже на смотринах в Сент-Джеймсском дворце, когда по ритуалу невеста стояла на коленях, жених от избытка чувств повернулся к другу: «Харрис, принеси мне рюмку бренди, я неважно себя чувствую!» Когда кто-то тактично заметил, что в данных обстоятельствах приличествовал бы стакан воды, Георг нецензурно выругался и выбежал из помещения. Во время свадьбы он напился в дупель и непрерывно икал, а в семейной жизни постоянно лупцевал несчастную Каролину, открыто ей изменял и окружил шпионами, — куда без них деться!

Но королева оказалась с норовом: однажды застукала мужа в Грин-парке, когда он рвал цветы, но не для нее, а для своей дамы сердца. Так она приказала вытоптать все цветы и засеять парк травой. Сначала королева слабо боролась за свои права, но к пятидесяти годам достаточно созрела, чтобы бросить мужу наглый вызов: двинулась в поездку по Европе со своим дворецким и любовником Бергами. Тут король и начал работу по сбору компромата, а в 1820 году, унаследовав корону, подал на развод, обвинив супругу в неверности.

Начался шумный судебный процесс, на котором в качестве свидетелей выступали десятки официантов и горничных.

Отрывки из судебного протокола допроса слуги: «Вы присутствовали во время подогрева кровати Бергами?» — «В то время я там не был, но я принес грелку» (тогда англичане спали в нетопленных комнатах, а постели обогревали грелками, до сих пор в ходу шутка: «У англичан нет секса, у них есть грелка (hot water bottle)». — «Слезал ли Бергами с кровати, чтобы дать ее подогреть?» — «Да». — «Была ли принцесса в то время в комнате?» — «Да». — «Видели ли вы вдвоем принцессу и Бергами вечером во время поездки?» — «Вечером не видел». — «Тогда днем или ночью?» — «Только днем». — «В какое время?» — «Точно не помню, но, кажется, перед ужином или после». — «Вы что-нибудь заметили, когда видели их вместе?» — «Да». — «Что же?» — «Когда я проходил через двор, я увидел, что принцесса делает это…» (Показывает.) — «Кто находился с принцессой?» — «Бергами».

Тут следовало возражение защиты по поводу телодвижения свидетеля: по английским законам любые факты требовали точного описания словами, только тогда они признавались судом. «Опишите, что делали принцесса и Бергами, когда вы проходили по двору?» — «Принцесса обнимала Бергами». Вопрос лорда — члена суда: «Что вы подразумеваете под словом «обнимала»?» — «Она делала руками так…» (Показывает.) — «Куда она положила свои руки?» — «Принцесса положила руки ему на плечи». — «Вы имеете в виду талию?» — «Да». Вопрос обвинителя: «Они смотрели друг на друга?» — «Да». — «Касались ли друг друга лицами?» — «Лица были на некотором расстоянии, — она ведь маленького роста, а он был высокий».

А вот более пикантные свидетельства горничной: «В Карлсруэ Ее Величество была в спальне Бергами; она сидела у него на кровати, а он лежал на спине и обнимал ее за шею. В этот момент я случайно вошла в комнату… на постели лежал плащ, который впоследствии Ее Величество надевала; на той же постели были видны некоторые пятна… думается, об их происхождении господа судьи сделают выводы сами, без описаний». Вот это допросик, что там ЧК! Заметим, что британский суд полностью оправдал королеву, и она, оставшись не разведенной, в следующем году отдала Богу душу, на радость своему супругу.

Так уж повелось, что в Англии до конца XIX (!!!) века разводили только при доказательстве измены одной из сторон. До сих пор никто в мире не превзошел англичан по красочной скандальности бракоразводных процессов! Свидетели работали что надо: один видел через замочную скважину, как миледи покрывали поцелуями и бросали на тахту, а затем она приводила себя в порядок перед зеркалом; две подружки-актрисы продырявили дырочку в стене и наблюдали, как их коллега задирал даме юбку и целовал ее в колено. Мадам Харрис попросила служанку повесить к приходу мужа новые занавески. Правда, пришел не муж, а сосед-священник, и сестра мадам, ее подружки и все служанки всю ночь простояли в коридоре и, как показали позже на суде, слышали скрипы кровати, а утром обнаружили пятна(!) на простынях. Кучер видел свою жену на лугу с любовником «в очень экстраординарной позиции»; епископ давал показания, что его жена соблазнила юношу, которого она привела в дом для женитьбы на собственной дочери, последняя и сообщила папочке, что мама проводит ночи с женихом, и тот всю ночь слушал из укрытия, как они целовались. Когда наступила тишина, он вместе с дочкой и слугой ворвался в комнату…

Судьи обожали выслушивать похабные детали и всегда задавали дополнительные вопросы, не случайно один пострадавший назвал их «худшими порнографами». Везде в мире обманутые мужья и жены стыдились выносить сор из избы и выглядеть глупейшим образом. Но только не в Англии: капитан корабля застал свою жену в постели с матросом, с помощью всей команды привязал обоих к мачте и затем их протащили по всему Ист-Энду под музыку оркестра и при огромном стечении зрителей. Другой подозрительный сквайр сообщил жене, что отбывает, но тут же вернулся из «поездки» и застал ее в объятиях офицера. По его приказу слуги связали их шнуром, привязали к спинке кровати и на четыре дня выставили парочку на обозрение всем соседям и любопытным. Правда, иные мужья и жены были смирнее: например, вельможа Джордж Кеппел полагал, что выполняет патриотический долг, поощряя любовную связь своей жены с Эдуардом VII. А ведь мог устроить скандал и подать на развод.

Что же лежало в основе этого уникального английского феномена? Жестокость? Приверженность кодексу джентльмена? Агрессивность? Мазохизм?

— Зря ты влез в это дело, — заметил Кот. — Ты не понимаешь, что англичане все делают основательно и любое дело доводят до логического конца. Очень жаль, что в наше время все истрахались и безрадостно изменяют друг другу.

Учитесь торговать!

Но все же самым потрясающим в истории английской семьи остается тот факт, что до конца XIX века продавали и покупали жен! Даже в России, по европейским меркам — варварской стране, не было такого безобразия, торговали крепостными, дочерьми, наконец, но чтобы продать верную супругу… Говорят, что этот обычай пришел с древних времен, когда в период патриархата английский папа выращивал девочек не только для работы по хозяйству, приготовления пищи, шитья и кройки, но и для обогащения: продажи девиц женихам. С приходом христианства эта традиция уже укоренилась, и наиболее предприимчивые папаши продавали одних и тех же дочерей разным женихам. Правда, был шанс вернуть дочь отцу и получить денежки обратно, если в ней при ближайшем рассмотрении обнаруживались недостатки. Постепенно рыночные отношения охватили и жен, и это практика расцвела в конце XVIII — начале XIX веков. Супруг вел свою жену на рынок, где продавался скот, надев ей на шею веревку, как мирной корове. Там он назначал цену, торговался и в присутствии свидетелей продавал жену (обычно вдовцам и холостякам). Дети от нового владельца считались законными, иногда владелец считал возможным заключить церковный брак, например, какой-нибудь лорд, соблазнивший красавицу супругу своего слуги, мог ее купить у мужа и затем на ней жениться. Порой объявления о продаже жен появлялись в газетах.

Чтобы успокоить возмущенных феминисток, добавлю, что и мужей продавали с молотка! И самое обидное для нас, мужиков, заключалось в том, что цену устанавливали очень низкую, гораздо ниже цены для жен, все-таки женщины тоньше и изощренней — умеют обидеть! Или мы большего не стоим?

Многие объясняют традицию продажи жен сложностями развода: гораздо проще и выгоднее продать, нежели проводить дело через суд. Резонно и, главное, практично, особенно если не хватает на виски. И все же: почему? Невольно хватаешься за голову и соглашаешься с профессором Блохом о зависимости английского национального характера от распространения порок розгами, склонности к дефлорации и прочих жутких фрейдистских штучек.

Так и осталась эта особенность быта котом в мешке.

— Ты просто охамел! — вскричал Чеширский Кот. — Видимо, ты столько продавал и покупал жен, что у тебя не осталось ничего святого! Что это за коты в мешках? Это тебя наверняка таскали в мешках на агентурные операции! Еще скажи, что ты жил со своей последней женой как кот с собакой, хотя, между прочим, коты обожают собак, а вот собаки почему-то не любят котов и вечно за нами гоняются. Выражайся поделикатнее: проблема похожа на скелет в шкафу.

Мы еще вернемся к проблемам любви (но без семьи), а сейчас несколькими штрихами обрисуем ОБРАЗОВАНИЕ, структура которого так же сложна, как порядок уплаты налогов.

Ох уж эта образованщина!

Признаемся, что дело это такое же непосильное, как и попытка объяснить систему медицинского и страхового обеспечения, которую в 1948 году создали лейбористы. Государственную бесплатную медицину ругают все, но попробуйте ее отменить! — на дыбы встанет вся Англия. Конечно, лечение зубов или заказ очков предусматривают оплату, но скидки внушительны, а страховые выплаты за увечья, болезни, инвалидность и подобное забирают 47 % расходов на социальные нужды.

Начальные и средние школы в Великобритании охватывают 7,7 млн. человек, кроме этого, существуют около 500 колледжей, дающих специализированное образование после средней школы: политехническое, в областях науки, искусства или коммерции. Высшее образование получают в 34 университетах. Но английская элита обычно черпала знания в частных школах, именуемых, словно в издевку, public, туда принимают с одиннадцати лет за кругленькую сумму. Обычно после частной школы абитуриент легко поступает в ведущие английские университеты, вроде Оксфорда или Кембриджа.

Я предпочел бы воздержаться от оценки качества английского образования: бывали и непроходимо глупые выпускники Оксфорда, и такие кумиры, как Льюис Кэрролл или множество премьер-министров[69]. Но в любом случае и частные школы, и университеты остаются важнейшей частью английской жизни. Без излишнего придыхания могу отдать должное развитой системе факультативного посещения и концентрации на семинарах, а не на лекциях.

Вспоминаю англичанина, защитившего в Оксфорде диссертацию по Ахматовой: он плавал в ее жизни и творчестве как рыба в воде, знал все даты написания ею стихов и даже изучил улицу Бонапарт в Париже, куда бегал к ней на свидания распутный Модильяни. Зато он только слышал о Боратынском и Кузмине — с этой узостью западного образования я сталкивался постоянно, но до сих пор не уверен, хорошо это или плохо по сравнению с широтой дилетанта.

Совсем недавно вновь я посетил места давних боев в Виндзоре, полюбовался Гольбейном и Халь-сом в Виндзорском замке, поглазел на смену караула на площади, а затем перешел через мостик с живописным пейзажем по обе стороны (по Темзе плавали несметные отряды лебедей, которым мне, подобно Паниковскому, хотелось отвинтить головы) и очутился в знаменитом Итоне, частном колледже, который окончили 18 премьер-министров и много других английских и международных великих деятелей. Еще в школе я знал, что «битва у Ватерлоо была выиграна на спортивных полях Итона», и прошелся по зеленому дерну, рассчитывая, что он вдохнет в меня английскую волю к победе. По улочкам беспечно бродили школьники во фраках и полосатых брюках, жилеты у них были разные, зато у каждого шея торчала из белой манишки с белой бабочкой. Признаюсь, что меня больше интересовала осмысленность их физиономий, но, увы, словно нарочно, навстречу попадались одни мордовороты (возможно, гениальные), ничуть не отличавшиеся от ребят со Сретенки, которые, помнится, в третьем классе весьма успешно лупили меня, отличника, своими замызганными портфелями.

Спорт, конечно, играл главную роль в образовании, это спасало от мастурбации жаждущих школьников, но не от гомосексуализма, который, как считают многие, распространен в Англии благодаря частным школам. Спорт помогал, спорт способствовал: автор гимна «Земля надежды и славы» А. Бенсон признавался, что сексуальные проблемы его не волновали, герой Англии генерал Гордон в 14 лет мечтал стать евнухом, а фельдмаршал Монтгомери настолько сумел одолеть в себе дьявола, что во время дебатов о разрешении гомосексуализма в Англии предлагал установить возраст для педерастов: 80 лет!

Изможденные игрой в регби и участием в регатах школьники возвращались в свои комнаты, забрасывали ноги в грязных спортивных ботинках на стол, дули французское шампанское в то время, как слуги в специальных комбинезонах разжигали камины.

Но это было давно, сейчас все проще, и в частных школах учатся дети новых русских. Однажды я летел в Москву с девицей лет шестнадцати (со свойственной новым русским конспирацией она не представлялась и не упоминала о профессии своих родителей).

Она читала «Идиота» Достоевского (домашнее чтение) и в неожиданном порыве откровенности поведала мне о своем обучении в закрытом колледже в Челтенхеме. О, я хорошо знал это местечко, ибо там располагался центр шифровальной службы Англии, пролезть туда — мечта советского разведчика. Девочка излила мне душу по поводу ужасов частной школы: огромное количество заданий, никуда не выходить за пределы школы (в Лондон их свозили на экскурсию лишь один раз), не посещать комнаты друг друга вне зависимости, мальчик это или девочка, полное подчинение воспитателям.

— А как же обстоят дела с мальчиками? — задал я нескромный вопрос.

— Нам разрешают целоваться на переменах, когда все собираются во дворе, правда, под бдительным оком воспитателей! — ответствовала она грустно. — Поэтому я упросила родителей иногда вызывать меня на уик-энды в Москву. — Тут ее личико засветилось от предвкушения предстоящего счастья.

— Ты просто постарел и стал злым, как бешеная собака! — вдруг вскричал Кот и спрыгнул ко мне на письменный стол откуда-то с потолка. Его круглые глаза стали светло-зелеными, уши загнулись вниз, а усы так топорщились, что один край попал мне в ноздрю и я неожиданно зачихал. — Что ты несешь о частных школах и моем любимом Оксфорде?! Разве не прославили его Роджер Бэкон, Шелли и Байрон? И как только поворачивается у тебя язык! У тебя, с твоим вшивым МГИМО! Чем известен этот институт, кроме серых чиновников, пробившихся в министры и зам-министры?! Может быть, Пушкин, Ленин, Ельцин или Путин окончили МГИМО?!

Мне стало несколько неудобно: действительно, я уж слишком замахнулся на английское образование, а точнее, вымазал его в дерьме, заодно приподняв себя. Тут я вспомнил, как садился в лужу со своим вроде бы превосходным образованием. Однажды в 1963 году, на банкете, приняв пару лишних драй мартини, я заговорил с крупным философом сэром Альфредом Айером, лидером «оксфордской школы», считающей, что главное в философском подходе — это лингвистический анализ. К несчастью, я решил блеснуть своими познаниями на ниве современной западной философии (разумеется, я ничего не читал, кроме яростной критики в адрес «буржуазной философии», вся вина которой состояла в трагическом несоответствии марксизму-ленинизму). Профессора Айера я решил уесть самым слабым звеном всей западной, т. н. субъективной школы — солипсизмом, открытым Владимиром Ильичем в его на редкость простоватой и потому понятной книге «Материализм и эмпириокритицизм». Там досталось «субъективному идеалисту» Маху, его Ильич просто размазал, как муху по стеклу, заявляя: раз объективная реальность, согласно Маху, не может быть доказана и не существует, значит, и сам Мах не существует, что и есть ужасный солипсизм. Эти путаные размышления о солипсизме я и обрушил на уважаемого Айера, видя в его лице ненавистного Маха. По-моему, профессор ничего не понял, кроме того, что я перебрал виски, и деликатно перевел разговор на более знакомые мне преимущества скотча перед драй мартини. Говорил он недолго и мягко улыбался, я же, как это ни странно, почувствовал стыд и своё полнейшее невежество (на следующее утро).

Другой раз я осрамился в более комической ситуации: в Копенгагене меня пригласил на ужин к себе домой английский дипломат. Жил он в приличном особняке с садом, в то время у него гостил шестнадцатилетний сын. С ним мы и разговорились сначала о политике, а затем постепенно перешли к английской истории.

Тут я должен признаться в одном грехе: конечно, я помню, что Ленин родился в XIX, а Горбачев — в XX веке, но не дай бог перенести меня в XVIII век и глубже, особенно в английскую историю, особенно в годы правления королей и королев, и не только их. Так уж устроена несовершенная голова, ошибиться на пару веков ей ничего не стоит.

Шустрый мальчуган, только что сдавший экзамены по истории, тут же почувствовал мою слабину и стал гонять меня из века в век, как настоящий мучитель. Он уже не стеснялся и прямо лепил, что я ни черта не знаю и путаю всех королей Генрихов, не говоря уже о женах, ими убиенных. В хорошей учительской манере он напрямую спрашивал: «Когда родился и умер Кристофер Марло?», в ответ на мой жалкий лепет (видимо, я напоминал уходящего от ответа двоечника) гнусно хохотал и так победно поглядывал на папу, что тот счел нужным вмешаться и отвести меня подальше от своего ублюдка.

В этот вечер, наверное, переворачивались в фобах все лучшие профессора МГИМО, и я долго переживал свое падение — помнить даты ведь гораздо сложнее, чем пудрить мозги по поводу разных теорий.

О спорт, ты — мир!

Я уже писал о СПОРТИВНОМ ДУХЕ, как о важном элементе национального характера, но его, наверное, не существовало бы без СПОРТА, как важной составляющей английской жизни. Достаточно раскрыть любую газету, даже рассчитанную на яйцеголовых, чтобы увидеть огромное число страниц, посвященных спорту. Не говоря уже о ТВ и радио. И все это сопровождается тотализаторами (чисто английское изобретение), многочисленными пари и ставками, которые делают и на матчах, и на лошадиных и собачьих бегах, ставят и на легкоатлетов, и даже на инвалидов, соревнующихся в беге на деревянных ногах.

Не случайно говорят что если Гражданин — французское изобретение, то Игра — английское. Английская элита всегда считала, что войны выигрывают те, кто прошел через Игру. И плевать на то, что, например, в Первую мировую войну из каждых девяти призывников (всего их было 2,5 млн.) трое были здоровы и годны к службе, здоровье двоих было ниже среднего, трое были физическими развалинами, а один хроническим инвалидом.

Во что только не играют в Англии!

Крикет, напоминающий нашу лапту, появился там в начале XVIII века и вошел в обиход; «это не крикет» означает «это нечестно». Крокет — это не крикет, он явился из Франции и быстро завоевал популярность в высших сферах, суть его в передвижениях по площадке и забивании шаров в железные воротца. Английский драматург Харальд Пинтер: «Вы можете заниматься сексом до крикета и после крикета, — главное, чтобы крикет всегда оставался в центре».

Футбол — это болезнь нации[70], малыши начинают в него играть с удара ногой по консервной банке, английские фанаты прославились своей агрессивностью на весь мир. Ведь человечество обожало играть еще с древних времен, катали себе шары, забрасывали камни, но вот появились англичане, осмыслили всю эту несуразицу и разработали правила. Регби особенно распространено в Уэльсе и Северной Англии, популярно в университетах, из него родился и американский футбол (однажды какой-то строптивый игрок схватил мяч в руки и добежал до ворот), но англичане к нему относятся свысока, им хватает и собственных игр. Генри Блэйа: «Регби — это зверская игра, в которую играют джентльмены; футбол — игра для джентльменов, в которую играют звери; американский футбол — зверская игра, в которую играют звери».

Бейсбол (Скотт Фицджеральд презрительно написал, что это «детская игра, в которую играют несколько дюжин неграмотных») развился из лапты, популярной в английских школах, а вот теннис… как быть с теннисом? Его изобретателями явились французы в XVII веке, но на открытые площадки теннис вывели американцы и англичане, которые провели в 1877 году первый в мире чемпионат в Уимблдоне. Герцогу Бадминтонскому, имевшему дворец в Индии, человечество обязано появлением бадминтона.

Гольф возник впервые еще в XV веке в Шотландии, в XVIII веке там создали первый в мире клуб, а ранние шотландские колонисты, рванувшие в Америку, занесли туда и эту великолепную игру. Не забудем о боксе[71], появившемся в Англии в середине XVTH века, о бильярде (столы для игры в разновидность бильярда — snooker стоят во многих английских пабах), игра в дарты, говорят, развилась из стрельбы из лука, распространенной в средние века, в XVT веке на рыцарских турнирах рукой метали в цель снаряды.

Современные скачки тоже английский продукт. Как пишет Эрл Амхерст, «в плохие старые времена было три легких способа разориться: самым быстрым из них были скачки, самым приятным — женщины, а самым надежным — сельское хозяйство» (как и у нас до сих пор!). В городишке Аскот, недалеко от Виндзора, расположился знаменитый ипподром, где в определенные дни, разодевшись во фрачные пары и умопомрачительные наряды, состоятельные англичане ритуально собираются полюбоваться, как виртуозно гонят на породистых и ухоженных лошадях жокеи. Аскот — это знак качества, туда приезжают сливки общества и сама королева.

А вот собачьи бега — это для нас, для пролетариев, в том числе и умственного труда. Собачьи бега я раньше представлял по-русски: на бугристом поле собираются мужики и бабы со своими жучками и трезо-рами и, установив их в одну шеренгу, спускают с поводков. Мне почему-то казалось, что собаки сразу рванут вперед и, высунув языки, попытаются друг друга обогнать. Только попав впервые на собачий ипподром в Лондоне, я понял, что ни один уважающий себя пес не помчится как лань, если за ним не погонится тигр или не побежит перед носом заяц. Живого зайца, который согласился бы выполнять роль приманки, найти, видимо, трудно, поэтому впереди катится нечто искусственное и похожее на мячик — даже удивительно, что умнейшие борзые принимают эту игрушку за живое существо. На одной стороне стадиона расположен большой буфет со стойками, там хлебают пиво и виски простолюдины, а на другой — застекленный ресторан с богатым меню, позволяющий любоваться зрелищем, не отрываясь от тарелки. Естественно, все делают ставки, выигрывают и проигрывают, собак выпускают из специальных клеток, и они мчатся за упомянутым нечто, словно на знаменитой охоте в Шотландии, где в свое время на лис и зайцев охотились исключительно на лошадях, в шотландских юбках и прочем изысканнейшем одеянии. Кстати, охоту на лисиц англичане недавно запретили (но споры в судах все продолжаются).

— Не гнались ли случайно за Мартовским Зайцем? — спросил меня из темного угла Чеширский Кот, которому явно претил весь разговор о собаках. — Ведь мой друг Мартовский Заяц милейшее создание, и крайне бескошачно (я понял, что имелось в виду «бесчеловечно») выпускать его впереди мерзких собак. Скажи, а почему ты не говоришь о картах? Разве ты не слышал, что

Я предпочел промолчать: опасно втягиваться в «Алису» — ведь книга переполнена карточными фигурами, возможно, и сам Чеширский Кот всего лишь карта. И правильно ли я сделал, что связался с ним?

Но самый главный спорт в Англии, настолько ставший частью жизни, что о нем просто не упоминают, — это прогулки пешком. Чарльз Диккенс признавался, что из всех видов спорта он предпочитает «все способы передвижения»[72], из этого постулата вытекает популярность туризма, особенно среди молодежи. Кстати, в Англии существует организация бойскаутов, которую основал, между прочим, английский разведчик и автор многих книг о шпионах сэр Роберт Баден-Пауэлл.

Собака и кот — друзья человека[73]

Какой ужас! Опять ты все сводишь к гнусному шпионажу! Как это надоело! — взвизгнул Кот.

— Но это же ваши шпионы, ты же, в конце концов, патриот. К тому же я назвал шпиона разведчиком, зная, что очень многие не любят правды. Так о чем же мне говорить?

— Поговори обо мне и обо всех нас. О том, как мы добры, терпимы, покладисты, даже если вы нас тискаете… Подумай, сколько счастья я тебе принес! — воскликнул Кот.

— С каких это пор черные коты приносят счастье? — удивился я. Признаюсь, я очень уважал Кота и любовался его вороного цвета шерстью, черной точкой носа, шарообразной головой и большими, широко поставленными, зелеными глазами, светившимися в темноте. Но при чем тут счастье, если счастья нет, а есть покой и воля?

— Это у тебя в России боятся черных котов, плюют через плечо и сворачивают в переулки, если он перебегает улицу. В Англии черные коты приносят счастье, особенно короткошерстные, как я. Счастье приносит подкова над входной дверью, если, конечно, по недомыслию ее не вешать передней частью вниз, в первый день каждого месяца полезно промолвить «белые кролики» — это тоже приносит счастье. Если осенью схватить рукой падающий лист, это тоже к счастью, каждый лист означает удачливый месяц! — лови, сколько можешь! Но только не раскрывай зонт в комнате, не разбивай зеркало, и не дай бог увидеть лишь одну сороку, а не двух! Но самое ужасное — это пятница тринадцатого числа!

И Кот закатил глаза к небу, изображая ужас.

— Откуда ты взял, что в России не любят черных котов? — возразил я. — Многие их побаиваются, но и в Англии плюются[74], когда они нагло перебегают улицы. Коты живут в России полнокровной жизнью и уверенно ворвались в наш язык: «еды кот наплакал», «играть в кошки-мышки», «на душе кошки скребут», «не всё коту масленица», «лакома кошка до рыбки, да в воду лезть не хочется», «ночью все кошки серы», «ласковое слово и кошке приятно»…

— Но все равно вам далеко до глубокого почитания котов в Англии! И собак, между прочим, тоже.

Разве у вас есть такие поговорки, как «любопытство убило кота»?[74] Или «забота убила кота»? Как чудесно звучат «Кот в перчатках не ловит мышей», «Кот может взглянуть на короля» («Мы и сами с усами!») или «Кот закрывает глаза, когда крадет сметану» («Верблюд не видит свой горб»)! И придумали же вы ужасное «Не тяни кота за хвост!» Только варварам может прийти такое в голову. Зато у нас великий поэт Т.-С. Элиот пишет:

Никто не спорит, что у англичан особо нежная любовь к животным. Джордж Микеш пишет: «В Англии все наоборот. На континенте беспризорные коты оцениваются в зависимости от их личных достоинств: некоторых любят, некоторых уважают; в Англии их безоговорочно почитают всей нацией, как в Древнем Египте».

В Англии на душу населения приходится по три кошки (или кота), это первое место в Европе, если не во всем мире. Сколько различных организаций помощи животным, сколько клубов собак и кошек! Попробуйте пнуть ногой собаку, случайно попавшую на улицу, и вас разорвет возмущенная толпа! Или отлавливать бездомных собак на мыло…

А из пуза два арбуза…

Не пора ли нам перекусить? — спросил я Кота.

— Валяй! — сказал Кот. — Но если хочешь поговорить насчет жратвы, то цитируй не вульгарные песенки, а моего создателя Льюиса Кэрролла:

«— Ты меня пугаешь! — сказал Король. — Мне дурно… Дай мне запеканки!

К величайшему восторгу Алисы, Гонец тут же открыл сумку, висевшую у него через плечо, вынул запеканку и подал Королю, который с жадностью ее проглотил.

— Еще! — потребовал Король.

— Больше не осталось — одни занозы, — ответил Гонец, заглянув в сумку.

— Давай занозы, — прошептал Король, закатывая глаза».

Конечно, речь шла об английской кухне, о ней неплохо написал Микеш: «На континенте имеется хорошая еда; в Англии хорошие манеры за столом». Я, конечно, без зазрения совести мог бы назвать английскую кухню Большой Занозой и задать риторический вопрос: почему англичане склонны до умопомрачения, долго-долго варить овощи в соленой воде, а потом выплескивать ее вместе с витаминами? Глядя на вымоченные, вымученные, выпаренные морковь, зеленую фасоль и горох, невольно думаешь о бессмысленности и серости жизни и тянет в знаменитый сплин.

Но хочется быть справедливым: сколько счастливых минут я провел за овсяной кашей[75], яичницей с ветчиной, за поджаренными тонкими ломтиками бекона, блестящими от жира, хрустящими, переполненными холестерином, что, бесспорно, серьезно сокращало мой земной путь. Как хорошо за завтраком попробовать различных зерновых, залив их молоком, проглотить парочку яиц всмятку, отведать отвратительных полухлебных сосисок и запеченных бобов! Как всего много! Как славно пробегают по пищеводу живительные соки, особенно мой любимый грейпфрут джус… Конечно, английский кофе не блеск, но с сухим крекером, с оксфордским мармеладом или с джемом из апельсиновых корочек (о, этот горьковатый, как жизнь, неповторимый вкус!) он, подобно последнему мазку художника, достойно завершает картину утренней трапезы. А что сказать о ланче, который наступает в полдень и завершается к трем часам? Жизнь ныне настолько модернизировалась, что англичане с огромным удовольствием покупают еду на улицах или в ресторанах навынос и поглощают ее в офисе, запивая пивом, чаем или кофе. Кстати, уличные рыба с чипсами, ныне распространенные китайские и японские лакомства иногда гораздо вкуснее и дешевле ресторанных блюд («Все-таки ты рвань!» — мяукнул Кот). Дело идет к тому, что ритуал ланча постепенно вытесняется из жизни и на смену ему приходит суетливый fast food в «Макдоналдсе» и других подобных заведениях. О, фаст фуд! Фредерик Форсайт вместо Фаулза, мыльная опера вместо Гринуэя, «Маркс и Спенсер» вместо «Остин Рида», проститутка вместо Джульетты!

Я предан хорошему ресторану, от дешевого рыбного «Угри» на Ноттинг-Хилле до знаменитого «Симпсона» на Стрэнде, где гужуются богатые бизнесмены, разрывая на части недожаренные ростбифы с кровью. Обычно начинают с закусок или супа (русские обжоры берут и то, и другое), «ростбиф окровавленный» воспет еще Пушкиным, стейки едят в хорошо прожаренном, средне прожаренном, недожаренном и почти сыром виде, великолепен кусок седла барашка с желе из красной смородины, но пудинги, — о, печаль моя! — пудинги не выношу, хотя, как известно, «чтобы оценить пудинг, нужно его съесть». Не идет мне в горло пудинг или пирог с почками, соленое отварное мясо с морковью (на редкость мрачное блюдо), даже прославленный ростбиф теряет вкус вкупе с йоркширским пудингом, и на глаза навертываются слезы. Рыбу обычно в Англии делают отменно: я не могу оторваться от копченой селедки — kippers (утречком, как простолюдин, сжираю пару штук — и никакой овсянки!). Хороши и салмон на закуску, и жареные окунь или форель, и панированный Dover sole, выловленный в тихих водах у белых скал Дувра, где сурово возвышается крепостной замок (водопадом полился желудочный сок, пора притормозить!)

В нынешней Англии мировая кухня уже давно вытеснила чисто английскую, и насытиться можно и гигантскими креветками по-китайски, и бараньими котлетками по-французски, и даже котлетами по-киевски. Лишь в дешевых английских пансионах и харчевнях добродушные хозяйки потчуют сугубо английской кухней — пресно, грустно, жутко, но полезно для кошелька и здоровья. Завидую Ричарду II, имевшему в своем распоряжении 2000 поваров и закатывавшему рыцарские пиры! Герцог Кларенс давал ужин из тридцати блюд, а Генрих V заливал вином бассейн во дворе в день коронации. Что там олени и кабаны! Пожирали павлинов (зачастую с перьями), лебедей, ласточек, куропаток, фазанов, вальдшнепов, а каша и прочее оставалась уделом бедняков и распространились в проклятые годы буржуазной демократии…

— А чай? Ты совсем забыл о Безумном Чаепитии! — фыркнул Чеширский Кот. — Мартовский Заяц и Болванщик спокойно пили чай, а между ними крепко спала Мышь-Соня. А знаешь, кто она такая?

— Наверное, мышь, которая постоянно спит. Просто находка для любого кота.

— Прототипом Сони, да будет тебе известно, — с обидой сказал Кот, — послужил ручной вомбат Данте Габриэля Россетти, это милое создание любило спать на столе у английского художника и поэта. Если бы ты не слишком увлекался пабами на Чейни-уок с видом на Темзу, то мог бы увидеть там памятник этому великому прерафаэлиту.

Как меня раздражало, что Чеширский Кот постоянно подчеркивал свое интеллектуальное превосходство! Обязательно нужно пояснить, кто такой Россетти, словно я полный невежда и никогда не видел его картин в галерее Тейт и не читал его посредственных стихов. Конечно же, я прекрасно помнил, как Мартовский Заяц предложил Алисе вина, хотя на столе ничего не было, а Болванщик грубо заметил, что она обросла. А часы отставали на два дня из-за того, что были смазаны сливочным маслом и в них попали крошки. Болванщик пожаловался, что однажды обидел Время, сказал, что хочет его убить, и с тех пор часы постоянно показывали шесть, потому всё и было накрыто к чаю.

— Безумное Чаепитие похоже на игру в крокет, — заметил важно Кот. — Ты, конечно, не помнишь (опять эти самоуверенность и снисходительность!) трех садовников, красивших в королевском саду белые розы в красный цвет? (Конечно, я всё помнил, даже как Королева грозила по обыкновению отрубить всем садовникам головы…) — Площадка была вся в рытвинах и бороздах, — продолжал Кот, — шарами служили ежи, молотками — фламинго, а воротцами — солдаты, делавшие мостик, когда шла игра.

Английская традиция чаепития возникла в конце

XVIII века, когда Анна, жена седьмого герцога Бедфордского, вошла в историю, заметив, что испытывает слабость около пяти часов вечера и нуждается в чае с пирогами для подкрепления духа. Вскоре чаепитие стало таким модным, что высший свет начал баловаться чаем в специальных чайных. Чай сыграл злую шутку с Империей: Георг III пытался заставить американских колонистов платить налог на чай, и это в результате привело к «бостонскому чаепитию», когда группа американцев, переодетых в одеяния диких индейцев, выбросили в море в бостонском порту 342 ящика с чаем. В результате началась Война за независимость, — и колония уплыла из Британской империи.

Я не очень доверяю статистике, но она утверждает, что в среднем англичанин выпивает 1650 чашек чая в год, и ни чашкой больше или меньше! — пьет его с утра до поздней ночи и постоянно держит на огне чайник.

Но не чаем единым жив человек в этой чайной стране.

Пей! И дьявол тебя доведет до конца…

Карамзин поражался, какие жуткие пьянчуги англичане — в отличие от русских. «Корабельный мастер выпил стакана четыре водки; не приметил флага, поставленного на мели для предостережения мореплавателей, — и Капитан увидел беду в ту самую минуту, когда мы были уже в нескольких саженях от подводных камней». Или: «Мущины пьют, женщины говорят между собою потихоньку и скоро оставляют нас одних; снимают скатерть, кладут на стол какие-то пестрыя салфетки и ставят множество бутылок; снова пить — тосты, здоровья! Это, говорят, весело! По крайней мере не мне».

История английского пьянства уходит корнями в седую древность, не забудем, что римляне баловались итальянскими и греческими винами. Отец английской литературы Чосер, сын виноторговца, живший в XIV веке, писал о распространенности сухого красного вина (кларета), которое стоило в пабах не больше, чем в стране-производителе Франции. Народ уважал десертные: мальвазию (тогда ее ввозили из Кипра, теперь из Мадеры) и вернаж из Флоренции. Джон Гей, автор «Оперы нищих» и поэмы в честь вина, в 1708 году с нежностью истинного алкаша обрисовывает круг виноградников: Лузитания, Тенерифе, Пальма, Ферро, Прованс, он упоминает шампанские, бургундские и флорентийские вина, старый рейнвейн (Hock), вина из Лиссабона, Бордо и испанского Аликанте.

А на черта было захватывать колонии? Разве не для приобщения к божественным напиткам, отсутствующим в безвиноградной Англии? В XVIII–XIX веках в большом ходу было шерри, то бишь херес, его пили и пьют и как аперитив, и на десерт (кстати, его начал славить еще Фальстаф). Королева Виктория во время трапезы любила дуть одно шерри (представляю, как она надиралась!). Доктор Самуэль Джонсон, великий пьяница и жизнелюб, писал: «Кларет — это напиток для мальчиков; порт — для мужчин; но тот, кто хочет стать героем, должен пить бренди». А вот король моды, денди Браммелл презирал портвейн, считая его напитком низших классов, правда, после смерти в его подвале нашли большие запасы порта.

— Ты забыл добавить, что бренди раньше разбавляли теплой или холодной водой, — сказал Кот. — А в сочельник бросали в бренди изюминки и леденцы, зажигали и таким образом развлекались. В чести был и грог — подслащенная смесь бренди с кипятком. Пили светлое пиво (эль) и темное пиво (стаут), а у Диккенса известный прощелыга Сэм Уэллер наставлял сына за кружкой эля: «Прекрасно умеешь присасываться, Сэмми. Из тебя получилась бы на редкость способная устрица, Сэмми, если бы ты родился на этом жизненном посту». Почитали ром (помните, у Стивенсона: «Йо-хо-хо — и бутылка рома!»), а у Байрона в «Дон-Жуане» есть- строчки о том, что дух поднимают только ром и истинная религия.

Пьянство в современной Англии? Ха-ха! По некоторым подсчетам, англичане потребляют в три раза меньше алкоголя, чем французы, а мы, русские, давно вырвали пальму первенства у всех, и в тех лондонских ресторанах, где знают нашего брата, на стол сразу выставляют бутылку водки, подразумевая, что это только начало.

Где вы, английские алкаши, сосущие портвейны и шерри? Где короли, любившие поплавать в огромных бочках мальвазии, иногда идя ко дну? Современные англичане пьют по рюмке-другой, а хлебают по-настоящему лишь отдельные выдающиеся личности вроде…

Из скромности помолчим.

Я не уверен, что англичане хорошо разбираются в сухих винах (ныне они продаются даже в пабах), и всегда вспоминаю дискуссию о марках вина между министром продовольствия и его заместителем: «Боттичелли» — это не вино. «Боттичелли» — это сыр!»

Спасает репутацию Англии сэр Уинстон: «Я извлек из выпивки больше, чем выпивка из меня», а также слухи о любви сэра к армянскому коньяку, точнее бренди, подаренному Сталиным.

