Гусарские восьмидесятые

Вместо предисловия

Одна моя знакомая, дочитав это «произведение» до конца, заявила:

— Всё бы ничего, но почему это твои герои так много пьют? Зачем заострять на этом аспекте бытия внимание читателей?

Отвечаю — а никто ничего и не заострял, всё — правда.

И вообще, господа, прошу относиться к «этому питию» — в философском ключе — сугубо как к театральной декорации, не несущей какой-либо значимой нагрузки.

Пролог

Мы проехали по ущелью не более десяти минут, когда метрах в пятидесяти от морды передового мула, с нависающих над тропой скал, с той и с другой стороны, заструились вниз потоки камней — больших и маленьких, разноцветно-пёстрых и скучно-серых, относительно шаровидных и вовсе — неправильной формы.

Судя по равномерности и размеренности — камнепад, явно, имел искусственное происхождение.

Облако бурой пыли накрыло караван беглецов. Испуганно заржали лошади, утробно заревели мулы. Погонщики торопливо срывали с себя куртки и торопливо обматывали ими морды животных, оберегая их нежные ноздри от попадания грубого каменного крошева.

Когда пыль рассеялась, стало ясно, что путь вперёд, через Ущелье Девяти Самородков закрыт надолго — на разбор каменной преграды уйдёт несколько суток.

Обернувшись, я с ужасом осознал, что и путь назад — если ещё и не отрезан до конца, но сопряжён с нешуточными опасностями. Там, в непосредственной близости от границы Индейского Нагорья с Сизыми Болотами, стояла, вытянувшись многокилометровой дугой, полоса чёрного дыма. Очевидно преследователи, действуя по какому-то заранее разработанному коварному плану, подожгли камыши Сизых Болот, которые в это время года представляли собой идеальное, многократно высушенное работящим тропическим солнцем, топливо.

Ветер дул с моря — значит, огненный вал двигается прямо на наш отряд, запирая его своим раскалённым замком в каменном мешке с другой стороны.

Ситуация неуклонно меняла свой статус, превращаясь из неприятной и непростой — в отчаянную и безвыходную.

Мы просидели в этой каменной ловушке, заполненной дымной пеленой, без малого четверо суток. От угарного газа стали умирать лошади, мулы, потом — люди.

Я лежал под каким-то чахлым кустом, обернув голову мокрой попоной.

Где-то на задворках сознания нескончаемым калейдоскопом завертелись воспоминания — детство, отрочество. Но, чаще всего вспоминалась юность — Ленинград, студенческие шальные годы. Перед внутренним взором проплывали лица друзей, вспоминались события и истории, происходившие с нами тогда — истории смешные и печальные, поучительные и наивные….

Байка первая Превратности Судьбы: «Зенит» и портвейн — близнецы братья…

Я проснулся в предрассветный час. Было достаточно холодно — солнышко всё ещё дремало где-то, за линией горизонта. Но кромешная тьма уже отступила, вокруг безраздельно царила серая дрожащая мгла. Редкие клочья тумана задумчиво оседали на ветвях деревьев каплями воды. Заброшенный сад казался ужасно древним и таинственным. Где-то рядом шумели волны, ненавязчиво соприкасаясь с каменистым берегом — это старушка-Нева напоминала о своём существовании. И как это меня занесло сюда?

Так бывает — просыпаешься, и долго не можешь понять — где ты, как попал сюда, зачем?

А потом, когда память возвращается, закономерно приходит другой, гораздо более важный и трудный вопрос:

— А что, собственно, дальше то будет?

1980-ый год был богат на события — московская Олимпиада, умер Владимир Семёнович, я окончил школу.

Выпускной вечер, утреннее похмелье — пора задуматься о поступлении в ВУЗ.

До пятого класса семья жила в Ленинграде, а потом родители «завербовались на Севера», так что школу я заканчивал на Кольском полуострове, в заштатном посёлке городского типа — папа с мамой уезжать до пенсии с Северов не собирались.

Как бы там ни было — пора возвращаться на историческую Родину, где остались малогабаритная трёхкомнатная квартира и добрая старенькая бабушка.

Бабушка встретила внука с распростертыми объятиями, долго вертела во все стороны, приговаривая:

— А худенький то какой, да и росточком не вышел. А войны то и не было. Что ж так? Это всё Север ваш. Солнца нет, витаминов нет.

Чего это — «росточком не вышел»? Целых сто шестьдесят три сантиметра. А что худой — так это всё из за спорта — как-никак — чемпион Мурманской области по дзюдо — среди старших юношей, в весе до 48- ми килограммов.

Бабушка возражений не принимала, и стала один раз в два дня ходить за разливным молоком, к колхозной цистерне, каждое утро появлявшейся возле нашего дома.

— Пей, внучок, пей молочко. Оно полезное. Глядишь — и подрастёшь ещё немного.

Внучок не спорил, и молоко пил исправно.

Куда поступать — особого вопроса не было. Естественно, туда — где пахнет романтикой. В те времена это было очень даже естественно и логично — тем более что представители профессий романтических получали тогда очень даже приличные деньги.

Любой лётчик, моряк, геолог зарабатывал в разы больше, чем какой-нибудь среднестатистический инженер на столичном предприятии.

И считалось где-то совершенно обыденным — лет до сорока пяти «половить романтики» где ни будь в краях дальних, денег меж тем заработать, да и осесть ближе к старости в каком-нибудь крупном городе на непыльной должности, а по выходным — свои шесть соток с усердием вспахивать.

Раньше, чем в других Вузах, экзамены начинались в Макаровке, где готовили мореманов для плаваний в северных морях. А что, профессия как профессия — и денежная, и с романтикой всё в порядке.

Отвёз документы, написал Заявление о приёме — всё честь по чести.

Но уже на медкомиссии, к моему огромному удивлению — облом вышел.

Пожилой доктор — с пышными седыми усами, в белоснежном накрахмаленном халате, щёгольски-небрежно накинутом поверх уставного тельника, быстро опустил меня «с морских просторов на скучную землю»:

— Нет, братишка, задний ход! Не годишься ты для нашего заведения. У тебя в носу важная перегородка сломана. Дрался много, или спорт какой? И то и другое? Молодцом — одобряю! Но с таким носом — у тебя на морском ветру такие сопли польются — только вёдра успевай подставлять. А зачем нашему Флоту прославленному сопливые офицеры?

Нонсенс получается.

Да ладно, не огорчайся, не один ты такой. Тут метров пятьсот ближе к Неве — Горный Институт. Все хиляки от нас туда курс держат. Тоже лавочка неплохая. Дерутся только ихние студенты с нашими курсантами, постоянно друг другу пустыми пивными кружками бошки проламливают. Но это так, не со зла. Традиции, брат, понимаешь. Так что — греби в том направлении, и семь футов тебе под килем.

Я и погрёб.

Старинное приземистое здание, толстенные колонны, узкие, сильно выщербленные ступени. По разным сторонам от входа — какие-то скульптуры — два покоцанных временем и ветрами мужика обнимают таких же покоцанных девчонок. А что — оригинально.

На асфальте, рядом с началом лестницы аккуратными метровыми буквами белой краской начертано:

— Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, МОЙ ЛГИ!

А что — мило.

Значит — нам сюда дорога!

Тут же выяснилось, что на чистых геологов (РМ) — бешеный конкурс, человек пятнадцать на место. А вот на второстепенных геологов (гидрогеология — РГ, и бурение скважин — РТ) конкурс поменьше, да ещё и по эксперименту поступить можно — если средний балл по аттестату выше, чем «4,5» — то сдаёшь только математику — письменно и устно, если суммарно получаешь девять баллов, то всё — принят.

Средний балл у меня «4,8», с математикой проблем никогда не было — сдаю документы на РТ, больно уж название будущей профессии красивое:

«Техника и технология разведки месторождений полезных ископаемых».

Лихо загнули.

Через две недели получаю две пятёрки — зачислен без проблем.

Но декан тут же огорчает — всем, поступившим по эксперименту — добро пожаловать на прополку турнепса, в славный совхоз «Фёдоровское»!

Покорно едем на турнепс. Бескрайнее поле, покрытое полуметровыми сорняками.

Получили ржавые тупые ножи — и вперёд, за славой и орденами.

Все вяло топчутся на месте, только один парнишка, высокий и худой, с непропорционально длинными руками и ногами, резво берётся за дело — и минуты не прошло, как он удалился от основной массы нашего героического отряда метров на пятнадцать — только сорняки в разные стороны летят, будто из под ножей комбайна.

— Во даёт! — восхищённо удивляется симпатичная девица с экономического факультета.

— Да это Эртэшник, — лениво цедит её кавалер, в очках — по виду — типичный ботаник, — На РТ каких только чудиков не принимают.

Ну, раз парнишка свой — тогда подключимся к процессу.

Становлюсь чуть правее энтузиаста и начинаю пропалывать чёртов овощ, стремясь догнать лидера. Удаётся сделать это только через час, истекая потом, на противоположном краю поля.

— Лёха-каратист, — тяжело дыша, представляется новый товарищ.

— Ну, а я тогда — Андрюха-шахматист, — острю я в ответ и пожимаю протянутую потную ладонь, — Кстати, а чего это мы так ломанулись то?

— Ты что — Джека Лондона не читал, что ли? — искренне удивляется Лёха, — Ну, помнишь в «Смоке и Малыше» — «быстрые долгие переходы и долгие привалы»? Мы то сейчас минут сорок в тенёчке поваляемся, а эти уроды всё это время на солнышке жарится будут. Логично ведь?

Соглашаюсь, что логика действительно присутствует. Новый знакомый оказывается записным болтуном и законченным романтиком, поступившим в Горный сугубо по идейным соображениям.

Минут двадцать Лёха треплется о своей любви к путешествиям, о желании объехать весь мир вдоль и поперёк, о каком-то там ветре странствий и тому подобных глупостях. И ещё минут десять — о карате — надо же, действительно оказался каратистом — редкость для тех времён нешуточная.

— Как ты к футболу, кстати, относишься? — интересуется новый приятель.

Отвечаю, что, мол, нормально отношусь, как все, только играю не очень, да и редко к тому же.

— Давай тогда на «Зенит» сходим? Согласен? Ну, тогда давай в субботу на «Петроградке» встречаемся. Не опаздывай. Билеты я заранее куплю.

В субботу встречаемся ровно в три.

— Слышь, Лёха, а чего это мы в такую рань состыковались? Футбол то в восемь только?

— Ну, ты прямо как маленький. А портвейну достать, а выпить-поболтать? — Непритворно удивляется Лёха.

Мысль о портвейне мне как-то в голову не приходила. Вообще то мы на футбол собирались.

Приятель быстро о чём-то консультируется с незнакомыми мне пацанами и радостно объявляет:

— На Зелениной «Агдам» продают. Полетели по быстрому, говорят — достать реально.

Летим по быстрому. Стоим в очереди, потом лезем без очереди, Лёха успевает заехать кому-то в глаз. Но портвейн достаём — целых три бутылки.

Интересуюсь — зачем так много.

— «Агдам» — вино для дам, философски заявляет Лёха, — Три — то, что надо: одну — до матча, другую — в процессе, третью — после. Железная логика?

Конечно, железная, чего уж там.

— Давай за мной, тут один парадняк есть — всё культурно сделаем.

Входим во двор — колодец, поднимаемся под самую крышу — на шестой этаж.

Откуда-то из-за батареи Лёха достает картонную коробку, открывает крышку.

В коробке — два стеклянных стаканчика, салфетки, перочинный нож.

Напарник ловко застилает подоконник салфетками, протирает стаканы, открывает пузатую бутылку с дурно пахнущем напитком, достаёт из кармана сырок «Дружба».

— Слышь, Лёша, а зачём это всё? Ну, «Агдам» этот, сырок, — решаюсь, наконец, на вопрос.

— Ну, ты даёшь! — Лёха нешуточно возмущён, — Как бы тебе это объяснить то попроще.

Ты как к Принципам и Традициям относишься? Положительно? Так вот — всё это — Принципы и Традиции — и сырок — именно «Дружба», и портвейн. Даже стишок такой есть: «Портвейн и „Зенит“ — близнецы братья. Кто, нам, пацанам особенно ценен? Мы говорим „Зенит“ — подразумеваем портвейн. Мы говорим „портвейн“ — подразумеваем…» А, чёрт, забыл. Да неважно — давай — за «Зенит».

Пьём портвейн — первая порция, как полагается — комом, вторая — соколом. В процессе получаю море информации о мировом и отечественном футболе и о «Зените» и его игроках — в частности.

— Я за что «Зенит» уважаю? — Разглагольствует немного захмелевший приятель, — Во-первых, за то, что в этой команде, в основном, наши же, питерские пацаны играют, ребята с нашего двора — образно выражаясь. Сечёшь? А во-вторых — за Володю Казачонка. Он — боец настоящий, всегда до конца сражается. Выигрываем, или проигрываем — Володя всегда в мыле, как лось педальный по полю бегает, бьётся. Да за него я любому глотку перегрызу! А вообще, у меня мечта есть. Хочу, чтобы в «Зените» только одни питерцы играли, вовсе без приезжих. И чтобы бились бы они все — как Володя, до конца. И не важно совсем — какое место конечное в чемпионате этом команда займёт. Неважно совсем. Главное — чтобы только свои, и чтоб бились! А звёзд иногородних набрать и первые места потом занимать — такого, лично мне, и даром не надо!

Бутылка кончается, Лёха открывает вторую, достает из-за пазухи плоскую объёмную флягу и переливает туда напиток. Прячет под ремень, одёргивает рубаху, интересуется:

— Ну, как? Незаметно? А то менты нынче — звери, в миг отнимут.

Аккуратно протираем подоконник, прячем коробку со вспомогательным инструментом обратно за батарею, и, болтая и травя неприличные анекдоты, перемещаемся на Крестовский остров, но идём не к стадиону, а в глубь парка, где в дупле старого трухлявого дуба прячем третью бутылку.

А вот, собственно, и футбол. Видно, что на поле делается — откровенно плохо, но на тридцать третьем секторе весело. Все кричат, размахивают руками, извлекают из потайных мест фляжки, бутылки и даже — медицинские грелки, и под одобрительные взгляды друг друга потребляют принесённые напитки.

Вроде бы — наши выиграли, а вот с каким счётом — уже забылось.

Дружной радостной толпой, уже в вечерних сумерках, в окружении доблестной милиции, двигаемся прочь от стадиона.

Мужики дружно скандируют:

— «Зенит» — бронза звенит!

— Менты — гордость нации!

Пьяненькие девицы предпочитают другую кричалку:

— Я хочу родить ребёнка от Володи Казачонка!

Милиционеры благостно улыбаются, вежливо помахивая дубинками.

Незаметно сворачиваем в парк, к заветному тайнику.

Как открывали бутылку — помню, потом — как отрезало.

Проснулся уже на рассвете — от холода. Туман оседал на деревьях капельками росы, рядом громко храпел Лёха. Вот и сходили на футбол — интересно, что бабушка скажет?

Лёха проснулся неожиданно в хорошем настроении, и тут же заявил:

— Классный был футбол, достойно сходили. А сейчас двинем на Ваську, там с восьми утра точки пивные работать начинают.

Двинули на Ваську. Приятель идёт впереди и в пол голоса напевает:

— Мои друзья идут по жизни маршем, и остановки — только у пивных ларьков…

У пивного ларька немаленькая очередь мятых мужиков. Но Лёха доходчиво объясняет, что мы — болельщики «Зенита», поэтому нам — без очереди. Первый несогласный тут же получает ногой в ухо — карате — весьма полезная вещь — и пиво уже у нас в руках. Впрочем, пива в кружке — процентов пятьдесят, остальное — чистая ленинградская водопроводная вода, но всё равно — хорошо.

Немного взбодрясь, двигаемся к метро.

Лёха, уже во всю глотку, орёт:

— Моя мать — Революция, мой отец — стакан портвейна….

Так вот ты какая, жизнь студенческая! Лично мне — нравится.

Бабушка встретила на удивление спокойно:

— Пей, внучок, пей молочко. Оно с похмелья — в самый раз будет.

Внучок и не спорил.

А с Лёхой на футбол довелось ходить недолго.

На втором курсе его быстренько женила на себе одна весьма шустрая, но правильная девица.

И стал наш Лёха-каратист примерным семьянином со всеми вытекающими последствиями.

Вот Вам превратности Судьбы — жил себе парнишка простой — анархист, хулиган, драчун, любитель портвейна, романтик законченный, а ныне?

Ныне Лёха — профессор, доктор технических наук, червь бумажный, даже на футбол больше не ходит.

Тьфу, да и только.

Вот что девчонки с нашим братом вытворяют.

Байка вторая Введение в специальность: Бур Бурыч и ротмистр Кусков

На жизненном пути каждого человека встречаются люди, воспоминания о которых всегда приятны и ожидаемы. Всегда — когда бы эти воспоминания ни постучались в потаённую дверцу твоего сердца.

И вот она — первая лекция. Называется — «Введение в специальность».

Заранее — ведь Первая Лекция — собираемся возле означенной аудитории, ждём начала.

Ещё группа чётко разбита на две половинки: вот — местные, ленинградские, а вот — приезжие, «общажные».

Разная одежда: местные — уже в джинсах — в «настоящих», либо — в болгарских; общажные — либо в школьных брючатах, либо — в широченных, уже года два как вышедших из моды — клешах.

Разная речь: кто-то громко «окает», кто-то, также громко, демонстративно этого не стесняясь — «акает»; местные — в основном, молчат, изредка негромко и отрывисто переговариваясь о чём-то между собой.

Пройдёт всего лишь полгода, и всё усреднится, все станут братьями — с общими интересами, предпочтениями в одежде, сленгом.

А пока — ленинградцы сгруппировались по правую сторону от входа в аудитории, приезжие — по левую.

Я, если посмотреть так — местный, если эдак — приезжий. Но, поскольку тусуюсь с Лёхой-каратистом, прибиваюсь к ленинградским.

И, вдруг, ровно по центру разделяющего группировки коридора появляется неожиданная, по-книжному брутальная — фигура.

Среднего роста блондин с шикарным киношным пробором посередине модной причёски, обладатель тяжёлого, волевого, опять таки — киношного — подбородка.

Одет — в чёрную классическую тройку, белоснежную рубашку со стоячим воротом, кроме того — шикарный галстук яркой попугайской расцветки и — нестерпимо блестящие, чёрные, явно импортные — туфли. На лацкане пиджака — ромб, свидетельствующий об окончании какого-то спортивного техникума, рядом — громоздкий значок с надписью: «Мастер спорта СССР».

— А это что ещё за ферт такой? — достаточно громко, не таясь, спрашивает Лёха, никогда — с момента нашего знакомства — не уличённый в тактичности и трепетности.

Ферт, оглядевшись по сторонам, и, как будто услыхав Лёхин вопрос, тут же направился в нашу сторону.

Подойдя практически вплотную, и глядя только на Лёху — сугубо в глаза, заезжий щёголь пальцами на лацкане пиджака — противоположном тому, где красовались вышеописанные регалии — начинает показывать знаки, вынесенные из отечественных фильмов об алкашах — мол, давайте-ка, сообразим на троих.

Сюрреализм и импрессионизм в одном флаконе — ну никак не вяжется строгая черная классическая тройка с такими ухватками.

Но, Лёха у нас — кремень, и глазом не моргнув, он тут же, элегантно подхватив меня под локоть, начинает перемещаться в сторону мужского туалета.

Щёголь неотступно следует за нами.

В туалете, наш новый брутальный знакомый ловко извлекает из брючного кармана непочатую бутылку коньяка — пять звезд, за две секунды крепкими белоснежными зубами расправляется с пробкой, одним глотком опорожняет ровно треть, занюхивает рукавом, и, протягивая бутылку с оставшимся содержимым Лёхе, представляется:

— Кусков, Мастер Спорта СССР по конной выездке, дипломированный спортивный тренер, к Вашим услугам, господа!

Передавая друг другу бутылку, допиваем коньяк. На безымянном пальце нашего нежданного собутыльника — обручальное кольцо, совсем взрослый, в отличие от нас, значит.

Поскольку Лёха неожиданно закашлялся, беру нити разговора в свои руки, и спрашиваю ферта на прямую:

— Дяденька, а Вас то, как на эти галеры занесло? Чем, собственно, обязаны таким вниманием?

— Видите ли, мой юный друг, сорока на хвосте принесла — тут вроде заведение нормальное — Принципы и Традиции соблюдаются по полной. А это в наше время — не мало!

— Не, Кусков, ты это серьёзно? — Встревает откашлявшийся Лёха, — Про Принципы и Традиции? Ну, тогда ты — брат, и всё такое. Краба держи!

Кусков поочерёдно пожимает нам руки, и вдруг, прислушавшись к чему — то потустороннему, заявляет:

— Мужики, а, похоже — дверь в аудиторию уже откупорили. Слышите? А знаете — кто нас сегодня воспитывать будет? Сам Бур Бурыч. Лично. Вообще-то, на самом деле, его зовут — Борис Борисович, но для своих, продвинутых — Бур Бурыч.

Лучший бурила страны, в Антарктиде зимовал бессчетно! Так что — почапали за мной — на первый ряд, не пожалеете.

Все остальные оказались скромниками — на первом ряду — только наша троица.

Открывается дверь, и по проходу, между рядами сидящих, вихрем пролетает крепкий мужик в годах с потрёпанным портфелем в руках — только полы расстёгнутого пиджака разлетаются в разные стороны.

Мужик чем-то неуловимо похож на Кускова — такой же плотный, челюсть — кувалда, разве что волосы — седые, и лысина на макушке — с небольшой блин размером.

Знаменитый профессор пробегает в непосредственной близости, и мой нос, уже неплохо разбирающийся в ароматах, свойственным крепким напиткам, однозначно сигнализирует — это — хороший коньяк, по взрослому — хороший, в отличие от того, который мы десять минут назад употребляли без закуски в немытом сортире, просто отличный — звёзд на пятнадцать потянет.

Бур Бурыч взбирается на трибуну, и, с места в карьер, начинает:

— Орлы, рад Вас всех видеть. Нашего полка — прибыло. Поздравляю! А куда Вы попали, представляете хоть немного? Знаете — что за Эр Тэ такое? Так вот, первыми словами своей речи, хочу сообщить, что Эр Тэ — это вещь совершенно особенная и где-то даже — неповторимая. Если совсем коротко, то Эр Тэ — это гусары нашего, славного Горного Института. Вот так — и ни больше, и ни меньше. Кстати, а какие Правила гусары соблюдают неукоснительно и скрупулезно? Кто ответит?

Кусков тут же тянет руку вверх.

— Прошу, молодой человек, только — представьтесь с начала.

— Кусков, в душе — гусарский ротмистр, — представляется Кусков.

— Даже так — ротмистр? — Густые профессорские брови со страшным ускорением ползут вверх, — Безусловно — очень приятно, продолжайте.

Ротмистр спокоен, и где-то даже нагл:

— Ваш вопрос, уважаемый Борис Борисович, прост до невозможности. И ответ на него давно, ещё со времён Дениса Давыдова, известен широким массам:

во-первых — это — «гусар гусару — брат»;

во- вторых — «сам пропадай, а товарища — выручай»;

в-третьих — «гусара триппером — не испугать»;

в — четвёртых — ….

— Достаточно, Кусков, достаточно, — торопливо прерывает Бур Бурыч, — Кстати, а чего это Вы, ротмистр вырядились — словно какая-то штатская штафирка? А?

— Сугубо из соображений конспирации, мон женераль. Что бы враги гнусные не догадались, — серьезно донельзя отвечает Кусков, преданно тараща на профессора круглые карие глаза.

— Юморист хренов, — хмуро морщится Бур Бурыч, — если умный такой — отгадай загадку: «Двести три профессии, не считая вора. Кто это?»

— Вопрос — говно, экселенц, — браво докладывает разухарившийся ротмистр, — Это, без всякого сомнения — полковник полка гусарского, гадом буду.

На несколько минут профессор впадает в транс, затем, ни на кого не обращая внимания, медленно достаёт из потрёпанного портфеля маленькую фляжку и подносит её к губам, после чего устало произносит:

— В смысле философском, Вы — Кусков, безусловно, правы. Спасибо за откровенный ответ. Но, всё же, Горный Институт готовит вовсе не гусаров. А совсем даже — наоборот.

Представьте, тайга, или тундра какая, и до ближайшего населённого пункта — километров сто, а то — и поболе будет. И вертолёты не летают ни хрена — погода-то нелётная. И стоят пара- тройка буровых на ветру сиротиночками позабытыми. И хлебушек закончился — голодно, и шестерёнка какая-то важная сломалась. Разброд и уныние в коллективе. Но план давать то надо — иначе денежков не будет, да и начальство голову отвертит на фиг.

И вот тогда на арену, под нестерпимый свет софитов выходит он, наш герой главный — Буровой Мастер.

Он и хлеба испечёт, и рыбки в речке ближайшей наловит, и на стареньком фрезерном станочке шестерёнку нужную выточит, и паникерам разным — профилактики для — по физиономиям гнусным наваляет. Короче — отец родной для подчинённых, да и только.

Если даже кто, не дай Бог, представится — он и похоронит по человечески, молитву какую никакую над могилкой прочтёт.

Ясно Вам, голодранцы, теперь будущее ваше и перспективы на годы ближайшие?

Ну, ясен пень, буровой мастер — это только первая ступень карьерная — но важная до чёртиков. А гусарство — это так — для души и комфорта внутреннего.

Вот я, например — профессор, доктор технических наук, лауреат премий разных. Но не греют титулы эти. А горжусь главным образом тем, что присвоили мне полярники звание знатное — " Король алхимиков, Князь изобретателей". За что спрашиваете?

Тут дело такое. В Антарктиде мы лёд не просто механическим способом бурим, но и плавим также. И чисто технологически для процесса этого спирт чистейший необходим.

Но на станциях антарктических начальство, как и везде, в прочем, — умно и коварно.

И дабы пьянства повального не началось — добавляет в спиртягу всякие примеси насквозь ядовитые — дрянь всякую химическую. И каждая новая смена на станцию полярную прибывающая, считает своим долгом за год отведённый, изобрести хотя бы один новый способ спиртоочистки — тем более что и начальство не дремлет, так и норовит новую химию применить. Ну, а изобретателю конкретному — почёт и уважение всеобщее.

Я в Антарктиде четыре раза побывал — а способов очистки целых девять изобрёл. Ясно?

О чём это бишь я?

Бур Бурыч ещё долго рассказывает о всяких разностях — о горах Бырранга, о чукотской тундре, о южных пустынях, о Принципах и Традициях, об известных личностях, учившихся когда-то на РТ:

— Даже Иося Кобзон у нас целый семестр отучился, а потом — то ли Мельпомена его куда-то позвала, то ли с математикой казус какой-то случился.

А что касается Главного Принципа, то это просто — всегда и со всеми — деритесь только с открытым забралом. С открытым, и — без стилета за голенищем ботфорта….

Лекция должна длится полтора часа, но проходит два часа, три, четыре — все, как завороженные, внимают профессору.

В конце Буб Бурыч — то ли нечаянно вырвалось, то ли совершенно сознательно — произносит — так, якобы — между делом:

— В мои то студенческие времена у Эртэшников такой ещё Обычай был — первую стипендию коллективно пропивать — с шиком гусарским. Но тогда всё по другому было — и стипендии поменьше, и народ позакаленней и поздоровей.

По тому, как переглянулись Кусков с Лёхой, я отчётливо понял — семена брошенные упали на почву благодатную — будет дело под Полтавой.

Через месяц дали первую стипендию, и подавляющее большинство во главе с доблестным ротмистром Кусковым на несколько дней обосновались в общаге — с шиком стипендию пропивать. На одного участника приходилось, помимо закусок скромных, но разнообразных — по пятнадцать бутылок портвейна марок и названий различных. Совсем нехило. Честно говоря, справится с таким количеством спиртного — было просто нереально, если бы не бесценная помощь старшекурсников.

Они благородно помогали бороться с Зелёным Змеем, приносили с собой гитары, песни разные геологические, незнакомые нам ещё тогда, пели душевно:

Многим испытание это оказалось явно не по плечу — я вышел из игры на вторые сутки — поехал домой, к бабушке — молоком отпаиваться, кто-то сошёл с дистанции уже на третьи…

Но ударная группа коллектива во главе с принципиальным ротмистром — героически сражалась до конца.

Через неделю Бур Бурыч пригласил всех на внеочередное собрание. Хмуро оглядел собравшихся, и голосом, не сулившим ничего хорошего, начал разбор полётов:

— Только недоумки понимают всё буквально. Умные люди — всегда взвешивают услышанное и корректируют затем — по обстановке реальной и по силам своим скудном.

В противном случае — нестыковки сплошные получаются.

Вот из милиции пришла бумага — медицинский вытрезвитель N 7 уведомляет, что 5-го октября сего года, студент славного Ленинградского Горного Института — некто Кусков — был доставлен в означенный вытрезвитель в мертвецки пьяном состоянии, через три часа проснулся и всю ночь громко орал пьяные матерные частушки. Ротмистр — Ваши комментарии?

— Не был. Не привлекался. Всё лгут проклятые сатрапы, — не очень уверенно заявляет Кусков.

— Выгнал я бы тебя ко всем чертям, — мечтательно щурится Бур Бурыч, — Да вот закавыка — из того же учреждения ещё одна бумага пришла. В ней говорится, что всё тот же Кусков, 6-го октября сего года, был опять же доставлен, опять же — в мертвецки пьяном состоянии, через три часа проснулся и всю ночь читал вслух поэму "Евгений Онегин" — естественно, в её матерном варианте исполнения. Ротмистр?

— Отслужу, кровью смою, дайте шанс, — голос Кускова непритворно дрожит.

— Ты, тварь дрожащая, у меня не кровью, а тонной пота своего это смоешь — на практике производственной, в степях Казахстана, куда загоню я тебя безжалостно, — уже во весь голос орёт профессор, но тут же успокаивается и совершенно спокойно, и даже — где-то задумчиво, продолжает, — За один вытрезвитель — выгнал бы беспощадно. Но два привода за двое суток? Это уже — прецедент. А от прецедента до Легенды — шаг один всего. Выгоню к чертям свинячьим героя Легенды — совесть потом замучит.

Но с пьянкой, шпана подзаборная, будем заканчивать. Всем в коридор выйти! Там указаний дожидайтесь. А Вы, Кусков, останьтесь.

Ротмистр грустно провожает нас взглядом, чуть слышно бормоча себе под нос:

Выходим в коридор, группируемся возле замочной скважины. За дверью — ругань, шум какой-то неясной возни, оханья…

Минут через десять в коридор вываливается Кусков — одно его ухо имеет рубиновый цвет, и своей формой напоминает гигантский банан, другое — по размерам и форме — вылитая тарелка инопланетян, цвета же — тёмно фиолетового.

— Это чем же он тебя лупцевал, стулом, что ли? — Заботливо интересуется Лёха.

— Ну, что ты, — как ни в чем не бывало, отвечает ротмистр, — Разве можно советских студентов бить? Так только — за ухо слегка потаскал, сугубо по-отечески.

Все начинают неуверенно хихикать.

Кусков неожиданно становиться серьёзным и строгим:

— А теперь, эскадрон, слушай команду Верховной Ставки — с крепкими напитками завязать, кроме случаев исключительных. В мирное время — разрешается только пиво.

К исключительные случаям относятся: дни рождения — свои и друзей (включая подруг); свадьбы — свои и друзей, рождение детей — своих и у друзей, похороны — свои и друзей, а также — успешное сдача отдельных экзаменов и сессии в целом, начало производственной практики и её успешное завершение. Всем всё ясно?

— Да не тупее тупых, — тут же откликается Лёха, — Кстати — о пиве. Тут поблизости — три пивных бара располагается. "Петрополь" — дерьмо полное — там всё время ботаники из Универа тусуются. "Бочонок" — почётное заведения, туда даже иногда пацаны авторитетные заглядывают — Гена Орлов, Миша Бирюков, только маленький он для компании большой. А вот "Гавань" — в самый раз будет — целых два зала, просторно — в футбол запросто можно играть. Мореманы из Макаровки там, правда, мазу держат. Но ничего — прорвемся. Ну, что — замётано? Тогда — за мной!

Дружной весёлой толпой, под неодобрительными взглядами прохожих, двигаемся к "Гавани".

Впереди — ротмистр, как полагается — верхом.

На Лёхе, естественно — как на самом здоровом и выносливом

Вот такие вот педагоги жили в те времена, с решениями нестандартными и сердцами добрыми.

Бур Бурыч умер несколько лет назад.

На похороны приехало народу — не сосчитать.

Шли толпой громадной за гробом — малолетки, и сединой уже вдоволь побитые — и рыдали — как детишки неразумные, брошенные взрослыми в тёмной страшной комнате — на произвол беспощадной Судьбы.

Байка третья Рыбалка — как философский аспект мироощущения

Для кого-то рыбалка — отдых, для кого-то — спорт.

А для меня, в первую очередь, — это возможность пофилософствовать немного в тишине, или, если немного иначе:

Вот и закончен первый курс. Слава всем Богам Земным, новым, старым, модным, давно забытым — но Мы — прорвались! Ура!!!

В августе — в строгом соответствии с Учебным Планом — учебная же практика в Крыму.

А пока, целый июль — каникулы!

И решили мы с одногрупником съездить на рыбалку — на мою вторую Родину, на Кольский полуостров.

Толстый Витька — пацан свой в доску. Ростом — под два метра, здоров — как буйвол африканский, гирями двухпудовыми жонглирует — Поддубный отдыхает.

Вообще то он — сугубо городской, краснощёкий — кровь с молоком, и слегка изнеженный, очочки носит, на рыбалке и не был ни разу. Но когда-то ведь надо начинать?

Почему, собственно, не сейчас?

Садимся в поезд — через двадцать часов — на месте.

Знакомые мужики соглашаются доставить нас до озера Долгого. Садимся в видавший виды "Урал", едем. Минуем Кандалакшу, впереди — Крестовский перевал, ранней весной и поздней осенью — место страшное — бьются там машины десятками за один раз.

Представьте: внизу — ещё тепло, на перевале — минус, проходят осадки какие — дождь, или там просто туман росой оседает — ловушка и готова. Идёт на перевал колонна гружёных лесовозов, дистанцию между машинами приличную держа. И вдруг, передний выезжает на гололёд, но ничего — со скрипом, но проезжает. За ним остальные. Но метров через двести гололёд в голимый лёд превращается — передний начинает вниз скатываться, под колёса второму, тому то же деваться некуда — начинает вниз сдавать.

