Гвардейцы стояли насмерть

Когда в одной из схваток группа фашистов окружила пулеметный расчет, стремясь захватить раненых бойцов, заместитель политрука роты Мясников один бросился на них, уничтожив гранатами несколько солдат, остальные бежали. Раненые пулеметчики были спасены.

Наступление врага на этом участке захлебнулось: он не мог преодолеть героизма и мужества советских воинов. Недаром в эти дни на своем собрании комсомольцы пулеметной роты записали в протокол: "Всем комсомольцам крепить железную воинскую дисциплину, показывать примеры стойкости и отваги, безоговорочно выполнять приказ командования: "Ни шагу назад!".

После войны на этом месте, у пивзавода, на высоком постаменте была установлена башня танка с надписью: "Здесь начинался передний край обороны 13-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Родимцева".

* * *

Сталинградский вокзал - это парадный подъезд, скорее - вестибюль города. Немецкое радио уже протрубило на весь мир о том, что вокзал "Сталинград-1" взят, что вот-вот пойдут экспрессы "Берлин-Царицын".

Вечером в первый же день пребывания в Сталинграде я получил донесение, что передовой отряд теперь уже не Червякова, а Федосеева захватил вокзал. Это была наша большая победа. После Мамаева кургана вокзал считался едва ли не главным в тактическом отношении пунктом города. Я понимал, чего теперь будет стоить его удержать.

Кстати, передовой отряд снова стал тем, чем и был раньше, первым стрелковым батальоном 42-го стрелкового полка, разве только по-прежнему усиленным ротами миномётчиков лейтенанта Деркача и бронебойщиков капитана Бурлакова. И хотя батальон, как бывший передовой отряд дивизии, вышел из моего прямого подчинения и "вернулся" к Елину, тревога за его судьбу у меня ничуть не уменьшилась.

Теперь ночью я не стою у оперативной карты фронта, как это делал в Камышине, и не рассматриваю новые значки Бакая. Сейчас все, что интересует, у меня перед глазами.

Я выхожу из душного подземелья... Чуть не сказал на свежий воздух. Какой тут, к черту, в горящем городе свежий воздух? Пахнет тут даже не дымом, не гарью, а каким-то смрадом. Наверное, в аду такой же запах.

Хотя небо должно быть безоблачно, но звезд из-за оранжевого от пожарищ дыма не видно. Кое-где по этому дымному пологу шарят наши и вражеские прожекторы, разыскивают урчащие самолеты. Взлетают ввысь очереди трассирующих пуль, вырисовывают в небе разноцветные дуги ракеты, вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Таково небо Сталинграда.

На земле же преобладают слуховые впечатления. Справа, за оврагом Долгий, там, где Мамаев курган, слышится редкая пулеметная перестрелка. Это наши и немецкие пулеметчики обмениваются очередями, доказывают один другому, что не дремлют.

Перед полком Панихина относительно спокойно. Иногда враг пускает осветительные ракеты, слышатся редкие и короткие автоматные очереди, одиночные винтовочные выстрелы.

У Елина более оживленно. В районе площади 9 Января - частая автоматная стрельба, пулеметная перестрелка, разрывы гранат. Вероятно, мой заместитель полковник Борисов опять пытается разведать огневую систему противника. А вот левее и дальше елинского фланга, там, где вокзал, не прекращается шум боя. В редкие минуты затишья на переднем крае со стороны вокзала доносятся хлопки противотанковых ружей, редкие выстрелы "сорокапяток", разрывы мин и гранат, а иногда и надрывное гудение двигателей танков, утюжащих, видимо, огрызающиеся огнем привокзальные развалины.

"Как им помочь?" - двое суток тревожила меня мысль.

На третий день я увидел с наблюдательного пункта, как над вокзалом закружилась карусель из нескольких вражеских бомбардировщиков. Послышались глухие разрывы тяжелых бомб. Потом повалил густой дым, - где-то что-то горело.

- Как дела у Федосеева? - позвонил я Елину по телефону.

- С утра вокзал переходил из рук в руки. Гитлеровцы бросили на подразделения Федосеева два десятка танков, среди них несколько огнеметных. Сейчас бомбят. В здании пожар. Федосеев из-за этого покинул вокзал, но окопался в сквере и на путях. Говорит, что контролирует подходы к центру города, что трудно с эвакуацией раненых и есть опасность окружения.

Услышав это, я приказал эвакуировать раненых с наступлением темноты, а в помощь батальону Федосеева вплотную подтянуть второй батальон.

Докладывая ночью об обстановке Чуйкову, я рассказал о положении батальона Федосеева.

- Что-нибудь придумаем, - пообещал командующий. - Вот только б закрепиться на Мамаевом кургане.

На другой день у переправы, куда я зашел посмотреть на эвакуацию раненых, я увидел спускавшуюся по песчаному склону к парому медсестру в гимнастерке, туго перетянутой ремнем, поддерживавшую двух высоченных раненых бойцов. Плечо одного из них было забинтовано, другой с трудом опирался на левую, перебинтованную ступню-култышку и вырванную из забора штакетину.

- Откуда? - спросил я.

- Из первого батальона, - тяжело дыша, ответила медсестра.

- Значит, с вокзала? Как там? - скрывая волнение, продолжал я интересоваться.

- Пока держимся, товарищ генерал, - устало и отрывисто произнесла девушка.

- Прут и прут фашисты, - заговорил раненный в ногу. - И автоматчики, и просто пехота на бронетранспортерах и на танках. Подъедут к нам, попрыгают с машин и бросаются прямо врукопашную. А как отобьемся, их самолеты одолевают...

- Да ты что, вроде генералу жаловаться на фрицев начал? - перебил его другой, с перебинтованным плечом. - Действительно, товарищ генерал, много их нынче лезло, но и наколотили мы тоже немало. Вся привокзальная площадь в их трупах. И пока меня не ранило, я насчитал двенадцать подбитых танков. Сам два поджег... Мы с ним бронебойщики, - слегка кивнул он головой в сторону приятеля. - Если так будем и дальше бить, то немного фрицев в городе останется.

- А как раненые? Все эвакуированы? - снова обратился я к медсестре.

- Из тяжелых и средних эти вот, - указала она на раненых, - последние. Остальных раньше отправили. А легко раненые не хотят уходить. Перевязались и не слушаются, - смущенно улыбнулась девушка.

Я распрощался с бойцами и медсестрой. Когда вернулся в штольню, мне сообщили:

- - Товарищ генерал, вас просил позвонить командующий.

Связавшись с Чуйковым, я услышал в трубку:

- Родимцев, завтра с утра тебе поможем. Особенно Федосееву.

- Спасибо, Василий Иванович...

Всю ночь над вокзалом полыхало зарево, не прекращались винтовочно-пулеметный треск, выхлопы минометов, грохот орудий и удары противотанковых ружей.

Вспомнив разговор с теми двумя ранеными и с Чуйковым, я подумал: "Скорее бы утро!".

* * *

Удар из района Мамаева кургана на юг в направлении вокзала Сталинград-1 был предпринят двумя батальонами полка Долгова для того, чтобы ослабить нажим врага на полки Панихина и Елина, сражавшиеся в центре города.

При успешном продвижении по тылам измотанных за эти дни немецких 76-й и 71-й пехотных дивизий полк Долгова должен был выйти в район вокзала и соединиться с батальоном Федосеева.

К сожалению, этого не случилось. Над батальонами Долгова, лишь только рассвело, повисли бомбардировщики, и наступавшие вернулись к вечеру на исходное положение.

- Что-то надо сделать для Федосеева, - сказал я ночью Елину, узнав о неудачном наступлении полка Долгова.

- Я повернул фронт второго батальона на северо-запад, его пятой ротой закрыл стык с Федосеевым. Больше помочь ничем не могу, - услышал я в ответ. - Резервов, как вы знаете, у меня нет.

Да, у Елина не было резервов, и положение создавалось отчаянное: его первый и второй батальоны находились под угрозой окружения. Резервов, чтобы им помочь, не было и у меня. Вернее, был один саперный батальон, но бросить его в бой я мог только тогда, когда судьба дивизии повисла бы на волоске.

- Федосеев знает, что больше ничем ему не. поможете? - спрашиваю я Елина.

- Да, я сказал ему об этом.

- И что он ответил?

- Говорит, что бы ни случилось, ни он сам, ни один его боец с привокзальной площади не уйдет. Коль, говорит, пошли на запад, так теперь назад не повернем.

- Червяковская выучка.

- Его, Захара...

* * *

Близилась к концу первая неделя боев дивизии на Волге. Как ни бесновались гитлеровцы, они не смогли сбросить нас в реку и возвратить отбитые гвардейцами позиции. Части противника все более и более изматывались и несли большие потери.

Захваченный в плен 20 сентября солдат 267-го пехотного полка 94-й немецкой дивизии показал на допросе, что в составе маршевого батальона он был срочно переброшен сюда на самолете из Таганрога. После полуторанедельного обучения батальон ввели в бой, за два дня он потерял убитыми и ранеными несколько сот человек, а штаб батальона в результате огневого налета нашей артиллерии целиком уничтожен.

Стойкость советских воинов вызывала замешательство в стане врага. 20 сентября начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Гальдер записал в дневнике: "Под Сталинградом постепенно становится заметным, что наши войска выдыхаются". Он требовал прекращения наступления на Волгу, за что был смещен Гитлером со своей должности.

Постепенно мы все глубже втягивались в повседневную боевую жизнь защитников города. В дивизии налаживался тот особый армейский быт, который свидетельствовал, что бойцы вошли во фронтовую колею. Новички превращались в опытных, закаленных воинов.

21 сентября мы получили первое пополнение - около 900 бойцов. Значительная часть этого дня промелькнула в хлопотах, связанных с приемом новых бойцов, распределением их по полкам.

Как-то неожиданно и быстро пришла темная осенняя ночь. В отличие от других, к которым мы уже привыкли, она была тихой. Только изредка раздавались отдельные винтовочные выстрелы, перебивавшиеся короткими пулеметными очередями. Едва различимой полоской темнел вдали восточный берег Волги. Там лежала мирная земля. Туда рвался враг. Там, у станков, недоедая, недосыпая, самоотверженно работал на оборону страны наш героический рабочий класс. В колхозах в ту осень осталось мало мужчин, но их заменили женщины, старики и подростки. Но и они в трудных условиях все делали для того, чтобы обеспечить продуктами фронт и тыл.

Мне вспоминалось, как год назад мы отступали с боями через пылавшую в огне Украину. Враг уже терзал Смоленщину, Белоруссию, Прибалтику и многие другие районы страны. При мысли об этом еще сильнее вскипала ненависть к фашистам. Нет, дальше отступать некуда! Здесь мы должны остановить врага.

* * *

...Необычная тишина настораживала. Я отдал распоряжение командирам полков приготовиться к отражению возможного наступления противника.

Как показали последующие события, наши опасения были небезосновательны. Всю ночь враг стягивал силы для решающего удара.

Когда на востоке за волжскими степями блеснул первый солнечный луч, заговорила вражеская артиллерия. Пехота, укрываясь за танками и поддерживаемая авиацией, пошла в наступление по всей полосе действия 13-й гвардейской дивизии.

Бой, развернувшийся ранним утром 22 сентября на участке дивизии, по напряженности и потерям превзошел все предыдущие бои, которые пришлось вести гвардейцам в городе. В огне и дыму, под непрерывным обстрелом пулеметов, артиллерии, танков, под бомбовыми ударами гвардейцы бились насмерть, отстаивая каждую улицу, каждый дом, каждую квартиру. Повсюду то и дело вспыхивали яростные рукопашные схватки.

Это поистине был ад. Я побывал не в одном сражении, но в такой схватке мне довелось участвовать впервые. В этом бою, который даже ветеранов поразил своей ожесточенностью, гвардейцы проявляли чудеса выдержки и героизма. Сознавая, что нужно отстоять Сталинград во что бы то ни стало, полные непреклонной решимости погибнуть, но не отступить, они намертво вросли в сталинградскую землю.

