Гунны – страх и ужас всей Вселенной

1. «Омерзительное потомство»

Только занявшись вплотную изучением вопросов, связанных с происхождением этнонима «гунны» и самих гуннов, автор этой книги начал понимать, почему десятки высокоодаренных ученых посвятили целую жизнь, полную напряженной работы, разрешению данной проблемы, и почему она, тем не менее, до сих пор не решена.

Гунны – народ, возможно, самый известный в мире, благодаря сыгранной ими всемирно-исторической роли (вряд ли найдется на Земле человек, не слышавший о гуннах когда-либо в какой-либо связи!) -, при ближайшем рассмотрении оказываются самым неизвестным из народов. Поскольку, судя по всему, сами «видимые бесы» вряд ли знали, кем они были, на чьем языке говорили, по каким обычаям погребали своих мертвецов. И уж тем более – откуда они пришли и куда вершили свой путь. Даже отдельно взятый гунн, вследствие склонности своей матери к перемещению с места на место, не знал, где он впервые узрел свет этого мира. А у произведенных им на свет детей не было шансов разыскать могилу своего отца. Даже появись у них подобное желание…

Начав наше литературное расследование с рассмотрения письменных свидетельств, мы будем, как, наверное, и все до нас, заинтригованы историей происхождения и появления в Европе гуннов (уже вкратце упоминавшейся нами выше). Историей, рассказанной современникам и потомству уже знакомым нам, получившим римское образование, готским (а если быть точней – гото-аланским, ибо отцом его, возможно, был алан, а матерью – готка) историком Иорданом в «Гетике». Обратимся же к этой истории еще раз, рассмотрев ее в более развернутом варианте. С учетом разных вариантов перевода. И несколько подробнее. История эта сводится к следующему.

Царь готов Филимер, «сын великого Гадариха, после выхода с острова Скандзы, пятым по порядку держа власть над гетами» (т.е. пятый по счету правитель готов после их переправы со Скандинавского полуострова на европейский материк), вступил со своим народом в скифские (в данном случае – аланские) земли. «Там он обнаружил среди своего племени (вариант: среди «этого», т. е. «скифского», племени; вообще-то готский царь должен был знать, так сказать, «по должности», что творится в его собственном племени, и до переселения в скифские земли – В.А.) несколько женщин-колдуний, которых он сам на своем родном языке (лат. patrio sermone) называл алиарунами (haljarunae). Сочтя их подозрительными и опасаясь, что они могут причинить вред ему и его людям, он прогнал их далеко от своего войска и, обратив их таким образом в бегство, принудил блуждать в пустыне. Когда их, бродящих по бесплодным пространствам, узрели нечистые духи, то в их объятиях соитием смешались с ними и произвели то омерзительное потомство (вариант: свирепейшее племя – В.А.), которое жило сначала среди болот, – малорослое, отвратительное и сухопарое, понятное как некий род людей только в том смысле, что обнаруживало подобие человеческой речи» («Гетика»). Вот эти-то гунны, созданные от такого корня, и подступили к границам готов. Возникший таким образом свирепый гуннский род, как сообщает историк Приск, расселившись на дальнем берегу Меотийского озера, не зная никакого другого дела, кроме охоты, если не считать того, что он, увеличившись до размеров племени, стал тревожить покой соседних племен и народов коварством и грабежами. Охотники гуннского племени, выискивая однажды, как обычно, дичь на берегу внутренней Меотиды, заметили, что вдруг перед ними появился олень (в другом, упомянутом в начале нашей книги, варианте: лань), вошел в озеро и, то ступая вперед, то приостанавливаясь, представлялся указующим путь. Последовав за ним, охотники пешим ходом перешли Меотийское озеро (Азовское море – В.А.), которое до сих пор считали непереходимым, как море. Лишь только перед ними, ничего не ведающими, показалась скифская земля, олень (лань) исчез(ла).

Самым любопытным в приведенной в нашем пересказе части написанной на латыни «Гетики» представляется, несомненно, употребленное Иорданом в латинском тексте своего сочинения готское слово «алиаруна» (вариант: «галиурунна») – «колдунья», «ведунья», «кудесница», «ведьма», «волшебница». Со временем превратившееся в немецком языке в «альрауну» и игравшее столь важную роль в мире сказок и фантазий германоязычного мира. Начиная с императора-оккультиста Рудольфа II Габсбурга и кончая Гансом Гейнцем Эверсом – автором нашумевшего романа «Альрауна», послужившего основой для не менее нашумевшей одноименной экранизации.

Разумеется, можно по-разному относиться к Иордану. По-разному оценивать ценность и достоверность сведений, приводимых в его «Гетике». Вот, для сравнения, две оценки готского историка.

«Особое значение, придававшее высокую цену его «Истории готов» («Гетике» – В.А.), заключалось в том, что он пользовался памятниками народной поэзии и, применяя их для своих целей, не только сохранил для нас целый родник народного творчества германского племени, но показал, как важен такого рода источник для истории народа… Славу Иордану создал его первый труд («История готов»). В нем мы имеем дело с горячим патриотом-варваром, который, хотя весьма сносно владеет латинским языком, кое-как знает классиков, но презирает все римское. Он имел целью возвеличить готов…» (Н.А. Осокин).

«Иордан (как, очевидно, и Кассиодор) смешивает историю гетов, скифов и готов, свободно варьируя эти этнонимы и осуществляя их взаимную подмену: тем самым формируя искусственный псевдоисторический конструкт, основанный исключительно на мозаичном сочетании сведений Греко-римской историографии. Собственно готы появляются на страницах «Гетики» не ранее правления Валериана и Галлиена (вторая половина III в.)» (Д.С. Коньков, со ссылкой на А.С. Кристенсена).

Вероятно, самым разумным было бы найти некую «золотую середину» между этими крайними точками зрения на ценность приводимых Иорданом сведений. Тем более что сам готский историк писал: «Мы больше верим прочитанному, чем старушечьим россказням» (т. е. не «выдумывал» и не «пересказывал выдумки невежд», а опирался на труды предшественников-историков).

Как бы то ни было, Иордан счел необходимым объяснить, почему гунны обрушились, прежде всего, на готов, подчинив их своему игу. Гунны сделали это из мести за то, что именно царь готов оскорбил и изгнал колдуний-алиорун. Как уже упоминалось выше, по мнению Иордана «сделали это, из ненависти к скифам (в данном случае – аланам – В.А.), те самые духи, от которых гунны ведут свое происхождение». Иными словами, лань (олень) был(а) послан(а) злыми демонами, бесами – предками гуннов, на погибель скифам (аланам, первым жертвам, а в недалеком будущем – первым союзникам гуннов).

Так гуннские охотники невольно стали разведчиками новых, вражеских земель. Узнав от них неожиданную новость, весь гуннский народ отправился через болота, чтобы завладеть обширными скифскими землями, древней житницей греков на северном берегу Евксинского понта. Т. о., по Приску и Иордану выходит, что причиной Великого переселения народов было отвращение готского царя к женщинам-ведуньям, и что гунны – собственно, говоря, не люди, а демонические выродки, порочные плоды гнусного, противоестественного сопряжения кудесниц с бесами.

Если кто-нибудь спросит нас, чего ради мы, сегодня, в XXI в., цитируем столь «ненаучные» источники, то мы ответим: просто потому, что Приск, Иордан и целый ряд других античных авторов – единственные источники наших знаний о приходе гуннов в Римский мир.

Самые уважаемые ученые современности не только цитируют Приска, Иордана и прочих, но и тщательно взвешивают каждое написанное ими слово, со всех сторон «обсасывают» каждую их фразу. Переводят ее то так, то этак (насколько велика разница между переводами и толкованиями, уважаемый читатель нашей книги уже мог убедиться!). Сравнивают разные варианты, приведенные в разных списках. Тщательно обсуждают смысловой оттенок и значение отдельных слов в той или иной связи. Естественно, античные авторы охотно пересказывают исторические анекдоты. Если бы они этого не делали, мировая литература была на много эффектных сюжетов беднее. Но не достойно серьезного историка принимать античных авторов всерьез лишь тогда, когда приводимые ими сведения поддерживают его собственную гипотезу или теорию. Игнорируя эти сведения, как «фантазии сказочников», только потому, что эти «сказочники» утверждают нечто, не укладывающиеся в его собственную гипотезу или теорию. Все эти древние источники представляют собой, с исторической точки зрения, пеструю смесь реальных событий и выдумок. Они не могут – в принципе! – не содержать ошибочных сведений и неточностей. Ибо иное было бы просто невозможно, самой силою вещей. А те же устные сообщения купцов, чиновников, военных, переписчиков официальных документов и отчетов той поры и путешественников лежат в основе и являются главным источником гипотез и теорий даже самых серьезных, с современной точки зрения, и никем не обвиняемых в недостоверности, историков древности. Мы просто не можем не использовать и не учитывать их. Хотя бы потому, что не имеем иных источников. Если бы нам удалось найти хотя бы одно новое, неизвестное доселе, историческое сочинение по интересующей нас эпохе – скажем, не дошедший, к сожалению, до нас труд афинянина Дексиппа «Скифика», наши представления и знания о времени непосредственно перед гуннским вторжением, возможно, значительно изменились и обогатились бы. Но…пока что мы их, к сожалению, не нашли. Как не нашли пока и сочинение «Об океане», в котором массилиец Пифей описал свое плавание вокруг Британии (нынешней Англии). Как не нашли и много других бесценных произведений античных ученых – историков, географов, врачей, о которых сохранились только краткие упоминания…

Мы стоим, т. о., на весьма зыбкой, шаткой, сомнительной почве не слишком надежных источников. Что вообще-то не слишком опасно, если не забывать об этом. Но что может стать опасным, если принимать все сообщаемое этими источниками за чистую монету, если оно соответствует нашим предпочтениям. И если вычитывать в сведениях, приводимых древними авторами, то, что нам хотелось бы в них вычитать. Хотя этого в них, возможно, в действительности вовсе нет.