— А что ты молчишь о виски?! — взорвался Кот. — Разве можно представить англичан без виски?[76]

Нельзя, хотя это шотландский или ирландский продукт гордых потомков кельтов. Не случайно завистливый америкашка Уильям Фолкнер писал: «Плохого виски не бывает, Просто некоторые сорта виски лучше других».

пел Вертинский.

Виски — «он»? «оно»? «они»? В любом варианте напиток волшебен, если понимать в нем толк. А если не понимать, то следует учиться понимать, учиться, учиться и учиться! На это можно потратить целую жизнь, и все равно без толку. Что есть виски? — это вопрос поважнее, чем «быть или не быть».

Вдумчивая селекция ржи, овса и пшеницы, солод, бродивший многие годы, затем пропускают через дымовые фильтры, выдерживают напиток в дубовых бочках из-под хереса и разбавляют родниковой водой…

Сразу признаюсь, что в процессе долгих и мучительных исканий я остановился на шотландском, а американский «Бурбон» или канадский «Canadian Club» считаю ужасным пойлом и готов биться с их любителями до последней капли. Но я не настолько кровожаден, чтобы выливать бочки ненависти на адептов «Бурбона» и публично ставить их к позорному столбу — среди них порой попадаются приличные люди. Например, начальник контрразведывательной службы ЦРУ Джек Энглтон, коллекционер орхидей и поклонник поэта Т.-С. Элиота, обожал «Бурбон» до такой степени, что запрятывал бутылки «Джек Дэниэлс» на дно озера с помощью грузила. Рыбача в тех местах на своей лодке, он порой откладывал в сторону спиннинг и поднимал заветные бутылки, избавляя себя от утомительной беготни в город за дозаправкой. Канадский виски я возненавидел не из идейных соображений: им и только им торговали с дипломатической скидкой в посольском «сельпо» в Лондоне (шотландский продавался в городе и стоил раза в три дороже). О, проклятая нужда! О, бедность и желание накупить шмоток про запас! И разве не ниже человеческого достоинства, выпив умопомрачительного scotch whisky на приеме в иностранном посольстве, хлебать дома мерзкий канадский?! Но хлебал, и как! Утречком, если еще нет инфаркта, неплохо хряпнуть чашку ирландского кофе, только не вливать в кофе чайную ложку ирландского виски, а бодренько, по-нашему: хаф — хаф.

«Свобода и скотч шагают рядом», — писал Роберт Бернс.

Для нашей страны победившей демократии этот лозунг особенно актуален, правда, возникает вопрос: не протянут ли ноги российские потребители виски, если демократические реформы победят окончательно и бесповоротно?

Тут я на миг предам любимую Англию и двинусь туда, где рядом с живописными деревушками притаились заводики, там текут форелевые речки и рябит озеро с обитающим в глубинах древним чудовищем Несси. Заводики эти специализируются на скотчах, сделанных из определенного вида чистого солода (malt! — меня в жар бросает, когда я вижу это слово на этикетке), запах молта бьет в ноздри остро и резко, неискушенных простаков от него мутит, и они хрипло шепчут «самогон!». Молт-виски бывает обычно от 12 до 30 и более лет выдержки, основные сорта: «Glenlivet», «Glenmorangie», «Glenfiddich», «Highland Park» и многие другие, на этикетках обычно стоит «single» или «pure» malt, впрочем, совсем недавно, купив в киоске бутылку со всеми вроде бы истинно шотландскими опознавательными знаками, я ощутил все запахи отечественного одеколона «Шипр».

Небольшой ликбез: когда несколько молтов соединяют хитроумными способами вместе, то, грубо говоря, получается смешанный (blended) виски, которым наслаждается большинство пьющего человечества, по годам этот виски тоже разный. Конечно, чем больше годков у смешанного виски, тем утонченнее наслаждение, держу пари, что только дегустатор отличит одну марку обыкновенного шестилетнего виски от другой. Очень редко даже умудренные опытом алкаши приобщаются к виски с первого раза, роман обычно начинается трудно, развивается медленно, зато потом перерастает во всепоглощающую страсть, которая держит до гроба и в загробной жизни. Разбавлять или не разбавлять? Вполне можно разбавить водой, пить со льдом и в первозданном виде. Лапотники-янки разбавляют виски содовой, но истинный джентльмен, не отравленный американской цивилизацией, пользует только обыкновенную воду: минералка или газировка моментально меняют неповторимый вкус скотча. Считается дурным тоном бросать лед в солодовый виски: молт хрупок, как душа поэта, и даже невинная льдинка способна подорвать ауру родника. Джентльменам противопоказано хряпать виски одним залпом из водочной рюмки — это все равно что слушать, pardon, задницей Прелюды Шопена, — желательно цедить из специального стаканчика с тяжелым дном, медленно и вдумчиво, воображая себя Шерлоком Холмсом, разгадывающим очередное преступление. Так пьют англичане, но русский характер — что там говорить! — посильнее любых сухих теорий, поэтому порой неожиданно видишь соотечественника, который опустошает бутылку виски на подоконнике в подъезде, закусывая ржавой килькой, или выдувает ее «на троих» в проходном дворе…

Пожалуй, ни один напиток не требует такого учета места и времени, такой тщательной продуманности каждой детали в общей картине. Прекрасен вид англичан в строгих полосатых костюмах, трепетно сжимающих стаканы со скотчем, в которых призывно позванивает ледок. К сожалению, на шумной тусовке эти респектабельные джентльмены, расталкивая друг друга локтями, вдруг бросаются на растерзание несчастного лосося на столе, — вся эта суета подрывает ауру скотча!

Но истинный вискоман предпочитает домашнюю обстановку: краснокожее кресло «Честерфилд», в котором можно откинуться и вытянуть ноги к догорающему камину (тут хороши вельветовые брюки и замшевые, светлые туфли), низкий столик, где фарфоровая доска с сыром «Стилтон» и крекерами, — драгоценный бокал отменно чувствует себя в этой обстановке. Взгляд пьющего должен слегка блуждать, с трудом отрываясь от прелестей напитка, останавливаться на картинах Уистлера или Гейнсборо, задерживаться на свечах, мерцающих в бронзовых канделябрах, переходить на задумчивый лик любимой в черной шали. Особый изыск — это увлечь возлюбленную на ковер (желательно персидский, а не дешевый палас), поставить бокал скотча рядом, положить по соседству кота и попросить его помурлыкать…

— Никогда не дождешься! — вскричал Чеширский Кот. — Ты тут распространялся о вельветовых брюках, Гейнсборо и канделябрах, но ведь твоя Россия совершенно другая, и большинство самозабвенно глушит водку и откровенно презирает виски. Русский человек и виски несовместны, как гений и злодейство.

— Врешь! — вскричал я гневно, болея за Родину.

Я слушал Кота и думал: сколько живет в этом мире ненавистников виски! Прежде всего, я весьма сомневаюсь, что к скотчу привержен прекрасный пол и в Англии, и в России, то есть нельзя сказать, что дамы совсем его не пьют, но и нельзя сказать, что пьют. Исключение составляют лишь жены любителей виски, которых мужья в течение многих лет ловко втянули в питие. Они верны напитку, как своим мужьям, и всегда на их поминках выставляют на стол виски.

А что делать джентльмену, если он сидит у камина с совершенно сногсшибательной красоткой, которая морщит нос, взглянув на скотч, а «Мумм брют» под рукой отсутствует (и фунтов, между прочим, в обрез) — форс-мажорная ситуация! Джин, конечно же, джин! Увы, его почему-то изобрели не англичане, а голландцы, причем всё началось с лекарств, настоянных на можжевельнике. Джин — самый легкий и демократический напиток, удобный почти в любых ситуациях, дамы порой обожают джин гораздо больше, чем мужчин. Разумеется, со льдом, с тоником, или биттерсом, или с оранжадом. Некоторые самоубийцы перед решающим шагом принимают полстакана теплого джина, разумеется, чистого. Джин неприхотлив, он славно пьется и в сарафане, и в норковой шубе, и во фланелевом костюме в полоску, при галстуке и без. И все-таки лучше всего он идет летом, и особенно приятно его пить нагишом.

— Позволь, — прервал мои размышления Чеширский Кот, читавший мысли без всякого труда. — Но мы удалились от сногсшибательной английской кошки, категорически не пьющей виски… Что делать, если она напряжена, часто выбегает в туалет и мажет губы, а у тебя трясутся лапы от робости, заплетается язык и холодеет кончик хвоста? Как преодолеть этот страшный барьер?

Из своей многогранной шпионской практики могу посоветовать напиток, которым прославленный английский бабник Джеймс Бонд одурманивал головы своим ворогам-соблазнительницам, используя их слабость к джину. Это коктейль «Драй мартини»: одна треть стандартного стаканчика вышеупомянутого итальянского вермута, обязательно экстра сухого, 2/3 джина, прыснуть биттерс, повесить на стаканчик дольку лимона и положить сверху зеленую оливку. Англичанки выдерживают не больше трех доз и сразу после этого валятся, как подкошенные, в койку; русским бабам, которые и коня остановят, и в горящую избу войдут, потребуется пять-шесть доз…

Тут долг чести похвастаться, что меня приобщил к «Драй мартини» очень серьезный журналист «Санди телеграф» сэр Перегрин Уорстхорн, у него на домашнем банкете я прилично надрался этой дьявольской смесью, не смог сдержать свою русскую чувственность и уволок к себе в машину одну гостью, не представляющую никакого оперативного интереса, но зато смазливую. Вот как все выглядит в мемуарах сэра Перегрина: «Любимов был популярным гостем, завлекавшим некоторых леди, в частности, Пэт Гейл, которая прибыла в ресторан, где мы ужинали после банкета, и красочно рассказала о «десяти футах русского языка, пытавшегося набросить лассо на мои гланды».» Вот вам и природная сдержанность англичан! Хорошо, что я уже в отставке, а представьте, какое впечатление произвел бы такой пассаж на отдел кадров… Но все равно я тайно горжусь и длиной, и толщиной своего языка и понимаю восхищение нежных гланд Пэт Гейл, которую я совершенно не помню.

Искусство разведки трудно представить без пьянства, в технике шпионажа бокал спиртного и обаятельная улыбка — самое важное оружие. Наверное, и Ева, прежде чем соблазнить Адама яблоком, подсунула ему немного спиртного. Я сам однажды тащил из ресторана в номер пьяного в дрезину английского агента-консерватора, который прибыл в Москву по нашему приглашению, почувствовал себя как дома и расслабился. Бывали у нас и агенты-алкоголики. В 30-е годы шифровальщик Форин-офиса (и алкоголик) по кличке «Арно» работал с нашим разведчиком Быстролетовым, выступавшим как венгерский граф. Вот что пишет Быстролетов в своем донесении: «Немытый, растрепанный, с ввалившимися глазами и осунувшимся лицом, он производил впечатление вконец опустившегося алкоголика. Я тряс его за плечи и в конце концов разбудил, и что же? Не открывая глаза, он протянул руку, нащупал бутылку вина, выпил и, видимо приняв меня за жену, сказал: «Пошла вон, старая сука», и снова заснул». Наш знаменитый агент Дональд Маклин, работавший дипломатом в Каире вскоре после войны, так нажрался на банкете, что объявил о своей работе на советскую разведку (естественно, никто из коллег ему не поверил, сочтя это «черным юмором»), а потом бросился в резиденцию американского посла и раздолбал там всю мебель, выкрикивая антиамериканские лозунги.

В нашем шпионском деле без выпивки нельзя, но не верьте ветеранам, вспоминающим, как при приеме в разведку их заставляли выпить пару бутылок водки (Петр I при направлении за границу проверял бояр на целом ведре). Все это ерунда, хотя на умение пить постоянно обращают внимание и тех, кто надирается, быстренько отчисляют. Помнится, на выпускном вечере в разведшколе отличник-слушатель после пары рюмок водки вдруг схватил на руки и начал подбрасывать под потолок преподавательницу английского языка — в загранкомандировку дальше Мытищ он не уехал. Другой разведчик, попахивая утренним перегаром, доложил резиденту, что английский парламентарий, с которым он накануне имел счастье отужинать, согласился на конспиративное сотрудничество. Резидент чуть не разрыдался от счастья, расцеловал подчиненного в обе щеки и пообещал ходатайствовать об ордене. А потом оказалось: оба так налимонились, что депутат парламента согласился в случае Третьей мировой войны взорвать мост Ватерлоо.

Английский писатель Кингсли Эмис: «Когда мы выпили польского спирта, я говорил только дважды. Первый раз я произнес: «Прекратите смеяться, на вас еще не подействовало», а чуть позже добавил: «Пойду-ка я спать, пожалуй»».

Русские графини умели опоить джентльменов…

А вот интересно, чем поила Доротея Ливен английского министра иностранных дел, а затем премьер-министра Джорджа Каннинга? Уверен, что большинство и не слышало об этой выдающейся женщине, зато уже набили оскомину байки о немецкой шпионке, танцовщице Мата Хари, совершенно напрасно расстрелянной во время войны французами, поскольку истинным шпионажем она не занималась — слишком много времени отнимали дела в борделе.

Бурная дипломатическая и шпионская жизнь Дарьи Христофоровны Ливен еще ждет своего исследователя. Даша появилась на свет в 1785 году в семье рижского губернатора Бенкендорфа, ее братиком был тот самый начальник Третьего отделения Бенкендорф, который вошел в историю благодаря «опеке» над Пушкиным. Воспитывалась Даша в Смольном институте под непосредственным руководством великой княгини Марии Федоровны, впоследствии супруги будущего императора Павла I, выдали ее замуж за друга императора, двадцатитрехлетнего министра графа Христофора Ливена, — ясно, что друзьям императора не нужно особых талантов, чтобы делать карьеру. Граф сумел избежать опалы после убийства Павла I, снискал расположение Александра I, с которым был под Аустерлицем и в Тильзите, и в 1812 году, после возобновления дружеских отношений с Великобританией? был направлен послом в Лондон.

Дарья Христофоровна всю свою юность провела в придворных кругах и прекрасно знала царскую политическую кухню. Не отличаясь классической красотой, она обладала острым умом и естественным обаянием, тут же открыла у себя дома светский салон, где была непререкаемой львицей аж до 1834 года, когда Ливен, уже князь, покинул Лондон. Дарья только числилась при муже, на самом деле она исполняла роль главного советника посольства и писала депеши лично министру иностранных дел Нессельроде. В 1815 году Дарья познакомилась с душой Священного Союза австрийским канцлером графом Меттернихом, который, укрепляя влияние Австрии, заботился и о своих личных интересах: нажил огромное состояние и даже тайно получал от царя «пенсию». Вскоре канцлер влюбился в Дашу, и началась переписка, отнюдь не страстная, а политическая, причем из Лондона письма пересылались через австрийское посольство в опечатанном сургучом конверте, где лежали еще три конверта и только последний, безымянный, предназначался графу. Вся переписка контролировалась Нессельроде и самим царем Александром, который не раз беседовал с Дарьей Христофоровной по вопросам европейской политики и давал ей инструкции.

Летом 1825 года на конфиденциальной встрече в Петербурге царь раскрыл ей тайный план поворота внешней политики России от Австрии к Великобритании. Доротея отлично знала Каннинга, и царь остался доволен совещанием с нею: чуть позже он заметил шефу Третьего отделения: «Когда я видел твою сестру последний раз, она была привлекательной девочкой, сейчас она — государственный деятель».

Таким образом, Дарье во имя интересов России пришлось разорвать с Меттернихом и сблизиться (почти на 10 лет!) с Каннингом, который стал важным источником информации для России.

— Клевета! — заорал Кот. — Министр не мог стать шпионом!

— Ты получил неважное образование в Чешире и совсем не улучшил его в Оксфорде: шпионаж — это отнюдь не только суетливая беготня по тайникам, моментальные передачи в проходном дворе и скрытое фотографирование демонстрантов. Шпионаж — это стиль жизни, это светский разговор на равных, это обсуждение политики «блестящей изоляции» на кушетке рекамье в Хэмптон-Корте. А жалованье императора — это пенсия, а не сование потной рукой мятых купюр в клозете соседу по писсуару, надежному агенту…

Конечно, я бил несчастного Кота ниже пояса: дело в том, что широкая публика, включая котов, ничего не смыслит в шпионаже и судит об этом по дурацким фильмам, не имеющим ничего общего с действительностью.

Но продолжим о прекрасной Даше. Я ею восхищен и совершенно не жалею мужа-рогоносца: пусть женятся на глупых уродинах, которые толкутся на кухне и рожают ребенка за ребенком. А умные красавицы — редкость в любой стране, и если попал под их каблучок, то неси свою ношу! Вернувшись из Лондона, княгиня Дарья Христофоровна в свои почти пятьдесят заскучала, оторвавшись от бурной дипломатической деятельности в Альбионе. И муж стал невмоготу (еще бы!), впрочем, он недолго докучал ей и вскоре преставился. К черту немытую Россию! — и княгиня умчалась в Париж, купила старинный дом, ранее принадлежавший Талейрану, и открыла там новый светский салон, куда захаживали и короли, и министры, и крупные писатели. Тогда в ее сети попал знаменитый французский историк Франсуа Гизо, который был министром иностранных дел, а затем премьер-министром. А тут революция 1848 года — проклятые революции! Политическая карьера Гизо превратилась в дым, а шестидесятитрехлетняя Дарья Христофоровна не могла позволить себе опуститься до рядового ситуайена — пришлось дать отставку Гизо. Так и умерла она мирно в Париже в 1857 году, пожелав в завещании положить ее в гроб в черном бархатном платье фрейлины российского императорского двора.

Не под влиянием ли встреч с этой выдающейся женщиной Оноре де Бальзак писал: «Профессия шпиона прекрасна, когда он работает сам по себе. Он подобен вору, который получает наслаждение, сохраняя образ честного гражданина. Однако человек, вступивший на этот путь, должен уметь укрощать свой гнев, бороться с нетерпением. Простаивать, замерзая, по колени в грязи, выдерживать зной и холод, не обольщаться иллюзиями, уметь быстро мчаться или бестрепетно застыть, неустанно стоять часами у чужого окна, проворачивать в голове тысячу планов действия… По своему накалу эту профессию можно сравнить лишь с работой картежного шулера».

Тут я заметил, что Чеширский Кот ползает по потолку, что-то выдирает оттуда и жует.

— Что ты там делаешь? — спросил я.

— Закусываю. Разве ты не видишь? От твоих пылких панегириков в честь пьянства и разных баб захотелось выпить, и я рванул рюмку валерьянки.

— Что же можно найти на потолке?

— Конечно, занозы. Прекрасная закуска!

Что ж, при хорошей выпивке любая закуска идет!

Просьба руки о скатерть не вытирать!

Я уже распространялся о безукоризненной английской вежливости, без нее англичанин не существует, хотя мудрейший Карл прыснул деготь в бочку меда: «Вежливость — это разменная монета, которой черт оплачивает кровь своих жертв». Без хороших манер, черт побери, рушатся и нравы, и традиции, и жизни нет совсем, когда опаздываешь на свидание к Герцогине, как Белый Кролик, или когда выводишь из терпения Устрицу.

В свое время в диссертации я создал нетленный образ советского разведчика, ни черта не знавшего об английской жизни, обрисовал его в стиле агитплаката 20-х годов: крестьянин в красной рубахе, в лаптях, с завязанными глазами и вытянутыми руками, одной ногой ступил в пропасть. И подписано: «Неграмотный тот же слепой. Всюду его ждут неудачи и несчастья». Этот несчастный оперативник по фамилии Булкин совершал ошибку за ошибкой: в гости он явился без букета цветов, напялив на себя чуть ли не сюртук с манишкой и белым галстуком, хотя был уик-энд и все англичане надели на себя кто пуловеры, а кто твидовые пиджаки. Войдя в гостиную, он стал обходить гостей и здороваться с каждым за руку, вызывая этим массу неудобств, — ведь одни сидели вразвалку на ковре и приходилось вскакивать, другие держали в руках бокалы с вином и тарелки с едой, поспешно перемещали всё в другое место ради рукопожатия. Его усадили за стол, а там его невежество достигло апогея: получив из рук соседа графинчик с портом, он налил себе, но не передал сосуд далее по кругу, как принято у джентльменов, а поставил рядом с собой! (страсть Филби). Я рисовал образ Булкина с искренним убеждением, что вилку следует держать именно в левой руке, а вино, которое льет на пробу официант, необходимо чуть покрутить для омовения стенок бокала, затем вытянуть нос, пошевелить ноздрями и, блаженно прикрыв глаза, сделать небольшой глоток. И не дай бог чокаться на русский манер!

Но догмы рассыпались на ходу, и англичане оказались другими. Б жизни я редко встречал более вольную в своих привычках нацию: и чокаются, и из графина могут запросто хлебнуть, и прийти на званый бал не во фраке, как указано в приглашении, а в потертом пиджачке. Забудем о временах королевы Виктории и высшего света, выбросим к черту вилочки и ножички для разделывания омара и вопьемся в клешню, забыв о приличиях. Но отличие англичанина от Булкина в том, что он нарушает правила приличия свободно и органично. Если употребить грубое сравнение, Булкин, наступив даме на ногу, покраснеет, смутится, с испугу выльет ей на платье бокал вина, рассыплется в извинениях, а англичанин ласково улыбнется, попросит пардона и, ничуть не смутившись, продолжит с ней разговор.

Совсем недавно в ресторане прославленного Итона я ожидал заказ и с упоением наблюдал, как два солидных джентльмена, похожих на почтенных преподавателей колледжа, пренебрегая холестерином, уписывали огромные стейки с вареной картошкой. С наслаждением запивали их пивом, кости обгладывали, словно голодные псы, жир вытекал из уголков их жующих пастей, они вытирали его ладонью, а в конце трапезы до блеска вытерли хлебом тарелки, отправили оставшуюся вкуснятину в рот и смачно облизали губы.

— Да отрубить им головы! — прокричал Чеширский Кот голосом Червонной Королевы.

Отрубить-то можно, но как себя вести? И возможно ли перенести английский опыт на непредсказуемую Россию?

Хаживал я на журфиксы, винно-сырные вечеринки (wine & cheese parties), когда гости приносят по бутылке (и приводят кого-нибудь из друзей), а хозяева выставляют набор сыров. Превосходно, легко, свободно! И не надо, словно статуя, сидеть за столом, обжираться и вести беседу с соседом, который тебе уже давно опротивел, циркулируй себе, как Фигаро, уходя и переходя, пока все не разойдутся через пару часов… Мы с женой мечтали перенести этот английский опыт на родину, но, боже, как тяжело было принимать в России гостей в условиях дефицита продуктов, без поваров, дворецких и слуг! Наконец радостно ввалились гости, чуть потоптались и уселись пить и жрать. Кто придумал длинные тосты? Кому нужен тамада? Почему я должен слушать милого старичка, который долго и нудно рассказывает о достоинствах хозяйки? Каскад глупостей: тост за святую дружбу (все встают), тост за дам (господа офицеры, встать!), тост за ушедших в мир иной, тост за детей, тост за внуков и внучек, и так до бесконечности.

У англичан я бывал на разных застольях, но ни на одном не слышал длинных тостов. Правда, на официальном ужине в клубе в конце трапезы, перед десертом и кофе, хозяин или почетный гость вполне могут произнести спич и даже прочитать целый доклад, если таковой предусмотрен. Как правило, английская трапеза, к счастью, бессловесна и лишена упражнений в риторике. Никакой организованности при выпивке не существует: наливает либо хозяин, либо сосед, либо сам себе наполняешь бокал, пока не рухнешь со стула. Поэтому короткое «Cheers!» («ваше здоровье!») не вызывает больших потуг даже у мертвецки пьяного. Особенно радует, что никто не пристает, если не пьешь, не считает это величайшим оскорблением хозяев и плевком в адрес гостей, никто не объявляет, что ты отлыниваешь и хитришь, и чуть ли не берет тебя за грудки…

Нельзя сказать, что за английским столом не бывает болтунов: иногда светская дама вдруг поведает обществу, как она чуть не села за один стол с принцем Филиппом в «Савое», или как хорошо отдыхать в снегах Килиманджаро, и все делают вид, что это потрясающе занимательно, и раскрывают рот.

В прежние времена на званые ужины обычно тащили букет для хозяйки, однако ныне, если вы хорошо знакомы, вполне уместно приволочь одну-две бутылки вина. И кормят как хотят, очень часто берут из кафе «навынос». Однажды я был приглашен на обед к известному политику, долго добирался до его загородного дома и был накормлен лишь тощей курицей на вертеле (нас было четверо), правда, скудость обеда была компенсирована превосходными французскими винами и остроумной беседой.

— Откровенно говоря, я терпеть не могу гостей! — молвил Кот. — Мало того, что они все вонючие (о, эти помеси французских духов и пота!), но они еще норовят ухватить меня, положить на спину и жирными пальцами скрести живот, ожидая, что я буду мурлыкать от удовольствия. Ты представить себе не можешь, как я ненавижу этих тварей, и только природная воспитанность Чеширского Джентльмена удерживает меня от того, чтобы впиться когтями в мерзкую руку. А некоторые настолько глупы, что начинают меня кормить. И чем?! Жареной форелью или, не дай бог, салатом «Оливье», одна сволочь даже пробовала намазать мне хлеб майонезом в надежде, что я буду слизывать эту гадость.

Кот продолжал осуждать гостей, а я тем временем думал: как вести себя в Англии? Как найти золотую середину? Скажу честно, в те времена, когда я бился над диссертацией, англичане казались мне более церемонными и постоянно думавшими, что скажет княгиня Мария Алексеевна или ее английский эквивалент миссис Гранди[77]. О, непостижимые английские манеры!

Как денди лондонский одет…

Когда говорят о манерах, очень хочется при-одеться, — заметил Чеширский Кот. — Меня всегда тянет натянуть полосатые штаны и прихлопнуть свою черную голову белым цилиндром. И, конечно же, огромный красный бант, такие я любил носить на маевки, когда в Англии еще жили настоящие социалисты…

О, мода, мода! Только на вид она изменчива, на самом деле все идет по кругу, и исчезнувшее с унылой неизбежностью появляется вновь. Было время, когда англичанки прятали свой бюст в специальные кармашки, сейчас любят, чтобы виднелись торчащие под платьем соски, а их одно время было модно проколоть серьгой — на этом фоне проколотый пупок выглядит как чопорная леди рядом с разнузданной путаной. Что дальше? Убежден, что вернемся к карманчикам, я лично люблю, когда прикрываются… Банально, но запретный плод всегда сладок.

Истинно английская мода появилась в конце XIV века, до этого англичане лишь тупо подражали французам. Но тут у английской знати появился вкус к более праздничному и богатому виду, и даже чернь ударилась в снобизм. Эта мода расцвела при Ричарде II, и у его канцлера Джона Аранделя было 52 расшитых золотом одеяний. Писатель Чосер пишет, что знать меняла свои костюмы каждый день, и женоподобный Ричард приучил двор к узким камзолам и обтягивающим тело штанам, когда ягодицы выглядели как «стадо овец в полнолуние». В середине XVI века испанцев поражало уродство англичанок, их короткие юбки и то, что они не стесняются открывать лодыжки, целуют незнакомцев при первой встрече и могут пообедать вдвоем с другом своего мужа. Испанцам казалось, что англичанка в седле выглядит бесстыдно, а современники-англичане считали это верхом совершенства. Гульфики, преувеличивающие мужское достоинство, явились миру при Синей Бороде Генрихе VIII, на мой взгляд, это следствие комплекса неполноценности и импотенции — не случайно он рубил головы женам. А почему стало модно носить бороды, расшивать гульфики золотом и придавать им совершенно необъятный вид? При Елизавете модники вставляли в свои штаны перья, украшали их цветными тканями, а дамы делали такие огромные одежды, что рядом с ними нельзя было сидеть. Навертывали на себя в десять раз больше, чем испанки, зато спали абсолютно голыми, — представляю, какое счастье сорвать с себя всю массу одежды и вытянуться в постели! Зато при Карле II богатство одежды ушло на задний план, уступив место богатству натуры: тут уж фаворитки Карла соревновались друг с другом в обнаженности груди и ног.

Денди[78] и дендизм появились именно при этом веселом короле и королеве Анне и расцвели в Англии в конце XVIII века. Уже в начале того века мужчины пришли к выводу, что нижние части женского тела излишне велики и необходимо скрыть этот ужасный дефект. К середине века англичане неожиданно обнаружили, что вышеизложенные нижележащие несправедливо малы, — тогда все английские дамы стали выглядеть словно беременные. В начале XVIII века считалось неприличным обнажать тело, даже шею полагалось открывать не больше чем на два дюйма, а в середине века уже открывали максимально и плечи, и грудь. Через несколько лет все заполонили муфты, и женщин вновь глухо прикрыли, а в 70-е годы снова открыли. Зачем увеличивали живот — не знаю, но ясно, что ляжки и ягодицы выглядели внушительно благодаря широким юбкам и вызывали отнюдь не платонические эмоции.

Боже, а что творилось с прическами! Во времена англосаксов прически были основным предметом гордости, к середине XVIII века искусство прически достигло апогея. Над этой страстью потешались, и актер Гаррик однажды вышел на сцену в парике, изображавшем весь набор овощей, особенно ярко выделялась там свекла. Парики вошли в моду в XVIII веке, появились даже воры, срывающие их с владельцев, как в Москве срывали в свое время норковые и ондатровые шапки. Дамы порой надевали искусственные восковые груди, которые волновали не меньше, чем естественные прелести.

Оливер Голдсмит: «Говорят, шлейф супруги мэра в дни церемоний превосходит длинный хвост бен-тамского барана, а ведь хвост этот, как тебе известно, укладывается на тележке, которую баран и возит за собой… Поверишь ли, милейший Фум, тот же народ, которому нравятся женщины с длинными хвостами, у лошадей стрижет хвосты по самую репицу!!!»

Насчет чистоты англичан мнения расходятся. Знать меняла платье каждый день, менее великие — раз в неделю; как часто мылись, остается загадкой. Например, в XVI веке ассенизация была настолько кустарной, что переполненный Хэмптон-Корт невыносимо смердел, и приходилось постоянно менять дворцы, давая возможность освободиться от нечистот и окурить помещения ароматическими веществами.

С детства всем советским людям внушали, что англичане — ужасные снобы, а в словаре расшифровывалось: «Сноб — это человек, поведение и вкусы к-ро-го определяются стремлением не отстать от моды и постоянно придерживаться манер буржуазно-аристократического круга, «высшего света»». В институте международных отношений, осваивая английский язык, мы несколько лет долбили «Ярмарку тщеславия» Вильяма Теккерея как домашнее чтение, и уж о снобах я наслышан изрядно: «Он гордо попирает Европу ногами, проталкивается во все соборы, дворцы и картинные галереи… Ничто не трогает его, — пока не появляется какое-нибудь очень важное лицо… тут наш чопорный, гордый, самоуверенный и невозмутимый британский сноб способен быть угодливым, как лакей, и гибким, как арлекин». От Теккерея особенно досталось английскому Королю Георгу IV, называвшему себя «первым джентльменом Европы», писатель считал, что король — это пальто, парик, аффектированный смех, в сущности, ничто, лишь снобистская маска.

Проклятые английские снобы! Правда, в Англии я стал постепенно брать на вооружение некоторые дурные традиции: купил хороший твидовый пиджак «Харрис», рубашку в черную полоску, в верхний карман пиджака стал затыкать сложенный квадратом белый платок (так, чтобы торчала лишь узкая полоска), а когда хотел выглядеть богемным денди, совал туда цветной, хорошенько его помяв и распустив. Приобрел огромный зонт (чуть поменьше, чем у швейцаров отеля «Риц», что на Пикадилли, они очень ловко раскрывают его над головой у клиентов, подъезжающих на «ягуарах»). Я, наверное, купил бы и котелок, но боязнь получить выговор по партийной линии за «обур-жуазивание» удержала меня от этого явно снобистского шага. Да! Сноб! Черт побери, а что в этом плохого? Ведь если соблюдать чувство меры, то это всего лишь перенимание чужого опыта, столь полезное для любого человека.

В 1757 году Д-Хэнуей в страстном памфлете против чаепития писал: «Это проклятие нации, что рабочий и механик подражают лорду!» Теперь чай пьет вся нация, а не только кровососы-лорды.

— Да уж! — проворчал Чеширский Кот. — Даже Энгельс, от которого ты опрометчиво отрекся, писал, что «самое отвратительное здесь — это всосавшаяся в плоть и кровь рабочих буржуазная респектабельность», и осуждал тред-юниониста Тома Манна, своего любимца, за то, что «он любит рассказывать о том, как будет завтракать у лорд-мэра!». Копировать привычки вышестоящих — это ужасный вкус, это все равно что я стал бы лаять, подражая бродячим собакам!

Мера, и еще раз мера. И забудем о снобизме, как об особой черте англичан, вернемся к моде.

Марк Твен: «Человека красит одежда. Голые люди имеют крайне малое влияние в обществе. А то и совсем никакого». Оскар Уайльд: «Хорошо завязанный галстук — первый в жизни серьезный шаг». Неизвестный англичанин: «Чем хуже у тебя идут дела, тем лучше ты должен одеваться» или «Если женщина в магазине сама выбирает для мужа шляпу и галстук, то, по всей вероятности, она сама выбирала ему жену».

— Почему ты не сказал ни слова о великом щеголе начала девятнадцатого века, законодателе мод и первом истинном денди Джордже Браммелле? Завсегдатае клуба «Пуатье», великом остроумце, человеке с идеальным вкусом, авторе книги об английских мужском и женском костюме? Ведь без него не обходился ни один светский раут, и даже лорд Байрон, говорят, молвил, что предпочел бы быть Браммеллом, чем императором Наполеоном… — насупился Кот.

— Не хотел омрачать свой монолог. Грустная история: Браммелл, как и Байрон, закончил свою жизнь в изгнании, сошел с ума, приказывал зажигать на полную мощь люстры в отеле, где он жил, канделябры и свечи, заваливать все цветами, а сам бродил по отелю в парадном костюме времен своей молодости. В голубом фраке с золотыми пуговицами, в пикейном жилете и черных панталонах в обтяжку, как носили в шестнадцатом веке…

В наши дни мода в Англии, как и во всем мире, меняется так быстро, что за ней не уследить даже по журналам мод. До 50-х годов законы моды в Англии диктовал Париж, затем мода стала приходить с английской улицы: в 1953–1954 годах появились стиляги — тедди-бои, бит-девицы в черных платьях и очках в черной роговице, вдруг вошли в моду туфли в средневековом стиле, длиной в 15 дюймов. Разве не поразила мини-юбка великой Твигги даже французов?

А теперь однообразие сменилось таким максимальным разнообразием, что кругом идет голова и хочется до конца жизни носить один и тот же потертый пиджак. И только успеешь что-нибудь вякнуть о нынешней моде, как она уже выходит из моды.

Но есть в этом мире нечто устойчивое, неизменное, не подверженное ежегодным изменениям. Что это?

— Мужская мода, мода джентльменов, которые шьют костюмы на Сэвил-роу! — ответил за меня Кот… — Твидовые пиджаки, в крупную клетку рубашки, совсем не то, что на тебе, типичном снобе и совке, чудом угодившем на Альбион… Английская мужская мода умрет вместе с последним джентльменом.

О самых грязных грехах и о самой чистой любви

Самое время поговорить о любви и ненависти, о грехах и пороках, которыми страдает Альбион. Стереотипные образы английских любовников и любовниц не отличаются особой оригинальностью и навевают тоску (естественно, тут постарались «французики из Бордо», присвоившие себе славу непревзойденных мужчин). Холодные как лед, бесчувственные как бревно.

Два английских рыцаря отправляются в крестовый поход. Один из них признается товарищу, что перед отъездом надел своей некрасивой жене пояс невинности. «Это, наверное, было излишне», — удивился коллега. «О нет! По возвращении я скажу, что во время похода потерял ключ». Более современная байка: ранним воскресным утром англичанин отжимается на набережной Темзы. «Простите, сэр, — говорит ему полицейский. — Возможно, это не мое дело, но мне кажется, ваша леди давно ушла».

Группа чокнутых социологов наблюдала в разных странах, насколько часто юноша и девушка во время разговора касаются друг друга. Англичане оказались в самом низу таблицы[79]. О холодности англичан в любви написаны горы, однако единственная правда заключается в том, что английская сдержанность, по-видимому, накладывает отпечаток на проявление чувств: пылкие англичане — редкость[80]. Как писал Френсис Бэкон, «мужчины должны остерегаться страсти… ибо тот, кто предпочитает Елену, теряет дары Юноны и Паллады». Уверен, что Бэкон был достаточно умен, чтобы следовать этому правилу.

Но ведь ни один этнолог не проводил эксперименты над англичанами в постели, и разговорам о холодности можно противопоставить шекспировские страсти, лирику Байрона и Суинберна, нежные образы прерафаэлита Эдуарда Берн-Джонса. Разве национальный характер не проявляется в литературе и искусстве?

Правда, это не англичанин, а Владислав Ходасевич, но вдохновение его идет с берегов Альбиона, и пахнет оно шекспировскими страстями…

Раньше Англия считалась греховной и лицемерной, в течение XX века лицемерные одежды постепенно падали, и ныне неправдоподобно звучат парадоксы Оскара Уайльда вроде: «Грех — самый колоритный элемент в нашей жизни». Слово «грех» непонятно и надуманно, всё fucking просто: в Англии — как и везде в свободном мире. Но есть ли своя специфика? Произошла такая «глобализация» секса, что все перемешалось.