В ходе боя стал ясен замысел гитлеровского командования. Главный удар фашисты нацелили в стык двух полков - Елина и Панихина, чтобы прорваться к Волге, разрезать нашу дивизию и уничтожить ее по частям.

С наибольшей силой враг обрушился на полк Панихина. В течение нескольких часов пехота с танками при поддержке авиации и артиллерии пятнадцать раз атаковала линию обороны полка. Однако каждая атака захлебывалась, противник терял сотни солдат и офицеров убитыми. Но таяли и ряды гвардейцев. И вот пришел такой момент, когда на одном из участков обороны погибли почти все бойцы и командиры. Пятнадцать вражеских танков и около двухсот автоматчиков прорвались в образовавшуюся брешь в районе оврага Долгий и вышли к Волге. Почти одновременно фашистская пехота и танки добились успеха на левом фланге полка в районе площади 9 Января.

Момент был критический. Возникла реальная угроза окружения полка и разобщения сил дивизии. Обстановка значительно осложнялась тем, что в результате прорыва врага окруженным оказался командный пункт полка. Охранявшие его бойцы, а также все работники штаба во главе с Панихиным вступили в схватку с фашистами.

Надо было немедленно принимать решение. На помощь полку были брошены резервы, находившиеся в моем распоряжении. К оврагу Долгий стремительно двинулись сводный батальон и рота автоматчиков. Против фашистов, прорвавшихся на площадь 9 Января, был направлен 3-й батальон полка Долгова. Командовал батальоном один из наших самых боевых и храбрых командиров старший лейтенант Петр Георгиевич Мощенко. Под шквальным огнем противника он спокойно и уверенно повел своих бойцов на выручку товарищей. Гитлеровцы не выдержали натиска и отступили. Прорыв был ликвидирован, снята блокада командного пункта, положение в этом районе значительно улучшилось.

* * *

Шесть раз в этот день фашисты бросались на штурм позиций, удерживаемых батальонами Кирина и Исакова. Четырнадцать часов подряд, не прерываясь ни на минуту, не умолкал здесь грохот боя. Скрежет металла, свист снарядов, визг пуль, разрывы гранат, глухие удары мин - все это слилось в какую-то жуткую симфонию. Расход боеприпасов был настолько велик, что ко второй половине дня в полку не стало ни мин, ни патронов к противотанковым ружьям, на исходе были и гранаты. Гвардейцам пришлось отбивать атаки ружейно-пулеметным огнем и штыками. Но никто из них не отступил.

В этом бою отличились многие бойцы и командиры.

Младший лейтенант Александр Орленок, командир пулеметной роты, сумел так хорошо организовать огонь по наседавшим гитлеровцам, что они вынуждены были бросить против пулеметчиков танк. Когда бронированное чудовище медленно выползло из-за здания и начало в упор бить из пушки, Орленок взглянул в сторону находившихся поблизости бронебойщиков: противотанковые ружья молчали - значительная часть расчетов вышла из строя, а у остальных кончились патроны. Что делать? Не теряя времени, Орленок пробрался к противотанковым ружьям и стал искать патроны у погибших бойцов. Наконец, два патрона были найдены. Это, конечно, не так-то много, чтобы подбить танк. Но для бесстрашного командира их оказалось достаточно. Через несколько минут танк запылал.

Другой танк на соседнем участке остановил боец Малько. Ему и его товарищам пришлось отбиваться гранатами. Умело брошенной связкой гранат Малько вывел танк из строя. Однако гитлеровцы продолжали наступать. Тогда Малько собрал все имевшиеся в запасе гранаты и спокойно стал забрасывать ими фашистов. Они не выдержали и побежали. В момент, когда Малько поднялся из укрытия и швырнул последнюю гранату вслед отступавшему врагу, пулеметная очередь сразила героя...

* * *

Не дрогнул перед наступавшими гитлеровцами и полк Елина. Его первый и второй батальоны продолжали ожесточенные бои в районе вокзала и на прилегающих улицах. Оба батальона были сильно измотаны в предшествовавших схватках, а первый батальон еще накануне потерял связь с полком. Но несмотря на это, гвардейцы оказывали упорное сопротивление численно превосходящему противнику. Ценою неимоверного напряжения сил врагу удалось в середине дня полностью окружить первый батальон и пятую роту второго батальона.

Из района вокзала, где сражались окруженные гвардейцы, доносились взрывы гранат, пулеметные очереди. Вечером пятая рота прорвала вражеское кольцо и вырвалась из окружения, и мы узнали о положении первого батальона.

* * *

Переправа на левый берег начиналась едва ли не у самой штольни, и потому прямо от нее можно было видеть и слышать, что творилось у причалов.

Возвращаясь вечером с наблюдательного пункта в штаб, я услышал неподалеку от него задорную перебранку мужского и девичьего голосов.

- Ты меня сперва отведи к Елину или Родимцеву, а потом направляй хоть за Волгу, хоть в Волгу, - настойчиво басил мужчина.

- Никуда, кроме парома, я тебя не поведу, - возражал почему-то знакомый мне девичий голос. - Тебе на тот берег надо, на операцию к хирургу.

- Много ты понимаешь, пигалица. Мне надо доложить и передать донесение.

- Найдутся другие.

- Уж не ты ли?

- Хотя бы и я! Давай донесение, я передам.

- Не выйдет! Веди к начальству, тебе говорят.

- Я старше тебя по званию, я - старшина, а ты всего-навсего сержант, да еще младший. Иди, куда ведут, а донесение...

- Пошла ты со своим званием знаешь куда!..

Чувствую, пора вмешаться.

- Приведи-ка их! - приказал я адъютанту.

Через минуту передо мной предстали та девчушка-санинструктор и высоченный плечистый боец с забинтованной верхней частью лица.

Неумело приложив руку к берету, девушка-старшина, всхлипывая, что-то пыталась мне сказать.

"Эх, милая девчушка, тебе бы за партой в школе сидеть или в детсаде с детишками возиться, а ты в такую страшную битву ввязалась", - подумалось мне при виде нетронутого взрослой озабоченностью, еще совсем детского лица.

- Ты на кого кричишь, боец? Почему с ней пререкаешься? - проговорил я, с трудом сдерживаясь, чтобы не обругать этого детину, обидевшего заботившуюся о нем девчонку.

- Я из роты Кравцова, товарищ генерал... младший сержант Ермолаев. Меня Федосеев просил...

- Федосеев! - меня словно обожгли его слова. - Рассказывай, что там?.. - сам не замечая, сменил я гнев на милость.

- С утра фашисты лезли на наш батальон и на соседний, что к нам на подмогу подбросили, - начал младший сержант. - Мы все время отбивались. Потом пошли их танки, с автоматчиками на броне. С тыла...

- Как с тыла? А сосед?

- Теперь там нашим соседом, товарищ генерал, оказался немец. Стрелковая бригада, что была рядом, и та, что была за Царицей, - за Волгу ушли. Да какая там бригада! Одно название. Вот немец и зашел нам в тыл. Командиры рот Колеганов и Кравцов, как только передышка выдалась, донесение Федосееву написали и со мной отправили. Когда же я до него добрался, тут нас и отрезали...

- Кого это вас?

- Весь штаб батальона. Старший лейтенант Федосеев собрал всех нас человек двадцать с хозвзводом набралось - и организовал круговую оборону. Часа три мы отбивались. И в штыки не раз ходили, и гранатами... Потом нас роты Колеганова и Кравцова выручили... Хотя в этих двух ротах и взвода не набиралось. Кравцов и Колеганов сами шли в цепи в атаку. Вот тут меня и ранило: лицо какой-то фриц гранатой покорябал. Это ничего, только б глаза были целы, - в голосе Ермолаева прозвучала надежда. - Федосеев то донесение, что я принес, мне обратно отдал, когда меня после перевязки в тыл отправляли: передай, сказал, чтобы до начальства дошло. А нам теперь не до бумаг...

Ермолаев на минуту смолк, и мне показалось, будто он только сейчас понял подлинный смысл сказанного Федосеевым. И вдруг его лицо просветлело, озарилось улыбкой.

- А вокзал-то все-таки наш, товарищ генерал!

- Значит, положение восстановили? - спросил я.

- Восстановить-то восстановили, а вот удержат ли положение... - с сомнением в голосе произнес Ермолаев. - Народу мало осталось... Помочь бы им!..

"Чем? Чем я помогу?" - хотелось закричать мне.

Из-за отхода левого соседа дивизия дралась теперь без прикрытия левого фланга. А что, если гитлеровцы переправятся через Царицу? Они легко могут пройти по береговой кромке нам в тыл и отрезать дивизию от Волги, захватить переправы!

Ничего этого я не говорю Ермолаеву. Не могу. Приказываю Бельскому, только что подошедшему к нам:

- Передай Горлову, чтобы он со своим саперным батальоном занял оборону по левому берегу Царицы.

Все знают, что саперы - мой последний резерв. И уж если его направляют не к Федосееву, то, наверное, дела в дивизии не лучше, чем у Федосеева.

Ермолаев словно догадывается об этом. Он опускает голову.

- Ты говорил о донесении, - обращаюсь я к раненому. - Оно с тобой?

Ермолаев, приподняв на груди автомат, расстегивает ворот гимнастерки и из-за пазухи достает сложенный вчетверо листок бумаги. То ли потому, что он не видит моих рук, то ли догадывается, что этот листок - последнее послание из его батальона, он очень бережно протягивает его в мою сторону. Ни я, ни Ермолаев, ни тем более девушка-санинструктор не догадывались тогда, что этот листок войдет в историю Великой Отечественной войны как один из редких документов о беспримерном мужестве гвардейцев Сталинграда.

Я разворачиваю листок в сумерках вечера и, подсвечивая фонариком, начинаю читать, чтобы слышали эти два бойца - младший сержант и старшина медицинской службы:

"Донесение.

11.30, 20.9.42 года

Гвардии старшему лейтенанту Федосееву.

Доношу, обстановка следующая:

Противник старается всеми силами окружить мою роту, заслать в тыл моей роты автоматчиков, но все его попытки не увенчаются успехом. Несмотря на превосходящие силы противника, наши бойцы и командиры проявляют мужество и геройство... Пока через мой труп не пройдут - не будет успеха у фрицев.

Гвардейцы не отступают. Пусть падут смертью храбрых бойцы и командиры, но противник не должен перейти нашу оборону. Пусть знает вся страна тринадцатую гвардейскую дивизию и третью стрелковую роту...

Командир третьей роты находится в напряженной обстановке и сам лично физически нездоров. На слух оглушен и слаб. Приходит головокружение - и падает с ног, происходит кровотечение из носа. Несмотря на все трудности, гвардейцы и лично третья рота и вторая не отступят назад... Да будет немцам могилою советская земля!

Лично убил командир третьей роты Колеганов первого и второго пулеметчиков фрицев и забрал пулемет и документы, которые представлены в штаб батальона.

Надеюсь на своих бойцов и командиров. Гвардейцы не пожалеют жизни за полную победу Советской власти...

Командир третьей стрелковой роты - гвардии младший лейтенант Колеганов.

Командир второй роты - гвардии лейтенант Кравцов".

* * *

Закончив читать, я взглянул на своих слушателей. Младший сержант стоял с автоматом на груди, с забинтованной верхней частью лица, девушка - с санитарной сумкой на боку, с копной волнистых волос, выбивавшихся из-под пилотки. В странном смешении отблеска городского пожара со светом вечерней зари оба они мне показались бронзовыми изваяниями, олицетворявшими тех героев, о которых шла речь в донесении, которые, отбив за эти дни десятки яростных атак, не дрогнули, а продолжали драться. И будут сражаться до последнего дыхания, как обязывает присяга Родине, как клянутся они сами в этом донесении, адресованном теперь не только Федосееву, но и будущим поколениям советских людей.