Следовательно, не столько ненадежность имеющихся в нашем распоряжении источников, сколько стремление рассматривать их как неопровержимые, неоспоримые свидетельства, является причиной раздирающих сегодня «гуннологию» глубоких разночтений и противоречий. Противоречий, превращающих вопрос о происхождении гуннов в поле боя между исследователями разных школ и направлений.

«В любом случае, монгольское происхождение гуннов установлено» (Гомейер).

«…гунны, чьи тюркский язык и тюркская этническая принадлежность не подлежит никакому сомнению» (Альтгейм).

«Гунны, союз кочевых племен тюрко-монгольского происхождения с Востока, известный в Китае еще в последние столетия дохристианской эры» (Филип)

«До тех пор, пока специалисты не придут к единому мнению, студенту, занимающемуся эпохой поздней Римской империи, лучше всего о сюнну (одно из древнекитайских названий гуннов – В.А.) ничего не говорить» (Томпсон).

«Аттила со своим огромным войском, состоявшим из монголов и из подчиненных им германцев, вторгся в центральную Галлию…» (Гордон).

«Самым опасным внешним врагом империи Хань всегда были восточноазиатские гунны (сюнну). Все еще представляется неясным и весьма спорным вопрос, были ли они вообще, а если и были, то в какой степени, идентичны появившимся в Европе четвертого века христианской эры гуннам Аттилы. Все еще не ясно также, к какой языковой семье следует относить сюнну. Новейшие исследования, проведенные на основе сохранившихся в китайских письменных источниках гуннских слов, вопреки прежним представлениям, указывают на родство языка сюнну не с тюркскими языками, а скорее с языками сибирских народов (кетским, самоедским). Тот факт, что сюнну были кочевыми коневодами и скотоводами, не может нам помочь в вопросе их языковой идентификации. Кочевой степной способ ведения хозяйства не был привязан к какой-то определенной этнической группе… И, наконец, всем засвидетельствованным в истории Евразии степным державам был свойственен этнически-смешанный характер. Возникавшие в степи федерации включали много разных народов, подобно тому, как в свите Аттилы и в составе его гуннского войска, находились готы, бывшие, вне всякого сомнения, германцами». (Франке/Трауцеттель).

«…можно думать, что сомнение в тюркоязычии хуннов несостоятельно…» (Гумилев).

«Гуннский язык, по оценкам многих исследователей, относился к тюркской семье» (Википедия).

«Г. Рамстедт предполагал, что язык хунну (другое древнекитайское название гуннов – В.А.) отражает состояние, в котором тюркские языки еще не отделились от монгольских…» (Википедия).

«Слово «сюнну» («хунну») часто использовалось как обобщающее название северных кочевых народов после (эпохи китайских династий – В.А.) Цзинь (265–420), Вэй (220–266), Южных и Северных династий (420–589)» (Википедия).

«Монголоязычность хуннов – самая старая точка зрения на происхождение хуннов. В XVIII веке П.С. Паллас выдвинул эту теорию и в XIX веке Рушпунцаг, В. Бергман, И. Шмидт, Г.Н. Потанин, К.Ф. Нейман, Х. Хоуорс, А. Терри, Н.Я. Бичурин и др. развивали монгольскую теорию. Монгольское происхождение (гуннов-хуннов – В.А.) отстаивали А. Лувсандэндэв, Б. Ренчин, Б. Мункачи. Монгольской версии происхождения хуннов придерживается ряд современных российских историков – А.П. Окладников, Н.Н. Диков, Г.Н. Румянцев, М.В. Воробьев, Б.Б. Дашибалов и др. Сторонники этой теории поддерживают мнение, что слово «хунну» означает «хун» («человек») на монгольском языке. В 2011 году Монголия отпраздновала 2220-летний юбилей Монгольской государственности. Культуру плиточных могил относят к предкам хуннов и протомонголам. В «Книге Сун» есть сведения, что «другое имя жужанов (жужаней, жуанжуанов, отождествляемых некоторыми авторами с аварами – В.А.) есть «татар»… также называют «татар» один из аймаков (областей – В.А.) хунну». После упадка хуннского государства 100 000 семейств (более 500 000 чел.) хунну стали сяньбийцами, приняв «народное» название «сяньби», и это, возможно, указывает (на – В.А.) близкое родство этих народов. Это было большинство населения северных хуннов. Бичурин пишет: «Дом Сяньби, владевший в то время восточною Монголией, был хотя единоплеменной, но не одного происхождения с Домом Хунну». В письме Чингис-хана, которое он направил даосскому монаху Чань-чунь, содержатся слова…«во времена нашего (т. е. признаваемого тогдашними монголо-татарами своим – В.А.) шаньюя (гуннского верховного правителя – В.А.) Модэ». (Википедия).

Многочисленные культурные элементы хуннов, средневековых и современных монголов совпадают, между ними существует крепкая культурная преемственность. Например, тамга, юрта на колесах, композитный (составной – В.А.) лук, настольная игра с игровым полем, протяжная песня и т.д. У монгольских народов сохранился хуннский герб с изображением солнца и луны (см. Флаг Монголии, Герб Монголии, Соёмбо, Флаг Бурятии, Герб Бурятии и Флаг Южной Монгольской Народной Партии)…(Википедия).

Сходство многих обычаев тюркютов и хунну отмечено историками, однако вопрос о языковой принадлежности последних пока остается открытым. Хотя распространено мнение о тюркоязычности хуннов, но его сторонники не отрицают некоторых иранских заимствований. Подробное обоснование тюркской принадлежности (хуннов – В.А.) дается в книге А.В. Дыбо «Лингвистические контакты ранних тюрков (ч. I,. 2007). Некоторые ученые (Б.А. Серебреников) считают наследником хуннского языка чувашский (булгарский) язык. Прототюркский-чувашский язык является особо архаичным и содержит много слов с корнем «хун»: хунаша – тесть, хунама – теща, хунать – множиться. Вместе с тем известно, что хунны, как и булгары, были солнцепоклонниками, и во многих тюркских языках, в том числе чувашском, солице смотрит, а не светит». (Википедия).

Также выдвигались предположения об отнесения хуннского языка к иранским (близким сака) или енисейским (Пуллиблэнк). Г. Бейли, Я. Харматта и Г. Янковски исходят из сакских (восточно-скифских – В.А.) этимологий хуннских слов. Согласно Харматте, большинство хуннов говорило на одном из восточноиранских диалектов, близком к сакскому. Примеры хуннских слов:

• Совр. кит. «шаньюй», др.-кит. ^*tаn-wa – пратюрк. ^*darxan (позже орхон.-тюрк. tarqan) из иранского (в согдийском trу’n, «титул»).

• Др.-кит. ^*уаt-tэ:j («жена шаньюя») – пратюрк. ^*xatun из согдийского ^*xuten.

• Др.-кит. ^*tonh («молоко, кумыс») – праиран. ^*dauy-na («молоко одного удоя»)

• Др.-кит. ^*bjas sa («гребень») – от праиран. корня ^*pas- («расчёсывать»).

Кроме того, название «хунну» схоже с наименованием индоевропейских кочевников Центральной Азии «жунов» (Википедия)

Теорию о принадлежности языка хунну к енисейской семье защищали Э. Пуллиблэнк и А. Вовин (Википедия).

Г. Дёрфер считает недоказанными любые предположения о родстве языка (хуннов с каким-либо иным языком – В.А.) (Википедия).

Традиционная китайская историография пишет, что все соседние с Китаем народы произошли от китайцев и, согласно китайской традиции, хунны возникли из смешения китайских эмигрантов в степь и степных кочевых племен… Согласно китайским мифам, когда… в Китае была свергнута династия Ся, Шун Вэй, сын Цзе, последнего правителя Ся, бежал на север, и с ним бежали многие подданные. На южной окраине (пустыни – В.А.) Гоби они встретили племена сяньюнь и хуньюй и со в временем смешались с ними » (Википедия).

От себя добавим к процитированной выше удивительной разноголосице (тут тебе и предки-монголы, и предки-тюрки, и предкиенисейцы, и предки-иранцы, и еще Бог знает кто!), что на родство с гуннами-хуннами (во всяком случае, с их частью – оногурами) притязают – причем, не в последнюю очередь! – венгры-мадьяры (угры-унгары-маджары). Представители финно-угорской языковой семьи, потомки древних угров, которым в латинском названии их родины – «Хунгария» и в ее современном немецком названии «Унгарн»– явственно слышится память о хуннах (по-гречески – уннах). И среди которых до сих пор огромной популярностью пользуется мужское имя Аттила. А ведь это имя носил навсегда вписавший его кровавыми буквами в анналы мировой истории и прозванный «Бичом Божьим» повелитель отчаянных гуннских «кентавров». Столь же яростных и сеющих повсюду страх, как и стремящиеся слыть гуннскими отпрысками венгры, в пору своей кочевой жизни! Кстати говоря, еще Ник-коло Макиавелли писал в своей «Истории Флоренции»: «Гунны (…) кочевая народность, захватили Паннонию, провинцию по ту сторону Дуная, которая, приняв имя этих гуннов, получила теперь название Хунгарии»…

Вся эта противоречивость оценок, от пестроты которых у неспециалистов прямо-таки пестрит, или рябит, в глазах, усложняется еще и следующим обстоятельством. Некоторые авторитетные ученые в ходе своих исследований изменили свою точку зрения, скажем, на вопрос происхождения гуннов от монгольских (или немонгольских) сюнну. Способность отказаться от своей прежней точки зрения, признать ее, под давлением новых установленных фактов, неверной, устаревшей, свидетельствует о научной честности и мужестве ученого, для которого не должно быть ничего выше истины. К числу таких честных и мужественных ученых принадлежал, скажем, Д.Б. Бьюри, автор фундаментальной «Истории поздней Римской империи». В ней он оценивал версию происхождения гуннов от сюнну так: «Прыжок от царства Северное Чеши (княжества предков нынешних чувашей, расположенного в Турфанском оазисе, на дне Люкчунской котловины, связанного с державой хунну-сюнну тесными экономическими, родственными и политическими узами, поставлявшего хуннам необходимые предметы ремесла и продукты земледелия и разгромленного в 103 г. до Р. Х. 20-тысячным войском китайского полководца По-ну, шедшего через Турфанский оазис походом на хуннского правителя Ушилу – В.А.) до степей России – сальто-мортале в неизвестность, и совершающий его скорее летит на крыльях фантазии, чем опирается на факты».