Но сдают то лесовозы назад не строго по прямой, косоротит их постоянно, поперёк разворачивает.

А тут с перевала вахтовка какая-то одиночная спускается, не затормозить ей на льду, вот и врезается в развёрнутый поперёк лесовоз, и покатились все вниз со страшной силой — огненная полоса километров за пятнадцать видна.

Потом перевал на пару суток закрывают — ремонтники очищают дорогу от обгоревшего железа. И так вот — несколько раз за сезон.

Но сейчас — лето, поэтому преодолеваем перевал легко, спускаемся — вот и легендарный Терский берег — северная граница беломорского побережья.

Возле безымянной речушки делаем привал, шофёр заваливается спать, мужики немного выпивают — так, чисто формально — до Избы (так конечная точка маршрута называется) — грести часов восемь.

Хорошо вокруг — речушка журчит, рыбёшка усердно плещется, комарики редкие жужжат.

И вдруг выясняется — Толстый для комаров — лакомое блюдо. Облепили они его физию, и давай кусать нещадно. А на других, меня включая — ноль внимания. Видимо, распознали городского, распробовали.

Бегает Витька по берегу, ручонками размахивает. Лицо у него опухло знатно, очки модные с носа, раздувшегося вдвое, сваливаются.

Смеются мужики:

— Ну, Андрюха, повезло тебе с напарником. Не рыбалка, цирк сплошной у вас впереди намечается.

Шоферюга, наконец, просыпается — едем дальше.

Вот и Долгое озеро — шириной не более километра, вытянутое с северо-востока на юго-запад километров на сто с гаком.

Красиво тут несказанно. Над противоположными берегами озера нависают крутые невысокие сопки, покрытые редколесьем, далеко на юге, через кучевые облака, смутно угадывается горбатая, совершенно лысая Иван-гора.

На озере — полное безветрие, вода отливает тусклым серебром, далеко впереди, прямо по нашему будущему курсу — быстро передвигающая, словно живая, полоса цветного тумана — местами розового, местами — лилового.

Надуваем лодки, и — вперед, гребём до Избы.

Витька садится на вёсла, но уже через двадцать минут набивает кровавые мозоли и из игры выбывает. Дальше гребу в одиночку — поэтому к месту назначения прибываем последними, затратив, вместо принятых восьми часов, на полтора часа больше.

На месте неожиданно выясняется — рыбачить на Долгом нам предстоит с Толстым сугубо вдвоём — мужики, посовещавшись, решают пойти дальше — на речку Умбу — лохов браконьерить.

Для тех, кто не знает, "лох", в своём первоначальном значении, это — не человек вовсе, а сёмга, зашедшая поздней осенью на нерест, отнерестившаяся, но не успевшая вовремя уйти в море. Перезимовав в проточном озере, через которое проходит нерестовая река, такая рыба из "красной" превращается в "жёлтую", да и вкусовые качества теряет.

Но всё же, как считают местные, лучше ловить лохов, чем всякую там сорную рыбу — плотву, окуня, щуку.

Нас с собой не берут — опасно, рыбинспекция не дремлет. Мужикам то что, они местные — договорятся с инспектором за всегда, а нас, если поймают, то на первый раз, конечно, не посадят, но отправят бумагу в институт — запросто вылететь можно — прямиком в армию.

Остаёмся одни. Убираемся в Избе, заготовляем впрок дрова.

Изба — место особенное — приземистый пятистенок, сработанный в незапамятные времена из солидных сосновых брёвен, крыша — из толстенных, перекрывающих друг друга деревянных плах — никакого тебе рубероида или толи, но не протекает никогда.

Над входной дверью вырезан год постройки — 1906-ой. Солидно.

Внутри — просторные двухуровневые нары — человек десять можно с лёгкостью разместить, печь из дикого камня, массивный обеденный стол с разнообразной посудой, дюжина самодельных табуретов, над столом — полка, на полке — антикварный кожаный скоросшиватель, забитый разномастными бумагами и бумажонками.

Открываю на последнем листе, в смысле — на первом — по мере наполнения:

Пожелтевшая от времени гербовая бумага с неясными водяными знаками, косой убористый почерк:

Да, однако, впечатляет. Непросто всё, должно быть, там было — после Революции грёбаной.

Читаю самый верхний, последний лист — неровно обрезанный кусок обоев "в цветочек":

А это, уже, наши люди. Но, судя по всему, — революционные идеалы по-прежнему живы.

Становится ясно, скоросшиватель этот — своеобразный дневник литературных и иных пристрастий гостей, некогда Избу посетивших.

Ну, что же — будем уезжать, тоже чиркнём пару строк.

А пока — с лирикой надо завязывать, пора начинать рыбу ловить.

Рыбу приходится ловить одному, Витька по-прежнему не в ладах с комарами. Сидит всё время в Избе, скоросшиватель листает. А если и выходит на свежий воздух, то сугубо с парой предварительно мною наломанных, берёзовых веников — от гнусных насекомых отбиваться.

На пятые сутки, когда я собирался отплывать за очередной порцией добычи, к лодке подходит Толстый, усердно вертя вениками, и хмуро бубнит, хлюпая распухшим носом:

— Слышь, Андрюха, а я, похоже, заболел серьёзно, выбираться нам отсюда срочно надо — к доктору.

— Что, боишься, что от комариных укусов в носу гангрена началась? — пытаюсь отделаться плоской шуткой.

Да нет, — Витька серьёзен и к шуткам невосприимчив, — Всё гораздо серьёзней. Я это…Ну, как сказать…Ну, с тех пор, как сюда приплыли, ни разу, э-э, по большому не сходил, вот. Такого со мной никогда ещё не было. Я же с детства к режиму приучен — два раза в день — утром и вечером. А тут — такое. Давай-ка, пока не поздно, выбираться отсюда, к чёртовой матери — к доктору, в смысле.

Успокаиваю Толстого, как могу. Говорю, что это — совершенно нормально, что организм на рыбалке потребляет гораздо больше энергии, чем в городе, то есть — работает на принципах безотходного производства, ну и ещё всякого — в том же ключе.

Витька успокаивается, заметно веселеет и, даже, выражает желание составить мне компанию в сегодняшнем процессе ловли противной рыбы.

Взяв свою удочку, резво запрыгивает в лодку, не забыв, впрочем, захватить с собой и веники. Отплываем.

Сперва проверяем жерлицы. Снимаем пару щурят.

А на последней, самой дальней жерлице, сидит огромный, семикилограммовый язь. Рыбина сдаваться не собирается, делает сумасшедшие свечи, пытаясь порвать леску. Витька позабыл обо всех своих бедах, азартно помогает затащить язя в лодку, громко кричит и хохочет, в пылу борьбы с его носа слетают очки и падают за борт.

После того, как оглушённый язь затих в мешке, мне приходится лезть в воду за очками — благо не глубоко, метра полтора.

Найдя пропажу и обсохнув, направляю лодку к заранее прикормленному месту — "по чёрному драть плотву".

Но не тут то было. Витька опять вспомнил о комарах, к удочке даже не прикасается, махает своими вениками — лодка раскачивается из стороны в сторону, идёт волна — рыба, естественно, не клюёт.

— Ну, и какого рожна ты со мной попёрся? Чего рыбу пугаешь? Сидел бы себе на берегу и махал бы там вениками своими, — сердито отчитываю Толстого.

— Извини, но здесь комаров меньше, — тусклым, бесцветным голосом извиняется Витька, от его недавней весёлости и следа не осталось.

Надо пожалеть товарища, тем более что рыбы поймано уже килограммов пятьдесят, и большая её часть уже даже просолилась и ещё сутра вывешена подвяливаться на ветру.

На завтра едем ловить сига. Сиг ловится только на глубине, на самой середине озера, где дует сильный ветер, и комаров нет вообще — Витька безмерно счастлив, и даже, наплевав на свои ещё не до конца подсохшие мозоли, вызывается грести.

Ловим на короедов, для добычи которых пришлось с вечера раздраконить топором десятка два трухлявых пеньков.

Рыба ловиться плохо, но Толстый возвращаться на берег наотрез отказывается.

Наоборот, тянет его на глупые разговоры:

— Андрюх, а заметил — на РМ девчонка одна есть, Нинкой зовут, симпатичная до невозможности, правда ведь?

Странный этот Витька. Ну, какие ещё девчонки, когда времени ни на что не хватает? И учится надо, и подработать там-сям денежку какую-нибудь, и с Лёхой на футбол-хоккей сходить, да ещё с ротмистром Кусковым — пивка попить от пуза. Откуда взять время на девчонок? Чудак Витька, право. В таком духе и отвечаю. Толстый обиженно замолкает и хмуро концентрирует своё внимание на неподвижном поплавке.

Проходит часов пять. Вдруг замечаю — нет одного весла. Витька, гребец хренов, вёсла толком не закрепил, вот одно и уплыло — неизвестно куда, ветер то сильный.

Правда, волна идёт — к нашему берегу, может — найдём. Снимаемся с якоря, сплавляемся по ветру, всматриваемся в волны. Но всё бесполезно — нет весла, то ли утонуло, то ли у берега в коряжник его занесло.

Орудуя одним веслом, как заправский индеец, всё же довожу лодку до Избы.

Дрянь дело — самодельное весло из куска фанеры и молоденькой осины сделать — не штука, но и лодка и вёсла — чужие, мой отец взял попользоваться у кого-то из своих друзей. Следовательно — быть скандалу.

Наступает суббота. По водной глади несётся громкий молодецкий посвист — это папаня с компанией подплывают — и нас забрать, и порыбачить самим, разумеется….

Из приставшей лодки неуклюже выбирается папаша, в руках — громадная, явно тяжёлая корзина. Зачем, спрашивается, корзина — грибной сезон ещё не начинался, вроде?

Иду навстречу:

— Папа, а у нас неприятность — весло утонуло.

— Какое, в задницу, весло? — Папа явно уже принял на грудь, — У моего сына — у тебя, значит, сегодня день рождение. Восемнадцать лет — Совершеннолетие, то бишь. Отставить — все вёсла, иди сюда — поцелую.

А ведь действительно, блин горелый, день рождения мой сегодня! С этой рыбалкой и забылось….

Празднуем, мужики пьют за моё здоровье водочку, мы с Толстым — по малолетству — портвейн.

Перед отъездом вставляю в скоросшиватель замызганный лист обёрточной бумаги с нашим совместным поэтическим перлом:

Вот и закончилась рыбалка. Возвращаемся обратно в Ленинград, собираем друзей, и, в "Гавани", под море пива — разъедаем семикилограммового язя и ещё всякой сорной рыбы — без счёта.

Сейчас Витька заявляет, что, мол, с той самой поездки он и стал заядлым рыбаком.

Но это, смотря — что под этим термином понимать.

Ну, разжился Толстый деньгами, купил яхту — небольшую, метров двенадцать длиной, оснащённую эхолотом и прочими наворотами. Спиннинги дорогущие, воблеры разные — в количествах немереных, нехилая коллекция средств от комаров и прочих мошек — всё это хорошо, конечно.

Но какое отношение всё это имеет к рыбалке?

Я так думаю — что никакого.

Рыбалка настоящая — это философская субстанция, способствующая лучшему мироощущению, не терпящая суеты и избытка комфорта.

Байка четвёртая Не спорьте с дамами, гусары!

Ещё Денис Давыдов, в своё время, говорил о женском коварстве. Предупреждал, советовал бдить неустанно, ухо востро держать. Да что толку с тех советов? Ловушки женские коварны и изощрённы, нет от них спасения.

А гусары, они как зайчики маленькие — наивны и доверчивы….

Едем в Крым — на практику — учится карты геологические чертить, в камушках разных разбираться. Поезд тащится долго, почти трое суток. Но за преферансом, что общеизвестно, время летит незаметно.

В шесть утра прибываем в Бахчисарай, главное — никого не забыть. Пробегаемся по всем купе — будим, расталкиваем, выгоняем с вещами на перрон.

Нас встречает Начальник Лагеря — Виталь Витальевич, строит, ведёт к автобусу, пересчитывает;

— Товарищи практиканты, вас по списку должно быть ровно сорок человек, а по факту — тридцать девять. Где ещё одного бойца потеряли? Кого не хватает?

А, действительно, кого?

Вдруг от поезда — прямиком к нашему автобусу — приближается сюрреалистическая фигура: белоснежный костюм, чёрный цилиндр, тросточка. Прохожего сильно пошатывает из стороны в сторону, с первого взгляда понятно — он пьян до изумления. Кого-то он мне смутно напоминает.

— Вы, извините, кто? — Вопрошает Виталь Витальевич.

— Как это кто? — возмущается незнакомец, — Да Пушкин я, Александр Сергеевич! Не узнали, батенька? Стыдно, ей-ей.

Начальник Лагеря нешуточно смущён и сбит с толка — говорящий действительно похож на Александра Сергеевича — чёрные кудрявые волосы, бакенбарды, длинный нос.

За моей спиной раздаётся громкий хохот — это ротмистр, завалившись на землю, бьётся в экстазе.

Отсмеявшись, Кусков буднично объясняет:

— Да это он и есть, в смысле — потеряшка наша, сороковой по списку. Воронин же это Серёга — просто усы сбрил, бакенбарды пришпилил, парик нахлобучил и цилиндром где-то разжился, сучёнок. Не узнаёте, что ли?

Присматриваемся, действительно — Серёга. Молоток — классная шутка получилась!

А Воронин, пользуясь тем, что шофёр автобуса куда то отлучился, лезет на его, шофёрское, место, крепко обнимает руль и засыпает мертвецким сном.

Извлечь из-за руля его удалось только минут через сорок.

— Начинается, — ворчит Виталь Витальевич, — Как всегда, приезжает Эр Тэ, и тут же начинаются фокусы разные, разнузданные….

Через два часа приезжаем в лагерь. Нас уже ждут, геологи и гидрогеологи приехали на практику раньше на две недели. Толстый Витька близоруко всматривается в толпу встречающих — Нинку, явно, высматривает.

Устраиваемся, разбиваем палатки, выясняем диспозицию — где что, сколько до ближайшего населённого пункта, где купаться можно, что с культурной жизнью.

Всё не так и страшно: до ближайшего населённого пункта, магазинами оснащённого — километра три, до пруда с проточной водой — метров сто, и с культурной жизнью всё просто отлично — каждый вечер на двух, вместе сшитых простынях, фильмы разные показывают, после фильмов — танцы и песни у костра.

Начинаем ходить в маршруты — добывать разную геологическую информацию, собирая образцы пород горных и всякие окаменелости древние.

Крым — он весь — жёлто-синий, с редкими зелёными вкраплениями: жёлтые скалы с островками зелёного кустарника, синее небо, жёлтое злобное солнце — прямо над головой.

В лагерь возвращаемся усталые, обгоревшие на солнцепёке, потом пропахшие.

Сразу лезем в прохладный пруд, потом обед — обычная столовская еда, ни хорошая, ни плохая. После обеда — работа в камералке, волокита бумажная — описание того, что с утра увиделось, и того, что собралось в геологические планшеты.

А вечером — кино, танцы-шманцы, костры, песенки — конечно, с отдачей должного винам местным. Но вина эти, кстати, совсем неплохие, по началу пьют достаточно вяло — дневная усталость даёт о себе знать.

Но тут руководство совершает фатальную ошибку — как-то вечером нам крутят совершенно идеологически- невыдержанный фильм.

Фильм называется — "Дюма на Кавказе". В чём суть его — совершенно неважно, важен всего лишь один небольшой эпизод. Дюма — то ли сын, то ли отец, спорит со старым грузином — кто может выпить больше вина — француз, или грузин?

Естественно, устраивают соревнование, и пьют вино под всякие заковыристые тосты.

Дословно не помню, но звучит это приблизительно так:

— И они выпили за французов и француженок, за грузин и грузинок; за доблесть и мужество, за любовь и верность любви, за синие дали и за звёздное небо над головой….

И за каждую звезду — в отдельности….

Последнее — всем в особенности понравилось.

А звёзд в крымском ночном небе — ничуть не меньше, чем в ночном небе над горами Кавказа.

Поэтому и количество ежевечерне выпиваемого вина тут же удвоилось, или даже — утроилось.

Громче зазвучали песни у ночных костров.

Пели разное: песни бардов известных и доморощенных — про далёкие стоянки и верную любовь, про нелёгкую судьбу геолога и мужскую дружбу.

Но одна песня пользовалась особой всеобщей любовью, хотя, к геологии никакого отношения не имела:

Эту песню не просто пели. Её орали в двести лужёных глоток, раз по пять за ночь.

Орали так, что оконные стёкла в ближайшем населённом пункте, что расположился в километрах трёх от Лагеря, — дрожали нешуточной дрожью.

Феномен, да и только.

Иду я как-то, ближе к вечеру, по направлению к камералке — бумаги разные в порядок привести. Смотрю, стоит у тропы Начальник Лагеря и, раздвинув кусты боярышника, наблюдает за чем-то в полевой бинокль.

Наблюдает и тихонько ругается сквозь зубы:

— Ну, все люди — как люди. Ну, выпивают, но бутылками же. А эти — козлы — бочками решили, сволочи….

— Виталь Витальевич, на кого это Вы так? — не удерживаюсь от любопытства.

— А вот сам полюбуйся на своих одногрупников, — Начальник Лагеря протягивает мне бинокль.

Смотрю, ба, знакомые всё лица! По дороге, далеко ещё от нас, Генка Банкин, Михась и Гарик натужно катят в гору пузатую бочку — литров на сто, не меньше.

Возвращаю оптический прибор:

— Не, я их, безусловно, не одобряю. Но что тут поделаешь? Надо было более тщательно репертуар фильмов, однако, подбирать.

— Да, теперь уже ничего не поделаешь — не в стукачи же на старости лет записываться, — грустно отвечает Виталь Витальевич и шаркающей походкой уходит к преподавательским домикам, что расположились в устоявшемся десятилетиями удалении от Лагеря студенческого.

Подхожу к камералке, со стороны скамьи, что спряталась в зарослях кизильника, доносится шум разговора, чей-то заливистый смех. Видимо, кто-то из наших с девицей какой общается. Стараюсь незаметно, дабы не мешать людям, проскочить мимо, но не удаётся.

— Эй, Андрюха, подойди-ка сюда, — окликает звонкий девчоночий голос.

Подхожу — ну, так и есть — Толстый Витька и Нинка, сидят себе рядком — чисто пара голубков. Витька серьёзен и хмур, Нинка беззаботна и весела.

— Представляешь, Андрюха, — заявляет Нинка, — А мне только что Толстый "Жигуля" проспорил.

— И как же это так получило? — Интересуюсь сугубо из вежливости, понимая, что спор этот — так, просто предлог для чего-то совершенно другого, более серьёзного.

— А вот представляешь, — щебечет Нинка, — Витька тут заявил, что, мол, женится только после тридцати. Поспорили — теперь, если женится раньше — машина моя, вот так.

— Ты это, не торопись, — не очень уверенно встревает в наш разговор Толстый, — Может, это я ещё выиграю.

Но Нинка его уже не слушает. Она мечтательно смотрит на дорогу, как будто из за поворота прямо сейчас покажется выигранная машина её мечты.

Толстый, не смотря на то, что из себя — здоровенный бугай, в нашей студенческой группе — самый младшенький, ему восемнадцать лет только в предстоящем ноябре ещё исполнялось.

Но вот проходит ноябрь, и, сразу после Нового Года, Витька с Нинкой заявление в ЗАГС подали, а по весне и свадьбу сыграли.

Тогда-то я чётко для себя решил — не стоит всерьёз с девчонками спорить, себе дороже только выйдет — всё равно проспоришь.

Не спорьте с дамами, гусары,

Как кролика — поймают в миг.

И лишь душевные пожары —

Как отголоски тех интриг.

И скоро свадьба, и Свобода

Прощаясь, ластится у ног.

И, чу — коварная Природа

Подводит юности итог.

Байка пятая… Старый ржавый обрез

Ещё пять дней назад — были в Крыму — нежились на солнышке, пили благородные крымские вина, танцевали с девчонками, пели песни у ночных костров.

А ныне — нудные дожди, слякоть, заброшенная деревушка где-то в самой глубинке Новгородской области — это называется — "поехать на картошку".

Мудры в те времена были педагоги — контрасты — дело великое. Только дерьма вдоволь нахлебавшись, начинаешь ценить хорошее, беречь его рьяно.

Из нас сформировали бригаду — тридцать буровиков и пятнадцать девчонок — сборная солянка с других факультетов. Бригадиром Бур Бурыч ротмистра Кускова назначил — позор вытрезвителя смывать:

— Там, я слышал, соревнование какое-то будет. Чуть ли не сто бригад из разных Вузов участвовать будут — кто картошки больше соберёт. Так что, ротмистр, без грамоты, или диплома какого-нибудь победного — на глаза мне не показывайся.

Кусков проникся и развёл такую агитацию — Павка Корчагин позавидовал бы.

Так вот — доставили нас на двух автобусах до деревни безымянной, лет этак семь назад полностью обезлюдевшей. На раздолбанном грузовичке гвоздей разных, пил, топоров, цемента, стёкол оконных — по доброте душевной подбросили, и дали двое суток на обустройство. Хорошо ещё, что у нас Михась был — единственный коренной деревенский житель на всю банду — из далёкой приволжской деревушки, имевшей нежное поэтическое название — Матызлей. Под его руководством мы три самых крепких на вид избушки в порядок привели — одну для девиц, две — для себя. Стёкла в рамы вставили, двери на петли повесили, печки подмазали, баньку в порядок божеский привели.

В конце — в колодец глубокий залезли и почистили его капитально — вот и с водой чистой полный порядок.

Вечером Михась всем желающим ещё и лекцию прочёл — про основные принципы правильного "укутывания" печки:

— Если, на, заслонку раньше времени закрыть, на, когда угли ещё с синевой, на, — угоришь к утру обязательно, на. Закрывать, на, надо только когда уголь розовый, без синевы и черноты, на. Поняли, на? Но и зевать не надо — позже, чем надо печь укутаешь, на, — к утру она остынет полностью, на, — задубеешь совсем, на. Усекли, на?

Девицы, естественно, полностью не усекли — побоялись угореть, заслонку закрыли, только когда все угли окончательно потухли, к утру печь остыла — появились первые простуженные.

На меня тоже свалилась неприятность нешуточная — коварный Кусков принял волевое решение — назначил меня поваром:

— Девицы у нас все городские, изнеженные, нет им веры — подведут в самый ответственный момент. Так что, Андрюха — выручай, без хорошей кормежки нам соревнование это паскудное ни за что не выиграть. Как Бур Бурычу в глаза смотреть будем? Да и помощник у тебя будет. Новенький у нас в группе, Попович — по фамилии, прямо из армии, демобилизовался только что, у него справка — по состоянию здоровья освобождён от тяжёлых работ, — к тебе в помощники и приставим.

Попович оказался здоровенным пройдошистым хохлом из Донецка с совершенно потрясающими усами подковой — а-ля ансамбль "Песняры".

Помощник из него ещё тот — никак после долгого пребывания в качестве дембеля перестроиться не мог, — косил от всего при первой же возможности, — глубоко ему армия в подкорку въелась.

А вот на гитарке поиграть, песни о несчастной и неразделённой любви попеть — милое дело. Девицы к его ногам пачками падали и в штабеля укладывались.

А ещё Попович был не дурак выпить — желательно на халяву.

Посмотрел он на мои кухонные расклады, посчитал что-то, покумекал, и говорит:

— Напрасно ты столько денег переводишь, совсем напрасно. Ведь что в питании самое важное? Калорийность! Вот из чего ты на всю банду борщ готовишь?

Говядина на косточке — дорогая. А если бульон для борща из свиной головы варить? И

калорий ещё больше будет, и денег на бутылёк сэкономим.

Сказано — сделано. Мясо, парное молоко и прочие продукты нам каждое утро на лошади привозил Митёк — местный, вечно пьяненький мужичёк средних лет.

Дали Митьку заказ, через сутки получили свиную голову абсолютно невероятных размеров, и по отдельному заказу Поповича — двадцать банок грибной солянки и две литровых бутылки уксуса.

— На несколько раз хватит, — радовался рачительный Попович, — Главное, чтобы никто не догадался, а то и побить могут, с юмором у народа нынче плохо совсем.

Пока все были в поле — за шесть часов сварили крепкий бульон, а сваренную часть головы тщательно закопали на заднем дворе. Вывалили в кастрюлю с десяток банок солянки, добавили без счёта капусты, картошки, моркови — красиво так получилось.

Но неприятный запах из кастрюли портил всю картину.

— Точно, побьют, — грустил Попович.

Пришлось вылить в борщ литр уксуса — и тут случилось чудо, — вкус варева неожиданно изменился в лучшую сторону, даже пикантность какая-то появилась.

Усталая братва, заявившись на обед, справились с полной кастрюлей за считанные минуты, причём, девицы от мальчишек не отставали, и даже — нахваливали и пытались рецепт выведать.

— Завтра две кастрюли варите, — в конце распорядился Кусков, — Знатная вещь получилась.

Сколько свиных голов было съедено за этот месяц — не сосчитать, да и мы с Поповичем в накладе не остались. Вот только рецепт заветный мы так никому и не раскрыли — запросто побить могли.

В воскресенье объявили выходной. Кто-то на рыбалку ломанулся, кто-то отсыпался без задних ног. Мы же с ротмистром решили, на всякий случай, обследовать чердаки домов — вдруг, что полезное обнаружится, клад какой, или ещё что.

Чего там только не было: рваные полусгнившие верши, ватники и тулупы всевозможных размеров, старые кирзовые сапоги и многочисленные альбомы с фотографиями.

Почему же люди, уезжая, не взяли фотографии с собой? Или — никто и не уезжал вовсе, просто — перемёрли все от старости?

Нашлись и вещи, безусловно, могущие пригодится в хозяйстве.

Мне достался змеевик и несколько сорокалитровых бидонов. Ротмистр же нашёл старый, очень сильно заржавевший обрез.

Михась с Поповичем тут же залили в бидоны всякой всячины, сдобренной сахаром, — брагу поставили. Ротмистр сел приводить обрез в порядок — разобрал, тщательно смазал машинным маслом каждую деталь, и, даже, отрезав от старого валенка кусок войлока, занялся полировкой.

— Зачем это Вам, Вашбродие? — Не утерпел любопытный Попович, — Хотите, я по этому поводу весёлый анекдот расскажу? Про кота одного?

— Не стоит, кардинал, право, — откликнулся Кусков, — Есть у меня предчувствие, что этот ствол и пригодиться может, хотя патронов то и нет.

Как говорится в таких случаях:

"Предчувствия его не обманули".

Через неделю заехал к нам Комиссар, ну тот парнишка, который был самым главным по соревнованию этому, — всё что-то в своём блокнотике чиркал-пересчитывал.

И случилась у Комиссара с бригадиром Кусковым нестыковка — не совпадают цифры по собранной картошке, у Комиссара гораздо меньше мешков получается.

Чуть до драки дело не дошло.

— Ты, краснопузый у меня за всё ответишь, — орал ротмистр, размахивая кулаками, — Я покажу тебе продразвёрстку по полной программе!

— Оставьте, Кусков, ваши кулацкие штучки, — не сдавался Комиссар, — Как Вы с такими выражениями через месяц Ленинский зачёт сдавать собираетесь?

Так и не договорились ни о чём. Хлопнул Комиссар в сердцах дверью, сел на свой мопед "Верховина", и умчался куда-то.

А Митёк пьяненький, водитель кобылы, сидит себе на завалинке, и, так, между делом, говорит:

— Там у Поповича бражка подходит. Угостил бы кто меня — может быть, и раскрыл бы страшную тайну — куда картофель испаряется.

Кусков у Поповича, не смотря на оказанное физическое сопротивление, один бидон с брагой отобрал, да в Митька большую его (то есть — браги) часть и влил.

Митёк и рассказал всё:

— Вы когда вечером с поля уходите — ведь не все же мешки с поля вывезти успевают? А когда утром обратно на уборку возвращаетесь — чисто всё уже? Тут дело такое — у председателя нашего родственников — как у дурака фантиков. А некоторые из них даже на рынках разных трудятся — в Боровичах там, в Новгороде. Вот он по ночам иногда туда картошку то и увозит. Была картошечка колхозная — стала частная. Усекли, гусары хреновы?

Гусары усекли сразу и прочно. Уже через десять минут полувзвод, в пешем порядке, правда, выступил в направлении Правления колхоза.

Впереди шёл злой ротмистр и хмуро декламировал:

Путь был не близок — километров пятнадцать с гаком, но чувство неутолённой мести клокотало в гусарской груди почище, чем вулканическая лава в жерле Везувия — в день гибели Помпеи.

Согласно заранее выработанной диспозиции, основная масса мстителей занялась бескровной нейтрализацией конторских служащих — бухгалтера, бригадира, агронома и прочая. Я же удостоился чести сопровождать ротмистра в самое логово коварного врага.

Одним могучим пинком ноги Кусков снёс с петель хлипкую дверь председательского кабинета, и мы смело проследовали внутрь.

— Это что ещё за фокусы? Вы кто такие? А ну-ка предъявите ваши документы! — Медведем взревел председатель Пал Иваныч, мужик отнюдь не хилый.

Впрочем, тут же и примолк — это ротмистр картинно достал из внутреннего кармана ватника обрез, страшно клацнул хорошо смазанным затвором, и, в полной тишине, небрежно, цедя слова сквозь зубы, поинтересовался:

— Как Вы сказали, уважаемый? Ваши документы? Помнишь, Андрюха, фильм такой — "Рождённая революцией"? А эпизод шикарный — входят два отморозка в кабинет к комиссару, а тот их и спрашивает: "Ваш мандат"? А тот, что повыше, просит своего товарища: "Козырь — наш мандат"?

Я, конечно, отвечаю, что помню этот эпизод очень даже хорошо.

— Давайте, гражданин, повторим, — обращается Кусков к председателю, не сводящему испуганного взгляда с обреза, — Ну, спросите ещё раз: "Ваш мандат, товарищи"? Ну, гнида вороватая, долго я буду ждать?

— Э…э. Товарищи, а где ваш мандат?

— Козырь, а наш мандат? — Радостно восклицает ротмистр.

В точности, как в том известном фильме, я медленно подхожу к председателю и сильно бью между глаз. Мужик отлетает метров на пять и медленно сползает по стене, непритворно закатив глаза.

— Заставь дурака богу молится, он и председателя замочит, — недовольно ворчит Кусков в мой адрес, старательно поливая голову председателя водой из пузатого графина.

Пал Иваныч медленно приходит и в себя, и в ту же секунду ощущает под кадыком холодное дуло обреза.

— Будешь ещё, сука оппортунистическая, воровать картошку студенческую, которая потом, мозолями и спинами усталыми им достаётся? — С пафосом вопрошает ротмистр.

Председатель тихонечко вертит головой из стороны в сторону, что-то мычит и сучит ногами, обутыми в кирзовые сапоги пятидесятого размера.

— Ладно, на первый раз — верю, — успокаивается, наконец, ротмистр и отводит дуло обреза в сторону, — А мешки с картошкой украденные — всего двести двадцать штук по сорок килограмм в каждом, — вернёшь. В другом месте украдёшь — но, вернёшь! Пошли, Андрюха, отсюда скорей — на свежий воздух, а то похоже, наш вороватый друг обхезаться по крупному изволили.

Уходим с чувством глубочайшего удовлетворения и с верой в высшую справедливость.

И что же Вы думаете?

По прошествии месяца, наша славная бригада выиграла таки соревнование — и диплом памятный получили, и премию денежную.

Премию, впрочем, Кусков никому на руки выдавать не стал, мотивируя этот поступок следующей сентенцией:

— Деньги, заработанные потом и кровью, в боях с грязными супостатами, тратить на меркантильное потребительство пошло и отвратительно.

Поэтому — в субботу все встречаемся в "Белой Лошади" — гуляем с шиком гусарским, — заработали это право в боях честных.

А обрез наш я ресторанным ребятам подарю, у них чего только по стенкам не висит — колёса, сёдла, шпоры, попоны — и обрезу там место найдётся, как-никак, — вещь легендарная.

Но, забыл Кусков простую истину — долог и непредсказуем путь к последнему причалу, и всякого на этом пути — ещё может случиться.

Байка шестая Старый ржавый обрез — 2

Славно в "Белой Лошади" посидели. Для тех, кто не знает — ресторанов разнообразных и дорогущих в Ленинграде в 1981-ом году было — до бесу.

А пивной ресторан с ценами приемлемыми — всего один — "Белая Лошадь".

А меню какое: шесть сортов пива разливного — вещь для тех времён — неслыханная; а названия блюд — "Щи по-гусарски", "Колбаска-гриль по-славянски", например?

Попасть в такое заведение — куда как непросто, очередь за месяц занимать приходилось.

Но ротмистр у нас — не просто так чувак — а Мастер Спорта СССР по конной выездке, с самим Ростоцким-младшим в одной группе занимался. Поэтому — пускают нашу банду по первому свистку, и обслуживают по высшему разряду.

Но конец вечера был испорчен безнадёжно.

Выяснилось, что Кусков обрез — вещь раритетную и легендарную, в подарок ресторану предназначавшуюся, забыл в деревне безымянной, под койкой своей — в портфеле потрёпанном.

Что делать? Решили горячку не пороть, а проблему возникшую решать не спеша, комплексно, с выдумкой нетривиальной.

Почему, собственно говоря, не встретить очередной Новый Год в этой самой деревушке, всеми позабытой? Заодно — и обрез заберём. А год то наступающий, тем более, счастливым намечался. Помните, у Андрея Вознесенского:

"Девятнадцать — восемьдесят два — по идее — счастливый номер"?

Решили единогласно — поедем непременно.

Но вот наступает тридцатое декабря — день отъезда, и на Московский вокзал, к отправляющемуся поезду, приходят всего трое — я, Генка Банкин, и Надежда с РГ.

У остальных — уважительные причины: Кускова — жена не пустила, у Михася — родственники на праздники в Ленинград пожаловали, к Ленке — жених из лётного училища на побывку прибыл, ну, и тому подобное….

С одной стороны плохо — распался дружный коллектив под напором бытовых заморочек, с другой — некоторые задачи мобильным группам и решать проще, чем громоздким соединениям войсковым, — азбука полевая.

Выезжаем по юношеской наивности налегке, планируя затарится необходимым провиантом и всем прочим — на месте назначения.