Мы хорошо понимали, что положение у первого батальона создалось весьма тяжелое. Не получая подкреплений, ощущая острый недостаток боеприпасов, он продолжал сражаться. Однако неравенство в силах было слишком велико.

Я то и дело связывался по телефону со штабом полка. "Ну, как?" - "Пока ничего", - слышал я в ответ. Этих скупых слов было достаточно для нас с Елиным, чтобы понять друг друга: все наши мысли в эти часы были заняты первым батальоном, хотя и на других участках было не лучше. После очередного звонка Елин доложил мне, что и новая попытка пробиться к батальону оказалась неудачной.

В последующие дни несколько раз принимались меры, чтобы оказать помощь Федосееву, разорвать сковывавшее его вражеское кольцо. Начальник штаба полка капитан Цвигун, впоследствии погибший, прилагал все усилия, чтобы установить связь с батальоном. Так, к вокзалу была направлена разведгруппа из опытнейших воинов-разведчиков. И она совершила то, что многие считали невозможным: прошла через боевые порядки противника. Но обратно вернуться не смогла. Попытка была повторена: танк КВ с десантом стремительно рванулся вперед, но и его постигла неудача. Тогда группа гвардейцев попыталась на лодке пройти в устье Царицы и пробраться к окруженным. Однако вскоре стало ясно, что силы гитлеровцев в этом районе настолько велики, что пробиться невозможно...

* * *

Из артиллерии мы смогли взять с собой на правый берег только штатные средства полков и 104-й отдельный истребительный противотанковый дивизион. Им командовал ветеран дивизии - старший лейтенант Иван Григорьевич Розанов.

Сплошной завесой меткого огня, словно стальным щитом, гвардейцы-артиллеристы преградили дорогу фашистским танкам к набережной. Более десятка их, загоревшихся, навсегда замерли в секторах обстрела орудий противотанкового дивизиона.

Трое суток не отходили от своих орудий артиллеристы, почерневшие от порохового дыма и копоти. Другие танки, объезжая подбитые и обгорелые машины то здесь, то там, пытались во что бы то ни стало прорваться к Волге.

Едва лишь на рассвете проступили контуры полуразрушенных зданий, как под уклон, на первую батарею старшего лейтенанта Якименко, на бешеной скорости бросились новые танки.

Гитлеровцы рассчитывали на внезапность нападения, на стремительность атаки, на психику, то есть на то, что измученные от трехсуточной бессонницы артиллеристы растеряются, поведут неприцельный огонь.

Но вот закружился на месте, разматывая по булыжной мостовой порванную гусеницу, передний танк, почему-то развернулся и на какие-то секунды подставил свой борт второй, а третий, доломав до основания забор, отгораживавший сад от улицы, укрылся за дымящимся домиком.

- Сейчас мы тебя добьем, гад! - проговорил какой-то сержант-пехотинец и с двумя бойцами, пригнувшись, побежал к домику.

Остальные машины, развернувшись на полном ходу, не снижая скорости, помчались обратно. На булыжнике застыло несколько немецких солдат, так и не увидевших Волгу.

А за дымящимся домиком в наступившей на несколько минут тишине сперва послышались взрывы противотанковых гранат, потом - винтовочные выстрелы. Вскоре уже во весь рост, оживленно что-то обсуждая, сержант и бойцы возвращались обратно.

- Шабаш! Закуривай, ребята! - крикнул кто-то из них.

Прошло с полчаса, когда справа, на соседней улице, что была ближе к нефтебакам, снова послышался рев танковых двигателей. Вперемежку с орудийными выстрелами третьей батареи лейтенанта А. В. Короя захлопали противотанковые ружья роты старшего лейтенанта Кузьменко.

Не сумев прорваться через огневые позиции первой батареи, гитлеровцы теперь свой главный удар обрушили здесь. Они методически, атака за атакой, пытались пробить танками, как тараном, огневой заслон батарейцев и пэтээровцев, уничтожить их свинцовым дождем автоматчиков, проутюжить гусеницами огневые точки и окопы наших стрелков.

К полудню гвардейцы отбивали уже пятую атаку пехоты и танков противника.

Вот из укрытия вырвался еще один средний танк с черно-белым крестом на башне..

- Еще один крестоносец, - пошутил наводчик орудия рядовой Л. И. Любавин. - Давай, давай, - словно подзадоривая танк, спокойно приговаривал он, прильнув к панорамному прицелу.

Выстрел, второй - и танк, словно споткнувшись обо что-то, замер и задымился.

- Пехота, не зевай! - крикнул Любавин в соседний стрелковый окоп.

Из окопа прозвучала дробь ручного пулемета, и высунувшийся из башни фашистский танкист тут же осел, провалился в дым и пламя, вырвавшиеся из танка.

- Вот так, молодцы! - похвалил пулеметчиков Любавин.

Сероглазого, тридцатилетнего астраханца, коммуниста Леонида Ивановича Любавина вся батарея знала как человека спокойного и бесстрашного. Он был нетороплив, как будто медлителен даже при бешеном темпе работы орудийного расчета, когда на позиции батареи внезапно наваливались танки врага и время измерялось десятыми долями секунды, но эти качества говорили о большой внутренней уравновешенности, рассудительности,-степенности.

. Так казалось потому, что движения его пальцев были экономны, точны, ни одного лишнего жеста, ненужного взмаха, никакой суетливости.

Наводчик Любавин был мастером в своем деле.

Помню, вражеский станковый пулемет, выставленный в наполовину замурованном кирпичами окне школы, очень сильно мешал продвижению стрелковой роты старшего лейтенанта И. П. Лазарева. Не успеют бойцы подняться в атаку, как кинжальный огонь вырывал из их рядов по нескольку человек.

Снаряды у артиллеристов кончались.

- Четыре выстрела - и пулемет накроется! - прокричал Любавин командиру орудия сержанту Никитченко: вокруг стоял грохот от стрельбы и разрывов снарядов.

Никитченко показал три пальца.

- Три, больше не дам!

Любавин укоризненно покачал головой.

Артиллеристы выкатили пушку на новую позицию. Фашисты заметили это и перенесли огонь от стрелковой цепи Лазарева на орудие. Любавин что-то поколдовал возле панорамы и, не обращая внимания на град пуль, бивших по щиту орудия, стал хладнокровно наводить его.

Первый снаряд разворотил угол крыши школы, второй ударил в стену рядом с окном, и фашистский пулемет смолк. Однако после минутной паузы он снова заработал. Тогда Любавин послал третий снаряд. Из окон вырвался куб дыма и пыли, а пулемета словно и не было!

Бойцы роты Лазарева ворвались в траншею неприятеля...

Особенно ожесточенные бои развернулись за Оренбургскую улицу. Гитлеровцы неоднократно поднимались в атаку, но каждый раз с большими потерями откатывались назад. Тогда они ввели в бой боевую технику.

Более пятнадцати танков, на ходу стреляя из пушек и пулеметов, ринулись на нашу оборону.

Артиллеристы решили дезориентировать вражеских танкистов - открыть огонь тогда, когда танки подойдут на возможно близкое расстояние.

Ревя моторами, лязгая гусеницами, танки неудержимо неслись на наши позиции. Казалось, их ничто не остановит.

Но едва они перешли условный рубеж, как прозвучал пушечный выстрел. Его сделал Любавин. Он подбил головной танк первым же снарядом. Окутавшись черным дымом, танк замер на месте. Остальные танки вынуждены были его обходить, подставляя свои борта нашим орудиям. Воспользовавшись моментом, Любавин точным выстрелом поджег еще одну машину.

Воодушевленные успехом Любавина артиллеристы батареи усилили огонь. Вражеские танки выходили из строя один за другим.

Эта атака противника также терпела неудачу. Помимо потерь боевых машин и их экипажей, гибли и автоматчики, следовавшие за танками.

Видя это, фашисты решили покончить с орудием Любавина, первым начавшим поединок с ними. Они сосредоточили на нем огонь своих пушек. Огневую позицию Любавина затянуло дымом от рвавшихся снарядов.

Но вот осколком ранило сержанта Никитченко. Наводчик Любавин стал одновременно выполнять и обязанности командира орудия. Вскоре он подбил третий танк.

Однако бой становился все ожесточеннее. Теперь уже был ранен подносчик, убит заряжающий. Наконец, ранило и самого Любавина. Но он не покинул позицию. Превозмогая боль, он продолжал неравную борьбу с танками, которые снова пошли вперед.

Оставшись один у орудия, он, раненый, сам подносил снаряды, сам заряжал и наводил его, воспаленными губами сам себе подавал команду: "Огонь!"

Любавина снова ранило, на этот раз в обе ноги.

Опустившись у щита, Любавин увидел вражеский танк, шедший прямо на позицию.

Закусив до крови губу, превозмогая острую боль в ногах, он дотянулся до снарядного ящика и послал в казенник последний бронебойный снаряд.

Но сил, чтобы приподняться до панорамы, у него уже не было. Когда до танка оставалось не более пятнадцати-двадцати метров, Любавин на глаз навел орудие и нажал кнопку спускового механизма. Башня танка, сорванная взрывной волной, тяжело шлепнулась на землю неподалеку от героя-артиллериста.

После боя артиллеристы соседнего орудия доставили раненого гвардии рядового Леонида Ивановича Любавина к переправе...

* * *

Эти дни, пожалуй, были наиболее трудными во всей боевой истории нашей дивизии. Прижатые к Волге, отрезанные от своих, мы сражались в чрезвычайно сложных условиях. Но даже в самой тяжелой обстановке мы не чувствовали себя одинокими. Именно в это время к нашим воинам обратились с письмом бывшие участники царицынской обороны. "Не сдавайте врагу наш любимый город, писали они. - Бейте врага так, чтобы слава о вас, как и о защитниках Царицына, жила в веках". Это письмо было немедленно прочитано во всех подразделениях. Гвардейцы горячо откликнулись на пламенный призыв. Обращаясь ко всем воинам фронта, они писали: "Мы получили обращение к защитникам города славных ветеранов гражданской войны - участников героической обороны Царицына. С волнением и трепетом слушали мы призыв поседевших бойцов... Каждый из нас еще и еще раз проникся сознанием того, как велика ответственность, возложенная на нас народом, страной".

* * *

Прошла вторая неделя повседневных схваток нашей дивизии с гитлеровцами. Гвардейцы успешно выполняли свою боевую задачу, заключавшуюся в уничтожении противника в центральной части города и обороне переправы. Вместе с нами эту задачу выполняли те, кто оставался в городе. В цехах сталинградских заводов, не смыкая глаз, под огнем трудились рабочие. У каждого станка стояла винтовка. И если требовалось, каждая винтовка стреляла.

По инициативе горкома ВЛКСМ был сформирован добровольческий отряд численностью около пятисот комсомольцев, который пополнил ряды подразделений нашей дивизии.

Медленно прошел я перед строем молодых бойцов, всматриваясь в их лица. Большинству из них было не более 17-19 лет. Всем им предстояло принять участие в боях, равных которым не знала история.

Беседуя с комсомольцами, я призывал их драться храбро, с достоинством и честью.

- Вам будет очень трудно, иногда даже невероятно трудно, - говорил я. Но мы верим, - вы не дрогнете...

И действительно, они не дрогнули, стойко защищая свой родной город. Никогда не померкнет слава об их мужестве и героизме...

* * *

Противник, понесший большие потери, был вынужден постепенно переходить от массированных ударов к действиям отдельными группами пехоты, при поддержке танков и авиации. Однако это вовсе не означало, что гитлеровцы отказались от наступления на город. Они лишь меняли тактику.