Чтобы достичь поставленной нами перед собой цели, мы вынуждены, по ходу нашей истории, излагать ее продолжительные периоды, как раз «летя на крыльях фантазии». Ибо, используя иные средства, продвинуться к цели не сможем. Но при этом мы не усматриваем необходимости непременно отдавать приоритет какой-либо одной из приведенных выше точек зрения, гипотез и теорий. Правда, сам Бьюри к концу жизни стал склоняться к признанию родства между гуннами и сюнну. Однако почти одновременно с этим, благодаря исследованиям другого ученого, немца Альтгейма, включившего в круг интересов гуннологии область так называемых «белых гуннов» (эфталитов, хионитов), открылось немало новых аспектов вопроса происхождения гуннов от сюнну. Они, естественно, не удовлетворят нас, в качестве окончательного решения проблемы. Но, вне всякого сомнения, помогут нам лучше понять целый ряд черт гуннского «национального характера».

Знаменитый немецкий синолог Я.Я. М. де Гроот, составивший обширный свод источников о гуннах-хуннах-хунну-сюнну дохристианского периода, вообще не касается спорного вопроса о родстве гуннов с сюнну. Свою позицию он обосновывает достаточно иронично: автор-де старался, по возможности, дистанцироваться от упоминания и обсуждения того немногого, что было то тут, то там написано о народе гуннов в упоминавших его китайских источниках. Тем самым автор позволяет заподозрить себя в слабом владении литературой по данному предмету. Однако, автору легче вынести подобное подозрение, чем угрызения совести из-за того, что он, ради так называемой немецкой основательности, способствовал продлению существования высказанных когда-то кем-то мнений, кажущихся ему вздорными, нелепыми и необоснованными. Поскольку он уверен, что многое из написанного – особенно на научные темы – должно быть не сохранено, а как можно скорее предано забвению.

Правда, это могущее показаться нам, по меньшей мере, признаком некой странности, если не сказать, чудаковатости характера, самоограничение Гроота ничуть не помешало ему разъяснить, на основе анализа принципов китайского произношения, всем читателям его свода, следующее. Народ, именуемый в китайских источниках «хунну» (в другой транскрипции: «сюнну»), в действительности назывался «хунгнур», или «хунур». Не знаю как уважаемым читателям, а автору настоящей книги сразу вспоминаются монгольская «золотая водка» его далекой юности «Алтан Гогнур», монгольские топонимы Хехнур-Кукунор и Лобнор! Китайцы, не произносящие согласный звук «р» и не имеющие в своей письменности графем (иероглифов) для его обозначения, вынуждены были писать это слово в форме «хунну». Аналогичным образом, по Гумилеву, и этноним воинственных кочевников «сирбир», «сирвир», «савир», «сивир» или «сибир» превратился, в китайской транскрипции, в «сяньби»; «савиров», кстати, именуют иногда «желтыми гуннами». Порой же китайцы пренебрежительно называли хунну просто «ху», собирательным именем всех «варваров Севера». Ориентируя при этом все стороны света, естественно, на центр мира – Китайскую державу, «Срединное государство», «Поднебесную», традиционно отождествляя ее с обитаемым миром, «миром людей». Как греки и римляне – «свою» Ойкумену.

Первое сообщение, содержащееся в этом очень простом и доступном для чтения и понимания трехсотстраничном кладезе знаний и уносящее читателя в глубь веков, во второе тысячелетие до Р.Х., звучит следующим образом: «Хунну. Их первым родоначальником был потомок царского дома Ся по имени Шун Вэй (вариант: Чуньвэй – В.А.)».

Несмотря на свою несомненную древность, данная версия кажется гораздо менее фантастической, чем история о появлении народа гуннов вследствие массового изнасилованием колдуний злыми духами в болотах нынешнего Приазовья. Династия Ся, одна из древних китайских династий, рассматривается кое-кем как полулегендарная, но никем – как абсолютно легендарная (насколько нам известно). Если верить старинным сказаниям, правители из династии Ся пришли к власти около 2250 и оставались у власти до 1764 (вариант: 1850) г. до Р.Х. Один из принцев династии Ся, «черная овца в домашнем стаде» императорской семьи, покинул двор и бежал к степным «северным варварам» («ханьюнь», «хуньюй», «шаньжун»). У варваров Севера он, переняв их кочевой образ жизни, во всеоружии своих обширных знаний, стал основателем, может быть, и не империи, но, во всяком случае, относительно централизованного государственного образования. В китайских комментариях даже содержатся упоминания о совершенном принцем-отщепенцем Шун Вэем преступлении. Его отец, Цзе, был последним императором из династии Ся. После смерти отца принц овладел женщинами императорского гарема, после чего был отлучен от семьи. Поскольку подобный поступок считался у китайцев недопустимым и достойным всяческого осуждения (и даже проклятия). А вот у хунну овладение женами покойного отца, наоборот, стало обычным делом.

Последний отпрыск Ся и (по китайской версии) первый правитель хунну, Шун Вэй (именуемый в китайской традиции также «Хунну Шицзу», т. е. «предок хунну»), жил где-то около 1800 г. до Р.Х. В ту давнюю пору китайские иероглифы, обозначавшие «хунну», были еще очень похожи на графемы, обозначавшие три или четыре другие варварские народы Севера. Общим для всех этих графем был знак «хун».

Итак, пришедшая в упадок императорская династия Ся, в лице изгнанника Шун Вэя (нашедшего, согласно ряду источников, убежище у гуннов не в одиночку, а «со своим родом»), которого традиция считает прародителем позднейшей хуннской династии Люаньти, породнилась с предками позднейших гуннов – хунну. Поэтому китайцы начали интересоваться последними. Мало того! Китайцев прямо-таки вынудили к этому. Грубые варвары ху (или хун) стали систематически нападать на пограничные области китайского «Срединного государства», захватывая всякий раз богатую добычу (в первую очередь их, кстати говоря, интересовала «челядь», т. е. люди, ибо пленников и пленниц гунны обращали в рабов и рабынь) и на торговые пути. Согласно первым китайским сообщениям о хунну, те были богаты лошадьми, скотом – главным образом, овцами и быками -, владея также, но в меньшем количестве, другими домашними животными – токто (двугорбыми верблюдами? – В.А.), ослами и мулами (далее в китайском списке перечисляются три вида не поддающихся точной идентификации домашних животных). Они кочуют с места на место в поисках воды и растительности. Они не имеют городов, окруженных стенами, и постоянных мест поселений, земледелием не занимаются; тем не менее, каждый владеет участком земли. Письменности они не имеют (очень жаль! – В.А.), соглашения заключаются устно. Дети умеют ездить на баранах или овцах, натягивать лук и убивать стрелами птиц, а также крыс и ласок (вероятно, степных тарбаганов или сусликов? – В.А.). Те, кто постарше, охотятся на лис и зайцев, которые служат им пищей.

Сила воинов заключается в их умении натягивать лук. Все они – конные воины, одетые в панцири. Что касается нравов и обычаев, то в спокойные времена они кочуют со своим скотом, стреляя при этом птиц и четвероногих, и тем самым обеспечивая свое существование. Если угрожает опасность, мужчины готовятся к войне. Их природе свойственно совершать сокрушительные набеги и нападать. Их длинное (метательное – В.А.) оружие – лук и стрелы, их короткое оружие (оружие ближнего боя – В.А.) – мечи (палаши, в переводе Бичурина: сабли) и копья. Если перевес на их стороне, они рвутся вперед, если же перевес не на их стороне, отходят назад и даже не стыдятся совершать отступление, подобное бегству. Причем отступают туда, где могут занять выгодную позицию (для продолжения боя).

О жизненных правилах и обязанностях, диктуемых приличием, им ничего не известно. Как государи и принцы, так и их подданные едят мясо домашних животных и одеваются в шкуры, надевая поверх них еще и меховые куртки. Молодые мужчины едят жирную и хорошую пищу, старикам же достаются лишь объедки. Вследствие этого, высоко ценятся молодые и сильные, а старые и слабые считаются неполноценными. Если умирает отец, сыновья женятся на своих матерях (т. е. на вдовах своего умершего отца); если умирает брат, его братья овладевают женами умершего и женятся на них. Простонародье носит личные имен, но о них не умалчивают из вежливости и уважения (как в Китае – В.А.). Родовых имен (фамилий – В.А.) и вторых имен у них нет».

Второе имя китаец получал с того момента, когда брал себе жену, что гуннские кочевники считали слишком обычным, если не повседневным, делом, чтобы из-за него мужчина изменял свое имя.