Но утром 31-го на крохотной железнодорожной станции, то бишь — перевалочном пункте, — хоть шаром покати. С громадным трудом достаём пять банок тушёнки, килограмм коричневых развесных макарон, две буханки хлеба, шмат сала и бутылку вермута. Причём, не нашего крепкого дешёвого, а импортного, незнакомого, дорогущего — Martini называется.

Уже находясь на низком старте, неожиданно встречаем старого знакомого "по картошке" — Митька, приснопамятного водителя кобылы.

— Ребята, родные! Каким ветром к нам? А тут к вечеру по радио — минус тридцать два обещают! — Митёк, как всегда, немного пьян и очень много радушен.

Узнав о наших планах, Митёк тут же становится непривычно серьёзным:

— Не, до Места (даже он, местный старожил, уже напрочь забыл название деревни) вам так просто не дойти — километров семь — наезженная дорога, а дальше — все десять — целена нетронутая, снегу по пояс, без снегоступов, или лыж каких — труба полная.

Митёк выдаёт нам три пары снегоступов:

— Вот, классная вещь — осиновые. Бабка ещё плела — лет тридцать тому назад. В те времена зимой у нас все на таких ходили.

Вещь действительно оказалась классной и незаменимой. Если бы не снегоступы эти осиновые — встречать бы нам Новый — 1982-ой Год в чистом поле, или, что вероятней — в лесу дремучим.

А так, ничего — уже к семи вечера к деревне безымянной — месту вожделенному, — благополучно добрались.

Добраться то — добрались, но устали, как кони педальные. А здесь совсем не до отдыха — изба промёрзла до невозможности, баньку по самую макушку снегом занесло, колодец без воды — вымерзла вся — до последней капли.

Первым делом — нашли обрез, и завернули его в рваную тряпку, найденную тут же. Вторым — напилили по быстрому в прок дров, баньку от снега разгребли, раскочегарили. Надюху к данному объекту приставили — снег в котёл подсыпать неустанно, дровишки в печку подбрасывать — очень уж хотелось Новый Год встретить с соблюдением всех Традиций — с банькой, жарко натопленной, в частности.

А сами избушкой занялись — окна старым полиэтиленом утеплили, дверь подправили, подмели в комнатах, печь вычистили, огонь в ней — максимально жаркий, — развели. Надежда в бане первая погрелась, и отправилась стол праздничный накрывать.

А времени уже — без двадцати двенадцать. Но и мы с Банкиным успели друг друга чуть-чуть, Принципов ради, вениками похлестать.

Сели за стол без трёх минут, вермута иностранного хлебнули, поздравили друг друга с Наступающим. И такая усталость вдруг навалилась — прямо за столом все и уснули.

Проснулся я часа через два — дрова в печи уже догорали, похолодало значимо. Ребят растолкал, спать отправил, а сам остался при печи в качестве истопника — свежие порции дров раз в двадцать минут подбрасывать.

Сижу себе тихонечко, за огнём присматриваю, о том — о сём думаю.

И вдруг слышу — за дверью входной кто-то жалостливо так скулит, а может даже — и плачет. Открываю дверь — а на пороге собака лежит, здоровая, но худая — скелет сквозь кожу просвечивает. И такими глазами жалостливыми на меня смотрит — душа на изнанку переворачивается.

Затащил собаку в избу, около печки пристроил, возле морды щербатую тарелку с тушёнкой примостил Минут двадцать она только дрожала всем своим худым тельцем, и смотрела на меня безотрывно. Потом начала жадно есть. Съела одну предложенную порцию тушёнки, вторую, пол краюхи хлеба.

Потом, видимо, раскалённая печка стала припекать ей бок, собака приподнялась.

Тут и выяснилось, что лап у неё в наличии — всего три, а на месте четвертой — короткий коричневый обрубок, покрытый подтаявшей ледяной коркой.

С культи, видимо давно уже загноившейся, в тепле закапали крупные капли чёрного гноя, воздух наполнился нехорошим больничным ароматом.

Мои товарищи от вони той тут же проснулись. Надежда занялась собакой — стала обрабатывать её запущенную рану йодом — единственным лекарственным препаратом, бывшем в наличии.

Генка же, оставшись не при делах, и, понимая, что в этом амбре уснуть невозможно, достал обрез, разобрал, и стал тщательно смазывать его составные части тушёночным жиром — за неимением лучшего.

Я даже не стал спрашивать — зачем.

Если у ротмистра были не обманувшие нас всех предчувствия, то почему у Генки таковых быть не может?

За окнами заметно посветлело, близился рассвет, бедная собака, наконец, уснула.

Втроём вышли на крыльцо. На востоке, в серых небесах, сливаясь с линией горизонта, затеплилась тонкая розовая нитка.

На той стороне озера, над трубами домов обитаемой деревни, стали подниматься редкие дымы. Было очень холодно, минус тридцать пять, не меньше — деревья ближнего к нам леса были одеты в совершенно невероятные — пышные, белоснежные шубы.

Хорошо то как!

Генка, глядя куда-то вверх, ни к селу, ни к городу, вдруг выдал:

Вдруг, над озером раздался громкий петушиный крик:

— Ку-ка — ре — ку — ку!

Знаете, я потом много раз интересовался у людей знающих:

"К чему это — когда в первое утро Нового Года, в страшный мороз, — громко кричит петух?" И ни кто мне членораздельно так и не ответил, даже цыганки многознающие только плечами неопределённо пожимали и как-то странно, исподволь, посматривали.

Утром, ближе к одиннадцати, к нам в гости неожиданно припёрся Митёк.

С Новым Годом, босота! Поздравляю! — Размахивая на пороге бутылкой самогона, орал Митёк, и вдруг, осёкся, неуклюже опускаясь на пол.

— Жучка, Жученька! Ты жива, девочка моя! — причитал Митёк, неуклюже ползя в сторону проснувшейся от шума собаки, и из глаз его неожиданно закапали крупные, совершенно тверёзые слёзы. Собака, радостно скуля, поползла к нему на встречу.

— Понимаете, ребятки, — рассказывал Митёк полчаса спустя, гладя смирно сидящую на его коленях собаку, — Жучка у нас на скотном дворе жила. Очень хорошая собака, ласковая. Но невзлюбил её наш председатель, Пал Иваныч. Сперва побил сапогами сильно, а потом, с месяц назад, — и вовсе, из берданы картечью в неё пальнул. Я уже подумал — всё, конец Жучке. Ан нет! Молодцы вы, ребята, спасли собаку! Это, не иначе, промысел божий привёл вас сюда. А Жучку я с собой заберу. Нынче нет уже Пал Иваныча — свобода у нас полная. Да нет, не убивал его ни кто. Наоборот — забрали нашего председателя на повышение, в область. Он теперь в Новгороде третьим Секретарём Обкома служить будет, вот как! А что, правильное решение. Пал то Иваныч — мужик политически очень даже подкованный. Да вы и сами с ним по осени работали — знаете, значит.

Это точно, работали — знаем.

— Кстати, — говорит Митёк, — Вспомнил, чего к вам пёрся то, — метель нешуточная надвигается, пора вам, ребятишки сваливать отсюда. Да какие ещё, к такой-то матери, прогнозы. У меня организм чует — когда после выпивки хорошей похмелье мягкое, только поташнивает чуток — тогда погода хорошая будет, а когда крутит всего, продыху нет — это погани всякой ждать надо, — ветер ли ураганный, ливень с грозой, метель ли на неделю. А сегодня с самого утра — крутит, так что, давайте с якоря сниматься.

Снимаемся с якоря, гребём к станции, Жучку по очереди несём.

Попрощались — со слезами, сели в поезд.

В поезде тоскливо — холод, теснота, тусклые жёлтые сумерки. На какой-то маленькой станции подсаживаются два дембеля, следующие в родные пенаты.

Сперва ведут себя прилично, скромников из себя строят, отличников боевой и политической подготовки. Потом покупают у проводницы водочки, выпивают, и начинается — мат на мате, мат сверху, и мат — помимо.

Встаю, и по-хорошему объясняю — с нами дама, поэтому ругаться матом — нельзя, и, более того, — последствия, они и для дембелей — последствия.

— Ты чё, гнида малолетняя? — Вопрошает тот, что по хилее, — Пик-пик-пик, и ещё — пик-пик-пик. Ты сейчаза у нас узнаешь — что есть дембельская любовь. И — пик-пик-пик.

— Да что вы, братья, — вмешивается Генка Банкин, расшнуровывая рюкзак, — Всё, собственно — путём. Сейчас и презент вам, бравым, организуем шементом.

— Так то лучше, — откликается более здоровый дембель, — Дедушки подарки уважают, глядишь и простят вашу наглость. Пик-пик-пик.

Генка, явно подражая ротмистру Кускову, не торопясь извлекает из рюкзака тяжёленький свёрток, разворачивает тряпицу, извлекает обрез, звонко передёргивает хорошо смазанный затвор.

Через минуту — дембелей и след простыл.

Кусков обрезу был рад несказанно, всё в словах благодарных рассыпался.

А, узнав, что данный предмет нас и в дороге обратной выручил нешуточно, вообще в философский экстаз впал:

— Прав был старикашка Шекспир, — весь мир один сплошной Театр. Но сколько каждому из нас спектаклей отмерено — не дано знать. А когда бенефис будет — тем более. Вот обрез — железяка старая, на первый взгляд — бесполезная полностью. А вот надо же, и в спектаклях жизненных роли важные играет. А нам то, что тогда от жизни этой ждать?

Отнёс ротмистр обрез в "Белую Лошадь", там его торжественно на стену повесили, под каким-то знаменитым персидским седлом.

Захожу я как-то года три назад в "Лошадку" — нет обреза. Стал спрашивать — никто ничего не знает, старый персонал давно уже уволился.

Видно наш друг железный опять в каком-то спектакле задействован, — лишь бы в руках правильных, добрых.

Байка седьмая Две разновидности ревности

По весне в нашем коллективе состоялась первая свадьба — Толстый Витька женился на Нинке. Мероприятие это долгое — сперва все направляются непосредственно в ЗАГС, где и происходит официальная часть, затем молодые часа на три отправляются кататься, на заранее нанятом такси, по Городу — на Стрелку Василевского острова, к Медному Всаднику, на Марсово Поле, далее — в зависимости от наличия свободного времени — до назначенного часа прибытия в ресторан.

Гости на весь этот период предоставлены сами себе, и убивают его — в соответствии со своими наклонностями и степенью развитости фантазии.

Витька начал нервничать с самого начала процесса — с момента облачения в тесный, абсолютно новый, чёрный костюм.

Всё ему не нравилось, везде жало и топорщилось, зеркало предательски демонстрировало кого-то не того — явно не брутального мачо, хозяина жизни.

— Ну, что ты, Толстый, так переживаешь? Дело то — ерунда, раз-два и готово, — Увещевал Витьку опытный уже в этом деле ротмистр Кусков, — Выпей-ка, брат, Зубровочки — оно и полегчает. И, вообще, классику знать надо:

Витька старшему по званию перечить не решался.

После костюмных мук начались галстучные пытки, которые тоже не обошлись без зубровочного эликсира.

После ЗАГС-а поехали кататься по городу. На Стрелке пили шампанское, а потом и знаменитый коктейль "Северное сияние" — опытный ротмистр и водочки с собой прихватил.

Не то чтоб молодые пошло напились, но определённое алкогольное возбуждение всё же присутствовало.

Прибыли, наконец, в ресторан, расслабились — вроде все сложности уже преодолены.

Эх, молодость, молодость, наивная молодость!

Выпили, закусили, ещё выпили, вдоволь поорали: "Горько — горько!", вышли в вестибюль перекурить. Стоим, перекуриваем, лениво треплемся о самом разном, и вдруг, прибегает пацан десятилетний, чей-то там дальний родственник.

— Невесту то, — вопит истошно, — Украли, выкуп требуют!

Сперва то Толстый ничего — взял у гардеробщика какую-то кепку, пошёл к гостям — деньги собирать. Но потом надоело ему это дело — кепка денег полна, а жену не отдают, непонятно даже — кому и деньги то отдавать надо.

— Ерунда это всё, — заявляет тут видавший виды ротмистр, — Всегда в таких случаях невесту украденную — в туалете женском прячут. Вот пойди туда — да вызволи из неволи.

Ресторан то был не из простых — этажа три занимал, туалетов женских там — штук десять, не меньше. Витька все их посетил — со скандалами и воплями, как полагается, — но Нинки так и не нашёл.

— Напрасно, Вы, дядя Витя, по сортирам женским лазаете, — заявляет давешний пацанчик, — Нинка то с друзьями просто на такси поехала покататься, подождите — скоро вернётся.

Напрасно он это сказал, совсем даже напрасно.

Узнав, что среди Нинкиных компаньонов по поездке присутствует лицо мужского пола, Толстый впал в полную фрустрацию — в штопор крутой, то есть, вошёл:

— Вот оно значит как, — орал Витька, махнувший с горя фужер водочки, — Часов пять как жена — а уже с какими-то левыми мужиками на авто катается? Не прощу! Всё — свадьба отменяется — на фиг! Ноги моей здесь больше не будет!

Ну и ещё пару слов обидных в невестин адрес, с горяча, добавил.

И — прочь из ресторана, только его и видели.

Бежит по Невскому, усердно страусиными ножищами перебирая, — только галстук гордо над левым плечом развевается.

Лишь возле Адмиралтейства, пробежав километра три, Толстый наконец то остановился.

Минут пять я его старательно успокаивал, а там и ротмистр Кусков с парой бутылок шампанского подоспел.

Шампанского употребив, Витька быстро успокоился, повеселел и публично раскаялся в ошибках совершённых. Бодро возвращаемся в ресторан — казус то устранён полностью.

Но не тут то было!

Оказывается, что пока мы отсутствовали, из вояжа вернулась невеста — доброхоты тут же ей и рассказали про женихово поведение. Со всеми подробностями, в красках ярких. Особенно подружки невестины закадычные старались. Ну, Нинка, в свою очередь, тоже психанула знатно:

— Не связывайся с малолетками — предупреждали люди добрые. На фиг — эту свадьбу! Поймайте мне машину — на развод поеду подавать!

Но, здесь уже проще — набежали родственники многочисленные, окружили молодых плотным кольцом, пошла работать дипломатия народная.

А мы с Кусковым в зал ресторанный пошли — без нас разберутся.

А в зале ресторанном всё скучно и не весело — вяло себя как-то народ ведёт, без души, ни песен тебе, ни танцев.

Ротмистра, впрочем, это ни мало не смутило.

Накатил водочки, закусил, пошлый анекдот громко — на весь зал — рассказал, ещё накатил, и подсел клеиться к одинокой незнакомой девице.

— Слышь, Андрюха, — говорит мне Вика Кускова, ротмистрова жена, — а приударь-ка ты за мной по полной программе. А то обидно ведь — с Кусковым уже три года как женаты, я его ревную постоянно, а он меня — нет. Неправельено это. Вон, даже Витька свою Нинку без повода серьёзно ревнует — а я, что — хуже?

Да нет, Вика — тоже очень даже ничего. Иду на встречу — начинаю ухлёстывать по полной.

Танцуем — раз — другой — третий. Шепчу ей что-то на ушко, подливаю водку в шампанское, Вика заливисто смеётся на весь зал.

Спиной ощущаю чей-то тяжёлый взгляд — шутки шутками, но по морде что-то ни за что, ни про что, получать, ей-ей, не хочется.

А свадьба, тем временем, приходит к своему логическому завершению — молодые полностью помирились, и, даже толком не попрощавшись, отбыли по своим неотложным делам, гости потихоньку начали расходиться.

Мы с четой Кусковых тоже уходим, благо метро в двух шагах.

Спускаемся по эскалатору в зал. Надо вам сказать, что эта станция метро — закрытого типа, то есть электрички отделены от потенциальных пассажиров стеной, в которой имеются ниши, оборудованные дверями.

И вот представьте себе картинку: подходит очередная электричка, двери открываются, но пассажирам из одной конкретной двери на перрон ну ни как не выйти — в нише, уперевшись спинами в противоположные стенки, стоим мы с ротмистром — и дубасим друг друга почём зря.

А рядом стоит Вика Кускова и улыбается — наконец-то ротмистр её приревновал по серьезному — сбылась сокровенная девичья мечта.

С Кусковым мы потом, конечно, помирились.

Но природа ревности, её смысл — для меня по-прежнему — загадка.

Байка восьмая О напрасном героизме

Попович как-то незаметно превратился во всеобщего любимчика.

На любой вечеринке он — желанный гость. На гитаре классно играет, песенки разные душещипательные поёт проникновенно:

Короче говоря, стал Попович душой коллектива.

Вот только с учёбой у него ни как не ладилось, особенно с точными науками. И если с высшей математикой ещё как-то вытанцовывалось — преподавала её совсем даже ещё не старая барышня, так что шансы у Поповича — женского любимчика, определённо были, то вот с теоретической механикой (термехом — по-простому) дела у Поповича шли — из рук вон.

Профессор Агранович, что нам лекции по термеху читал, вообще-то был мужиком неплохим, даже где-то удобным — в смысле сдачи ему экзаменов.

Всё ему было до фонаря. Читает лекцию, и видно невооружённым глазом, что думает то он совсем о другом — встречаются иногда такие чудаки, целиком в себя погружённые.

Вот и Агранович этот не от мира сего был — даже фамилий своих студентов не мог запомнить, постоянно ошибался — ну, неинтересно ему это было.

И внешность у профессора соответствующая — чёрный потёртый костюм, бородка клинышком, пенсне старомодное, скрывающее взгляд отсутствующий — вылитый академик Тимирязев — из фильма "Депутат Балтики".

А вот преподаватель по практическим занятиям — Витюков по фамилии — был полной противоположностью Аграновича, — молодой, ушлый до невозможности.

Он как-то сразу понял, что Попович в его предмете не смыслит абсолютно ничего, то есть — ноль полный. А, поняв это, тут же стал нагружать Поповича многочисленными дополнительными заданиями. Но мы брата-гусара в беде не бросили — совместными усилиями все задания эти порешали, получил таки Попович свой зачёт.

Ставя подпись в зачётке, Витюков зло прошипел сквозь зубы:

— Ничего, Попович, ничего. Мы с вами ещё на экзамене встретимся, там вот все точки над "и" и расставим, выведем кое-кого на чистую воду.

А экзамен по термеху следующим образом происходил: первые минут двадцать в аудитории находился только один Агранович — раздавал студентам билеты, по местам рассаживал, а потом — к моменту, когда первый желающий уже был готов отвечать, появлялся Витюков, подсаживался к профессору и начинал экзаменующемуся вопросы каверзные задавать, Аграновичу что-то на ухо нашептывать. И профессор к его мнению всегда прислушивался, и двойки — по просьбе Витюкова — ставил исправно.

Экзамены проходили в два приёма — в первый день шли те, кто был более-менее уверен в своих знаниях, во второй — все остальные. Я рискнул — пошёл сдавать экзамен в первый день, и всё прошло нормально — четыре балла.

И вот сидим в общаге, с Михасем и Генкой Банкиным — такими же счастливчиками, пивко бутылочное попиваем — празднуем, значит.

А тут и Попович пожаловал — смурной весь из себя, хмурый, словно туча из мультика про Вини Пуха. Поздравил нас неискренне совсем, и говорит:

— А мне, похоже, кирдычок приходит. Загрызёт меня завтра Витюков насмерть, гадом буду. Хоть вещи иди заранее собирать — в Донецк родимый возвращаться.

Жалко, конечно, Поповича — да что тут сделаешь?

А Попович пивка хлебнул и продолжает:

— Есть, впрочем, шанс один. Да опасное это дело, не каждому по плечу. Слабовата нынче молодёжь пошла, слабовата — риска боится. Ну, рассказывать вам дальше, субчики, или не стоит — всё равно откажитесь?

Мы дружно киваем, мол, рассказывай, конечно. Мы ребята не робкого десятка, как никак — бравые гусары, а не какие-нибудь там — ботаники.

Ну, тогда слушайте, — оживляется Попович, — Агранович то у нас — гений, с одной стороны, а с другой — лох чилийский, никого и в лицо то не помнит. А Витюков на экзамены с опозданьем приходит — сами знаете. Вот если кто смелый найдётся и с моей зачёткой на экзамен сходит и минут за десять-пятнадцать сдаст его — было бы здорово!

Не, понятное дело, надо и на шухер у двери кого-нибудь поставить, чтобы если что — шум поднять, дабы засланный казачок смыться успел. Ну, как вам план?

— А что, на, — план, как план. Только, на, проработать его тщательно требуется, на, — тут же откликается Михась.

Начинаем тщательно прорабатывать. Попович — для ускорения мыслительного процесса — приносит бутылёк донецкого самогона.

Появляется, с честно заработанной тройкой, ротмистр Кусков, вносит свою лепту в составление развёрнутого Плана будущей Компании. Сидим допоздна, всё прикидываем, кумекаем, в конце концов, решаем, что утро вечера мудренее, — ложимся спать.

Утром меня расталкивает помятый Генка:

— Давай вставай, умывайся, брейся, пора торопится — опоздать запросто можем.

Приводим по быстрому себя в порядок, давимся горячим растворимым кофе, перед самым выходом бросаем жребий — а кому, собственно, идти к профессору.

Жребий тянем втроём: я, Михась и Банкин, ротмистр, как твёрдый троечник, в выборе претендента на героическую роль участия не принимает.

Выпадает — мне. Ну что ж, гусарское слово, данное накануне, возврату с утра не подлежит.

Занимаем места, согласно выработанной накануне Диспозиции: я — под дверью аудитории, оттеснив остальных сдающих, Михась с Банкиным — метрах в двадцати — с той стороны коридора, откуда может появиться Витюков, ротмистр с Поповичем — активно передвигаются по всему ближайшему пространству туда-сюда — "воздух нюхают".

Пунктуально, точно в назначенное время, появляется Агранович, открывает аудиторию, запускает первую пятёрку, отбирает зачётки, раздаёт экзаменационные билеты.

По прошествии трёх-четырёх минут поднимаюсь и подхожу к профессору:

— Сергей Николаевич, я готов отвечать!

— Ну что вы, молодой человек, к чему такая спешка? Посидите ещё, подумайте. Отмерьте ещё раз шесть, а потом уже — и отрежем, — равнодушно отвечает профессор, не отрывая взгляда от какого-то математического журнала.

— Видите ли, Сергей Николаевич, — я начинаю волноваться, и от этого нести откровенную чушь, — Но я очень тороплюсь, мне уже через час надо быть на Московском вокзале — невесту встречать. Она из провинции у меня, города не знает совсем, если встретить не успею — заблудится обязательно.

Агранович не хотя отрывается от своего журнала:

— Придётся пойти Вам, — смотрит в лежащую перед ним зачётку, откуда таращится мордастый мужик с шикарными усищами а-ля ансамбль "Песняры", — Товарищ Попович навстречу. Невеста — дело святое. Начинайте. Хотя, — переводит взгляд на меня, — Рановато Вам ещё женится, на мой взгляд — молоды больно.

Как назло, вопросы в билете попались заковыристые, требующие развёрнутых ответов.

Начинаю тарабанить со скоростью отбойного молотка, время от времени чиркая прямо на обратной стороне билета необходимые формулы, схемы, графики.

Минут через десять сообщаю, что, мол, всё, что знал — сказал.

Профессор смотрит на меня с некой долей удивления и уважения:

— Молодой человек, неплохо, право слово, — неплохо. Но для пятёрки мне необходимо задать Вам некоторые дополнительные вопросы.

— Сергей Николаевич! — Невежливо перебиваю профессора и прижимаю руки к груди в немой мольбе, — Но у меня же невеста там! Она же заблудится!

— Да, да, конечно же, — смущённо мычит Агранович, — Извините, забыл, извините. Берёт мою, то есть — Поповича — зачётку, и выводит там жирную пятёрку.

— Спасибо большое! — Пулей вылетаю за дверь.

И вовремя, там уже шум и гам — Генка Банкин сцепились нешуточно с Михасём, а рядом козлом прыгает Витюков, пытаясь разнять дерущихся. Быстро сворачиваю за ближайший угол, где-то рядом раздаётся разбойничий пересвист — это ротмистр Кусков подаёт остальным сигнал:

— Отбой, гусары! Всем вернуться в Лагерь, Победа! Победа!

Праздновали мы эту победу, видимо, через чур уж нескромно — информация то и ушла — куда совсем уж и не надо.

Через дней десять вызвал нас четверых к себе (а Поповича — нет) Бур Бурыч, усадил, долго смотрел по очереди на каждого, а потом сказал:

— Гусар гусару, конечно, брат. Но пора уже научится в людях разбираться — большие уже, чай. Одно дело, если бы вы всё в тайне от Поповича сделали — ну, по-тихому выкрали бы у него зачётку, не ставя его в известность, экзамен бы за него сдали, — это одно дело.

Но, как я слышал, он сам всё придумал, да и вас, дурачков наивных, на эту авантюру подбил? А это — совсем уже другое дело. Нельзя так товарищей своих подставлять — ради своих меркантильных интересов. Попомните мои слова — не будет с этого Поповича толку, не наш он. А вы, в следующий раз, думайте — кому помогаете.

Как в воду смотрел Бур Бурыч — на третьем курсе попался Попович на каком-то мелком, но откровенном, крысятничестве. История получила широкую огласку, все от Поповича отвернулись, перестали в учёбе помогать — ну, и вылетел он из института — по итогам очередной сессии.

Байка девятая Стройотряд и первая потеря

После второго курса, в обязательном порядке — стройотряд. Никто, кстати, отлынивать — косить, в смысле, — и не пытался, деньги в стройотрядах в те времена вполне значимые можно было заработать — на всю зиму хватало.

Сшили на всех форму стройотрядовскую: штаны — дрянь страшная, — через год развалились, а куртка — вполне даже ничего, до сих пор надеваю, когда на даче за грибами хожу.

Прошли медосмотр, получили прививки необходимые, и — пожалуйте в поезд, маршрут Ленинград — Инта.

Но до Инты так и не доехали — сошли на станции Косью.

То ещё местечко. Сердце всего посёлка, его центр — это котельная, тепло зимой дающее, а уже вокруг неё всё остальное — разномастные бараки, в смысле. А ничего больше в посёлке и не было.

Поселили нас, человек пятьдесят, в самый большой и холодный барак, раскладушками, матрацами и прочими постельными принадлежностями обеспечили. Выдали ватники, штаны брезентовые, кирзовые сапоги, шлемы утеплённые — "монтажки" называются.

Хоть и июнь месяц на дворе, а холодно здесь нешуточно — по утрам на лужицах ледок, днём — плюс пять- семь, не больше. Да и дождик постоянно моросит — гадость страшная, тоска.

Первые две недели строим "забор", так это сооружение прораб называет.

На самом деле — это толстенные и тяжеленные сосновые брёвна, вкопанные в землю метра на полтора, между столбами — стена колючей проволоки. "Забор" ограждает местную автобазу — несколько бараков, забитых ржавыми железяками и бочками с соляркой.

Прежде чем вкопать столб, сперва, по технологическим нормам, полагается выкопать в вечной мерзлоте глубокую яму — объёмом в один кубический метр. Объём этот определяет на глаз прораб — выкапываем ям десять — зовём прораба. Столбы закапываем только после его отмашки.

Сволочная эта работа. Вечная мерзлота — как камень, да и натуральные каменюки постоянно попадаются, кругом грязь непролазная — через края кирзовых сапог переливается. Брёвна сосновые тяжеленные, килограмм по двести пятьдесят — руками не обхватить. Вместе с тем, за установку одного столба — десять рублей начисляется. Посчитали — за четыре дня каждый по месячной стипендии заработал.

Но не лёгкие это деньги — спины ломит невыносимо, руки-ноги в синяках чёрных от

проволоки колючей — непростое это дело — проволоку колючую между столбами плотной стеной натягивать; все простуженные — сопли рекой, по утрам канонада от кашля не прекращается ни на минуту.

Всё же держимся, лопаем анальгин, вёдрами пьём чай с мёдом — комиссар отрядный подсуетился — целую бочку мёда где-то раздобыл.

Наконец, "забор" полностью построен и принят важной до невозможности Государственной Комиссией.

Отряд разделяют на две части — большую часть, под руководством ротмистра Кускова, забрасываю куда-то в горы, где находится заброшенный прииск — на вторичную промывку золота, меньшей части поручают работу ответственную и наиважнейшую — строительство телятника. Бригадиром назначают Михася — как жителя деревенского, понимающего всю значимость для посёлка Косью этого объекта.

Телятник строим из шлакоблоков. Направляющие для опалубки уже сделаны настоящими, взрослыми строителями. Наше дело нехитрое: прибиваем доски опалубки, лопатами загружаем в бетономешалки цемент, песок и шлак — из той же котельной, после перемешивания загружаем всё это на носилки, тащим к опалубке, вываливаем, трамбуем массивными деревянными плахами.

Вроде, всё просто, но одни носилки с грузом весят килограммов шестьдесят-семдесят, удовольствие — ниже среднего. По мере застывания раствора передвигаем опалубку вверх — приходятся строить деревянные помосты. Стены телятника неуклонно растут в высоту — деревянные помосты — следом. Таскать тяжеленные носилки становится всё труднее.

Работа по установке забора представляется уже детским лепетом, сном желанным.

Руки, ноги и спину уже даже не ломит — эти части тела просто не ощущаются, нет их вовсе. Жизнь превращается в каторгу — проснулся, поел, отпахал до полной потери сил, поел через силу, доплёлся до койки, рухнул на неё, не раздеваясь, уснул тяжёлым сном — совсем без сновидений. Далее — строго по кругу.

Тогда-то я и понял, что означает словосочетание — "круги ада". Именно что — круги.

Постепенно опускаемся — в бытовом смысле.

Барак превращается в запущенное логово бомжей — на раскладушках — серое постельное бельё, кругом валяются вонючие носки и не менее вонючие портянки, старые объедки, многочисленные окурки.

Сидит на высоком барачном подоконнике бригадир Михась, курит, задумчиво рассматривает дырявые носки на своих лапах. Рядом с бригадиром пристроился приблудившийся кот по кличке Кукусь. Кот тоже внимательно изучает Мишкины пальцы — вдруг между ними кто-то съедобный завёлся?

Михась переводит взгляд на помещение, долго, с грустью вселенской, взирает на бардак этот, плюёт в сердцах, тушит хабарик об подоконник и щелчком отправляет его куда-то — между коек товарищей:

— Живём, на, как в свинарнике, на, твою мать!

Но уже ничего не сделать, усталость сильнее любви к чистоте, нет уже ни у кого сил на подвиг — хоть немного убраться в этой норе.

Приехал как-то большой проверяющий, из регионального штаба ССО. Смело дверь открыл, вошёл — и тут же выбежал обратно, стошнило его прямо на крыльцо.

Сделал пару замечаний, в помещение уже не входя, да и умчался куда-то, по делам более важным.

С личной гигиеной — ещё хуже. Холодной воды — море, вернее — целый ручей, что за бараком протекает, но вода там — ледяная, а единственный кипятильник ещё в первую неделю исчезает в неизвестном направлении. Как итог — большинство перестаёт чистить зубы, и, все поголовно — бриться.

А полноценная помывка — мечта заветная, для многих — вовсе невыполнимая. Единственный душ с тёплой водичкой — только в котельной, но очередь туда — до морковкиного заговенья стоять — не достояться. Есть тен с водогреем на автобазе, но пускают туда только блатных — комиссаров, бригадиров, прорабов всяких.

Мы то с Лёхой решили эту проблему кардинально, на третий день после приезда — спёрли с какой-то ближайшей стройки (новый барак недалеко молдавские шабашники возводили) три рулона толи, и одной местной старушке за пару вечеров заплат на крышу протекающую поставили. За это бабулька нам иногда крохотную баньку топила — аккурат к концу рабочего дня. А как остальные целый месяц без мытья нормального обходились — мне до сих пор не понятно.

Потом то попроще стало — в конце июля погода жаркая установилась, вычистили с десяток бочек двухсотлитровых пустых — из под химии какой-то, в чёрный цвет выкрасили. Половина — для мытья тел грязных, другая — для постирушек. С утра дежурный их водой из ручья наполняет, солнце работает на совесть — к вечеру тёплой воды — хоть залейся. Очерёдность купания в бочках тупой честный жребий устанавливает, ни каких тебе привилегий пакостных — демократия полная — все строго по очереди, друг за другом в бочки влезают. Сомнительна такая гигиена, но ничего не поделаешь — другой то нет.

Одновременно приходят две новости. Первая — возвращается часть отряда, отправленная на вторичную промывку золота. Вторая — в магазин Леспромхоза завезли спиртное. И ни какую-нибудь дрянь, а настоящее "Яблочное" в бутылках по 0,5 литра, шестнадцать — на — шестнадцать. По прямому договору с кубанским колхозом "Путь к коммунизму!" — лес в обмен на портвейн. Братьев усталых, с приисков золотых приезжающих, надо встретить достойно? Надо!

Организуется мобильная ударная группа. Я — во главе, как самый ответственный, в довесок, в качестве физических исполнителей — Лёха-каратист и Лёнька Молдаванин — как самые здоровые — вдруг что, да и груз немалый предстоит транспортировать.

До леспромхоза — километров двадцать пять, сугубо по заброшенной в незапамятные времена узкоколейке. Есть и наезженная дорога, но по ней все сто двадцать километров будет, а попуток здесь не водится, тем более — за вином, конкуренция, однако.

Выступаем затемно. Если для свиньи бешенной — семь вёрст не крюк, то для стройотрядовца и поболе — не в зачёт.

Подгребаем к самому открытию магазина. Наблюдается страшный ажиотаж, такое впечатление, что лесорубы со всего Северного Урала сбежались сюда — может, конкурс какой объявили?

И точно конкурс. Типа — а кто в этой тайге самый крутой? Победителю — приз.

Принимаем в конкурсе самое активное участие. Вернее — Лёха принимает, а мы с Молдаванином только тела лесорубов в тенёк относим — типа — вежливость проявляем.

Набиваем три рюкзака трофеями, берём обратный курс.

Жарко до невозможности, пот льётся ручьями нешуточными, пить хочется, а пить то и нечего — не продумали в спешке аспект этот.

— Эй, Старшой! — Стонет плетущийся последним, Молдаванин, — Давай попьём немного, а?

— Так нет же ничего, — отвечаю, — И сам бы рад.

— Как это — нет? — Активно подключается Лёха, — А на горбу мы что тащим? Жидкость ведь, верно? Ну, давай по бутыльку всего хлопнем, а?