В итоге боев, которые не прекращались в Сталинграде в течение всей второй половины сентября, дивизия прочно закрепилась в городе. Невиданно трудное наступление, начатое нами от кромки волжского берега, почти от самой воды, завершилось успехом. Теперь, более чем когда-либо, мы были твердо уверены: враг не пройдет!

1 октября был получен приказ командования 62-й армии, в котором перед дивизией ставилась задача: "Прочно удерживать занимаемую часть города и совершенствовать свою оборону в противотанковом отношении; каждый окоп превратить в опорный пункт, каждый дом - в неприступную крепость".

* * *

В один из пасмурных октябрьских дней на левый берег Волги выбрался израненный человек с заросшим щетиной лицом. Ему удалось чудом пробраться через линию фронта из района вокзала. Он сообщил, что первого стрелкового батальона больше не существует. Все его бойцы и командиры в неравных боях пали смертью храбрых. Подступы к развалинам вокзала завалены трупами гитлеровцев. Кругом - подбитые и сожженные вражеские танки.

Командиры Федосеев, Колеганов, Кравцов и их подчиненные выполнили свою клятву гвардейцев - стоять насмерть.

* * *

К началу октября передний край дивизии протяженностью шесть-семь километров стабилизировался. Вплоть до начала наступления советских войск дивизия сражалась на узком клочке земли, тянувшемся в виде ленты от речки Царицы на юге до железнодорожной петли, что неподалеку от Мамаева кургана.

Дивизия занимала также значительную часть центрального района города Ерманского. Ее левый фланг, на котором оборонялся полк Долгова, упирался в Волгу. Здесь нашим "соседом" был противник, прорвавшийся к устью Царицы. Он разделял нас с частями 64-й армии генерала Шумилова, которые вели бои на южной окраине города.

На правом фланге дивизии действовал полк Панихина. Положение на этом фланге было более прочным, чем на левом. Тут мы имели надежных соседей в лице 95-й стрелковой дивизии Горишного и 284-й стрелковой дивизии Батюка.

Наш начальник штаба Тихон Владимирович Бельский сумел хорошо организовать взаимодействие с этими соединениями. Мы не раз совместными усилиями наносили удары по врагу, оказывали поддержку друг другу. В центре переднего края дивизии, между полками Долгова и Панихина, сражался полк Елина.

Глубина обороны, ограниченная с тыла большой водной преградой, была явно недостаточна. К тому же сама местность в тактическом отношении была для нас крайне невыгодной. Так например, передний край полка Панихина проходил по высокому обрыву берега реки. Большое число крупных зданий и построек, сосредоточенных в центре города, осложняло организацию системы огня. Все это сковывало и затрудняло нашу маневренность, не давало возможности использовать с большей эффективностью артиллерийский огонь.

После бесплодных попыток сбросить нашу дивизию в Волгу и овладеть полностью центром города противник перенес свои основные удары на северные районы Сталинграда. Развернулась знаменитая битва за заводы и заводские поселки, в которой неувядаемой славой покрыли себя соединения Болвинова, Андрюсенко, Горохова, Людникова, Жолудева, Гурьева, Гуртьева, Соколова и другие.

Несмотря на то, что противник был вынужден перенести направление главного удара с фронта. 13-й гвардейской дивизии на северные районы города, наше положение оставалось чрезвычайно трудным.

По данным разведки, против 13-й гвардейской дивизии действовали 295-я и 71-я немецкие пехотные дивизии. Захватив еще в середине сентября ряд крупных зданий в центре города, гитлеровцы создали здесь несколько мощных опорных пунктов и узлов сопротивления. Наиболее важными из них были здания Госбанка, Военторга, Дом специалистов и Дом железнодорожников. В дополнение к этому противник соорудил целую сеть дзотов.

Вся оборонительная система врага была построена так, что подступы к опорным пунктам простреливались двух-трехслойным фронтальным и фланговым винтовочным и пулеметным огнем, а также артиллерией и минометами, кроме того, прикрывались инженерными сооружениями: проволочными заборами, рогатками, минными полями. Со своих наблюдательных пунктов гитлеровцы просматривали расстояние на три-четыре километра, включая и восточный берег Волги. Они имели возможность контролировать и обстреливать все подходы к нашим переправам и сами переправы.

Бои, которые развернулись перед фронтом дивизии, можно было назвать оборонительными лишь очень условно: они сопровождались жестокими схватками за особо важные в тактическом отношении здания и опорные пункты. Мы постоянно стремились навязывать противнику такие бои, вырывая у него инициативу, принуждая его к обороне.

* * *

...Нам очень мешало, как огромный валун на пути, здание Госбанка длиной почти в четверть километра.

"Это же крепость", - говорили бойцы. И они были правы. Прочные, метровой толщины каменные стены и глубокие подвалы защищали вражеский гарнизон от обстрела артиллерии и бомбовых ударов авиации. Входные двери в здание были только со стороны противника. Окружающая местность со всех четырех этажей простреливалась многослойным винтовочным и пулеметным огнем.

Здание Госбанка обороняли до полусотни пехотинцев с шестью ручными, одним крупнокалиберным и станковым пулеметами и ротными минометами. Это здание действительно походило на средневековую крепость и на современный форт. Попытки атаковать его ни к чему, кроме напрасных потерь, не приводили.

Тогда было решено создать штурмовую группу. Кто первый высказал такую идею, сказать трудно. Да и не в этом дело. Есть идеи, про которые говорят, что они носятся в воздухе. Так было и здесь.

"Если стену дома не берет снаряд, то может в ней брешь пробьет взрывчатка?" - такая мысль зародилась чуть ли не одновременно у всех, кто с проклятьем смотрел на вражью твердыню.

...Заместитель командира дивизии по строевой части полковник Борисов на бумаге аккуратно изобразил все этажи этого здания со всеми его окнами, лестничными клетками и подъездами.

Затем были назначены участники штурма, представлявшие чуть ли не все рода войск: танкисты, снайперы, минометчики, саперы, разведчики и даже артиллеристы Заволжья со своими мощными орудиями. Каждый из бойцов имел свою, строго индивидуальную задачу, связанную с общей целью. А цель проста захватить здание. Однако конкретные задачи были сложны, они требовали от воинов сосредоточения больших моральных и физических сил.

Штурм намечался на полночь. К этому времени артиллеристы и минометчики произвели пристрелку, а штурмовая группа подготовилась к атаке.

Дальше все шло по заранее разработанному плану.

Сначала к зданию Госбанка двинулось восемь саперов-подрывников: старший сержант Дубовой, младший сержант Бугаев, рядовые Орлов, Постнов, Юдин, Местверишвили, Шухов и Климченко.

Они выполняли ту часть плана, которая на схеме обозначалась простым пунктиром. А на местности от них требовалось к северо-восточному углу здания доставить три мощных заряда взрывчатых веществ, чтобы проделать пролом в стене. От этого зависело выполнение всей задачи.

Кто ползал по-пластунски, знает, какое это нелегкое занятие. Но гвардейцы-саперы ползли, и каждый из них тащил с собой пуда по два взрывчатки.

Фашисты вроде догадывались, что их ждет; при свете ракет было видно, как вокруг саперов, словно поземка, вихрилась поднятая пулями и осколками пыль.

Атака, как правило, проходит в одном стремительном самозабвенном порыве, поэтому она менее страшна, чем вот это медленное продвижение под прицелами вражеских снайперов, автоматчиков и стрелков.

И опять, как и на переправе, сотни глаз смотрели на опасный путь этих бойцов, сотни сердец лихорадочно бились, подавляя в себе ноющее чувство боязни за жизнь своих товарищей. И в то же время каждый из смотревших был готов, если потребовалось бы, продолжить путь того, кого пуля или осколок остановили бы на дороге.

Все, кому полагалось, в это время вели огонь по зданию, по черным глазницам окон, по вспышкам выстрелов.

- Прошли! - вырвалось у кого-то, когда саперы достигли стен.

- А гранаты? - возразил кто-то.

Словно в подтверждение этому предположению раздалось несколько взрывов гранат, но брошенных, как поняли потом, видимо, наудачу: из группы подрывников никто не пострадал.

Наконец, долгожданный всплеск огня и грохот взрыва.

Невольное "ура!" вырвалось у всех, кто видел это.

Огонь по зданию стал еще плотнее - к черному пролому в стене уже бежали блокировочная группа В. И. Ларченко и штурмовая группа П. Т. Войцеховского. И, наконец, серия цветных ракет - прекратить огонь.

Вокруг наступила тишина. Только изнутри здания доносилась стрельба и взрывы гранат...

* * *

Ночной бой в здании - самый тяжелый бой. Мне он знаком по боям в Университетском городке в Мадриде. Здесь нет понятия - передний край, фронт, тыл, фланги. Противник здесь может быть всюду - этажом выше, ниже, вокруг. Здесь, как нигде, в тесном единении уживается рукопашная схватка с огнем. Чутье, находчивость, смелость, скорее дерзость решают исход боя. Шорох? Чье-то дыхание в кромешном мраке? Кто там? Свой? Чужой? Как узнать? Окликнуть? А вдруг в ответ раздастся очередь из автомата? Самому стрелять? А может, там свой? Что под ногами? Скользящие осколки стекла? Разломанные стулья? Веревки? Провода? Труп? А может притаившийся враг? Решай быстро! Быть может, на решение отпущено вот это мгновение, быть может, десятая доля секунды отделяет от бесшумного броска чужой гранаты или удара ножом...

...Но вот и рассвет. Над крышей взвилась сигнальная зеленая ракета: здание наше. А сколько их еще перед нами!

Дом солдатской доблести

На личной карте Паулюса этот дом был отмечен как крепость. Пленные немецкие разведчики считали, что его обороняет батальон.

Об этом доме сначала узнала наша армия, потом вся страна и, наконец, весь мир. На его защитников равнялась, как в строю, вся дивизия, о нем слагались песни и легенды.

Как это ни странно, но это четырехэтажное жилое здание, выстроенное не из какого-либо несокрушимого материала, а из обыкновенной глины, дерева и кирпича, оказавшееся вообще малоустойчивым, вполне заслуживало того, что о нем писали или рассказывали.

Да, это был "дом-крепость", его обороняли бойцы, каждый из которых стоил целого отделения, а то и взвода противника, и слава о них не померкнет в веках.

А между тем все начиналось буднично и просто, как иногда бывает на войне, когда в истоке какого-либо громкого подвига лежит малоприметное событие.

Как-то в конце сентября ночью, всматриваясь в передний край, я обратил внимание на одинокий дом, темный силуэт которого выделялся посредине площади 9 Января.

"Дом на нейтральной полосе?" - подумал я.

Тогда я спросил об этом доме у Елина, тот - у командира третьего батальона капитана А. Е. Жукова, а последний, в свою очередь, - у командира роты старшего лейтенанта И. И. Наумова.

Может, покажется удивительным, но так пришлось, что наши наблюдательные пункты разместились "не вглубь, а ввысь" обороны, в одном здании, на мельнице, но на различных "уровнях" - этажах, соответственно нашему служебно-иерархическому положению. Мой наблюдательный пункт был устроен на третьем этаже.

Через несколько минут мне передали ответ Наумова снизу, из подвала, что нами этот дом не занят, но оттуда иногда стреляют и что если ему, Наумову, разрешат, то он пошлет людей обследовать этот дом; лично сам он послать разведку не решается, так как людей у него маловато. Я, конечно, не возражал.

* * *

Широкоплечий, полнеющий сорокалетний старший лейтенант Наумов, перебрав в памяти оставшихся в живых младших командиров, вызвал к себе сержанта Я. Ф. Павлова: он сметлив, инициативен, умеет действовать самостоятельно.

Павлов был невысок, худощав, в пропыленной и выгоревшей гимнастерке.

Выслушав командира роты, сержант сказал:

- Понял. Разрешите выполнять?

Немногословный Наумов кивнул головой.

С собой Павлов взял лишь троих бойцов, больше не было, да оно и лучше: чем меньше людей, тем они подвижнее, особенно ночью.