Как бы то ни было, эти первые, очень ранние, сообщения, в скором времени дополненные и расширенные новыми и более обстоятельными (которые, однако, невозможно привести в настоящей книге из соображений экономии места), чрезвычайно подробны и, что еще более удивительно, в высшей степени точны и достоверны. Если сравнить сообщения о северных варварах, получаемые китайскими императорами, со сведениями о народах областей, граничивших с античным миром, изложенными на 1000 лет позже знаменитым Геродотом, «отцом истории», в его капитальном труде, нам придется признать следующее. Китайцы, вне всякого сомнения, обладали гораздо большим умением отличать реальные факты от вымысла и ставить пределы полету своей фантазии. Выражаясь современным языком, из сказанного следует, что великое азиатское «Срединное государство» сумело организовать, чтобы защитить себя от варваров и быть в состоянии своевременно отражать их грабительские нападения, первоклассную службу внешней разведки. Эта служба зорко и неусыпно следила за соседями «Небесной империи», хоть те и казались, на первый взгляд, безобидными и мирными скотоводами, кочевавшими со своими стадами и табунами по просторам Великой Степи. И регулярно, по-деловому, доносила в результатах своей эффективной работы.

То, что эти донесения сохранились и дошли до нас, и что сегодня в нашем распоряжении находятся эти бесценные источники интереснейшей информации – вообще-то говоря – счастливая случайность. Великий мудрец Кун Фуцзы (Кун-цзы, Конфуций, Кун-цю, Кун Чжунни), достойный отпрыск знатного китайского семейства, способный проследить свою родословную до 1121 г. до Р.Х., был не только философом и основателем религии, названной в честь него конфуцианством. Его очень интересовало изучение исторического образа своего народа, чьим первым реально существовавшим и наиболее выдающимся учителем ему суждено было стать. Примерно в 500 г. до Р.Х. «учитель Кун» начал собирать официальные документы, служебные бумаги, рапорта, отчеты, разведданные, сохранившиеся с прошедших времен. Составленный Конфуцием «изборник» этих древних документов, донесений и отчетов, стал ценнейшим источником знаний о раннем периоде китайской истории.

Наряду с первыми сообщениями об образе жизни гуннов-хуннов, «изборник» Кун Фуцзы содержит важные сведения о локализации мест проживания гуннов. Хотя и не может точно установить границ степной державы хунну. Впрочем, у кочевых народов точных границ быть не может «по определению». По данным древнейших источников, территория, на которой кочевали, проживали и пасли свои стада варварские племена, объединяемые китайцами под собирательным понятием «хунну», простиралась от реки Или в так называемом Семиречье до реки Орхон в Центральной Монголии. Именно эта река чаще всего упоминается в отчетах о военных операциях китайцев против хунну. Не реже упоминается и Урга (расположенная на месте нынешней столицы Монголии – города Улан-Батор), за которую постоянно шли бои между китайцами и хунну.

2. Не стрелявшему – голову с плеч

Территория, описанная в китайских источниках как страна гуннов, чрезвычайно велика даже для кочевников. Она простирается от Сучжоу – некогда окраинной северо-западной крепости у Великой Китайской стены (со сторонниками гипотезы о недавнем происхождении этой стены мы здесь полемизировать не будем) – до современного Семипалатинска примерно на 1800, а от озера Балхаш в Семиречье до реки Орхон – почти на 3000 км. Тем не менее, вряд ли стоит сомневаться в точности данных древней китайской разведки. Потому что, хотя китайцы (как и греко-римляне – в другой части света) часто давали тем или иным варварским народам неточные, порой произвольные имена, не учитывая этнического самоназвания того или иного народа, установить, перепроверить, опознать названия населенных пунктов и рек можно без особого труда, подтвердив их с помощью дополнительных данных и сведений.

Воинственные (а точнее говоря – разбойничьи) племена кочевников Севера – варваров ху – огромной дугой охватывали территории Китайской империи, имевшие, в той или иной мере, выход на Запад. Т.е. на неприкрытый фланг «Поднебесной», лишенный естественной защиты – гор, которые бы прикрывали его от внешней агрессии, подобно другим частям «Срединного государства», имевшим каждая свой «горный щит». Долина Орхона служила как бы восточными вратами для вторжения в Китай. Еще одним удобным для вторжения через горы местом был участок между сегодняшними городами Абаканом и Кызылом. А Джунгария, благодаря особенностям своего горного рельефа, давала потенциальным завоевателям или просто алчным грабителям возможность прорваться на запад, в Китай, сразу по двум направлениям – через две широкие долины. А именно: вдоль по течению реки Иртыш, на берегах которой ныне лежит промышленный гигант Семипалатинск (Казахстан), и через Джунгарские ворота – горный проход между Джунгарским Алатау (с запада) и хребтом Барлык (с востока), соединяющий Балхаш-Алакольскую котловину с Джунгарской равниной. По этому плоскому и широкому (более 10 км шириной) коридору длиной около 50 км, межу озерами Алакуль и Эби-Нур, сегодня проходит государственная граница между Республикой Казахстан и Китайской Народной Республикой. Но и через Илийскую долину, где ныне расположен крупный промышленный центр (и недавняя столица) Казахстана – Алматы, можно было без особого труда, пройдя через не слишком высокий перевал, проникнуть на сегодняшнюю территорию внутренней Джунгарии.

Т. о., у китайской «Поднебесной» был свой, крайне беспокойный, «Дикий Запад». Запад, который китайцы, однако, именовали «(Диким) Севером». Поскольку, с точки зрения охранявших, на дальних подступах, рубежи «Небесной империи», китайских пограничных гарнизонов, враг в Китай действительно, вторгался, преимущественно, с Севера. И лишь самые высокопоставленные и наилучшим образом осведомленные китайские чиновники давно уже понимали следующее. Варвары так называемого «Севера» в действительности преграждали путь китайцам не на Север, а на Запад. Препятствуя тем самым установлению и поддержанию прямых контактов между двумя великими империями того времени – Китайской и Римской (каждая из которых самоуверенно считала себя «мировой»). То, что установить эти контакты, вопреки всему, все-таки удалось, было, воистину, чудом. А то, что китайско-римские связи поддерживались на протяжении всего нескольких десятилетий, было «заслугой» хунну, впоследствии – гуннов. Игравших, независимо от того, были ли гунны и в самом деле потомками, как утверждали китайцы, или же только преемниками хунну, в отношении к богатой «Небесной империи» ту же роль непримиримых врагов. Врагов, всегда готовых к бою и вооруженному вторжению в китайские пределы. Недругов, державших Китай в постоянном напряжении. Вынуждавших «Срединное государство» к невероятным, если не чудовищным, усилиям, направленным на оборону от нападений неутомимых и неумолимых северных кочевников. Самым известным фортификационным сооружением, возведенным против набегов агрессивных варваров, стала упомянутая выше Великая Китайская стена. Если бы Римская империя была, накануне и перед лицом гуннского нашествия, столь же единой, как Китайская империя при Цинь Ши Хуан-ди (о котором пойдет речь далее), подчинялась лишь одному повелителю, не только называвшемуся самодержцем, но и являвшемуся автократором на деле, то, возможно, римский пограничный лимес выглядел бы совсем иначе, чем в действительности. И тогда на Востоке Европы тоже была бы обеспечена возможность отразить гуннское вторжение. И сделать невозможным (или хотя бы затруднить) вызванное гуннами «Великое переселение народов», при помощи столь же мощной и протяженной, защищенной сильными гарнизонами, оборонительной линии – Великой Римской стены…

Не без причины пример Великой Китайской стены часто приводят в качестве доказательства того, что крепостные сооружения, дескать, не обеспечивают безопасность тех, кто их построил, а лишь создают соответствующую иллюзию. В особенности, если их протяженность составляет 2500 км, требуя, тем самым, для своей обороны постоянного гарнизона размером с огромную армию, лишь наличие которого делает стены и башни эффективными. Однако пример Германии прошлого, ХХ в., чью столицу на протяжении десятилетий разделяла известная всему миру Берлинская стена, наглядно показывает нечто иное. Стена может быть чем-то несравненно большим, чем просто иллюзия, а именно – символом. В глазах суеверных кочевников бескрайних степей гигантское крепостное сооружение, построенное китайцами в III в. до Р.Х., была подлинной сенсацией. Хотя бы потому, что степняки вообще не знали прочных зданий, стен, домов. Стена как бы говорила кочевникам, что за нею начинается иной, враждебный им и превосходящий их во всех отношениях мир. Китай – «огороженный мир», «мир за стеной» (сравни с нашим русским «Китай-городом» – укрепленным, огражденным, окруженным стеной поселением). И наличие Великой Стены (способствовавшей, с другой стороны, развитию среди китайцев менталитета «жителей осажденной крепости») придавало в корне новый, совершенно иной, непривычный, зловещий характер войне. Т.е., в тогдашнем понимании хуннских кочевников, совершению грабительских набегов, преимущественно – на оседлых китайских землеробов, не представлявших для лихих сынов степей большой опасности. В отличие от «своего брата-кочевника», привычного с детства к оружию и постоянно готового дать отпор. Войне, ведению которой конные степные удальцы предавались на родных просторах с радостной и беззаботной легкостью, относясь к ней как к «забаве молодецкой», как к одному из совершенно естественных проявлений своей простой, незатейливой жизни.