Спорю для порядка ещё минут десять и сдаюсь, хотя, в глубине души и понимаю, что ошибку совершаю нешуточную. После привала — новый бросок к цели конечной, снова привал и — "по бутыльку".

Не доходя до базы километра два, Молдаванин падает окончательно, — но не на спину, где груз бьющийся располагался, а, сугубо на живот — морду лица только поцарапал знатно.

Ну, а что тут удивительного — школа, однако, блин.

— Не, Старшой, — устало бубнит пьяненький Лёха, — Я ту и вино покараулю и Молдаванина, а ты дуй за подмогой, тут недалеко уже.

Уписаться можно — раз пятьдесят — и всё в один и тот же подгузник.

Дую за подмогой, вдруг впереди, в сумерках ранних — два зелёных огромных глазища — чисто фары автомобильные. Приведение, что ли какое, или ещё что? Уже каменюку с земли здоровенную подобрал, и вдруг слышу:

— Мяу, мяу! — Да это кот Кукусь, морда полосатая, нас встречать вышел. Молодцом, братишка!

Доплелись с котом до барака, спасительную команду на помощь товарищам направили.

Через полтора часа и два тела бесчувственных и остатки королевских винных погребов были успешно доставлены, а ещё через часок и золотоискателей наших привезли.

— Ну, в принципе, на, справился, на, — сказал мне Михась, руку пожимая.

А тут вдруг казус неожиданный случился — соратники то наши за целый месяц, в тайге проведённый, к свежему воздуху привыкли, и банька там у них приличная была. Зашли они в наш барак загаженный — носами крутят, бухтят что-то нелицеприятное в наш адрес, графья недоделанные. И от портвейна, с трудами нешуточными добытого, морды наглые воротят. Их, видите ли, в тайге — Главный по вторичной промывке — Арзум Ашотович "Золотые Зубы", — спиртиком чистым баловал регулярно — за труд ударный.

Чуть не поругались даже — в дымину.

Утром то мы на работу отправились, а у золотоискателей грёбаных — выходной.

Возвращаемся — о, Великие Шаманы! Барак то вылизан весь, чистота кругом — как в палате больничной, что для членов ЦК КПСС предназначена. На совесть ребята потрудились.

Вот тут то уж — помирились окончательно, и вино "Яблочное" допили, и спирт, из тайги прихваченный, да и самогонки потом местной отведали — гадость страшная, неужели её действительно из опилок делают?

Гарик, размякнув от выпитого, кисет заветный из-за пазухи достал. А в кисете — порошок какой-то серый. Оказалось — золото, втайне от Арзума Ашотовича из тайги вывезенное.

На фига Гарику эта пыль непрезентабельная? Для памяти — оказалось.

Совместными трудами достраиваем телятник, крышу кроем, пол бетонируем, даже рельсы по середине телятника прокладываем. Ну, и зачем коровам — рельсы, спрашивается?

Года два назад был я в этой самой Косью проездом — стоит себе наш телятник.

Только обитают там почему-то и не телята вовсе, а огромадные грязные свиньи.

Впрочем, чему удивляться? В нашей стране, куда не плюнь — кругом свиней полно.

Вот, например, если на членов Думы Государственной посмотреть внимательно — то кого можно увидеть? Вот то-то.

И только во вкус вошли, вработались по-настоящему — всё, уезжать пора, сентябрь за порогом.

Деньжищи немалые на руки получили, и — в поезд. Летит себе поезд, на стыках подпрыгивая, качает его, бедолагу, от гулянки студенческой.

Что такое коктейль "Северное Сияние" — все знают — водка и шампанское — один к одному. А что такое — "Северное Сияние — Де Люкс"? А это — шампанское и спирт — один к одному.

На самом почётном месте — возле громадной миски с молоком — кот Кукусь. Он потом много лет в общаге на Наличной улице Комендантом Кошачьим трудился.

Приехали в Ленинград — повзрослевшие, виды повидавшие, при деньгах — довольные собой несказанно.

И тут, через месяц, как ушат холодной воды — умирает неожиданно Лёнька Волжанин, одногрупник наш. Круглый отличник, боксёр, гитарист. Простудился где-то, на ногах решил простуду переходить, слёг, приехала "Скорая" — воспаление лёгких, в больницу отвезли. Через сутки сообщают, умер, мол.

Удар для всех — страшный получился. Родители его приехали, мы гроб с телом в самолёт загрузили, поминать сели. Но не лезла водка, ну никак.

А уже к весне и свадьбы в массовом порядке начались. Видно созрели мальчишки потихоньку, в смысле — в мужиков превратились.

Байка десятая Ладожские миражи

В своей жизни я видел много миражей — и в пустыне Кызылкум, и в болотистых джунглях Вьетнама, и даже, в одно особенно жаркое лето — над безымянным заливом Японского моря.

Но ладожские миражи — они особые, любимые.

Почему?

А, может быть потому — что они родные? То бишь — на Родине увиденные?

Наступил март, приближалась полноценная весна. Решили мы с Гариком, пока ещё не поздно, на зимнюю рыбалку сползать. Лёд на Ладоге ещё надёжным был, но стоит на недельку-другую припозднится — и искупаться запросто можно.

Встречаемся поздним вечером на Финляндском вокзале — необходимо на последней электричке доехать до конечной станции с профильным названием — "Ладожское Озеро", заночевать на вокзале, а рано утром, ещё в полных сумерках — выдвигаться к рыбе поближе.

Встретились-поздоровались, смотрю, а Гарик какой-то не такой, скулы заострились, взгляд непривычно скользящий. Выясняется, заболел напарник, — температура — под сорок.

После того, как Лёнька Волжанин от воспаления лёгких помер, я к таким вещам серьёзно стал относиться.

— Давай, Гарик, — говорю, — Отложим на фиг эту рыбалку. Сейчас я тебя домой провожу. Водки горячей с малиновым вареньем попьёшь — к утру вся хворь и отступит.

— Нет, не пойдёт так, — заявляет Гарик, — Во-первых, клин клином вышибают — ломанёмся к Зеленцам, пропотею по дороге, потом в палатке отлежусь. А, во-вторых, у меня водка горячая с малиновым вареньем — с собой.

И демонстрирует термос трёхлитровый, китайский.

Смотрю, спорить с ним бесполезно — настроен серьёзно, а экипирован, термос учитывая, и подавно.

Приезжаем на станцию, кемарим в уголочке — народу в здании вокзала много набилось, — одни корюшку ловить настроились, другие — к Кариджскому маяку за окунем собрались.

Каридж место тоже почётное — часа четыре до него по торосам добираться, но окуни там ловятся — по килограмму и более, да и щуки крупные попадаются иногда.

Получается, на Зеленцы только мы настропалились. Зеленцы — это острова в двадцати километрах от берега, во время войны через них Дорога Жизни проходила, и сейчас ещё там бараки-сараюшки разные стоят, если что — и переночевать можно запросто.

Я был на этих островах один раз, но только летом, Гарику же и вовсе не доводилось, он всё больше к Кариджу бегал, или на мелководье рыбачил.

Но с собой имеется подробная карта и надёжный компас. По плану — должны за световой день добраться до островов, разбить там лёгкую палатку и порыбачить в волю.

По слухам, неделю назад под Зеленцами ночью очень хорошо плотва крупная — грамм по пятьсот-шестьсот, клевала.

Как только за окнами начало сереть — выходим. Лёгкий морозец, хрустящий снежок под подошвами валенок, в небе — одинокие редкие звёздочки.

От вокзала до берега ведёт широкая, хорошо натоптанная тропа. У берега тропа раздваивается — правая — к мысу Морье — там корюшка, ерши и прочая мелочь клюёт, левая — к Кариджскому маяку.

В сторону Зеленцов троп нет. Оптимизма этот факт не вызывает, но и для пессимизма повода нет — никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь, — диалектика.

Определяемся по компасу, выбираем направление. Идётся пока легко — под ногами твёрдый наст. Светлеет, прямо по нашему курсу всходит неяркое солнышко — значит, правильным курсом двигаемся, — на восток.

Гарик сперва достаточно бодр и весел, но часа через три начинает отставать, делаем привал. Немного перекусываем, запиваем напитком "на малиновом варенье". Заметно холодает, опускается туманная дымка, солнца не видно совсем.

Идём дальше. Бросаю взгляд на компас — мамочки мои, стрелка пляшет из стороны в сторону, разве что — круги не выписывает. Ну и как понимать это?

— А это значит, что мы уже где-то совсем близко, — объясняет Гарик, — Тут во время войны столько машин под воду ушло, ну и снарядов всяких, бомб — вот компас то это железо и чует. Раньше мы над глубиной были, а сейчас к островам вышли — тут уже мелко, компас и взбесился.

Решаем остановится, порыбачить, дождаться, когда туман исчезнет — а там и определится по месту нахождения. Ставлю крохотную полиэтиленовую палатку, дома с помощью паяльника изготовленную, зажигаю в палатке пару маленьких свечей, в пустые банки из под майонеза предварительно размещённые. Гениальное изобретение — на улице минус пятнадцать, а в палатке, уже через десять минут — плюсовая температура.

Гарик выпивает неслабую порцию лекарства из термоса, влезает в спальный мешок и преспокойно засыпает. Спит он до самого вечера, только храп по озеру разносится.

Я потихонечку рыбачу, сверля лунки в значительном отдалении от палатки — я Гарику шумом от лунок буримых спать не мешаю, он мне, храпом — рыбу ловить. Рыбка ловится потихоньку — плотвичка, окуньки, даже щурок один попался.

В природе начинает что-то странное происходить. Уходит туман, резко теплеет — даже дождик мелкий начинает моросить. А вот и Зеленцы — с километр всего не дошли, даже бараки старые видны отчётливо.

Откуда-то издали прилетает странный шум — будто поезд скорый где-то по ладожскому льду следует. Звук становится всё громче, уже видна приближающаяся со стороны островов тёмная фигура неясных очертаний. Через пять минут становится ясно — это здоровенный лось. Голову рогатую к небу задрал и чешет — прямо ко мне.

Громко кричу, зверь останавливается и смотрит на меня совершенно ошалевшими дикими глазами. Кричу ещё раз — лось испуганно приседает, делает кучу, разворачивается на девяносто градусов, и гордо, закинув массивные рога на спину, с закрытыми глазами — удаляется в ледяные просторы, в направлении, противоположном берегу. Тут же вытаскиваю крупного хариуса — рыбу в этих местах редкую.

Не иначе, Весна по-настоящему пришла, вот природа и опьянела немного.

К вечеру просыпается Гарик, на удивление здоровый, без каких-либо признаков температуры повышенной. Теперь настала моя очередь подремать пару часиков перед ночной рыбалкой. Просыпаюсь, перекусываем. Поднимается ветер — плотно зашнуриваем палатку, прикармливаем лунки, внутри палатки заранее просверленные.

В палатке хорошо, тепло, негромко трещат свечи, с наружи дует ветер нешуточный, по крыше стучит крупный дождь. Плохо это: ветер — потому что лёд весенний оторвать от берега может; дождь — потому что мы в валенках. Валенки, конечно, на "резиновом ходу", но, когда на льду будет сантиметра три воды — утешение слабое.

К утру налавливаем килограмм пятнадцать разной рыбы, даже пару сигов попадается.

Пора к дому. Дождь стих, сквозь редкие сиреневые облака проглядывает весёлое солнышко, дует тёплый ветерок. На льду, правда, за ночь скопилось немало воды — ноги тут же становятся мокрыми — противное ощущение.

Трогаемся в обратный путь. Гарик идёт первым. Вдруг он резко останавливается и удивлённо произносит:

— Смотри, Андрюха, берег то — бежит!

Ну, думаю, опять у Гарика температура поднялась, бредит — не иначе.

Присмотрелся — и правда, береговая линия, еле видимая вдали, начинает плавно стираться зигзагами, как будто и впрямь — бежит. Вот и мыс Марье растворился, и маяк береговой пропал куда-то.

Впереди — до самой линии горизонта — только снежные торосы.

Оборачиваюсь — и линия береговая, и маяк — находятся позади нас, где быть им совсем не полагается. И сиреневое всё какое-то, ненатуральное.

Останавливаемся, перекуриваем, обсуждаем.

А безобразия продолжаются — был один маяк, потом стало — два, три, десять — надоело считать — плюнули. Потом глядь, слева, вдалеке, параллельным с нами курсом судно океанское движется — большое, только сиреневое, сиреневые блики от иллюминаторов во все стороны веером рассыпаются. Красиво — до жути.

Но, красота красотой — а к дому двигаться то надо. Решаем — миражам не верить, а курс держать согласно здравому смыслу, то есть — по компасу, ведущему себя нынче благоразумно и прилично.

Через час, из-за очередного тороса, показываются трое мужиков. Обычные мужики, только сиреневые, опять же. До них метров двести, идут впереди нас в том же направлении. Вдруг у мужиков пропадают головы, через минуту — одни только ноги бредут куда-то, потом — никого нет уже впереди, пропали совсем.

В небе, прямо над нашими головами, медленно и совершенно бесшумно, проплывает сиреневый самолёт — гигантский кукурузник. За штурвалом — сиреневый лётчик, улыбается, машет нам рукой, сволочь.

Конец Света какой-то. Бред пьяного телёнка в чукотской тундре, на исходе Ночи Полярной.

Неожиданно всё прекращается, сиреневые облака ушли куда-то, оптический обман прервался — надолго ли? Впереди, уже недалеко совсем, берег с маяком, позади — трое давешних мужиков безголовых, но сейчас — с головами. Догоняют нас постепенно.

— Видали, — орет идущий первым молодой краснощёкий здоровяк в овчинном тулупе, — Миражи то в этом году какие — просто блеск! Сахара знаменитая, к такой-то матери, отдыхает. Вас, ребята, кстати, сперва шестнадцать было, потом — восемь, четыре, а теперь вот — двое. Вы то хоть — настоящие?

— Да вы сами ещё недавно без голов вовсе разгуливали, что тот всадник в пампасах, — парирует Гарик.

Дальше идём вместе.

— А там, впереди, что-то неладно, — говорит один из новых знакомых.

И действительно, впереди толпа народу, все бегают туда-сюда, руками размахивают.

Подходим, так и есть — сбылись худшие ожидания. Не просто так ночью ветер бушевал — оторвало таки лёд от берегового припая, между нашей льдиной и береговым льдом — трещина нешуточная, метров двадцать уже будет, — и расширяется прямо на глазах.

На льдине скопилось человек триста. От маяка подходит небольшая лодка — человек пять вместить сможет, и то, если без рюкзаков и ящиков рыбацких. Среди толпы начинаются споры и разногласия — а кому первому спасаться? В воздухе повисает матерная ругань, отчётливо пахнет дракой. Никто не хочет рыбу пойманную на льду оставлять.

А тут ещё Гарик куда-то подевался.

Ага, вот и он — отошёл метров на сто в сторону, лунку пробурил и рыбку ловит — как ни в чём не бывало, да ещё и рукой мне машет, мол, греби сюда, клюёт.

Подхожу, сверлюсь рядом, удочку опуская в лунку.

— Понимаешь, — говорит Гарик, — тут же всё достаточно просто, только быть надо внимательным. Ветер то у нас — восточный? Восточный, да и крепчает понемногу. А вон видишь, в двух километрах — мыс Морье? Льдину нашу скоро туда и прибьёт, а там мелко — переберёмся на берег без проблем. Я в том году по этому маршруту два раза выбирался.

А на берегу спасённых этих милиция, наверняка, встретит, штраф выпишет. Да штраф то ерунда, а вот бумага в институт придёт — опять отмывайся, доказывай что ты — белый и пушистый, в духе борьбы за коммунистические идеалы воспитанный.

Так что сиди, рыбачь, тут места корюшковые.

И действительно, пока до мыса дрейфовали — корюшкой ещё разжились — для ассортимента полного.

Прибило льдину к берегу, торосы на месте стыковки подниматься метровые стали. Народ туда и ломанулся дружно, а Гарик сидит себе, дальше рыбачит:

— До чего же народ у нас глупый и нетерпеливый. Сейчас то торосы ещё не устоялись, полезешь через них — обязательно провалишься, а глубина там — метра полтора. Так что пойдём туда только часа через два. За это время торошение прекратится, льдины друг к другу притрутся — пройдём, как посуху.

Так всё дальше и случилось, впрочем — ноги и так мокрые уже были.

Перебрались на мыс — а там костры вовсю жаркие горят, — это торопыги несчастные сушатся, — до станции то ещё километров семь чапать.

Приехал я домой. Бабушка обрадовалась — в кои веки внучок рыбы столько домой принёс. А потом, глядя, как я безрезультатно пытаюсь валенки с ног стащить, говорит:

— Ничего у тебя, внучок, не получится. Уж поверь мне, в войну то я на лесных заготовках работала — знаю. Если валенок мокрый на ноге часов десять посидит — ни за что потом не снять, срезать будем.

Жалко валенок, новые были, практически. Промучился я ещё часа полтора, да и сдался — срезала их бабушка за пять минут, к следующему зимнему сезону новые покупать пришлось.

Рыбачил я потом по последнему льду на Ладоге неоднократно. Но миражей таких никогда больше видеть не доводилось. Только вот сняться они иногда, особенно — кукурузник сиреневый, огромный. Как впрочем, и другие сны — о событиях юности ушедшей.

Байка одиннадцатая Военная кафедра

И как же это я забыл про военную кафедру? В жизни студенческой её значение велико и, воистину, — нетленно. Особенно для девчонок — начиная со второго курса, у них появляется лишний еженедельный выходной, — есть чему позавидовать.

А вот для пацанов — еженедельная боль головная, нешуточная, прибавляется.

Опаздывать нельзя, надо носить рубашку защитного цвета с чёрным галстуком-удавкой, ну и другое всякое, малоприятное — Устав изучать, например.

— Военный человек даже носки носить должен в строгом соответствии с Уставом, — выступает перед строем Начальник кафедры, полковник Мясницкий, — Либо синего цвета, — полковник слегка приподнимает левую брючину, демонстрируя синий носок, — Либо — коричневого, — приподнимается правая брючина, выставляя на общее обозрение носок коричневый.

Или ещё:

— Капитан Стрельцов, а почему Вы не едите солёных огурцов?

— Виноват, товарищ генерал, но голова никак в банку не пролезает, исправлюсь!

Вот такие шуточки.

Учили нас на зенитчиков, вернее — на командиров зенитных батарей. Название батарей этих озвучивать не буду — вдруг, до сих пор — Военная Тайна? Изучали силуэты самолётов — наших и иностранных, чтобы в пылу боя подбивать только тех, — кого прикажут. Пушки сами — немного, чтобы мелкие поломки уметь самостоятельно ликвидировать, Устав, конечно, а также, очень подробно, — материалы последних съездов КПСС.

Иногда на стрельбы выезжали, и на простые — из пистолетов-автоматов, и на сложные — из пушек зенитных непосредственно.

Поехали, как-то по весне — листочки уже зелёные на деревьях были, — на Ладогу, там как раз стрельбище и располагалось. Пушки из ангара вытащили, на холме в линию расставили, орудия расчехлили.

— Сейчас, — говорит полковник Мясницкий, — Будете стрелять не в белый свет, а по настоящим целям, болванками железными, правда — не снарядами, — и рукой в сторону Ладоги показывает.

А там, в километре от нас, катерок небольшой плоты деревянные за собой тащит, и через каждые сто метров матросики плоты по одному отцепляют. Всего шесть плотов оказалось — по количеству пушек. Маленькие плоты — точками с позиции смотрятся.

Стал полковник нас по номерам расставлять. А надо сказать, что в орудийном расчёте самый ответственный номер — первый. Он и горизонтальный прицел на цель наводит, и огонь открывает — нажимает ногой на нужную педаль. В нашем расчёте меня и назначили быть первым номером.

Глупость несусветная. Я это сразу понял, как на сидение, что по левую сторону от ствола орудийного располагалось, уселся.

Росту то во мне — один метр шестьдесят три сантиметра всего. С сиденья этого только до педали спусковой могу с трудом достать, до прицела не дотянутся никак. А если привстать — то с прицелом всё в порядке, но педаль теперь в недосягаемости. Бред полный получается.

Но возражать старшим по званию в армии строжайше запрещено, приказ надо беспрекословно исполнять. А тут уже и команды вовсю полетели:

— Заряжай, целься!

Прошу своих замереть, приподнимаюсь, аккуратно ловлю в перекрестие прицела нужную цель, стараясь не дышать, опускаюсь на сидение, нащупываю педаль.

— Огонь! — Подаёт команду ротмистр Кусков, командир расчёта орудийного.

В это невозможно поверить, но из шести орудий по цели попали только мы — плотик вдребезги разнесло.

Как передовикам ратного дела, нашему расчёту разрешают ещё пострелять. Три выстрела — два попадания. Ну и дела!

Перед отъездом, полковник, непринуждённо прогуливаясь перед строем, говорит:

— Ну, что, бродяги, небось, когда я недомерка на первый номер посадил, подумали все — совсем старик из ума выжил. И не надо врать — конечно, подумали, уж я то знаю — двадцать лет в рядах, как-никак. Дело тут простое. Когда амбал какой первым номером садится, у него самоуверенность излишняя проявляется. Вот он — прицел, вот она — педаль, как результат — небрежность и неаккуратность. А когда низкорослый кто на это место садится? Он, наоборот, всё старается тщательно сделать, лишнего вздоха собственного боится. Вот так вот, а результат — на лицо. Так что в нашей армии — самое главное? Отвечаю — обязательность и скрупулезность! Обязательность и скрупулезность, и к ним ещё — плановость. Запомните, бойцы.

Не знаю, как другие, но лично я запомнил — пригодилось вскоре.

Дело было так. Приехали к нам на очередную контрольную Проверяющие из Округа, настоящие офицеры, в действующих частях ПВО служащие. И видимо, поставили перед ними задачу — поиметь нас по полной программе, в смысле — с учёбой — двоек наставить.

Офицеры свою задачу выполнили, половина группы пары с блеском получила.

Всем двоечникам велено было помещение кафедры освободить, подготовится дополнительно где-нибудь в другом месте, и к пяти вечера явиться на пересдачу.

В качестве "другого места" мы с Гариком выбрали пивной бар "Гавань" — заведение респектабельное и уважаемое — во всех отношениях. Посидели, позанимались.

— А зачем это мы попрёмся к пяти? — Рассуждает Гарик, с тоской глядя на пустую пивную кружку, — Там народу будет — толпа немеренная. Давай попозже подойдём, к семи, например?

Можно и к семи, разницы никакой. Сидим — занимаемся.

Когда все же подходим — на часах семь тридцать. Кафедра закрыта, никого нет, похоже — все ушли на фронт какой, стучи — не стучи.

Закуриваем, и от нечего делать, начинаем говорить гадости про состав кафедры офицерский, мол:

— Такой-то — пик-пик-пик. И такой-то — пик-пик-пик.

А ещё — про носки разноцветные, и про огурцы солёные. И так минут десять. Смешно — до усрачки полной.

А сверху, с лестничной площадки, покашливание вдруг раздаётся. Стоит там дежурный по кафедре — капитан Стрельцов — собственной персоной, и ехидно так в свои усишки ухоженные усмехается:

— Можете, бойцы, не извинятся. Тут всё равно камера записывающая стоит. Так что завтра — к десяти утра, при полном параде и с верёвками на шеях, предварительно намыленных, — к Начальнику кафедры, — и без опозданий.

Вот влипли — так влипли. Нависает нешуточная угроза позорного отчисления.

Срочно едем в общагу, в основном, за советом — а что делать то дальше, блин военно-морской?

Собираем консилиум, но дельных советов не поступает. На наше счастье, на огонёк случайно заглядывает ротмистр Кусков, выслушивает всё внимательно, и спускается на вахту — Бур Бурычу звонить, совета спрашивать.

Возвращается минут через десять, заметно повеселевший:

— Даю вводную, — полковник Мясницкий недавно получил дачный участок. Домик щитовой поставил, баньку маленькую срубил. А воды то своей нет, до общественного колодца метров шестьсот. Ясна задача? Ну, в этом направлении и давайте двигаться.

Допоздна засиделись, головоломку эту решая, карты разные гидрогеологические, у дипломников напрокат взятые, изучая.

На следующий день являемся с Гариком в кабинет Начальника кафедры, как и просили — при полном параде.

— Разрешите?

Получив положительный ответ, входим. Гарик задерживается у входа, а я чётким строевым шагом подхожу к столу полковника и браво докладываю:

— Товарищ полковник, командир мобильной группы по решению гидрогеологических проблем — для решения поставленной задачи — прибыл. Район предстоящих работ досконально изучен, техническое решение найдено. Завтра с десяти часов утра мобильная группа готова приступать к интенсивным работам. Срок выполнения работ — семь часов. Вся техника, вспомогательное оборудование и вспомогательные материалы в наличии имеются. О научной части проекта доложит мой ассистент.

Полковник явно несколько смущён таким напором, необходимо усилить натиск.

Гарик, тем временем разложивший на столе разнообразные карты, подхватывает эстафету — чётко и громко рассказывает о технологических трудностях привязки секретных гидрогеологических разрезов к конкретной местности, о напорах в различных водяных горизонтах, о мезозойских отложениях и ещё чёрт знает о чём.

В глазах Начальника кафедры начинают, наконец-то, проявляться отблески разумности.

Жестом останавливаю Гарика, наступает ответственный момент.

— Товарищ полковник, разрешите получить Ваше разрешение на проведение вышеозначенных работ с десяти утра завтрашнего дня (завтра — как раз суббота).

К сборам готовы приступить немедленно!

Полковник Мясницкий грузно поднимается из-за стола, и, заложив руки за спину, подходит к окну, о чём-то думает несколько минут, и, так и не оборачиваясь, негромко бросает:

— Встреча — на объекте, завтра в десять. Свободны!

Гарик ловко сгребает со стола карты, синхронно разворачиваемся через левое плечо и быстро покидаем кабинет, пока его хозяин не передумал.

На завтра мы с ротмистром садимся в старенький "Москвичёк", купленный Кусковым на деньги, в стройотряде заработанные, прицепляем сзади взятый у кого-то напрокат прицеп, и едем в Кавголово — на учебную базу нашего института. Там, под честное слово, берём — до вечера — всё необходимое. С остальными участниками эпопеи встречаемся непосредственно около въезда в нужное садоводство.

Ровно в десять заходим через открытую калитку на полковничий участок, хозяин, одетый в старенький матросский бушлат, встречает лично. Рапортую:

— Товарищ полковник, мобильная группа в полном составе прибыла. Разрешите приступить к выполнению запланированных работ?

Мясницкий коротко кивает, в его глазах пляшут весёлые бесенята.

Разворачиваемся по полной: одни выгружают оборудование, Гарик раскладывает на садовом столике различные карты и какие-то непонятные чертежи, Михась бродит по участку — с умным видом и сухой раздвоенной палкой в руках:

— Сейчас, на, мы эту воду, на, быстренько, на, найдём. Вот оно, место, на, давайте все сюда быстро!

Действительно, палка в Мишкиных руках уверенно показывает вниз.

Настраиваем мотобур. Мотобур — это слегка переделанная бензопила "Дружба -2", только передача на девяносто градусов развёрнута, и вместо пилы — шнек с твёрдосплавным наконечником привинчен. Бурим скважину, постоянно добавляя новые шнековые секции.

На шестом сегменте начинает подниматься влажный грунт. Желоним, бурим — снова желоним, бурим. Скважина практически готова, восемь метров — согласно картам, необходимый водный горизонт прошли. Устанавливаем обсадные трубы, слегка цементируем. Потом опускаем внутрь ещё одну колонну труб — с медным водозаборником на конце. Снова цементируем, привинчиваем "качалку". Ещё через час — полковник водой питьевой обеспечен.

За воротами раздаётся автомобильный гудок, полковник выходит поинтересоваться — чего надо? Но машины и след простыл, а рядом с забором — два ящика пива и неслабый полиэтиленовый пакет с вяленой рыбой.

— Ну, вот что, — говорит, Мясницкий, — За воду спасибо большое. Инцендент, естественно, забыт. А вот пиво — это уже лишнее. Забрать немедленно и употребить по назначению.

Это — приказ. Выполнять немедленно! А вообще — молодцы! — А сам на меня смотрит, — Есть у некоторых из вас задатки нужные для воинской службы.

А ещё через неделю меня Приказом Начальника военной кафедры командиром учебного взвода назначили, ни с того, ни с сего. Но последствия сего приказа проявились только через несколько лет, образом самым непредсказуемым.

Неисповедимы пути земные — иногда, словно сами собой, в ту сторону поворачивают, о которой и думать то не хотелось.

Байка двенадцатая Здравствуй, Магадан!

Магадан — край, где рождаются Легенды, — страшные и романтические, героические и печальные. Тундра, северные олени, знаменитая трасса "Магадан — Палатка — Атка", золотодобывающие прииски, и зоны — заброшенные и действующие.

Романтика грёбаная в действии.

Благословенны эти края — особенно с точки зрения тех, кто покидает их без камня на сердце, с воспоминаниями сугубо хорошими.

Ну, вот и производственная практика. Выпадает ехать в Магадан, там, на месте, дальнейший маршрут уточнят. Подобрался неплохой коллектив, кроме меня — Толстый Витька, Генка Банкин и Михась. Ротмистр Кусков тоже с нами хотел, но Бур Бурыч твёрдость проявил:

— Были обещаны степи Казахстана? Извольте получить!

Билеты уже на руках, завтра в путь.

Перед отъездом случается, правда, небольшая неприятность — во время отвальной поспорили с Артуром из-за футбола. Я за "Зенит" болею, а он за "Спартак" московский. Как результат — у Артура зубов на два меньше стало, а у меня под глазом — синяк огромадный, пришлось к нему очки чёрные, размера соответствующего, подбирать.

С Артуром, конечно же, утречком помирились, но синяк от этого, естественно, не прошёл.

Едем поездом в Москву, далее летим в Магадан, по маршруту: Москва — Свердловск — Усть-Илимск — Якутск — Магадан, часов двенадцать. Совершенно ошалевшие, вываливаемся из самолёта, садимся в рейсовый автобус — до города.

Но отъезжаем от аэропорта только на пару километров — останавливают пограничники.

В те времена Магадан считался погранзоной — порт, как-никак.

Выводят всех из автобуса, документы скрупулезно проверяют, в сумках и рюкзаках тщательно копаются — часа два проходит. Одну женщину с ребёнком грудным на руках задерживают, сажают в зелёный газик и увозят куда-то.

Шпионка империалистическая "под прикрытием", не иначе.

Въезжаем в город. Окраины — сплошные бараки и халупы, центр — вылитый Московский проспект города Ленинграда — массивные дома с колоннами времен сталинской застройки.

Начальник местного геологического Управления выстраивает нас в ряд, зовёт "покупателя" — Главного инженера Апрельской геолого-разведывательной партии, здоровенного мужичину с внешностью забубённого пирата.

Фамилия у пирата знатная — Вырвиглаз.

— Ну, Вырвиглаз, смотри — каких орлов нам из Питера по блату выписали, говорит Начальник Управления, — Вот этого, здорового, — и пальцем указывает на Толстого Витьку, — На ССК поставишь. Читал телеграмму из Москвы, что мол, рекорд требуется? Вот, пусть и поучаствует, вклад свой, так его раз так, вложит.

— А рекорд то какой, — встревает Толстый, — Мировой, или просто так — общесоюзного значения?

Начальник глубокомысленно чешет в затылке:

— А хрен его знает. Не нашего ума это дело. Ты рекорд установи — в Москве решат — какой. А тебе то — не всё ли равно? Главное — чтоб денег заплатили. Вижу — кольцо обручальное у тебя на пальце, — следовательно, нужны деньги молодой семье?

Витька радостно кивает — нужны, конечно, ясен пень.

— Эти двое, — Начальник небрежно кивает на Генку с Михасём, — Тоже подойдут, на Центральном участке сгодятся, — А этого, — смотрит на меня, — в Управлении оставлю, бумажки разные перебирать, потому как — хиловат.

— Не торопись, Мих Саныч, — вмешивается Вырвиглаз, и командует, — А ну, молодой человек, снимите-ка Ваше маскировочное средство!

Тяжело вздохнув, снимаю чёрные очки, не хватало, чтобы вовсе выгнали — не вяжется громадный синяк с образом конторского служащего, бумажки перебирающего.

— Классная вещь! — Неизвестно чему радуется Вырвиглаз, лицом светлея, — Не, Мих Саныч, этого я тоже забираю, хоть и мелкий, но злоообный! Смотри синяк какой — сине-жёлто-бурый. Красота! Я этого гаврика на участок "Жаркий" запихаю, там не забалует.

Вырвиглаз отводит нас в задрипанную гостиницу, отдаёт билеты на завтрашний рейс Магадан — Певек:

— Встречаемся завтра в одиннадцать в аэропорту. Ведите себя здесь прилично, без выпендрежа, с уважением. Магадан как-никак.

Вырвиглаз отбывает по своим делам.

Решаем размять ноги и совершить променад по городу.

Первым делом направляемся к морю, а как же иначе:

Честно говоря, бухта особого впечатления не производит — берег усеян разнообразным мусором, над мусорными кучами — стаи наглых чаек, в море — мелкие частые жёлтые волны, повсюду — ржавые обломки кораблей. Грустное зрелище — сами собой возникают ассоциации, связанные с кладбищем.

Но Банкин, не смотря на холодную погоду — около плюс двенадцати, настроен искупаться — согласно неким Принципам Традициям:

— Даже сам Бур Бурыч здесь купался. И вообще — это как дань уважение месту отдать.

Сдаёмся под напором аргументов, раздеваемся и с разбега бросаемся в жёлтые волны.

Плескаемся пару минут, вылезаем — до чего же холодно! Чтобы согреться — играем в пятнашки, забавное, надо думать, со стороны зрелище.

— А что, на, господа, — предлагает последовательный Михась, — Выпить бы, надо, на. Целых три повода имеется. Во-первых, на, за Магадан. Во-вторых, на, согреться надо. В-третьих, на, у Грини Красовского сегодня свадьба — в Питере, уважить брата, на, требуется.

Все соглашаются с серьёзностью и уважительностью таких причин. Бодро отправляемся на поиски спиртного.

На полках магазинов — хоть шаром покати. Мороженый минтай, бычки в томате, развесные галеты, ливерная колбаса. При вопросах о наличие спиртного продавщицы лишь крутят головой и косятся подозрительно, явно раздумывая — а не позвать ли миллиционера?