Первым был ефрейтор В. С. Глущенко. Хотя уже не молодой, грузноват, но на удивление всем ловок и сноровист. За его плечами были две войны - первая мировая и гражданская. Исполнительный, всегда серьезный, он старательно выполнял любое поручение. Павлов только взглянул на его рыжеватые усы, как тот поднялся и стал поправлять под ремнем гимнастерку.

- Готовься, Василий Сергеевич, - сказал сержант.

У двух других - Н. Я. Черноголова и А. Александрова - может быть, и не велика была жизненная и боевая биография, но находчивости и солдатской смекалки у них хватало.

Павлов, как и положено, назвал бойцов по фамилии и коротко приказал:

- Собирайтесь, со мной пойдете!

Солдатские сборы недолги: бойцы проверили, все ли диски набиты патронами, рассовали по карманам запасные гранаты-"феньки", пощупали, на месте ли кисеты с табаком.

Когда все трое были готовы, Павлов коротко объяснил им задачу, скомандовал: "На ремень!" - и направился к выходу.

Путь от мельницы до одинокого дома на площади, пролегавший через двор, развалины склада и Пензенскую улицу, несмотря на лунную ночь, переползли благополучно. Правда, иногда к землице-матушке приходилось прижиматься вплотную, "всеми суставами": над головой то и дело посвистывали пули.

Вот и первый подъезд дома. Но что ждет их там, в этом мрачном, будто вымершем здании? Не брызнет ли в лицо из какого-нибудь темного угла струя огня и свинца?

Павлов оставил Глущенко и Александрова в подъезде, а сам с Черноголовым обследовал одну квартиру, потом другую, третью... Никого. Комнаты с разбросанной домашней утварью пусты. Под сапогами хрустят осколки битого стекла и посуды. В углах слышны какие-то подозрительные шорохи. То ли в бесстекольные рамы проскакивает с Волги сквознячок и шуршит в занавесках, в оборванных обоях, то ли притаился враг?

Нет ли кого-либо в подвале?

Ступеньки ведут вниз. Вдруг показалась узкая-узкая светящаяся щель от неплотно прикрытой двери. Может, сразу распахнуть ногой и бросить гранату? Но что это? Слышится детский плач, приглушенный женский говор.

Павлов заглянул в щель: на столе еле мерцающая лампадка, а вокруг нее женщины и дети.

Павлов толкнул дверь и вошел. Черноголов сзади замер с автоматом наизготовку: мало ли что может случится.

- Здравствуйте, граждане!

Женщины встрепенулись, встали. Бледные, испуганные, не рассмотрев вошедших, тут же радостно воскликнули:

- Слава богу, свои! А мы думали опять пришли ироды окаянные.

Из дальнего угла послышался обрадованный знакомый бас:

- Сержант Павлов? Как ты сюда попал?

На свет шагнул санинструктор Калинин из их роты.

- Я в разведке, а вот как ты очутился здесь? - вопросительно взглянул Павлов на санинструктора.

- Я не один. Со мной двое раненых, - ответил тот. - Сначала я одного притащил сюда и, пока ходил за другим, в дом ворвались гитлеровцы. Но нас в темноте за своих приняли... Раз заглянули сюда, но спасибо вот им, - он указал на женщин, - они укрыли нас. Вот и отсиживаемся. Один я давно бы вернулся, но как раненых бросишь.

- А где фрицы? - спросил сержант.

- Похоже, что в соседней секции. За стеной нет-нет да постреливают.

- Оставайся пока тут, - вполголоса сказал Павлов Калинину и вышел из подвала.

Трудно было сказать, почему вместо восточной торцовой секции немцы заняли вторую, серединную: если они и могли стрелять отсюда, то скорее всего по своим, так как дом клином вдавался в их оборону.

- Они того, что ли? - проговорил Павлов, покрутив у виска указательным пальцем.

- А может, их нет в доме? - предположил Черноголов.

- Не думаю, - возразил ему Глущенко. - Дом выгодный.

Бывалый воин был прав: дом с тактической точки зрения был очень удачно расположен: занятый гитлеровцами, выравнивал их линию обороны, если бы был отбит нами, то вклинивался бы в глубину обороны противника. Казалось странным, что фашисты сразу этого не оценили.

- Пошли, осмотрим вторую секцию, - распорядился Павлов.

На улице во всю светила луна, и бойцы по одному перебежали ко второму подъезду. Как и в первый раз, Павлов оставил Глущенко и Александрова охранять вход в подъезд, а сам с Черноголовым направился к правой квартире, примыкавшей к первой секции первого этажа.

Дверь открылась бесшумно. Войдя в темную переднюю, Павлов и Черноголов уловили за стенками приглушенные голоса. Затаив дыхание, прислушались. Да, это была чужая отрывистая речь. Затем раздался беспечный хохот.

Павлов пошарил руками дверь: она открывалась из передней во внутрь квартиры. Это хорошо.

"Вот и пришла та самая минута, ради которой, может быть, ты и жил на свете, - подумал сержант. - Выбирай: можно вернуться в роту и доложить Наумову, что в доме гитлеровцы и что ты не рискнул с тремя бойцами атаковать их - и никто тебя не осудит, так как задача была бы все равно выполнена. Но можно поступить и по-другому..."

Именно так и поступил Павлов.

- Готов? - прошептал он Черноголову.

- Да.

- Действуем. Сначала я бросаю две гранаты и даю очередь из автомата. Затем - ты, тоже из автомата, только меня впотьмах не зацепи. Понял?

- Понял.

- А сейчас прижмись к стенке, начинаю!

Сильным ударом ноги Павлов настежь распахнул дверь и одну за другой швырнул в комнату две гранаты... Мгновенные вспышки огня, взрывы, стоны. Ворвавшись в комнату, он длинной очередью прострелял ее, от угла до угла. Вслед за ним короткими очередями начал бить из автомата Черноголов...

Когда все стихло, они увидели через окно залитую лунным светом площадь. На фоне этого света тускло поблескивал пулемет, установленный на сошках, на столе, у окна, по сторонам свисали патронные ленты. Пол был завален бумагами, книгами, осколками битой посуды, гильзами. Посреди комнаты распластался крупный фашист. Два других лежали у стола.

Павлов и Черноголов бросились к окну. По площади в сторону Кутаисской улицы бежали темные фигуры. Очередь, вторая... Еще двое упали, остальные скрылись в развалинах дома на той стороне площади.

- Эх, не туда окно выходит, - сокрушался Павлов. - Этих бы добили Глущенко и Александров.

- Как мы их здесь не постреляли? - удивлялся Черноголов.

- Видно, в той комнате были, - сказал Павлов. Они вошли в другую комнату, как будто в спальню.

У стены отсвечивала никелем широкая кровать, а напротив нее - разбитое зеркало шифоньера. Рама окна была выбита наружу, на подоконнике алели свежие капли крови.

- Кого-то все-таки и здесь зацепили! - воскликнул Черноголов. - То-то один все приседал, когда драпал.

Павлов и Черноголов вышли на лестничную клетку.

- Что ж нас на подмогу не позвали? - с завистью в голосе проговорил Глущенко.

- Сами управились, - ответил Павлов. - А ты, дядя Вася, не горюй, может, еще с кем в доме встретимся.

Проверив квартиру за квартирой, этаж за этажом, они ничего больше подозрительного не обнаружили в доме. Только в подвале третьего подъезда укрылись обеспокоенные ночной стрельбой некоторые его жильцы.

- Неужели вы нас опять одних оставите? - с тревогой в голосе обратилась к бойцам пожилая женщина.

Павлов молча посмотрел на людей. Их было человек тридцать: старики, женщины, подростки, дети. В углу с деревянного топчана на него взглянула миловидная женщина с бледным, истомленным лицом. Прикрыв какой-то тряпицей расстегнутую блузку, она кормила ребенка.

Ну, как уйдешь отсюда? Долго ли какому-нибудь пьяному или одичалому от крови фашистскому головорезу ради забавы швырнуть сюда гранату?

Позже Павлов рассказывал, что именно тогда, находясь в этом подвале, он по-настоящему понял, что он не просто боец Красной Армии, а воин-освободитель и что он вместе с бойцами не только изгнал гитлеровцев из дома - частицы советской территории, но и избавил от фашистского рабства десятки советских людей. Пусть в огромных масштабах войны этот подвиг только капля в море, но ведь и солдат-то всего ничего - только четверо. А не из таких ли вот отдельных небольших подвигов закладывается фундамент всеобщей, всенародной победы?

Решение, что делать дальше, оставаться в этом доме или нет, у Павлова еще не созрело, пока еще ничего определенного он не мог ответить этим людям, смотревшим на них с надеждой.

Чтобы заполнить чем-то тягостную паузу, Павлов спросил, обращаясь к старику:

- Кроме четырех секций и подвалов, что еще есть у вас в доме?

- А в котельной были?

- Нет.

- Загляните туда, на всякий случай.

Вторую и третью секции разделяла котельная.

Когда Павлов распахнул дверь в кромешную тьму, пахнущую железом и подвальной сыростью, ему показалось, что в котельной кто-то есть.

- Эй, кто здесь? - крикнул он в гулкую пустоту, отжимая на рукоятке затвора предохранитель. - Отзовись, не то стрелять буду!

- Не надо, сынок, - послышался из темноты встревоженный хрипловатый старушечий голос. - Это мы тут, бабка с внучкой.

- Обождите здесь, у порога, - сказал Павлов бойцам, а сам, осторожно ощупывая ногой каменные ступеньки, стал спускаться куда-то вниз.

Когда лестница кончилась, он достал из кармана зажигалку, но кремень, видимо, источился и искры он не высек.

- Бабушка, я боюсь... - послышался рядом, почти с полу, плачущий детский голос.

- Не бойся, милая моя, это наш солдатик, русский, он не тронет! успокаивала внучку старушка.

- Бабушка, боюсь, бабушка, боюсь... - словно в забытьи, продолжала твердить девочка.

- Напугана она, сынок, - поясняла в темноте старушка, - один фриц проклятый из ружья этого, нового, что, как горохом сыплет, сюда стрелял. Да бог нас помиловал.

Павлову стало не по себе.

- А осветиться-то нечем у вас? - спросил он.

- Оставались две спички и огарок свечи, да куда-то запропали, сейчас поищу, - ответила старушка.

Судя по шороху, она пыталась приподняться, но девочка снова закричала:

- Бабушка, миленькая, не уходи! Бабушка, не уходи!..

Темнота, пережитые опасности, присутствие "человека с ружьем", видимо, болезненно подействовали на ребенка. Павлов понял, что девочку немедленно надо успокоить.

- Глупышка, ты не бойся меня, я - свой, советский, - говорил он, опускаясь на корточки и протягивая в темноту руку, чтобы погладить ребенка по голове.

- Да, да, это хороший дядя, красноармеец, такой, как твой папа, поддакивала старушка.

Павлов нащупал сначала морщинистую кисть, а под ней тонкую детскую ручонку.

- Вот потрогай, - сказал он, поднося руку девочки к своей голове, - у меня звездочка, я не фашист, а красноармеец.

Он почувствовал, как ребячьи пальчики перебирали переднюю часть его пилотки и, нащупав звездочку, замерли на ней.

- Ну, как?

- Верно, звездочка! - в голосе девочки послышались и радость, и еще не прошедший испуг.

Павлов похлопал по карманам и достал завернутый в тряпицу кусок сахару, полученный еще утром от старшины.

- Вот тебе гостинец, - проговорил он, с трудом поймав в темноте руку девочки. - Рад бы дать еще, да нету больше.

Потом он поднялся и ощупью стал пробираться наверх, к своим бойцам.

- Слышали?

- Так точно, товарищ сержант! - ответил за всех Глущенко. - Я считаю, что нам нельзя отсюда уходить...