Дабы уразуметь суть этого толчка – решающего фактора, побудившего «северных варваров» к переориентации и приведший, в конце концов, к походу гуннов на Запад, следует ознакомиться с характером ландшафта. С характером той природной среды, в которой протекала жизнь тюркских или монгольских кочевых народов, Этот ландшафт не слишком изменился до сегодняшнего дня. Хотя территория, некогда занимаемая гуннскими кочевьями, ныне принадлежит частично Казахстану, частично – Монголии, частично – Китаю, правительства которых не усматривают никаких проблем в масштабных преобразованиях природной среды. Однако водохранилища, автострады, железнодорожные магистрали мало что меняют в общей картине, если речь идет о территории площадью в миллионы квадратных километров.

Вот что писал, к примеру, британский предприниматель шотландcкого происхождения А. Мичи о своем путешествии через Монголию в своей изданной в 1864 г. в Лондоне книге «Сибирский путь из Пекина в Петербург через пустыни и степи Монголии, Татарии и т.д.» : «Сразу за Калганом дорога ведет через узкий горный проход между холмами. Местность поднимается на протяжении шести часов пути примерно на две тысячи футов; затем попадаешь на высокогорное плато, лежащее на уровне примерно пяти тысяч футов над уровнем моря. Китайцы продвинулись до самого края пустыни и с неутомимым прилежанием занимаются земледелием даже в самой неблагодарной для этого местности. Здесь больше не приходится рассчитывать на постоянные погодные условия; часто наступает засуха, песчаные бури, ураганы и проливные дожди наносят огромный ущерб агрикультуре. Это вызывает плохой рост сельскохозяйственных культур, неурожай, и, в результате, чаще всего, голод. Монголы следят за продвижением китайцев с большим неудовольствием».

Следовательно, противоречия между земледельческой культурой оседлых китайцев и скотоводческой культурой кочевых монголов никуда не делись. Лишь направление удара за прошедшие тысячелетия переменилось, вследствие чудовищно нарастающего давления со стороны Китая, с его постоянно – несмотря на регулярные обильные «кровопускания» в ходе гражданских войн и варварских вторжений! – растущим населением.

«Хотя солнце нещадно палило весь день, руки Мичи, когда он ставил вечером палатку, настолько застыли от холода, что он едва мог удержать в них молоток, которым забивал колышки для палатки… Это происходило 26 августа на 21 градусе северной широты… На зеленом, усеянном цветами, травяном ковре паслись огромные конские табуны и стада крупного рогатого скота, которым не давали разбрестись скачущие вокруг монгольские пастухи. Их крики разносились далеко, ясно слышимые в чистом воздухе. Мичи оказался посреди страны шатров (кибиток, юрт, палаток – В.А.), отрезанный от культурного мира. Монгольский храм надолго стал последним увиденным им зданием из камня и извести. Он находился в травяной стране».

Первым строением в этом травяном море стала Великая Китайская стена. Спутник А. Мичи, Д. Флетчер, продолжает: «Та часть Монголии, по которой теперь странствовал Мичи, образует череду низменностей, перемежающихся участками волнистой местности; то тут, то там земля становится неровной и холмистой, и, в общем, степь здесь создает впечатление моря. Нигде не увидишь ни дерева, ни какого-либо иного предмета; глазу не на чем отдохнуть, кроме как на стадах или шатрах. Восход и закат солнца способствуют усилению иллюзии нахождения в море, так что выражение "корабль пустыни", примененное к верблюду, представляется чрезвычайно удачным…Легкость, с которой монголы ориентировались в пустыне, часто вызывала у Мичи восхищение. После ночного перехода они на следующее утро всегда точно знали, где находятся. Им не требовалось никаких видимых ориентиров для того, чтобы находить немногочисленные, разбросанные на обширных пространствах колодцы. Их ведет безошибочный инстинкт кочевника».

Именно этому инстинкту великий китайский император Цинь Ши Хуан-ди, первый объединитель Китая (из «полуварварской», с «истинно-китайской» точки зрения, династии Цинь), согласно традиционным представлениям, положил в конце III в. п.Р.Х. предел. Повелев возвести Великую стену на границе Китая с Великой степью. Ранее границу «Поднебесной» (вмещавшей в себя, в китайском понимании, весь обитаемый мир – «мир людей») с иным, «потусторонним», миром «нелюди» охраняли лишь немногочисленные крепости, построенные для контроля над особенно угрожаемыми участками местности. Эти крепости (построенные к тому же, преимущественно, не из камня, а из желтой или лиловой глины – лёсса), «северным варварам», охочим до китайского добра, было нетрудно обойти. Возможно, именно возникшая по воле «Сына Неба» на пути кочевников, казалось бы, неодолимая преграда побудила теперь и гуннов сделать над собой невероятное усилие, не только увеличившее их ударную силу, но и сплотившее разрозненные прежде племена кочевников и скотоводов воедино.

В пользу данного предположения говорит следующее обстоятельство. Первый вождь, вне всякого сомнения, правивший гуннами, а не их предшественниками из народности хунну, сумевший централизовать и организовать управление своим народом по принципу «народа-войска» (пришедшего на смену прежним разрозненным ватагам «степных удальцов»), правил почти одновременно со строительством китайцами Великой Стены. Скорее всего, успеху проводимой им политики централизации способствовало осознание в корне изменившейся обстановки на границе с Китаем. Причем не только им одним, но и всеми его соплеменниками, несмотря на свойственную им любовь к свободе. Звали этого централизатора Тоумань, Томен или Тумен (в книге Л.Н. Гумилева «Хунну» он именуется: Тумань; в книге В.П. Никонорова и Ю.С. Худякова «"Свистящие стрелы" Маодуня и "Марсов меч Аттилы"» Тоумань и Тумань упомянуты как два разных правителя гуннов). Китайские хронисты присвоили ему почетный титул «шанью», или «шаньюй» (кит. пиньинь: chаnyu, палл.: чаньюй), по-древнекитайски: «таньва» (от пратюркского «дархан» или «таркан»). Они оценивали данный титул (означающий, согласно Л.Н. Гумилеву, «величайший», а согласно книге Е.И. Кычанова «Кочевые государства от гуннов до маньчжуров» – «обладающий обликом обширного и великого» или «обладающий образом Неба», т. е. «небоподобный» или «божественный» правитель) как примерно равный титулу царя (ван). Впрочем, в отдельные периоды китайцы признавали гуннского шаньюя равным императору (Хуан-ди). Академик Л.Н. Гумилев считал шаньюев не «царями», а «пожизненными президентами» хунну. Ибо они избирались гуннской племенной аристократией и управляли не самодержавно, а совместно с советом 24 родов пяти хуннских племен – по крайней мере, со времен шаньюя Маодуня (о котором ниже будет рассказано подробнее).

Согласно списку гуннских царей, приведенному индийским историком Рахулом Санкритьяяном в его «Истории Центральной Азии», Тоумань-Тумань (если это не разные люди) родился примерно в 250 г. до Р.Х. Уже в преклонном возрасте первый шаньюй взял себе молодую жену, которую очень любил. Стремясь обеспечить престол за сыном от этого позднего брака, он разработал хитроумный и коварный план. Старший сын Тоуманя, принц (царевич) Маодунь (Модэ, Моду, Мотун), был отправлен заложником к кочевому племени юэчжей – предков будущих кушан (тохаров), ираноязычных саков или «восточных сарматов» (впрочем, некоторые считают «восточных сарматов» не юэчжами, а отдельным иранским кочевым народом, юэчжей же – азиатскими гетами, или, возможно, массагетами, упоминаемыми многими античными историками и географами). Обмен царевичами в качестве заложников с соседними народами, кстати, соответствовал гуннским обычаям вплоть до времен Аттилы. Когда Маодунь прибыл в ставку правителя юэчжей, его отец Тоумань напал на «восточных сарматов», надеясь, что в ответ те будут вынуждены убить его первенца и наследника, взятого ими в заложники. Однако заложники нередко изменяли ход истории. В сфере взаимоотношений гуннов с Римской империей это продемонстрировал на собственном примере «последний римлянин» Флавий Аэций (Эций, Этий или Аэтий; о нем еще будет подробнее сказано далее). Да и Аттила в юности (когда гуннский царь Ульдин победоносно сражался под знаменами западно-римского императора Гонория с опустошавшими Италию германцами остгота Радагайса), согласно некоторым источникам, тоже побывал в заложниках у римлян в «Вечном городе» на Тибре.

Возможно, любознательный Аттила знал из гуннских племенных сказаний, как себя повел в аналогичной ситуации Мотун, отданный в заложники юэчжам? Осознав нависшую над ним смертельную угрозу, Маодунь, убив приставленного к нему стража, своевременно бежал от юэчжей на их лучшем скакуне, на котором и домчался до шатра своего вероломного отца. Последний разыграл трогательную встречу, обняв своего обреченного им на гибель нелюбимого сына, оказавшегося таким «резвецом и удальцом, красотой и узорочьем гуннскими».

Удаль Маодуня, доказавшего, на что он способен, так впечатлила гуннов, что Тоумань был вынужден поставить его во главе одного из уделов, дав сыну в управление десять тысяч семей. Моду приступил к обучению воинов – достаточно суровому и даже жестокому, если верить китайским источникам (а почему бы им не верить?).