В красной телефонной будке Лондона разбросаны визитные карточки с рисунками игривых девиц, размахивающих розгами, крупно написано «spanking» — для неискушенных: секс с поркой, английский грешок. Нет желания, чтобы выдрали до омертвения задницу? Исследователи единодушно пришли к выводу, что главной мотивацией для порки является чисто эстетичный вид заднего окорока, он, и только он дает стимул для избиения. Особенно важна окраска задницы при порке: чем краснее, тем ярче бушуют страсти. И конечно, нужно быть немножко садистом или мазохистом, иначе в ряды поркоманов — назовем их так! — не попасть! Считается хорошим тоном стегать цветами или щеткой, иногда спину натирают асбестовым порошком, и она призывно горит, а еще в XVIII веке английский бонвиван Прайс сконструировал машину для одновременного избиения сорока человек. Прославилась на всю Англию поркоманша Елизавета Браунригг, жена лондонского слесаря, респектабельная дама, служившая в церкви и приводившая оттуда девушек, певших в хоре. Она их лупила до умопомрачения, как ослиц, раздевала и била палкой от щетки и прочими предметами. В результате была арестована и казнена[81].

Жуткую историю одного современного поркомана рассказывает Джереми Паксман, слезы льются от жалости. Жил-был джентльмен лет пятидесяти, с лысинкой, широкоскулый и приветливый, носил костюм в полоску, работал в банке, и никто не подозревал, чем он занимался по вечерам. Однажды он обратился к хирургу с просьбой трансплантировать ему пикантную часть тела, воспетую Рабле и другими гениями: еще в детстве его избивал отец, это было частью «воспитания мужчины», и папаша хвалил его, если он не плакал. По признанию героя за десять лет над его задницей поработало не меньше семнадцати человек, включая родителей, няню, учителей и префектов. В частной школе мальчик никак не связывал порку с сексом, а воспринимал ее как часть системы воспитания, которая должна сделать из него смелого, честного джентльмена и христианина. В университете воспоминания о порке вошли в его сексуальную фантазию, обогатившуюся чтением вдохновляющих романов «Фанни Хилл» Клеланда и «Любовника леди Чэттерлей» Лоуренса. Он женился, но супруга не поняла его намеков о желательности порки, появилось четверо детей, что, впрочем, никак не ослабило его порочных желаний. Лечиться? Врачи давали самые мудрые советы, но один честно сказал, что гораздо разумнее не выбрасывать деньги на бесполезное лечение, а использовать их на столь нужное удовольствие. Так и получилось: жизнь распалась на две части. Днем он честно нес свое бремя в банке, а по вечерам искал женщин, преимущественно мускулистых негритянок, которые его били. Он нашел целый клуб садомазохистов и только тогда понял, что ему мало просто избиений — очень важно, чтобы это проходило на публике…

— Что ты выдаешь поркоманию за английский грех? — возмутился Кот. — Недавно я смотрел на канале НТВ «Про это» с прекрасной Еленой Хангой. Проститутки обсуждали сложности профессии, одни сетовали, что занимаются этим нежным делом исключительно из-за денег, другие признавались, что находят в этом удовольствие и даже счастье. И тут коварный вопрос Ханги: «А попадаются ли извращенцы среди клиентов?» И ответ пухленькой и ушастой девочки: «Конечно! Вот недавно пришла на квартиру к клиенту, он привел на кухню, достал из кастрюли курицу, которая там размораживалась, и попросил этой курицей отлупить его по заднице. Я это и сделала с большим старанием, он достиг оргазма и был счастлив…» Куда англичанам до вас с их розгами, хлыстами, кнутами, поясами!

Можно ли после этого выпада Кота писать о сугубо английских пороках? Одни и те же реклама, моды, новости, кино и музыка изрядно подточили национальное своеобразие, стерли и усреднили выдающиеся пороки. Даже любовь, увы, приведена к общему знаменателю в так называемых цивилизованных странах, а нецивилизованные злобно завидуют и пытаются подражать. Кто знает, возможно, если клонирование и виртуальный секс станут нормой, потомки будут хохотать над тем, как их примитивные предки страдали от любви и даже убивали из ревности, они будут удивляться, что мужчины обнимали женщин, которые потом девять месяцев ходили с огромными животами. Представляю, сколько пародий появится во всемирном Интернете на этот комический процесс!

Ностальгия накатывается на меня, как девятый вал: жили же люди! и как грешили! Не было проклятой демократии с ее надуманным равноправием, отсутствовали диета, аэробика, презервативы с усиками. Бароны любили сожрать цельного барана, искупаться в бочке малаги, а потом осчастливить нескольких наперсниц разврата.

Один крупный этнопсихолог заявил, что национальный характер полнее всего раскрывается в сексе. Все это из прошлого, в сексе раскрывается только секс, информационная революция охватила всех, и если в прежние времена «Кама Сутра» считалась запретным плодом, то ныне ее читают как у нас «Мойдодыр», а у англичан — «Алису».

Немного Содома и Гоморры

Мирская слава не всегда приходит заслуженно: все прекрасно знают о родоначальнике садизма маркизе де Саде, но никому не известен лорд Одли, граф Каслхевенский, которого в 1631 году приговорили к повешению, но смилостивились и отрубили голову. Сначала лорд вынуждал свою жену у него на глазах совокупляться с кучером — о, эти симпатяги-кучера! в каких только видах они не предстают в английских романах! — заодно он не обижал и кучера, при этом грязно выражался. Затем он пригласил для участия другого кучера, а однажды заставил слугу насиловать ее, при этом держал ее за руки и за ноги. Графиня пыталась покончить с собой, но лорд вырвал нож и напустил на нее другого слугу…

Из всех английских перверсий больше всего мне нравится эксгибиционизм, корнями уходящий в город Ковентри, где по традиции до начала XIX века девушки верхом на коне, полностью обнаженные, проезжали по центральной улице, а затем в таком же виде обедали с самим мэром города. Претендентки стояли в очереди, в историю Англии вошла жена мэра леди Годива, которая ради благополучия горожан проехала по улицам в голом виде — это было условие ее мужа, обещавшего в этом случае снизить налоги.

Имелись в Англии и выдающиеся нимфоманки. В 1771 году прогремело дело миссис Дрейпер, дочки бакалейщика и писаной красавицы. В десять лет ее соблазнил слуга-негр, а в пятнадцать она уже вышла замуж за богатого торговца. Все началось с созерцания нежных общений жеребцов и кобыл, после этого она отдалась, естественно, кучеру, а потом заманила к себе в постель молодого слугу (это все из показаний свидетелей, представляю, как они упивались увиденным!). Все эти удовольствия ей прекрасно сходили с рук, пока однажды в театре она не положила руку на колени сидевшего рядом театрала, — тут и притянули ее к ответу.

Проституция процветала в Англии всегда, бордели выросли из римских бань, и английский гений изобретательства на этой ниве только отдыхал, в XVIII веке их стали называть сералями. «После трех утра нимфы и пастухи еще приносили себя в жертву на алтарь Бахуса и двигались к вершинам плотского греха. Друг за другом мчались кареты, привозя из дома женщин, бросавшихся в объятия их дорогих поклонников, нетерпеливо ожидавших около мест развлечений», — писал английский историк С. Пипс.

В моде были сады Воксхолла — центр проституции. В 1668 году С. Пипс записал в своем дневнике: «Боже, какая распутная компания собралась здесь вечером! Нужно самому побывать здесь, чтобы понять их делишки!» Там Пипс засек своих знакомых с девицами и с осуждением об этом написал, однако не удержался, лицемер, притащился в Воксхолл еще раз и даже рыскал по кустам в поисках знакомых.

Как нежно и легко написал о шлюхе либеральный политик XIX века Г. Лэнсдаун:

В 1793 году Лондон насчитывал 50 тысяч шлюх, к концу XIX века — 80 тысяч. Особенно хорош был викторианский Лондон, хотя сама королева не отличалась разнузданностью, спокойно рожала от своего Альберта. Молодые аристократы гуляли в матросских кабаках в Ротерхите, в низкопробных питейных заведениях на Лестер-сквер. Отводили душу в детском публичном доме недалеко от рынка Спитлфилдз, районы Хеймаркет и Ватерлоо-роуд были переполнены шлюхами, а для состоятельных клиентов существовали бордели в Мейфер и Челси, где подавали даже шампанское. Процветали танцевальный зал «Мотте» на Фоли-стрит у Тотнем-Корт-роуд, клуб «Креморн-гарденз» в Челси с отдельными кабинетами. Англичане попроще забавлялись тогда запрещенными петушиными боями, делали ставки на число грызунов, которых сможет убить терьер за один час, и однажды шутки ради юный маркиз Гастингский выпустил две сотни крыс в переполненном танцевальном зале клуба. Во время Первой мировой по улицам бродили женские патрули и прочищали парки, засекая парочки, позднее, в 30-е годы, парки тоже были весьма популярны (еще одно сходство между англичанами и русскими, вечно страдавшими из-за отсутствия «хаты»).

Англичане считались большими мастерами по части дефлорации. В 1830 году было множество детских борделей и «лолиты» дефилировали между Пикадилли-серкус и Ватерлоо. Как писал один эксперт по этому делу, «сорок лет назад одна нетронутая девственница стоила 50 фунтов, сейчас ее можно купить за 5, сорок лет назад никто не требовал медицинского свидетельства с доказательством невинности, сейчас оно стоит 1 фунт. Раньше ничего не понимали в подготовке проституток, теперь в этом деле специализируются». Случались и гиганты: один джентльмен требовал до 70 девственниц в год и готов был довести эту цифру до сотни, а один доктор дефлорировал по три девственницы в две недели.

— Более того, в почете были и старички! У тебя еще есть шанс! — вскричал Чеширский Кот. — Ты, наверное, и не слышал, что некоторые дамы страдают геронтофилией, и когда ты уже совсем развалишься, тебя непременно подхватит какая-нибудь сумасшедшая баба. Между прочим, этой неестественной болезнью страдала актриса «Ковент-Гардена» миссис Харлоу, так что чаще ходи в театры — вдруг какая-нибудь красотка положит глаз на твои мощи…

Английский гомосексуализм ведет начало от норманнского периода, в частности, от сына Вильгельма Завоевателя Вильяма Руфуса (1087–1100), преуспевшего на этой ниве. «Стали модными длинные ниспадающие волосы и экстравагантное платье, — писал в то время один священник, — в обиход вошли туфли с загнутыми носами; мужчины принялись подражать дамам в утонченности облика, следить за походкой. Они появлялись на людях полуобнаженными и вихляли бедрами. Великое множество этих жалких созданий и толпы шлюх заполняли двор». Эдуард II открыто ласкал своего придворного фаворита Гавестона и вообще удалил из дворца всех женщин, — дело дошло до того, что дворяне потребовали изгнать Гавестона из Англии, а потом даже подняли восстание, выгнали в Шотландию короля с любовником и последнего в результате обезглавили. Считался педерастом и английский король Яков I, росший исключительно в мужском окружении; он менял любовников как перчатки.

Во второй половине XVII века число гомосексуалистов выросло настолько, что появились специализированные клубы и даже бордели. А вот лесбиянки начали процветать лишь во время Реставрации.

В английском языке до начала XX века термин «гомосексуализм» не существовал, хотя любовь между мужчинами осуждалась, особенно содомия, за которую сжигали на кострах. В XX веке наблюдалась медленная эволюция: от заключения в тюрьму к общественному осуждению, а затем к полной свободе. Английский гомосексуализм всегда объясняли тоской мальчиков в частных школах, куда никогда не ступала женская нога («И не ступит никогда потому, что этого не может быть!» — так объяснил мне эту сегрегацию наставник из частной школы Рептон.) Однако гомосексуализмом занимались не только выпускники Итона и Хэрроу (об этом с пеной у рта обычно говорят те, кто вообще не смог попасть ни в какую школу), но и довольно широкие круги: моряки, шахтеры, спортсмены, члены всевозможных мужских лиг и ассоциаций…

Хотя славное племя геев и лесбианок сквозным роем прошло сквозь всю английскую историю, общество всегда блюло присущий ему очаровательно-фарисейский фасад и тот, кто willy-nilly залетал в грязное болото нетрадиционного секса (и если — самое главное! — этот жуткий факт становился предметом общественного обсуждения), то истеблишмент моментально указывал на дверь нарушителям морального кодекса. К концу XX века, когда закон во многих западных странах с постыдным славословием «прав человека» закрепил однополую семью, стало уже неприличным выглядеть эдаким консервативным бараном, тупо покрывающим овечек и не понимающим всех прелестей бараньего зада. О всяких милых отклонениях (часть которых уже получили признание) СМИ начали писать с большим пиететом, чем о политике или науке, постфактум прояснилось, что почти все великие в той или иной степени стыдливо отдали дань однополой любви, что стало предметом ранее утаенных дневниковых записей и отдельных монографий.

На этом фоне печальное дело великого писателя Оскара Уайльда, которого засадили в Редингскую тюрьму, кажется высосанным из пальца и великолепно романтичным. Он писал своему возлюбленному юному лорду Альфреду Дугласу: «Моя прелестная роза, мой нежный цветок, моя лилейная лилия, наверное, тюрьмой предстоит мне проверить могущество любви. Мне предстоит узнать, смогу ли я силой своей любви к тебе превратить горькую воду в сладкую». Писатель Сомерсет Моэм открыто жил с молодым человеком, которому завещал часть состояния; пресса постоянно намекала на гомосексуальные наклонности убежденного холостяка, лидера консерваторов и премьер-министра Эдуарда Хита, а заместителя министра внутренних дел, ведавшего беспризорниками, не без оснований обвинили в педофилии…

Я чуть не свалился со стула, когда прочитал послевоенные записные книжки корифея английской литературы Кристофера Ишервуда (именно на основе его романа «Прощай, Берлин» и создано знаменитое «Кабаре» с Лайзой Миннелли). Писатель излил душу по поводу коллективных оргий и собственных ярких совокуплений, в том числе и в компании духовных отцов наших поэтов-шестидесятников Одена и Спендера. Бот это любовь! Бот это исповедь! Разве она идет в сравнение с натужными описаниями Руссо своего онанового греха? Все-таки человечество идет путем прогресса. Что еще будет!

— Да отрубить ему инструмент, к чертовой матери! — вдруг заорал Кот, закатив от гнева свои изумрудные глаза.

Конечно, вряд ли политик, открыто декларирующий о своих отклонениях, сделает в Англии карьеру (пока), однако сексуальные меньшинства добились в Англии полного равноправия: разрешены браки и разводы, гомосексуализм и лесбиянство стали таким же обычным делом, как чипсы. Видимо, в прошлом пороки были лишь глубоко запрятаны, а в наше свободное время выползли наружу…

И все же, и все же Истинная Любовь (тут я обнял Кота) никуда не исчезла.

Так писал в XV веке монах Джон Донн, он был не просто лиричен, но и ироничен. («Продрогнуть опасаешься?! Пустое! Не нужно покрывал: укройся мною».) Д. Донну вторили в расцвете Возрождения «поэт поэтов» Эдмунд Спенсер, государственный деятель при Елизавете, ученый, военачальник, блестящий поэт Филипп Сидни и гениальный Шекспир.

Список велик, и английская поэзия не менее чувственна, чем французская или русская, это не только титаны прошлого Байрон или Теннисон, но и не менее великие лирики XX века Редьярд Киплинг, Томас Стернз Элиот, Руперт Брук, Роберт Грейвс, Стивен Спендер, Уистэн Хью Оден, Крис Лоуг ет сетера, ет сетера…

Так прославим английскую любовь и ее певцов!

Скучно и глупо распространяться о перверсиях, и вообще хочется влюбиться, писать каждый день по оде, уйти в Оптину Пустынь и там отдать концы под жалобное мяуканье Чеширского Кота.

Нормальный джентльмен не может не ненавидеть СМИ

В мои салатные дни», как писал Шекспир, я серьезно занимался консервативной партией, не пропускал ни одной ежегодной конференции в Борнмуте или в ином курортном городке («там они укрываются от гнева народа», — писала «Правда»), наведывался в штаб-квартиру партии Сентрал-офис. Постепенно обрастая связями, работал с упором на молодежь: именно из них, пока их души не зачерствели и вконец не оконсервативились, предстояло создать костяк агентурной сети, не уступавшей «великолепной пятерке» с Кимом Филби. Но души не особенно тянулись ко мне и не спешили раскрываться.

Ник Скотт занимал тогда пост председателя организации молодых консерваторов, он считался выдвиженцем и адептом «левого» консерватора Яна Макле-ода, выступавшего за быструю перестройку отношений с колониями и за альянс с Европой. Обходительный, симпатичный, из простой семьи, не обремененной аристократической генеалогией, отслуживший пилотом в королевских военно-воздушных силах, Скотт производил прекрасное впечатление. Энергия била из него ключом, в партии его любили, — было за что! как не полюбить человека с таким шармом! В память врезалось, как Николас Скотт представил меня Маклеоду на конференции тори, и тот сразу же начал оттачивать на мне свой антикоммунистический кинжал.

— Свобода, мой дорогой друг, свобода — это то, от чего рассыплется ваш режим. Разве человек может жить без свободы? Может ли рыба жить без воды? Как бы ни изощрялась ваша пропаганда, рано или поздно вся система превратится в прах! (Как в воду глядел покойный Маклеод.)

Молодые консерваторы, толпившиеся вокруг, с почтением выслушивали эти банальные сентенции, собственно, они предназначались не для моих, а для их ушей. Пусть знают, какими аргументами крыть врага, а этот субчик из посольства удобная мишень, к тому же глухо молчавшая из природного почтения к вождям (за пазухой у меня была целая куча ответных камней, ведь не зря я участвовал в публичных диспутах с буржуазным отродьем!).

За несколько лет моей нерукотворной деятельности в Англии мы встречались со Скоттом раз десять, и то больше на конференциях, а не в тиши ресторанов. Приятный человек, умный и с хорошим будущим, но только вербовать его — всё равно что подкатываться к Папе Римскому.

Газета «Гардиан» от 15 сентября 1999 года:

«В 60-е годы таких респектабельных фигур, как министр обороны Денис Хили, консервативный член парламента Николас Скотт и консервативный журналист Перегрин Уостхорн, поил и кормил в ресторанах Михаил Любимов, полковник КГБ в советском посольстве в Лондоне. Где-то в московских архивах, возможно, таится документ, в котором эти люди названы агентами КГБ. Но это еще ничего не доказывает».

Ах, если бы я завербовал их всех, превратив в цепкие руки Москвы! Тогда я переплюнул бы даже великих вербовщиков советской разведки, грозных нелегалов Арнольда Дейча или Теодора Малли, и вошел бы в золотой фонд мировой разведки. Интересно, вручили бы мне звезду Героя Советского Союза? Поставили бы золоченый бюст на родине?

Вся история началась спустя тридцать лет со дня нашей последней встречи, когда корреспондент «Дейли экспресс» в Москве предложил мне встретиться со Скоттом — о знакомстве с ним он прочитал в моем мемуар-романе. Скотт совсем недавно ушел с поста министра по социальным вопросам, но оставался на виду в парламентской фракции. Я немного удивился, узнав, что Скотт проявил готовность лицезреть меня в Лондоне под дулами столь желтой газеты, к тому же я уже давно не скрывал своей прежней принадлежности к шпионской службе. Так что мне нечего было терять, кроме своих цепей, а вот зачем нужно такое паблисити Скотту, я не понимал.

Вскоре я вылетел в Лондон, был размещен в шикарной гостинице рядом с Уайтхоллом и Скотланд-Ярдом (видимо, для устрашения) и вскоре двинулся на ланч в известный своими ростбифами ресторан «Симпсон» на Стрэнде. Помнится, в свое время, когда служитель подкатывал на тележке к столику аппетитную ногу и огромным ножом торжественно отрезал кусок, ему полагался на чай один «боб» — так называли ныне исчезнувший шиллинг. Мы радостно пожали друг другу руки. Щелкал фотоаппарат, ослепляли вспышки, освещая наши потучневшие, но все равно прекрасные фигуры. Скотт по-прежнему был остроумен и доброжелателен. Его недавно отправили в отставку из-за неких противоречий с премьер-министром (наверное, в былые годы меня этот конфликт заинтересовал бы, а сейчас…), жил он в Челси и представлял в парламенте этот избирательный округ. Поболтали о детях, о внуках, о непростом положении в России, о том, где лучше проводить свободное время (тут я расписал Нику волжские круизы, завлекательные для любого англичанина), о вреде потребления соли в нашем возрасте, о диете… Спокойно распрощались, договорившись не терять контакт, и я был искренне тронут, когда посыльный принес мне в гостиницу бутылку виски (это был ответный жест Скотта на мою «Столичную»),

Вскоре появилась огромная статья о встрече бывших врагов с фото, изображавшим двух веселых добряков, пиршествующих за уставленным яствами столом. «Прошло тридцать лет со дня их последнего ланча, и загадка длительной холодной войны может быть разрешена после удивительного воссоединения члена парламента от партии тори и супершпиона КГБ, который пытался его завербовать. Блестящий Николас Скотт был убежден, что его визави за ланчем Михаил Любимов, или Улыбчивый Майк, как его называли некоторые англичане-почитатели[82], был советским дипломатом, правда, необычно очаровательным (!), носившим костюм в полоску с Сэвил-роу и иногда итонский галстук». Заметим, что костюм, пошитый на улице лучших портных Лондона, обошелся бы мне в пять моих нищенских зарплат второго секретаря посольства, а за итонский галстук, белую бабоч-ку-бант меня наверняка бы исключили из партии. «Они оба похохатывали, вспоминая прошлую дружбу за бутылкой «Шардонне» с креветками и салмоном, в мире, который ныне перевернулся для каждого из них вверх ногами».

Что правда, то правда. Но я так и не разобрался в желании Скотта публично общаться со мной — ведь в нашей, ныне шибко демократической стране ни один политический деятель не стал бы светиться в компании с сотрудником английской или американской разведок. Даже с сотрудником КГБ, проклинаемой на каждом углу, но все же своей организацией, и то никто не рискнул бы. Возможно, ему хотелось показать, что он тоже внес свой вклад в окончание холодной войны, возможно, считал, что полезно любое паблисити… С другой стороны, правильно ли всех измерять паскудными мерками целесообразности? Разве не существуют просто хорошие и порядочные люди? Вот и Николас Скотт — честный и смелый человек, далекий от разных пропагандистских клише, вроде «зловещих русских шпионов», обыкновенная порядочность не позволяла ему отказаться от встречи со старым знакомым, показать себя трусом. К тому же он никогда не ведал, что я трудился в КГБ, на лбу, что ли, у меня клеймо? Вот вам здравый смысл и практицизм англичанина, взвешивающего и просчитывающего на сто лет вперед (не зная, что завтра на голову упадет с крыши кирпич, о чем дальше).

Через год я снова появился в Англии, и из газет узнал, что Ник Скотт попал в беду: полиция задержала его в пьяном виде, — подано все было так, будто он валялся в канаве. Это укрепило еще больше уважение к нему, повеяло чем-то родным: неужели и в Англии можно допиться до ручки? За Николасом, увы, я никогда не замечал тяги к спиртному (иначе в бытность асом шпионажа наверняка постарался бы использовать этот порок в интересах КГБ), но время меняет нас, одни развязывают, другие завязывают, и как писал Беранже, «все кончается песнями». Самое неприятное, что инцидент с канавой произошел за несколько дней до обсуждения в консервативной ассоциации Челси кандидатуры Скотта в парламент на предстоящих всеобщих выборах. Депутат в канаве — хороший признак только в пьющей России, выступление поддатого Ельцина в американском институте, переданное нашим ТВ для подрыва его позиций трезвенником Горбачевым, только укрепило его влияние, как и прочие пьяные выходки, вроде бросания подчиненных с парохода или дирижирования немецким оркестром. Приятно знать, что вождь надирается, как и все простые смертные, — для нас это как елей на душу, и голосуем двумя руками, а потом грызем локти.

Газеты отнеслись к Скотту без всяких скидок на его прошлые заслуги: припомнили и похождения его дочки, потреблявшей наркотики (?), а инцидент расписали так, будто сами лежали рядом в канаве, сжимая в руке недопитую бутыль. Противно было читать, и я решил ободрить Скотта, позвонил ему и пригласил на ланч в незабвенное «Кафе Ройал». К несчастью, накануне из куража я вскарабкался по крутой лестнице на верхушку собора Святого Павла, дабы полюбоваться, как в далекой молодости, недурственным видом на Лондон, однако переоценил свои силы, спускался вниз почти на заднице, и рубашку можно было выжать, — жена срочно купила новую, и я переоделся в уборной упомянутого уже паба «Старый чеширский сыр», расположенного недалеко от собора. Далее — бессонная ночь, полный выход из строя всего органона, от конечностей до внутренних органов.

Но до «Кафе Ройал» я все же доплелся и сумел выразить Нику свое возмущение гнусной выходкой прессы. Он только засмеялся и махнул рукой: что, мол, с этих журналюг взять! Он куда-то спешил, мое пошатнувшееся здоровье (удержусь от ужасающих физиологических деталей) тоже требовало иного стационара, нежели прославленный ресторан, и мы довольно быстро разошлись.

Через неделю, уже в Москве, мне позвонил из Лондона незнакомый журналист из «Санди телеграф» и, помимо прочего, поинтересовался, не встречался ли я там со Скоттом, который недавно загремел в канаву. Инстинктивно я почувствовал недоброе и ответил, что был занят другими делами и Скотта не видел. Каково же было мое изумление, когда в очередной «Санди телеграф» я прочитал на первой странице: «КГБ делает последнюю, судорожную попытку спасти попавшего в беду члена парламента». Далее шла расшифровка сенсации: «КГБ мчится на спасение сэра Николаса Скотта в его борьбе сохранить свое место в парламенте на собрании местной консервативной организации, его поддержал бывший русский шпион, когда-то пытавшийся его завербовать. «Он превосходный член парламента и истинный патриот Британии. По сравнению со мной он пьет как дитя, он еле дотрагивается до выпивки», — сказал бывший полковник КГБ». Далее утверждалось, что Скотт не только был задержан до этого в пьяном виде, когда сидел за рулем, но и не остановился, чтобы помочь ребенку в коляске, чуть не раздавленному двумя парковавшимися автомобилями.

И вся эта лажа появилась накануне голосования по кандидатуре Скотта в консервативной ассоциации Челси. Самая настоящая операция с компроматом. Казалось бы, миновали дни холодной войны, давно распущен КГБ, а пропаганда не изменилась, все те же фишки! Хороший сюжет для шпионского фильма: отставной полкаш, гремя старыми костями и шурша толстой пачкой банкнот, мчится на выручку своему подпаленному агенту… Я тут же послал опровержение в газету, не рассчитывая на публикацию. Однако письмо появилось, правда, Скотта к этому времени уже благополучно провалили. На душе у меня было противно, словно я совершил нечто мерзкое по отношению к открытому и искреннему человеку. До сих пор я испытываю угрызения совести — воленс-но-ленс, меня подло использовали как крапленую карту в игре против Николаса, кто знает, если бы не гнусная статья, возможно, всё обошлось бы. Я послал ему открытку на Рождество и еще раз высказал свое возмущение интригой, но он не ответил, — наверное, решил, что я вступил в заговор против него вместе с газеткой. Жаль, конечно, но для этого у него были все основания.

— И ты обиделся на английскую прессу? — воскликнул Кот. — Ты, прожженный шпион и интриган, для которого нет ничего святого?! Не лучше ль на себя, кума, оборотиться? Уж российская пресса может придумать такую клевету, что в жизни не ототрешься. Одни передачи вашего телевидения во время избирательных кампаний похожи на сливание помоев в огромную вонючую яму…

— Но Запад сам толкал нас к свободе слова и демократии…

— Никто же не знал, что у вас понимание демократии находится на первобытном уровне! Наше телевидение, во всяком случае, не опускается до такой низости, а у каждого оскорбленного есть право содрать огромную сумму по закону о клевете, что, по-моему, и сделал сэр Николас.

Если честно, то я согласен с Котом: наши нравы стремительно разнуздались, и не видно этому ни конца, ни края. Боже, каким грязным мне казался самый громкий сексуально-шпионский скандал XX века! О нем я не могу не поведать, ибо жил и страдал в Лондоне среди его участников.

Красивая блядь сильнее министра…

Этот скандальнейший из скандалов взорвался в шестьдесят третьем году, и в нем перемешались две юные проститутки, пара уголовников, военный министр и его жена-кинозвезда, костоправ-художник, он же содержатель салона-притона, аристократы и — какой же пирог без этой изюминки? — помощник военно-морского атташе советского посольства в Лондоне. Это, конечно, не вся труппа, за кулисами толпились члены парламента, опытные контрразведчики, процветающие бизнесмены…

Занавес поднимается: на сцене Джон Профьюмо, восходящая звезда партии тори, ветеран войны, участник Североафриканской кампании, орденоносец, получивший в правительстве Гарольда Макмиллана пост военного министра. Брак с известной актрисой Валери Хобсон придал политическому имиджу Профьюмо притягательные черты, он сам признавался: «Когда я женился, то быстро обнаружил, что стал самым популярным оратором. Меня приглашали на открытия вечеров, добавляя: «Вы, конечно, придете со своей очаровательной женой»».

Рядом на сцене восемнадцатилетняя Кристин Килер, фотомодель с пятнадцати лет, сумевшая раскрыть свои прелести еще в школе, которую иногда она посещала наряду с кабаками. Росла обворожительная Кристин в деревенской (по английским стандартам) местности, где нравы строги и жены упрямо бдят за мужьями — посему ее не допускали до работы в качестве няни в благородных семействах и обрекли на пылкие свидания с рабочими местной шинной фабрики и американскими солдатами с соседней базы. Ненависть к провинции — будь это английская деревня или Симбирск — всегда толкает на великие поступки, и вскоре после первого выкидыша Кристин умчалась в порочный Лондон: продавщица, официантка, сожительница негра-дворника, модельерша, звезда шоу в ночном клубе.

Там она и встретила джентльмена, ставшего осью всего скандала, доктора Стивена Уорда, мастера на все руки: и прекрасный рисовальщик, и модный костоправ, спасавший от остеохондроза и прочих подобных болячек, и светский лев, завсегдатай многих салонов. Уорд содержал великолепный дом в центре Лондона и снимал небольшой, но уютный коттедж у своего друга лорда Астора в Кливленде, совсем рядом со столицей. Сын священника, славно покутивший в Париже в годы своей юности, он затем переехал в США и получил там медицинское образование. С 1941 года служил в английской армии, сначала на Аравийском полуострове, а потом в Индии, затем Лондон, частная практика, неожиданная удача в лице посла США в Англии Аверелла Гарримана, которого он излечил от болезни, репутация крупного специалиста, открытие частной клиники. Уинстон Черчилль и шесть членов его семьи в качестве пациентов, круг расширялся, дух захватывает от букета: король Югославии Петр, великие кинозвезды Ава Гарднер, Лиз Тейлор, Мел Феррер, соратник Черчилля премьер-министр Энтони Иден, лидер лейбористов Хью Гейтскелл, певец Фрэнк Синатра и даже Махатма Ганди. Невольно думаешь, что все или почти все великие мира сего страдают костными заболеваниями, и с надеждой ощупываешь собственные суставы: а вдруг ты тоже на пути к величию? Доктор Уорд не только лечил, но и прекрасно рисовал своих пациентов, и тут придется вплести в этот потрясающий букет еще и премьер-министра Макмиллана, актрису Софи Лорен, скульптора Генри Мура, мужа правящей ныне королевы принца Филиппа etc.

Доктор Уорд приметил Кристин в ночном клубе в конце 50-х годов. «Я так хорошо помню тот момент, — напишет она позже. — Стивен очаровывал сразу, не знаю чем: то ли глаза, то ли его успокаивающий голос или атлетические плечи… Двигался он с удивительной грациозностью. У него были загоревшие мускулистые руки и блестящие белые зубы», — картина словно списана с рекламы мужского крема. Уорд, проведший изрядную часть жизни в борделях — слабость ищущих натуру талантов от Тулуз-Лотрека до Куприна, — не тратил время на излишние ухаживания и вскоре предложил Кристин переехать к нему в дом. «Я не собираюсь спать с вами, просто вы мне приятны для компании», — несчастная Кристин ломала голову над этой замысловатой фразой целый день и, наконец, решилась. Уорд, как потом писала Кристин, оказался верным своему слову, беседовал с ней о политике, рассказывал анекдоты, в общем, весьма отличался от дуботолков, с ходу атаковавших ее бастионы. Собственно, за это он и поплатился: девица ушла от него к богатому домовладельцу Рахману, который, согласно словам Кристин, «любил секс после ланча, делал это цинично и безрадостно, я никогда не видела его лица», — девушке нельзя отказать в наблюдательности. Она получила от него массу подарков, которые он бессовестно отобрал после ее романа с другом детства, тогда он выгнал ее из дома, и девица вновь очутилась у Уорда, приютившего ее со свойственной ему отзывчивостью и даже познакомившего ее со своим приятелем.

Но чу! — уже слышатся вдали звуки гонгов и горнов, сейчас, сию минуту украсит эту добропорядочную компанию и наш отечественный герой, сейчас сверкнут его черный мундир и кортик… Бот он, скромный советский шпион, помощник военно-морского атташе, капитан второго ранга, с простой фамилией Иванов[83], женатый, между прочим, на дочке Горкина, секретаря Президиума Верховного Совета, освятившего своей подписью многие указы вместе с незабвенным Шверником, который в свое время скреплял их в паре со всесоюзным старостой дедушкой Калининым.

Западные журналисты и продюсеры превратили Евгения Иванова в недосягаемую фигуру, пред которой Джеймс Бонд с его хороводами миленьких крошек, с бочками «Драй мартини» и гоночными автомобилями выглядит жалким бомжем от разведки. Впрочем, в совколонии репутация капитана была безупречной: идейно выдержан, морально устойчив, регулярно посещает семинары, спортивен (я сам играл с ним в волейбол), хорошо знает английский. Иванов прибыл в Англию в конце марта 1960 года, быстро вошел во вкус лондонской жизни, начал заводить связи в высших сферах — задача любого разведчика, с которой не каждый справляется. Англичане ценили в нем легкость на подъем, дружелюбие, умение пить и не пьянеть, твердость убеждений и непосредственность. Он познакомился с Уордом во время попыток последнего получить визу в СССР для создания серии рисунков советских вождей. Встречу двух центральных персонажей будущего скандала организовал журналист, партнер Иванова по бриджу — еще одно светское развлечение, которое многие в нашей неприхотливой стране путают с гольфом. Далее изящный ланч в респектабельном клубе «Гаррик», довольно частые визиты Иванова в дома Уорда и его приятелей, там советского морского офицера всегда принимали как украшение компании и стола. Иванов не оставался в долгу: Уорд попал на банкет в совпосольство в честь Юрия Гагарина и даже удостоился чести быть представленным мадам Фурцевой во время визита ее в Лондон, развлекал ее беседами о Пастернаке (!), венгерских событиях и проблемах русской эмиграции. Между прочим, он приглашал в наше посольство и Килер, однако даже самые проницательные разведчики (включая, естественно, меня) не могли заподозрить в блестяще одетой леди обыкновенную шлюху: в то время в советском сознании образ шлюхи строился на «Яме» Куприна или на спившихся, вульгарных особах, снующих в иностранных портах и хватавших прохожих за штаны.

Не нужно быть чересчур прозорливым, чтобы предположить: опытная английская контрразведка МИ-5 не спускает глаз ни с посетителей советских учреждений, ни с разведчиков КГБ и ГРУ, и, уж конечно, вполне невинная и легко объяснимая дружба военного разведчика и светского костоправа не могла оставаться вне внимания бдящих очей. Существует версия, в значительной степени подтвержденная последующим судебным процессом, что контрразведка использовала Уорда для разработки Иванова и затягивания его в свои капканы. Сам Уорд впоследствии клялся в любви к своему другу, и отрицал, и признавал свое сотрудничество с властями… Любая версия не исключает наблюдения за домом Уорда, именно там славный капитан «законтачил» Кристин Килер и ее подружку Мэнди Райс-Дэвис, одарив их водкой и икрою. Девушек он покорил вмиг своей мужественной внешностью, и на вопрос, не является ли он шпионом (обычная английская шутка в отношении русских), просто ответил, что занимается, как все дипломаты, сбором информации. Разница между сбором информации и шпионажем настолько неуловима, что смущает даже академические умы, поэтому неудивительно, что девицы застыдились своей бестактности и оживились лишь после справедливого пояснения доктора Уорда, что «в советском посольстве все шпионы». Водка, гордость великой нации, сделала свое дело и закрепила репутацию Иванова как истинного джентльмена и, следовательно, своего парня. До скандала было еще далеко, светская жизнь бурлила, позванивали бокалы с французским шампанским, мелькали сюртуки и галстуки-бабочки, струились беседы от Бисмарка до насморка…

И тут эпохальный банкет, имевший быть в летнюю субботу 1961 года в имении близкого друга Уорда лорда Астора: жара, вечнозеленые газоны, современный бассейн, в котором уже плескались Кристин, Уорд и его гости — ведь Астор сдавал ему коттедж на своей территории. Из имения в это время вышли лорд Маунтбэттен, британский адмирал и герой войны, погибший затем от рук ирландских террористов, будущий пакистанский президент Аюб Хан, миллионер и меценат Нодар Гулбенкьян и военный министр Джон Профьюмо.

Тут и грянуло событие, которому суждено было стать главным звеном, потянувшим за собой отставку Профьюмо и уже позже — премьер-министра Макмиллана: Кристин сбросила купальник. Многочисленные летописцы расходятся по поводу причин этого демарша, одни утверждают, что в купальнике ей было слишком жарко, другие находят, что он оказался ей велик, однако все сходятся на том, что склонный к розыгрышам Уорд запрятал его в кусты, и Кристин, обмотавшись полотенцем, бросилась туда, как трепетная лань. Почтенные джентльмены приняли участие в игре и, несмотря на фраки и легкую одышку, попытались помешать Кристин восстановить статус-кво, ловя ее в свои объятия и удивляясь крохотности полотенца, не до конца прикрывавшего бедра.