В скверике замечаем живописную группу бичей. Один играет на баяне и поёт, трое — задумчиво слушают:

— Здорово, орлы, на! — Дождавшись, когда песенка закончится, решительно обращается Михась к бичам, А где, уважаемые, на, в этой деревушке обхезанной, на, водочкой можно разжиться?

Бичи посматривают на Михася уважительно — обозвать Магадан, столицу Колымского края "засранной деревушкой"? — Тут наглость громадную иметь надо, или статус нешуточный. Тот, что играл на баяне, вежливо отвечает:

— Это, господа проезжающие, и не проблема вовсе. Водки много в ресторанах. У нас их в городе целых два, один называется "Север", а другой насквозь противоположно — "Норд". Может — адреса этих заведений подсказать?

Прихожу Михасю на помощь, снимаю чёрные очки и доходчиво объясняю, что мол, мы на прииск за деньгами только ещё направляемся, вот осенью, на обратной дороге, мы кабаки эти обязательно посетим. А пока — нам бы что попроще.

Бичи тихонько совещаются между собой — незнакомцы по одёжке явно похожи на городских фраеров, но замашки, обхождение, фингал — не, не фраера. В конце концов, дают все необходимые наводки и наколки, подробно объясняют дорогу.

Вдвоём с Михасём едем на частнике в Нахаловку, находим нужный барак, стучимся условным стуком, говорим заветные слова. Без всяких вопросов нам продают две бутылки ханки — тёмно-бурой жидкости непонятного происхождения.

Возвращаемся в гостиницу, а там уже стол аристократический накрыт — на колченогом столике газетка постелена, на газетке — горка заплесневевших галет и пять открытых консервных банок "Бычки в томате". Королева Английская от зависти нешуточной — повесится, или в монахини подстрижётся.

Разливаем ханку по пластиковым стаканчикам, выпиваем по первой — за Магадан!

В желудок медленно падает здоровенный булыжник и лежит там, время от времени грузно ворочаясь между бычков томатных. Выпиваем по второй, и ещё один нехилый каменюга отправляется в гости к первому. Добром это не кончится. Судя по глазам друзей — у них те же проблемы. И из чего только эту ханку делают, спрашивается? Дальше рассказывать не буду — грустная история.

Но с утра похмелье было — жутчайшее. Головы у всех раскалываются, глаза — жёлтые, как у котов беспризорных. Приезжаем в аэропорт. Вырвиглаз ехидно ухмыляется, но проявляет определённое понимание:

— Судя по цвету глаз — ханку вчера попробовали? Шустры, вы, орлы ленинградские. А, сейчас — плохо, небось? Ничего, потерпите, прилетим в Певек — всех вылечу. Там пиво продаётся — куда там живой воде из сказок. Чёрное, крепкое, ароматное — "негл" называется. Нигде такого нет. Будите обратно улетать — затартесь по самое не могу, оно, если крышка качественная на сосуде — месяц может храниться.

Летим, сперва над Магаданской областью, потом — уже над Чукоткой. Внизу — зелёная равнина, изрезанная тысячами рек и ручьёв, и — миллионы больших, маленьких и вовсе крошечных озёр.

Прилетели. Около здания аэропорта стоит потрёпанная ветрами скульптура — чукча в компании с северным оленем. У оленя, почему-то, только один рог.

Метров через сто видим первого живого чукчу — тоже потрёпанного и непрезентабельного, правда, без оленя, но с картонной коробкой. В коробке копошатся пятеро лобастых щенков.

— Дядьки, чайку бы, а? Отработаю чем, или на щенков меняю: один щенок за одну пачку чая, — обращается к нам чукча.

— Обойдёшься, гнида, — невежливо отодвигает просящего в сторону Вырвиглаз, и поясняет, — Спиртного им уже лет десять как не продают — строго запрещено. Так они чифирить моду взяли. За пачку чая на всё готовы. Но лучше — вовсе ничего им не давать. Логика у них железная — если кто один раз чего дал, значит и второй раз дать может. Полгода потом будет следом за тобой ходить и канючить слёзно. А если за щенка пачку чая дашь — совсем замучит. Будет каждый день щенков приносить. Говоришь ему, не надо, мол, больше щенков. А он, морда тупая, думает, что этого конкретного не надо — мозги у него так устроены. Назавтра другого обязательно притащит. Послезавтра — третьего. И так — до бесконечности. Так что — учтите на будущее.

Первым делом Вырвиглаз заходит в магазин, покупает две трёхлитровые банки берёзового сока, открывает и выливает содержимое за ближайшим углом — под карликовую берёзу.

Видя наши недоумённые взгляды, поясняет:

— А вы что думали, негл вам в кружки наливать будут? Откуда в Певеке — кружки? Сейчас банки помоем, и — вперёд. А вертолёт до Апрельской — только ближе к вечеру.

Пиво продают почему-то только в порту.

Наполняем свои банки и устраиваемся на каком-то заброшенном причале.

Волшебный напиток — похмельный синдром проходит практически сразу, через десять минут глаза у всех приобретают первозданный природный цвет. Посматриваем на Вырвиглаза как на волшебника и отца родного в одном лице.

Неугомонный Банкин решает опять искупаться — Принципа ради. Но единомышленников в этот раз у него не наблюдается — в воде, среди мазутных пятен, плавают многочисленные льдины разных форм и размеров.

Генка храбро бухнулся с пирса в воду, взвизгнул, через десять секунд выбрался обратно, вытерся собственной футболкой, оделся и, довольный собой, умчался за новой порцией пива — "негла".

Мимо нас, к противоположной стороне причала, проходит очень красивая женщина.

Чуть-чуть за сорок. Гордая, королевская осанка, грива роскошных чёрных волос, глаза — словно два голубых светлячка. Женщина одета совершенно необычно для этих мест, где преобладают ватники и бушлаты, — городской кожаный плащ, туфли на высоком каблуке.

Вырвиглаз тут же вскакивает с пустого ящика и торопливо срывает с головы кепку — в знак приветствия. Женщина грациозно кивает в ответ и гордо проходит мимо. Глазеем ей в след в немом изумлении.

Отойдя от нас метров на триста, незнакомка подходит к краю причала и замирает, неотрывно всматриваясь в морские просторы.

Все синхронно переводят взгляды на Вырвиглаза. Тот ещё пару минут притворяется непонимающим, словно набивая цену, но потом сдаётся:

— Ну, хорошо, висельники, так и быть — расскажу. Тем более что молоды вы до умиления, вам такие истории весьма и весьма полезны быть должны.

— История эта прекрасна и страшно романтична, а суть ее заключается в следующем: самое эффективное в этом мире средство, обостряющее ум человеческий до невиданных высот, — это кружка чёрного пива "негл", выпитая в нужном месте, в нужное время и в правильной Компании.

Байка тринадцатая Полярная математика

О том, как Мария Николаевна осчастливила Певек своим многолетним присутствием, вам расскажет любой местный бич, спросив за эту услугу совсем даже недорого — двухлитровую банку чёрного "негла" и свежий анекдот с Большой земли, обязательно — политический.

Итак, незадолго до Нового Года, Мария Николаевна Иванова, двадцатипятилетняя аспирантка кафедры высшей математики Университета города Ленинграда, грядущее светило точных наук, красавица и умница, комсомолка и спортсменка, чинно сидела в пивном баре "Висла", за кружечкой светло-жёлтого напитка, который по какой-то жуткой ошибке именовался "пиво", и старательно продумывала сотый вариант решения знаменитой теоремы Ферма.

В те времена, в так называемой интеллектуальной среде, это считалось достаточно модным и почетным занятием.

Да и размер премии, обещанной каким-то иностранным чудаком за правильное решение, если говорить откровенно, впечатлял.

В этот ответственный момент, зловеще заскрипев, как говорят в модных романах о роке и неотвратимой судьбе, открылась старинная дверь, и в заведение вошел смуглый малый двухметрового роста.

Судя по обветренному, украшенному двумя неровными шрамами лицу, вошедший был моряком, а милый акцент, который проявился несколько позже, явно свидетельствовал о его отнюдь "не столичном" происхождении.

Это был никто иной, как Семён Походня, знаменитый в иных соленых водах капитан парохода "Красный Октябрь", перевозившего особо стратегически важные для Чукотки товары — красную рыбу и тюлений жир, коренной житель славного города Певек.

Молодые люди познакомились и славно поболтали, выпив по кружечке вышеупомянутого светло-жёлтого напитка.

Случайно узнав, что эта отвратительная жидкость называется "пиво", моряк сперва удивился, потом рассердился, затем разгневался.

Засучив рукава своего бушлата, он, крепкой загорелой рукой, не торопясь, обхватил горло несчастного бармена, требуя объяснить смысл этой несмешной шутки.

После последовавших затем незамедлительных и витиеватых извинений, благородный Семён решил простить глупого бармена и даже, достав из своего бездонного походного баула объёмистую флягу, сработанную из моржовой шкуры, угостил всех желающих благородным чукотским "неглом".

К этому моменту большинство посетителей благоразумно покинуло опасное заведение.

Но Мария Николаевна осталась сидеть на прежнем месте.

Безусловно, она была несколько фраппирована поведением своего недавнего собеседника, но ничуть не испугана — ведь общеизвестно, что напугать ленинградскую комсомолку гораздо труднее, чем даже решить неразрешимую теорему Великого Ферма.

— Милая Мария, — чуть смущенно проговорил неустрашимый морской волк, — Отведайте, пожалуйста, благородного чукотского "негла". В его вкусе — вся правда о моей прекрасной Родине. Сделайте глоток, закройте глаза — и Вы погрузитесь в мир прекрасных видений. Голубые далекие горы, полные неизъяснимой печали и зовущие в дорогу — прочь от родного очага, за неведомой призрачной мечтой, стада северных оленей, пугливых и грациозных, как наши детские сны, беспокойные, никогда не засыпающие джунгли, и океан, Великий Северо-Ледовитый океан…

О, Мария, как жаль, что я не родился поэтом.

Прикурив черную, непривычно длинную сигарету, Семён Походня продолжил:

— И ещё, если Вы сделаете глоток этого благородного напитка, то перед Вами могут открыться многие тайны мироздания….

И тут произошло неожиданное.

Элегантная, по последней моде одетая питерская девица, бестрепетной рукой, затянутой в тугую лайковую перчатку, решительно взяла со стола кружку капитана и единым махом осушила её до дна.

Результат превзошел все ожидания.

Глаза Марии Николаевны широко распахнулись и засияли, словно два самоцвета, собольи брови удивленно взлетели вверх, а маленькие карминные губы прошептали непонятные слова:

— Эврика! Эврика! Эврика!

Она быстро вскочила на ноги и, схватив со столика свою элегантную сумочку крокодиловой кожи, мгновенно выбежала на улицу.

Бедный Семён только растерянно хлопал ресницами, делая при этом руками какие-то непонятные движения явно извинительного характера, словно беззвучно призывая Господа в свидетели своей полной невиновности в происшедшем.

Как говорят в Певеке охотники: "В чем ошибся белый медведь уже не важно, важно, что тюлень все-таки улизнул".

А Марию Николаевну просто посетило озарение, она неожиданно нашла решение Великой Теоремы и срочно побежала домой, стремясь как можно скорей зафиксировать на бумаге свое неожиданное открытие.

К вечеру все было записано, оформлено как надо, запечатано в конверт и отправлено почтой в город Москву Ивану Терентьеву, тогдашнему её жениху, который в поте лица трудился профессором высшей математики в тамошнем Университете.

Покончив с этим важным делом, усталая наследница славы Архимеда и Лобачевского, уснула сном ангела.

Утром же выяснилось, что имеет место быть маленькая неприятность — за ночь решение теоремы напрочь Марией Николаевной было забыто, и виной всему, по ее мнению, был некий смуглый верзила с двумя крайне безобразными шрамами, который снился ей безостановочно всю ночь, рассказывая всякие байки о северных морях, золотоносных россыпях, спрятанных глубоко под вечной мерзлотой, о белых медведях, моржах, северных оленях и прочих глупых разностях.

Это действительно была, на первый взгляд, просто маленькая неприятность — ведь решение было у Ивана Терентьева, который через месяц должен был прибыть в Ленинград для официального предложения руки и сердца.

Месяц прошел как один день.

И вот долгожданная встреча любящих сердец.

— Иван! — взволнованно щебетала девушка, радостно улыбаясь и теребя рукав пиджака своей будущей половинки, — Правда же, мое решение просто великолепно и бесспорно? Ну, скажи же скорей. Правда?

— Дорогая Маша, — несколько озадаченно проговорил Иван, неодобрительно подёргивая роскошными усами, — Я, право, несколько удивлен. Ведь любой студент знает, что решения теоремы Ферма не существует, да и не может существовать. Как же ты, право…

— Стоп, Иван Терентьев, — безапелляционно перебил его голос, в котором уже угадывались предгрозовые нотки, — Оставь свое мнение при себе. А мне отдай МОЕ решение. И отдай немедленно!

— Но дорогая, — ошарашено промямлил уважаемый и заслуженный профессор, — Я искренне подумал, что это твоя предновогодняя шутка. Розыгрыш, так сказать. Ну, я и….

— Короче говоря, — пророкотал громовой раскат, и профессору даже показалось, что где-то совсем рядом сверкнули две голубые молнии, — Ты выбросил его? Выбросил? Выбросил?

— Ну, конечно, я…,- это были его последние слова в этом диалоге.

Вы знаете, что такое настоящий гнев?

Гнев ужасный, беспощадный, Гнев с большой буквы?

Если Вы не встречались с по-настоящему разгневанной советской комсомолкой, — Вы не знаете о гневе ничего.

Первый удар, нанесенный закрытым дамским зонтом, сбил с головы бедного Ивана его модную кепку; после второго разлетелся на тысячи мелких осколков его стильные очки, привезённые из заграничной поездки на какой-то научный семинар; после третьего… — впрочем, будем милосердны, — кровожадность ныне не в почете.

После этого инцидента о свадьбе и речи быть не могло.

Но вовсе не это беспокоило нашу воительницу.

Гораздо более важная и неразрешимая проблема стояла перед ней — в Ленинграде, в этом советском Мегаполисе, где, казалось бы, есть всё (в принципе, и при наличие нужных связей), невозможно было достать ни единой кружки, или там — бутылки, чёрного чукотского "негла". Даже связи нужные не помогали. А как без этого волшебного помощника вспомнить секрет решения Великой Теоремы?

Проблема разрешилась как-то сама собой.

Села Мария Николаевна на первый же пароход открывшейся Навигации и отправилась в экзотическое путешествие с конечной точкой маршрута в захудалом городке Певеке, что расположился где-то на самом краю земли.

А дальше случилось то, что случается в этих местах всегда и со всеми.

Полюбила молоденькая жительница Ленинграда эти благословенные края, да и забыла и о теореме Ферма, да и вообще — обо всех и всяческих теоремах.

А, кроме того, вышла замуж за морского бродягу Семёна Походню, который, к несчастью, лет десять тому назад сгинул где-то на просторах Океана — не вернулся старенький пароход "Красный Октябрь" в порт приписки.

Детей у них не было, но Мария Николаевна не вернулась на Большую Землю, живет себе в маленьком ветхом домишке, выращивает в самодельном парнике — на зависть местным клушам — гвоздики и тюльпаны, и каждое утро приходит на дальний причал — все ждет своего верзилу с двумя симпатичными шрамами на смуглом обветренном лице.

За это все жители этого городка ее безмерно любят и уважают.

— Вот так то оно, пацанчики. Вот она какая — Настоящая Любовь. Как же везёт некоторым. Как же везёт! — Проговорил Вырвиглаз, нешуточно растроганный собственным рассказом, не отрывая глаз от стройной женской фигурки, застывшей на дальнем краю причала.

По своему малолетству мы так и не поняли — а кому, собственно, повезло — в конечном итоге? Но спросить не решились.

— Ладно, орлы, хватит лирики, ей тоже меру знать надо, — совсем уже другим, обычным, голосом произнёс, поднимаясь на ноги, Вырвиглаз, — Нам уже пора — вертолёт отправляется через два часа. Как говорил один легендарный герой — "Нас ждут великие дела"!

Потом я про Вырвиглаза стишок один сочинил, ему по почте отослал. Пол года он на меня дулся, а потом ничего — оттаял.

Ну и что тут обидного — спрашивается?

Тоже мне — недотрога хренова.

Байка четырнадцатая Фраер в белом костюме

Иногда, со Временем (как с философской субстанцией) происходят странные метаморфозы. Бывает, только Новый Год встретили, а уже снова — декабрь на дворе. И не произошло за рассматриваемый период ровным счётом ничего. А бывает — наоборот. Столько всего случилось, думаешь — года два прошло, не иначе. А посмотришь на календарь — ёлы-палы, и двух месяцев не набежало!

Странная это штука — Время.

Из Певека летим не очень долго, минут пятьдесят — строго на восток.

Вот она конечная точка нашего маршрута — посёлок Апрельский, где находится одноимённый прииск, и одноимённая же геолого-разведывательная партия.

Ничего себе — посёлок. Есть, конечно, и бараки разномастные — куда же без них, но присутствуют и современные пятиэтажки, есть типовая — совсем как в крупных городах — школа, детский садик. Даже немного расстроены — больно уж цивилизовано вокруг, не того ожидали.

Впрочем, вдоволь поудивляться не удаётся — наутро всех припахивают по полной.

Ребята получают спецовки и отбывают на свои объекты, меня же Вырвиглаз отводит в расположение полевого отряда, отъезжающего на "Жаркий". Скучно и обыденно представляет, подводит к невзрачному мужичку.

— А вот это, Андрюха, — говорит Вырвиглаз, — и есть твой прямой начальник, он же — наставник и учитель, он же — бурильщик шестого разряда, — Саганбариев Александр, для простоты — Шура Киргиз, или же, ещё короче — Шурик. А ты при нём будешь — "помощником бурильщика", разряда пока четвёртого только, но если заслужишь — повысим обязательно. Ты его, брат, слушайся, он лишнего не посоветует, а полезному чему — научит обязательно.

Шурик ростом ещё ниже меня, но гораздо плотней и в плечах пошире, глаза узкие-узкие, куда там японцам. Выглядит лет на двадцать пять, но, как выяснилось позже, ему уже за пятьдесят, даже внуки имеются.

И по национальности он вовсе не киргиз, а чистокровный бурят из Тувы.

— Ничего, Андрон, — улыбается мой новый мастер-наставник, демонстрируя редкие чёрные зубы, — Всё хорошо, однако, будет. Всему научим, всё покажем. Поработаем — денег заработаем. Доволен останешься, однако. Устанешь только сильно очень. Но это ничего — отдохнёшь потом, однако.

Едем с Шуриком на базу за железяками разными, коронками алмазными буровыми, план-наряд получаем, другие бумаги нужные.

Заходим в неприметный подъезд такого же неприметного здания. На втором этаже железная дверь с крошечной табличкой: "Первый отдел". Получаем инструктаж, подписываем какие-то документы — получаем допуск для работы на секретном объекте.

— Повезло, однако, тебе, — говорит Шурик, — Сразу на "Жаркий" попал.

Из разговора выясняется, что везение моё — сугубо относительное. На Центральном участке буровые бригады работают по нормальному графику: трое суток — двенадцать часов через двенадцать, потом — трое суток отдыхают. А на "Жарком" — тупо — двенадцать часов через двенадцать — без выходных — все полтора месяца, на смену отведённые. А что денег больше заработаешь, ещё не факт, не дашь план, пусть и по самым уважительным причинам, всё равно только тариф голый заплатят.

Короче говоря, "Жаркий" этот самый — местная натуральная ссылка, куда отправляют на перековку всяких там провинившихся и недоделанных. Да ещё вот таких, как Шурик — безропотных и тихих нацменов. Боятся они всего — вдруг начальник зуб заимеет, да и выгонит с Чукотки с волчьим билетом на Большую Землю — в Туву, то есть. А там больших денег не платят, а у Шурика домочадцев на шее — штук двадцать, как их кормить? Поэтому Шурик по первому начальственному свистку готов на всё и везде.

— И всё равно, повезло тебе, — нудит начальник-бурят, "Жаркий" — жутко секретное место, однако. Золота там — ужас. На вертолёте лёту — час с хвостиком. И площадка вертолётная там есть. Но, однако, на машинах пойдём. Часов сорок. Потому как — секретность! — Шурик назидательно поднимает в верх толстый указательный палец.

Ну, что ж, посмотрим, что за "Жаркий" такой.

На следующий день назначен выезд. Всех отъезжающих выстраивают в ряд, шманают рюкзаки. Во-первых, на предмет выявления спиртного — на "Жарком" сухой закон.

Во-вторых, изымают все консервы — а вдруг в банках спрятана шпионская аппаратура?

Зато охотничьи ружья, наоборот, разрешены — места, как-никак, там дикие, всякое случиться может.

Колонна, состоящая из трёх новеньких "Уралов" потихонечку трогается.

За баранкой нашего, передового "Урала" — Пашка Обезьян — начальник отряда, единственный из всех отбывающих, кто уже был на "Жарком" и неоднократно, все остальные следуют на сей секретный участок в первый раз.

Пока дорога вполне сносная, трясёт вполне терпимо, жить можно. Едем по грунтовке, проложенной прямо по откосу пологой сопки, справа нависает каменный приступок, слева — пологий склон, поросший кустарником — карликовыми берёзами, ольхой и чем-то хвойным.

Сзади раздаётся громкая автомобильная сирена, останавливаемся.

Вдруг из бокового окошка последнего "Урала" раздаются выстрелы — один, второй, третий, четвёртый. Из дверцы вываливают возбуждённые мужики, толпой группируются у кабины вахтовки, всматриваются куда-то по склону — в даль.

Подходим — оказывается, из окошка усекли медведицу с двумя медвежатами — и давай палить почём зря. Кажется, одного медвежонка подстрелили таки — что-то бурое в кустарнике лежит неподвижно.

— Ну, вы дикие какие-то! — Возмущается Обезьян, — Зачем медвежонка замочили? Всё равно не достать его. Или кто смелый всё же найдётся? Медведица то жива осталась, прячется где-то рядом. Что — нет смелых? Уроды грёбаные! Ну, допустим, захотелось кому-то медвежатинки отведать. Высмотри себе одинокого медведя, завали, тут этих медведей — как собак нерезаных. Засранцы вы всё-таки.

Не прекращая ругаться и ворчать, Пашка залезает в кабину, едем дальше.

И, действительно, пока до лагеря доехали, видели медведей этих — не сосчитать.

И одиночные попадались, и — группами. Самое интересное, что все медведи были разномастными — от практически чёрной до светло-жёлтой окраски. Один раз видели на сопке группу из трёх косолапых: один — палевый, другой — светло-рыжий, третий буро-чёрный. В чём тут дело? Даже многоопытный Обезьян ответа не знал.

На рассвете, по крохотному ручью (здесь вместо дорог используют русла ручьёв и речек небольших) выезжаем на морской берег — Анадырский залив Берингова моря.

На море полное безветрие. Ласковый прибой перебирает разноцветную гальку.

По контуру берега — высоченные скалы, метрах в четырёх от уреза воды по скалам прочерчена непрерывная белая линия — делать кому-то нечего было? Часа два едем вдоль берега, потом делаем привал.

Над капотами усталых машин поднимается белый пар. Водилы тоже устали нешуточно, прямо под колёса "Уралов" подстилают ватники и заваливаются спать.

Разводим костёр, готовим королевский обед — макароны с тушёнкой, плюс крепкий чай.

После обеда все разбредаются кто куда.

Мне, как самому молодому, поручают помыть грязную посуду. Складываю всё в объёмный котёл из под макарон, иду к морю.

На берегу тщательно намыливаю ложки-вилки, тарелки-кружки, вхожу по колено в море — набрать воды для споласкивания.

Неожиданно, прямо передо мной, из воды выпрыгивает большая рыба, падает обратно, обдав меня веером брызг. Вот это да! Присматриваюсь — а вдоль берега, туда-сюда, перемещаются сотни, да какие там сотни — тысячи здоровенных рыбин.

Зову товарищей — полюбоваться на это зрелище.

— Да это, однако, кета на нерест собралась, — говорит Шурик, — Пару дней вдоль берега потусуется, присмотрится — да и попрёт в ручьи валом, только, однако, держись.

Начинается рыбалка. Шурик, единственный обладатель спиннинга, раз за разом бросает в зеленоватые воды блесну. Но все его усилия ни к чему не приводят, рыба клевать не желает. Остальные пытаются поймать рыбу с помощью рук и импровизированного бредня, смастерённого из маек и рубашек. Мне удаётся подбить одну рыбину камнем.

Примерно в полукилометре от нас замечаем на берегу пару крупных медведей — то же на рыбалку вышли.

Наконец, Шурик не выдерживает, отшвыривает бесполезный спиннинг, и берётся за ружьё, его примеру следуют и другие, медведи благоразумно ретируются в неизвестном направлении.

От дружной пальбы просыпается Пашка Обезьян, хмуро почёсываясь, подходит к берегу, трясёт лохматой башкой, и начинает ругаться:

— Уроды недоделанные! Выродки позорные! Я что велел — разбудить меня через три часа? А они и забыли — рыбку ловят, видите ли. Быстро все по машинам. Прилив идёт. Нам что в одну сторону до ручья — два часа, что в другую. Запросто потонуть можем! — Обезьян рукой показывает на белую бесконечную полосу, прочерченную кем-то высоко на скалах.

Теперь то понятно, чьих рук это дело — это след прилива, впечатляет.

А и действительно — вода то прибывает, там, где костёр горел, уже волны плещутся.

Залезаем в машины и гоним изо всей мочи, только прибрежная галька из-под колёс летит в разные стороны. Прилив продолжается, едем уже по воде, вода поднимается, всё выше, выше. Надсадно гудят моторы — на последнем издыхании успеваем заехать в спасительный ручей, уходим метров на двести вверх по его руслу, останавливаемся.

Пашка вываливается из кабины, смахивает пот со лба:

— Ф-у-у, успели. Минут на десять бы поздней тронулись, и всё — кранты деревушке вышли бы!

Выясняется, что ручей этот и не наш вовсе. До нужного — ещё километров десять.

Дожидаемся отлива, подъезжаем к ручью с поэтическим названьем "Жаркий".

Обезъян делит коллектив поровну, расставляет по разные стороны русла, выдаёт по дюжине пустых холщовых мешков, поясняет:

— В мешки рыбу складывать будете.

"Урал" отъезжает метров на триста, разворачивается, разгоняется на мелководье, и, подняв тучу брызг, на большой скорости въезжает в ручей. Ручей то не широкий, чуть-чуть автомобиля шире будет, а кета, как выяснилось, уже на нерест в него зашла.

Шурует "Урал" по ручью со страшной силой, что делать рыбе прикажите? Правильно, только одно и остаётся — на берег выбрасываться. Идём это мы по берегам ручья — рыбу в мешки складываем. Да, на такой рыбалке я ещё не был.

Часа через четыре благополучно добрались до лагеря. Оказалось, что напрасно мы столько рыбы с собой привезли, соли то на участке и нет совсем — завхоз, сука злая, запил в Певеке, вот со жратвой и облом полный вышел. Часть рыбы пожарили (без соли), икрой несолёной знатно — до поноса сильнейшего — обожрались. Но большую часть всё же выбросить пришлось. Жалко — а что сделаешь? Хозяйственный Шурик, впрочем, несколько рыбин подвесил под выхлопную трубу ДЭЗ-ки.

— Вкусно, однако, — нахваливал потом Шурик получившееся блюдо, незаметно сплевывая в сторону.

Но компаньонов у него не нашлось, никто не захотел есть совершенно пресную рыбу, воняющую солярой.

Но с едой, действительно, было тоскливо, каждый день одно и тоже — несолёные макароны с тушёнкой, каменные пряники, красная (опять таки — несолёная) икра и несладкий чай-жидок. А некоторые и вовсе предпочитали не давится пресными макаронами — довольствовались тушёнкой с пряниками — деликатес, для тех, кто понимает, конечно. Уху ещё иногда варили, да без соли, и она шла как-то не особенно.

И вот так — полтора месяца, какие уж тут шутки?

Ну, а что непосредственно работы касается, то ничего особенного — работа как работа.

Скважина вначале неглубокая была — метров двести всего. В начале смены поднимаем снаряд, разбивая его на штанги раздельные, керн пород горных извлекаем, в ящики специальные складываем, если надо — коронку буровую меняем, обратно снаряд в скважину опускаем, бурить начинаем. Работа вроде бы простая, но вспотеть крепко пару раз успеваешь запросто. Часа два бурим, и опять спуск-подъём следует. Между спуском-подъёмом помощник бурильщика вроде бы свободен. Но с Шуриком этот номер не проходит. После первого же спуска-подъёма отвёл он меня за здание буровой, а там — гора старых ржавых труб лежит.

Вот, — говорит Шурик, — надо, однако, всё это железо на части составные, однако, разбить:

трубы — отдельно, переходники — отдельно, муфты разные там — отдельно.

— А зачем это? — Спрашиваю.

— Надо, однако, — ёмко и доходчиво объясняет Шурик, — В хозяйстве всё пригодится может. Если и не сейчас, то — через год, однако.

Шурик показывает, как с помощью кувалды, двух ключей и набора патрубков развинчивать железо на части. Надо сказать, что за полтора месяца я в этом деле преуспел несказанно. Даже сейчас, по прошествию стольких лет, я готов развинтить на спор любые резьбовые соединения, сколь заржавевшими они не были бы.

Единственная радость на участке — чудо-банька, на берегу ручья расположенная. Кончается вахта, полчаса на машине до лагеря, пока слегка перекусываем — банька готова. Поверх банной печи лежит лист неизвестного металла, десять минут — металлический лист раскаляется до красна, а от него уже — камни. В чем тут секрет, что это за металл такой? Никто не знает. Паримся вениками из карликовой берёзы, купаемся в ручье, после этого едим ещё раз, уже по настоящему, и сразу — спать. Проснулись, перекусили — вахтовка уже у порога.

Как то вдруг вработались, оглянутся не успели — смена полевая уже и заканчивается.

За два дня до пересменки и скважину закончили — на глубине семьсот пятидесяти метров.

И тут как раз по рации и новость радостную поймали — в рыбацкий посёлок Выжда что-то из спиртного завезли.

Пашка Обезьян берёт меня с собой — в качестве грузчика. По ручью спускаемся к заливу, едем вдоль побережья ещё часа три. Обезьян, ловко вертя баранку синими от многочисленных татуировок руками, рассказывает о своей жизни:

— Главная опасность на Большой Земле — скука. Работа, дом, работа, всё по расписанию — и так до пенсии. Вот от тоски той сорвался раз — морду одному гаду по пьянке набил. А может, и не гаду вовсе, а просто — по пьянке. Но три года потом отсидел — от звонка до звонка. Отсидел — вернулся. Года полтора продержался — опять скука заела. Опять что-то учудил — машину одного крутого чела сжёг, кажется. Уже пятёрку дали — рецидивист, как-никак. Отсидел, ну, думаю — больше я в эти игры не играю. Вот и завербовался на Чукотку. Здесь хорошо, в смысле — скучать не приходится, всегда при деле, всегда работа какая-то найдётся. Человеком здесь себя чувствую.

Возле самой деревушки нас встречает стая злобных собак, бегут следом, надсадно гавкая, так и норовя за колесо машину укусить.

Пашка косится на собак с каким-то определённым интересом.

Подъезжаем к магазину, затариваемся спиртным — лекарственной микстурой из боярышника — от заболевания почек, в маленьких пузырёчках грамм по пятьдесят. Лекарственная микстура, нелекарственная — но градусов тридцать в этом напитке есть — заставляем картонными коробками половину фургона, — то-то же сегодня мужики почки свои знатно полечат.

Выезжаем из Выжды — опять с разных сторон набегают собаки. Обезьян вдруг резко

выворачивает руль — визг покрышек, собачий визг. Пашка тормозит, выходим из кабины.

В десяти метрах лежат две задавленные собаки.

— Ну, это мы удачно зашли, — радостно заявляет Обезьян, по хозяйски переправляя собачьи тушки в фургон, — И спиртным разжились, и свежатиной затарились!

Конечно, девицы, читающие эти строки, непременно закатят глаза и пробубнят что-то эдакое:

— О, времена! О, нравы!

А, с другой стороны, полтора месяца кормить людей тушёнкой с пряниками, это — гуманно?

Приезжаем в лагерь — нас встречают как героев.

Вечером пируем — грешен, каюсь, — то же собачатины отведал, и не стошнило даже.

Смена закончена, возвращаемся в Апрельский.

Общага пуста — все ребята ещё торчат на объектах своих. Случайно смотрюсь в зеркало — ну и рожа, — патлы тусклые во все стороны торчат, бородёнка жиденькая профессорская — мрак полный. Решаю сходить в парикмахерскую — посёлок Апрельский место цивилизованное, и парикмахерская имеется. Стригусь под ноль, бреюсь — но не хватает чего-то в облике, одежонка то обветшала, поизносилась.

Прохожу мимо промтоварного магазина, в витрине — одинокий манекен в пыльном белом костюме.

Вернее — в светло-бежевом, но здесь, на фоне серых ватников и зелёных штормовок, этот цвет воспринимается не иначе — как "белый".

Продавщица по честному предупреждает, что костюм этот провисел в витрине лет шесть. Но это меня не останавливает, примеряю костюм. Ну, надо же — сидит как влитой. К костюму прикупаю светлую рубашку и чёрные модельные туфли. Тут же переодеваюсь в обновки, старую одежду выбрасываю — без жалости.

Выхожу на улицу, редкие прохожие оглядываются вслед, пробегающие по своим делам собаки — шарахаются в стороны.

Навстречу идёт Шурик, увидал меня, кепчёнку с головы содрал, кланяется подобострастно — за Начальника Большого принял.

Потом узнал, конечно, заулыбался. Но улыбка у него была какая-то вымученная и испуганная, да и улизнул тут же — по какому-то выдуманному поводу.

А через час выхожу из пивной — вахтовка стоит, ребята приехали.

Вылезли, глазеют недоумённо на фраера заезжего.

А когда всё прояснилось, в смысле — кто есть кто, Михась минут десять прямо на тротуаре валялся — со смеху подыхал.

Если Вы по нужде какой приедете в посёлок Апрельский, Вам обязательно расскажут Легенду "о лысом фраере в белом костюме". Это — про меня.

Посидели, конечно, потом, выпили, по посёлку покуролесили знатно.

С утра выяснилось, что вертолёт до Певека только через неделю. Ребятам то надо было ещё в камералке сидеть — карты геологические для Дипломного Проекта тщательно перерисовывать, а потом у Начальника полевой партии утверждать.