Мотун ввел в обращение свистящие стрелы («свистунки») и, обучая своих конных лучников, отдал им приказ стрелять всем вместе в тот предмет, в который выпустит такую стрелу он сам. А кто не выполнит приказа, тому он «положит к ногам его голову». И если кто-либо на охоте стрелял не туда, куда летела свистящая стрела, ему немедленно срубали голову. Однажды Маодунь вогнал свою свистящую стрелу в тело своего любимого коня и приказал мгновенно обезглавить тех своих спутников, которые не осмелились выстрелить в коня владыки вместе с ним. Вскоре после этого он насмерть поразил такой стрелой свою любимую жену. Но и на этот раз несколько его спутников впали в оцепенение, не осмелившись выстрелить в супругу господина. И снова Маодунь снес головы всем, не стрелявшим. В скором времени, Модэ, на очередной охоте, сразил свистящей стрелой любимого коня своего отца. Когда никто из спутников не рискнул отказаться последовать примеру Маодуня, он наконец-то убедился в том, что может всецело положиться на этих людей. Убежденный в полной верности и преданности собственной дружины, он поехал с Тоуманем на охоту. И выпустил свистящую стрелу в родного батюшку. А вся дружина Маодуня беспрекословно выстрелила в ту же цель, изрешетив шаньюя стрелами. После отца Мотун убил свою «вторую мать» (т. е. младшую жену убитого им отца и царя). Затем он убил своего единокровного брата и всех министров, отказавших ему в повиновении. И сам сделался шаньюем.

Считается, что Маодунь-Модэ-Моду-Модун-Мотун стал правителем гуннов в 209 г. до Р.Х. На первый взгляд невольно создается впечатление, что все это – образчик китайской «литературы ужасов». Хотя все описанное произошло на самом деле. Не вполне ясны лишь некоторые подробности этой кровавой истории. Так, скажем, существуют разные точки зрения на то, что представляла собой свистящая стрела, как она была устроена и т.д. Например: «"Свистунками" назывались стрелы с железными или бронзовыми наконечниками, на древко которых надевались полые костяные шарики с тремя отверстиями. В полете такие стрелы вращались и издавали пронзительный воющий свист. Этот свист пугал лошадей вражеских воинов и угнетающе воздействовал на моральное состояние самих противников. Костяные свистунки служили и муфтами, предотвращающими раскалывание древка стрелы, в которое забивался железный черешок наконечника. В распоряжении хуннских воинов-стрелков был большой набор стрел с наконечниками разных форм. Наибольшей эффективностью, дальнобойностью, точностью попадания и проникающей способностью обладали стрелы с железными трехлопастными наконечниками. В отличие от металлических, бронзовых и железных наконечников стрел, имевшихся на воружении у древних номадов (кочевников – В.А.), у хунну появились крупные ярусные стрелы с выступающим вытянутым остроугольным бойком и широкими лопастями с округлыми отверстиями. Именно такие наконечники в первую очередь снабжались костяными свистунками. До хуннского времени они не были известны, поэтому могут считаться изобретением хуннских мастеров-оружейников» (Никоноров/Худяков).

Вероятно, пара перышек и свистульки на конце стрелы было вполне достаточно для привлечения внимания воинов к направлению ее полета, чтобы и они сразу поняли, куда им целиться и пускать свои стрелы вслед за застрельщиком.

Обучение гуннских воинов набирало обороты. Их учили быстро и метко стрелять с коня, что впоследствии дало гуннам превосходство не только над китайскими войсками, но и над конными латниками юэчжей и аланов. Да и над готскими войсками, не говоря уже о почти полностью деградировавших в военном (да и не только военном!)

отношении римлянах. Но одновременно гуннов учили, не колеблясь и не ведая пощады, убивать. Что и в последующие столетия прочно прилепило к ним ярлык безжалостных головорезов. О творимых гуннами массовых зверствах и убийствах писало так много античных авторов, что нет никаких оснований сомневаться в достоверности их сообщений.

Как уже понял уважаемый читатель, имя шаньюя Модэ в разных источниках транскрибировали и писали по-разному. В зависимости от национальности переводчика с китайского. Так, индийский историк Санкритьяян называет его «Маудун». Китайцы-современники, вероятно (хотя и воспринимали на слух его произносимое гуннами имя, звучавшее по-гуннски, скорее всего, как «Бордур» или даже «Багадур»!), транскрибировали его по-своему, не имея графем для воспроизведения звуков гуннского языка. Уильям Монтгомери Мак Говерн, приводящий в своей толстой книге под названием «Ранние империи Центральной Азии» самые оригинальные варианты написания, даже превращает Модэ в своеобразного «Мао Древнего Мира», именуя его «Маодун» (почти «Мао Цзэ-Дун!).

Дело происходило во II в. до Р.Х. Рим уже стал великой державой, но все еще не достиг «мирового» господства. Птолемеевский эллинистический Египет, наследник греко-азиатской «мировой» (хоть и недолговечной) державы ставшего на краткий срок «царем Азии» Александра Македонского, служил мостом, или воротами, между Востоком и Западом. В египетских портах на Эритрейском (Красном) море и в Александрии жили торговцы и корабельщики, которым были ведомы обе части света (а заодно и третья – Ливия, т. е. Северная Африка), как «Наше» (Внутреннее, нынешнее Средиземное), так и Индийское море (нынешний Индийский океан). А в самом сердце Азии, в «Срединном государстве», так долго верившем, что его границы совпадают с границами мира вообще, что оно – и есть мир (совсем как Рим в последующие столетия!), начало пробуждаться сознание, понимание того, что, может быть, не все народы Севера и Запада – сплошь «варвары, не знающие церемоний»…

Образ действий Маодуня-Моду-Модэ-Маудуна-Модуна-Мотуна-Маодуна-Бордура-Багадура, окружившего себя поначалу верными конными лучниками, обучив их насмерть разить своими стрелами, не раздумывая, всех, на кого он им укажет, ликвидировавшего затем с их помощью не только своего царственного отца, но и все его (и свое собственное) семейство, дабы властвовать единолично, без соперников и конкурентов, кажется нам, вне всякого сомнения, страшно варварским, дикарским. Однако, эта дикость была вовсе не бесцельной, но вполне целенаправленной. И в этой целенаправленности заключался залог грядущего величия.

«Гуннские набеги, как правило, не были хаотичными, а четко планировались на основе получения разведывательной информации» (В.П. Никоноров, Ю.С. Худяков).

Маодунь заключил мирный договор с согдами (оседлыми восточными иранцами – В.А.). Восточные кочевники дунху (по Гумилеву – древние монголы, являвшиеся, если верить Никонорову/Худякову, традиционными и главными противниками гуннов) потребовали от него, в качестве дани, лучших гуннских коней. Некоторые гунны сочли это поводом к войне. Но Модэ отдал дунху коней, казнив не согласных с его решением подданных. Затем дунху потребовали отдать им красивейших гуннских женщин, включая жену самого шаньюя. Моду отдал им и женщин, сочтя, что существование гуннской державы, еще не готовой к большой войне с внешним противником, важнее женщин. Он даже обезглавил всех, кто отказался отдать своих жен. Когда же дунху потребовали приграничные гуннские земли, Модэ заявил, что земля – основание державы, и уступать ее нельзя никому. Он собрал войско и, казнив всех несогласных, совершил победоносный поход на дунху. Разбив и подчинив дунху, Бордур начал войну с юэчжами. Вышколенные грозным шаньюем гуннские конные лучники разгромили панцирную конницу юэчжей. Действуя, вероятно, тем же, описанным выше, способом, каким гунны впоследствии разбили конных латников аланов – «измотав их до предела».

Нанеся поражение юэчжам, Маодун решил, что настала пора возвратить гуннам земли, завоеванные ранее китайской империей Цинь. Покорив племена «лоуфань» и «байян» в Ордосе, энергичный шаньюй совершил набег на китайские земли в областях Янь и Дай, отправившись оттуда к городам Чаона и Луши, а затем – снова в Янь и Дай. 300-тысячное войско Маодуня фактически не встретило сопротивления. Ибо в Китае в то время шла междоусобная война, в результате которой, в конце концов, пришла к власти династия Хань. Гуннская держава Модэ долго воевала с китайцами – с переменным успехом – но, в конце концов, добились от Китайской империи признания себя государством, равным во всем «Срединному». Отныне государи обеих держав именовали друг друга «братьями». Как писал академик Л.Н. Гумилев в своей книге «Хунну»: «Это был беспримерный успех для хуннов: до сих пор ни один кочевой князь не мечтал равняться с китайским императором».

В своем изданном в 1964 г. в Калькутте труде упомянутый выше индийский историк Рахул Санкритьяян с полным на то основанием писал, что «Маудун, как завоеватель, может быть фактически поставлен вровень с Киром, Дарием и Александром (Македонским – В.А.)». В послании китайскому императору Вэнь-ди (у Никонорова/Худякова: Хяо Вынь-ди) из династии Хань (датируемом периодом между 169 и 156 г. до Р.Х.), Маодунь сам пишет о себе, что объединил все племена татар (тата, дада, да-дань) и создал великую державу скотоводов, что «двадцать шесть обширных стран, окружающих нас (гуннов – В.А.), подчинены моей верховной власти и обязаны платить нам дань. Если не хочешь, чтобы мои люди прорвались через твою Великую стену, запрети своим китайцам со своей стороны подходить слишком близко к стене».

Вот так так! Получается, что гунны суть татары? «Темна вода во облацех», как говорили наши предки…

3. О сватовстве Модэ к императрице

Всю имеющуюся на сей день информацию о великом гуннском воителе Маодуне, этом удивительном правителе царства кибиток, стад и табунов, современникам и потомкам сообщили исключительно его противники-китайцы. Тем не менее, представляется очевидным, что Рахул Санкритьяян имел все основания ставить Модэ в один ряд с создателями «мировых» империй Киром, Дарием и Александром Македонским. Кир (Куруш) II (названный Санкритьяяном первым в этом ряду) основал «мировую» персидскую державу Ахеменидов. Дарий (Дараявауш) I, сын Виштаспы (Гистаспа), восстановивший ее после периода смут, стал олицетворением, если не сказать, архетипом «царя царей» (т.е. императора) фактически всего Древнего Востока. Александр, царь Македонии, Египта и «всей Азии», конечно же, пленяет всякого, кто интересуется его личностью, гениальной решимостью, буйной фантазией и неудержимым полетом идей, опережающих его время (и потому недоступных пониманию даже его ближайшего окружения). Однако следует заметить: «варвар» Маодун превосходил великого эллинского завоевателя твердостью, осторожностью и обстоятельностью. Возможно, потому, что был, в отличие от македонского «царя Азии», не пришельцем из Европы, а подлинным порождением этой чудовищно-громадной части света, которую так многие стремились покорить и до, и после Александра.