Тут спустились по лестнице и дамы, снисходительно взиравшие на забавы мужей, лорд Астор представил Кристин всем гостям, в том числе и жене Джона Профьюмо. Затем военный министр предложил показать Кристин хоромы Астора (согласно ее мемуарам, экскурсия сопровождалась бешеными поцелуями), откуда она явилась в рыцарских доспехах предков лорда, вызвав очередной всплеск восторгов и оваций. К вечеру Кристин уехала в Лондон и в воскресенье вернулась вместе с Ивановым, приглашенным Уордом, тогда и состоялось знакомство капитана второго ранга с военным министром.

Мучила жара, в бассейне мужчины устроили состязание в плавании без помощи ног (Профьюмо обошел Иванова и Аюб Хана), затем забавы приняли более изощренные формы: гости разбились на две команды, леди сели на плечи джентльменов и пытались сбросить друг друга в воду. По странной случайности, Профьюмо оказался в одной команде с Кристин, хохочущие гости делали фотографии, — впоследствии некоторые снимки будут выкрадены из квартиры Уорда. Впрочем, капитан времени тоже не терял и по просьбе Уорда отвез Кристин в Лондон на квартиру доктора, где они и дожидались хозяина, обещавшего подъехать после проведения массажа лорду Астору. Эта история интерпретируется кое-кем как уловка Уорда с целью «спарить» Иванова и Кристин по заданию контрразведки, заинтересованной в компромате, якобы уже в понедельник Уорд связался с сотрудником МИ-5 (контрразведка) и рассказал ему о всех пикантных подробностях вечера в Кливленде. Вся эта будоражащая душу история не дает пока ясного ответа на то, как разворачивались страсти в квартире Уорда. Вначале Кристин отрицала даже намек на роман, хотя это и вносило экзотику в ее имидж, однако через восемнадцать месяцев, когда скандал разбушевался и обрел политические черты, уже шла речь о «ласковом русском медвежонке».

Тут обратимся к фигуре военного министра, оказавшегося не менее динамичным, чем его потенциальный противник: уже во вторник он позвонил Кристин и пригласил ее покататься на черном министерском лимузине. Этим дело и ограничилось: в Англии даже для гризеток порой создают уважительный декорум. Следующее свидание состоялось уже без шофера, прямо на квартире у Профьюмо — так пошли рандеву за рандеву, в том числе и в доме Уорда. Светский костоправ и художник отличался тщеславием и несдержанностью на язык, и он делился рассказами в своем салоне даже с малознакомыми людьми: вскоре слухи о недвусмысленном знакомстве Килер с Ивановым и Профьюмо достигли вездесущей Флит-стрит, однако газетчиков удерживали опасения разорительных штрафов по закону о клевете.

Первый слабый залп раздался в июле 1962 года, когда один английский журнал дерзнул написать, что «управляемый шофером «ЗИС» подъезжает к передней двери в то время, когда управляемый шофером «хамблер» отъезжает от задней». Намек упал на подготовленную почву, слухи пенились и лопались, как пузыри. Осенью 1962 года общительный Уорд познакомился за кружкой пива в пабе с неким Шепердом, членом парламента от консервативной партии, рассказал ему о своей поддержке советской политики в «кубинском кризисе» и пригласил к себе домой. Там потрясенный Шеперд застал веселящихся Иванова с девицами Килер и Мэнди Райс-Дэвис, причем капитан якобы выступал за немедленное начало войны с США из-за острова Свободы. Шеперд услышал, что Джон Профьюмо не вылезает из салона Уорда и дружит и с Ивановым, и с Килер. На следующий день он сигнализировал о риске для безопасности страны лидерам своей партии и правительства. В нашей свободной стране такие деяния квалифицируются как стукачество, а в матери демократии Англии это считается проявлением патриотизма.

Тут, пожалуй, пора показать еще один богатый пласт в жизни Кристин, которая отнюдь не довольствовалась лишь прокисшими сливками британского истеблишмента и бодрой советской номенклатурой: красотку подкупали безыскусная простота нравов, кинжальные схватки и мордобитие из-за ревности, стальные мускулы, не размягченные благородными напитками и университетами. Еще осенью 1961 года в сонм любовников Кристин попал овеянный дыханием Карибского моря Лаки Гордон, бывший заключенный, а в то время герой ночной эстрады, человек неукротимый и страстный. Тогда Кристин жила не у Уорда, а в роскошной квартире на Дофин-сквер, осаждаемой потоком клиентов, поэтому ревнивец Лаки Гордон неслыханно страдал: «Однажды Крис оставила меня посмотреть на одного, — это из показаний Гордона, — я смотрел через замочную скважину, как она его лупила щеткой… затем специально разбрасывала вещи по квартире, чтобы заставить его убирать». Герр Захер-Мазох порадовался бы этим упражнениям.

Счастливые дни Кристин: увлечение наркотиками, любовник-итальянец, заваливший ее шампанским и потрясающими деликатесами, запирающий ее на ключ при уходе из квартиры, дабы она не изменила, купания в ванной в черной шляпе и туфлях вместе с возлюбленным в костюме, и снова шампанское…[84]

— Ты так увлекся рассказом об этой шлюхе, что совершенно забыл обо мне! — прервал меня Кот. — Всегда надо помнить, что коты тоже любят поговорить и порассказать. Тем более, что я прекрасно знаю всю историю. Например, ты забыл, что в начале 1962 года появился новый пылкий любовник, ямайский негр Джонни Эджкомб, располосовавший Гордону физиономию до самого подбородка. Кристин третировала бедного Джонни, отказывала ему, разжигая огонь его страсти до безумия. 14 декабря 1962 года Эджкомб тщетно ломился в дом Кристин, стрелял в замок, а когда Килер появилась в окне и попросила его удалиться, два раза в нее выстрелил. Но мадам была тверда, как дуврские скалы, и Джонни попытался взять квартиру на абордаж, забравшись вверх по трубе. Тогда Кристин в панике позвонила Уорду и попросила вызвать полицию. На следующий день Джонни арестовали…

Действительно, суд над Эджкомбом стал отправной точкой скандала: появился шанс публично поговорить о «треугольнике», поскольку Кристин вызвали на суд в качестве свидетеля. Пресса потирала руки, лейбористы оттачивали мечи, разворачивалось «дело Профьюмо», хотя занавес еще не был поднят. Кристин «разматывали» многие журналисты, суля миллионы за сенсации. Тогда и выползла на свет история, что советский шпион Иванов якобы просил ее выведать у Профьюмо о намерениях США оснастить западногерманские ракеты ядерными боеголовками. Интересно, какова технология? Когда был задан вопрос — перед постелью или после? Или в разгар счастья, когда министр просто не мог не поделиться военными секретами? Но публика-дура схавает все.

Тут на арену паблисити вылетает лейбористский член парламента Джон Льюис, ранее вхожий к доктору и настойчиво сообщавший властям, что Уорд поставляет проституток для богатых клиентов. Кристин сообщает ему новые детали и шутит, что с ее ладони едят английский военный министр и русский атташе. Льюис, типичное исчадие британской демократии, делает попытку овладеть Кристин, однако честная девушка направляет ему в лоб пистолет, нажимает на курок — и только осечка спасает жизнь насильнику.

Беспечный, как птичка божия, Уорд не придавал большого значения слухам и продолжал афишировать свою дружбу с Ивановым: они прекрасно отметили Рождество в имении лорда Эднэма, где играли в бридж и катались на лошадях, обсуждая попутно последствия суда над Эджкомбом и показания Килер.

В воздухе, однако, пахло политической грозой, и 29 января 1963 года ГРУ сочло необходимым скоропалительно отозвать Иванова на родину. К этому времени относятся ссора Кристин с Уордом и ее попытка продвинуть в популярную газету «Санди пикториал» мемуары о жизни в салоне Уорда и отношениях с Профьюмо и Ивановым. Имена из опасения закона о клевете не назывались, но вскоре появилась публикация в малотиражном вестнике с упоминанием имен. О надвигающемся скандале доложили премьер-министру Макмиллану, за дело активно взялся лейбористский парламентарий, полковник в отставке Джордж Уигг, рассчитывавший использовать все материалы для сокрушения правительства.

Четырнадцатого марта 1962 года — продолжение суда над Эджкомбом, однако Кристин не явилась на процесс и, как потом выяснилось, уехала в Испанию. Все это породило массу домыслов (не дело ли это рук Профьюмо и Уорда?), фотографии Кристин уже не сходили с первых страниц английской и мировой печати. С гложущей завистью наблюдала Мэнди Райс-Дэвис за блистательными успехами своей подружки и наконец не выдержала, двинула в бой свои пушки и тиснула в «Дейли скетч» статью о жизни своей и Кристин в доме доктора Уорда.

Иванов уже исчез где-то далеко за Ла-Маншем, называть его по имени никто не стеснялся, а 21 марта на заседании парламента возмущенный полковник Уигг прямо потребовал от правительства подтвердить или опровергнуть слухи о связи Килер с «министром короны». Нервы у правительства дрогнули, и Профьюмо выступил со следующим заявлением: «Насколько я понимаю, мое имя связывают со слухами об исчезновении мисс Килер. Пользуюсь случаем, чтобы сделать личное заявление по этому делу. Последний раз я видел мисс Килер в декабре 1961 года и с тех пор ее не встречал. Не имею представления, где она находится сейчас. Любое предположение, что я связан или ответствен за ее отсутствие на суде Олд Бейли, является полностью и абсолютно лживым. Моя жена и я впервые встретили мисс Килер на домашнем приеме в июле 1961 года в Кливленде. Среди гостей были доктор Уорд, которого мы уже немного знали, и господин Иванов, атташе русского посольства. Мы встречали господина Иванова один раз на официальном приеме в советском посольстве по случаю приезда майора Гагарина. Моя жена и я имели постоянное приглашение в дом доктора Уорда. Между июнем и декабрем 1961 года я встречал там раз шесть мисс Килер, общаясь с доктором и его знакомыми. Наши отношения были дружескими. Ничего предосудительного в моем контакте с мисс Килер не было. Господин спикер, я делаю это личное заявление в связи с запросами, выдвинутыми достопочтенными членами, естественно, защищенными депутатской неприкосновенностью. Но я не остановлюсь перед иском о клевете, если подобные скандальные заявления будут сделаны или повторены вне стен парламента».

Бедный Профьюмо, он еще не знал, что его письма Килер, осторожные и сугубо официальные, уже показаны ею журналистам! Он сел на место, Гарольд Макмиллан, знавший к тому времени уже всю подноготную, дружески похлопал его плечу, — консервативная партия не собиралась сдавать позиции из-за публичной девки. В тот же день Профьюмо вместе с женой появился на скачках в Сэндаун-парк в обществе королевы-матери, затем сорвал бурные аплодисменты на банкете в одной консервативной ассоциации. Тут же он подал в суд на французский «Пари-матч» и итальянскую «Темпо» — французы дали опровержение, итальянцы предпочли выплатить тысячу долларов, которые министр пожертвовал на нужды армии.

Двадцать шестого марта, выступая по телевидению, полковник Уигг заявил, что опровержение Профьюмо не развеяло его обеспокоенности по поводу некоторых аспектов безопасности. Роль Иванова была преподнесена в таком зловещем виде, что Уорд бросился на аудиенцию к полковнику и выложил ему все о своем салоне и его посетителях. Тем временем полиция активно собирала компромат на

Уорда: запугали Кристин и заставили ее подписать протокол о том, что доктор поставлял женщин для высокопоставленных лиц. Арестовали Мэнди за вождение автомобиля по фальшивым правам, промурыжили ее в тюрьме и вытянули из нее еще массу пикантных деталей о докторе. Естественно, что полиция действовала по указанию правительства, понимавшего, что громкий скандал неминуем и единственный выход — это смягчить его, отвлечь общественность от проблем безопасности и Профьюмо, превратить Уорда в козла отпущения. Скандал полыхал, и Макмиллан, невозмутимо стрелявший в то время вальдшнепов в своем шотландском имении, решил сменить тактику и создал комиссию по расследованию всего дела.

Узнав об этом, Профьюмо понял, что его карта бита, и 4 июня опубликовал свое письмо премьер-министру: «Дорогой премьер-министр! Вы помните, что 22 марта после известных обвинений в парламенте я сделал личное заявление. Обвинения были настолько серьезны, что по сравнению с ними, как мне казалось, мой личный контакт со свидетелем, ставшим источником слухов, играл лишь малую роль. Я заявил тогда, что не было ничего предосудительного в отношениях с этим контактом. К моему великому сожалению, я должен признаться, что это неправда и что я ввел в заблуждение и Вас, и моих коллег, и палату общин. Прошу Вас понять, что я сделал это для защиты моей жены и себя. Я пришел к выводу, что, пойдя на этот обман, я виноват в серьезном нарушении правил поведения и, хотя нет ни грамма правды в обвинениях, я не могу более оставаться членом Вашего правительства и депутатом палаты общин. Мне трудно выразить словами глубокое раскаяние в связи с неприятностями, доставленными и Вам, и моим коллегам по правительству, и моим избирателям, и партии, которой я служил 25 лет». Макмиллан принял отставку на следующий день, когда признание Профьюмо и фотографии всех персонажей скандала заполнили первые страницы английской и мировой прессы.

Через два дня полиция арестовала доктора Уорда. Сенсация следовала за сенсацией: одна бульварная газета опубликовала подробные описания Кристин светских удовольствий в Кливленде и романов с Профьюмо и Ивановым, далее пошли в ход публикация письма Профьюмо в адрес Кристин и новые признания Мэнди Райс-Дэвис. Пресса кипела. Кристин вошла в зенит славы и согласилась сняться в датском фильме о деле Профьюмо, разъезжала по Лондону в серебристом «роллс-ройсе», блистала сверхмодными нарядами. В газетах появился репортаж о ночном бале с участием членов кабинета, где распорядителем был голый мужчина в маске, изображавший раба.

Весь мир содрогался и удивлялся полному разложению, царившему в верхах, роились слухи и о новых отставках, о распутниках и извращенцах в правительстве — о, падший Альбион! Консервативную партию — оплот истеблишмента запросто валяли в грязи, смоле и перьях, потешаясь над премьер-министром, представившим себя жертвой обмана развратного военного министра. К лейбористам присоединились и некоторые консерваторы, намекавшие, что Макмиллану пора уступить место свежему и незапятнанному политику. Был поставлен вопрос о доверии правительству: многие консерваторы воздержались во время голосования, но Макмиллан все же уцелел.

ФБР получило информацию, что Килер и Райс-Дэвис имели связь с американскими военнослужащими на базе близ Лондона, туда по указанию всемогущего директора ФБР Гувера срочно вылетели его сотрудники, вывезли с баз трех негров-военнослужа-щих и отправили в США на допросы с помощью детектора лжи. В дело включилось ЦРУ: оказалось, что Уорд писал портрет американского посла в Лондоне Дэвида Брюса, а тут еще Кристин по пьянке подбросила убойный материал о своей связи с самим президентом Кеннеди, имевшим репутацию женолюба.

С ума сойти!

В июле 1963 года открылся судебный процесс над Уордом; Кристин и Мэнди давали в суде показания, приводившие в трепет всю Англию, к этому они добавляли признания для щедро плативших газет о том, что они переспали почти со всеми знакомыми Уорда, торговца женским телом и сутенера. Выступил и Уорд, утверждавший, что давал проституткам жилье и корм совершенно бесплатно. На несчастного доктора посыпались перекрестные вопросы: «Неужели ваши сексуальные желания совершенно неутолимы?» — «Не думаю, что у меня больше связей, чем у любого мужчины моего возраста, хотя чуть шире выбор». — «Скажите, доктор, в каких случаях вы считаете женщину проституткой?» — «Трудный вопрос, но, пожалуй, лишь в том случае, если женщина желает заработать деньги и это желание отделено от чувства». — «Значит, если она получает деньги, но радуется сексу, она не проститутка?» — «Совершенно верно». Однажды, возвратившись домой после суда (его выпустили под залог), Уорд глотнул лошадиную дозу снотворного и написал письмо своему другу: «Дорогой Ноэль! Извини, что я это сделал. Больше не могу этого вынести — сплошной ужас каждый день и на суде, и на улицах. Это не страх, просто я не желаю им даться. Лучше все сделать самому, надеюсь, не очень подвел. Пытался что-то сделать, но после умозаключений судьи потерял надежду. Между прочим, автомашину нужно дозаправить маслом. Будь счастлив. Кстати, все это поразительно легко и не требует смелости. Извини, но я разочарую хищников. Надеюсь на это. Затяни попытки меня оживить». Последние строчки уже танцевали: таблетки начали действовать, горевшая сигарета выпала из рук. Уорд дополз до постели и потерял сознание. Вскоре в доме появился Ноэль, и доктора увезли в больницу.

Высокий суд, не отвлекаясь на сантименты, тем временем вынес приговор, признав, что Уорд жил на аморальные доходы от Кристин и Мэнди. Тюрьма от 5 до 14 лет, однако милосердные присяжные решили дождаться возвращения доктора из больницы и лишь тогда определить окончательный срок. Уорд умер, не приходя в сознание; на погребальной церемонии было лишь шесть человек (многочисленные друзья и клиенты словно испарились); кроме венка от родственников, стоял венок с сотней белых гвоздик от некоторых свободомыслящих интеллектуалов, включая известных драматургов Уэскера и Осборна, на венке красовалась многозначительная надпись: «Стивену Уорду, жертве лицемерия».

После смерти Уорда и окончания суда скандала, сотрясавшего старую добрую Англию, как будто и не бывало, пресса захлебнулась. Осенью 1963 года на свет появился доклад комиссии лорда Деннинга, созданной правительством для проведения расследования скандала с точки зрения государственной безопасности. Как и ожидалось, акцент в докладе был смещен с Профьюмо на Уорда, который «восхищался советским режимом и симпатизировал коммунистам… отстаивал их цели в беседах с пациентами, некоторые из которых по этой причине относились к нему с подозрением. Он стал другом капитана Евгения Иванова». Кроме того, Уорд характеризовался как «совершенно аморальный человек», он «ублажал своих друзей с извращенными вкусами», был всегда готов «устроить порку или иные садистские представления». Он также «имел коллекцию порнографических фотографий» и «познакомил Килер с торговцем наркотиками, которыми она увлеклась». Признавалось, конечно, что Профьюмо допустил «риск в области безопасности», но этот тезис прозвучал глухо, все дело представлялось как результат разнузданности доктора и соблазнительных пташек из его салона.

Как же сложились судьбы главных героев?

Гарольд Макмиллан не уступил сразу лейбористскому напору и ушел в отставку лишь в октябре 1963 года «по состоянию здоровья» — повод, известный не только в нашей стране. На всеобщих выборах 1964 года лейбористская партия отправила своих соперников в нокаут и добилась желанной победы, закулисный генератор скандала полковник Уигг получил за свои заслуги пост в новом правительстве.

Деньги и известность не принесли счастья непотопляемой Килер; уже в декабре 1963 года она попала в тюрьму по обвинению в лжесвидетельстве, где отсидела шесть месяцев. При выходе она со слезами объявила, что ей трудно оторвать взор от земли, ибо ей кажется, что «тело Уорда прилипает даже к подошвам». Вскоре она безумно влюбилась, но финал оказался как в тривиальном водевиле: обожаемый ею гангстер застал ее в постели с поп-звездой. Затем, решив однажды, как и все мы, грешные, начать с понедельника новую жизнь, Кристин вышла замуж за простого рабочего, родила сына, но выдержала брачные узы лишь несколько месяцев. Она начала лечиться от наркомании и вышла снова замуж, на этот раз за богатого бизнесмена, родила второго сына, вскоре развелась и вновь яростно бросилась во всепожирающее пламя лондонского разврата. В 70-е годы Кристин, по ее словам, «еле сводила концы с концами», до последнего времени она проживала в модном районе Челси, в квартире муниципального дома, и занималась сбором взносом на социальное страхование, — от проституции до монастыря один шаг. В книге «Секс — скандалы», вышедшей в 1984 году, она призналась, что налгала об Уорде: он не был «извращенцем», не брал с нее денег и никогда не вынуждал делать то, чего она не хотела. А как же весь этот жуткий скандал? «Ах, тут нет ничьей вины, все мы были легкомысленны и глупы: и Профьюмо, и Стивен, и я…»

Джон Профьюмо не возвратился в проклятую политику и занимается доходным бизнесом и благотворительной деятельностью, которая принесла ему орден, пожалованный королевой. Любовь Профьюмо и увядшей кинозвезды Хобсон не разбилась о рифы скандала, и они остались в счастливом браке.

Соперник военного министра Евгений Иванов в социалистическом Отечестве в гору не пошел, скандал подрезал ему крылья, он надолго растворился в нашем необъятном военном комплексе, развелся, ушел в отставку. С воцарением у нас демократии выпустил в Лондоне мемуары о своих похождениях и на вырученные фунты компенсировал недостаток виски в своей послеанглийской жизни. Самым примечательным феноменом явилось воссоединение в Москве двух страстных любовников Кристин и Евгения. Свершилось это в 1995 году не столько по велению сердец, сколько по желанию газеты «Дейли экспресс», подробно и эксклюзивно освещавшей каждый шаг Ромео и Джульетты (а был ли мальчик?). Вскоре Евгений Иванов отошел в мир иной.

Дело Профьюмо благополучно кануло в Лету и издалека кажется далеким, надуманным фарсом. Что, собственно, произошло? Шпионаж не доказан, Уорда оболгали, хотя он не был ангелом, девицы от показаний отреклись, вердикт суда сомнителен (прославленное английское правосудие не в первый и не в последний раз дало осечку). По-видимому, единственная мораль сей басни в том, что министрам следует если не завязать, то по крайней мере конспиративнее строить свои отношения с дамами полусвета и следить, чтобы к ним не подключались капитаны из иностранных посольств…

В те годы вся эта история казалась мне ужасной, но теперь мы дали фору Англии: пагубная привычка наших министров и прокуроров купаться в саунах с милыми девицами подняла российскую историю нравов на западный уровень. Наконец-то!

Такие же суки, как и все

А что сказать об английском суде?

Как известно, в Англии существует свод законов, принятых с момента высадки Вильгельма Завоевателя на Альбион, от Магна Карта и Билля о правах до нынешнего времени. Неписаная английская конституция основана на традициях, обычаях, юридических интерпретациях. Например, в английских законах нигде не записан статус кабинета министров, хотя он существует и играет центральную роль в исполнительной власти. Приверженность прецедентному праву, возможно, и прекрасна, но я до сих пор не могу понять, какой был глубокий смысл в осуждении нашего агента Джорджа Блейка на 42 года, а нашего нелегала — кадрового разведчика КГБ Гордона Лонсдейла (он же Конон Молодый) — на 25 лет?

Так что к английскому судопроизводству у меня отношение смешанное, меня не трогают торжественные заклинания Дизраэли: «Правосудие — это справедливость в действии», и ближе к сердцу английский философ XIX века Ричард Уэйтли: «Каждый хочет, чтобы правда была на его стороне, но не каждый хочет быть на стороне правды».

— Возможно, ты и прав в этом конкретном случае, — заметил Кот. — Но нет ничего глупее, чем из частности делать глубокое обобщение. Англия гордится своей борьбой с преступностью, и России стоит поучиться у нашего Скотланд-Ярда, который боялся только кота Макавити.

С этим я целиком согласен. В Англии и Уэльсе ограбления составляют 1 % всех преступлений (в США в 4 раза больше), взломы 14 %. Число убийств в Англии и Уэльсе растет, но отстает от мировых темпов и считается низким: в два раза меньше, чем во Франции или Германии, и в 22 раза меньше, чем в США. Время от времени Лондон и другие города сотрясают террористические взрывы в жилых домах, пабах, банках, метро — дело рук экстремистского крыла Ирландской Республиканской Армии. Борьба Великобритании со своей бывшей колонией Ирландией, требовавшей независимости, прошла через многие этапы, и лишь в 1949 году Ирландия получила полную независимость от Британии, хотя шесть из девяти графств Ольстера остались в составе Соединенного Королевства. Англичане безжалостно расправлялись с непокорными ирландцами, время от времени устраивавшими бунты и мятежи. Во время Первой мировой войны они рассчитывали на военную поддержку Германии, и бывший английский высокопоставленный чиновник, ирландец по происхождению, сэр Роджер Кейсмент пытался создать при помощи немцев бригаду из ирландских военнопленных для борьбы с Англией и добыть оружие. Весной 1916 года на германской подводной лодке Кейсмент добрался до берегов Ирландии и на ялике высадился на берег. Вскоре он был арестован английской полицией, предстал перед судом по обвинению в государственной измене и был казнен. Англичане, естественно, считают его предателем, а ирландцы — национальным героем.

Междоусобная борьба внутри Северной Ирландии между католиками и протестантами, попытки Англии стабилизировать там ситуацию, иногда удачные, иногда провальные, накладывают отпечаток на английскую жизнь: повышенные меры безопасности во всех общественных местах, иногда это приводит к нарушению работы транспорта и прочей головной боли. На борьбу с терроризмом мобилизованы не только Скотланд-Ярд, но и 22-я специальная воздушная служба (САС-22), закаленный в боевых операциях полк (примерно 500 человек) с девизом: «Побеждает тот, кто дерзает». Репутация у подразделения крутая: в плен они не берут, и ирландские боевики называют их «гробовщиками». Кроме того, против террористов работает небольшая специальная служба королевской морской пехоты, контролирующая морские пути около Ольстера.

Меня всегда удивляли лозунги в метро и обществ венных туалетах: «Берегитесь карманников!» Понятно, что в уборной неизбежно вынимаешь руки из карманов, но в метро… Вообще не понятно, что в стране джентльменов до сих пор орудуют мелкие воришки, — разве не лучше грабить почтовые поезда, набитые золотом, или совершать налеты на банки? Или стать хотя бы Джеком Потрошителем, сущим ребенком по сравнению с современными маньяками: на его счету было всего лишь шесть жертв, в основном проститутки, подрабатывающие в бедном районе Уайтчейпл. «Шлю вам полпочки, которую я вырезал у одной женщины… другой кусок я зажарил и съел…» — так за подписью «из ада» было написано в записке, присланной в полицию осенью 1888 года.

Но пудинг, как учили, надо съесть, чтобы почувствовать живую жизнь.

Однажды приятель пригласил меня в маленький клуб у Пикадилли, где демонстрировался фильм «Черная лисица» с участием Марлен Дитрих, дамы-вамп с точеными ножками. Свой плащ (вместе с кинжалом) я небрежно оставил в машине и мы втиснулись в забитый публикой клуб. Народу было тьма, переполненный гардероб уже ничего не принимал, и приятель вместе с другими посетителями бросил свое ратино-вое пальто в одну кучу. Очень по-английски, там над вещами не кудахтали, как в нашей стране вечного дефицита. Марлен величественно и эффектно вошла перед самым началом фильма, все места были уже заняты, несколько джентльменов сорвались со стульев, но она небрежно махнула ручкой, сбросила свое роскошное норковое пальто прямо на пол у экрана и уселась на него, поджав по-восточному ноги. Фильм нас не сразил, но на выходе мой приятель не обнаружил пальто, хотя рылся в куче, как тот самый петух, ищущий жемчужное зерно. В унылом настроении мы возвратились к моей «Газели», и — о, ужас! — мой легендарный плащ тоже бесследно исчез…

Я не раз оказывался в шкуре вора, когда хватал у агента секретные документы, волок их в автомашину коллег на фотографирование и возвращался к агенту, дрожа, что сейчас вылетит из-за кустов английская контрразведка, заломит нам руки и потащит на допросы. Не очень приятное чувство возникало, когда я запускал вспотевшую от волнения руку в тайник, оборудованный в какой-нибудь патриархальной рощице, казалось, что за каждым деревом таится зловещая фигура и даже невинные птички витают надо мной с запрятанными в перья микроскопическими фотокамерами. Разве шпион не вор? Конечно, в глазах собственного народа разведчик — это великий патриот и неоцененный герой, но в глазах англичан… У них ведь идентичный подход, разве не записал в альбом к другу дипломат сэр Генри Уоттон: «Посол — это честный человек, посланный за границу, чтобы врать на благо своей страны».

Но английское бытие на этом не заканчивается, существуют еще и бурная политика, и театральные постановки, и литературные шедевры, и «Променады» — регулярные концерты симфонической музыки, и фестиваль оперы Глайндборн, и многое другое…

— Ты потерял английское чувство меры! — строго прервал меня Кот. — Нельзя объять необъятное, за многословие, пожалуй, тоже следует рубить голову… Разве Король Червей не учил: «Начни с начала и продолжай, пока не дойдешь до конца. Когда дойдешь, кончай!»

Но я еще не постиг Истины. Так вперед же! На абордаж!

И со свечкой искали они, и с умом,

С упованьем и крепкой дубиной,

Понижением акций грозили при том

И пленяли улыбкой невинной…

-

Все автострады мира одинаково безлики и унылы, они затягивают в сон и мизантропию, и вдруг забываешь, где находишься и какого черта тебе тут надо. Неужели это Англия через тридцать лет после болезненной разлуки? Сошла бы и за Нидерланды, и за Испанию, и за Софрино, все одно, все прекрасно, все отвратно, и пути отсюда нет: бескрайние автострады с видимостью зелени по бокам, как прелюдия к космосу, исподволь подготавливают к тягостному коловращению в пространстве…

Чеширский Кот безмятежно похрапывает в мешке, куда его пришлось затолкнуть во время прохода через английские кордоны: закон тут тверд, как челюсть джентльмена, и всех бедняг зверей в обязательном порядке полгода томят на карантине — ни справки, ни заступники из правительства помочь не в состоянии. Да стоять в очереди за английской визой и проходить собеседование в посольстве Кот решительно отказался: этот ритуал не для Чеширских Джентльменов.

Мы прилетели в аэропорт Хитроу (бесплатные и удобные тележки для багажа), цветущий Крис встретил у причала — любезная улыбка, крепкое рукопожатие и никаких объятий[85]. Мой старый приятель принадлежит не к очаровательной породе лошадиномордых англичан-аристократов (моя мечта), а к упитанным, круглолицым потомкам Джона Буля: они добродушны на вид, но раздувают ноздри от гнева, если официант запаздывает с портом перед кофе.

Черный кеб с просторным салоном — на пять человек с двумя откидными местами. Будучи в душе водителем, постоянно напрягаю ноги и судорожно торможу, опасаясь влететь в кювет или сбить коляску с младенцем: левостороннее движение требует привычки. Мой друг тем временем развлекается с таксистом, плечистым шотландцем, невозмутимо пробивающимся сквозь стада пыхтящих автомобилей.

— Знаете, кого вы везете? — веселится Крис. — Это бывший полковник КГБ, опасный шпион, которого в свое время выгнали из Англии. Знаете, чем тут занимался этот симпатичный на вид дяденька? Вербовал направо и налево наших консерваторов!

Тяжелая пауза. Я настораживаюсь от такого блестящего паблисити, оно прошло бы в прощально-похоронном спиче на Лубянке, но умилятся ли по этому поводу честные лондонцы? Водитель на миг ловит мою физиономию в зеркальце и неожиданно радуется:

— Молодчина! Правильно делал! Так им, гадам, и надо! Эти проклятые тори довели страну до ручки!

— И цены на «Фрискас» подскочили, — добавляет Кот, уже вылезший из мешка, где он таился, притворяясь игрушкой.

Обитатели северных гор, где затаилась вся в замках и виски Шотландия, недолюбливают консерваторов и завидуют благополучному Лондону, который, впрочем, беззлобно считает, что бездельники-шотландцы сидят у него на шее. Я счастлив: не зря все-таки работал, не зря растрачивал пыл драгоценной души и свое горячее, чекистское сердце. Хочется пожать руку пролетарию водительского труда, выразив солидарность в классовой ненависти.

Слезы шпиона

Так здравствуй же, неуловимый, загадочный Альбион!

Предрассветный Пэлл-Мэлл, по которому гнал я безбожно кар, мчался на первое свидание с сыном в трущобы Ист-Энда, воспетые в свое время Джеком Лондоном и другими обличителями капитализма. Именно там и находился родильный дом, где трудились акушеры-коммунисты, и потому риск погибнуть во время родов был гораздо меньше, чем в буржуазных больницах, где все, как известно, подвластно звону злата.

О, боже, как все это было давно!

Привет, универмаг «Маркс и Спенсер», не бивший ценами по голове, как помпезный «Хэрродс», а дешевый, демократический магазин (не зря ведь носил имя отца великого учения!), где, стыдно признаться, меня, великого дипломата и шпиона, иногда покупатели принимали за сирого продавца и просили показать то терку для овощей, то жилетку — наверное, на физиономии моей лежала печать предупредительной услужливости, недаром взращен я был во времена Первого Машиниста Истории.

Здравствуй, викторианский отель «Рид», грузноватое украшение Пикадилли, — «Прощай, Пикадилли, прощай, Лестерсквер, далеко от Типперери, но сердце мое здесь!». И олени, гулявшие по лужайкам и газонам Ричмонд-парка, вечная загадка для русской души, ибо голову сломишь, но не поймешь, почему, несмотря на бродячие и лежащие толпы, трава в Англии дышит свежестью, а в родных пенатах, где ходить по ней строго запрещено, все вытерто и серо.

И коттеджи Челси в георгианском стиле с цветами на подоконниках и кожаными чиппендейлскими диванами, под которые тянет заглянуть: вдруг там закоченевший труп из романов Агаты Кристи.

Looking at things and trying new drinks (это Хемингуэй).

Лондон ослепляет меня разноликой, суровой красотой, Лондон очень умен, Лондон — всегда с подтекстом, я люблю его и с ужасом слушаю прогнозы, что там скоро почти не останется англичан — все заполонят иммигранты.

Я истоптал весь город своими лучшими в мире ленинградскими «Скороходами» — это барин Карамзин разъезжал в кебах-фиакрах, а нам, чернорабочим разведки, приходилось бродить по самым хитрым переулкам, проверяться, проверять и даже бегать. Но самое главное, что в Лондоне на каждом шагу встречались не просто англичане-одиночки, а целые армии незавербованных англичан. Наглые тори, носители суперсекретов, от которых зависели судьбы супердержавы (тогда все было super), пачками бродили по Оксфорд-стрит, попыхивая бриаровыми трубками, прогуливали отмытых и причесанных пуделей и лабрадоров, один ухоженный вид которых унижал тех, кто на первое место ставил борьбу за счастье человечества. До одурения курили в кинотеатрах (к счастью, сейчас запретили, а тогда за дымом исчезал экран, особенно на последнем сеансе, после которого зрители, преимущественно колониальные отставники, вскакивали с кресел и торжественно пели «Правь, Британия!»), орали во всю глотку на собачьих бегах и на рынке Портабелло, толкались, галдели, спорили…

Брат мой, враг мой

Несется кеб прошлого по булыжникам, скрипят колеса, газетчики заглядывают в окошко и кричат на корявом кокни: «Анк ю, саа», что означает «Спасибо, сэр». Вот Стратфорд-на-Эйвоне, я внимательно рассматриваю скульптуру Гамлета (и нахожу поразительное сходство с собою, старлеем), вот озеро Серпантайн в Гайд-парке, где утонула жена Шелли («Чья жена? — спросил меня коллега. — Не того ли кривоногого мужика, который вчера на банкете один сожрал целую банку икры?»). Я пробегаю рано утром по парку в трусах, — физкульт-привет! — толкаю коляску с сыном, вот он неуверенно ступает на траву, с удивлением осматриваясь вокруг…

Вот ресторан «Этуаль» в Сохо, я и американский профессор истории (он изящно закладывал в верхний карман пиджака цветной платок, и я с завистью глазел на него. Однажды он вынул платок из кармана и подарил мне: «Носи, Майк, на здоровье!») выковыриваем из раковин улиток. Вбегает официант и кричит на весь зал: «Убит президент Кеннеди!» Немая сцена.

Летит мой кеб.

Занятие шпионством необыкновенно расширяет знание человеческой души, но губит нас, превращая в циников. Разве порядочный человек станет заглядывать в замочную скважину и собирать по зернышку информацию, о которой сосед предпочитает умалчивать? Профессиональный шпионаж губит личность, и самое ужасное, что человек, созданный Богом, прекрасный и ничтожный Человек со своими радостями и горестями, в глазах разведчика предстает как фигурант «дела агентурной разработки». Так торжественно именуется досье, куда толстой иглой с суровой ниткой (со времен царя Гороха) полный собственного достоинства опер подшивает секретные и несекретные бумаги. Благородный ното sapiens и царь природы превращается в объект, который необходимо рассматривать со всех сторон, обнюхивать, облизывать, опутывать, охмурять, соблазнять, вербовать.

И все же… И все же они всегда со мной, мои агенты, состоявшиеся и несостоявшиеся, преданные и отвернувшиеся, они идут вереницей, взявшись за руки, по кромке горизонта, — это моя жизнь, я в ней и над нею, любопытный зритель, давно знающий, чем закончился спектакль, но вновь и вновь проигрывающий и переигрывающий все ходы. Они ковыляют, подпрыгивают, хохочут, ненавидят, грозят мне кулаками, тянут приветственно руки, отворачивают лица и горько плачут.

Вот слишком гибкий англичанин, обещавший золотые горы и дуривший голову, а вот опытный волк, которому палец в рот не клади, он научил меня жизни побольше, чем все университеты. А потом слинял неизвестно почему. Вот он машет моему сумасшедшему кебу, растопырив пальцы, делает мне «нос» и кричит: «Что, старина, обдурил я тебя? Правда, ловко?» Вот и хрупкая леди, долго решавшая, передать ли секретные документы или жить бедно, но счастливо, она боялась встреч со мной, зато потом раскрыла свои объятия одному западному корреспонденту — нашему агенту, и уж его совершенно не боялась и снабжала ценной информацией. Она смотрит на меня с горькой усмешкой: «Как живешь, победитель? Как тебе удалось подставить мне этого прощелыгу? А знаешь, если бы у тебя хватило выдержки, я в конце концов передала бы тебе эти бездарные документы!» Если бы знать, милая леди, если бы знать! Если бы всё мы могли просчитать заранее…[86]

О, боже, как все это было давно, прошло тридцать лет!