А мне и не надо вовсе — выдали справку, что участок "Жаркий" — объект особо секретный, и карты для пересъёмки не выдаются. Вот и ладушки, мне только того и надо — теперь сам всё нарисую, что захочу, в смысле — чего попроще, чтоб с Проектом Дипломным долго не возится.

Пожалуй, прав был Шурик — повезло мне с этим "Жарким".

Свободная неделя — это здорово.

И решил я на рыбалку за хариусом сходить — на речку с милым названием — Паляваам.

Благо, до речки той и недалеко совсем, по местным меркам, — километров тридцать всего.

Чем мне нравится такая рыбалка, с переходами долгими в местах диких связанная, так это тем, что иногда, при осуществлении этого процесса, происходят встречи с удивительными людьми, с которыми при обычных обстоятельствах — и не встретился бы никогда.

Байка пятнадцатая Река Паляваам

Как дойти до Паляваама мне рассказал Шурик:

— До пятнадцатой буровой на вахтовке доедешь. А дальше пешком, однако. Дорога там, однако, одна всего — прямо в сопки поднимается. По ней на перевал выйдешь — километров пятнадцать всего, однако. Раньше дорога наезженная была, да трясло лет пять назад землю то, вот камнями большими её, дорогу то есть, и завалило местами.

А кто чистить, однако, будет? Вот и забросили дорогу. На перевале дом новый стоит, рядом — церквушка очень старинная, однако. В доме поп молодой живёт, Порфирием кличут, но печальный, однако, очень. От дома того дорога раздваивается. По правой пойдёшь — до реки километров двадцать пять будет, места там рыбные, хорошие. По левой — короче гораздо, километров пятнадцать. Но тёмное это место, однако, не любят туда наши ходить. Говорят, — Шурик испуганно оглянулся на приоткрытую дверь, — Там, однако, сам Шайтан живёт. Поостерегись, пожалуйста.

Куда идти — направо или налево — на месте разберёмся, а пока — снасть требуется изготовить.

Из досок мастерю кораблик-катамаран, наматываю на отдельную дощечку метров пятьдесят толстого капронового шнура, ближе к концу привязываю несколько поводков из лески, на поводках — самодельные мушки. Мушки изготовляю из оленей шкуры, что на пороге нашей комнаты в общаге валялась — в качестве коврика для обуви, и своих собственных волос с известного места. Шурик, впрочем, утверждал, что для изготовления качественных мушек — интимный женский волос куда как лучше подходит, да где взять его в спешном порядке? В качестве завершающего штриха обматываю мушки красной шерстяной нитью — отличные мушки получились — сам бы ел.

Бросаю в рюкзак плащ-палатку брезентовую, снасти, пару банок сосисочного фарша — о тушёнки после "Жаркого" даже думать пока не могу, несколько картофелин, луковицу, краюху хлеба, чай, сахар, соль, походный котелок, кружку с цветочком, ложку алюминиевую, ножик перочинный, бутылку "Плиски", килограмм конфет "Старт", пачку чая со слоном, папиросы, спички. Как говорится — были сборы недолги.

Выхожу рано утром. От пятнадцатой буровой дорога круто уходит в сопки, солнышко припекает — пот льёт ручьём. Мокрый, как мышь последняя, всё же взбираюсь на перевал.

Красота открывается несказанная.

Внизу, как на ладони — широкая долина Паляваама.

Река течёт десятками отдельных потоков. Потоки эти причудливо пересекаются, то сливаясь в несколько широких, то опять разделяясь на десятки узких.

Видны многочисленные острова, старицы, пороги и водопады.

Насмотревшись вдоволь, замечаю, что стою в десятке метров от приземистого дома.

Из-за крыши дома виден чёрный деревянный крест церкви. Около дома расположено несколько больших парников. Из одного парника выходит молодой мужик с аккуратной русой бородой — в чёрной рясе и в кирзовых сапогах.

— Здравствуйте, отец Порфирий! — Приветствую служителя церкви.

— И тебе здравствовать, отрок проходящий! — Откликается монах (поп, батюшка, инок — кто их разберёт?), — На рыбалку собрался? Бог тебе в помощь! Рыбки наловишь — заходи на обратном пути. Ты меня рыбкой угостишь, я тебя — дыней настоящей, — батюшка кивает на ближайший парник.

Неожиданно начинается мелкий дождик. Над долиной Паляваама ещё светит солнце, а над противоположной стороной перевала зависли серые скучные тучи, за мной припёрлись, видимо.

— Если что, у меня в келии можешь непогоду переждать, — предлагает отец Порфирий, — Торопишься? Тогда, мой тебе совет — на лево сворачивай, там, на Палявааме, избушка неплохая стоит, непогоду в ней и перебедуешь. Кто это тебе про "тёмное место" наплёл?

Врут всё, пренебреги. Обычное там место, просто людишки гнусные взяли моду туда наведываться. Но сейчас для них ещё не сезон, — непонятно объясняет батюшка, — Они только по ранней весне, да по зрелой осени там безобразят. А сейчас и нет там никого. Ступай со спокойным сердцем.

Совсем не соврал Шурик, глаза у батюшки — как у больной собаки — тоскливые и безразличные, пустые какие-то.

Торопливо, накинув на плечи плащ-палатку, спускаюсь с перевала — по левой отворотке.

Часа через три уже видно неказистое строение, ветерок приносит неприятный запах.

Чем ближе изба, тем сильней становится вонь, явно гниющим чем-то несёт.

Подхожу — вокруг избушки, в радиусе метров пятидесяти, земля покрыта останками битой птицы — уток, гусей, лебедей. Видимо, по весне, во время прилёта в эти края птичьих стай, кто-то тут от души веселился — столько птицы набили, что и зверьё местное все съесть не смогло. Но растащили медведи, песцы и леменги птичьи части по округе знатно — кругом валяются крылья, головы, лапы. Прав был отец Порфирий относительно "гнусных людишек" — видимо, партийно-начальственная элита тут развлекалась, не иначе. Простые люди так гадить неуважительно — не приучены.

Но делать нечего, дождик припустил уже нешуточный. Трачу часа два на приведение территории в относительный порядок, благо в сенях и лопата нашлась.

Уже в сумерках заканчиваю возведение птичьего могильника — метрах в семидесяти от пристанища.

Хорошо хоть запас дров в избушке имеется, раскочегариваю крохотную печурка, ужинаю — хлеб с сосисочным фаршем, чай с "Плиской". А что, всё и неплохо вовсе — засыпаю, вполне довольный собой и жизнью.

Утро приходит солнечным и тёплым, серые тучи за ночь ушли куда-то — в сторону Океана. Весь день рыбачу, прыгая по камням, блуждая среди многочисленных рукавов Паляваама, перемещаясь от одного крохотного островка к другому, благодаря закатанным болотным сапогам — местами здесь совсем не глубоко, если, конечно к центральному руслу не подходить.

К вечеру ловлю пять неплохих хариусов — в пределах одного килограмма, плюс-минус.

Из двух варю полноценную уху, остальных прячу в ледник — под домиком обнаружился вкопанный в вечную мерзлоту железный ящик, до сих пор полный голубоватого льда.

Наступает вечер, сижу около раскалённой печки голый по пояс, уху хлебаю, никого не трогаю.

Вдруг — осторожный стук в дверь. Здрасти-приехали. Глухомань, тоже мне, называется — никакого тебе покоя.

Открываю дверь, заходят два несуетливых мужика — одеты по-походному, рюкзаки за плечами внушительные, лица у обоих коричневые от загара, ветрами продублённые — серьёзные пассажиры, одним словом.

— Здорово, Хозяин! — Говорят мужики, — Рыба то есть? Угощай путников, тогда. А у нас — спирт с собой имеется — вот пикник и устроится.

Хорошо ещё, что Пашка Обезьян инструктировал меня в своё время относительно таких ситуаций: мол, если с людьми серьёзными контактировать где-либо придётся — ну там, в тундре, тайге, или камере тюремной — всегда солидность изображай, не суетись, с вопросами не лезь, и туману напускай всячески, мол, ты тоже — не из простых чалдонов будешь.

Вежливо здороваюсь, достаю из ледника рыбу, молча чищу, готовлю свежую ушицу.

Мужики исподволь присматриваются ко мне, с расспросами пока не лезут

Чувствую, что логическая цепочка у них складывается следующая: парнишка молодой совсем, но брит налысо, руки все битые-перебитые, на торсе голом — синяки и ссадины многочисленные (а вы на "Жарком" полтора месяца повкалывайте по чёрному, то-то я на вас полюбуюсь!), молчит угрюмо — но без страха видимого, нет, непрост парнишка — не прост. Садимся за уху, выпиваем спирту, водой речной слегка разведённого.

И тут, вроде, всё нормально прошло — не поперхнулся ни разу.

— А, что же ты, Хозяин, и не поинтересуешься — кто мы, откуда? — Спрашивает немного осоловевший от выпитого один из гостей, тот, что постарше.

— Так это, господа проходящие, и дело то совсем не моё. Да и молод я ещё — вопросы такие задавать. Но, если настаиваете — спрошу. А кто Вы, уважаемые? Где мазу держите? По какой нужде очаги родные покинули? Может — помощь нужна какая?

Мужики скупо улыбаются:

— За помощь предложенную — спасибо. Но — сами справимся. А — кто мы? Да так, гуляем здесь, к местам красивым присматриваемся. А сам то, — из каких будешь?

— Так я и сам — типа на променад вышел, — отвечаю, — Тесно в хоромах дядиных стало — решил вот свежим воздухом подышать — самую малость.

Второй тип интересуется моей единственной татуировкой — Пашка Обезьян мне на левом плече профиль Че Гевары наколол.

Рассказываю мужикам про Че — про то, как казармы полицейские штурмовал, как из тюрем заключённых выпускал. Про то, как за ним сатрапы по всему миру охотились, про смерть его героическую. Мужики внимательно слушают, время от времени восхищённо цокая языками.

Довольные друг другом, допиваем спирт и ложимся спать.

Просыпаюсь, нет мужиков — ушли куда-то по-тихому, тундра то — бескрайняя.

Что тут поделаешь — опять надо рыбу ловить — не пустым же, в конце концов, домой возвращаться — засмеют пацаны.

К обеду ловлю ещё с десяток хариусов, но уже помельче — грамм по семьсот-восемсот.

Опять варю уху, не задействованную в этом процессе рыбу — рачительно складываю в ледник.

На той стороне реки надсадно гудит двигатель вездехода. А вот и люди появились.

Двое бредут ко мне через главное русло Паляваама, по грудь в воде, руками размахивают, кричат что-то радостно. Оказалось — изыскатели-геодезисты. Их ещё в марте в тундру забросили. Бродят там они со своими теодолитами, съёмку ведут, знаки геодезические расставляют. Время от времени им на вертолёте жратву доставляют, солярку для вездехода. За пять месяцев геодезисты одичали совсем, любому лицу человеческому рады несказанно. После жарких объятий, новые гости интересуются:

— А рыба то, Хозяин, есть? А у нас — спирт с собой имеется, давай — за знакомство.

Делаем на углях шашлыки из хариуса, выпиваем спирта, слегка разведённого речной водой. Эти ребята свои. Рассказывают, перебивая друг друга, о своих приключениях.

А я им, в свою очередь, о Ленинграде, о жизни студенческой — слушают с открытыми ртами. Между делом, спрашиваю о вчерашних мужиках.

— Да, это, наверное, "Ванькины дети" были — так тут диких золотоискателей называют, — отвечает один из изыскателей, — Серьёзные ребята. Такие и пришить могут — не любят они лишних свидетелей. Так что — повезло тебе.

К вечеру новые знакомцы, покачиваясь из стороны в сторону, медленно бредут через реку к своему вездеходу. Я же готовлюсь к очередному ночлегу, уже смиряясь с мыслью, что завтра опять не суждено домой попасть — надо новую рыбу ловить.

Сквозь сон доносятся чуть слышный крик:

— Помогите, помогите, ради Бога!

Что это — галлюцинация спиртовая? Да нет, вроде, протрезвел уже.

Выхожу на улицу — уже ночь, звёзды стаей огромной висят над головой.

Повторно долетает призыв о помощи.

Да что же это такое? Не сердце Чукотки — а какой-то двор проходной, право слово!

Достаю из печи горящее полено, иду на поиски.

Через пять минут вижу уже совсем нереальную картинку — на берегу Паляваама, под громадным валуном, лежит, сжавшись в комочек, симпатичная блондинка средних лет, одетая, как одеваются начинающие столичные туристки, выезжающие на пикник. Барышня негромко стонет, закрыв глаза, рядом с ней — рюкзачок совсем уж смешного размера, чуть больше дамской сумочки.

На рюкзачке — трафаретный оттиск Медного Всадника, чуть ниже надпись: "Ленинградский Университет". Ну, ничего себе дела.

Присматриваюсь к барышне повнимательней.

Ба, да я её знаю — она же на студенческой шахматной Олимпиаде, на первой женской доске, за Универ играла, аспирантка чего-то там, ботаники что ли какой.

А потом, в блицтурнире смешанном, и у меня выиграла.

Совпадения — однако, блин чукотский с жиром моржовым.

Иногда мне кажется, что вся наша планета — это капля воды, микробами наполненная, — под микроскопом какого-то Большого Учёного. Шурудит Учёный в этой капле тоненькой стеклянной палочкой — эксперименты с несчастными микробами ставит разные, изгаляется — как хочет. Иначе, чем вот такие встречи непредсказуемые объяснить можно, не совпаденьем же банальным?

Байка шестнадцатая Лузеру — саечка

Оттащил я девицу, с рюкзачком её хилым вместе, в избу, на койку уложил, последнюю порцию "Плиски" в рот ей влил, хоть и жалко было.

Закашлялась, расплевалась во все стороны, но в себя пришла.

— Где это я? — Говорит, — А в прочем, неважно. Ты, мальчик, Антона найди обязательно. Он рядом где-то совсем, люди говорят. Там, в рюкзаке, тетрадка лежит, в ней — рассказ одного испанца переписан. Правда там всё, в рассказе этом. Ты, мальчик, когда Антона найдёшь — покажи ему эту тетрадь. И у нас с ним также должно всё закончится, ведь начиналось то всё, как и там — одинаково. Найди его, мальчик, тетрадь покажи.

Ну, и опять отъехала — голова из стороны в сторону мотается, глаза закатились, пот на лбу выступил, жар нешуточный имеется в наличии — градусов сорок так, а то и поболе.

И кого это, она, "мальчиком" обозвала? Даже — интересно.

Одно слово — мартышка неразумная, университетская.

Нашёл я на полочке, что над столом обеденным висела, пачку "Анальгина".

На пачке, правда, строго так написано было: "Годен до 20.10.68.".

Но, других то лекарств нет — растолок три таблетки в порошок, остатками спирта изыскательского разбавил, да с чайной ложечки смесь эту барышне и скормил минут за десять. Блондиночка как-то быстро успокоилась, головой мотать перестала, уснула — значиться, даже улыбаться во сне и гримасы умилительные строить начала.

Ну, думаю, надо тетрадку эту прочесть, а там — может чего и прояснится.

Нашёл в рюкзаке тетрадку потрёпанную, раскрыл.

Надо Вам сказать, читатели и читательницы мои, что во времена те — не было в природе ещё таких полезных вещей, как — "ксерокс", "компьютер", "Интернет" и "сканер".

Читает девица какая текст интересный, на печатной машинке набранный, и, допустим, текст тот ей понравился — до судорог неприличных. Что тогда девица означенная делает?

Берёт тетрадь чистую — за сорок восемь копеек купленную, ручку шариковую — да и переписывает туда текст понравившийся.

Вот и здесь так — исписана вся тетрадь почерком красивым, девичьим.

Стал читать — удивился несказанно. А почему удивился — потом расскажу.

Привожу текст дословно.

Джон стоял на краю гигантской скалы, гордо нависающей над каньоном Большого Колорадо, красивейшей Горной страны Северной Америки.

Таинственные голубые дали, бездонное синее небо над головой, пугающий Чёрный Провал под ногами, белый-белый искрящийся снег вокруг….

Всё это завораживало до безумия.

Глаза юноши наполнились слезами, красиво очерченный рот широко приоткрылся.

— Лузеру — саечка! — Раздался звонкий голос.

Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы молодого человека громко цокнули друг о друга — имеется в виду — "верхние — о — нижние".

Через секунду-другую раздался громкий смех.

Горное эхо нежно расчленило этот смех на части, многократно умножило, превращая его в многооктавное пение неведомых могучих колоколов, сопровождаемое

неистовой подпевкой миллионов серебряных крошечных колокольчиков.

Джон вовсе и не обиделся — это всего лишь Бекки, веселится — как всегда.

Как можно обижаться на такую девушку? Озорные голубые глаза, длинные, блестящие на солнце, каштановые волосы, ну, и всё остальное — Вы понимаете, надеюсь?

Тем более, что неделю назад Джон Тревол сделал Бекки Смит вполне недвусмысленное предложение — в присутствии уважаемых свидетелей, на которое вышеозначенная Бекки дала самый недвусмысленный положительный ответ, подкреплённый самым недвусмысленным, жарким поцелуем. Что же Вам ещё, непонятливые наши?

На следующее утро Джон бодро шагал в сторону Станции — необходимо было встретить с Еженедельного Трансконтинентального груз хитрого французского медного припоя. Разве я Вам до сих пор не сказал, что Джон Тревор работал помощником кузнеца в крохотном городишке Вест-Хем?

Утро выдалось славное, солнечное. В кроне деревьев цокали белки, в кустах орешника звонко чирикали какие-то мелкие пичуги. Дорогу к Станции пересекал бодрый ручей, в котором так же бодро плескалась крупная форель.

Джон не смог удержаться, срезал охотничьим ножом гибкий ореховый прут, достал из внутреннего кармана пиджака дощечку с намотанной на неё готовой снастью — через час пяток крупных форелей уже висели на кукане, в тот же ручей опущенный.

— На обратном пути заберём, чтоб свежими были — решил наш герой.

А к приходу поезда Джон опоздал. Взобрался на Привокзальный холм — а вот он поезд, отходит уже.

С холма — вся Станция как на ладони. Вон — Хромой Хэнк клетку с гусями тащит, вон — миссис Нэдинг племяшку, с поезда встреченную, за руку ведёт.

А это — кто?

Господи Всемогущий, да это же Бекки — идёт себе рядом с каким-то квадратным щёголем в чёрном цилиндре, за руку его держит, щебечет о чём-то взволнованно.

Святые Угодники, да она его в щёку целует!

Вот здесь то вот шторка у Джона и упала.

Поскрипел он зубами на Холме немного — часик-другой.

Потом на Станцию ломанулся. Нажрался отважно там кукурузным контрабандным виски — до визга поросячьего, да и сел в первый проходящий поезд.

Поезду то что, постоял на Станции минут двадцать, попыхтел недовольно, да и умчал нового пассажира куда-то — в безумную даль.

Прошло, без малого — три года. На берегу Океана стоял молодой католический священник — отец Джон, и думал — о всяких разных разностях.

Обычно, если Вы находитесь на берегу моря — например, на пляже славного городка Ниццы, или, допустим, какой-нибудь там Канберры, — стоите и глядите себе под ноги, а потом медленно поднимаете голову, то Вашему взгляду последовательно открывается череда изысканных картинок: песок, песок, море, море, линия горизонта, небо, небо, небо…

Но так бывает далеко не везде и не всегда.

Например, на набережной городка карибского Сан-Анхелино, поздней весной или в начале лета, при полном безветрии, на рассвете — между шестью и семью утренними часами, череда картинок будет иной: песок, песок, море, море, море, море, (а может уже небо?), точно небо, (а может еще море?), море…

И никаких фокусов — просто море и небо совершенно одинакового ярко бирюзового цвета — линия горизонта отсутствует, небо и море сливаются в нечто Единое, Неразделимое и Неразгаданное….

Ничего прекрасней на белом свете нет.

И если Вы еще не наблюдали этого чуда, то Вы — счастливчик, у Вас впереди первое, ни с чем несравнимое свидание с ним.

Ну а тот, кто уже стал свидетелем сего Непознанного, покидает этот блаженный берег только по крайней необходимости или по зову сил Высших…

Сан-Анхелино, наконец, проснулся.

Многочисленные женщины и мужчины заторопились куда-то по узким, мощеным диким необработанным камнем улицам — кто-то по делам, но большинство просто так — ради променада, пока не наступил полуденный зной, а, следовательно, и сиеста — четырех, а то и пятичасовой послеобеденный сон где-нибудь в тени.

В бухту, надсадно подавая хриплые гудки, ввалился грузный лесовоз "Кьянти", оставляя за собой мазутные пятна и устойчивый запах керосина.

Оранжевое, все еще утреннее и поэтому не особенно злобное солнышко, выглянуло из-за ближайшей банановой рощи.

Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы.

И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом — будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то в немыслимой дали грубый шрам — линию горизонта.

Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.

Отец Джон, наконец, очнулся от своих дум философских. Пора и о бытие насущном подумать. Сегодня, где-то через час, Обряд Венчания предстоит совершить. Ещё вчера вечером мулатка-посыльная предупреждала, что, мол, часам к десяти утра, пара брачующихся пожалует, американцы — по её словам.

Старенькая церковь, прохладный зал, забитый скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником — странная пара, хотя, в этих краях — всё немного странно.

Жених, шкаф квадратный — в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове.

Невеста — невысокая стройная фигурка в чём-то невесомом, лицо скрыто тёмной вуалью.

Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон доводит обряд до установленного Свыше финала:

— Если кто-либо, из здесь присутствующих, знает причину, по которой этот брак не может быть заключён — пусть встанет и сообщит нам об этих причинах!

В храме повисает тишина, через минуту разрезаемая на части звонким девичьим голосом:

— Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным в соответствии со всеми канонами, установленными нашим Создателем!

К своему громадному удивлению, и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии, вдруг понимают, что это говорит сама невеста.

А девушка, тем временем, продолжает:

— Этот человек — мой двоюродный брат, и поэтому — я отменяю эту свадьбу!

Вуаль отлетает в сторону — озорные голубые глаза, длинные, блестящие даже в полумраке церковного зала, каштановые волосы

Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, красиво очерченный рот широко приоткрылся.

Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы ревнивца громко цокнули друг о друга — имеется в виду — "верхние — о — нижние".

Через секунду-другую раздался негромкий смех:

— Лузеру — саечка!

Занавес, господа мои, занавес.

Вот такой вот текст был.

Ну и что делать теперь прикажите?

А за окошком уже сереет — утро наступило, барышня дрыхнет себе, похрапывает даже.

Прикрыл я дверцу полешком, и припустил, что есть духу — по направлению к резиденции отца Порфирия, вдруг у него чего полезного найдётся — рация там, или лекарства какие.

Прибегаю, язык вывалив на сторону, а батюшка — в парнике, с дынями своими тетёшкается.

Рассказал ему всё, тетрадь показал.

Он только тетрадку то раскрыл, сразу в лице изменился — почерк знакомый, видно, опознал.

Что тут началось — словами не передать.

Лекарства какие-то в сумку сгрёб, и босиком к той девушке ломанулся, метров двадцать отбежал, обернулся и кричит мне:

— А ты, так тебя растак, на Апрельский дуй. И, чтоб врач, так его растак, был через пять часов. Хоть на вертолёте, хоть на вездеходе. Если что не так будет — весь посёлок взорву, так его растак!

А ещё поп называется, морда наглая, — ругаться мы и сами горазды, тоже мне.

А кончилось всё хорошо: и вертолёт с врачом вовремя успел, и девушка та выздоровела, и отец Порфирий схиму отринул, опять Антоном стал — да и женился на девушке той.

К тому времени мы уже уехали с Чукотки — домой.

О событиях тех мне потом Вырвиглаз с Обезьяном письмо совместное написали, в посылку вложили сверху, а в посылке — пять пузатых грелок медицинских с "неглом" — пивом чукотским чёрным.

А теперь — почему же мне было так стрёмно и удивительно рассказ испанского писателя читать?

Да потому — что рассказ этот я сам и писал.

На первом курсе вступил в студенческий литературный клуб, писал там ерунду всякую. Да под настоящей фамилией неудобно как-то было — а ну как братья-гусары засмеют?

В морду тут же лезть, или — на дуэль вызывать?

Вот и псевдоним себе придумал — Андрес Буэнвентура-и-Гарсия.

А что — мне нравится.

Так что, братья и сёстры, вы пишите, вы пишите — вам зачтётся.

А вдруг, писанина эта — бесполезная на первый взгляд, — кому-то и впрямь поможет реально?

Байка семнадцатая Путь домой

Дождливое раннее утро. В порту затариваемся чёрным "неглом", спешим в аэропорт.

Рейс Певек — Москва. В отнюдь немаленьком ТУ-154 — только мы, да ещё чукча средних лет, как выяснилось при знакомстве — знаменитый чукотский писатель, лауреат премий многочисленных.

Хоть и лауреат заслуженный, да зубы то чёрные все — от чифира крепкого.

Прилетаем в Москву, переезжаем на Ленинградский вокзал, до поезда ещё часов пять.

Жрать хочется ужасно. Денег — полные карманы, да и в рюкзаках тоже по несколько толстых пачек завалялось, но идти в местные привокзальные шалманы что-то не тянет, неприятные они какие-то — левые, одним словом.

Идём в конец самого дальнего перрона, на пустых деревянных ящиках расстилаем газетку — "Правда Певека" — называется. Нарезаем хлебушек, вскрываем банки с "Завтраком туриста", с тушёнкой, "негл" чукотский по кружкам сувенирным, в киоске привокзальном купленным, разливаем. На кружках — разные башни московского кремля, все в звёздах пятиконечных.

Подходит старушка- нищенка, слёзно, Бога через каждое второе слово, поминая, хлеба корочку просит. Михась — добрая душа, протягивает бабушке бутерброд — огромный кусок хлеба с толстенным слоем тушёнки. Старушка неожиданно обижается, плюёт в сердцах и уходит, матерясь грязно.

Минут через пять подходят два облома, у одного в руках доска неслабая, у другого нож-выкидуха.

— Что это вы, гниды, бабушек убогих обижаете? — Ласково так спрашивает тот, что с доской, — Заплатить теперь за обиду придётся — по сотке с каждого.

— Ты на кого, на, тварь столичная, фраер гнилозубый, на, хвост поднимаешь? На буровиков, на, чукотских? — Тут же взвивается Михась.

Толстый Витька и вовсе говорить ничего не стал. Он и до Чукотки был слона здоровее.

А тут, как на ССК два месяца повкалывал, рекорд мировой, как выяснилось, устанавливая, так и вообще заматерел окончательно — Илья Муромец в натуре.

Говорливого он — его же собственной доской — по жбану приложил, а тому, что с выкидушкой — руку, выкидушку ту держащую, сломал, к такой-то матери, — только хруст на весь вокзал.

Прибежало ещё пятеро бойцов, один из них и вовсе — в форме милицейской, пистолетиком размахивает:

— Лежать всем! — Вопит истошно.

Ну, сам первым и лёг, да и сподвижники его — следом.

Обойму с патронами я в кусты зашвырнул, да и сам пистолет тут же на части составные разобрал, да и разбросал их в стороны разные — чисто на всякий случай.

— А как мы лихо, на, управились, — гордо заявил Михась, разбитую губу осторожно трогая, — Даже "негл" не пролили, на!

Пролили, не пролили — но с вокзала пришлось срочно убираться.

Специально громко — типа для всех, говорю:

— Убираться надо, по хорошему. Лови, Миня, тачку — в Долгопрудный сдёргиваем!

Михась то — он сообразительный до чёртиков — просёк сразу, что "Миня" — это он и есть.

Микроавтобус тут же поймал, всех в него загрузил — со шмотками вместе, и говорит водиле:

— Братан, на, до Долгопрудного — шементом! Такса — двойная!

Хорошо ещё Генка Банкин сразу поправил:

— Извините, уважаемый, мой приятель пошутил. Нас, пожалуйста, в тот аэропорт — откуда самолёты до Питера летают. А такса — тройная!

Михась даже заикал нешуточно — от удивления.

Два часа до аэропорта, полтора лёта — а вот и Питер родной.

В зал прилётов заходим, а навстречу песенка в тему, Розенбаум ранний, опальный ещё, в бизнес-политической элите не состоящий:

Генка Банкин, душа нежная и ранимая, — даже прослезился слегка.

На стоянку, уютней которой нет, и направились.

Михась вдоль ряда свободных такси прошёлся, не торопясь, туда-сюда, выбрал водилу самого солидного — пожилого дядьку с роскошными седыми усами.

Рюкзаки в багажник побросали, расселись, Михась на переднее сиденье — рядом с водителем.

Достаёт Михась из портмоне полтинник, плюёт на него и к лобовому стеклу машины пришпандоривает, второй полтинник достаёт, плюёт на него, и рядом с первым размещает:

— Задним ходом, шеф, до Наличной, на! Поехали, благословясь!

Дядька то нормальный попался. Всего минуту в обалдении полном просидел, а дальше заржал, что тот даун хронический на концерте Евгения Петросяна, только стёкла автомобильные задрожали — оценил шутку.

— Да, ладно, — говорит Михась, пряча один из полтинников обратно в портмоне, — Обычно поехали. Только медленно очень, и у каждой встреченной пивной точки — остановка непродолжительная. Соскучал я что-то по пиву ленинградскому, водой невской разбавленному.

У всех пивных ларьков останавливаться, конечно, не стали. Только у первых трёх — потом писать захотелось. В общагу заваливаем, поднимаемся на седьмой этаж, где старшекурсники с ГРФ традиционно обитали — навстречу кот Кукусь идёт. Узнал нас, братишка полосатый, обрадовался, заурчал громко — песни запел.

Налили Кукусю в блюдечко "негла" — шутки ради. А он и ничего, вылакал всё досуха, да и отправился на пятый этаж — тамошнему коту, по кличке — Буржуй, морду наглую бить.

Вот тогда-то я и понял — это мы на Родину вернулись.

И Родина для меня — это тот Ленинград, восьмидесятых годов века ушедшего.

И, если что, именно его я буду защищать — до патрона последнего.

А особняки на Рублёвском шоссе — и не хочется вовсе.

Пусть хоромы свои Суки Рублёвские, Алчные, сами — на фиг — защищают.

Вот такой вот, блин непропечёный, — патриотизм.

Байка восемнадцатая Последний Великий Поход

В моей жизни было множество рыбалок — успешных и не очень, летних и зимних.

Но эта — на месте особом.

Может быть потому, что в таком составе мы собрались в последний раз — уже через три месяца была Защита Диплома, разъехались все по стране большой, в экспедиции разные геолого-разведывательные, отдалённые.

А может — потому, что рыбалка эта получилась на удивление бесшабашной и какой-то бестолковой — относительно результатов конечных — а, может, и наоборот — успешной, как никогда. Это как посмотреть.

Конец февраля, студёная зима, последние каникулы. Выезжаем на Кольский полуостров, к моим родителям, со мной — Генка Банкин и Гарик, люди проверенные многократно, виды видавшие.

Папаня встречает нашу банду радушно, стол накрывает, но, узнав, что мы порыбачить приехали, удивляется несказанно:

— Вы чего, — говорит, — С ума сошли? Разгар Ночи Полярной, спит вся рыба по ямам, холод собачий на улице, снегу метра полтора навалило. Бросьте вы дело это бесполезное, только намёрзнитесь до посинения — понапрасну.

Но мы стоим на своём — хотим рыбы половить, и точка.

Отец отвозит нас до озера Коловица. Вылезаем из машины, ещё светло, утро как-никак, но мороз приличный — минус двадцать пять.

Надеваем лыжи, на плечи рюкзаки навьючиваем.

— Видите тот остров? — Наставляет папаня, — До него — километров семь будет. Идите к его левой оконечности. Дальше — строго в том же направлении, ещё километров десять — выйдите на берег озера противоположный. Там избу найдёте. Нормальная изба, только печка дымит немного. Вот около той избы и рыбачьте — в радиусе километра. Глубины там хорошие, до тридцати метров. В сезон, по весне — к майским праздникам ближе, там и голец крупный ловится, и налим, и окунь неплохой. Ну, удачи вам! Ровно через десять суток встречаемся на этом же месте.

Гул отъезжающей машины, остаёмся одни — бескрайняя белая гладь озера, покрытая чёрными точками островов, серая морозная полумгла.

Успеваем дойти только до намеченного ранее острова, неожиданно быстро темнеет, начинается метель. Дальше идём по компасу — час, другой, третий.

Но на противоположный берег озера выйти так и не удаётся, кругом по-прежнему только ледяные торосы. Замёрзли нешуточно.

Вдруг слева по курсу, в полной темноте — то ли замечаю, то ли просто угадываю — ещё более тёмное, практически чёрное пятно. Двигаемся туда. Оказалось — крохотный круглый островок — метров пятьдесят в диаметре, густо поросший тоненькими молоденькими сосёнками.

Выбираемся на островок, готовимся к ночлегу — других вариантов просто-напросто нет, метель усиливается.

С большим трудом разжигаем из молоденьких сосёнок костёр, перекусываем на скорую руку. Дальше всё просто — двое спят, один без устали топором машет, огонь поддерживает, через два часа — смена караула.

Наступает утро, светлеет, метель стихает.

Оглядываемся по сторонам — островок находится где-то на самой середине озера — откуда вчера пришли, куда идти дальше — полная непонятка, за ночь метель все следы напрочь замела. Хорошо ещё, что бинокль с собой был, через полчаса на одном из берегов чёрную точку, передвигающуюся чуть заметно, засёк — машина куда-то поспешает. Следовательно, оттуда вчера мы и причапали. Определяемся на местности, завтракаем, трогаемся дальше. Отойдя от островка метров на сто, оборачиваюсь. А островок то практически — голый, за ночь большую часть сосёнок вырубили и в костре сожгли. Жалко, конечно, да что делать то было, не замерзать же?

Часа через четыре добредаем до берега — нет никакой избы. Куда дальше идти — направо, налево? А тут ещё Гарик лыжу сломал, как назло, да и стемнеет скоро опять, — Ночь то Полярную никто не отменял.

Гарик остаётся на месте, костёр на всякий случай разводит, мы же с Генкой идём вдоль берега, на лево. Почему на лево? Потому что — по барабану.

Через час находим избу — макушка крыши из сугроба огромадного торчит.

Банкин без сил падает рядом с этим сугробом, дышит тяжело:

— Калориев мне, калориев! — Просит.