Создатель величайшей в мировой истории азиатской державы происходил из того же региона, и начал свою работу над созданием империи там же, где родился и начал создавать – задолго до него! – гуннскую империю Модэ. Речь идет не о «Потрясателей Вселенной» Чингис-хане (как, возможно, подумал уважаемый читатель), а о внуке Чингис-хана – хане всех монголов Хубилае. В XIII в. п. Р.Х., через 1500 лет после Маодуня, этот внук монгольского «священного воителя» повелевал народами и племенами, жившими на территории от Волги до Китайского моря, от Сибири до индонезийского острова Суматра. Венецианский путешественник, купец (и, вероятнее всего, разведчик папы римского и Ордена бедных соратников Христа и Храма Соломонова, сиречь храмовников, или же тамплиеров), известный ныне всему миру Марко Поло, много лет верой-правдой служивший Великому хану (хакану, кагану, каану) при его дворе во многолюдном Ханбалыке (нынешнем Пекине), получил наглядное доказательство того, как далеко простиралась власть каана Хубилая (едва не завоевавшего даже далекую Японию). Ибо смог, под защитой врученной ему охранной золотой пайцзы «Владыки всей Вселенной», беспрепятственно проследовать через всю Азию домой в Европу.

Разумеется, шаньюй Маудун не выдерживает никакого сравнения с мудрым, просвещенным, глубоко религиозным и интересующимся философией кааном Хубилаем. Последний, вероятно, был, фактически, уже и не монголом, как, скажем, ранние хунну (если только они вообще были монголами), а метисом, с примесью крови какого-либо тюркского племени в жилах. Последнее не представляется особо удивительным, с учетом многоженства, практикуемым владыками кочевников. Зная из заслуживающих доверия источников, что во всех покоренных областях для гаремов князей и владык искали красивых девушек, что, под угрозой суровейших кар, все полонянки представлялись, в первую очередь, на рассмотрение владыки, понимаешь: забота о «чистоте крови» не играла сколько-нибудь существенной роли в мировоззрении правящих родов Центральной Азии. Не раз китайские принцессы, взятые в жены дикими тюркскими кочевниками, способствовали смягчению нравов своих «не знающих церемоний» варваров-мужей и рожали им сыновей, склонных к отвлеченным размышлениям. Попавшая в степной гарем красавица иранских или кавказских кровей вполне могла родить владельцу неисчислимых стад и табунов сына, ощущавшего в своих жилах наследие древней культуры и потому предъявлявшего к себе, к своей жизни, новые, неожиданные для кочевника требования.

Поэтому Модэ-Бордур может быть оценен потомством лишь на основании совершенных им деяний, целого каталога зверств, насилий и побед, как и некоторые его преемники, сменившие Мотуна повелители гуннских «степных кентавров». Той же бесцеремонности (ведь «варвары не знают церемоний!»), беспощадности, грубости и бестактности. Тех же хитрости и лукавства. Той же непомерной кочевнической гордыни, для которой каменная стена – будь она даже Великой Китайской! – была таким же вечным вызовом, как красная тряпка – для разъяренного быка. Наиболее наглядной параллелью между Маодунем и Аттилой, подчеркивающей прямо-таки поразительное сходство судеб Маудуна и его великого потомка, представляется следующее. Настойчивые попытки обоих установить прочную и долговременную связь между основанной на зыбкой почве кочевой державы гуннской деспотией и устоявшейся императорской властью древних оседлых держав, опирающихся на традиции монархии, прошедшие проверку временем. Аттила гневался, грозил и, наконец, привел в движение десятки, сотни тысяч воинов, обрушив их на «мировую» Римскую империю, чтобы заполучить в жены Грату Юсту Гонорию, сестру западно-римского императора Валентиниана III. Аналогичным образом и Маодунь, задолго до Аттилы, развязал кровопролитную, связанную с огромными потерями не только для противников гуннов, но и для самих гуннов, и, в конечном итоге, бессмысленную и безрезультатную войну с «мировой» Китайской империей из-за того, что императрица-регентша Хоу из рода Лю отказалась стать супругой гуннского шаньюя.

Правящие династии обеих держав переживали, в этой ранней фазе своего правления (дело происходило в 192 г.), подъем, или, по Гумилеву, «взлет пассионарности». Пассионариями, «людьми длинной воли» были как тогдашние гуннские владыки царства хунну, так и китайские императоры из прославленной, основанной отважным начальником конницы, династии Хань, по которой китайцы были названы «ханьцами», и которой предстояло 400 лет править Китаем. Императрица-регентша Люй-Хоу (Люй Чжи, Люй Тай-хоу, Гао-хэу), вдова императора Гао-ди, или Гао-цзу (известная также как «вдовствующая императрица Гао»), была, очевидно, слеплена из того же теста, что и Маодунь. Хотя она, как просвещенная, культурная, цивилизованная китаянка, разумеется, действовала не открыто, грубо и по-варварски, а изощренно-утонченно, с помощью хитроумных уловок. Люй-Хоу овдовела, когда ее сыну-престолонаследнику Лю Ину (впоследствии – императору Хуэй-ди) едва исполнилось 17 лет. И потому мать стала править за него и от его имени (а впоследствии – и от имени его сыновей, своих внуков). Как писал де Гроот: «Право на это ей давал классический, и, следовательно, священный принцип, согласно которому владение ребенка является имуществом его отца или его овдовевшей матери и что империя, и даже вся земля, является личным имуществом Сына Неба». Императрица Люй-хоу вписала свое имя в историю «Поднебесной» кровавыми иероглифами. Ибо проявила крайнюю жестокость к другим женам покойного императора Гао-цзу и их детям. При этом регентша-кровопийца старалась максимально усилить влияние в правительстве «Срединного государства» своего рода Люй в ущерб императорскому роду Лю. Регентша исподволь устраняла неугодных, используя яд и кинжал, и подсылала убийц к сводным братьям своего сына-императора Хуэй-ди. Люй-Хоу жестоко надругалась над Ци, другой бывшей женой (а точнее – наложницей, или побочной женой) покойного императора Гао-цзу. Наложнице отсекли ноги, руки, вырвали глаза, прижгли уши, дали вызывающее немоту снадобье и бросили ее гнить заживо в яму, полную нечистот. Изрубив предварительно в лапшу сыновей несчастной, Люй-Хоу заставила собственного сына-императора Хуэйди наблюдать за кровавой расправой. Император заболел от потрясения и, обвинив родную мать в неслыханной бесчеловечности, отказался впредь освящать своим именем творимые регентшей зверства. Он предался пьянству… и скоропостижно скончался, пережив отца всего-то на семь лет. Смерть сына поставила власть регентши-матери под угрозу. Но у энергичной императрицы нашлись опытные советники, да и сама она отличалась умом и сообразительностью, совсем как птица-говорун у Кира Булычева. Ведь оставались в живых другие жены умершего императора. Разыскав самого юного из принцев, рожденных одной из них от Гао-цзу, Люй-Хоу посадила десятилетнего сына побочной жены своего переселившегося в мир иной царственного супруга на престол. Тем самым, она обеспечила себе господство над Китаем. На что имела право, по де Грооту, «ибо классический принцип гласит, что ребенок побочной жены со всем, чем он владеет, является собственностью главной жены».

Обеспечив, таким способом, сохранение своей власти над «Срединным государством», кровожадная Люй-Хоу могла спокойно дожидаться, пока подрастет ее собственный внук, сын слабонервного и слишком впечатлительного Хуэй-ди. Чтобы, в назначенный срок, возвести на престол и его. Разумеется, для этого необходимо было удалить с престола «Сына Неба» (а точнее – сына наложницы), который был временно на этот трон посажен. Люй Хоу убила его собственными руками (повторив затем тот же «фокус» и с другим посаженным на престол «Сыном Неба» столь же сомнительного происхождения). Как видно, нравы, процветавшие при императорском дворе Китая, не слишком-то, по сути, отличались от нравов в «кибиточной ставке» шаньюев «диких» хунну. Впрочем, и полтысячелетия спустя нравы при дворах правителей Ветхого и Нового Рима мало чем отличались от нравов, царивших в ставке Аттилы. Читатель еще сможет в этом убедиться. И вот с этим-то высокородным чудищем, с этим демоном в женском обличье, шаньюй Модэ возмечтал разделить свое ложе! «По его понятиям, это означало, что Китайская империя должна пойти в приданое за супругой, и он надеялся таким образом приобрести весь Китай» (Гумилев).