И вот я снова здесь, уже пенсионер и литератор (от этих слов немного тошнит, и мы с Котом открываем окошко машины, раскрываем пасти и таким образом отделываемся от неприятных ассоциаций, аллюзий и конфузий).

На эту гору умный пойдет…

К Хемпстеду, самому гористому и живописному району Лондона[87], подбираемся со стороны Рид-жент-парка, вот проехали домик Китса, якобы умершего от ядовитой эпиграммы в его адрес. Поэт жил, как положено, в нищете, заботился о туберкулезном брате и заразился от него. Единственной его радостью была семнадцатилетняя соседка по дому Фанни Брон, в которую он влюбился по уши. Фанни обожала веселиться и флиртовать, что приводило ревнивого Китса в бешенство, — зато все его лучшие стихи вдохновлены любовью этой дамы, честь ей и хвала! Английский живописец Гейдон пишет о своем друге Кит-се: «…шесть недель кряду пил он почти без просыпу и, желая показать, как надо удовлетворять свои желания со всей утонченностью, обсыпал однажды свой язык и горло кайеннским перцем, «чтоб хорошенько оценить восхитительную свежесть кларета», по его собственному выражению».

Очень по-нашенски — вот и еще одно сходство! Это всегда радует, даже если нация из-за повального пьянства идет ко дну. Мадам Тэтчер как-то молвила в сердцах, что России хватит и 27 миллионов жителей, необходимых для обслуживания нефтяных и газовых скважин. Трогательная любовь железной леди…

Но вот и квартира Криса в Хемпстеде, три комнаты превращены в гостиничные номера со всеми аксессуарами (небедный человек имеет пару домов за рубежом и счет деньгам отлично знает). Уже поздно, Чеширский Кот залезает под одеяло и призывно машет лапой.

Утром пожинаем традиционную овсянку и пьем кофе. Крис предлагает по сигаре мне и Коту, мы важно дымим, словно три сэра Уинстона Черчилля. Как писал Редьярд Киплинг: «Женщина — это всего лишь женщина, а хорошая сигара — это настоящее курево». Впрочем, гораздо лучше это звучит по-английски: «And a woman is only a woman, but a good cigar is a smoke».

Мой шерстяной джентльмен еще не умылся и взлохмачен, словно спасался от Бармаглота, он чем-то похож на Шекспира после пьянки, в результате которой великий писатель и отдал концы в день своего рождения[88].

Трапеза окончена, я надеваю английский макинтош, купленный в Москве, он почти до пят (таких в Лондоне я не встречал, большинство ходит в скромных куртках, как наши самые убогие «челноки»), Крис ставит квартиру на электронную охрану, причем очень просто, без всяких звонков и запоминания пароля. Интересно, следят ли за мной спецслужбы или нет? Наверняка контролируют и сейчас обыщут мой чемодан и удивятся клизме, которую я всегда вожу с собой: еще бравый солдат Швейк утверждал, что все болезни излечиваются клистиром, даже насморк. В Лондоне даже самого Молотова во время войны тайно обыскали и нашли в его чемодане полбуханки черного хлеба, один круг краковской колбасы и пистолет.

Мы выходим из дома прямо к серому «ягуару» Криса — любимая марка Джеймса Бонда. Машина мягко спускается с горок Хемпстеда, проезжает мимо Финчли (тут жил когда-то трирский винолюб Карл Маркс с семейкой), пробирается дальше по переулкам, и вдруг я узнаю улочку рядом с Риджентс-парком, где напрасно ждал одного типа, предложившего продать секретные документы. Этот сукин сын не вышел на встречу, и с горя я отправился в соседний зоопарк, где был оштрафован за то, что кормил антилопу нарванной тут же травой. Мы крутим по улицам и, наконец, останавливаемся недалеко от рынка Портабелло, любимого рынка российской колонии в Лондоне, на котором можно купить все что угодно: от блохи до самолета.

О, Портабелло! Каждую субботу, погрузив в машину любимую жену с младенцем, я мчался в этот фруктово-овощной рай, набирал груды яблок сорта «Грэнни Смит» («яблоко в день — и не нужен доктор», — гласит английская поговорка), брюссельской капусты и брокколи, все это я грузил в багажник, вытянув оттуда складную детскую коляску. Дальше уже начиналась разведывательная операция: жена с сыном отходили от машины, смешиваясь с толпой, и через уютнейший Холланд-парк добирались до нашего скромного жилища на Эрлс-террас, я же садился за руль, тихо выезжал в переулок (от напряжения из носа текли струи). Затем крутился и крутился, подняв трубой свой кошачий хвост (тогда я еще не познакомился с Чеширским Котом), по улицам и переулкам, а потом, придав физиономии высокомерное английское выражение, смешивался с аборигенами в метро и автобусах.

Правда, в начале своей шпионской карьеры, как и сейчас по возвращении, я никак не мог привыкнуть к левостороннему движению и во время своих трюков часто нарушал правила, за что меня карала полиция. Левостороннее движение — это бич для европейцев, голова вертится волчком, когда переходишь улицу. Самое страшное, что, вернувшись в Россию, продолжаешь вертеться, привыкая к правостороннему движению, более того, приходится изживать из себя учтивость английских водителей, уступающих друг другу дорогу и замирающих с блаженной улыбкой перед каждым пешеходом. В родных краях все наоборот: если ты не собьешь, то собьют тебя, а уступать дорогу — проявление слабости характера.

Взять за задницу

С этими реминисценциями я беззаботно плетусь по живописнейшему Портабелло и вдруг слышу надрывное пение. «Вы сгубили меня, очи черные!» — заливается молодой мужик в форме советского полковника и с гитарой в руках, фуражка лежит на земле, и прохожие охотно бросают туда монеты.

Вся душа моя переворачивается: до чего докатились! Будь это в мои времена, — сразу бы взяли парня за задницу, упрятали бы в дипломатический багаж, отправили в Москву и посадили за оскорбление Советской Армии. А сейчас… Раньше был порядок: вот один наш агент, китайский губернатор, вякнул что-то не то о Сталине, так его привезли на ужин в советское представительство, но угостили не пловом, а пулей в подвале, заглушив выстрел в затылок работавшим во дворе грузовиком. Особо не чикались, там же и закопали, а этот мерзавец распелся…

Тут мои мысли прерывает Крис, жаждущий запечатлеть меня рядом с полицейскими, «бобби» хмуро переговариваются, посматривая на торгашей. Должен признаться, что даже при виде нашей добрейшей милиции у меня замирает сердце, а за рулем я просто стараюсь не смотреть в их сторону (до сих пор помню, как я выпал из кабины, когда милиционер внезапно остановил мой кар, подошел и открыл дверцу). Величественные «бобби» вгоняют меня в панику, но это не страх, что оштрафуют или отберут права, перед «бобби» я трепещу исключительно из уважения перед их неподкупностью[89]. Я делаю озабоченное лицо («Что с тобой?» — спрашивает Крис), беру под лапку Кота, приближаюсь к полисменам и, дрожа от страха, спрашиваю, где тут поблизости почта. Они смотрят на меня с подозрением, словно знают всю мою подноготную, но вежливо объясняют. Трюк удался, фото сделано.

Съев по хот-догу, мы движемся к величественным воротам, за которыми шумят дубы и клены, высятся дворцы-особняки — это иной мир, тут не пахнет рыночными ароматами Портабелло, это «улица миллионеров», где гордо возвышаются здания российского посольства. В прежние времена все было помпезнее, у ворот стояли верзилы-швейцары в цилиндрах, по совместительству стучавшие на всех русских и нерусских, спешивших в посольство.

Там же продавались и утренние газеты, и однажды по легкомыслию, заруливая в ворота, я протянул руку на ходу за любимой «Таймс» и ободрал весь левый бок (к счастью, не свой, а машины).

Шпионское гнездо

Вот и посольство. Здесь протекала моя молодость, бурная, как Терек! Заходить почему-то не хочется, выходим на Кенсингтон-Хай-стрит, сворачиваем в Холланд-парк, где бродят живописные павлины (не ощипанные, как постарались мужички в имении Бунина), и движемся к Эрлс-террас, построенной графом Холландом в качестве казармы для французских офицеров (он был ярым сторонником Франции, и правительство это терпело!). Если бы он знал, что два подъезда этого дома будут оккупированы русскими…

В этом доме жил один великий, но непризнанный человек. Это — я. Жили в полуподвале, в коммунальной квартире, где была еще одна многодетная семья, окна выходили прямо на мусорные ящики, мы влачили несчастное существование, словно бродяги из романов Диккенса. Слезы наворачиваются на глаза, когда вспоминаешь скромную жизнь дипломатов и разведчиков. Зато дух был крепок, ух как крепок! Бедности не замечали, радовались свободе, мелким шмоткам, поездкам к морю. Все было в новинку: красные тумбы — почтовые ящики, церкви с органом, где по вечерам прекрасно гудел Бах, терпеливые очереди[90], облупленные статуи неизвестных дядей в тогах, двухэтажные красные автобусы, комически серьезные ораторы, вещавшие с собственных подиумов в Гайд-парке, дома и дома с мемориальными досками…

В это время к нам подкатывает долговязый Джон, друг Криса, в багажнике его машины сидит добродушный сенбернар (Джон так сильно любит пса, что всегда возит его с собой, даже если бедняга задыхается). Я вспоминаю, как сам однажды пережил подобное: меня не отпускала вражеская «наружка», и пришлось ее обмануть и вывезти меня из посольства, засунув в багажник, где я чуть не отдал концы от вони.

Сенбернар радостно крутит хвостом, я глажу его и тут же чувствую острые когти Кота, впившегося мне в спину.

— Гнусный ты тип! — орет он. — Неверный и неблагодарный! Вот английский философ Джереми Бентам так любил своего кота, что возвел его в рыцарское звание, а затем стал брать его в церковь под именем «достопочтенного сэра Легбурна». А у политика лорда Эркайна был любимый гусь, сопровождавший его во время прогулок, и даже две любимые пиявки.

Английская «зеленка»

Мы ступаем на газоны Гайд-парка, который не обошел вниманием Карамзин, в те времена он считался загородным. Писателя привели в восторг юные англичанки на лошадях, в сопровождении берейторов, и, когда они спешились под тенью древних дубов, он заговорил с одной из них по-французски. Англичанка осмотрела его с головы до ног, сказала два раза «уи», два раза «нон» — и больше ничего. Конечно, русский барин не был похож на надменного пэра (из тех, кто катается на верблюде по Сахаре, не заговаривая со случайным незнакомцем). Но как мог Николай Михайлович заигрывать со случайными англичанками, к тому же еще по-французски? Какой пассаж!

Однажды во время утренней пробежки по Гайд-парку я обогнал тоже бегущего, увязшего в одышке старикана (в те годы бегом рысцой занимались редкие идиоты), заговорил с ним (а вдруг это носитель важных секретов?) и представился как шведский журналист, ибо через пень колоду владел этим языком. Каково же было мое изумление, когда мой спортсмен внезапно заговорил на блестящем шведском, — черт дернул именно шведа выйти на пробежку! Я, конечно, тут же что-то пролепетал, но трава Гайд-парка густо краснела, слушая мою речь…

Незаметно доходим до Найтсбриджа, и ноги сами выносят меня в самый фешенебельный в мире универмаг «Хэрродс». Для работы разведчика магазины не менее важны, чем автобус и метро. Огромный «Хэрродс» имеет множество входов и выходов, народу там всегда толчется масса, и если за вами «хвост», то совсем нетрудно смешаться с толпой. Что может быть естественней роли жаждущего покупателя, у которого разбегаются глаза от обилия товаров? Перебегайте, как заблудившийся пес, с этажа на этаж, меняйте лифт за лифтом, поворачивайте к запасным выходам, примеряйте пиджаки в кабинах, бегите вниз по лестнице, — уж наверняка через несколько минут вы увидите за собой несколько разгоряченных красных морд, похожих на борзых. Советую тем, кто любит слямзить какую-нибудь мелочь, умерить свой пыл: «Хэрродс» напичкан сотрудниками службы безопасности, как хороший кекс изюмом: там порою взрывали бомбы ирландские террористы.

Когда-то в больших магазинах от вас не отставали услужливые продавцы[91], теперь же тут процветает система самообслуживания, в которой главное — не робеть. Выбрав под пронизывающим взглядом продавца фланелевые брюки (еще одна привязанность англофила, последним брюкам недавно исполнилось тридцать лет), я иду в примерочную, получаю у входа квиток, меряю, удивляюсь, что растолстел, и выхожу за очередной парой. Кот следует за мной и придирчиво выбирает брюки. Брать на примерку можно не больше трех пар в один раз, но размеры в Англии иные, чем в Европе, в кабине жарко, выходя за новыми брюками, снова приходится переодеваться, весь этот процесс доводит меня до ручки, и уже хочется выйти в одних трусах.

Купив наконец брюки (совсем не те, которые хотелось), возвращаюсь на Найтсбридж и прохожу к Букингемскому дворцу, где однажды гонял чаи в саду вместе с королевой. Кот очень ловко пролезает сквозь прутья ограды, делает несколько прыжков по газону и возвращается обратно, видимо не обнаружив фламинго.

Жил-был король когда-то

Если пройти на Пэлл-Мэлл, или к Мэллу (многие особняки без вывесок — это знаменитые английские клубы, куда не пустят с улицы даже за юо фунтов), а затем через парк к дворцу Сент-Джеймс, то из-под земли слышатся звуки охотничьего рога и Поступи Истории. Тут веселился непревзойденный любовник, король Карл И, он боялся шпионов и даже скрывался от них в дупле дуба. Заклятый враг Карла II, Джон Вильмонт, он же граф Рочестер, сочинил жестокую эпитафию:

Сам дурак и распутник почище самого монарха. О, завистники, они не умеют любить даже мертвых королей!

«Большую часть года в дневное время Англией можно наслаждаться гораздо больше, чем любой другой страной». Это Карл, кто еще так нежно отзывался об английском климате, который по глупости хаяли все кому не лень?

Праздность сильных мира сего ничего не приносит обществу, кроме добра. Вкалывающие короли, цари, президенты — это несчастье для нации, такие трудоголики всё замыкают на себя, не дают свободно вздохнуть подчиненным и превращают жизнь в ад. Они обычно помешаны на реформах и пребывают в заблуждении, что это приносит счастье подданным — в результате после мучительных судорог все приходит на круги своя, ибо жизнь идет по своим непознанным законам и самое ужасное — попытаться ускорить движение. Представляю, как воспрянуло общество после пуританства Кромвеля и иже с ним, шпионы следили за Карлом, королем-изгнанником, подобно тому, как ЧК — ОГПУ наблюдал за белоэмигрантами. В одном донесении шпик, внедренный в окружение короля, рисовал картину «блуда, пьянства и супружеской неверности» и возмущенно констатировал «величайшее непотребство» — посещение театра королем в воскресенье! Пуритане обычно тираны, они прикрывают свои делишки моралью, верят в вечность своей жизни и дел, а на самом деле величественные дворцы, которые они тщательно возводили, оказываются карточными домиками и рушатся под свежим ветром сразу после их смерти.

Поэтому «ура» жизнелюбам!

Как писал тот же граф Рочестер:

И взошел Карл на трон бескровно, без всяких революций и контрреволюций: в 1660 году произошла реставрация Стюартов. До этого он девять лет славно жил в изгнании и предавался страстям (истории известны имена его семнадцати любовниц, а сколько не вошло в ее скрижали!), многие дамы исправно рожали ему детей, хотя Карла сопровождал полковник Кондом, которому приписывают распространение кондомов в Англии. Правда, первенство англичан на презервативной ниве оспаривается: защитный чехол из рыбьей кожи, главным образом для предотвращения сифилиса, был изобретен за сто лет до этого итальянским анатомом Габриелем Фаллопиусом, впрочем, я сам видел оный, принадлежавший Рамзесу II. Карл не пропускал ни одной юбки — приятное для него и полезное для общества занятие. Уже начало правления было знаменательным: во время праздника тридцатилетний король сбежал к своей пассии Барбаре, а все веселились на полную катушку, и дворец в Уайтхолле, потом сгоревший, походил на разноцветную ярмарку.

Король Карл был истинным мужчиной, обожал гонять на лошадях, охотиться на лисиц и кабанов, танцевать до утра, доводя до обморока партнерш, играть в теннис. Именно при нем в Англии начали играть в примитивный, но все же футбол, стало модным устраивать лошадиные скачки и борьбу на арене, тогда вошел в моду крокет на Пэлл-Мэлле, это название прямого, как честная жизнь, проспекта обозначало лишь вид этой игры, именно на этом месте и катали шары.

— А как ты думаешь, пеликаны и лебеди вкуснее фламинго? — спросил Кот, поглядывая на плавающих в озере птиц. — Между прочим, во времена твоего любимого Карла на этих озерах устраивали каток; дамы и кавалеры блистали своими новыми нарядами и, сбросив коньки, вливались в толпу простолюдинов и любовались петушиными боями. Я знаю, как ты любишь бордели, но попробуй их отыскать! А при Карле они располагались прямо здесь, хотя знать больше тянулась к актрисам, искусно сочетавшим свои сценические таланты с платными услугами, собственно, тогда не проводили разницу между актрисой и проституткой. После нудного пуританского правления при Реставрации вновь открылись театры, где играли Драйдена и Конгрива, залы заполняли дразнившие мужской глаз модницы с полуобнаженными бюстами, в антрактах вертелись фатоватые денди…

Блеснув эрудицией, Кот отошел к озеру и попытался приманить к себе гордого лебедя, рассекавшего воды.

Славно и весело жилось королю и придворным после реставрации, но весь этот пир чувств, вся вакханалия наводили на мысли о пире во время чумы (она разразилась в 1665 году). Но где гарантия, что этого не произошло бы, если бы Карл занялся реформированием парламента или улучшением жизни народа?

Рядом с Карлом расцвели три выдающиеся леди, каждая в своем роде гений, и всех их он по-настоящему любил, не доводя это чувство до моногамного идиотизма. Барбаре Вильерс было лишь девятнадцать, а королю двадцать девять, когда начался их бурный и длительный роман. Ее считали весьма искушенной в любовных делах, ибо она досконально изучила книгу сонетов поэта Возрождения Пьетро Аретино, где были рисунки шестнадцати(!) позиций любви. Летописец Самуэль Пипс, бывший моряк и секретарь Адмиралтейства, почти на каждой странице своего знаменитого дневника фыркающий по поводу ужасных нравов того времени, и то клюнул на чары Барбары, хотя считал ее последней шлюхой. Однажды ему выпало счастье увидеть ее нижние юбки, вывешенные для просушки, и он, потрясенный, записал, что никогда в жизни не видел такого тонкого белья. Позже Барбара стала являться во снах этому фарисею: «Миледи Каслмейн (этот титул получил ее муж Пальмер вскоре после коронации Карла) лежала в моих объятиях и позволяла мне делать с нею все, что я пожелаю». Леди Каслмейн прославилась тем, что рожала как кошка, причем приписывала свою плодовитость потенциям короля. За время своей пылкой любви она нажила огромное состояние, и все ее дети получили дворянские титулы, — король был добр.

Добродушные придворные за глаза прозвали короля «Роули» — по имени похотливого козла, пасущегося на лужайке у дворца. Некоторые заискивающие перед властью историки считают, что это было более благородное существо — жеребец; сам король, надравшись, частенько ломился в спальни фрейлин и кричал: «Мадам, откройте! Это старый Роули!» Вечная трагедия развратных королей — это законные наследники, и Карл решил обзавестись женой, естественно, под чутким руководством леди Каслмейн. Дочери португальского короля, которую он осчастливил браком, было далеко до энергичной леди, и она, несмотря на все старания, так никого и не родила. Да и с любовью не вышло: после первой встречи Карл заметил по поводу португалки с прической в виде спиралей: «Я подумал, что вместо женщины мне привезли летучую мышь».

Леди Каслмейн, перебывав в постелях столь видных придворных, как Кавендиш, Хеннингем, Скроуп и внебрачный сын короля Монмут, постепенно выходила из фавора и сохраняла свою власть над королем лишь благодаря целому гарему молодых обольстительниц, которых она поставляла Карлу. А тут скандалы: леди отдалась канатоходцу прямо в его балаганчике, вскоре ее застукали с лакеем в ванне, затем она, зарвавшись, потребовала, чтобы король признал своим зачатое кем-то дитя… Но король особо не гневался и пожаловал своей любовнице поместье недалеко от дворца и титул герцогини Кливлендской.

А вскоре отошел в мир иной ее муж, и в шестьдесят четыре года она вышла замуж за молодого красавца, который, увы, оказался грубияном и частенько ее поколачивал, что привело к разводу. Наблюдательный Пипс так описывает эту даму: «Хотя король и леди Каслмейн помирились, она больше не живет в Уайтхолле, а переехала в дом сэра Д. Харриса, там король ее навещает. По его словам, она ожидает, что он будет просить у нее прощения на коленях и пообещает никогда больше ее не оскорблять. Она угрожает прислать к нему всех его детей, и это приводит его в ярость. Она кричит, что он ей надоел, и угрожает опубликовать их переписку». Почему добрые и хорошие мужики становятся жертвами подобных леди? И, наоборот, почему за каким-нибудь жлобом и подонком дамы ползут на коленях?

Желчный Рочестер:

Но Карлу однажды повезло: ему стало тесно в кругу фрейлин двора и потянуло на актрис. В самый критический момент у певички Молли неожиданно расстроился желудок, и ничего не оставалось, как представить королю веселую и хорошенькую коллегу — актрисулю Нелл Гуин. Полная противоположность корыстной леди Каслмейн! Мать — бывшая рыбачка, торговала элем в публичном доме, отец умер в оксфордской тюрьме, а маленькая дочь продавала там напитки клиентам. До тринадцати лет она торговала апельсинами около Королевского театра, там ее и подцепил один актер, давший ей зеленый свет на сцену. Читать она не умела, зато была остра на язык и вскоре завела себе любовников, среди которых был известный драматург и поэт Джон Драйден.

Когда начался роман с королем, Нелл уже сыграла много ролей и получила известность. Отличалась постоянством («Я отдаюсь только одному мужчине»), правда, просила у короля на свое содержание 500 фунтов в год, но добряк за четыре года вывалил на нее 60 тысяч фунтов. Нелл не страдала скопидомством и транжирила деньги, много разговоров вызывало приобретенное ею серебряное ложе с эротическими сценами: на одной картинке известный канатоходец совокуплялся с леди Каслмейн, на другой — любовница короля Луиза де Керуай лежала в склепе с каким-то восточным владыкой. В чувстве юмора Нелл не откажешь, недаром ее так любили в народе. Нелл не влезала в государственные дела и, когда король спрашивал у нее совета, по словам одного современника, говорила, что «ему следует застегнуть гульфик». И главное — она совершенно ему не изменяла, хотя роман длился семнадцать лет. А зря! Мир несправедлив: никакого титула король ей не дал, хотя сделал герцогом одного из ее двоих сыновей (естественно, от него), не получила она никаких богатств, кроме дома на Пэлл-Мэлле, и умерла от удара в возрасте 37 лет, вскоре после смерти своего единственного Карла.

— Да свинья твой Карл! — вклинился Кот. — Любил Нелл Гуин и в то же время спутался с французской шпионкой Луизой де Керуай, которая отдала свою девственность Карлу лишь по настоянию французского посла. Тогда сыграли «шутейную свадьбу», чулок Луизы вылетел из окна королевской спальни, а вскоре она заняла должность хранительницы опочивальни королевы и получила титул герцогини Портсмутской. Узнав, что Луиза любит притвориться больной и рыдает по каждому поводу (типажик, который очень нравится добрякам вроде Карла), насмешливая Нелл прозвала ее «Плакучей ивой», народ тоже ее не жаловал, и однажды у входа в ее апартаменты в Уайтхолле появилась надпись:

И Чеширский Кот презрительно фыркнул, демонстрируя свои высокие моральные качества.

Как мне жаль миленькую, грациозную Нелл с ее темно-рыжими волосами и маленькими ножками! — такой она смотрит с портрета в Национальной портретной галерее. Однажды прохожие спутали ее с Луизой, толпа окружила экипаж, в воздухе слышались антикатолические призывы. «Успокойтесь, люди добрые, — высунулась из окошка кареты Нелл Гуин, — я протестантская шлюха!» Толпа расхохоталась, и на этом дело закончилось. Вот это женщина!

Любвеобильный Карл, в общем и целом, признал семнадцать незаконнорожденных детей (а сколько не признал!), правда, его законная жена королева Катерина, видимо, из-за занятости монарха на стороне, так никого и не родила. В последние годы жизни короля оставили все, кроме верной Нелл. 6 февраля 1685 года на смертном одре король просил своего брата «не дать бедной Нелл умереть с голоду».

Современники расписывали ужасы при дворе: «Мне никогда не забыть сказочной роскоши и вульгарности, поглощенности азартными играми и растленности, в целом — полнейшего забвения заветов Господа нашего», — писал Джон Ивлин. Так ли плохо все было? При весельчаке, кутиле и женолюбе Карле II, продержавшемся на троне целых 25 лет, не было изнурительных войн — разве это не достойный итог правления? В 1666 году, на шестой год правления Карла, в Лондоне заполыхала булочная, мэр не особенно встревожился и заметил, что «одной женщине достаточно пустить струю, чтобы всё потухло». Однако возник Великий пожар, полыхавший четыре дня и полностью уничтоживший весь центр города. Нет худа без добра: пожар покончил и с чумой, свирепствовавшей в городе с 1665 года. Но кто начал восстановление и развернул строительство Лондона? Именно при Карле размахнулся титан архитектуры Кристофер Рен, реставрировавший почти все разрушенные здания и воздвигший и Монумент, и собор Святого Павла, и массу других великолепных зданий. Карл основал, а Рен на его деньги построил знаменитый королевский госпиталь в Челси для вышедших в отставку ветеранов. Как тут не позавидовать румяным полковникам, живущим в этой богадельне и развлекающимся в садах на берегу Темзы, где в мае знаменитый праздник цветов. 29 мая старички надевают черно-красные мундиры в честь любимого короля Карла II…

Вечный покой

Вот и Вестминстерское аббатство: тут запрятаны многие шпионы, даже майор Джон Андре, повешенный американцами во время Войны за независимость. «Меня взяли в плен американцы, — писал он в записке из тюрьмы, — полностью раздели и всего лишили, за исключением портрета Онор, который я запрятал в рот. Сохранив его, я считаю себя счастливым».

В аббатстве покоятся и жертвы шпионажа, вроде поэтов «озерной школы» Кольриджа и Вордсворта[92], попавших под пристальное око тайной полиции. Конечно, Кольридж, слывший из-за своей учености смутьяном, вполне заслужил такое отношение, не зря агенты допытывались, не распространял ли он листовки с призывами к свержению строя, не собирал ли он местных жителей на собрания и не толкал ли там зловредные речи, не делал ли он зарисовки местности?

— Чудесные места! — мечтательно промяукал Кот. — Там фруктовые сады словно взбегают на склоны, там бьют студеные ключи среди нехоженых троп и прячутся под камнями фиалки. Как я люблю прозрачные звезды над головой и жужжание пчел, спешащих утонуть в чашечках цветов! Идти вдоль берега, помахивая хвостом, зарыться в толпы нарциссов…Ты бы мог найти и поважнее личностей в «озерном крае», чем эти жалкие поэтишки! — продолжал Кот, и только тогда я вспомнил, что он родом из Честера, графства Чешир. Самый-самый «озерный край».

История с Кольриджем и Вордсвортом достаточно банальна, гораздо ужаснее выглядело наблюдение за писателем Дэвидом Лоуренсом и его женой — немкой Фридой, когда они во время Первой мировой войны жили в Корнуолле у самого моря. Лоуренса подозревали не только из-за немки, но и потому, что он носил бороду и что-то писал, — для обывателя все это было необычно. Однажды, когда Лоуренсы возвращались домой, они были остановлены и обысканы, хотя в рюкзаке обнаружили не фотокамеры, а овощи и пакет с солью. Все местные жители шпионили за Лоуренсами: Фрида не могла повесить сушиться белье, вынести помои или затопить камин — все это рассматривалось как сигналы для немецкой авиации. Считалось, что Лоуренсы снабжают немецкие подлодки продовольствием и горючим, запрятанным среди скал. Однажды, когда Лоуренсы сидели на прибрежных скалах, Фрида, вдохновленная морским воздухом и солнцем, вскочила и побежала по тропе — белый шарф на ее шее развевался от ветра. Доведенный до невроза слежкой, Лоуренс заорал: «Остановись! Остановись, дура! Они решат, что ты подаешь сигналы врагу!» В конце концов незадачливую чету выслали из Корнуолла.

Вот и могила Киплинга, барда шпионов, которого не жаловали в Советском Союзе как защитника империализма.

Гимн в честь нас, шпионов, «Марш шпионов»:

В Англии всегда с уважением относились к шпионажу (говорят, что даже Шекспир им занимался), а уж государственные мужи, залегшие здесь, жизни не мыслили без шпионажа: Дизраэли, Питт, Пальмерстон, Гладстон… Но я почтил не всех шпионов, остался еще любимец, которого не положили в этот пантеон, он покоился на кладбище Банхилл-Филдс.

Мы, профессионалы, обожаем кладбища, там не только отдыхает душа, отвлекаясь от быстротекущей жизни, ругани начальства, несостоявшихся вербовок и позорных провалов, там проходит и настоящая работа: как удобно присесть на скамейку рядом с чужой могилой и, поливая ее слезами, ожидать прихода агента! Как бьется сердце, когда чуть дрожащая рука залезает под могильную плиту, где оборудован тайник, и вдруг кажется, что в палец вцепится чей-то обозленный череп. Или выпрыгнет гремящий скелет из-за кустов и прокричит: «Я бывший твой начальник генерал Иванов!»

На Банхилл-Филдс нашел свой последний приют знаменитый шпион Даниель Дефо, вошедший в историю как автор «Робинзона Крузо». Но начинал он с другого: в 1702 году этот лондонский купец и виг издал брошюру «Кратчайший способ расправы с диссидентами», в которой пародировал торийских церковников, за что и угодил в тюрьму. Там ему не очень-то понравилось, он пришел к выводу, что гораздо приятнее служить правительству, и предложил влиятельному тори, министру Роберту Харди проект организации всеобъемлющей шпионской сети для борьбы с врагами как внутри Англии, так и за ее пределами. Вскоре он уже создал боевую сеть шпионов в юго-восточной Англии, ездил по всей стране под чужими фамилиями, беседуя с рыбаками, интересовался рыбным промыслом, купцам говорил, что намерен завести стеклодувное предприятие, льняное или шерстяное производство, с пасторами рассуждал о переводах библейских псалмов, среди ученых мужей выдавал себя за историка. «Сэр, — писал он Роберту Харди, — мои шпионы и получающие от меня плату люди находятся повсюду. Признаюсь, здесь самое простое дело нанять человека для того, чтобы он предал своих друзей».

Совсем недалеко от могилы Дефо — Уильям Блейк, прекрасный художник и поэт, тоже влипший в историю с секретными службами, ибо полицейскому не понравилось, как он отвечал на вопросы. Он даже пригрозил Блейку обыском и арестом, если тот продолжит делать схему местности для передачи врагу (так он называл пейзажи, которые писал художник).

— Ты все бормочешь о каких-то придурках? А что же ты забыл о полковнике Лоуренсе? Помнишь, как его взяли в плен турки и чуть не изнасиловали?

Легенда о легенде

Еще бы! Все это он описал в своей книге, сначала он пытался контролировать себя и даже считал удары плетью, однако вскоре потерял счет. Били его нещадно и долго, спина уже превратилась в кровавое месиво, сначала он молчал, но потом не выдержал, стал кричать и стонать, больше всего на свете он боялся, что вымолвит хоть одно слово по-английски. Вскоре он потерял сознание, и только это спасло его от изнасилования: мучители смилостивились и отправили его в госпиталь…

Счастливое детство, интеллигентная семья, шуршащие фолианты в библиотеке, Оксфордский университет, где он увлекся историей крестовых походов, археологией и историей военного искусства. Впервые он чуть не погиб, когда в юности осваивал Арабский Восток и в одиночестве пустился в путешествие, не скрывая, что он англичанин. В Сирии на него напали, когда, уже в совершенстве зная несколько арабских диалектов, он бродил от деревни к деревне, заручившись письмом от турецких властей и рассчитывая на гостеприимство арабов, обычаи и традиции которых он жадно изучал. Затем дипломная работа «Влияние крестовых походов на военную архитектуру

Европы в средние века», археологические экспедиции в разные точки Арабского Востока — он уже привык ходить в белом одеянии и даже выдавать себя за местного жителя: в тех районах проживало много этнических групп, не совсем чисто говорящих по-арабски. Там он научился пить воду как арабы, пить, пока выдерживает живот, и потом много часов идти по раскаленной пустыни, где не виднелось ни одного колодца, ни одного оазиса. Он совершенно не употреблял алкоголь, пищу брал руками, с улыбкой прикидывая, как будут реагировать его друзья в Лондоне, увидев, что он отвык от ножа и вилки.

Когда грянула Первая мировая война, Лоуренсу было двадцать шесть, и он готовил в Оксфорде книгу о своей экспедиции на Синай. Тут же, по рекомендации одного славного полковника, он обратился в военное министерство, был зачислен в разведку и отправлен в резидентуру в Каире — центр шпионской деятельности против Оттоманской империи, поддерживавшей Германию в борьбе с Антантой.

Именно в это время и осенила Лоуренса идея использования арабских племен, разбросанных по территории Оттоманской империи, в борьбе с турками и немцами. Но как завоевать доверие арабов, недоверчивых по натуре, вероломных и живущих совсем по другим законам? Разве арабы поверят «нечистым» европейцам, которые издревле рассматривались не иначе как поработители? В белом халате, сидя на верблюде, он появился в октябре 1916 года в Хейязе, где очаровал всех трех сыновей короля Хусейна и особенно шейха Фейсала, командовавшего войском в шесть тысяч человек. Фейсалу понравилось уважение Лоуренса к мусульманским традициям, его смелость.

Правда, арабы европейцев не признавали, и Фейсал попросил Лоуренса носить только арабскую одежду. Могут ли арабы надеяться на англичан? Не получится ли так, что после разгрома Оттоманской империи и Германии в этом регионе появится новый хозяин — Англия? Лоуренс был романтичен и категоричен: Англия борется за свободу арабов, Англия — свободная страна, которая не может навязывать свое владычество…[93]

Шейх Фейсал учил Лоуренса арабским обычаям и традициям, хотя англичанин был первоклассным арабистом, досконально разбирался в тончайших взаимоотношениях арабских племен и написал позднее кодекс поведения в арабской среде, своего рода катехизис. «Вы должны знать все о вождях племени: их семьи, кланы, друзей и врагов, их колодцы, холмы и дороги. Для этого нужны уши и информация. Не задавайте вопросов. Пусть они говорят на своем арабском диалекте, а не на вашем. Пока вы не поймете их намеков, избегайте разговора, иначе наломаете дров. Старайтесь завоевать доверие вождя. Укрепляйте его престиж прежде, чем это сделают другие. Никогда не отвергайте выдвинутые им планы; добейтесь того, чтобы они сначала попадали к вам. Всегда их одобряйте, а после восхваления незаметно изменяйте, делая это так, чтобы предложения исходили от него, пока наконец они не совпадут с вашим мнением».

Лоуренс фактически стал советником Фейсала, держался в тени, но шейх не принимал ни одного решения без его совета. Деятельность Лоуренса разнообразна: он наладил поставки арабам английского оружия, постоянно вел переговоры с вождями, склонными поддержать англичан против турок, сколотил мощное арабское партизанское движение. Консультировал английское командование, постоянно участвовал в вылазках для взрывов мостов и железнодорожных составов, — все это связано с изнурительными переходами по Аравийской пустыне на верблюдах, груженных взрывчаткой, нередко без капли воды в течение нескольких суток — турки минировали и отравляли колодцы, — попадал он и в засады, участвовал в непосредственных схватках с неприятелем. О Лоуренсе быстро пронюхали турецкие лазутчики, за его голову турки давали го тысяч фунтов стерлингов, по тем временам целое состояние.

Полковник Лоуренс проявил себя не только как разведчик, дипломат и мужественный боец, но и как военачальник. Арабские партизаны, которых он объединил в разных точках, и войска друга Фейсала одерживали победу за победой. В конце 1917 года арабское разноперое войско (многие, по обычаю, сдирали туники с убитых турок) фактически стало правым флангом английской армии. Последняя под командованием генерала Алленби захватила Иерусалим, взяла под контроль Трансиорданию и овладела Дамаском. Шейх Фейсал стал арабским правителем города и всей территории к востоку от реки Иордан.

У Лоуренса холодный ум сочетался с жестокостью: однажды был тяжело ранен арабский друг полковника, он стонал и кричал, привлекая внимание к участникам тайного рейда. Лоуренс вынул пистолет и прострелил ему голову. Впрочем, такое случалось не впервые: незадолго до этого во время движения отряда один мавр убил бедуина, что грозило распадом всего отряда на враждующие группки. Лоуренс, признанный арбитр, собственноручно и без всякого суда застрелил мавра и навел порядок в отряде.