Быстренько ножом делаю в банке со сгущёнкой две дырки, протягиваю Генке.

Банкин за десять секунд поглощает свои калории, жадно заедает снегом, вроде ничего — оклемался.

Генка, с моей лыжиной на плече, уходит за Гариком, я же откапываю вход в избу, начинаю обустраиваться, дрова на ночь заготовлять.

Уже в сумерках приходят ребята, усталые до невозможности.

Печка, сложенная из дикого камня, первые два часа дымит нещадно — дверь открытой держим, потом камни нагреваются, печь дымить перестаёт, закрываем дверь — внутри постепенно теплеет.

В честь прибытия на место готовим трапезу королевскую — кулёш рыбацкий, долгоиграющий.

Кулёш рыбацкий следующим образом готовится. Берётся большое ведро — литров на десять-двенадцать (в избе как раз такое нашлось), в нём варится каша пшеничка — размазня, жидкая очень. Одновременно в ведро бросается мелко нарезанная жирнющая свинина, а за пять минут до готовности — щедро крошатся сосиски, сардельки и колбаса разная. Классная вещь получается — вкусная и удобная. Удобная — в смысле на всю рыбалку хватает. На следующий день разогреваешь, даешь прокипеть, ещё куски сосисок-сарделек каких добавляешь, ну, и так далее.

Остатки, в конце концов, самые мясные и вкусные получаются.

Плотно ужинаем, чаем крепким запиваем наваристый кулёш, закрываем печную заслонку, ложимся спать.

Мне то — хоть бы хны, — ложусь не снимая ватных штанов, в двух свитерах — чем теплей, тем лучше. А Гарику с Банкиным жарко, постепенно раздеваются до трусов, лежат на нарах и стонут, жару проклиная, наивные:

— Жарко очень, дышать нечем, воздуха бы свежего. Давай, может, дверь приоткроем?

На правах старшего по этой конкретной рыбалке, посылаю графьёв изнеженных на фиг и благополучно засыпаю.

Просыпаюсь от холода нешуточного. Ну, конечно, барон с маркизом всё же дверь приоткрыли, засранцы, — всё тепло за десять минут и вышло наружу.

Приходится вставать, заново разжигать печь. Долбаная печка опят дымит не менее часа, потом камни опять нагреваются, закрываем дверь — и всё начинается по новой, — любители свежего воздуха опять начинают роптать и предлагать "открыть на минутку дверь". Дурдом какой-то, право. Но усталость всё же берёт своё, успешно засыпаем.

Вот так всю неделю потом и мучились: то жарко, то холодно, то душно, то дымно.

С утра, даже не позавтракав толком — любой световой час дорог, отправляемся рыбу ловить, благо лыжи запасные для Гарика в избушке нашлись.

Усердно сверлим многочисленные лунки, меняем блёсна. Не смотря на все наши усилия, рыба клевать отказывается.

Усталые, как негры на хлопковых плантациях — в конце рабочего дня, возвращаемся на базу, без единого пойманного хвоста.

Усталые, потому как лёд то на озере знатный наморозило — больше метра толщиной. Пока одну лунку просверлишь — взопреешь нешуточно, а лунок таких за один выход — штук по пятнадцать на брата делать приходится. Да и мороз под тридцать стабильно держался, Генка даже кончики ушей отморозил слегка

Так продолжается четверо суток — рыба не клюёт, печка дымит.

На пятый день Гарик затосковал окончательно и на рыбалку не пошёл, сидит себе возле печки, топором старым из полена ложку деревянную вырезает — время убивает. А мы с Генкой не сдаёмся — упираемся.

На шестой день два события случились.

Во-первых, мы с Банкиным по первой рыбине поймали: я гольца на килограмм, Генка окуня полукилограммового.

Во-вторых, у Гарика ложка почти готовая в черенке сломалась — расстроился Гарик нешуточно. На следующее утро новую вырезать начал, и вырезал таки до конца рыбалки — знатная вещь получилась. А в последний день ещё с нами опять на лёд вышел, и налима поймал неплохого. Вот так вот — у каждого по рыбине, честно добытой, образовалось.

В назначенный час выбираемся на дорогу, машина уже ждёт.

— Ну, что, бедолаги, поймали рыбки то? — Спрашивает папаня, насмешливо на наши физиономии похудевшие, в саже измазанные, поглядывая, — Устали, небось, замёрзли как собаки бездомные? Глупость свою несусветную проклинаете?

— Да, что Вы, дядя Женя, — бодро так Банкин отвечает, — Классная рыбалка получилась. Отлично отдохнули. Да и рыбы поймали — нам хватит вполне, больше и не надо.

— Действительно, здорово прогулялись, — вторит ему Гарик, — Куда как лучше, чем на пляже черноморском — пузом кверху валяться бестолково.

А я и вовсе промолчал, головой покивал, с друзьями соглашаясь.

Отец только плечами непонимающе пожал, да сплюнул себе под ноги беззлобно, мол, о чём с малолетками несмышлеными говорить — только время понапрасну тратить.

С рыбалки вернулись — сразу в баню. Удовольствие неописуемое. Стоит, право, десять дней мёрзнуть по полной программе, чтобы потом в баньку, натопленную на совесть, завалится. От души парились: парная — снег — парная, — и так много раз. Так поддавали, что мужики местные, матёрые, с полка слетали, матерясь сквозь зубы.

Допарились до состояния пятнистого.

Для тех, кто не в курсе — на Чукотке париться прекращают только тогда, когда всё тело малиновым становится и равномерно, при этом, покрывается мелкими белыми пятнами.

В этот момент кожа уже перестаёт температуру воспринимать — становишься под воду ледяную, или, наоборот — под кипяток крутой, чувствуешь, что вода по телу течёт, а вот какая она — горячая или холодная, — не можешь разобрать.

Интересно даже: а если бы мы двадцать дней на морозе просидели — двойной кайф в бане потом бы поймали, или как?

После бани приготовили рыбу пойманную — из окуня и налима уху сварили, гольца зажарили. Сели за стол, и под водочку, в полной тишине — умяли ту рыбу — будто обряд какой-то соблюдая.

А ложку деревянную, из полена вырезанную, Гарик до сих пор хранит — как реликвию какую, бесценную.

Мне же после этой рыбалки сны странные начали снится — побережье Карибского моря, острова тропические, какое-то горное ущелье дымом заполненное.

А где-то через неделю, и вовсе — рассказ странный написался, словно — сам собой.

Байка девятнадцатая Неожиданный рассказ — "Жёлтая роза в её волосах"

Вступительные экзамены в театральный ВУЗ.

Сегодня надо что-то читать. То ли стихи, то ли прозу. Главное, что не басню. С баснями у Него никогда не ладилось. А всё остальное, что ж, не страшно.

Страшно — то, что уже нельзя ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда.

Тёмный коридор, жёлтая старинная дверь, позеленевшая от времени медная изогнутая ручка. Необъятный гулкий зал, в самом его конце — Приёмная Комиссия.

Седой Метр — прославленный, чем-то давно и прочно позабытым.

Справа от него — молоденькая актрисулька, звезда новомодных телесериалов.

Рядом — ещё какие-то, смутно узнаваемые.

— Ну, молодой человек, просим, зачитывайте.

Просите? Ну что ж, ладно.

Он сглатывает предательскую слюну, и, глядя безразлично и отрешённо куда-то поверх голов важных и знаменитых, начинает:

Он читал, говорил, рассказывал — чётко и размеренно, как автомат.

Пять минут, десять, двадцать, тридцать. О чём?

О былой любви, ушедшей навсегда, об удачах, обернувшихся позором, о несбывшихся мечтах и вещих снах, оказавшихся обманом.

В старинном гулком зале звучал только Его голос, все остальные звуки умерли.

Члены Комиссии замерли в каких-то нелепых позах, внимая, словно во сне безграничной юношеской тоске, и чему-то ещё — страшному и жёлтому, тому, что не поддаётся объяснению словами человеческого языка.

Но вот он замолчал.

Нет, не потому, что стихотворение закончилось.

У этого стихотворения не было ни конца, ни начала.

Он мог бы ещё говорить час, сутки, год, век.

Просто — уже нельзя было ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда.

Его голос затих, а тишина осталась. Она ещё звенела и жила секунд тридцать — сорок.

Потом послышались громкие протяжные всхлипы. Это молоденькая актрисулька, звезда новомодных телесериалов, рыдала, словно годовалый ребёнок, роняя крупные — как искусственные японские жемчужины, слёзы.

— Извините, но Она, что же… — умерла? — Чуть слышно спросил Седой Метр.

— Нет, Она жива. Просто, неделю назад вышла замуж. Не за меня. — Ответ был безразличен и холоден, как тысячелетние льды Антарктиды, спящие на глубине трёх, а то и четырёх километров.

— Извините меня господа! — Он резко развернулся, и на негнущихся ногах, неуклюже, словно загребая невидимый снег, пошёл к выходу.

Чёрные ступени, занозистые перила. Тяжёлая неподдающаяся дверь.

Серая улица. Слякоть, желтые тусклые фонари. Ветер гонит по улице бумажный мусор.

Седой Метр догнал Его только у автобусной остановки.

Схватил за рукав куртки, развернул, положил ладони рук на тёплые юношеские плечи.

— Мальчик, что же ты? Ведь всё ещё впереди. А экзамены… Да что там! Ты принят. Принят в мою Мастерскую! Станешь великим Артистом. Призы, премии, удача, слава.

Она узнает, и вернётся к тебе. Или, Бог с ней, что уж там. Другие будут.

— Спасибо, Метр, — Безучастно и равнодушно Он смотрел на белые перистые облака, целеустремленно плывущие куда-то на юг, — Я уже всё решил. Долг мечте заплачен. На этом — всё. Я улетаю — самолёт на Карибы уже вечером.

Зелёное море, мартышки, попугаи… Буду там пиратствовать понемногу, или клады старинные искать, или ещё что-нибудь там.

А потом на белом-белом песке заброшенного пляжа встречу смуглую мулатку, хрупкую и беззащитную.

Полюблю её. А она полюбит меня.

И родится у нас дочь — крохотная и озорная, обязательно — со светлыми кудряшками.

И я назову её — как звали Ту.

И буду любить. И все пылинки сдувать. И если кто-нибудь подойдёт к моей девочке близко… — Его глаза, ранее безучастные и равнодушные, вдруг стали настолько безумными и страшными, что Седой Метр отшатнулся в сторону.

— Прощайте, Метр. Не поминайте лихом. И вот Вам на память, — юноша протянул несколько мятых листков бумаги, исписанных неровным почерком.

Подошёл автобус, забрал нового пассажира, и умчался куда то — в безумную даль.

Метр осторожно расправил бумажные листки, и, с трудом разбирая неразборчивые каракули, прочёл:

Эта история произошла лет сто назад, а, может и все сто пятьдесят.

Карибия тогда только-только обрела независимость.

Сан-Анхелино назывался тогда как-то по другому и был то ли большой деревушкой, то ли маленьким посёлком, дававшей приют разным тёмным личностям и авантюристам всех мастей — пиратам, золотоискателям, охотникам за старинными кладами, преступниками, скрывающимися от правосудия стран Большого Мира….

Белые, вест индийские негры, метисы, мулаты, дикие индейцы, всякие — в буро-малиновую крапинку…..

Та ещё публика, живущая весело и беспутно…..

А какое настоящее беспутство может, собственно говоря, быть, если женщин в деревушке практически и не было — так, несколько индианок, да толстая старая афроамериканка донья Розита, владелица трактира "La Golondrina blanko".

И вот, представьте себе, в католической Миссии, что располагалась рядышком с этим посёлком авантюристов, появляется девушка-американка необыкновенной красоты — высокая, стройная, молоденькая.

Ухаживает в Миссии за больными, детишек индейских английскому языку обучает и в посёлке появляется только по крайней необходимости — в галантерейной лавке ниток-иголок купить, да на почту наведаться.

Звали её — Анхелина Томпсон, и была она такая хрупкая, грустная и печальная, что глядя на неё даже у бродячих собак на глазах наворачивались слёзы.

Говорят, что её жених трагически погиб где-то, вот она от тоски и уехала служить Господу в далёкую Миссию.

Но разве это могло остановить местных головорезов, истосковавшихся по женскому обществу? Стали они все оказывать мисс Томпсон различные знаки внимания — цветы разные тропические охапками дарить, самородки золотые через посыльных мальчишек-индейцев предлагать.

Только не принимала она никаких подарков, да и вообще ни с кем из местных кавалеров даже парой слов не перебросилась — идёт себе, глаза долу опустив, на вопросы и приветствия не отвечает.

Лопнуло тогда у бродяг терпение. И однажды под вечер дружной толпой человек в сто пожаловали они к недотроге в гости.

Жила мисс Анхелина в глинобитной хижине рядом с Миссией и выращивала на крохотной клумбе жёлтые розы — неизвестные тогда в Карибии, видимо с собой из Штатов черенки привезла.

Вернее, роза была всего одна — остальные не прижились.

И выдвинули тогда пришедшие бандерлоги девушке недвусмысленный ультиматум — мол, либо она сама незамедлительно выберет своего избранника, либо всё решит честный жребий.

Так ли, иначе — но свадьбе к заходу солнца быть.

Грустно улыбнулась тогда Анхелина и спокойно так отвечает, мол, я конечно, уступаю насилию, и выбор свой сделаю сама — срежу сейчас свою жёлтую розу и избраннику своему вручу.

Радостно заволновались женихи, завопили в предвкушении спектакля.

А девушка взяла у ближайшего к ней примата кинжал острый, осторожно срезала свою розу, тщательно шипы все со стебля удалила, и аккуратно воткнула — розу — себе в волосы, кинжал — себе в сердце. И упала бездыханной.

Долго стояли бандерлоги над мёртвым телом, стояли и молчали.

А потом похоронили девушку, а над могилой часовню поставили.

А город нарекли — Сан-Анхелино.

И стали все и повсюду выращивать жёлтые розы.

А потом — как-то сама собой родился обычай: если мужчина хочет предложить девушке или женщине руку и сердце — он ей дарит жёлтую розу.

Если она согласна — то пристраивает цветок в свою причёску.

Вот здесь всё и начинается.

Видимо, дух невинно убиенной Анхелиты так и не нашёл покоя, всё бродит по городку да и вмешивается в дела любовные.

Когда, например, мужчина неискренен, или намерения имеет нечестные, то тут же раздаётся хлопок, и виновник впадает в летаргический сон.

Нет, не навсегда, каждый раз по-разному — видимо — в зависимости от степени нечестности.

Кто-то десять минут спит, кто-то месяц.

Ну и с женщинами и девушками, которые цветок без должных на то оснований — то есть, без любви настоящей, принимают, то же самое происходит.

А бывает, что и оба засыпают. Одна пара полгода проспала — потом одновременно проснулись, встретились, поглядели друг другу в глаза, а сейчас ничего — друзья закадычные.

А бывает, когда девушка в свои волосы жёлтую розу, принесённую кавалером, втыкает — над Сан-Анхелино вдруг радуга загорается.

Это значит, что всё хорошо, и Святая Анхелина этот брак благословляет.

Конец.

Седой Метр ещё долго стоял на остановке, рассеянно скользя взглядом по обшарпанной афишной тумбе, проезжающим пыльным машинам и редким пешеходам.

Он стоял и думал:

— А что, чёрт побери! Может тоже стоит наплевать на всё и всех, да и уехать в Карибию.

И там, на белоснежном песке заброшенного пляжа, встретить свою мулатку, хрупкую и нежную, и обязательно — с жёлтой розой в волосах…..

Вот казалось бы — какая связь между зимней рыбалкой в России и какой-то ерундовой историей, связанной с карибским побережьем?

Ан, нет — связь прямая.

Лет через восемь, именно из-за этого рассказа, забросило меня с напарником в Карибию эту самую. Где и пришлось хлебнуть всего — по самое не балуйся.

Но это — совсем уже другая история.

Байка двадцатая О том, как женятся гусары

После окончания ЛГИ славного, попал я по распределению в один научно — исследовательский институт. Вообще-то, хотелось на Чукотку распределится, да Толстый Витька отговорил, мол, зачем торопится, на Чукотку уехать — всегда успеется, а в НИИ этом знаний каких никаких дополнительных поднабраться можно, — не помешает.

Попал я по распределению в Лабораторию, что проектированием новых современных буровых коронок занималась. Полезное дело. И как-то пошло у меня сразу — уже через год на своей теме сидел, из мнс-ов в простые научные сотрудники был переведён, — карьера головокружительная для тех лет.

Испытания новых коронок буровых на Украине происходили, под городом Допрополье.

Испытания эти — выгодное дело, для того, кто понимает. И Институт оклад плюс "полевые" платит, и в местной партии геолого-разведывательной бурильщиком можно устроиться на этот период — по второй Трудовой Книжке, конечно.

И по правде жизни всё нормально получается — лично, а не по бумажкам каким, не понаслышке — коронки, тобой же разработанные, испытываешь.

Можно было, конечно, бурильщиком и не устраиваться, баклуши в общаге бить, раз в неделю буровые посещая. Да опасное это дело — спиться запросто можно, лучше уж на буровой пахать, деньги, опять же, дополнительные, пригодятся.

Приезжаю как-то со смены — на вахте телеграмма лежит — бабушка умерла.

Объяснил всё мужикам, замену себе срочно нашёл, первым же рейсом из Донецка в Ленинград вылетел.

Похоронили бабушку — светлая ей память, в квартире нашей с родственниками немногочисленными на поминки собрались. Выпили — за упокой души, на кухню перекурить вышли.

И тётушка моя двоюродная, которую и видел я только пару раз — в далёком детстве, вдруг спрашивает, как бы между делом:

— А что это я девушки тут не вижу? Нет вовсе? А что так?

Объясняю, что на девушек тех время драгоценное тратить необходимо — ухаживания, театры всякие разные, то-сё. А времени свободного у меня и нет совсем — работа, командировки, рыбалки, футбол. Опять таки, на всех этих мероприятиях вышеперечисленных, и с девушками дефицит наблюдается, даже и знакомиться то — не с кем, практически. А жениться то я готов — было бы на ком.

Задумалась о чём-то тётушка, да и говорит:

— У тебя же день рождение месяца через два вроде? Здесь будешь отмечать? Вот и ладушки! А к тебе в этот день пару-тройку девчонок с работы своей подошлю. Нормальные девицы, симпатичные, достойные во всех отношениях — рекомендую. К одной особенно присмотрись.

— А как же я эту особенную из трёх то определю? — Спрашиваю у тёти вежливо.

— Как? — Тётушка на пару секунд задумывается, — А эта чуть-чуть пополнее подружек своих будет. Вот к ней и бей клинья с усердием.

Прошли два месяца эти. Собрались мы с ребятами у меня — день рождение праздновать.

Гарик пришёл, да два Серёги — соседи, друзья ещё школьных лет — до пятого класса в одну школу ходили.

А про тот разговор я и забыл совсем, стол то самый обычный собрали — без разносолов всяких — портвейн "Агдам", водочка, помидоры-огурцы, консервы разные, картошка варёная, — джентльменский набор того времени.

А тут вдруг — звонок в дверь. Открываю, а там три девицы по-праздничному разодетые, с букетом цветов. Вспомнил я тут же про тётино обещание, цветы взял, девушек вежливо войти пригласил:

— Проходите, — говорю, — Девчонки, раздевайтесь.

— Прямо так-таки и сразу — раздевайтесь? — Засмущались девчонки.

Я и забыл, что лето на дворе. Неудобно как-то вышло.

Но, ничего, пошутили ещё о том, о сём, познакомились, выпили, — нормально всё, в общем, — сгладилась неловкость сама собой.

А я всё сижу, девиц рассматриваю — никак не могу определить, а какая из них "пополнее других будет", — все одинаковые по комплекции, вроде. Ну, думаю, тут без танцев не обойтись. Завели магнитофон "Весна", потанцевал я со всеми девушками по пару раз — тогда только и определился. Вот эту берём, Светой зовут, — красивое имя, и, что характерно, — редкое.

И как тётя учила — стал клинья бить усердно. Гарик тоже себе объект ухаживания выбрал — блондиночку задумчивую.

Прощаясь, пригласили девушек на следующий день в кино, после похода в кино — на рыбалку, после рыбалки — сразу в ЗАГС, а что время понапрасну тянуть, собственно говоря? Девицы поломались для приличия недельку-другую, да и согласились.

И надо же, Гарик со своей блондинкой опередили нас — на два дня раньше заявление подали, обидно даже.

В те времена с момента подачи заявления до регистрации брака нужно было целый месяц ждать.

Невесты, меж тем, времени зря не теряли, сперва нашим культурным образованием занялись тщательно — театры там всякие, музеи, ансамбли модные: ДДТ, "Алиса", бит-квартет "Секрет".

А меня ещё жена будущая и приодела знатно — костюм, галстук, ботинки импортные, дефицитные — "Salamander" называются.

Гарикову свадьбу в ресторане "Севан" играли. Ребята со всей страны съехались, Михась у Гарика свидетелем, а со стороны невесты — моя невеста, Светлана.

За стол сели, молодых поздравили, то-сё. И вдруг, в разгар веселья, тамада — бабища здоровенная и глупая, новый тост провозглашает:

— А теперь, горько — свидетелям!

Тишина такая нехорошая над столом повисла, а Михась — свидетель недоделанный, под моим взглядом, и вовсе за широкую спину жениха спрятался — как бы чего тяжёлого в глаз не прилетело.

— Вы, тётенька-тамада, на, тост то этот отмените, на, пожалуйста, — просит Михась.

А тамада-то уже видно подпила немного, в тему не въезжает совсем.

— С чего это вдруг? — Спрашивает, — И не подумаю даже. На всех свадьбах это самый любимый тост. — И снова, — Горько — свидетелям!!!

Тут уж все гости на неё зашикали, уймись, мол, дура, скандал с дракой не накликай, всем достанется.

Расстроилась тамада, да и напилась до изумления полного, впятером потом тело бесчувственное в машину грузили.

Но крепкой тётка оказалась, уже в салоне автомобиля, глаз не открывая, процитировала всё-таки гадкий стишок:

А у Михася, похоже, всё же были какие-то намерения неправильные. Стал он очередную бутылку с шампанским открывать, пробка то сначала в потолок попала, затем в тарелку пустую отскочила, а оттуда — прямо Мишке в глаз, синяк нешуточный образовался.

Бог то он — не фраер, и шельму завсегда распознает.

В конце ещё и невесту украсть задумали, обычай дурацкий, тоже мне.

Только до вестибюля довести успели. Гарик то это засёк, да и спасать ломанулся — прямо через дверь стеклянную. Дверь — вдребезги, а Гарику — хоть бы хны, даже не поцарапался, — знай наших!

И моя свадьба нормально прошла, в кабаке интуристовском. Помните — у Максима Леонидова?

Официанты из "Садко" спокойно едут домой,

И в их багажниках трясутся рюкзаки со жратвой.

Они не курят натощак

И за плечами у них филфак,

И даже ГИТИС…

Вот в этом самом "Садко" свадьбу и сыграли.

Официанты, действительно, лощёные, угодливые, стелятся перед клиентом.

Противно даже — так бы и дал в морду.

И ещё дедушка туалетный всех поразил неприятно. Заходишь, по нужде какой, в сортир — а там старикан бравый стоит, в форме военной парадного образца, колонка орденская — до пупа будет, отдельно, на лацкане пиджака — два ордена Красной Звезды.

Дедок тот перед каждым посетителем кабинку вежливо распахивает, туалетной бумаги рулончик — на всякий случай — предлагает.

Гадость какая.

Иностранцы гнусно так ухмыляются, уроды.

А в ресторане том было два зала, один, большой — для гостей заграничных, а второй, поменьше — для простой, отечественной публики.

В нашем зале — музыка магнитофонная — мелодии и ритмы эстрады зарубежной, а в зале для иностранцев — музыка живая — целый оркестр русских народных инструментов, одних только ложечников человек пять.

К концу вечера замечаю — большинство иностранцев в наш зал переместилось, — танцуют — дергаются под музыку привычную, а наши — наоборот — в большом зале русские народные песни слушают, да при этом ещё и плачут — пьяными слезами.

А мы с женой улучили минутку, в сторонку отошли, конверты дарёные вскрыли, деньги сосчитали — как раз хватило, чтобы с долгами рассчитаться. А на какие деньги, как вы думаете, мы в этом самом "Садко" гуляли? На заёмные, в основном.

В конце вечера Михась с Банкиным всё же учудили — подрались таки с парочкой иностранцев — насмехались те над нашим дедом туалетным — вот и получили по полной программе.

Генка потом мне бейсболку модную подарил — свой трофей, у козла заграничного отнятый.

Хорошая была бейсболка, много лет потом в ней на рыбалку ездил.

А года три назад выехал на утренней зорьке — рогатки проверять, а на одной из них щука сидит нехилая — килограмм на семь. Завозился что-то, повернулся неуклюже — лодка и перевернулась. Мне то что — выплыл, конечно, а кепка — утонула — жалко.

А с женой мы хорошо живём. Через два года после свадьбы дочка родилась — как и планировали, ещё через полтора — сынишка — тоже, в плановом порядке.

Большие уже оба — в институтах разных учатся.

Но — не в Горном. Не в чести сегодня профессии геологические.

Да и Горный Институт иной ныне — и не Институт вовсе — а Академия, или — даже, — Университет?

Два года назад собирались на встречу выпускников, по родным аудиториям прошлись.

Евроремонт кругом, блин недоперчённый! Телевизоры в коридорах стоят, по ним телеканал ТНТ "Дом -2" показывает, студенты современные, гамбургеры жадно поедая, за событиями этими наблюдают с интересом нешуточным.

Даже слов приличных не подобрать.

А в стенах, что аудитории учебные от коридоров отделяют, и вовсе — окошки широкие сделаны.

— А как же, на, теперь на задней парте в секу, или буру, на, например, дуться прикажите? — Возмущённо так, Михась вопрошает, — Сексотские, на, эти стёклышки, определённо. Не, в наши времена, на, свободы и этой как её — демократии, на, было больше гораздо.

Кто-то может спросить — а как же романтика, вздохи при луне, стихи любимой посвящённые? Да и стихи были, потом правда, после свадьбы уже и детей рождения — как признание правильности происшедшего:

Байка двадцать первая Вьетнамские зарисовки. Предчувствия Смутных Времён

Закончились — славные восмедисятые. В стране вовсю буйствовала Перестройка — закрывались геолого-разведывательные партии, открывались партии иные — политические.

Цены то, умники, отпустили, а зарплаты поднять и позабыли вовсе. Тяжёлые времена настали, безденежные.

Встретили с семьёй за скромным столом Новый 1992-ый, и задумался я о смене профессии — жену с двумя детишками малолетними кормить-одевать то надо, никуда не деться.

И тут, в конце мая — звонок неожиданный раздался, полковник Мясницкий побеспокоил, бывший когда-то Начальником военной кафедры нашего ЛГИ:

— Здравствуй, — говорит, Андрей. Помнишь меня ещё? Нет ли желания Родине послужить? Задатки к воинской службе у тебя всегда неплохие были. Так как?

Вот ведь вопрос. Отвечаю, что мол, и рад бы, но обстоятельства этому совсем не способствуют — дети маленькие, безденежье полное, так что, извините, но вынужден отказаться.

А полковник радостно так и заявляет:

— Это хорошо, что у тебя с деньгами плохо. Значит, моё предложение тебя непременно заинтересует. Как тебе — по контракту пол года Родине отдать, из расчёта четыреста баксов в месяц, на всём готовом?

Надо вам сказать, что для тех времён четыреста баксов в месяц — деньги просто отличные, однокомнатная квартира в центре Питере тогда стоила семь-восем тысяч долларов. Так что, если тогдашние четыреста баксов в сегодняшние перевести — под полновесную пятёрку тысяч долларов получиться, совсем не кисло.

На следующий день выезжаю по адресу указанному. Выясняется — создаётся группа офицеров для выезда в Социалистическую Республику Вьетнам. Пару лет назад между Вьетнамом и Китаем конфликт небольшой вооружённый приключился. Из-за чего, почему — неважно вовсе. Но за период того конфликта, стороны, справедливо друг друга опасаясь, заминировали приграничные территории старательно и повсеместно.

А хорошая земля в тех краях — на вес золота. Поэтому, теперь необходимо всё там разминировать.

— Извините, — спрашиваю, — Но, ведь у вьетнамцев и собственный опыт военный имеется.

Почему же они сами территории эти разминировать не могут?

— Конечно же и сами могут, — полковник отвечает, — Но, — Мясницкий тычет пальцем в потолок, — Наверху решили, что без нас там не обойтись. И вообще, если тебе деньги не нужны, ты так и скажи — других желающих, не таких любопытных, имеется в количествах неограниченных.

Заверяю, что и деньги нужны, и любопытство своё в одно известное место запихаю — до истичения срока Контракта.

Всё оформляется мгновенно и грамотно — прямо на работу приходит повестка из военкомата на предмет моего откомандирования на плановые учебные сборы.

Всего набирается человек пятнадцать — все разного возраста и различных гражданских профессий, но ребята все весёлые, с юмором. И, что характерно, все как на подбор — лейтенанты запаса, только Николай Степанович Теплов в погонах майорских, да и лет ему больше всех — полтинник уже разменял. Его то старшим группы и назначают.

Три месяца обучаемся всякому разному — конструкцию мин всевозможных изучаем, технологию разминирования проходим, стреляем по мишеням из оружия различного.

Особое внимание уделяется изучению трудов теоретических Михаила Сергеевича Горбачёва, ведь во Вьетнаме тоже Перестройка началась — необходимо младшим братьям и в этом аспекте помочь, на путь верный направить, от ошибок фатальных уберечь.

— Главное, при контакте с местным населением, — наставляет полковник Мясницкий, — Выдержку полную проявлять, вдумчиво на все вопросы отвечать. И акцент всегда делайте — да, мол, трудно всё и непросто, но победа уже не за горами, не дождутся от нас империалисты слабости характера! А про бытовые трудности в нашей стране говорить не следует. Отвечайте просто — и зарплатою довольны, и вообще — социальной политикой государства. Ясно всем?

А чего тут неясного? За четыреста баксов в месяц ещё и не того наболтаем — только уши подставляй.

Перед экзаменом, неожиданно для всех, загоняют в старенький самолёт, в воздухе уже выдают парашюты, кратко инструктируют, предлагают прыжок совершить.

Двое отказываются наотрез, остальные прыгают, Николай Степанович, как командиру и полагается, — первым.

Коллектив, усечённый на две боевые единицы, успешно сдаёт экзамены, и на несколько дней разъезжается по домам на побывку.

Встречаемся уже за день до вылета в Москве, в неприметном сером особнячке.

Нас уже не пятнадцать, и даже не тринадцать, а всего шестеро.

— Остальные, наверное, во время отпуска язык за зубами не держали, вот естественный отбор и произошёл, — прозорливо, и, как выяснилось в дальнейшем — совершенно правильно, предполагает майор Теплов.

Выдают неприметную штатскую одежду, одинаковые чемоданчики с набором самого необходимого, снабжают документами.

По документам мы — все насквозь Ивановы-Петровы-Сидоровы, слесари, фрезеровщики и сверловщики неведомого треста "ЗарубежСтрой". С пониманием кивает, спешно запоминаем новые Ф.И.О.

Под надзором сопровождающего выезжаем в аэропорт.

В нужном зале аэропорта — бедлам и полный кавардак. Наши доблестные таможенники с усердием шмонают багаж худеньких вьетнамцев, долго роются в многочисленных узлах и баулах — только перья летят во все стороны. То одно, то другое безжалостно изымается и относится в специальную комнату. Вьетнамцы грустно улыбаются, но в споры не вступают — себе дороже.

— Вот, — объясняет Теплов, неторопливо прикуривая, — Наша дурь в действии. Не хватает на всяких отечественных фабриках и заводах рабочих рук — вот вьетнамцев и нагнали. А им тоже деваться некуда. Представь, прошёл по побережью какой-нибудь ураган тропический — четверть страны в разрухе полной осталась. Вот Правительство вьетнамское молодёжи своей и говорит — поезжайте-ка вы, ребятишки, в Россию, не до вас сейчас, дай Бог, чтобы на стариков и детей средств хватило. А вы и сами о себе позаботиться в состоянии, заодно и денег в России заработаете, научитесь всякому полезному. Вьетнамская молодёжь и едет к нам, работает усердно на фабриках, к примеру — ткацких, деньги копит. Наступает время обратно на Родину уезжать, тут и выясняется, что имеет место быть нешуточная нестыковка. Зарплату-то ребятишкам сугубо рублями выдавали, а зачем во Вьетнаме рубли наши деревянные? Вот они и мечутся по магазинам, всё, что хоть немного полезное в хозяйстве — с прилавков сметают.

А приезжают в аэропорт — здесь таможенники наши, Инструкциями разными вооружённые. Того нельзя из страны вывозить, этого, здесь ограничения всяческие, как результат — конфискация без компенсации. А если кто недоволен — то и штраф дополнительный. Свинство, корче, полное.

Да, прав майор по поводу свинства, хватает его, родимого, в нашей стране — хоть экспортируй излишки. Интересно, не по этой ли статье доходной, и нас во Вьетнам направляют? На месте разберемся.

Провожающий проводит нас в обход очереди, часа три болтаемся бестолково по тёмному залу, наконец — приглашают на посадку.

Летим долго и нудно: Москва — Ташкент — Карачи — Бомбей — Ханой.

В Карачи сидим часов десять, из самолёта вовсе не выпускают, отношения с Пакистаном тогда те ещё были.

Самолёт садится в Бомбее, подруливает прямо к брезентовому рукаву, выходим в прохладный VIP-зал, вьетнамцев полицейский в белоснежной форме скупыми жестами направляет в зал общий, из дверей которого нестерпимо пахнет предбанником.

Через десять минут подвозят тележку с банками Кока-колы, банки ледяные, покрытые тонким слоем инея. Все видят этот напиток в первый раз, набрасываются с жадностью — хочется попробовать на вкус эту зарубежную Легенду.

Предлагают пройти на посадку, но на этот раз, почему-то — прямо по лётному полю. Выходим на улицу, а там — натуральная парилка, градусов пятьдесят. Потреблённая Кока-кола тут же предательски выходит наружу. Двадцать секунд — и все истекают потом, рубашки мгновенно намокают — выжимать можно.

Под насмешливыми взглядами вьетнамцев усаживаемся на свои места.