- А я, дядя Вася, и не собираюсь. Будем здесь держать оборону.

И чтобы утвердиться в своем решении, Павлов обратился к Александрову и Черноголову:

- Согласны, что ли, ребята?

Те ответили:

- Да, назад не пойдем. Будем обороняться.

* * *

А с обороной надо было спешить. Удравшие из дома гитлеровцы, конечно, рассказали своему начальству, что случилось. И, видимо, за то, что они отдали дом, кому-то из них попало. Поэтому с минуты на минуту следовало ждать атаки.

Павлов расставил своих бойцов по окнам, наметил каждому сектор наблюдения и обстрела и вызвал Калинина. При лунном свете он нацарапал карандашом на клочке бумаги: "Дом занят. Жду дальнейших указаний", и отдал записку Калинину.

- Отнеси в батальон... О раненых попроси женщин позаботиться.

Едва за Калининым захлопнулась дверь, как раздался тревожный возглас Александрова:

- Идут!

Павлов осторожно выглянул в окно, по площади к дому пробирались фашисты. Их было десятка полтора. Он подозвал Черноголова и, когда тот занял место рядом с Павловым, приказал:

- Приготовиться!

Затем, поудобнее устроив автомат на подоконнике, добавил:

- Огонь только по команде!

Посреди площади фашисты на минуту остановились, потом, выровнявшись в цепь, бегом бросились к дому.

- Огонь! - скомандовал Павлов.

Раздались автоматные очереди. Словно наткнувшись на какую-то невидимую преграду, упал сначала один гитлеровец, потом другой, третий... Послышался короткий выкрик на чужом языке, и цепь залегла. Но она оказалась настолько близко к дому, что при лунном свете был отчетливо виден каждый вражеский солдат.

- Одиночными, беречь патроны! - приказал Павлов. Сержант знал, как иногда в горячке боя нерасчетливо расходуют боеприпасы.

После первых же одиночных выстрелов гитлеровцы поняли, что лежать - это значит быть расстрелянными. И они еще раз бросились было в атаку, но тут же отхлынули назад.

- Не пройдете, гады! - крикнул им вслед Павлов, посылая очередь за очередью. - Здесь стоят гвардейцы!

Внимательно осмотрев освещенную луной площадь, на которой темнели силуэты нескольких убитых фашистов, Павлов опустился в заскрипевшее плетеное кресло и объявил:

- Перекур!

Рано утром, когда лунный свет смешивался с розоватым светом зари, гвардейцы отбили еще одну атаку врага. Гитлеровцы вновь откатились назад, оставив на площади до десятка трупов.

- Видно, у фашистов народу тоже немного, раз на такой дом и так мало людей посылают, - заключил Глущенко.

- Подожди, они еще подкинут, - сказал Черноголов.

- Давайте-ка, товарищи, оборудуемся, - предложил Павлов. - Война есть война, этак и убить могут.

Наблюдая поочередно за площадью, бойцы превратили несколько подвальных окон в амбразуры, заложив их наполовину кирпичом, книгами, отопительными батареями и всяким металлоломом.

Восточная торцовая часть дома, выходившая в сторону нашей обороны, все время подвергалась обстрелу с флангов. Иногда вблизи стены рвались мины.

- Наверное, Калинина не пускают, - высказал предположение Павлов.

Он был прав. Как только рассвело, в капитальной стене, отделявшей их от первой секции, послышались глухие удары, начала трескаться штукатурка. Через полчаса в пробитую дыру показалось потное лицо Калинина.

- Не мог пробраться к нашим, товарищ сержант, - проговорил он тяжело дыша. - Ни бегом, ни ползком. Даже до вашего подъезда не пробежать: снайпер бьет.

- Ничего, стемнеет - доберешься, а пока, до вечера, оставайся здесь, распорядился Павлов.

Павлов забрался на чердак и через пролом в крыше просигналил на наблюдательные пункты Наумова и Жукова, что дом ими занят. Однако между нашей и вражеской линиями обороны разыгралась такая сильная перестрелка, что его сигналы не были замечены своими. Ничего не оставалось делать, как надеяться только на себя.

С чердака хорошо просматривались окопы и ходы сообщения противника. Выбрав удобную позицию, Павлов стал охотиться за фашистами. Нескольких зазевавшихся гитлеровцев он уничтожил, остальные стали осмотрительнее.

"Я научу вас, гадов, ползать на карачках! - произнес он про себя. - Мне бы сейчас снайперскую винтовку или ручной пулемет, я бы тогда показал вам, кто мы здесь такие!"

Когда наступил день, появились вражеские самолеты. Они, казалось, намеревались бомбить дом. Но, самолеты покружившись, улетали, боясь, видимо, зацепить своих. Зато после них дом подвергся ожесточенному артиллерийскому и минометному обстрелу. Потом долго не умолкал ружейно-пулеметный огонь. Пахло гарью, тошнотворной вонью взрывчатки, со стен и потолков сыпалась штукатурка, известковая пыль ела глаза.

После обстрела бойцы расширили пролом в стене, в который пролез Калинин, проделали новые проломы в двух внутренних капитальных стенах. Теперь можно было, не выходя на улицу, перемещаться по всему дому.

Как только начало темнеть, Павлов вновь отправил Калинина в штаб батальона, хотя в наружные стены непрерывно постукивали пули. Сержанта больше всего волновало, что дом - такую удобную позицию на подступах к Волге могут захватить гитлеровцы.

* * *

Уже часа три прошло, как ушел Калинин, но трудно было судить - добрался ли? На Пензенской улице, что отделяла дом от мельничного склада, то и дело рвались мины, мерцал трепетный свет от вражеских ракет, тянулись трассы автоматных и пулеметных очередей.

- Не подкосило ли нашего санитара по дороге, - набивая освободившийся диск, высказал общее опасение Глущенко.

Павлов, прислушиваясь к свисту пуль за окном, промолчал. Возможно, что Калинин и не добрался. Но и посылать больше некого: двое дежурят по обеим сторонам дома, двое работают - расширяют проломы, устраивают бойницы и амбразуры для стрельбы и наблюдения.

Огнем они отрезаны от своих, и теперь надежда только на себя, на свой "гарнизон". И сколько бы ни полезло сейчас на этот дом фашистов - все они будут "их". Хорошо, если поддержат огнем с мельницы или из прилегающих к ней окопов, но теперь и немец стал хитер, в атаку на "гарнизон" он идет тогда, когда обрушивает на наш передний край минометный и артиллерийский огонь, парализуя тем самым действия наших стрелковых подразделений. Наши же артиллерия и минометы не могут им помочь: без связи они "слепы".

Остается только отбиваться, сколько бы фашистов ни полезло. И они будут отбиваться. До последнего патрона, до последней гранаты. А много ли их? Надо проверить да и с людьми поговорить.

В соседнем отсеке подвала Александров всматривался в чуть светлевшее, наполовину заложенное кирпичами окно.

- Что видно? - спросил его Павлов.

- Ничего подозрительного, товарищ сержант, постреливают по окнам...

И словно в подтверждение его слов, в стену стукнуло, как тяжелым молотом.

- Берегись! - предупредил бойца Павлов.

- Я особенно не высовываюсь, товарищ сержант, - проговорил Александров. - И не потому, что боюсь - и это, конечно, есть, но больше потому, что нам нельзя рисковать напрасно.

- Верно говоришь: нас здесь только четверо, мы тут живые нужны, а от мертвых... толку мало, - развил его мысль Павлов. - Как с патронами?

Александров похлопал по своим подсумкам с дисками:

- Пока не жалуюсь. Да в вещмешке еще есть. У кореша, как идти сюда, попросил. Но берегу. Сейчас одиночными стреляю и только по цели. А когда фрицы идут в атаку, тоже зря не палю. Ближе к себе подпускаю, чтоб наверняка... Вообще-то не люблю я долго сидеть в обороне. Жди, когда полезут. То ли дело в наступлении или разведке...

Видимо, боец разговорился потому, что надоело ему часами молчать.

Павлов в полумраке скорее угадывал, чем различал густые, почти сросшиеся брови, юношескую припухлость щек и прямой открытый взгляд Александрова.

- Послушай, друг! Ты вот сказал, что побаиваешься, но не очень. А что, если тебе одному придется остаться... Страшно не будет?

- Не знаю, товарищ сержант, не думал об этом, - медленно ответил Александров. - Наверное, будет страшно, потому что один. Но драться буду. Только, пожалуй, еще злее. За всех, кто есть в доме. Здесь ведь каждый из нас за десятерых сражается.

"Да, такой не подведет, - подумал Павлов, пробираясь в темноте к Черноголову. - Надежный парень!"

Черноголов дежурил у окна, выходившего на Солнечную улицу. Он курил, держа самокрутку в кулаке.

- Все прислушиваюсь, не идет ли нам подмога, - проговорил он, полуобернувшись на шаги Павлова. - Ничего в волнах не видно...

- Ждешь, значит? - произнес, подходя, сержант.

- А ты не ждешь? - глубоко затянулся табачным дымом боец. - Дом-то велик, а нас раз-два и обчелся. Хорошо, если одна пехота полезет, а если еще и танки?..

- Что ж, отойдем тогда, что ли? - не поняв, что имеет в виду Черноголов, с трудом скрыл мелькнувшую было тревожную мысль Павлов.

- Еще чего! Будем драться до конца. Но удержим ли дом? Неужели и без Калинина догадаться не могут подослать подкрепление? - и Черноголов снова взахлеб затянулся цигаркой.

- Может, с людьми туговато, - высказал предположение сержант. - Во всем батальоне людей и на роту не наберется. А участок-то для обороны прежний остался.

- Это верно, - согласился Черноголов. - Выходит, рассчитывать надо только на себя?

- Выходит так.

- А это, пожалуй, и лучше, - заплевывая самокрутку и бросая ее в угол, заключил Черноголов.

- Что не придут? - удивился Павлов.

- Да нет, что не будем на них рассчитывать. Маятно как-то, когда кого-либо ждешь. Ждать да догонять... сам знаешь.

"С таким тоже воевать можно", - подумал Павлов и сказал:

- Правильно говоришь. Будем стоять насмерть!

- Сержант! - раздался в темноте голос Александрова. - Подойди сюда.

- Поглядывай, Черноголов, - торопливо наставил бойца Павлов. Полезут - дай знать.

Луна еще не взошла, но в отсветах городского пожарища было заметно, как в развалинах, отделявших Кутаисскую улицу от площади 9 Января, двигались тени.

- Собираются... Глущенко! - позвал Павлов.

Без крика, без выстрела гитлеровцы бегом бросились от развалин через площадь к дому. Их расчет был прост; ночь глухая, авось усталых защитников дома застанут врасплох. Но фашисты просчитались.

- Стрелять только по команде! - крикнул Павлов. Разведчики прильнули к автоматам.

* * *

Артиллерийский, минометный и пулеметный обстрел не захватил ни на минуту. Пули всех калибров, осколки снарядов и мин свистели и визжали за окном, стучали по железу крыши, залетали в окна, врезывались в полы потолки и стены. Сыпалась штукатурка, разлетались вдребезги зеркала, стеклянная и фарфоровая посуда.

И это не от того, что стреляли по дому. Просто он стоял почти на нашей передовой и, когда противник вел по ней огонь, то временами доставалось и зданию.

Доставалось дому и от предназначенного на его долю огня. Тогда стены сотрясались от мощных ударов снарядов, тяжелых фугасных мин и авиабомб. Однажды от бомбардировки между четвертой и третьей секциями, от чердака до фундамента, словно черная молния, пробежала зигзагообразная трещина. Четвертая секция могла рухнуть и заживо замуровать около трех десятков подвальных жильцов. Их срочно расселили по подвалам других секций. Вот когда пригодились проломы в стенах! Подъездами воспользоваться было нельзя, по ним стреляли снайперы.