По окончании войны начинается вторая жизнь полковника Лоуренса, еще более загадочная и необъяснимая: поработав немного в Министерстве колоний во главе с молодым и энергичным Черчиллем, он уходит в отставку, исчезает из лондонских салонов, избегает прессы. И вдруг прославленный национальный герой под чужой фамилией поступает на службу в Королевские военно-воздушные силы в качестве рядового техника по обслуживанию самолетов. Одни объясняли этот странный поступок умопомрачением полковника, у которого произошел душевный надлом, другие видели в действиях Лоуренса хитроумные происки британской разведки, нашедшей оригинальную «крышу» для своего фаворита. Эти подозрения стали роковыми для Лоуренса: вездесущая пресса пронюхала о его новой работе под чужим именем. Все это прозвучало как колоссальная сенсация, перепуганное Министерство авиации выперло Лоуренса в танковые войска. Там он снова сменил фамилию и тихо служил на базе в глухомани близ города Дорсета, где решил обосноваться на старости лет в собственном коттедже. Там Лоуренс пристрастился к мотоциклу, он любил бешеную скорость, и часто его мотоцикл гремел по глухим улочкам городка.

В танковых войсках любитель скоростей скучал и, благодаря связям, вновь устроился в авиацию под чужой фамилией. В 1926 году начальство имело глупость направить его на авиабазу в Индию, рядом с границей Афганистана, — и снова проклятая пресса! Снова обнаружили разведчика в такой стратегически чувствительной точке. Тут и советские газеты подбросили дров в костер, написав, что агент британского империализма активно занимается шпионажем и плетет заговоры против Советской России, а афганское правительство даже издало приказ расстрелять Лоуренса на месте в случае его появления на территории Афганистана.

Вся эта шумиха напугала и англичан, и индусов. Лоуренса срочно возвратили в Лондон: там все бурлило, его дело обсуждали в парламенте, ему посвящали демонстрации протеста друзья Советской России, а британские коммунисты, в лучших традициях нового строящегося мира, сожгли его чучело на митинге. Полковника направили на базы, сначала в Плимуте, а затем в Саутгемптоне, ему запретили выезжать за границу и даже общаться с «большими людьми», прежде всего с Черчиллем. В 1934 году контракт Лоуренса истек, он ушел из авиации и поселился в Дорсете. Через год после отставки Лоуренс попал в аварию в районе Дорсета, где по пальцам можно было пересчитать и людей, и мотоциклы. Война пощадила его, но глупый случай оказался роковым: прославленный разведчик погиб в возрасте 47 лет.

Многие современники воздавали хвалу его уму, мужеству и воле, другие считали его выскочкой, привыкшим к славе. А кое-кто считал Лоуренса психопатом и шизофреником, изрядно подорвавшим свое здоровье в Аравийской пустыне, и типичным интеллигентом-писателем, который, подобно Шелли или Бодлеру, всю жизнь страдал от собственных неврозов…

— Ты много натрепал о Лоуренсе, но забыл о главном! — пробурчал Кот.

— Неужели какой-то Чеширский Кот знает об истории шпионажа больше, чем профессиональный шпион? — возмутился я.

— Можешь раздуваться от тщеславия сколько угодно, но, когда король Георг Пятый вручал Лоуренсу Орден Бани и посвящал его в рыцари, полковник сказал: «Я стыжусь той роли, за которую получил эти награды. От имени Англии я давал известные обещания, и они не выполнены, — быть может, мне еще придется сражаться с Вашим Величеством!» Король побелел от злости, так полковник и не стал «сэром».

И Кот тоже побелел в знак солидарности с королем, его Улыбка стала такой белоснежной, что у меня начали слезиться глаза.

Немного культуры

Я имею счастье быть приглашенным на ланч лично лордом Бифштексом, прямо в «мать парламентов», где отменный ресторан, куда не допускают широкую публику, правда, не лишают шанса осмотреть весь Вестминстер и послушать прения с галерки. Пропускная система строга, как при входе в Рай: проверка на металл, смотрящие из углов телевизионные камеры-трубки, очень галантные служители.

— Вы к кому? Подождите, пожалуйста, лорд Бифштекс на дебатах, я сейчас ему доложу о вас…

Румянощекий лорд[94] появляется через несколько минут, он трогательно заботлив и всем своим добродушным видом разрушает образ кровососа, предки которого пустили по миру пастухов и прочих крестьян, — помните, «овцы съели людей»? Мы осматриваем залы, увешанные огромными картинами в тяжелых рамах, и из этого имперского музея переходим в небольшую палату лордов. После мордобоев в нашей думе и швыряния стаканами все выглядит невыносимо скучно, а бывало, я не вылезал отсюда, наслаждаясь свободой слова.

Кабинет лорда. «Кровавая Мэри», в которой маловато томатного сока (Джеймс Бонд предпочитал водку с перцем, уносившим с собой вниз вредные масла), переход в ресторан для внутреннего пользования, дежурные улыбки, обсуждение неинтересных новостей, сладостное погружение в любимое блюдо — панированный дуврский соль, огромный, как мечта.

— Мне занозы, пожалуйста! — заказывает Чеширский Кот. Официант даже глазом не моргнул, эксцентрики и коты в Англии в почете, и клиент может заказать хоть гвозди.

Мы успеваем дружески обсудить (кроме погоды) расстановку мировых сил, прогресс в ныне свободной России, генеалогию моего Чеширского Кота, здоровье семьи лорда и множество других важнейших вопросов[95].

После сытной трапезы хочется вернуться в Хемпстед и развалиться на тахте, но гостеприимный Крис предусмотрительно купил билеты в театр. Конечно, это интеллектуальная перегрузка, но не хлебом же единым. С ужасом узнаю, что мы идем на мюзикл «Отверженные», оказывается, это мировой хит, не сходящий со сцены десятилетиями, билеты раскуплены на год вперед. На «Отверженных» я вырос и воспитывался, всю жизнь проникался духом Гавроша и добротой Жана Вальжана и даже отмечал день Парижской коммуны. Никогда не поверю, что англичане спят и видят во сне французскую революцию, что им коммунары?!

Уэст-эндовский театр «Палас» набит битком, публика захвачена действом, словно сама участвует в борьбе с зажиревшей буржуазией, никто не шелохнется, не шуршит программкой, все бешено аплодируют после каждой мизансцены. Пафос нарастает, льется кровь на баррикадах, коммунары в живописных лохмотьях поют трагические арии, мне самому вдруг хочется запеть «Интернационал», проткнуть штыком мерзкого полицая Жавера и расцеловать в бледные щечки бедную девочку Козетту.

— Надоело! — вдруг заорал Чеширский Кот. — Ради каких свинячьих псов (pigs’ dogs) вы привели меня на «Отверженных», если рядом идет хит знаменитого Эндрю Ллойд Уэббера «Кошки»? И сделан он не по сценарию какого-нибудь халтурщика, а по «Популяр ной науке о кошках, написанной Старым Опоссумом», шедевру Томаса Стернза Элиота…[96] «Пускай с усами и хвостами, коты на нас похожи с вами, на всех людей любого круга, так непохожих друг на друга…»

Под влиянием революционного спектакля на следующее утро решаем совершить визит к святому месту, которое никогда не пропускали высокие советские делегации, — на могилу Карла Маркса.

Плач по Марксу и ода русским бабам

Но вот, вооружившись зонтами, мы бредем по дорожкам лесного парка, лондонской гордости Хемпстед-Хит, мимо проносятся собаки, мы кружим по переулкам и вскоре оказываемся на кладбище Хайгейт. Давненько я тут не бывал, давно не возлагал. Карл Маркс неплохо кормит коммунистов до сих пор, вход платный, и для буднего дня посетителей хватает (в месяц 75 000 человек), обычной стайкой шествуют китайцы во френчах, ясное дело, партийцы. У могилы двое жгучих брюнетов а-ля Троцкий, в твидовых пиджаках и красных галстуках. Вокруг гигантской каменной головы с бородой, рядом с которой чувствуешь себя жалким муравьем, рассеяны могилки помельче, в основном коммунистических лидеров в странах бывшей Британской империи.

Визит к вождю пролетариата мгновенно вызывает у меня кислые воспоминания о часах и днях, потраченных на партучебу, семинары, конспектирование «Капитала» и, самое страшное, отчетов генсеков — боже, сколько ушло на это сил! Сколько умных книг можно было бы прочитать, сколько прекрасных девушек очаровать, сколько, наконец, выпить, черт побери!

Я скисаю, но Крис успокаивает меня: впереди ланч с одной моей соотечественницей. Мой друг считает, что русскому всегда приятно встретить в Лондоне русскую даму, — почему он полагает, что мы так любим соотечественниц за границей, остается загадкой. Дамочку зовут Елена, она работает то ли дизайнером, то ли фотомоделью, то ли секретарем, то ли… А какая, собственно, разница? Не женюсь ведь. Мы переходим в греческий ресторан. Крис обедает и ужинает только в ресторанах, хотя меня так и тянет накупить по дешевке снеди, приволочь все домой, распотрошить на кухне и отправить в желудок под бутылягу. Когда Крис выходит позвонить по телефону, Елена посвящает меня в тайны английского национального характера.

— Вы не представляете, как они лицемерны! — говорит она, поглощая с огромным аппетитом креветки. — На вид они такие вежливые, такие предупредительные, а на самом деле…

— Все люди лицемерны, — стараюсь успокоить я ее. — Если бы все мы резали в глаза правду-матку, мир взорвался бы от ненависти.

— Они к тому же жадные! (глотает креветку.)

— Неужели жаднее французов?

— Что вы! Однажды в Париже я познакомилась с французом, который тут же повел меня в ресторан «Максим». К тому же англичане очень много едят, — добавляет соотечественница, накладывая себе из сковородки еще креветок, при этом глаза ее рыщут по столу, выискивая, что бы еще ухватить.

— Зачем же вы живете в Лондоне, если вам не нравится? Возвращайтесь в Москву! (О, чеховские три сестры…)

— Никогда! — Она кашляет, обдав меня слюной с кусочками креветок. — Но все-таки с англичанами мне трудно. Представляете, они не всегда платят за даму в ресторане и очень редко отвозят домой на такси.

Тут я мысленно горой встаю на защиту англичан, ибо терпеть не могу отвозить дам на такси, если, конечно, дамы не приглашают к себе домой. В юные годы я обычно лишь доводил их до стоянки и иногда совал на поездку рубля два, не больше (и то было жалко!).

— У меня к вам небольшая просьба, — улыбается она, показывая крупные зубы, забитые креветочным мясом. — Не можете ли вы передать небольшой пакет в Москву? (Не удивляюсь, зная, как мы, русские, обожаем передавать посылки.)

— Да пошла ты… знаешь, куда? — орет Кот.

Елена пугается и убегает, а мы с Крисом выезжаем на «ягуаре» в центр на променад. В Берлингтонской Аркаде (лучшие в мире кашемировые изделия!) блистает наш «Фаберже», но сегодня недосуг покупать бриллиантовые яйца, и мы заскакиваем к хозяину галстучной лавки, у которого Крис постоянный клиент.

— Как я рад вас видеть!

— О, как я счастлив вас видеть!

До боли знакомо. Сами так можем. Научились.

Крис заводит серьезный философский разговор о галстуках, беседует он со вкусом, с чувством, с расстановкой, не отводя, как принято, сосредоточенного взора от собеседника. Разговор затягивается, хотя смысла его я совершенно не улавливаю, зачем все это? Может, они близкие друзья или родственники? После обстоятельной беседы продавец переключается на меня и долго выбирает галстук, чисто по-английски не отвергает мои пожелания, но каждый раз, выражая восторги по поводу моего вкуса, предлагает галстук «еще лучше» (и почему-то дороже). Затем мы начинаем искать для меня рубашку, и любезный продавец развивает теорию, что воротник не должен облегать шею, между ними должны уместиться два пальца, иначе я никогда не буду выглядеть как джентльмен. А хочется с детства. Надеваю рубашку, с грустью смотрю на себя в зеркало: толстая шея превратилась в лебединую и одиноко торчит, как пальма, бултыхаясь в огромном воротничке. Надо покупать, очень хочется быть джентльменом. Разве не писал Оскар Уайльд, что «хорошо завязанный галстук первый в жизни серьезный шаг»? К моему изумлению, Кот самостоятельно выбрал себе смокинг и прихорашивается перед зеркалом.

Продавец потряс меня своей обходительностью, и уже на улице я выражаю Крису свое восхищение этой чертой английского национального характера.

— Да он же турок! — удивляется Крис. — Неужели ты не заметил?

Удар в сердце. Чувствую себя уязвленным: мог бы и акцент усечь, и манеры. Но ладно, не негра же я спутал с белым!

На Сент-Джеймс-стрит заскакиваем в обувную мастерскую «Джон Лобб» — самую знаменитую в Англии. Тут выставлен сапожок адмирала Нельсона[97], тут и объемный альбом в сафьяновом переплете с очертаниями ступней знаменитых англичан. Хитро улыбаясь, Крис находит ступню сподвижника Кима Филби, советского шпиона Гая Берджеса, который был мотом, франтом, снобом и гомосеком, что, впрочем, никак не уменьшает его заслуг перед советской разведкой.

Рядом лучший в Лондоне винный магазин «Братья Берри и Радд», тут продаются и дешевые, и селекционные вина. Цена, естественно, намного меньше, чем в России (и воды в них намного меньше). Жаль, что нельзя выпить прямо в магазине. Далее — заходы на знаменитые аукционы «Кристис» и «Сотбис», где чудесные картины, фарфор, безделушки всех времен и народов и всякая всячина. «Сотбис» вызывает у меня воспоминания о распродаже коллекции импрессионистов покойного Сомерсета Моэма, на которой я имел счастье присутствовать.

И Моэм нам подгадил

Из классиков Моэм больше других понимал драматическую природу разведки, этому помог и его шпионский визит в Россию в 1917 году для удержания нашей непредсказуемой державы в орбите Антанты. Писатель встречался с разными фигурами: от некоего типа «с носом большим, мясистым, расплюснутым, ртом широким, зубами мелкими, потемневшими» (словно из отчета опера в досье агента) до колоритных Бориса Савинкова и Александра Керенского. Но не шпионские страсти волновали меня, а поразительные параллели между русскими и англичанами. Как пишет Моэм, «пропасть, разделяющая англичан и русских, широка и глубока».

— А разве нет? — вскричал Кот. — Ты высосал сходство из пальца, это плод твоей кандидатской фантазии! Разве не прав Моэм, что русские ничего не стоят, их «угнетает сознание своей греховности… из-за некой физиологической особенности. Напиваются часто и, напившись, рыдают. Вся нация мучается с похмелья… Они не так подчиняются условностям, как мы… В русских глубоко укоренено такое свойство, как мазохизм!» — И Кот триумфально пошевелил усами.

— Насчет греховности — это из Достоевского, хотя с пьянством попал в точку (в России в те времена был «сухой закон», ныне же мы взяли свое). Если герр Захер-Мазох славянин по происхождению, это еще не значит, что все мы жаждем терзаться ревностью, прислуживая, как он, жене с любовником в качестве лакея… — слабо парировал я.

— Русские «ленивы, несобранны, слишком словоохотливы, плохо владеют собой, — Кот продолжал цитировать Моэма. — Они незлобивы, добродушны и не злопамятны; щедры, терпимы к чужим недостач кам… общительны, вспыльчивы, но отходчивы».

Каждый имеет право выносить свой вердикт, но пульс мой скачет, когда я читаю у Моэма, что нам «поразительно недостает юмора», а «ирония груба и прямолинейна», а уж русская литература (кстати, прочитанная по-французски) тоже вызывает массу кинжальных ударов писателя. Моэм преподносит англичан, конечно, не без уколов и издевок, но все же не как осетрину второй свежести. «Сильный духом молчун… Он теряется в гостиной, но изворотливому сыну Востока не уступит ни в чем. Его не назовешь блестящим собеседником, но в разговоре он без околичностей идет прямо к сути дела; он умен, но несколько ограничен. Порой его отличает высокая нравственность, порой он, напротив, как это ни прискорбно, предавался распутству».

Но из чего Моэм накрутил такое жуткое полотно о русских? Не только же из Достоевского, которым он увлекался, хотя и писал, что «у него юмор трактирного завсегдатая, привязывающего чайник к собачьему хвосту». Или эта картина — результат тяжелых впечатлений от русских накануне Октябрьской революции? И вдруг я понял, из чего вырос русский образ у Моэма: «Моим первым учителем русского языка был волосатый низкорослый одессит. Учил не слишком хорошо… ходил в порыжевшем черном костюме и большой невообразимого фасона шляпе. С него лил градом пот. Однажды он не пришел на урок, не пришел он на второй и на третий день; на четвертый я отправился его искать… Эта была даже не комната, а душный чердак под самой крышей, вся мебель состояла из раскладушки, стула и стола. Мой русский сидел на стуле, совершенно голый и очень пьяный. Едва я переступил порог, как он сказал: «Я написал стихи»… Стихи были очень длинные, и я не понял в них ни слова».

Теперь все ясно. Ничуть не лучше, чем у моего знакомого англофоба, зять которого не любит Англию. И тут не помогут ни Достоевский, ни Тургенев: как считает Набоков, в Англии никогда не умели переводить русскую классику, и бессмысленно оценивать Л. Толстого в переводе прославленной Гарнетт. Неужели пропасть легла между нами?

Кот от обиды снова залезает в мешок, Крис смотрит на меня с воспетым мною снисхождением (от этого я становлюсь меньше ростом), мы проходим в огромный торговый центр «Трокадеро», оттуда перемещаемся в мой любимый мужской магазин «Остин Рид». Как писал Пушкин, «все, чем для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный и по Балтическим волнам за лес и сало возит нам» (в наши дни на место сала ставим нефть и газ).

Что дальше? Естественно, ужин, но не supper, а dinner. Крис как будто чувствует, что я гибну без истинно английского национального характера, и на этот раз приглашена лондонская пара, и ужинаем мы не где-нибудь, а в старинном «Рице». Важными гусями вкатываемся туда, в фойе нас уже ожидают худосочная Джейн и ее полноватый муж Генри.

Бифштекс окровавленный и трюфли…

С «Рицем» у меня связаны сложные воспоминания: в свое время я дружил с одним английским лор дом (не надо думать, что только лорды входили в круг моих оперативных знакомств) — воплощением снобизма, осмеянного великим Теккереем. Что такое снобизм, я до сих пор не уяснил, но лорд отличался капризной привередливостью и заказывал блюда мучительно долго, бесконечно советуясь с официантом, затем, сделав кислую мину, вызывал самого повара, придирчиво обсуждал с ним ингредиенты салатов и гарниров и советовал, как лучше все приготовить. После заказа пищи наступал самый страшный миг: заказ вина. Именно здесь, в фешенебельном «Рице» мой лорд однажды заставил официанта открыть по крайней мере бутылок десять, и после каждый пробы он морщился, жаловался на надувательство, возмущался, что вместо «Макон» 78-го года ему подают «Макон» 63-го, наконец, вызвал директора, вместо которого явился его заместитель (это привело его в ярость), и разразился дикий скандал. Как простой советский человек я чувствовал себя неловко: за такие проделки ему в Москве набили бы морду и заставили бы оплатить и забрать с собой все открытые бутылки. Но отнюдь не это волновало меня, главное, что лорд состоял в нашей агентурной сети, и какая же, к черту, конспирация, если весь ресторан стоял на ушах?!

— Что желаете, господа? — перед нами кругленький, упитанный англичанин (возможно, итальянец, после промашки с турком все смешалось в доме Облонских[98]), со стеклянным тролли на колесиках, сплошь уставленным бутылками. Официант пышет добродушием и располагает, и хочется вместе с ним надолго поселиться в «Рице» и, начиная с раннего утра, есть и пить, пить и есть… Естественно, Крис тут же заводит с ним большой разговор о проблеме аперитива.

— Как вы думаете, а не выпить ли нам по кампари?

— С содовой, апельсиновым соком, с джином (тут же с десяток названий)?

— Пожалуй, лучше виски…

— Очень рекомендую хороший молт, он пользуется у нас большим успехом.

— Мы потом возьмем вина… Или не стоит смешивать?

— Смотря, что вы возьмете на второе…

Дискуссия длится минут десять, они не отрывают друг от друга блестящих глаз, они серьезны до умопомрачения, и кажется, что наконец разгадана тайна вечного двигателя[99]. Некоторое время, раскрыв рты, мы вслушиваемся в дискуссию, но приличия требуют собственного разговора, и я глубже знакомлюсь с супругами. Легко интригую рассказом, что когда-то работал в КГБ и старался вербовать консерваторов, за что и потерпел.

— Как интересно! — восклицает она. — Значит, вы общались с консерваторами?

— Совершенно верно, — соглашаюсь я.

— А зачем вы это делали?

— Нас интересовали политики вроде Маргарет Тэтчер… — стараюсь объяснить популярно.

— Я ненавижу эту дуру! — свирепеет Джейн и чуть не сбивает от возмущения пустой бокал.

Муж недовольно молчит, видимо, он любит дуру. Любит, но молчит, как истинный джентльмен.

— Дело тут не в вашем отношении, — мягко отвечаю я. — Дело в том, что нас, как и английскую разведку, всегда интересовала политическая информация…

Она хохочет, и я понимаю, что веры мне нет и не будет.

— Какое у вас чувство юмора! Вы так похожи на англичанина!

После этого Джейн видит во мне своего парня, начиненного чувством юмора, правда, она толком не знает, что такое КГБ, но слышала: это что-то плохое.

— А чем вы занимаетесь в КГБ? (Эта тема начинает ее мучить.)

Ну и влип в историю! Что может быть ужаснее серьезного обсуждения предмета, о котором твой собеседник слышал лишь краем уха?

— Разными делишками (говорю, что на ум пришло). Вот, например, в двадцатых годах захватили английского шпиона Сиднея Рейли, допросили его, а потом вывезли в лес и там пустили в спину несколько пуль. Он даже не подозревал, что его расстреливают, смеялся и очень радовался хорошей погоде.

Она хохочет до слез. Слава богу, что в мире еще остались англичане! Немец наверняка посуровел бы или заплакал, француз замахал бы руками, испанец осудил бы…

— У нас в Англии это называется черным юмором. А вам нравятся англичанки?

Большой вопрос.

— Нет, я предпочитаю русских… — говорю, словно совершаю преступление против человечества, боюсь, что Джейн не поймет, не простит, к черту пошлёт.

— Почему? — искренне удивляется она.

Действительно, почему? Я краснею, — ну и допросик! — надо быстренько уплыть в другую бухту, хватаясь за соломинку…

— Послушайте анекдот: француз, англичанин и русский обсуждают достоинства женщин. «Когда моя Мэри садится на лошадь, ее ноги достают до земли. Однако не потому, что лошадь низкорослая, — просто у англичанок самые длинные ноги в мире», — говорит англичанин. «Когда я танцую с Николь, — замечает француз, — то чувствую, как соприкасаются наши локти. Но не потому, что у французов длинные руки, а потому, что у наших дам самые тонкие талии в мире». — «О да! — говорит русский. — Когда я ухожу на работу, то хлопаю свою Машку по заднице, а когда прихожу домой, она еще трясется. Но это не потому, что у русских баб самые толстые жэ, а потому, что у нас самый короткий в мире рабочий день!»

Джейн хохочет, а я с ужасом думаю, что она снова переведет разговор на уже не существующий КГБ.

Но уже несут, уже несут! И ставят на стол. Закусываем чисто по-английски — ростбифом. Второй акт звучит помпезнее: появляются два сияющих официанта с серебряными кастрюльками, прикрытыми серебряными крышками (там царь-рыба под соусом, от которого поет ариозо печень). Они маршируют строем, словно солдаты, останавливаются за спиной, ставят перед каждым из нас свои кастрюлечки и одновременно, как по команде, поднимают перед самым носом крышки (странно, что при этом не щелкают шпорами). Ароматы вырываются на волю, вздымаются и стелются по столу, как утренний туман, кружат голову и забивают нос. Подбежавший виночерпий подливает белого вина…

Шпионы хорошо питаются, но рано умирают

После такого ужина хочется продолжения счастья. Словно почувствовав наше настроение, размякшая чета приглашает нас к себе в Челси на дринк, по дороге мы берем несколько бутылок вина, представьте на миг лорда Горинга из «Идеального мужа», который захватывает спиртное на банкет к леди Уин-дермир. Джейн не разбирается в КГБ, зато она восхищается Набоковым и читает его стих, сделанный по размеру пушкинского ямба.

Истинно московский вечер, и это снова убеждает меня в мысли, что разница между англичанами и русскими ничтожна и легко превозмогается за бутылкой в домашней атмосфере.

Я, как истинный эрудит, читаю в ответ набоковский «Вечер русской поэзии»:

Чеширский Кот тоже не отстает и декламирует стишки Эдуарда Лира.

Брюки важнее, чем мировая история

Утром Крис решает меня осчастливить и помочь подобрать новые брюки: те самые, заветные, купленные в страшных мучениях в «Хэрродсе», при примерке дома оказались длинноваты, а в Хемпстеде, по мнению моего друга, лучшие в мире магазины, и вообще — это самое прекрасное место на земле. Сначала мы залетаем во французскую кондитерскую («Вы француженки или только прикидываетесь?» — это игривый Крис), а затем важно заходим в магазинчик с хозяином-индусом, там выбор туалетов идет как по маслу: мало того, что я нахожу подходящие брюки, но и проникаюсь любовью к клетчатому твидовому пиджаку. Единственная беда: брюки требуется чуть укоротить, и хозяин тут же снимает мерку. Я плачу за пиджак, но решаю оставить его в лавке и забрать на следующий день вместе с брюками. Зачем тащить с собой эту поклажу?

— Приходите завтра в четыре, — говорит индус, любезно склоняясь в поклоне, — но только оставьте, пожалуйста, депозит за брюки.

Приходит на ум Карамзин: «Один говорил: «дай мне шиллинг за то, что я подал тебе руку, когда ты сходил с пакетбота»; другой: «дай мне шиллинг за то, что я поднял платок твой, когда ты уронил его на землю».

— Сколько? — спрашиваю я.

— Сто пятьдесят фунтов.

— Позвольте, — вмешивается Крис, — но это же цена и пиджака и брюк, причем мы оставляем пиджак у вас! Что за странные порядки?

— Так у нас принято, сэр! — говорит индус.

— Где это у нас?! — Подумать только: какой-то иммигрант учит англичанина, как жить.

— В нашем магазине, — продавец учтив, хотя, конечно, его так и тянет дать Крису под зад.

— Я никогда в жизни больше не приду в вашу лавку! — полыхает Крис.

— Спасибо, сэр, — улыбается индус.

Где он научился английской выдержке и вежливости? Неужели под хлыстами и пулями колонизаторов?

На улице Крис свирепеет:

— Майкл, возьми завтра одни брюки, но откажись от пиджака! Эта сволочь принимает тебя за кувшин! (По-русски чайник.)

Кувшин так кувшин, штаны дороже. Для меня штаны — выше национальной гордости и великих принципов. Я не могу без штанов, и это — главное.

— Ты испортишь нравы продавцов во всем Хемпстеде. Будь мужчиной и хоть примерь штаны завтра, не бери без примерки, этот гад все напортачит! — шипит Крис.

— Мне нужно поменять доллары на фунты, Крис.

— В Хемпстеде с этим нет проблем, — уверенно говорит он, заходя в банк «Миддэндс». Там меня неожиданно просят заполнить анкету и предъявить паспорт, который я с собой не захватил. Паспорт иногда просят и в России, но вот насчет анкеты… Не собираюсь же я поступить на работу в банк!

Борец за права человека снова на баррикадах:

— Что за странности? В Хемпстеде меняют деньги на каждом углу, и никто ничего не спрашивает.

— У нас такой порядок, сэр, — оправдывается служащий, скаля зубы.

— Идиотский порядок! — не выдерживает Крис. — Какой ваш номер факса?! Я сниму отсюда свой вклад. Какая глупость, что я связался с вами!

— У нас нет факса, сэр! — отвечает служитель, скрывая лютую ненависть к Крису за улыбкой.

— Как это нет факса? — вмешивается Кот. — Вон он стоит на столе, разве вы не видите?

Крис не выдерживает, мы возмущенно выходим на улицу и без всяких проблем меняем доллары в соседнем банке.

— Бюрократы, чернозадые гады, сукины дети! Заполонили, закакали весь Хемпстед! (Очень согласен.)

Моему другу сейчас не помешали бы отравляющие газы, чтобы выкурить из Лондона всех иммигрантов. Впрочем, большую часть года он проводит не в родных местах, а в США и Франции — вот чужаки и заполнили вакуум, ведь природа не терпит пустот. А пока муниципалитет вынашивает памятник борцу против белого геноцида Нельсону Манделе, Место выбрали подходящее: прямо на Трафальгарской площади, рядом с другим Нельсоном, правда, адмиралом. Ну ничего, пусть пока постоит — ведь черный геноцид пока еще не набрал достаточно сил…

Немного о великих

Но в конце туннеля всегда, как известно, есть свет (или же нет): после всех мытарств у нас встреча с великим Джоном Ле Карре. Крис, правда, не уверен, что такая литературная величина захочет видеть Чеширского Кота, это все равно что привести на свидание к Льюису Кэрроллу собаку Баскервилей.

Тут я откачу свой шарабан на рельсы 1989 года, когда в расцвет перестройки и гласности я почувствовал творческое отчаяние: ни один поганый театр не брал мой шедевр «Джеймс Бонд в Москве». Каждую ночь я ожидал телефонного звонка и взволнованный голос знаменитого режиссера: «Я прочитал Вашу пьесу и не могу заснуть. Ничего подобного я в жизни не читал!!!» Далее аншлаги, горы роз на сцене и скромный автор, отмахивающий поклоны под ручку с режиссером и ошеломляюще красивой актрисой. Кто же вытащит меня из этой трясины? Кто еще в мире понимает, что такое шпионская тема и как она популярна? Ну, конечно же, король этого жанра Джон Ле Карре, его «Идеальный шпион» подвиг меня в 1990 году на написание первого романа, неожиданно опубликованного в «Огоньке». О, Ле Карре, мой духовный отец!

Голова моя оказалась в таком огне, что, коряво переведя пьесу на английский, я отправил ее с оказией в издательство (боялся, что в нее влезет неизвестно кто) в Лондон лично живому классику. К пьесе приложил письмецо, в котором скромно сообщил, что я, отставной полкаш КГБ, обращаюсь к нему как к бывшему разведчику по другую сторону баррикад, ныне вроде бы не заклятому врагу, а другу, с деловым предложением: стать соавтором моей пьесы, естественно, пройдясь опытной рукой по моему несовершенному переводу и наполнив текст тонкой английской спецификой, сленгом и идиомами, что, несомненно, сделает пьесу ломовым хитом на Уэст-Энде и на Бродвее.

Все лето ожидал ответа, потом решил, что любимый Джон ничуть не лучше наших главных режиссеров, которые любят с экрана вещать о любви к ближнему, а на деле — фарисеи и самовлюбленные бездари. И вдруг месяца через два пришло письмо от ю сентября 1989 года из Лондона с обратным адресом литературного агента. Автор опасался давать свой личный адрес: вдруг я завалю его мешками со своими рукописями? Письмо было написано от руки, как-то слишком запросто для маститого писателя. Правда, по сей день респектабельные джентльмены, даже если все напечатано секретарем, своей рукой обязательно пишут ласковое обращение к адресату («Дорогой сэр Майкл») и рутинное «Искренне Ваш» с подписью в конце, это признак хорошего тона и легкого презрения к техническим достижениям цивилизации — от станка Гуттенберга до компьютера, может быть, даже утверждение того человеческого, что в нас еще осталось. Текст гласил: «Дорогой сэр! Ваше письмо, датированное двадцатым июля, достигло меня только вчера! Послушайте, я не могу реализовать ваш проект, ибо у меня на тарелке слишком много своего, и идей в голове хватит на несколько лет, моя проблема не в том, что писать, а где найти время. Поэтому я послал вашу пьесу своему литературному агенту со слабой надеждой, что он кого-нибудь найдет, подойдут ли Алан Беннетт или Майкл Фрейн? Очень сожалею, но больше ничем не могу помочь и желаю вам успеха». Пьесу в конце концов поставили, но не в Лондоне, а в Душанбе, что все равно прекрасно, какая разница, кто восхищается тобой — англичане или таджики?

Ле Карре тоже живет в Хемпстеде, в миле от Криса, и сначала мы заезжаем за ним на такси домой, там мы впервые пожимаем друг другу руки и выпиваем по бокалу шампанского «Мумм» (о, исторический момент!). Естественно, в голове классика я уже занял свою нишу: ведь не каждый же день ему присылают пьесы спятившие от графомании полковники! Далее машина привезла нас в знаменитый «Симпсон» на Стрэнде, где с утра до ночи джентльмены жуют недожаренные бифштексы с кровью, там состоялся милый, ничего не значащий разговор с седым, чуть застенчивым и скромным автором, не особенно распространявшимся о своих подвигах на ниве шпионажа.

Прокачусь на своем шарабане на год вперед. Вскоре Ле Карре прибыл в Москву собирать фактуру для своего очередного романа, остановился в шикарном «Савое», где я его разыскал и предложил пообедать в Доме литераторов, тогда еще доступном для медленно беднеющих московских писателей. В киоске рядом с входом я по дурной привычке купил и запрятал в карман бутылку «Тичерс», стоившую (о, славное время!) всего шесть долларов. В ресторане мы пожинали фирменные писательские деликатесы, и мой гость охотно воспринял бутылку, внесенную в кармане, словно мы с ним уже не раз по-совковому выжирали «натроих» в подъезде (а не в «Симпсоне»), закусывая селедкой с газеты, положенной на подоконник (к образу английского джентльмена). Кот смотрел на нас с нескрываемым презрением, как на жалких плебеев.

На следующий год он пригласил меня погостить у него в загородном доме близ Панзанса, встретил меня на перроне, посадил в просторный «лендровер», рассчитанный на пересеченную местность, и повез в свое имение, состоявшее из двух двухэтажных домов, один — хозяйский, другой — для гостей. Дома высились на каменистом холме, внизу хмурилось серо-зеленое море, видимо недовольное визитом бывшего чекиста, из окна гостевого дома виднелось ограждение из колючей проволоки(!), рядом сидел огромный рыжий кот, который зашипел и жутко напугал моего Чеширского Кота. Вопрос о назначении проволоки мучит меня до сих пор, я так и не рискнул спросить об этом у хозяина. Защита от местных жителей, ворующих картошку? Или от тигров, покушающихся на кота?

Дэвид (истинное имя Джона Ле Карре — Дэвид Корнуэлл) отдал мне на откуп весь гостевой дом, я тут же начал все осматривать и обнюхивать, прежде всего холодильник, который оказался набитым пищепро-дуктами и — nota bene! — бутылками Puilly fume, моим любимым французским вином. Вот вам и негостепри-имство англичан, и болезненный уход в приватность!

О, бедность!

Расставшись с Ле Карре, мы мчимся домой, но по дороге у Криса верещит мобильник, напрочь ломающий всю мою хемпстедскую идиллию: дела зовут моего приятеля в провинцию. Как истинный англичанин, он предлагает остаться в его квартире, но внутренний голос подсказывает: не надо! Ничего хорошего из этого не выйдет, вспомни, сколько ты сам из-за этого потерял друзей, как охала жена и кричала, что вся квартира превратилась в грязный бардак и исчезли даже мельхиоровые ложки, а потом приходили телефонные счета, не надо…

Крис, увидев мою непреклонность, предлагает переехать в приличествующий мне по рангу отель «Королевские конногвардейцы». Там множество достоинств: соседство с Министерством обороны, всем Уайтхоллом и Скотланд-Ярдом («Шпион всегда шпион»), кроме того, там обожали останавливаться отставные английские полководцы, а разве я, хотя и в малой степени, не вхожу в этот сонм ангелов?

Предварительно заказав номер, на «ягуаре» торжественно переезжаем на точку, швейцар в позументах очень осторожно грузит в тачку мой потертый чехословацкий чемодан, купленный еще в «Мосторге», видимо, подобных он никогда не видел у своих постояльцев-конногвардейцев и потому относится к моему багажу как к антиквариату. Отель «Королевские конногвардейцы» увешан портретами прославленных сэров в тусклых золоченых рамах, они напоминают о блеске ушедшей Империи. Рядом страсть моей души — желтоватые гравюры со стройными яхтами, видами Гринвича и Лондонского моста, тоже уходящая натура, в которую уже грубо вторглись новый газетный центр Доклэндс и манхэттенское нагромождение отелей у Темзы — Chelsea Harbour. Тут еще мой Лондон, тут убаюкивают музыкальный треск беломраморного камина и волнительно красной кожи кресла и диваны. Если бы в них сидели не бизнесмены с мобильными телефонами и не чересчур деловитые остроносые дамы (увы, не леди полусвета), а истинные конногвардейцы в поблескивающей униформе, позвякивающие шпорами!

В романной атмосфере старомодного отеля чувствую себя аристократом из Троллопа или Филдинга, эдаким потертым, но великолепным сквайром, кавалером и кавалергардом, изрядно пострелявшим восставших сипаев и попинавшим черно-желтых слуг. Кстати, уборщицы темнокожи, таинственно женственны и похожи на копошащихся зверушек, мужская обслуга тоже черновата, подчеркнуто почтительна и обращается ко мне не иначе как к «полковнику»: «Простите, полковник, вы будете гренки или овсяную кашу?»[101] Звучит.

И очень хочется денщика в ливрее, хотя бы вроде хлестаковского Осипа.

Вдруг на меня нападает комплекс неполноценности: а вписываюсь ли я своим внешним обликом в этот имперский отель? Не похож ли я на забулдыгу, случайно зашедшего в приличный дом? Зато Кот чувствует себя здесь как дома, словно всю жизнь он провел в таких шикарных дворцах.

Где вы, джентльмены?

В комфортабельном номере я успокаиваюсь, лишь выпив глоток виски (не из дорогущего мини-бара, а из бутылки, купленной в магазине): ведь фланелевые брюки наконец-то купил (о, счастье идиота!), и твидовый пиджак приобрел и классические туфли марки «Баркер» в эдаких пупырышках. Соединение всех этих роскошных ингредиентов в гармоничный букет сделает меня настоящим джентльменом, и я сольюсь, сольюсь в экстазе со всеми королевскими конногвардейцами. Надеваю новоприобретенное, веером выпускаю из верхнего кармана цветастый платок и уверенно спускаюсь в ресторан на ланч.