Исключительно мирным путем, не пролив ни капли гуннской или китайской крови! Возможно, простодушный (несмотря на все свое природное лукавство) степной варвар просто не подозревал о том, что его матримониальный план мог оказаться для него куда опаснее, чем самый рискованный из совершенных им походов. Письмо шаньюя императрице Люй Хоу исполнено иронии и мужской самоуверенности – как сказали бы сегодня, маскулинности:

«Я, одинокий государь, не созданный для одинокой жизни, рожденный посреди рек и болот, выросший на обширных равнинах среди волов и лошадей, нередко пребывал в приграничных землях, желая как-нибудь совершить путешествие в Срединное государство. Твоему Величеству, вдовице, там так одиноко на престоле. Но и я, осиротелый, не могу стоять на собственных ногах и тоже живу в полном одиночестве. Ты в твоем старом дворце, и я здесь, мы, оба государя, влачим, следовательно, безрадостное существование, не имея ни в чем утешения для себя. Желаю то, что ты имеешь, променять на то, чего тебе не хватает». Существуют и другие варианты перевода этого письма. Например: «Сирый и дряхлый государь, рожденный посреди болот, выросший в степи между лошадьми и волами, несколько раз приходил к вашим пределам, желая прогуляться по Срединному государству. Государыня одинока на престоле. Сирый и дряхлый тоже живет в одиночестве. Оба государя живут в скуке, не имея ни в чем утешения для себя. Желаю то, что имею, променять на то, чего не имею». Согласитесь, смысл в этом варианте перевода не совсем такой, как в приведенном выше. Кстати говоря, «дряхлому» (в этом варианте) Маодуню, на момент написания письма жестокосердной Люй-Хоу, не было еще и 40.

Понять, насколько дерзким, наглым, неприличным были, с китайской точки зрения, тон и содержание послания Мотуна, можно, разумеется, лишь сравнив их с цветистыми подобострастными формулами, к которым китайские императоры и императрицы были приучены с детства. Да и принятый в азиатских державах витиеватый дипломатический стиль, достигший особой утонченности в древних Китае и Индии, естественно, резко отличался от откровенных высказываний, вроде содержащихся в письме шаньюя Маодуня. Поэтому китайские анналы сообщают, что императрица-мать Люй-Хоу так разгневалась, что вознамерилась сначала объявить всеобщую мобилизацию и двинуть свои армии против Модэ и его гуннских варваров. Она призвала своего любовника и главного советника Шань Ицзи, носившего титул Пиян-Хоу, и других преданных приближенных, чтобы решить, не следует ли им, не мешкая, четвертовать (вариант: обезглавить) гуннского посланника, доставившего ей столь дерзкое письмо. А затем – призвать все мужское население к оружию и напасть на гуннов-хунну.

Военачальник Фань Куай высказался первым, заявив, что надеется со 100-тысячной армией пройти центральную область хунну, уничтожив их. Тогда императрица поинтересовалась мнением Цзи (Ги) Бу. Тот заявил, что Фань Куаю надо отрубить голову за то, что он не спас императора: «Фань Куай заслужил отсечения головы! Когда он недавно с 320-тысячным войском подавлял восстание в уделе Дай, хунны воспользовались создавшимся положением и окружили нашего императора Гао в его столице городе Пьхин-чен (вариант: Пинчэн, Пьхинчин). Хотя Фань Куай обладал превосходством в силах, он оказался не в состоянии прорвать кольцо окружения и освободить императора. По всему миру об этом пели следующую песню:

(О сложности перевода и толкования древних китайских текстов говорит, между прочим, и наличие другого варианта перевода той же самой песни:

Согласитесь, смысл несколько иной! – В.А.)

Звуки этой песни еще не отзвучали, раненые еще не излечились, и не встали с одра болезни, а Фан Куай, тем не менее, снова хочет привести державу в беспокойство и движение своим бессмысленным утверждением, что пройдет всего лишь с сотней тысяч воинов через всю хуннскую державу. Это, Государыня, чистый воды обман и ложь, произнесенная перед лицом твоим. На этих варваров ху следует смотреть как на диких животных, то есть, так же мало радоваться сказанным ими вежливым словам, как и обижаться на их злобные и грубые речи».

Эти слова пришлись по душе императрице. Она воскликнула: «Прекрасно!» и, склонив свой слух к речам Ги Бу, повелела Верховному Гостеприимцу (начальнику «посольского приказа») Чжан Цзэ написать (в тонких дипломатических выражениях) ответ, подчеркнув в нем, что она уже стара для брака с Маодунем. Вот содержание ее ответа на письмо Бордура:

«Шаньюй не забыл мое обветшалое обиталище (так нарочито уничижительно она писала не о своей резиденции, а о себе – В.А.), но удостоил его письма. И теперь мое обветшалое обиталище охвачено страхом и ужасом! В эти дни моей жизни, когда меня оставляют последние силы, меня занимают разные мысли; я достигла уже преклонного возраста и страдаю одышкой. Мои зубы и волосы выпадают, в ходу теряю размер в шагах (т. е., походка стала неровной, заплетающейся – В.А.). Если шаньюй вследствие этого поймет меня как-то неправильно, ему не стоит из-за этого огорчаться, и не мое пришедшее в упадок обиталище тому виной; пусть же оно удостоится его прощения. Я, дряхлая вдовица, недостойна тебя, но владею двумя императорскими колесницами, запряженными двумя четверками лошадей, и, если ты и вправду не можешь стоять на собственных ногах, то я осмелюсь предложить тебе эти две колесницы, чтобы ты всегда мог ездить на них».

Автор книги признается, что привел текст переписки Маодуня и Люй-Хоу, переведя его на русский с немецкого перевода де Гроота, этого выдающегося синолога, приведшего, в отличие от многих других синологов, как письмо Модэ, так и ответ императрицы полностью, не пропустив при переводе ни одного иероглифа китайских источников. Этот исторический анекдот описан не менее чем в трех сборниках китайских документов, в том числе в «Ши Цзи» («Исторических записках») Сыма Цяня. Фигурирует он и в жизнеописании вельможи Ци Пу. Так что сомневаться в реальном, а не легендарном характере самого факта данной короткой «личной» переписки не приходится. Лишь текст писем, возможно, был впоследствии «дополнен» и немного «приукрашен».

Маодунь, лукавый и коварный по натуре, поначалу проглотил внешне столь вежливый, но недвусмысленный и издевательский отказ императрицы «вечного» Китая разделить с ним ложе. Он даже извинился в очередном коротком письме за то, что до сих пор не сумел научиться правилам китайской учтивости. Модэ попросил у Люй-Хоу, фактически объявившей во всеуслышание весь гуннский народ стадом неразумных диких животных (вспомним столь же нелестную оценку гуннов гото-аланом Иорданом), на которых и обижаться-то не стоит, прощения и прислал ей в дар хуннских лошадей. Видимо, тонко намекнув тем самым, что и дряхлой вдовице, с ее заплетающейся походкой, лучше ездить на них, чем ходить. Мир был, казалось, восстановлен.

Заметим в скобках, что во всей этой истории обращает на себя следующее обстоятельство. В отличие от «просвещенных», «культурных», «цивилизованных» китайцев (и римлян), смотревших на гуннов как на «диких зверей», «неразумных животных», на которых человеку разумному даже обижаться не стоит, сами гуннские кочевники, при всем своем презрении к китайцам (равно как и римлянам, да и представителям других оседлых, земледельческих, цивилизаций), явно не сомневались в том, что те – не «звери», не «животные», а такие же люди, как и сами гунны. Что, впрочем, не мешало им, вольным кочевникам, глубоко презирать оседлых земледельцев, как рабов. Причем рабов вдвойне. Во-первых, потому что те, в условиях жестко централизованной имперской государственности, фактически прикрепленные к земле, не могли свободно сняться с места и переселиться куда-либо еще, по собственному желанию (да и прочные дома – не юрты, не кибитки, попробуй поставить их на колеса и перевезти в другое место, не говоря уже о каменных стенах, башнях и многоэтажных зданиях огромных городов, вроде Чанъяна, Лояна, Рима, Антиохии, Александрии или Константинополя!). И, во-вторых, потому что китайцы (как и римляне) платили своим властителям налоги и подати. Гуннские же вольные кочевники, хотя им и грозила казнь за неповиновение шаньюю на войне, нарушение военной дисциплины и уклонение от воинской службы (в случае объявления войны), никаких налогов и податей не платили. Наоборот, они имели право на свою законную часть военной добычи, а в мирное время управлялись не шаньюем, а своими родовыми старейшинами, по старым племенным законам. Они воспринимали себя, как свободных и самостоятельных людей, не ограниченных в передвижении и сражавшихся, как то и пристало свободным людям. В то время как оседлые китайцы сражались, на их взгляд, «словно толпа рабов». Аналогично относились варвары и к воинам, государственному строю и всему явно претившему им, «упорядоченному» жизненному укладу другой «просвещенной мировой» империи – Римской (как в ее западном, так и восточном «варианте»).

На сегодняшний день оседлая, городская цивилизация действительно стала мировой – не случайно нынешний глобализирующийся все стремительней единый мир (One World) именуют Мировой Деревней (а не Мировым Кочевьем!) -, в самом деле, а не в воображении глобально-имперских идеологов (как во времена древних Китая и Рима)! – оттеснила остатки кочевников-«варваров» на задворки обитаемого мира. И всем нам стала очевидной уязвимость этой формы цивилизации. Представьте себе на мгновение, что произойдет, если в современном многомиллионном мегаполисе на сутки вдруг отключат газ, воду, электричество или хотя бы Интернет!… Возможно, «дикие кочевники» былых времен были в чем-то правы? Но, как говорится, история не знает сослагательного наклонения… Вернемся к нашим «диким» хунну и «цивилизованным» китайцам.

Уверенная, что мир с варварами восстановлен, Люй-Хоу, тем не менее, с целью закрепления достигнутого, как казалось ей, успеха, даже отправила в жены Модэ, для наполнения реальным содержанием ханьско-хуннского договора «о мире и родстве», одну из своих внучек. Однако же, не «настоящую» законную принцессу, а дитя любви своего сына с наложницей. Срочно возведенную, перед самым ее отъездом на «задворки мира», к человекообразным нелюдям-хуннам, в сан принцессы. Исключительно с целью придяния «подарку» большей ценности.