В момент, когда обстрел дома прекращался, пьяные фашисты с выкриками: "Хох!", "Рус, буль-буль Вольга" кидались к дому. Но внезапно, словно споткнувшись, падали на землю или, словно переломившись в пояснице, опрокидывались навзничь. Гвардейцы-разведчики косили их ряды. Те же фашисты, что оставались в живых, поворачивали назад, уползали.

Видно, их командир, доложивший своему начальству о сдаче его солдатами дома, получил нагоняй. Пытаясь восстановить положение и свою репутацию, он гнал в атаки отделение за отделением, взвод за взводом. И каждый раз атаки захлебывались.

А наши бойцы во главе с сержантом Павловым после каждой отбитой атаки скрупулезно пересчитывали патроны, поочередно чистили оружие, выломанным из стен кирпичом и снятыми батареями парового отопления укрепляли свои огневые позиции, посменно отдыхали у бойниц, чтобы по первому же сигналу встретить врага метким автоматным огнем.

Так прошла вторая тягостная ночь, второй день. Снова наступили сумерки. Тревога закрадывалась в сердце разведчиков: боеприпасы-то на исходе. А враги по вспышкам выстрелов, наверное, догадались, сколько бойцов в доме, хотя они и часто меняют свои места, и теперь жди еще какую-нибудь пакость, на то они и фашисты.

* * *

Между тем, о группе разведчиков наши командиры очень волновались.

Командир полка Елин спрашивал у командира батальона капитана Жукова:

- Сколько человек ты послал туда?

- Четверых.

- Мало! Разве они могут такой дом удержать? Ведь у них одни автоматы.

- Больше не мог, товарищ полковник, - отвечал Жуков. - Сами знаете, во взводах осталось по нескольку человек, а оборона...

- Знаю, - перебил Елин. - Связаться с ними пробовал?

- Дважды посылал по паре бойцов. Не дошли! Решил зря не терять людей.

- А живы они?

- Наумов докладывает, что огонь ведут все четверо. Под вечер я сам лично видел, как они атаку отбили.

- Сегодня подкину тебе немного людей, а ты готовь сейчас штурмовую группу им в помощь.

В эту минуту в подвал штаба батальона вошел боец. Без пилотки, в грязи. Его надорванная пола шинели волочилась по земле. Доложил:

- Я из "дома Павлова"... Санинструктор Калинин.

Так и получилось, что ни Елин, ни Жуков, никто из присутствовавших здесь не обратили внимания, что это четырехэтажное здание, называемое до этого Домом специалистов, о котором шла речь, сейчас в устах Калинина обрело новое имя.

Елин прочитал записку сержанта Павлова, приказал накормить Калинина и еще раз напомнил о штурмовой группе.

- Этим "домом Павлова" мы вобьем противнику хороший клин, - уходя, сказал Жукову командир полка.

Но штурмовую группу послать в ту ночь не удалось: со стороны соседнего дома, превращенного гитлеровцами в сильно укрепленный опорный пункт, они предприняли несколько атак на батальон Жукова с целью пробиться к Волге и расчленить дивизию. Тут уж стало не до "дома Павлова".

* * *

- Сержант, не наши ли ползут, - вдруг обрадованно крикнул Черноголов. Вон там, левее тех развалин, - указывал он подошедшему Павлову.

Со стороны наших окопов действительно что-то двигалось. А вдруг это возвращается немецкая разведка? Ведь ничего не понять в темноте, да еще в такой кутерьме, кто и откуда может появиться.

- Подожди, подпустим поближе, - шепнул Павлов и, взяв автомат наизготовку, встал рядом с ним.

И когда до ползущих оставалось не больше, чем на бросок гранаты, сержант, как когда-то в карауле, окликнул:

- Стой! Один ко мне, остальные - на месте!

- Не стреляй, Павлов! - послышался знакомый голос недавно прибывшего лейтенанта И. Ф. Афанасьева. - Свои идут...

Павлов и Черноголов распахнули двери подъезда и, с трудом сдерживая радость, смотрели, как с улицы торопливо вбегали и исчезали в слабо светящемся подвале тяжело нагруженные боеприпасами, шанцевым инструментом и продовольствием их товарищи. Следом за ними с термосом за плечами, котелками и фляжками в руках замыкал группу ротный старшина Мухин.

- Сейчас, сержант, обмоем это дело, - сказал он Павлову. - Небось, проголодался вместе со всем своим гарнизоном.

- И это есть, - ответил Павлов и только сейчас почувствовал, как он голоден.

От сильных рукопожатий у него заныла рука.

- Наконец-то дождались! - проговорил он. - А теперь нам куда, в роту, что ли?

- Ты что ж так плохо о нас думаешь? - засмеялся Афанасьев. - Вы дом заняли, удержали его, а мы, выходит, на готовенькое. Нет, вместе будем сражаться.

- Вот и хорошо, - обрадовался Павлов. - Теперь нас целый гарнизон. Сколько вас прибыло?

- Двадцать два человека. Показывай свое хозяйство, - предложил лейтенант, - и если, говоришь, нас стало целый гарнизон, то и будь отныне его комендантом. Заодно и с новыми обязанностями знакомься.

Едва они вышли, как по соседству послышался детский плач.

- Что это такое? - удивился лейтенант.

- Население, - ответил Павлов. - Заглянем?

Они постучали и вошли в соседнюю, едва освещенную коптилкой подвальную комнату.

С кроватей, расставленных вдоль стен и по углам, стали подниматься обеспокоенные жильцы, а молодая женщина, стоявшая у стола, пыталась угомонить плачущего ребенка.

Афанасьев поздоровался.

- Никак нашего полку прибыло? - поинтересовался высокий старик, выходя на середину комнаты.

- Прибыло, папаша, - ответил Павлов.

- Слава богу! Теперь вам веселее будет. Разве можно вчетвером такую силу сдержать? - подчеркнул старик. - А коль нужда настанет, то не забудьте, нас, стариков. Мы еще крепкие. Можем, если что, и на часах с винтовкой постоять. Дело хоть и давнее, но знакомое. Мы еще в девятнадцатом году от завода "Дюмо" - тогда так нынешний "Красный Октябрь" назывался - были в окопы посланы белогвардейцев отражать...

- Спасибо, отец, - растроганно поблагодарил старика Афанасьев. - Ежели что, позовем. - Это он плакал? - обратился лейтенант к женщине.

- Не он, а она, - смущенно поправила женщина. - Пустышку потеряли, вот и горюем обе: где теперь ее достанешь?

- Как зовут девочку?

- Зина. Видно, на горе, да на лиху беду родилась моя доченька. За неделю до бомбежки...

- Тяжело вам с ней в подвале-то? - спросил Афанасьев, почувствовав сырость и духоту.

- Ничего, уже привыкли, - ответила женщина. - Вся семья здесь. Вместе не страшно. Вот моя мама - Дикова Мария Григорьевна, сестренки - Света и Нина, да нас двое, - произнесла она, перекладывая на другую руку ребенка. А папки нашего уже нет... - с грустью от еще не угасшего горя произнесла она.

- Где же он?

- Погиб, сказали. Был в ополчении от завода "Красный Октябрь".

- Давайте поближе познакомимся, - предложил женщине лейтенант. - Меня зовут Иван Филиппович.

- А меня Евдокия Григорьевна... Селезнева. Это по мужу.

От недостатка свежего воздуха, от скудного питания миловидное, осунувшееся и истомленное лицо молодой женщины при трепетном свете коптилки казалось особенно бледным.

- Как только удастся, сразу же вас за Волгу переправим, - пообещал Афанасьев. - А пока, видно, потерпеть придется...

- Потерпим, - ответил за всех высокий старик. - О нас не беспокойтесь.

Попрощавшись с жильцами, Павлов и Афанасьев вышли.

* * *

Несмотря на темноту, они ходили по этажам, расставляя бойцов. Попутно Афанасьев знакомил Павлова со своими бойцами. К утру гарнизон дома снова был готов к встрече врага.

Огневую позицию для станкового пулемета оборудовали в подвале первого подъезда. Бывалый тридцатипятилетний боец Павел Демченко, отвоевавший в пехоте уже пятнадцать месяцев, изведавший горечь отступления из-под Харькова, где осталась его семья, любовно сконструировал из кирпичей и толстых томов энциклопедии надежную амбразуру и площадку для "максима".

Ему старательно помогал слывший мастером на все руки двадцатипятилетний, тоже колхозник с Украины, не по возрасту тихий и спокойный Павел Довженко.

Старший сержант Воронов по должности считался заместителем командира пулеметного взвода, но так как после недавних боев от взвода осталось только шестеро бойцов и один пулемет, то он по праву старшего становился наводчиком.

И. В. Воронов, орловский колхозник, был на редкость аккуратен и выдержан, с его лица не сходила добрая улыбка.

По отзывам Афанасьева, умелыми мастерами пулеметного дела и храбрыми воинами слыли сержант А. И. Иващенко, рядовые И. Т. Свирин, М. С. Бондаренко, К. Тургунов и другие.

В шутку Афанасьев назвал свою штурмовую группу интернациональной бригадой. Если пулеметчики представляли только три национальности - русские, украинцы и узбек, то еще более сложную национальную семью представляли бронебойщики отделения А. А. Сабгайды.

- Мне Сталинград дорог вдвойне, - говорил о себе Сабгайда. - Я хоть и украинец по национальности, но у меня в колхозе Сталинградской области жена и двое детей у немцев остались.

В его отделении были узбек Камандай Тургунов, плохо владевший русским языком и мастерски - своим оружием, казах Талабай Мурзаев, таджик А. Турдыев, татарин Ф. З. Ромазанов и русский Шкуратов.

"Сабгайдаки" - так называли бойцов этого отделения - в первый же час пребывания в доме соорудили для своих противотанковых ружей две постоянные огневые точки: одну в подвальном окне - для стрельбы в сторону Кутаисской улицы, другую - с противоположной стороны, выходившей подъездами на Солнечную улицу.

Сержант Т. И. Гридин со своим отделением подготовил в подвале-дровяничке огневую позицию для двух ротных минометов.

К бывшим стрелкам, ставшим теперь автоматчиками, Глущенко, Александрову и Черноголову добавилось еще двое - грузин Мосиашвили и абхазец Сукба. Все они разделились на две тройки и начали посменно вести наблюдение.

В те же отсеки и комнаты, где были оборудованы огневые позиции и точки, понатащили кроватей, диванов и кресел для отдыха.

Особое внимание уделили оборудованию штаба.

В просторном подвале второго подъезда установили два раздвинутых обеденных стола, накрыв их разноцветными, собранными из нескольких квартир скатертями. На столах аккуратно разложили патроны всех калибров имеющегося в гарнизоне стрелкового оружия, мины, гранаты и бутылки с горючей смесью.

В одном из углов поставили пирамиду с саперным имуществом - лопатами, топорами, кирками, ломами и пилами.

Посреди комнаты стоял письменный стол, окруженный стульями для совещаний и отдыха. На председательском месте Довженко водрузил исполинских размеров резное кресло с сиденьем и спинкой, обитой кожей.

- Только для коменданта гарнизона сержанта Павлова, - серьезно заявил он.

Вскоре на комендантском месте появились телефон с позывным "Маяк", связывавший гарнизон с ротой, и патефон, а в свободном углу комнаты, как напоминание о далеком доме, о мирном времени, заблестел медью тульский самовар. Так вместе с выдумкой, со здоровым оптимистическим настроением обживали бойцы "дом Павлова".

Об увеличении гарнизона гитлеровцы узнали сразу. Едва только занялся рассвет и бойцы штурмовой группы Афанасьева закончили оборудование огневых позиций, как группа фашистов бросилась в атаку. Но если раньше какой-то части атакующих удавалось спастись, то сейчас эта группа была уничтожена полностью.