Не так уж и шикарно. Где вы, богатые джентльмены? Из тех, кто по выходным нарочито небрит и бродит в драных джинсах (или вельветовых штанах) и пуловере, обернув вокруг шеи шарф, с непокрытой головой. Зато в будни выбрит до синевы и одет в полосатый костюм с хризантемой в петлице. Правда, один директор универмага недавно уверял меня, что полосатые костюмы, брюки из кавалерийской саржи (не путать со спаржей!) давно вышли из моды. Не поверю никогда: просто директор командует универмагом ширпотреба…

После ланча выходим с Котом на променад, и вдруг я слышу беседу по-русски. Звучит диалог с легким матерком, он интригует (о чем же все-таки говорят «новые русские», если говорят?), стараюсь держаться рядом, но боюсь, что засекут, — во мне ведь тоже со стороны виден русский — и все же тянусь за их спинами, словно опытный наружник, стараясь усечь разговор.

— На первый взгляд все выглядит хорошо! — поучает длинноногий в джинсах супружескую пару, очевидно недавно прибывшую в Лондон. — На самом же деле… например, плачу дикие деньги за ихнее телевидение. Но ведь это полное дерьмо по сравнению с нашим! Собираюсь скоро поставить нашу «тарелку»…

Патриотический запал меня умиляет, и я отстаю, размышляя, что буржуазия бывает не только компрадорской, рано или поздно в ней просыпается национальная гордость, связанная с желанием не потерять накопленное (или награбленное) и сохранить его в жестокой конкуренции с Западом.

— А не взглянуть ли нам на «Старый чеширский сыр»? — предлагает Кот. — Только не пить: ты и так уже принял в номере виски. Вообще-то следовало бы назвать этот паб «Чеширский Кот». Такое дерьмо, как чеширский сыр, не заслуживает даже упоминания. Ты пробовал когда-нибудь эту гадость?

Я спешу унести Кота из этих мест и уже в Сити врезаюсь сразу в трех русских, определяю их по походке вразвалку (руки в брюки), по равнодушию и даже презрению, с которыми они взирают на дорогие витрины. О, это очень богатые люди, это уже короли бизнеса! Первоклассные костюмы, купленные на Бонд-стрит, где считается неприличным вешать на товары ярлык с ценой. Отменные ботинки, шелковые итальянские галстуки, а у одного даже типично джентльменский, длинный зонт с бамбуковой ручкой. Но не укрыться от взгляда чекиста-пенсионера. За этим маскарадным блеском проглядывает партийный работник, ныне директор приватизированного завода, и уже поживший старший бухгалтер, которому вдруг на старости лет подфартило. А кто же этот третий, молодой да ранний, с татуировкой на руке, уверенный в движениях? Конечно, зона. Англичан они считают бедняками и идиотами, не умеющими делать деньги и вечно дрожащими перед лицом закона. Став крезами в считанные месяцы или дни, они не представляют себе, что состояние можно наживать веками и честным путем, они любят деньги, но не знают, как их тратить. Им уже скучно оттого, что можно купить и красивую девицу, и самый дорогой «люкс», и шампанское из погребов какого-нибудь графа де Бофор, и самого графа, и его замок.

Захожу в собор Святого Павла, смотрю на надгробие погибшим во время Крымской войны 1854–1856 годов. Там идет служба, играет орган. Рассматриваю посетителей (снова старина Карамзин: «Взглядывали и на англичан, которых лица можно разделить на три рода: наугрюмыя, добродушныя и зверския») и держу путь на Тауэр.

Улочки тут узкие, от них вьются проходы к набережной, по дороге к знаменитой крепости со сладким предвкушением наслаждения захожу в музей пыток. Чекистская натура выздоравливает от такого музея (забываешь о зверствах «органов»!): там восковые фигуры заливают друг другу воду в глотки, четвертуют, придавливают тело камнями, вырывают щипцами куски тела и ногти, сурово рубят головы. Иногда рядом кто-то исступленно визжит, загорается окровавленная голова Анны Болейн, и падают в обморок потрясенные посетительницы. И все же существовала и английская доброта: обреченных на смерть вели по длинной дороге из Восточного Лондона в Гайд-парк, где уютно располагались виселицы, причем по пути накачивали в пабах, чтобы веселее было висеть. Более того, любой свободный горожанин или горожанка могли освободить жертву, пожелав вступить с нею в брак. Известен случай, когда приговоренная к повешению англичанка прямо на месте казни отвергла предложение, сделанное мужиком из глазеющей толпы, заявив, что предпочитает виселицу жизни вдвоем с таким уродом.

Но хватит о пытках, зайдем в Тауэр, в тюремное жилище великого сэра Уолтера Рэли. Идиллически-зеленая поляна, где, по идее, уже 900 лет проживают жуткие вороны — грозные стражи Тауэра, в свободное от пожирания трупов время чистившие антрацитовые перья и вытиравшие окровавленные клювы о вереск на лужайке. Но жизнь прозаична и легко рассеивает наши иллюзии: я долго ищу птичек, но они настолько обалдели от туристов, что запрятались в укромных местах и мучатся там от страха. Но вот пара растрепанных и смурных существ с жидковатыми перьями, — вороны с моей дворовой помойки в сравнении с ними смотрятся королями и королевами, а этих несчастных вполне может сожрать даже полудохлая мышь!

— Да я их всех придушу одной лапой! — хвастается Чеширский Кот, гордо идущий рядом (пришлось превратить его в невидимку, иначе стражники-йомены, известные как мясоеды-бифитеры, в честь которых назван славный джин, содрали бы с него входную плату). — Самый старый ворон по имени Ронни родился в графстве Линкольншир всего лишь в 1989 году, а самая молодая ворониха Джеки появилась на свет только в 1991-м, хотя корчит из себя старушенцию, заставшую казни при самых кровожадных королях. Да и вообще это не вороны, а воробьи!

Публика толпится в любимых сердцу местах: там, где в свое время стояли виселиц мосты и изящные приспособления для отделения от тела головы, там, где благополучно экзекутировали страстных любовниц и верных жен знатных особ вместе с самими особами. Как мужествен и осанист Генрих VIII на картине Гольбейна, никогда не поймешь, зачем ему потребовалось отрубать головы женам — уж если так хотелось, мог бы тихо отравить или удушить в постели.

Какими вы не будете

Наконец мы с трепетом упираемся в Кровавую Башню, где целых тринадцать лет томился сэр Уолтер Рэли. И мореплаватель, и организатор пиратских экспедиций, поэт, историк, драматург. В молодости опасный бретер, которого называли первой рапирой Англии, завсегдатай всех кабаков и прочих злачных мест Лондона, игрок и душа всех компаний, между прочим, выпивавший с малоизвестным актером Шекспиром из театра «Глобус»…

Туристы теснятся в очереди под башней. Нет, это не темница с зарешеченным оконцем, за которым грустный товарищ, махая крылом, жует кровавую пищу, а вполне комфортабельное жилище. Как изящен секретер, на нем родились «Трактат о кораблях», «Прерогативы парламента» и «История мира», самая знаменитая и немедленно запрещенная королем. В эти апартаменты к нему прибегали жена с сыном, а когда он прогуливался вдоль Темзы, на знаменитого поэта и пирата глазели с другого берега поклонники и поклонницы.

Блестящий взлет Рэли при дворе произошел в 1582 году, когда в тридцать лет он швырнул свой плащ под ноги королеве, шагавшей по грязной луже (прекрасный ход для овладения сердцем женщины, я сам об этом мечтал, но всегда жалел хороший плащ — оставалось лишь с завистью наблюдать, как шикарно это делает красавец Паратов в «Бесприданнице»). Что говорить! — сорокавосьмилетняя королева Елизавета тут же очаровалась находчивым Рэли, и он был приближен к телу, обласкан, осыпан подарками и деньгами, стал дворянином и капитаном королевской гвардии. Говорят, бриллиантовым кольцом-подарком королевы он начертал на оконном стекле: «Высоко я лезу, но боюсь упасть», на что Её Величество тем же бриллиантом вырезала: «Если у тебя сдает сердце, вообще не лезь!» В 1584 году Рэли предпринял две экспедиции в Америку, — так на карте появилась Виржиния, в честь «девственницы» королевы, попутно Рэли осчастливил Англию привезенными из тех дальних краев табаком и картофелем, который вначале, как и в России(!), встретили подозрительно, вплоть до бунтов.

И шло бы всё как по маслу, если бы не женская ревность! Дернул же черт сэра Уолтера влюбиться во фрейлину королевского двора Елизавету Трокмортон и тайно на ней жениться. Более того, сдав родившегося сына на руки кормилице, Лизочка вернулась во дворец, дабы исполнять свои обязанности фрейлины. О, королевский гнев! Возмущенная фурия в 1592 году заточила обоих в Тауэр и отлучила от двора. Правда, в конце концов любовники получили амнистию и разрешение на бракосочетание при условии, что будут вести уединенную жизнь в отдаленном поместье.

Блестящий Рэли не терял времени зря, и в своем замке около Дорсета писал стихи, занимался математикой и спорил по проблемам философии со своим другом, драматургом Кристофером Марло. Но что перо и бумага! — печальный удел жалких писак, которым не хватает мужества, грубой мужской силы, безоглядности и ловкости, они и не нюхали настоящих шторма и штурма и, как Жюль Верн, просидели в кабинетах, сочиняя небылицы…

Рэли любил ходить по лезвию ножа, испытывать на прочность самого себя, всю жизнь он мечтал об Эльдорадо, о стране золота, этой мечтой были заражены многие конкистадоры и авантюристы. В 1595 году Рэли наконец получил разрешение покинуть Англию, его корабли вышли из Плимута и долго блуждали по реке Ориноко в поисках «золоченого короля»; Рэли проплыл на открытой лодке 400 миль вверх по реке в поисках своего Эльдорадо, но ничего не нашел. В 1597 году он организовал удачное нападение на испанский порт Кадис и снова стал фаворитом королевы и даже членом парламента. Но всему бывает предел, и в 1603 году королева отошла в мир иной, — это был конец правлению Тюдоров.

Спустя несколько часов король Шотландии Яков VI, сын обезглавленной Елизаветой Марии Стюарт, был провозглашен королем Англии Яковом I — два королевства объединились под его началом. Это означало закат политической звезды Рэли. Бывшие друзья тут же стали злейшими врагами и нашептывали новому монарху, что Рэли республиканец, атеист, испанский агент, заговорщик, посягавший на трон. В 1603 году его арестовали, судили за государственную измену и приговорили к смертной казни. Однако король Яков смилостивился и даровал ему жизнь, заключив в Тауэр, где он и просидел тринадцать лет.

Так бы и продолжалось до конца жизни, если бы королю не потребовались деньги: казна опустела, а Рэли выдавал идею за идеей о своем Эльдорадо. В 1616 году сердце короля дрогнуло, он выпустил его на свободу, и уже через несколько недель небольшая эскадра под руководством бывшего государственного преступника направилась к берегам Южной Америки. Однако это уже был не энергичный гвардеец, а шестидесятилетний старичок со слабым голосом, переживший два инфаркта. Король поручил ему возглавить новую экспедицию на Ориноко (о, Эльдорадо!), однако в те времена Испания уже стала союзницей Англии, и король пригрозил, что если сэр Уолтер вступит с испанцами в конфликт, то лишится головы.

Но штормовые ветры и судьба уже были против Рэли: ураганы рвали паруса, корабли летели на скалы, буря выбрасывала их на мель, экипажи были на грани бунта, и пришлось лечь на обратный курс. Силы флибустьера иссякли, и он отдал бразды правления сыну Уоту, на пути они мигом опустошили испанский городок Сан-Томе, более того, любимый сын был убит, а несчастный Рэли с жалким грузом золота, захваченного на проплывающих испанских кораблях, двинулся домой. Что делать королю, который стал дорожить дружбой с Испанией? Он передал дело Рэли в Тайный Совет, там великий авантюрист нашел сочувствие, даже прокурор заявил: «Сэр Уолтер Рэли был звездой, на которую взирал весь мир; но звезды падают, — нет! они должны упасть, когда тревожат сферы, которым подчиняются».

Панегирики прокуроров не мешают смертным приговорам. Рано утром 29 октября 1618 года в черной мантии Рэли вышел на площадь (не в Тауэре, а в районе Вестминстера), где его уже ожидала толпа, и поднялся на эшафот, попросив всех произнести вместе с ним молитву. Затем он провел пальцем по топору палача и произнес: «Это острое и вполне подходящее средство для излечения меня от всех болезней». Когда один из свидетелей потребовал, чтобы осужденный, кладя голову на колоду, повернул лицо на восток, появился повод пошутить еще один раз: «Не важно, где находится голова, важно — чтобы сердце было на месте». Голова отлетела навеки, ее положили в красную кожаную сумку, а тело завернули в бархатную материю.

Верная и единственная жена Елизавета Трокмортон похоронила тело мужа в церкви Святой Маргариты в Вестминстере, а забальзамированную голову хранила целых 29 лет в своей спальне до самой смерти, — вот какие бывают жены!

Спустя много лет я прочитал в дневнике Джона Обри: «Сэр Уолтер обычно имел дело с простыми девками, но как-то затащил в рощу и прижал к дереву одну из фрейлин по имени Трокмортон — это была первая в его жизни знатная дама. Сначала она, похоже, испугалась за свою честь и начала кричать: «Любезный сэр Уолтер, чего вы от меня требуете? Вы погубите мою невинность! О нет, любезный сэр, только не это!» В конце концов, по мере того как одновременно усиливались опасность и удовольствие, она в экстазе стала выкрикивать: «О, сэр! О, Уолтер! О, сэр! О, Уолтер!»

Плывем, братцы, плывем!

От этой сцены до отрубленной, но сохраненной головы большой путь.

Но Чеширский Кот уже утаскивает меня из Тауэра в туристское суденышко, размеренно плывущее по Темзе обратно к Вестминстеру, все немного напоминает вояж по Москве-реке, опять же сходство…

— Да хватит сравнивать! — орет Кот. — Плыви себе спокойно и поменьше философствуй!

И он забирается на самую верхотуру, а я смотрю на мосты, проплывающие над головой: Лондонский, Саутуорк, Блаэкфрайерс, Ватерлоо, засевший в сердце каждого русского вместе с молодой Вивьен Ли, Вестминстер, трап подан, милости просим.

Щит с рекламой у пристани: «Уникальная возможность заглянуть в таинственный и зловещий мир русской подводной лодки — единственной в Великобритании. Волнительная и вызывающая трепет поездка для всей семьи! Подлодка И-475 входила в русский Балтийский флот до 1 апреля 1994 года и 27 лет бороздила океаны, выполняя разведывательные функции. Подлодка прибыла в Лондон в июле 1994 года со своей базы в Риге».

Сердце мое сжимается от внезапной боли: как посмели?!

Гордость советского флота продана с молотка как антикварная мелочь. За 250 фунтов ее можно снять под заурядную вечеринку с коктейлем, а за 500 фунтов пить и танцевать в стиле «рейв» аж до 2 часов ночи. На боевой рубке уже поселились голуби, а ночью, говорят, по палубе бегает лисица.

Теперь уже глупым туристам можно не сомневаться в том, кто победил в жестокой «холодной войне», — вот он, поверженный враг, вот они, русские, поставленные на колени! И никому из англичан не приходит в голову, что никто нас не поверг, сами, дураки, все раздали и распались на части, все делаем своими руками, сами себя казним, сами и милуем… Да идите вы к псам свинячьим, не хочу я любоваться своим унижением, не хочу — и точка!

Рухнула Империя, почему бы не напиться, дружок? А потому, что в современной Англии редко кто напивается. Трудно напиться, если существует такое уникальное явление, как паб, там не подскакивает официант, как в итальянских или французских кафе, не проводит за столик, не теребит с заказом, там ты — вольный стрелок, нигде в мире нет такой свободы, как в английском пабе. Там не напьешься еще и потому, что ровно в одиннадцать все пабы закрываются…[102]

Для пьянства есть любые поводы…

Так почему бы не нарезаться?

Заходим в «Синий кабан» и с мыслью об исчезнувшей Империи я принимаю первый стаканчик виски (между прочим, Кот тоже выпивает порцию скотча, но виски на него действует как молоко, другое дело — валерьянка!). В роковые 60-е, когда я опутывал Лондон своими паучьими сетями, финал моей карьеры был проставлен в пабе, который я называю ради конспирации «Майкл и сапог».

Это Т.-С. Элиот в переводе А. Сергеева.

Боже мой, как остро, как интересно жилось, когда я был шпионом! Как жаль, что никто не спросит об этом меня, отставника, сейчас! А ведь могли бы… (уже четыре виски «Хейг»). Интересно, что изменилось в моей душе по сравнению с тем славным временем? Конечно, многого боялся: и соблазнения пылкими англичанками (особенно трепетал в отелях, наглухо закрывал двери, но все же опасался, что впрыгнет через окно в койку), и подходов английских антисоветчиков (с ними сразу вступал в идеологический спор, чтобы никто не заподозрил). Отвергал любые подарки (сейчас хоть бы одна сволочь что-нибудь подарила!) и, конечно же, любые сомнительные предложения. В каждом англичанине подозревал агента, наших тоже побаивался, многие могли подложить свинью и настучать черт знает что: ведь доложили же в Москву о покупке мной размалеванного цветными пятнами кофейного столика, увязав этот страшный факт с выступлением Хрущева в Манеже против абстракционистов.

М-да (уже перешел на молт «Гленфидик»), сейчас не боюсь ни наших, ни ваших, все наоборот: наши, живущие в Англии, уклоняются от встреч, боятся, что англичане засекут их контакт со мной и потом вытурят, как агентов выдающегося шпиона (это давно не секрет, никому я не страшен и никому не нужен). Англичане тоже не очень-то жаждут со мной связываться. Много раз просил интервью с видными деятелями разведки или контрразведки. Отказ. Неужели они действительно совершенно за мной не следят? Даже обидно! (Теперь бленд «Чивас ригал», он мягче.) Нет, наверняка следят, не упускают из виду, просто я не вижу, потерял форму, разучился ловить мышей…

— На что ты намекаешь? — спросил совершенно трезвый Кот. — Да ни один добропорядочный Чеширский Кот никогда не ловил мышей! Впрочем, я не против съездить в другой паб, мне надоело в этом «Кабане»!

Немедленно в «Майкл и сапог»! Взглянуть хоть одним глазком на осколок прошлого… Выскакиваю из «Кабана» и попадаю в толпу юношей, они громко хохочут и пританцовывают, заливаются смехом, не надо мной ли смеются? Над чем смеетесь? Над собой смеетесь, подлецы, вот распустились, гады, никакой управы! («…Холодный характер их мне совсем не нравится. «Это вулкан, покрытый льдом», — сказал мне, рассмеявшись, один французский эмигрант. «Но я стою, гляжу, пламени не вижу, а между тем зябну»» — это мой Карамзин.) Где же этот лед? Где сдержанность? Где такт?

— Такси! — я даже топаю ногой от злости.

На такси мой паб находим сравнительно быстро, но я никак не могу выйти: ручка так хитро запрятана, что даже трезвому не отыскать.

— Так мы тут час проваландаемся… — ворчит таксист и помогает мне выбраться.

Но я благодушен и мурлычу под нос песенку Лаймы Вайкуле:

Боже, где же мой Кот? Спьяну я его не посадил в такси… Где же Кот?

— Да здесь я, здесь! — говорит мне Улыбка. — Проехался на бампере, и, должен сказать, это гораздо приятнее, чем сидеть в салоне!

Хорошо! Черт побери, где я? Совершенно другой район и совершенно другой паб, он только внешне напоминает «Майкл и сапог», а на самом деле это «Крыса и попугай»! А какая, собственно, разница? И в «Крысе» совсем неплохо…

— Ты хоть бы мне заказал валерьянки! От твоего виски у меня изжога, — ворчит Кот.

Я заказываю двойную порцию валерьянки и двойной скотч себе, воспоминания накатываются огромными, штормовыми волнами, перевертывая наболевшую душу…

Так и дали по заднице

Эта была самая настоящая Жар-птица.

И порхала, ослепляя сказочно-живописными крыльями, на сборище квакерского комитета Запад — Восток, где собирались отнюдь не насупленные патеры, а мобильные журналисты, дипломаты и чиновники Форин-офиса, главным образом из отдела исследований — гнезда спецслужб. Там время от времени читали лекции яйцеголовые и высоколобые о всеобщем мире и других высоких материях, а после подавали чай с крекерами, и присутствующие знакомились и живо обменивались своими впечатлениями.

— Рад познакомиться. Батлер.

Мы обменялись улыбками, рукопожатиями и визитными карточками.

Высокий, худой как жердь, с чуть насмешливым взглядом сверху вниз, с умными невыразительными глазами, прикрытыми скромными очками, в темном костюме с галстуком в горошек (а la «бабушкина юбка»). Когда из визитной карточки я узнал, что Айвон Батлер руководит отделом коммуникаций Форин-офиса, то оторопел: жар-птиц такого полета мне раньше не доводилось встречать, не редкостью были надутые от собственной важности партийные лидеры и министры, но что значил для разведки даже сам премьер-министр по сравнению с главным командиром шифровальщиков?[103] И я ухватил жар-птицу за хвост и намекнул на желательность будущего общения. За чашкой бодрящего «Лапсанг Сушонга» мы покалякали секунд тридцать, не больше — я боялся, что остальные любители чая могут подметить мой повышенный интерес, а это — конец разработки. И снова удача: оказалось, что мы чуть ли не соседи и живем рядом с Гайд-парком, где Батлер прогуливал своих детей.

— Неужели находите время гулять с детьми в рабочие дни? — вроде бы наивный вопросик.

— Увы, только в субботу… утром.

Значит, в субботу, зарубим на носу: в субботу! Пришлось отменить традиционный выезд на рынок Портабелло, где закупали по дешевке овощи-фрукты, и после завтрака вместе с женой выкатить сына в коляске в Гайд-парк, — здоровая советская семья на прогулке, любо-дорого посмотреть. И снова удача: долговязая фигура у озера Серпантайн в вельветовых брюках, словно изжеванных коровой, в стареньком свитерке, естественно, небритый. Это вам не чопорная Вена, где в выходные дни мужчины выряжаются в лучшие костюмы и галстуки и непременно прикрывают свои желтые лысины венскими шляпами, а дамы напяливают на себя дорогие платья и даже тусклую таксу облекают в модную попону. Трое маленьких детей (а может, и меньше, может, от счастья у меня двоилось и троилось) и очень говорливая, замученная своим выводком жена, к тому же ирландка (nota bene: а вдруг мамаша тайный член Ирландской Республиканской Армии, ненавидевшая Англию, а потому и готовая на всё?).

Состоялся эдакий галоп ничего не значащих фраз и сладких улыбок. В Центр полетела победная реляция: мол, на контакт пошел, не убежал, как заяц в кусты, и это при шумной кампании шпиономании, когда каждого честного советского дипломата подозревали в кознях против Альбиона.

Тут на футбольное поле резво выбежал Центр, который традиционно воевал с резидентурой, всегда учил, выискивал слабину и ставил под сомнение любую инициативу. Центр сделал тонкий пас: действия резидентуры одобряем (ура! ура! значит, старлею в срок дадут капитана!), всё дело представляет огромную государственную важность и поставлено на особый контроль (это означало, что доложено самому председателю КГБ).

К следующему оперативному выезду с коляской в Гайд-парк я уже проинструктировал жену, чтобы она не просто улыбалась, как королева, и сыпала любезностями, но и поговорила с ирландской супругой о политике (к сожалению, сын еще не обрел дара речи, иначе я поручил бы ему разрабатывать детей). Все прошло идеально. Очередное единение душ приняло неожиданный оборот: мы разговорились о западной философии (известно, как рубили мы ее саблями и кололи пиками, скача на славных конях марксизма, хотя никто ничего не читал), и Батлер порекомендовал мне изучить английского философа Уайтхеда.

— У меня есть томик, я сейчас его вам дам. Мы идем домой, не заскочите ли на секунду?

Разумеется, я заскочил и взял томик мудреного автора (много раз открывал и почти тут же закрывал, не в состоянии врубиться в текст), в квартире царил страшный кавардак, Айвон Батлер предложил мне виски, но я отказался и вернулся в семью, дышавшую гайд-парковскими кислородами.

Подробная реляция в Москву. После долгой паузы, вызванной, очевидно, глубокими раздумьями и сомнениями, Центр похлопал резидентуру по плечу и выдал на-гора инициативу: Батлер ведет себя совершенно не так, как полагается чиновнику его ранга и засекреченности, об этом свидетельствуют встречи в Гайд-парке и особенно приглашение домой. Не исключено, что он вынашивает предложение о сотрудничестве с нами. Далее Центр изложил свой дерзкий план: мне следовало пригласить Батлера на уик-энд в приморский городок Гастингс, находившийся рядом с посольским «домом отдыха», куда мы ездили по фиксированному маршруту без предварительного уведомления Форин-офиса, как было положено делать во всех остальных случаях. Предписывалось остановиться в гостинице и там раздавить с фигурантом бутылку водки, не обыкновенной, без которой на Руси нет жизни, а с психотропными примесями. Перед процедурой мне надлежало принять таблетку, которая спасает от выпадения из реальности, исповедей и истерик, приготовиться к искреннему монологу расслабленного Айвона о его истинных намерениях и обо всех загадках английских шифров. Всю застольную беседу записать для страховки и последующего анализа на магнитофон и, конечно, помнить о когтях английской контрразведки, мастерице подкладывать свинью, и потому проявлять повышенную осторожность: может быть, мой новый друг связан с МИ-5[104].

Только после этой депеши с припиской, что вся операция продолжает находиться на личном контролер) у Самого, я смог оценить глубину дьявольской хитрости Центра и хитроумность западни: сначала поддержали, обласкали, затянули в игру, затем поставили невыполнимую задачу: отказаться — расписаться в трусости, выполнять — чистый идиотизм, сопряженный со скандалом. Как будет выглядеть приглашение солидного чиновника в Гастингс на ночь? Уж не и одном ли номере гостиницы мы должны поселиться?[105] Интересно, какие глаза сделают в регистратуре у нас за спиной? Не призовут ли полицию для проверки на «голубизну»? Допустим, приехали, удобно устроились в номере за целебной бутылкой, мой ласковый и нежный зверь принимает первую рюмку. Какой будет эффект? Ведь психотропные препараты одних расслабляют, а других приводят в ярость, и они начинают кусать собеседника, царапать ему физиономию и вполне могут выбросить в окно…

Резидент, как Кутузов, моментально оценил ловушку.

— Будем спускать на тормозах…

Спускать на тормозах мы умели, без этой бюрократической науки не жить. Естественно, у меня и в мыслях не было приглашать жар-птицу в Гастингс (поглаживая по бедру: «Старина Айвон, давай рванем на ночку в отель, порезвимся вволю, мы так устали от работы! Жена не будет против?»). Опускать на тормозах, сохранять хорошую мину при плохой игре, создать непреодолимую преграду из тончайших затяжек и проволочек, а затем мягко отойти от объекта оперативной страсти под стандартным предлогом: клиент не расположен к продолжению контактов. Дело упрощалось наказом Центра во имя конспирации не звонить Батлеру по телефону, а общаться лишь на квакер ских лекциях или во время променадов по Гайд-парку.

В тот вечер у культуртрегеров-квакеров выступал известный советолог Макс Белофф (я тоже мечтаю о двойном «ф», но боюсь, изо рта будет брызгать слюна), я явился в дом на Балком-стрит пораньше и нервно суетился среди гостей в поисках своей жарптицы. Он тихо вошел в зал во время лекции, когда я уже потерял надежду, у меня даже ладони вспотели от волнения: наконец-то! За чаем я подкатился к Айвону, жар ко пожал ему руку и пригласил на «дринк», — это не вызвало у него никаких эмоций. Нашли уютное заведеньице в тихом переулке за магазином «Баркер» на Кенсингтон-Хай-стрит (исторический «Майкл и сапог»), заказали по скотчу и ударились в приятную беседу.

— Извините, я выйду на секунду вымыть руки! — заметил мой приятель, и в этом не было ничего экстраординарного и подозрительного, не мыть же руки прямо за столом? Я рассеянно смотрел на долговязую фигуру, бредущую к туалету, и прикидывал, как живописно распишу наше рандеву в шифровке. Блаженно вытянул ноги, опустил свой неблагородный нос в бокал, пронизанный ароматами редчайшего молта, нежно прикоснулся к стеклу губами, прочувственно провел по нему, чуть цедя волшебную жидкость сквозь зубы, задрал голову к потолку и на миг прикрыл очи, уставшие от длительного созерцания фигуры выдающегося советолога Макса Белоффа.

Когда я раскрыл глаза, то с удивлением обнаружил, что за моим столиком образовалась милая компания: по правую руку маячила небритая, но грозная рожа, по левую — нечто мешковатое и воняющее жареной картошкой. Правда, не могу ручаться за точность портретов: от внезапной форс-мажорной ситуации у меня перехватило дыхание и томительно заныл живот[106].

— Сэр! — послышался патетический голос то ли с неба, то ли из-под земли, не сам ли Вельзевул пожаловал из ада? — Сэр, ваша карьера закончена!

Вот так! — закончена, и никаких гвоздей. Уже не слоняться по любимым паркам и светским салонам, уже не стоять у мамонтоподобных фигур Генри Мура в галерее Тейт, не гнать автомобиль к чистым пляжам в Брайтоне и прогуливать дитя не в Холланд-парке, где вечная зелень перемешана с вечной тишиной, а в скверах района Сокол.

Вещал Мешок с жареной картошкой, а Небритая Рожа подвывала в тон, усиливая психологический прессинг. Я безмолвно слушал (увы, работала не холодная чекистская голова, а скорее ушедшее к динозаврам сердце), сквозь меня, как в форточке во время урагана, пронеслась целая стая мыслей: какие же прегрешения я совершил на Альбионе?!

Собственно, в то время их еще не накопилось. Ничего лишнего и даже отдаленно антисоветского я не говорил, все подарки от англичан сдавал в резидентуру, четко проводил в жизнь четкую линию партии, боролся с искушениями плоти почище святого Антония, чуть ли не пальцы рубил, как отец Сергий.

— Врешь, как последняя собака! — взвился от ярости Кот. — Корчишь из себя интеллигента и романтика, и нет у тебя совести, чтобы рвануть мундир на груди и признаться в Падении! Да, да, в Падении, недостойном приверженца идей Феликса Эдмундовича…

Как тяжело постоянно находиться под зеленым взглядом честного Чеширского Кота!

Твоя чертовская улыбка

За месяц до роковой встречи с контрразведкой Лондон осчастливила своим визитом советская киноделегация во главе с симпатичным Львом Кулиджановым. Но не он был предметом моего вожделения, а Она («Заиндевевшая в мехах твоя чертовская улыбка…», этот стих уже потом), самая нежная в мире, признанная красавица, яркая звезда на сером небе моей оперативной работы. И рухнули разом, рассыпались на жалкие кирпичики все мои крепости, голова улетела в огненную пропасть, и я, наверное, дал бы фору по пылкости всем влюбленным на Земле.

В условиях злачной заграницы жаркий роман развивался стремительно: охмуряющий Виндзор с буколическими лугами и уютной Темзой, частные галереи с советскими нетрадиционными художниками, изюминками того времени, легкомысленное кабаре «Уиндмилл», а затем щедрый (по меркам советского дипломата-паупера) ужин в полинезийском ресторанчике «Бичкомер» с обезьянами, питонами, попугаями и львами (за решеткой). Район, естественно, самый фешенебельный, самый светский, самый что ни на есть, и слезы текут по толстым щекам…

Этот романтический проезд с возлюбленной золотыми буквами вошел в историю жизни старлея:

Но оторвался. Машина летела на крыльях любви к Почестер-террас (семья отсутствовала), летела на полном ходу, и искры летели из разогретого мотора, искры и ужас, звук и ярость. Вдруг следят? Вроде нет. В машине и дома «жучки». М-да. Это мешало и приводило в исступление во время автомобильных поцелуев (не выпускать руль!), и становилось жарко в предвкушении счастья. Почестер-террас (не засек ли машину шпик-сосед на мансарде?), быстрее, быстрее — и прямо на ковер в гостиной, меня трясло от страсти и ужаса, что весь этот пир чувств фиксируется вражеской службой. Сейчас войдут. В плащах с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, в широкополых шляпах, с выступающими, словно утесы, волевыми подбородками. Я вскакиваю как ошпаренный, моя любимая в растерянности, испортят песню, грязные козлы! Я не боялся компромата, я боялся ощущения греха перед Родиной… О, эти стоны любви, как они прекрасны, но все равно думаешь о длинных ушах в стенах. Боже, как трудно, как невозможно любить в жуткой темноте и в бесшумных поцелуях!

Это сумасшедшее ретро заняло в моей голове доли секунды, но, к счастью, незваные собеседники начали вываливать на меня совсем иную компру, неприятную, но не слишком волнительную. Но все равно: провал! Выливали дерьмо на голову и повторяли, словно занюханные попугаи, что карьера закончена и пути назад нет, а я тихо радовался, что пронесло. Боже, как повезло!

Внезапно дошло, что меня вербовали: мол, попался, брат, сгорел, за это в Москве по головке не погладят, но есть выход, всё шито-крыто, будем тайно сотрудничать на благо английской короны, хорошо подзаработаешь. При всей любви к Англии мысли о тайном служении короне никогда не приходили мне в голову, к тому же вздорный характер мешал сожительству даже с родной женой, а уж с разными там прохиндеями из иностранных спецслужб… да идите вы все… знаете, куда?! Амбиции вздыбились, как девятый вал: как посмели? Что за наглость! Каких подонков подослали! Не смогли найти приличных джентльменов, пахнувших не жареной картошкой, а хотя бы Кельнской водой! Слава богу, что дело не уперлось в мои прекрасные прегрешения с Прекрасной Дамой! Ведь сгореть на агенте — плохо, но в порядке вещей, а вот сгореть на бабе — это позор плюс выговор по партийной линии. На случай вербовочных подходов нас учили: никаких несанкционированных откровений! всё отрицать! переходить в контрнаступление! уходить! если надо, бить по морде, даже пивной кружкой.

А Батлер все не возвращался из своего укромного места. Что он там делал так томительно долго? Пил пиво?

— Провокация! — вскричал я возмущенно. Картинно, но неуверенно отодвинул стол и двинулся к выходу[108].

— Куда вы, сэр? Куда?!

Я оглянул злосчастный паб в последний раз: за мной никто не гнался со «смит-энд-вессоном» в руке, вербовщики призывно, но растерянно зазывали меня жестами, и в голове мелькнула мысль произнести нечто героическое, что, наверное, делали двадцать шесть Бакинских комиссаров перед расстрелом английскими интервентами. В голову лезло «И вы, надменные потомки…» или «А судьи кто?», но русская классика явно не вписывалась в атмосферу паба.

Я резво, как Мартовский Заяц, мчался к машине (хвостик откровенно дрожал, и мелкие какашки падали на асфальт).

Уже в 9.00 я стоял перед резидентом и докладывал о ЧП. Ситуация требовала срочных мер, и шеф, ничтоже сумняшеся, вынес вердикт: оперативную работу прекратить, встречаться лишь с сугубо официальными контактами, активизировать деятельность по «крыше» (пресс-отдел посольства), просить Москву санкционировать ноту протеста по поводу провокационной акции спецслужб против честного дипломата. Как раз во время дискуссии меня попросили к телефону у дежурного по посольству. Звонила жар-птица, говорила чуть обиженно.

— Дорогой мой, что случилось? Куда вы исчезли? Я ждал вас целый час!

Я промямлил что-то вежливое и невнятное. Действительно, мало ли кто может подсесть к человеку, пока его приятель блаженствует в сортире. В Англии полно эксцентриков и бродяг, разве их проконтролируешь? Форин-офис всегда чист, никто там даже не слышал о существовании спецслужб… Как и у нас.

Москва реагировала на инцидент с удивительным спокойствием: одобрила мое героическое поведение, возмутилась поразительному вероломству контрразведки (будто сами — институт благородных девиц) и встала на мою защиту. Искренний гнев Центра был столь пафосен, что я вдруг почувствовал себя не шпионом, а борцом за мир, которого злые вороги попытались скрутить в бараний рог.

Наш посол по поручению МИДа важно двинулся в Форин-офис с нотой протеста, ее надлежало вручить новому министру, лейбористу Патрику Гордон-Уокеру. Не думаю, что посол испытывал радость: лейбористы только одержали победу на всеобщих выборах, мы уповали на метеорический взлет англо-советских отношений, а тут какая-то подозрительная возня в пабе. О, проклятый КГБ, вечно гадивший МИДу (и наоборот)! Едва лишь посол сделал предельно серьезное лицо, извлек из портфеля меморандум и раскрыл рот, как британский министр его прервал:

— Извините, ваше превосходительство, у меня имеется кое-что для вас…

Министр покопался у себя в письменном ящике и тоже вытащил бумаженцию, правда, зачитывать по лености не стал, а любезно передал послу. Английский меморандум гласил, что второй секретарь посольства (это тот самый тип, неудачная помесь Байрона и Черчилля) занимался деятельностью, несовместимой с дипломатическим статусом, и должен покинуть гостеприимный Альбион. Дата отъезда не указывалась, и министр, между прочим, заметил, что дело не будет предано гласности, зачем давать кость прессе, жаждавшей разрушить нежный англо-советский альянс[109].

Мы с женой начали срочно собирать чемоданы, горюя по поводу скандального отъезда, но Центр неожиданно занял предельно агрессивную позицию: англичане — наглецы! Мало что совершили гнусный подход, еще и выгоняют вместо того, чтобы извиниться. За такие вещи морду нужно бить! Дата высылки героя не указана? И чудесно! Работу свернуть, и еще полгодика пожить в Лондоне им назло! Пусть утрутся!