С тех пор я эту Кока-колу как-то не очень люблю, всё квас больше, или лимонад "Буратино" какой.

Ещё через пару часов салон самолёта наполняется громким визгом, это молоденькие вьетнамки радостно прильнули к иллюминаторам — Ханой родной узрели.

Самолёт кружит над Ханоем минут пятнадцать, и всё это время вьетнамки визжат как резанные — звонко и протяжно. Родину так любят, или — в России натерпелись всякого?

Выходим из самолёта, бомбейской сауной напуганные, с опаской — а вдруг и здесь жара нестерпимая присутствует? Но, ничего, терпимо — всего плюс тридцать, и влажность воздуха гораздо поменьше.

Подходит вежливый неприметный вьетнамец средних лет, представляется — на безупречном русском языке:

— Меня зовут Тхань. На несколько дней, товарищи, вам придётся в Ханое задержаться, на это время я назначен вашим гидом, прошу в автобус.

Автобус какой-то странный, маленький, на капоте — кружок с тремя лучами.

— Это "Мерседес" — заявляет опытный Теплов.

Остальные уважительно поглядывают на импортное чудо, молча рассаживаются в просторном салоне.

Отъезжаем от аэропорта, вокруг — какая-то сплошная стройка: большие и маленькие двухэтажные домишки, разной степени готовности, даже какие-то шикарные виллы, в кинофильмах зарубежных виденные, местами попадаются.

Это, — с гордостью объясняет Тхань, — Перестройка у нас началась. ЦК Партии разрешил беспартийным гражданам дома строить везде без ограничений.

— А партийным, что — нельзя? — Интересуюсь.

— И партийным можно, — Тхань отвечает, — Если, конечно, местная партийная ячейка разрешит, достойным этого человека посчитает. Вот я, например, накопил пятьсот долларов, телевизор японский цветной решил купить. А партийная ячейка не разрешила. Молоды, Вы ещё, товарищ Тхань, — сказали, — Мало полезного для Родины и Партии совершили. Так что — рано Вам телевизор этот покупать. А деньги — сдайте в Фонд Возрождения Родины. Вот так вот.

— И ты, что же — сдал? — Недоверчиво интересуется Теплов.

— Конечно же — сдал, — невозмутимо так наш гид отвечает, — Я же коммунист. Как же иначе?

Многозначительно переглядываемся: Восток — дело тонкое, да и Мясницкий не велел на бытовые темы лишний раз трепаться.

Но вот и в центр Ханоя въехали, красивый город, и здания современные в наличии имеются.

— А здесь, — Тхань показывает на непрезентабельный пятиэтажный дом, покрытый сетью частых трещин — живут Члены ЦК нашей Партии, министры разные.

По сравнению с виданными ранее виллами и коттеджами, домик этот большим сараем смотрится.

Словно чувствуя в очередной раз наше недоверие, Тхань поясняет:

— Наши руководители считают неприемлемым для себя жить в эти трудные для страны времена в роскоши. Даже все автомобили государственные, кроме тех, что нужны для встреч важных иностранных делегаций, продали на аукционах, а деньги — в Фонд Возрождения Родины направили. А всем Руководителям страны — велосипеды казённые выдали.

С велосипедами — красивая фишка, конечно, теперь понятно, почему вьетнамцы так коммунистов своих уважают — продержатся в этой стране коммунисты у Власти ещё долгие годы. А нашим-то отечественным, не хватило гибкости — не додумались до велосипедов. Лишь одно настораживало — почему нас то на "Мерседесе" встречают? Мы что, и есть — "важная иностранная делегация"? Странно это как-то.

Меж тем опять малоэтажная застройка пошла, между домами — озёра небольшие — чисто ставки где-нибудь под Донецком. Только здесь к центру ставков этих деревянные настилы с перилами из штакетника ведут, и в конце тех настилов, над водой — несколько кабинок деревянных располагается, ну, вылитые наши сортиры деревенские.

Нашего гида спросили — действительно, сортиры.

— А зачем над водой-то? — Спрашиваю.

— Как зачем? — Тхань даже удивился, — Там же рыба живёт. Ей чем-то питаться надо? Что тут непонятного?

Да понятно всё, только я для себя сразу решил — не буду я во Вьетнаме рыбу пресноводную есть, на всякий случай.

Приезжаем в посёлок (городок-?) для русских специалистов, посёлок называется Ким Ли Ен, забором железобетонным внушительным огорожен, поверх забора — проволока под током, охрана вооруженная по периметру прогуливается — дружба дружбой, а безопасность — безопасностью. За оградой — десятка полтора обычных пятиэтажек, а может и четырёхэтажек, давно это было — подзабылись мелочи всякие.

Только вещи в комнаты отведённые побросали, ливень начался нешуточный — прямо стена воды за окнами встала. Ровно через пятнадцать минут дождь, словно по чьей-то команде, прекратился, опять солнышко выглянуло. Окошко приоткрыли, а оттуда такое пахнуло — амброзия райская, право слово. После дождя воздух на улице свежий-свежий, ванилью и цветами какими-то незнакомыми пахнет — наслаждение просто.

А Тхань и говорит:

— И так здесь, в Ханое, практически каждый день — до обеда тридцать — тридцать пять, потом ливень сильный, но короткий, а после, до самого вечера — жара уже помягче, воздух чистый и целебный. Полезный у нас климат, врачи говорят, — особенно для сердечников всяких.

Не знаю, что там для сердечников, но мне после ливня определённо понравилось, дышится легко и свободно, даже курить не тянет — не хочется эту благодать дымом табачным паскудить.

Выдал Тхань нам по увесистому холщовому мешочку с местными деньгами, талоны разные: синие — для столовой, зелёные — для магазина местного, мелочевкой разной торгующего, да и отбыл восвояси.

А мы с мужиками вниз спустились, к народу, что на лавочки после дождя вывалил: кто просто разговаривает о чём-то негромко, кто под навесом в бильярд играет, кто козла доминошного забивает — прямо как в России далёкой.

Познакомились, публика разношерстной оказалась — вертолётчики, гидростроители, а некоторые — прямо как мы — токари-слесари-фрезеровщики — с фамилиями простыми, чтобы не забыть их в спешке какой.

В столовую сходили — кухня простая и сытная, а цены смешные, доперестроечные.

В магазинчик заглянули, а там на полках дефициты всякие, позабытые уже, и опять же — по ценам несерьёзным. И главное, книг разных — завались. И Хемингуэй, и Ремарк, и Булгаков — и макулатуру при этом сдавать не надо — фантастика просто!

Набрали книг полные руки, продавщицы только улыбаются:

— Сразу видно — новички.

После книжного отдела очередь алкогольному пришла. Чего тут только не было: водки, вина разные, коньяки — разбегались глаза вдоль прилавка длиннющего.

После совещания недолгого решили всё же отдать должное местным фруктовым настойкам, больно уж экзотические фрукты были на этикетках нарисованы — любопытство разбирало.

Взяли алкоголя и не много то совсем — по бутылочке на брата, закуски лёгкой прихватили: колбаски там, хлебушка, помидоров, да засели в нашем с Тепловым (по документам — Петровым) номере — приезд легонько отметить.

А настойки те фруктовые очень даже ничего оказались, ароматные, пьются легко и приятно, плохо только, что слабенькие какие-то — практически не пьянеешь от них.

Послали сперва Юрца за добавкой, пропал Юрец безвозвратно. Санёк Маленький вызвался сбегать, тоже не вернулся. Крадут их там что ли агенты империалистические?

Сам решил прогуляться, благо недалеко. Встал из-за стола, а ноги то ватные — не слушаются совсем. На ногах сосредоточился, по лестнице на улицу спустился еле-еле — в голове всё помутилось, перед глазами картинка поплыла.

Очнулся уже ночью — звёзды незнакомые над головой светят, лежу себе на зелёном сукне билиардного стола, под головой — подушка небольшая. Ну и дела, коварны эти настойки фруктовые оказались, что ж никто не предупредил?

Подхожу к нашему подъезду, на лавочке мужик пожилой сидит, что давеча гидростроителем Кузнецовым представлялся:

— Ну, ребята, вы даёте, — усмехается в усы Кузнецов, — один на биллиарде уснул, другой с продавщицей в магазине подрался, старшой ваш и вовсе в город учапал — шлюх вьетнамских искать. Не пускала его охрана на КПП, так через забор сиганул, прямо через проволоку ту. Осторожней с этими вьетнамскими напитками надо быть, или пить по чуть-чуть, или — если выпил много, вообще на ноги не вставать до полного отруба. При вставаньи — эти напитки тут же в голову ударяют — раз, и провал в памяти полный, зато потом тебе столько всего интересного расскажут — не хочешь — а уписаешься.

Интересуюсь своими подвига.

— Да не, нормально всё, — утешает Кузнецов, — только вертолётчиков от билиарда кием разогнал да и спать там улёгся. А вот старшого вашего особисты уже часа три ищут.

Все остальные подельники уже безмятежно дрыхнут, у Юрца под глазом фингал — непростые, ей-ей, продавщицы в местном магазине трудятся.

Уже под утро патруль привозит Теплова, майор с ног до головы вымазан разноцветной глиной, смердит от него — что от той помойки.

— В канаве придорожной нашли, в километре от Ким Ли Ена, — поясняет хмурый капитан, начальник патруля, — А что это вы его одного в таком виде отпустили? Здесь так нельзя, всем вместе надо держаться, за пределы городка только втроём можно выходить — согласно инструкции.

Впрочем, узнав про фруктовые настойки, успокаивается, улыбаясь с пониманием.

До обеда нас не трогают. Сразу после традиционного ливня приходит Тхань, предлагает прогуляться по городу.

Ханой, в своём большинстве, двух-трёх этажный. Что характерно, домиков "просто так" и нет совсем. В каждом, обязательно, располагается какая-нибудь коммерческая точка — магазинчик какой, или кафешка крохотная, или мастерская по ремонту чего-либо.

— Всё это практически никогда не закрывается — ни на ночь, ни в праздники, — с гордостью говорит Тхань, — Вьетнамцы очень работящий народ, тем более, что семьи у нас большие — всегда найдётся кому за прилавком постоять.

На улицах очень шумно — туда-сюда беспрерывно снуют многочисленные велосипеды, мопеды, мотоциклы, перевозящие людей, доски, пучки бананов, непонятные тюки устрашающих размеров.

Приходим на центральный рынок, товарное изобилие — после российской многолетней привычки к тотальному дефициту — поражает. Здесь есть всё, о чём мы только слышали или читали. Спешно затовариваемся джинсами — для себя, членов семьи и друзей, рубашками-футболками, электронными часами, прочей мелочью. Кто же знал, что и у нас через пару лет такие вещевые рынки на каждом углу откроются?

Возвращаемся в городок, о вчерашнем происшествии никто и не вспоминает.

— Странно это, — ворчит себе под нос Теплов, — Очень странно, по логике, должны были всех в двадцать четыре часа обратно на Родину отправить — с волчьими билетами.

На следующие утро за нами приходит всё тот же микроавтобус-"Мерседес".

Заезжаем на какую-то военную базу, переодеваемся в полевую офицерскую форму без знаков различия, только на фуражках — красные звёзды.

Едем, по солнышку судя, на север от Ханоя, в сторону границы с Китаем, вокруг — бескрайние рисовые поля. Километров через пятьдесят останавливаемся на перекур.

Метрах в ста — грандиозная свалка металлолома, в основном — уже совсем заржавевшие и почти новые трактора "Беларусь", тесно составленные друг к другу.

— Ну, и что это за ВДНХ такая? — Вопрошает Теплов, некультурно тыкая пальцем в сторону свалки.

— Если тебе трактор, вдруг нужен, то забирай — бесплатно совсем, — отвечает Тхань, — А если несколько сразу заберёшь — так и доплатят ещё. Тут такое дело, товарищи офицеры. Всю землю сельскохозяйственного назначения Правительство Вьетнама раздало в частные руки. Семьи у нас в деревнях большие — в каждой семье по шесть-семь детей, а земли подходящей мало очень. Вот на каждую семью и досталось по крохотному участку, в вашем пересчёте — соток по десять-пятнадцать. И не нужны совсем эти трактора стали- каждый росток риса руками обихаживают. А результат конечный получился — положительный насквозь. Ещё три года назад люди на улицах Ханоя от голода помирали. А сегодня Вьетнам на третье место по экспорту риса вышел. Вот так то оно. Так что, если трактора вам нужны — хоть все забирайте.

На фига нам трактора эти?

Дальше поехали, скоро рисовые поля пропали, начались каменистые предгорья, редким лесом поросшие. Приезжаем в воинскую часть.

Часть как часть, по советскому образцу оборудованная: забор бетонный, КПП со шлагбаумом, казармы барачного типа.

Тхань объясняет:

— Каждый забирает по взводу и занимается с ним до вечера. А вот — расписание занятий.

Приступайте товарищи офицеры, наши бойцы все говорят на русском языке, а кто если и не говорит, то — понимает.

Неделю занимаемся с солдатами: минное дело, строевая подготовка, стрельбы, политинформации — дежавю какое-то.

И такое впечатление складывается, что вьетнамцы всё это, что мы им преподаём, знают уже, и слушают чисто из вежливости.

В воскресенье нам устраивают проводы, рассыпаются в благодарностях, дарят каждому по японским хорошим часам, стол накрывают.

Вы это, — Тхань предупреждает, — поосторожней будьте, вьетнамская кухня — она своеобразная, не каждому желудку впору будет. Так сложилось исторически, что всё немного сыроватое — дрова то у нас всегда в дефиците были, ну, как у вас в России ещё недавно совсем — мыло там, порошок стиральный. Так что вы, на всякий случай, всё это водкой рисовой специальной запивайте. Вот той, что в бутылках с синими пробками. Она противная, правда, но лекарственная очень.

Сели за стол, закусок разных отведали: насекомые какие-то жаренные, колбаски полусырые, улитки всякие, фрукты-овощи незнакомые. Ничего, вкусно — даже под водку гадкую, лечебную.

В конце трапезы блюдо фирменное организовали. Сперва всё убрали со стола, и на отдельной тележке новые ингредиенты доставили. Потом несколько русских самоваров дымящихся внесли, только самовары те усечены наполовину — без верхних составляющих частей. Самовары на стол поставили, и давай, в кипящую воду бросать всё, что на тележке находилось: куски мяса и курицы, улитки, лягушачьи лапки, головы змеиные, кусочки овощей, зелень всякую рубленную, яйца — большие и маленькие — разбивать.

Дали вареву прокипеть — не больше минуты, и тут же давай по мискам поварёшками специальными фарфоровыми распределять. С этим блюдом справится — ох, как непросто оказалось. В смысле, водочные дозы увеличить значительно пришлось — еле потом до "Мерседеса" своего добрались. И похмелье потом утреннее было — не приведи Господь!

Отдохнули пару дней в Ханое — в другую воинскую часть, снова на неделю повезли — с той же программой.

И так два месяца — часов японских у каждого уже по семь штук набралось.

— В чём тут дело — не пойму никак, — ворчит себе под нос Теплов, — вроде, разминировать нанимались, а, по сути — дурака валяем, водку пьём на халяву. Не нравится мне всё это.

Накаркал, конечно, в конце концов.

Приезжаем в очередную воинскую часть. Вроде бы, всё как всегда. Но, к концу недели, уже поздним вечером, вдруг стрельба нешуточная где-то в стороне от части послышалась. Забегали вьетнамские солдатики, засуетились, автоматы разобрали, строиться начали.

А Тхань нам говорит:

— На такой случай, товарищи офицеры, имеется запасной вариант. Сейчас мы вас отвезём на секретную безопасную точку, где вы эту заварушку и пересидите — не стоит вам в боестолкновении, без приказа дополнительного, участвовать.

Отвезли нас на точку, в километрах десяти от части: несколько заброшенных блиндажей, траншеи старенькие, полузасыпанные, рядом — несколько пушек покореженных, ящики со снарядами. Вручил каждому из нас Тхань по автомату, запасному рожку, пайки сухие, рацию Теплову доверил, мне — бинокль неплохой.

— Тут безопасно совсем, — говорит, и тут же — шёпотом, чтобы водитель не услышал, — С севера, видите — чёрный распадок? Наблюдайте за ним. Если пакость какая и придёт — то только оттуда.

Сел в "Мерседес" и уехал.

Стали мы обустраиваться на новом месте, пост наблюдения за распадком тем чёрным выставили.

Подхожу к пушкам, кем-то брошенным — ба, да это тот самый комплекс, что мы когда-то на военной кафедре изучали: шесть орудий, по кругу установленных, от них — чёрные кабеля к "Уралу" с РЛС в кузове, в центре той окружности расположенного, идут.

Четыре орудия разбиты совсем, а два — целые полностью, да и снарядов вдоволь.

Посовещались мы с ребятами, и решили подстраховаться.

Оттащили одну пушку направо от первоначальной позиции, метров на шестьсот, в кустах замаскировали на совесть, другую, тем же макаром, — налево.

После я орудия тщательно на распадок тот нацелил, по обойме, четыре снаряда вмещающих, вставил — куда надо.

Собрались перекусить, костерок крохотный развели, рацию включили — молчит зараза.

Вдруг, со стороны распадка — негромкие выстрелы, судя по звуку — снайпер из нарезного ствола лупит. Юрец с головой простреленной рядом завалился, Теплов где-то вскрикнул негромко. Быстро все в траншею ближайшую сиганули, Юрку за ноги туда же стащили.

С Юркой то всё, глаза уже закатились, не закрываются вовсе, а Теплов живой пока, но тоже плох совсем — в живот ему прилетело, но, в сознании полном.

— Принять бой! — Приказывает.

Сашка Маленький по траншее в одну сторону побежал, изредка из автомата одиночными в сторону распадка постреливая. А я в другую, к пушке спрятанной.

Добрался до орудия, на месте первого номера уселся, да и вдавил спусковую педаль изо всей силы. Пушка четыре раза гавкнула исправно, смотрю в прицел — над распадком столб дыма бурого поднимается, порядок — мы ещё повоюем.

Возвращаюсь обратно, рация ожила:

— Говорит генерал Кузнецов. Что там у вас происходит? Доложите обстановку.

— На связи слесарь шестого разряда Петров, — докладывает майор Теплов, — Имеет место быть внеплановое боестолкновение. Отражаем атаку неизвестного противника. Имею одного убитого и одного раненого.

— Из какого вооружения отражаете? — Генерал интересуется.

— Задействовали старое зенитное орудие, — Теплов отвечает.

На этом связь и прервалась. А, Теплов то, недоверчивый наш, так и не сказал генералу про вторую пушку!

Через пять минут из распадка несуетливо миномёт заработал — взрыв, другой, третий.

Нас то противник не видит, но позицию пушки стрелявшей засекли, видимо, раз за разом накрывают — конец орудию.

Минут через двадцать перестали мины падать. Выглянул из траншеи, взглянул в бинокль — так и есть на выходе из распадка чёрные фигурки шевелятся, в гости к нам, суки, собрались.

Со всех ног, не таясь уже, ко второму орудию припустил. Заметили, огонь открыли, да не попали. Добежал до орудия, упал под прикрытия щита орудийного, и уже двумя руками педаль спусковую нажал. И эта пушка не подвела — исправно очередь выпустила — просили — получите.

Возвращаюсь — опять рация ожила:

— Генерал Кузнецов. Доложите — сколькими орудиями располагаете?

— В настоящий момент к бою готовы пять орудий! — Браво зачем-то врёт Теплов.

Опять рация отключилась.

Через час вертолёт военный прилетел, пара бронетранспортёров с вьетнамским спецназом прибыли, Тхань на "Мерседесе" прикатил.

Погрузились мы все в микроавтобус, включая мёртвого Юрца и перевязанного Теплова, да и отбыли в Ханой.

Теплов по дороге умер. Перед смертью успел мне сказать:

— Плохи, Андрюха, дела. Совсем плохи, раз такие подставы идут. Видно, Времена Смутные — на подходе.

На следующее утро в Штаб вызывают, мол, жена из дома звонит.

Срочно приезжаю, вдруг что случилось. А жена говорит в трубку:

— Бросай всё, наплюй на эти деньги, возвращайся. И соскучились мы по тебе, и предчувствия у меня плохие — сегодня всё утро за нашими окнами какой-то тип, по виду — кегебешник, наблюдает. Да и полковник Мясницкий час назад звонил, интересовался как у тебя дела, странный у него голос был, нехороший такой…

Написал я тут же рапорт о прерывания Контракта по семейным обстоятельствам, пошёл к начальству подписывать. Открываю дверь, захожу в кабинет, а там за столом массивным сидит наш сосед — гидростроитель Кузнецов — в погонах генеральских.

Не отрывая взгляда от каких-то важных бумаг, взял рапорт, подписал, молча мне обратно протянул.

С ребятами попрощался, вещи собрал, на такси в аэропорт уехал.

Перед самым отлётом Тхань появился, в форме военной, с какими-то погонами важными, серебренную "хошеминку" вручил, в глаза не глядя, от имени Правительства Вьетнама поздравил, да и откланялся.

А во Вьетнаме мне понравилось, вот заплатит Издатель гонорар за эту книгу, обязательно во Вьетнам поеду в качестве туриста добропорядочного.

А в кого мы тогда из пушек браво палили — до сих пор точно неизвестно.

Так, предположения одни, разноплановые.

Байка двадцать вторая, совсем короткая Платон и Маркиза

Платоша в нашей группе студенческой самым странным был. И остальные, конечно, не подарки, те ещё оригиналы и морды непростые. Но Платоша…..

Он у нас тяжёлой атлетикой занимался. И кроме разнообразного "железа" его вообще ничего не интересовало.

Платон даже на лекции, в портфеле потрёпанном, гири и гантели с собой приносил.

На перемене заходишь в туалет — все нормальные люди курят, или писают — на крайний случай, а рядом, в облаке дыма табачного, Платоша гирями своими жонглирует.

И никаких тебе футболов, рыбалок, девчонок — только соревнования разные по поднятию тяжестей. И одевался Платон всегда — как чмо последнее.

После окончания института он и распределился в соответствии со своими вкусами — в трест "Железодобыча".

И, вдруг, слух прошёл — Платоша женился! И непросто женился, а на иностранке! И не просто на иностранке, а на итальянской Маркизе!

Мать его, гаврика, насовсем!

Взяли Платона за цугундер, в кабак самый шикарный затащили, хотя сперва метрдотель пускать его не хотел — за бомжа принял, и давай пытать:

— Как, почему, зачем? И, поподробней, пожалуйста!

Сперва Платоша молчал — как тот молодогвардеец. Но когда литр водки в него влили — разговорился, соловьём запел.

Часа три, заикаясь, краснея и бледнея, историю своего падения рассказывал.

Нудно и запутанно это у него получалось.

Давайте, я своими словами перескажу.

Надеюсь, пояснений и дополнений каких — не требуется?

Вот и ладушки.

Я всегда знал, что вы ребята доходчивые и сообразительные.

Но, чу, слышу ропот непонимания, возмущённые вопросы раздаются:

— А к чему байка эта? В чём, собственно, соль?

Самым продвинутым и понятливым, всё же объясняю.

А не было никакой Маркизы, да и быть не могло.

Придумал её Платоша, да и слухи о своей женитьбе — сам же и распустил бессовестно.

Но мы на него совсем и не обиделись.

Потому как, у каждого человека, проживающего на этой Планете, непреложно имеются всего два Права, отнять которые у него никто и никогда не сможет, сколь не старайся, -

Право на Мечту, и Право на Надежду, сколь экзотичными и эфемерными эти особы не были бы.

Байка двадцать третья, последняя Звезда, Вы — Сникерс?

Из Вьетнама опять через Москву лететь пришлось. Около стоянки такси Генку Банкина, друга закадычного, неожиданно встречаю — обнялись, конечно, разговорились. Генка из Тюмени по делам семейным в Белоруссию следовал, да в Москве хотел на сутки-другие задержаться — по магазинам разным побегать, шмоток всяческих для родственников накупить. Да и мне надо в Москве один неприметный особнячок посетить, за поездку зарубежную отчитаться, деньги причитающиеся получить.

Поехали в какую-то шикарную гостиницу, номер двухместный сняли, вещи только забросили да и отправились в гостиничный ресторан — встречу неожиданную отметить.

Выбрали самый шикарный столик у окна, с видом на столицу, заказ сделали — средней скромности.

Сидим себе, базарим, выпиваем не торопясь, на Москву любуемся.

Генка мне байки про Тюмень на уши вешает, я ему — про Вьетнам, соответственно. В зале относительно тихо, по раннему времени меньше половины столиков занято.

И вдруг, оживление какое-то среди посетителей, разговоры громкие, восклицания:

— Да он это, точно он, Пупкин — собственной персоной!

И действительно, в зал величественно так входит молодой здоровенный мужичина с лохматыми волосами до плеч, зал неторопливо оглядывает, метрдотелю, хлыщу седому, пройдошистому, что-то негромко втолковывает.

— Видел я где-то этого Пупкина, определённо — видел, — говорю.

— Так в телеке и видел, — Банкин объясняет, — Он, Пупкин этот, по телеку песенки разные поёт, а сзади него всегда ещё девчонки полуголые скачут. Всё это называется — "шоу". А песенки то — дрянь полная, ни о чём они совсем.

А метрдотель тем временем к нашему столику подходит, и вежливо так, с подходцем:

— Господа уважаемые, а не могли бы Вы за другой столик пересесть? Вот за тот, — рукой показывает, — А за это, от нашего заведения — бутылка "Шампанского".

— Не, — Генка заявляет, — Мы это пойло кислое не пьём — врачи не велят, да и место нам нравится — Москва как на ладони.

— Вы наверно не поняли, — не сдаётся седой хлыщ, — Это место всегда господин Пупкин занимает, когда наше заведение посещает. Так что — уважьте, пересядьте, а "Шампанское" мы на коньяк армянский заменим, пятизвёздочный.

— Заманчивое предложение, — вступаю в игру, — Но кто же такой этот Пупкин, что за исполнение его желания коньяк дорогущий дарят? Нет, что он песенки всякие поёт — я знаю. Но разве это повод перед ним на цырлах бегать? Я вот тоже, когда выпью — спеть много чего могу, да и товарищ мой не откажется.

Банкин в знак согласия кивает головой.

Метрдотель печально улыбается, он уже всё понял — не разрешится ситуация по мирному, ну, никак не разрешится. Но статус то свой надо отрабатывать? Поэтому негромко продолжает:

— Господа! Я никоим образом не сомневаюсь в ваших вокальных способностях. Но всё же, Вас просит о совершенно крохотном одолжении Звезда российской эстрады. И не просто Звезда — а Звезда Первой Величины!

— Звезда? — Громко удивляется Генка, — Но, позвольте, звёзды, те, которые просто звёзды, с маленькой буквы, они — просто светят. Освещают, в Чёрной Вселенной, пути межзвёздным кораблям, вокруг них ещё планеты разные вращаются. Они не ругаются матом, не куражатся, не изменяют жёнам, не издеваются над прислугой. Эти звёзды, я в этом совершенно уверен, — добрые, тихие, и главное — скромные. А Ваш визави мне что-то другое напоминает. Что же? — Банкин задумчиво морщит лоб, — А, вот к примеру, знаете Вы что из себя Сникерс представляет, батончик шоколадный? Взяли немного орешков разных, прочей ерунды, шоколадом щедро залили, в блестящую бумажку завернули, рекламы разной везде-везде надавали — и понёс народ денежки в кассу, и понёс! Так что, может этого молодого человека правильней будет вот так называть — Сникерс Пупкин?

В зале повисает абсолютная тишина, лишь слышно, как Пупкин скрипит зубами от нешуточной ярости, и шаги осторожные — это два облома-телохранителя Звезды плавно начинают продвигаться к нашему столику.

Подхватываю эстафету:

— А что, братья и сёстры, а Геннадий-то прав! Представьте себе анонс телевизионный:

" Сегодня вечером — праздничный концерт! Наше праздничное меню предлагает Вам эксклюзивные блюда! В качестве салата — Сникерс-Группа На-На! На первое — Брутальный Сникерсище! На горячее — Сникерсная Великая Королева! На десерт — Крошка Сникерс-Гей! На подпевках — многочисленные Сникерсята, Сникерсушки, Сникерсдяди и Сникерстёти! Не пропустите!"

Как Вам, господа? Ведь — классно?

В зале раздалось чьё-то испуганное оханье, чей-то глупый неудержимый смех.

Обломы-телохранители уже вплотную придвинулись к нашему столу, застыв на низком старте, в ожидании команды: "Фас!".

Банкин ловко вскакивает со своего места, хватает в руки массивный стул и, недвусмысленно нацелясь им в огромное панорамное стекло, ледяным, абсолютно трезвым голосом, произносит:

— А ну-ка, отошли, козлы драные, подальше. А то такой скандал сейчас закачу — век не отмоетесь.

— Назад, мальчики, уходим, — шипит позеленевший от злости Пупкин, — Мы с этими — потом посчитаемся, по-другому.

Поле битвы осталось за нами — как же иначе?

Погорячились мы с Генкой, конечно, — не все люди, на сцене выступающие, Сникерсами являются. Далеко не все. Ну, у кого язык повернётся "Сникерсом" Юрия Шевчука назвать, Костю Кинчева, Гарика Сукачёва, Андрея Макаревича, Земфиру?

Есть — Сникерсы, а есть — Артисты.

В чём разница? Ну, это просто совсем.

Сникерсам, что главное — публике понравиться, заинтересовать её чем, чтобы та публика денежку регулярно в кассу несла. Для этого и маркетологов можно нанять — а что там, на рынке культурных услуг востребовано? Что продаётся — на Ура? Надо про любовь несчастную спеть? Споём — в три глотки! Надо — пукнуть? Без вопросов — в три жопы!

А, Артисту Настоящему, эта зрительская любовь — второстепенна вовсе.

Артист старается Зрителя своего предостеречь от всякой гадости, совет какой полезный дать, может, даже — научить чему-то полезному:

— Так ли Вы, ребята, живёте? Тем ли ценностям поклоняетесь? Куда путь свой держите? Правильный ли этот путь? Может, там засады впереди — за каждым кустом, или углом каждым?

Вот в этих подходах — и разница между ними: одни — Артисты, другие — Сникерсы.

Посидели мы с Генкой ещё с часик, выпили, в конце даже песенку сердечную затянули:

Не дали песню допеть, сатрапы дешёвые, волки неполноценные, не дали! Раз — и рука на плече тяжёлая лежит, два — и голос казённый раздаётся:

— Товарищи, пройдёмте с нами. Вы задержаны — за нарушение общественного порядка.

Это два сержантика молоденьких за нашими спинами стоят, белозубо улыбаясь и дубинками резиновыми о ладони вежливо постукивая.

Не иначе Пупкин, Сникерс недоделанный, настучал.

В отделении пожилой усталый капитан первым делом начал наши документы пристально изучать:

— Значится, товарищ Банкин, тюменский Вы наш буровик, в Белоруссию следуете? Торопитесь, небось? Ан нет, не получится ничего! Придётся Вам на пятнадцать суток в столице Родины нашей задержаться. Московскому народному хозяйству здоровые неленивые работники — страсть как нужны. Улицы там подметать, или сортиры общественные до блеска зеркального начищать.

Генка хотел было тут же в спор за правду ввязаться, да я те попытки пресёк безжалостно, сильно его по щиколотке пнув.

А капитан, тем временем, уже мои документы просматривает.

— А это что ещё за дела? — Спрашивает, — Что это за "ЗарубежСтрой" такой? И почему на командировочном удостоверении печати военные стоят? "Генерал-лейтенант Кузнецов"- кто это?

Протягиваю я тогда капитану визитку непрезентабельную, что мне перед поездкой во Вьетнам в особнячке одном неприметном вручили — на крайний случай.

Прочёл капитан то, что на визитке было написано, побледнел, со стула приподнялся.

— Что же Вы сразу то не объяснили — в чём дело, — говорит расстроено.

Вышел куда-то на минутку, видимо позвонить. Возвращается, извиняется, улыбаясь заискивающе, документы нам протягивает.

— Извините, — говорит, — Ошибочка вышла, следуйте, товарищи офицеры, по своим делам беспрепятственно.

Выходим с Генкой на улицу, и двухсот метров от отделения не отошли, сзади — визг тормозов. Останавливается чёрная иностранная машина, из неё псы пупкинские вываливают.

— Ну, что, — говорят, — Приплыли, голуби? Сейчас вот и посчитаемся за всё.

Бой мы, конечно, приняли. И не то чтобы его проиграли, но досталось нам гораздо существеннее, чем нашим противникам.

Идём мы с Банкиным по улицам московским, раны зализываем.

А вокруг суета: бабки на каждом углу всякой всячиной торгуют, напёрсточники через каждые пятьдесят метров сидят, пацаны крепкие в чёрных кожаных куртках по делам своим тусуются — туда сюда.

А и в правду — Смутные Времена наступили.

Теплов-покойник накаркал, не иначе.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.

P.S

Напечатанный выше "текст" одно время был в Интернете вывешен.

Рецензии пришли всякие: и хорошие, и не очень. Но, в основном, вопросы заинтересованные:

— А что это за стиль такой? И стишки разные по тексту рассыпаны беспорядочно, и идея конечная, смысл однозначный несущая, не видна совсем?

Отвечаю.

Стиль (а может — жанр?) обычный, — "Байки" называется.

Собирается несколько раз в год одна и та же Компания, выпивает немного, вспоминает истории молодости своей.

И из года в год собирается Компания та.

И с каждым разом эти Байки всё более длинными становятся, всё более развёрнутыми, — глядишь, и на Книгу материал набирается.

— А в чём соль, то есть — что сказать то хотел?

Есть вопрос — есть и ответ.

Господа малолетки и малолетицы, уважайте свою Юность!

Сейчас Вам кажется, что живёте Вы скучно, бесполезно, серо….

Но пройдёт лет пятнадцать-двадцать, и эти годы бесцветные будут восприниматься Вами как мечта самая желанная, недостижимая. И байки про эти времена писать будете, и слёзы пьяные, на дружеских вечеринках, ронять.

Любите свою Юность, цените её!

Тук-тук-тук: это почта электронная новое послание принесла:

— А почему, во Времена старинные, о юности ушедшей, Баллады писали? А Вы — байки?

Ответ прост.

Каждое Время, и люди, в это Время живущие, достойны только того — чего достойны, без прикрас всяческих.

Жили люди, достойные героических Баллад и Легенд — наше им Уважение и Белая Зависть.

Досталось нам иное — только байки ностальгические, но, тем не менее — добрые….