И я начал по-настоящему вкушать Лондон: когда вертишься в рабочей рутине, не замечаешь ни диковинных оранжерей в садах Кью, ни разгульного веселья в пабе «Проспектов Уитби», ни живописных каналов в районе зоопарка — лондонской Венеции…

В этом счастье прошел почти месяц. Но вдруг на январском приеме в нашем посольстве тогдашний шеф русского отдела Форин-офиса мистер Смит (как я мог запамятовать маршаковское «По Бейкер-стрит, по Бейкер-стрит шагает быстро мистер Смит»?) обратил свой непроницаемый лик к послу:

— Сэр, а вон тот симпатичный молодой человек, который с таким аппетитом жует осетрину в углу… это случайно не мистер… который персона…

— Вы угадали, сэр!

— Но позвольте, сэр, разве вы не читали меморандум? Разве там не написано черным по белому, что он объявлен персона нон грата и обязан покинуть Англию?

— Но мы думали… там не указаны сроки… мы не думали… однако…

Однако.

Тут же на приеме посол жарко пошептался с резидентом, и оба впали в суматошную панику: сейчас раздуют скандал в прессе, окончательно изгадят хрупкую англо-советскую дружбу — нельзя терять ни минуты! Началась свистопляска, особенно противная после «твердой позиции», нас упаковывали всей резиденту-рой, экстренно доставали картонные коробки, втискивали туда нажитое добро, не разрешали выходить в город, боясь провокаций, и уже через день энергично вывезли в Харвич и погрузили на корабль. Пролив Ла-Манш разразился штормом, пассажиров тошнило, палуба превратилась в скользкий и дурно пахнувший каток. Это скорбел (или радовался) суровый Альбион.

Что ж, в конце концов, и Байрон стал изгнанником!

В 1965 году на добрый старый Альбион обрушились две страшных беды: изгнали благородного старлея, и умер великий сэр Уинстон Черчилль.

— Забавная история! — пролепетал Чеширский Кот чужим голосом. Его Улыбка то расширялась, то сужалась, а глаза бегали и никак не могли остановиться. Только тогда я понял, что Кот пьян вдробадан после дубль-валерьянки, быстренько засунул его за пазуху и чуть не заорал от боли: пьянчуга так вцепился мне в грудь своими острыми когтями, что с меня мигом сошел хмель.

Выпьем, ей-богу, еще!

В минуты похмелья спасает Культура-ах-Культура.

— Такси!

И вот мы в Сити, в культурном центре «Барбикан», построенном сравнительно недавно, от его американизированного величия я полностью трезвею и холодею (Кот жутко храпит за пазухой). А ведь здорово! Покопали вволю, сохранив и церковь Сент-Джайлс, и остатки старой городской стены, создали два больших искусственных озера, наставили кирпичных домов, дав каждому зданию имена Дефо, Байрона и Свифта. Зачем жилые дома? Да просто после шести Сити пустеет, покинутый клерками, он лишается чарующей суеты и превращается в красивый труп. А теперь там бродят жильцы с собаками и турист прет в «Барбикан», где к его услугам театр, концертный холл, консерватория, библиотека…

Вход бесплатен (спи, мое бедное сердце!), забираюсь в кожаное кресло в холле и слушаю скрипичный квартет, забивающий храпы Кота. Все же в Англии любят людей и все делают для человека (не отрезать ли кусок кожи от кресла жене на юбку?). Англичане — молодцы, ведь даже в Париже слишком часто приходится опускать трудовые чресла на холодные ступени или гранит набережной, а в Венеции вообще места для сидячего отдыха сведены до минимума, и невидимый мафиози подталкивает уставшего туриста за столик в кафе, где ему за бешеную цену суют кофе или малосъедобную пиццу.

«Милая, добрая Англия!» — думаю я благостно. Тут появляется дама каменного вида и с железной коробкой, напоминающей копилку, и сердце мое цепенеет: благотворительность! Лучше бы деньги сдирали за концерт, а то заманили, гады, а теперь… Однако хотя и с болью, но бросаю один фунт.

Звуки скрипки наводят на размышление. Что же такое англичане?

Вот, например, первое, что приходит в голову Джереми Паксману при слове «Англия»: «Я знаю свои права», крикет в деревне, Элгар, «Сделай сам», панк, уличная мода, ирония, бурная политика, духовые оркестры, Шекспир, камберлендские сосиски, двухэтажные автобусы, Воган Уильямс, Донн и Диккенс, сплошные занавески, увлечение собственным бюстом, ребусы и кроссворды, сельские церкви, стены из сухого кирпича, садоводство, Кристофер Рен и Монти Пайтон, викарии англиканской церкви с легким характером, «Битлс», плохие отели и хорошее пиво, церковные колокола, Констебл и Пайпер, убеждение, что все иностранцы забавны, Дэвид Хейр и Уильям Коббет, чрезмерное пьянство, женские учреждения, фиш энд чипе, карри, канун Рождества в Кингс-колле-дже, Кембридж, безразличие к пище, вежливость и грубый язык, fell-running, ужасные стоянки для караванов на красивых скалах, сдобные пышки, «Бентли», «Рилайант Робин» и так далее.

Как писали Ильф и Петров, большая гамма переживаний.

— Ты хоть что-нибудь понял? — вдруг спросил меня Кот, вылез из-за пазухи, протер себе лапами глаза и уселся рядом.

— Не все, но весьма удивлен по поводу увлечения бюстом, если, конечно, это не бюст работы Генри Мура. А что такое бурная политика? Это у нас в России бурная, а в Англии…

— Не юродствуй! — сказал Кот. — И не притворяйся всезнайкой. «Сделай сам» — это всамделишная игра, она настолько популярна в Англии, что скоро каждый будет обслуживать самого себя и в конце концов мы вернемся к натуральному хозяйству. Литераторы Коббет и более современный Хейр похожи на твоих Писарева или Гаршина, их в мире никто не знает и не ценит, кроме англичан. Композитор Воган Уильямс хуже, чем Эндрю Ллойд Уэббер, который тоже не Бетховен. Монти Пайтон — это из ТВ-сериала, он совсем не связан с великим архитектором Реном, а «Рилай-ант Робин» — трехколесный автомобиль, популярный среди молодежи.

— А почему Паксман выделяет занавески? Какие они?

— Видишь ли, это сложный вопрос. Но это часть приватности, свойственной моим соплеменникам. Эти занавески скрывают от постороннего взгляда и одновременно не дают шанса глазеть в окно, нарушая чужую приватность… А вот что такое fell-running, я не знаю, хотя английский язык мой родной. А не немец ли Паксман? Или, не дай бог, еврей — тогда все понятно! И вообще я хочу еще валерьянки! — заключил Кот.

Желание волшебного Кота — это приказ для полковника, я покупаю валерьянки, и мы переезжаем на Лестер-сквер, чтобы съесть там по огромному сэндвичу с бараниной (дешево и сердито), присев прямо на скамейку в сквере и чувствуя себя частью всего человечества. Но сквер закрыт на замок, и приходится жевать стоя, вспоминая фильмы о безработных в очереди за похлебкой в разгар экономического кризиса 30-х годов. Только порадуешься достижениям демократии — и сразу разочарования. Ноги уже гудят, напоминает о себе седалищный нерв (в жизни было слишком много подвигов), гуд-бай, Лестер-сквер, возвращаемся в «Королевские конногвардейцы», Кот опустошает еще одну бутылочку валерьянки, а я падаю, изнеможенный, на кровать, прощупав на всякий случай, как подобает чекисту, не лежат ли под одеялом пластиковая бомба или стройная гетера.

Новое испытание

Почти тут же телефонный звонок: «Вы уже у себя, полковник? Мы сейчас к вам зайдем!» Сердце замирает: кто это? Кто эти «мы»? Зачем зайдем? Ошибка? Нет! Полковник — это я, в чем же дело? В чем же дело? Вскакиваю и нервно хожу по комнате, как Наполеон под Ватерлоо, потираю высокий лоб, напрягаю память, смотрю в блокнот. Какие «мы»? Боже, как я это сразу не подумал!!! Конечно же, английская контр разведка! Опять! Видимо, в давние времена они сфотографировали меня на ковре с Прекрасной Дамой, и сейчас настало время захлопнуть капкан. А я-то, дурак, совсем расслабился, потерял бдительность, рассюсюкался, забыл об опасности. Как нас учил Феликс Эдмундович насчет холодной головы и горячего сердца? Холодно все обдумай, ясно, что придут тебя вербовать, не надо паники и хватит бегать козлом по комнате. Держись, старина, соберись с силами, встретим врага достойно, как подобает коммунисту (забыл, что бывшему). Если попробуют завернуть руки, запущу в окно канделябром, — сбежится народ! Быстро привожу себя в порядок, прыскаю на физиономию любимый одеколон «Hugo Boss» (подарок жены, о ней тоже думаю в роковой момент), тщательно расчесываю жидкую шевелюру, выпускаю из верхнего кармана белый платок. В красно-рябоватом пиджаке, с галстуком, расписанным сочными вишнями (он вызывает зависть друзей и ненависть врагов), в серых фланелевых штанах, из которых торчат вишневого цвета туфли, выгляжу героем, готовым дать отпор провокаторам. Что там Павка Корчагин и Павка Морозов! Что там подвиги разведчиков Кадочникова и Штирлица! Держись, мой мальчик, на свете два раза не умирать!

Раздается стук в дверь, я придаю лицу твердость, еще раз гляжу в зеркало (отмечаю склеротическую красноту щек) и поступью командора, величественно, словно памятник, выхожу в прихожую. У двери стоит смирный негр-портье и держит серебряный поднос с какой-то бумагой. Он церемонно кланяется и быстро уходит (от волнения я даже не радуюсь, что он не сверлил меня глазами, выклянчивая чаевые). Это телеграмма от Криса, он задерживается на несколько дней. Какая жалость, что я не остался у него в квартире! «Гвардейцы» обходятся в копеечку (в пенсики), отель мне явно не по карману, придется выметаться. С этими тяжелыми мыслями остается только разоблачиться, еще раз грустно полюбоваться вишнями на галстуке, просмотреть вечернюю газету и завалиться спать, засунув под бок хмельного Кота…

«Утро туманное, утро седое» — это у Тургенева, а в окна «Королевских конногвардейцев» радостно светит английское солнце и туманом даже не пахнет, словно это не суровый Альбион, а божественная Италия. Жалко покидать этот отель, жалко из колониального полковника превращаться в постояльца-люмпена где-нибудь в затхлом районе. Бреюсь, бросаю в чемодан все маленькие отельные мыльца, шампуни, гели, бальзамы, лосьоны и пластиковую шапочку для волос.

Совок? Да! Совок! А что?

Последний завтрак в фешенебельном отеле, — словно последний завтрак в жизни, страдания короля, которого понижают в управдомы и отправляют на поселение в лачугу. О, ненавязчивый ритуал с тостами, гренками, соками, овсяными и прочими кашами, прозрачными кусочками жареного бекона, квадратиком глазуньи! О, блаженство, когда на миг отвлекаешься, чтобы кивнуть головой официанту, притащившему стеклянную колбу с кофе, и аккуратно намазываешь на тост горьковатый джем из апельсиновых корочек — это посильнее, чем «Фауст» Гете.

Прогулки нищего бродяги

Где найти приют скитальцу? В цветных районах примут за зажравшегося американца и придушат, да и больно обшарпано там. Вполне прилично и удобно в районе Эрлс-корта, отелей и пансионов там пруд пруди, причем на самые разные вкусы. Что пригорюнился, колонель? О, эти апельсиновые корочки! А ведь твой учитель Карамзин, хотя был барином и аристократом, одно время делил комнату в постоялом дворе с каким-то проходимцем в черных шелковых бриджах, постоянно шпарившим на гитаре и игравшим в карты. Или это Стерн делил? Вообще Карамзину в Лондоне не везло: его постоянно обштопывали вымогатели. Мысль о том, что кому-то бывало и похуже, всегда бодрит, и я отправляюсь на поиски жилья, припоминая, что в конце концов Карамзин поселился в квартире, где проживали еще три дамы, правда, этот эпизод в его письмах выглядит несколько смятым.

— Еще бы! — комментирует Кот. — А разве ты не смял свою историю с Прекрасной Дамой?! Забыл, как на цыпочках бегал в ванную? Как трясся, что сверху спустится жена соседа…

Выхожу с чемоданом, куда заодно уложил заснувшего Кота, смотрю мимо вытянувшего нос портье (давно заметил, что многие англичане отнюдь не склонны пользоваться его тележкой и давать чаевые), гордо прохожу мимо таксистов (каждый норовит выхватить из рук мой чемодан), спускаюсь в «трубу», мирно плюхаюсь на сиденье и отдыхаю душой. На очередной остановке в метро входит джентльмен с седым пушком на голове, в зеленом пальто с регланом и складным зонтиком в руках. Увидев меня, вежливо здоровается, я автоматически отвечаю ему ласковой улыбкой, почему бы не поздороваться с незнакомым человеком? Еще великий народный целитель Иванов советовал ходить босиком, закаляться холодной водой и со всеми здороваться. Но кто это такой?! Голова пухнет от догадок. Боже, неужели это сыщик, вышедший на пенсию, который когда-то тенью ходил за мной? А почему бы и нет? Тоже, наверное, сидит и вспоминает, где же он меня видел (словно два уголовника, знакомых по тюрьме). Подойти, что ли, к нему и спросить: «Старик, как дела? Сколько получаешь? Не скучаешь ли по оперативной работе?»

В районе Эрлс-корта перехожу из отелика в отелик. Они похожи на общежития: все удобства — общие, зато дешево, всего 20–30 фунтов. Есть и за десять, но боюсь гитариста в шелковых бриджах. Задерживаюсь в одном из отелей, ожидая разъяснений от администратора, она занята, она говорит по телефону, причем на хорошем русском и с матерком. На меня даже не смотрит. Очень по-нашему. Вежливо (по-английски) ожидаю, узнаю всю историю ее непростых отношений с неким Чарльзом, который сволочь и не женится, хотя денег куча, как бы не подцепить от него СПИД (тут водопад подробностей о превентивных мерах, кстати, полезная информация и для меня). После столь интенсивного разговора на половые темы говорить по-русски неудобно и, заикаясь, с астматическим оксфордским придыханием я осведомляюсь о свободных номерах. Не очень любезно и очень по-нашему дама отвечает отрицательно.

Еще полчаса скитаний.

У Юнны Мориц:

В соседнем пансионе «Гнездо» мне везет: неказистая комнатушка, узкая железная кровать и рукомойник. Даже есть окно, у которого можно сидеть, и вздыхать, и звать криком и стоном своим. Долго благоустраиваюсь и быстро адаптируюсь, — что значит русская натура! Вилка, ложка, мочалка и, главное, перочинный нож со штопором и открывалкой находятся при мне, электронагреватель с собой, клизму не забыл… не первый раз в командировке. Медленно смеркается, пора подумать о пропитании, благо что еще не ночь и лавки открыты. Пытаюсь придать себе вид не бравого колонеля, а талантливого писателя, которого почему-то никто не издает, и поэтому он не может позволить себе кататься как сыр в масле в «Конногвардейцах». Для этого взъерошиваю остатки волос, напяливаю потертый свитер и развинченной, богемной походкой выхожу из пансиона. Безликая консьержка (не старая ли дева?) смотрит на меня безучастно, как на манекен, никаких чувств я не вызываю и вряд ли похож на непризнанное талантище, а больше на пенсионного старца на отдыхе. В любом случае я не напоминаю бывшего шпиона — в сознании англичан все они поголовно толстомордые, с мутными от водки глазами и золотыми зубами, и ноздри у них раздуваются от заговорщичества и похоти…

В магазинчике покупаю две баночки дешевых португальских сардин (одну — наутро), несколько плавленых сырков[110], два яблока и (чтобы не удавиться в номере на собственном ремне) две бутылки недорогого вина. Как писали при Брежневе: «Экономика должна быть экономной». С серым кульком в руке ощущаю себя еще беднее, еще уродливее (кажется, что из тела исходит тоскливый трупный запах) и больным всеми недугами мира.

В «Гнезде» тут же, ломая ногти, вытягиваю из перочинного ножа штопор. После первого глотка угнетающие цвета номера оптимистично розовеют, в голову сразу врываются сладкие воспоминания о том, как в былые времена гоголем шагал по Пикадилли, как кого-то когда-то где-то жарко целовал, как покупал клетчатые шарфы на Карнаби-стрит, как разрывал зубами жареных фазанов в перепелином соусе в «Савое»…

И прекрасно. И чудесно. И пускай.

На любимой «Независимой газете» (в нее были завернуты тапочки) раскладываю только что купленные яства, они выглядят свежо и божественно, особенно если все время прихлебывать винцо из бритвенного стаканчика. Плавленые сырки снова остро напоминают об Отечестве, о Шиллере, о славе, о любви.

— Какая ты все-таки сволочь! — раздается из чемодана. — Ни один уважающий себя английский джентльмен не оставил бы своего кота в чемодане, убежав на улицу за каким-то пойлом!

Конечно, сволочь! И совсем не звучит как откровение. Я поспешно открываю чемодан и выпускаю Кота, который тут же с удовольствием съедает плавленый сырок. Но уж не такая я сволочь, и вообще мне иногда кажется, что у меня английский национальный характер.

Писатель Джон Фаулз довольно жестко различает англичан по цвету: у первых — красный, белый и синий, у вторых — зеленый. Первые — это «Британия Ганноверской династии, эпох Виктории и Эдуарда; Деревянных Стен и Тонкой Красной Цепи; «Правь, Британия!» и марши Элгара; Джон Буль; Пуна и Сомм; старая система частных школ с розгами и подчиненности младших старшим; Ньюболт, Киплинг и Руперт Брук, клубы, правила приличия и конформизм; неизменный статус-кво; джингоизм дома и высокомерие за границей; главенство мужчины в семье; каста, ханжество и лицемерие». Фаулз и не думает упоминать о достижениях нации, вроде верховенства закона, колониальной экспансии, научного прогресса или проявления личного мужества. Зеленая Англия — нечто совершенно иное: островность ее географического положения породила людей, которые «смотрят через воду с севера», больше наблюдателей, нежели людей опыта. Эта география дала им возможность быть пионерами в области свободы и демократии. Интересно, а какого цвета я? Очень хочется примкнуть к Ганноверской династии, к моим любимым лошадиным харям…

— Зачем ты выбираешь сумасбродных интеллигентов, вроде Фаулза? — ворчит Кот. — Кто помнит затрапезного судью семнадцатого века Томаса Ковентри, который писал о Деревянных Стенах на море, то есть о флоте, и передовой цепи пехоты в красной униформе — символах Империи? Кто знает, что битва при Пуне происходила в Индии, а Сомма — это речка во Франции, у которой сражались в Первую мировую войну? Если Киплинга знают все, то поэта Руперта Брука лишь избранные, а о писаке Ньюболте вообще давно забыли…

Кажется, случится секс…

Очень даже к месту и ко времени раздается телефонный звонок, и вкрадчивый женский голос по-английски приветствует и интересуется моим либидо. Я нежен и ласков, мне хочется купаться в беседе, но голос практичен и не склонен много болтать — ведь разговор платный. Все удовольствие обойдется в 100 фунтов плюс неизвестность…

Быть или не быть?

Вглядываясь в свое героическое прошлое, представляю, какой ужас вызвал бы подобный звонок. «Прекратите провокации!» — проорал бы я в трубку и потом приложил бы длинное ухо к двери, пытаясь услышать шорохи провокаторов, готовых ворваться в номер, щелкая фотоаппаратами. По чистоте душевной наверняка доложил бы по инстанции, и шеф спросил бы: «А как вы думаете, почему она звонила именно вам? Вот мне в гостиницах никто не звонит!» Дошло бы и до парткома, вставили бы эпизод куда-нибудь в очередной доклад о морально-политической работе: «Имеются подходы со стороны связанных со спецслужбами проституток к отдельным морально неустойчивым сотрудникам…»

Быть или не быть? Отвечаю неопределенно, о деньгах ни слова. Голосок понимает суть проблемы, вежливо расстаемся, но мне оставлен телефонный номерок.

Боже, уже иссякла вторая бутылка вина! Надо подышать воздухом, купить йогурта. По дороге решить, живем ведь один раз, правда? На улице моросит дождик. Ухожу в ночь, иду по слабо освещенному переулку, погруженный в глубокие мысли. Вдруг из-за угла выскакивает пьяный мужик и неожиданно, словно обезьяна, копирует меня, причем в его исполнении я выгляжу надменным идиотом, идущим пузом вперед, с мордой, похожей на перевернутый горшок. Очень похож на русского, не переодетый ли это полковник с гитарой? «Сейчас будет бить, — обреченно думаю я, — весьма достойное завершение вечера». Как жаль, что забыл все приемы самбо, изученные в разведшколе, может, его без всяких затей садануть ногой по челюсти (или по куриным яйцам, что проще)? Но вряд ли я прыгну так высоко, только сломаю ногу. Но мужик хохочет и протягивает руку. Играет, видите ли, растуды его… Быстренько и униженно пожимаю, и, как испуганный жираф, ловко ныряю в лавку за йогуртом. По-чему-то покупаю бутылку вина (о, подсознание!).

Мое «Гнездо» уже превратилось в шумный дворец; на моем этаже пир горой.

— Возьми на примету этого старого козла! — говорит одна леди на хорошем русском.

Я цепенею. Безумно шпарит магнитофон «Шарп». Родные мои, да сколько же вас тут?! Сразу вижу, что много и в хорошей кондиции, особенно мужики.

Элиота тоже ухитрялись чаровать русские бабешки в Лондоне:

Делаю каменное лицо англичанина (из тех, кто бродит по Сахаре в наглухо застегнутом костюме) и спокойно прохожу в свой номер. Серьезно, словно контейнер из тайника, достаю бутылку из сумки, быстренько открываю и засасываю стакан…

На дворе веселье, «бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах» ревет на полную катушку, мужики и бабы подпевают, каждому хочется побродяжить. Я тоже жужжу этот мотив под нос, эх, сейчас бы на Байкал, нырнуть в ледяную воду, сожрать потом омуля… Кот доел плавленый сырок и подмяукивает, подлец. Все-таки «наши» неповторимы. С ними не соскучишься, это не занудные англосаксы. Удивительно, как случилось, что один миллиард человек изучает английский язык? А три четверти международной почты, четыре пятых банковских данных в компьютерах тоже написаны на английском, при этом из 650 млн. англоговорящих только 8 % составляют англичане.

Размышления дурака

Англичане? Узнаваемы ли они в своем национальном характере? Узнаваемы ли все мы? У Набокова в «Даре» русский эмигрант, живущий в Берлине, убежден, что «в малом количестве немец пошл, а в большом — пошл нестерпимо». Он тихо ненавидит пассажира-немца, подсевшего к нему в трамвае, «за низкий лоб, за эти бледные глаза; за фольмильх и экстраштарк, подразумевающие существование разбавленного и поддельного; за любовь к частоколу, ряду, заурядности; за культ конторы; за дубовый юмор и пи-пифаксовый смех; за толщину задов у обоего пола; за видимость чистоты кастрюльных днищ на кухне и варварскую грязь ванных комнат; за чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу проволокой, к тому же ловко закрученной с конца». Список претензий к соседу велик, правда, под конец оказывается, что это не немец, а русский.

Вот и я, дурак, вообразил, что знаю англичан. Все меняется слишком быстро. Где ты, Англия круглых котелков и элегантных зонтов-тростей, очень строгого распорядка работы ресторанов, когда к трем дня уже не подавали ланч, многочисленные бары «Уимпи» с «быстрой пищей»? Где фунт стерлингов из 20 шиллингов и шиллинг из двенадцати пенсов (существовала и гинея из 21 шиллинга), «газетная» улица Флит-стрит и вечно спешащих клерков в Сити? Моя Англия исчезла, как черный дым каминов, струившийся из труб лондонских домов.

Из прошлого:

Это безумный старлей, он любил лордов, мечтал стать членом эксклюзивных клубов «Уайт» и «Брукс», шить костюмы в крупную клетку На Сэвил-роу, заказывать шляпы и трости в «James Lock» на Сент-Джеймс (там отоваривались первый денди, щеголь Браммелл и сам лорд Байрон), выписывать сигары и дорогие портвейны в «Berry Bros. & Со.» а-ля Черчилль и Уайльд. Не видно газовых фонарей (о, Ингрид Бергман!), где вы, шикарнейшие рестораны «Прюнье» и «Монсеньор» на Джермин-стрит? Я любил ваш ошеломляющий шик, куда вы исчезли?

Наступает новое время, холодное и стеклянное, кто мог подумать, что склады и мастерские верфей на Темзе будут переделаны в комфортабельные яхт-цен-тры, изящные жилые дома и рестораны, что появятся небоскребы в честь Миллениума? Я прекрасно помню верфи Сент-Катерины и Батлера, испокон веков служившие для разгрузки шерсти, сахара, каучука и кофе, или замызганные доки Челси — теперь там деловые центры, современные дома и гостиницы. В 60-е годы только сумасшедшему приходило в голову развлекаться на южном берегу Темзы (кроме Гринвича и Баттерси), ныне там воздвигнута галерея Тейт-модерн, Национальный театр, Национальный дом кино, там воссоздан знаменитый шекспировский театр «Глобус». Кто мог подумать, что помимо Челси и Хемпстеда, богема обживет ист-эндовские районы Спитлфилдз или Кларкенвелл, где на месте трущоб появились художественные галереи и антикварные лавки? И молодежь изменилась и африканизировалась: куда ни ткнешься — юнцы и девицы с серьгами в носах, с проколотыми пупками и в самых диких татуировках, с неимоверными стрижками, которые больше похожи на специальные парики, из которых щеткой торчат странные волосы. Увы, но женщины уже давно носят брюки и мужские часы, ростбифы и рыба с чипсами уступают место хот-догам, безвкусным Макам и азиатской еде, а фирмой «Роллс-Ройс» владеют немцы.

Неужели не вернется прошлое?

А разве не изменилась Россия? Помню хорошо 40—50-е: карточки и вполне приличные продукты на рынках, крабы в сельпо, которые никто не брал (так впоследствии произошло с кальмарами и миногами), семгу в свободной продаже в Елисеевском, внезапные завозы перно «Анизетт де Рикар» и испанского коньяка, а перед перестройкой первоклассного виски «Чивас Ригал» за 15 ре. Цистерны с алжирским вином на юге, которое отлично пилось из граненых стаканчиков, из них же неплохо шла и водка (пиво с прицепом), кособокие и кривобокие мужские костюмы, пиджаки с надставными плечами и брюки-клеш, толстые и грубоватые официантки в грязных столовках, пионерские линейки и лагеря…

Вспоминаю себя в отцовской полковничьей бекеше и каракулевой папахе (естественно, без регалий), военные парады и ощущение счастья, когда однажды попал на трибуну для гостей рядом с Мавзолеем. Где ты, уютная, неказистая Москва? На месте убогих деревушек возникли спальные районы, а центр наводнили стеклянные здания. Среди новостроек, вроде храма Христа Спасителя или Сити, хватает и прекрасных сооружений, но они не мои!

Понимаете, это не мое!

К 2004 году английский писатель-фантаст Артур Кларк ожидает клонирование человека, в 2014 году будут построены гостиницы для желающих провести отпуск в космосе, в 2015 году сбудется мечта алхимиков и из других металлов будет получено золото, в 2020 году будет создан человеческий интеллект, в 2021 году люди высадятся на Марс, в 2095 году люди начнут осваивать звездные миры, и начнется новая эра человечества. Как холодно! Из всех предсказаний мне ближе всего создание дома-кокона, который можно не покидать годами. Жить себе, поживать (и детей наживать?), получать всё необходимое за счет восполняемых ресурсов и переработки отходов жизнедеятельности. И спать до этого светлого завтра в криостате — холодильнике.

Что дальше станется с Англией? Что дальше станется с Россией?

Уже давно великие умы сулят финал человечества. Еще в 1956 году Джон Осборн писал в «Таймс»: «Это письмо ненависти. Оно для вас, мои соотечественники, я имею в виду тех людей моей страны, которые ее осквернили. Людей с пальцами маньяков, тянущих слабое, заброшенное тело моей страны к смерти. Я надеюсь, что эта ненависть вспрыснет в меня жизнь. Я думаю, она сохранит меня на несколько месяцев. А пока: будь проклята, Англия! Ты разлагаешься и очень скоро исчезнешь!»

Страна не исчезла, но исчезла Империя. Уплыла в Лету и наша Империя и, между прочим, вместе с империями укатилось яблоко раздора: впервые в истории между Россией и Великобританией нет явных геополитических противоречий.

Чеширский Кот схватил медную трубу и начал в неё дуть. Прогремели английский и российский гимны. Мы оба встали, обнялись и запели, слезы блестели на наших глазах. Только тогда я заметил, что мы поём оба гимна одновременно, и в этом проявление нашей национальной гордости, а значит, и будущих конфликтов. К тому же борьба за экономическое влияние на том же Кавказе никуда не исчезла…

Куда идет Англия? Куда идет Россия?

Отнюдь не перелицовка империй и стран волнуют меня — ведь они проходят через всю историю человечества. В своё время Герцен восхищался идеей Миля: «Постоянное понижение личностей, вкуса, тона, пустота интересов, отсутствие энергии ужаснули его; он присматривается и видит, как ясно всё мельчает, становится дюжинное, рядное, стертое, пожалуй, «добропорядочнее», но пошлее. Он видит, что в Англии (это Токвиль заметил во Франции) вырабатываются общие стадные типы, и, серьезно покачивая головой, он говорит своим современникам: «Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает!»» Убывает!

Душа убывает!

Где крупные личности, куда они делись? На экране маячат пресные, ясноликие телеведущие и истерически орущие поп-певцы и певуньи! Почему исчезают крупные писатели? Где фигуры, соразмерные Сноу, Уэйну или Энтони Берджессу? Утешает Оливер Голдсмит: «Этот упадок не зависит от чьей-то злой воли, а является естественным ходом вещей. В течение двух-трех тысячелетий Природа через надлежащие промежутки времени производит на свет великие умы с усилием, подобным тому, которое влечет за собой смену времен года. Эти умы появляются внезапно, живут отпущенный им век, просвещают мир, затем умирают, как осыпавшийся колос, и человечество вновь постепенно погружается в прежнее невежество. А мы, простые смертные, озираемся по сторонам, дивимся упадку, пытаясь постигнуть его тайные причины, относим их за счет небрежения талантами, меж тем как на самом деле это вызвано оскудением творческой мощи. Нас поражает застой в науках и искусстве, и нам неведомо, что плодоносная осень миновала и утомленная Природа копит силы для новых свершений. Поэтому упадок любой нации следует объяснить не случайностью, а естественным ходом вещей».

Хочется верить, но не верится.

Душа убывает…

В результате на свет появится генерация англичан и русских, неотличимых друг от друга, сереньких, скудненьких роботов, не только без национальных, но и без всяких характеров[111]. Торжество усредненности. Торжество демократии? Торжество всеобщей буржуазности?

«Бродяга, судьбу проклиная…» — надоела эта тоска, еще с родителями я тянул ее за праздничным столом.

Бодрее, колонель, выше голову, пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама! «По улице Пикадилли я шла, отбивая шаг. Когда вы меня любили, я делала все не так…»

Может, выйти к этим русским порезвиться? Нет. Они придут сами, они не могут не прийти. Главное — это выдержка, разве не этому учили? Английская выдержка, о которой столько написано, этому у них стоит поучиться. Ложусь на кровать в вельветовых брюках рыжего цвета, ставлю рядом вино. Бродяга, судьбу проклиная… с сумой на плечах… Не наша ли это русская судьба? Или это английская судьба во времена короля Лира, когда озверевшие бродяги слонялись по всей стране?

Снится кошка, она скребется в дверь, потом стучится коготком. Видимо, покрытым красным лаком.

— Извините, сэр, — она еле мямлит по-английски, улыбается до ушей, смолит сигаретой. — У вас не найдется взаймы до завтра… до сегодняшнего утра… пятидесяти фунтов?

Ну и наглость! А может, намек? Плата вперед? Только достану банкноту, как она обнимет меня и потащит в койку, срывая с себя белье на ходу. И пропали денежки. Впрочем… 50 фунтов — не деньги за такое удовольствие, решительней, старина, решительней! Будь настоящим мужчиной. А вдруг обманет? Возьмет деньги и слиняет навсегда? Не будем играть с огнем, обдумаем, взвесим, примем решение, — и я делаю растерянную английскую рожу, словно ничего не понял.

— Посмотри на него внимательно, Ксюша, — говорит мужской голос по-русски, — ведь на морде написано, что жмот! Типичный английский засранец!

— Извините, мисс, — говорю я, лаская альвеолы оксфордским акцентом и дрожа щеками от обиды. — К сожалению, у меня только кредитная карточка…

— Тут внизу банкомат… — перебивает она.

— Да ну его на фиг! — убеждает пьяный мужик. — Пошли его подальше, Ксюша, англичанин удавится, но не даст взаймы. Посмотри, как он высокомерен, как он ханжит, делая вид, что плохо тебя понимает. Отойди от двери, иначе я дам ему по яйцам, и на этом разговор будет закончен…

Тут я вижу Кота в черном смокинге, он юркнул сквозь щель в коридор и расхаживает с гордым видом по этажу, улыбаясь и подмигивая дамам. Распутник! Интересно, чем он будет расплачиваться? Не занозами же!

Я допиваю вино. «Бродяга, судьбу проклиная…»

И вдруг (впрочем, почему вдруг?) наваливается, хочется выйти, обнять, расцеловать, признаться, умереть, уснуть, ребята, Россия, врагу не сдается наш славный «Варяг», страна моя, Москва моя! Спать совсем не хочется. Лондон исчез, я уже дома, где все на распутье и совсем не хочется спать.

— Старина! — кричу я, открыв дверь. — Пошли на улицу, у меня такая тоска, что хочется выть…

Котяра тут как тут, словно и не уходил, на нем блестящий цилиндр и черный смокинг, а в растянутой Улыбке торчит гигантская сигара.

Еще бледен рассвет, озабоченно спешат на работу первые прохожие, гортанно кричат продавцы газет, и пыхтят автомобили. Влезаем в метро, утренние лица однообразно хмуры, все спокойно покачиваются и думают о своем. Как и в Москве.

У Грин-парка поднимаемся на Пикадилли.

— До свиданья, мой друг! — говорит Кот. — Я приглашен в Букингемский дворец, там сегодня на десерт подают фламинго. К тому же совсем недавно туда приземлился на параплане голый джентльмен, естественно, жаждущий познакомиться с королевой, и меня попросили с ним разобраться…

И Чеширский Кот, помахав прощально хвостом, устремляется в Грин-парк.

Какое счастье, что королевой еще интересуются голые! Какая радость, что не все еще клонированы под овечку Долли, что еще не во всех пабах разливают в кружки по 30 сортов пива автоматы-роботы! Как утешает, что на Рождество в новом здании Миллениум здоровенные леди и джентльмены развлекаются, бросая друг в друга лепешки, а около тысячи английских «моржей» бросились купаться в Северном море!

Еще не все кончено, еще есть надежда…

И все-таки жаль, что уже нет огромной Империи и Святых Идеалов, пусть химерических, но величественных, и я уже не тот солдат, всегда готовый идти на бой.

И все-таки жаль.

Шагаю мимо гордого отеля «Риц», мимо Королевской Академии искусств, мимо приюта гурманов, магазина «Фортум и Мэйсон», мимо постамента с игривым Эросом, шагаю мимо по Ковентри-стрит, где никогда не гаснет реклама, и легкий ветерок дует в лицо.

И все-таки жаль.

В голове играет все тот же мотивчик:

На миг кажется, что Лондон вновь принадлежит мне.

Эпилог, начертанный хвостом Чеширского Кота

Закончено путешествие в решете,

написана глубоко антинаучная,

но искренняя книга,

полная заблуждений

и глупостей.

Их не больше и не меньше,

чем у премьер-министра

Джона Мейджора,

который сказал:

«Великобритания

всегда останется

страной удлиненных теней

на полях графств,

вкусного пива,

непобедимых, зеленых

пригородов,

любителей собак,

и бассейнов в саду,

и, как выразился

Джордж

Орвелл,

«пожилых дам,

прорывающихся

на велосипедах

сквозь утренний

туман

на

церковную

службу».

Орвелл тоже не Бриан,

оба они ничего не смыслят в Англии.

Но ничуть не лучше

премьер-министр

Стэнли Болдуин,

его Англия — это «стук

молотка по наковальне

в деревенской кузнице,

птичка коростель на утренней росе,

звук отбивания серпа

на точильном камне,

группа мирных пахарей,

идущих за плугом

у холма, —

такой была Англия

с момента своего появления».

После этих откровений

чувствуешь себя

кастрированным.

Только мы, коты, понимаем,

что в душе невозможно разобраться,

английская ли она, русская или

кошачья.

Цветная мозаика жизни

несравнимо

сочнее схоластических

рассуждений.

Каждый удар хвоста по полотну —

это крик

мятущейся души,

он значит больше,

чем вся картина.

Мой хвост устал писать,

я прощаюсь с вами,

леди и джентльмены,

будьте снисходительны

к разбрызганным краскам,

к размызганным маскам,

к размазанным кляксам.

Кушайте на здоровье фаст фуд,

но не пренебрегайте, ради бога,

сыром «Стилтон» и шабли.

Носите полосатые костюмы,

сидите у телевизора не дольше

десяти,

растите детей,

радуйтесь достижениям цивилизации,

а мне пора.

Спокойной ночи,

спокойной ночи,

спокойной ночи,

леди и джентльмены,

спокойной ночи, господа

и товарищи,

спокойной ночи,

спокойной ночи,

вспоминайте нас…

КОНЕЦ