Враг в отместку подверг здание остервенелому артиллерийско-минометному обстрелу. На протяжении какого-нибудь часа по нему выбросили более сотни снарядов и мин. С этого дня сто-сто двадцать выстрелов по дому из орудий и минометов стало ежедневной огневой "нормой" гитлеровцев.

Но одним орудийно-минометным обстрелом враг не ограничился. На другой день на противоположной стороне площади из всевозможного домашнего скарба фашисты соорудили баррикаду, и все подступы к дому и все его окна взяли под прицел пулеметов и автоматов.

Бронебойно-зажигательными пулями павловцы баррикаду сожгли, но на следующее утро вместо нее появилась траншея. Теперь у противника оказалось более надежное укрытие, и из дому даже ночью нельзя было высунуться: над площадью поминутно повисали осветительные ракеты. Пока тянули телефонный провод от роты до дома, потеряли двух связистов.

"Дом Павлова" оказался "малой землей", отрезанной от дивизии. А требовалось пополнять боеприпасы, кормить людей - и своих и жильцов - и транспортировать раненых.

Посовещавшись, Афанасьев, Павлов, Воронов, Иващенко и Довженко решили рыть ход сообщения до роты.

В подвале пробили наружную стену, обращенную к Волге, и тайком, ночами, стали работать. В патронных ящиках оттаскивали землю, засыпали ею оконные проемы и рыли, рыли не переставая, прерываясь лишь на время отражения атак врага.

Бойцам помогали жильцы дома - и старик, и женщины под руководством бухгалтера домоуправления и жены фронтовика Зины Макаровой, и подростки Женька и Тимоша - с первых дней верные помощники коменданта.

Через пять дней ход сообщения глубиной в человеческий рост и шириной, чтобы можно было пронести ведро с борщом или водой, был готов.

За это же время гарнизон заминировал подступы к зданию противопехотными и противотанковыми минами.

И хотя работа шла ночами, без жертв не обошлись: два бойца были убиты и два ранены.

Четыре подземных хода вывели к наружным огневым точкам для использования их в качестве отсечных позиций. Даже канализационная труба, идущая от тыльной стороны дома через Солнечную улицу к "ничейным" развалинам, была приспособлена для укрытия при огневых налетах и бомбардировках.

В случае необходимости гарнизон мог вести оборону даже в условиях полного окружения. А если бы противнику удалось прорваться в подвальные помещения, то и здесь он встретил бы ожесточенное сопротивление, так как эти помещения также были приспособлены для обороны.

Здесь же в подвале стояли койки для отдыха бойцов и командиров, была оборудована Лекинская комната. Политработники полка во главе с нашим старым боевым товарищем комиссаром О. И. Кокушкиным даже во время самых тяжелых боев не прекращали идеологической работы среди бойцов и командиров. В Ленинской комнате гвардейцы в свободные минуты могли почитать политическую, военную и художественную литературу, поиграть в шашки, домино, шахматы. Для бесед с бойцами сюда частенько наведывался агитатор полка Леонид Петрович Коринь.

Благодаря титаническому труду гвардейцев, их мужеству и отваге "дом Павлова" стал несокрушимой крепостью.

Как опорный пункт на переднем крае елинского полка дом имел исключительно важное тактическое значение. Он держал под огнем своих пулеметов все прилегающие улицы, откуда фашисты могли попытаться контратаковать. Кроме того, в непосредственной близости отсюда находился наш наблюдательный пункт, расположенный на мельнице. Поскольку два дома близ наблюдательного пункта удерживал противник, позиция Павлова и его товарищей приобретала еще большее значение. Стоило нам потерять "дом Павлова", и фашисты получили бы возможность свободно маневрировать в этом районе.

Но все же, как ни велико было тактическое значение этого опорного пункта, еще более важным оказался моральный фактор. В Павлове и его друзьях получил свое наиболее яркое выражение тот дух сопротивления, который дал возможность 62-й армии, прижатой к Волге, выдержавшей бешеный натиск во много раз превосходящих сил противника, не только выстоять, но и устремиться затем вперед, громя, истребляя, беря а плен гитлеровских захватчиков.

"Дом Павлова" стал крепостью, потому что его защитники были советские люди, сердца которых не ведали страха.

Праздник и будни

Накануне 25-й годовщины Октября международную обстановку во многом определяло развитие сталинградских событий.

В такие знаменательные даты, как известно, не только мы, советские люди, но и наши враги подводят итоги. Геббельсовские пропагандисты, например, тогда уже на весь мир протрубили о том, что за неделю до годовщины Октября Сталинград пал. Понятно, какой резонанс могла вызвать эта дезинформация.

В Главком политуправлении РККА решили разоблачить эту ложь.

Однажды у нас на передовой появился молодой человек в гражданском, обвешанный, как игрушками, фото - и киноаппаратами и разными принадлежностями к ним.

- Валентин Орлянкин, кинооператор, - отрекомендовался он, протянув мне командировочное удостоверение.

Посовещавшись с Вавиловым, Борисовым и Бельским, я направил Орлянкина к командиру отдельного пулеметного батальона майору А. Д. Харитонову.

Этот батальон накануне успешно отразил четыре атаки врага, который в районе пивзавода попытался было прорваться к Волге.

Там было кого и что заснять.

Конечно, Орлянкина следовало послать на передний край в военной форме, но все комплекты обмундирования, какие только нашли в каптерке пульбата, оказались на два роста больше требуемого. Однако перешивать было некогда, да и некому, и Валентин надел то, что нашлось.

Щупленький, в непомерно просторной шинели и шапке, он казался мальчуганом в одежде с чужого плеча.

- Гвардеец хоть куда, - подбодрил его комиссар пульбата В. К. Коцаренко.

Весь тот день кинооператор провел на передовой, а вечером вернулся усталый, но сияющий. Это заметил Коцаренко. Он поинтересовался:

- Как дела?

- Хорошо, секунд на шесть уже есть.

- Здорово! - восхищенно свистнул комиссар, словно ему было известно, о чем шла речь. И тут же спросил: - А чего это... на шесть секунд?

- Пленки, - пояснил Орлянкин. - На экране ее будут смотреть шесть секунд.

- И только?.. - . разочарованно протянул Коцаренко. - А я-то думал...

- Что заснят уже целый фильм? Скоро только сказка сказывается, - шутил кинодеятель.

Немного подумав, Коцаренко предложил:

- Давайте-ка пообедаем! Может, за столом лучше разберемся, что к чему, - и подмигнул своему ординарцу, у которого на поясном ремне висела фляжка со спиртом.

За обедом Коцаренко и Орлянкин установили, что они обязаны "работать" только по цели, что, например, расходовать пленку без цели - это то же самое, что попусту расходовать пулеметные патроны...

На второй день ранним утром нас взбудоражила вражеская артиллерия, яростно бившая по изрядно разрушенному дому, стоявшему перед пульбатом.

Над густыми клубами пыли от разрывов снарядов и мин, над крышей здания гордо развевалось алое знамя.

- Что там происходит? - спросил я Харитонова.

- Гитлеровцы увидели знамя и обнаружили на пятом этаже кинооператора. Бьют по ним из орудий и минометов. Догадались сволочи, что кино их разоблачит.

Однако сбить знамя и уничтожить кинооператора гитлеровцам не удалось.

Когда канонада ненадолго стихла, сквозь оседавшую пыль и дым было видно, как с чердака по лестнице спускаются Коцаренко с автоматом и Орлянкин с кинокамерой, поблескивающей стеклами и никелем, футлярами и коробками на груди.

Вот они уже на третьем этаже. Заметив их, гитлеровцы снова открыли ураганный огонь. На этот раз они стреляли до тех пор, пока стены дома не запестрели сплошными пробоинами.

Трудно было представить себе, чтобы там, где не выдерживал кирпич и железобетон, могли уцелеть люди.

Но едва стих огонь, как в подвалах, пулеметных гнездах и развалинах раздалось "ура!": это бойцы пульбата приветствовали своего комиссара и кинооператора, спустившихся на нижний, безопасный этаж.

- Думаете, я выполнил задачу? - чуть ли не со слезами на глазах говорил Орлянкин. - Черта с два! Надо же этому проклятому аппарату отказать в самый ответственный момент. - Он крутил все наружные детали своего старенького "Аймо". - О, аппарат-то исправный, только пусковая кнопка чуть-чуть заедает.

- На войне, брат, всякое бывает, - поддержал Орлянкина Коцаренко. Помню, у нас в первых боях пулеметы тоже часто заедало, а теперь стреляем без промаха.

- Эх, товарищ комиссар, - с горечью проговорил Орлянкин. - Если бы вы знали, какой там кадр: через флаг виден весь город. А это значит, кто посмотрит на экран, тот поймет, что Сталинград в наших руках. Завтра надо еще раз попробовать...

- Нет, больше туда лезть снимать не советую, - сказал комбат Харитонов. - Иначе вас снимет фашистский снайпер или какая-нибудь паршивая гаубица. А я за вас отвечаю перед командиром дивизии.

Орлянкин умоляюще смотрел то на комиссара, то на комбата.

- Что-нибудь придумаем, - успокоил комиссар кинооператора.

На следующий день, когда за Волгой блеснуло солнце, Орлянкин доснял панораму города, выполнив таким образом с честью особое задание Главного политуправления РККА.

Вскоре личный состав дивизии в своем "конференц-зале" посменно и поочередно уже смотрел присланные из Москвы кинофильмы "Сталинград", "Штурм Г-образного дома", "Воздушный бой над Волгой", "Атака отважных пулеметчиков" и многие другие, отснятые Валентином Орлянкиным.

По отзывам иностранной прессы и радио, лживость геббельсовской пропаганды стала особенно отчетливо видна на киноэкранах многих стран мира.

* * *

Военная статистика подсчитала, что за время битвы на Волге противник израсходовал снарядов, бомб и мин в среднем около ста тысяч штук на каждый километр фронта или, соответственно, сто на метр.

Мне не известно, какое количество бомб, снарядов и мин обрушили на гитлеровцев наши войска, но важно то, что Сталинград оставался нашим.

По мнению специалистов, как будто чаши весов, на одной из которых лежали силы фашистской Германии и пол-Европы ее сателлитов, а на другой наши силы, в Сталинграде пришли в равновесие.

Видимо, это так и было. Во всяком случае, мы чувствовали, что в конце октября в поединок вступила не только сила огня и металла, но и сила воли, стойкость нервов, жизнеспособность убеждений, взглядов или то, что мы называем идеологией.

За таким жестоким кровавым поединком следили все свободолюбивые народы земли.

А далеко на востоке, на берегах Тихого океана, стояли готовые к выступлению японские войска; на юге, в предгорьях Южного Кавказа, у наших границ, сосредоточились турецкие дивизии.

В тяжелом тревожном раздумье сравнивали и взвешивали и наши, и германские сводки правительства подвластных Гитлеру стран - Италии, Румынии, Венгрии, Болгарии и Финляндии. Взвешивали и про себя размышляли, деть ли новое пополнение армии третьего рейха или заблаговременно отозвать с полей России уцелевшие остатки своих войск, пока они не вернулись сами.

Не менее трудные размышления вызывала Сталинградская битва и в правительствах наших союзников. "Открывать второй фронт или подождать?" все еще стоял перед ними вопрос. "Не рано ли? Не подождать ли, пока Советский Союз истощит свои силы, тем более, что Сталинград оттянул на себя такую массу немецких войск и техники, что значительно облегчил положение союзных сил на других фронтах второй мировой войны?"

Но была и оборотная сторона медали. В лесах, горах и долинах Франции, Югославии, Греции, Италии, с возгласами: "Да здравствует Сталинград!" развертывали наступление на оккупантов патриоты-партизаны, борцы антифашистского движения Сопротивления.

На улицах городов Латинской Америки выставлялись огромные стенды со сводками Совинформбюро. Молодежь Мексики повсеместно скандировала "Песни любви к Сталинграду" поэта Пабло Неруда. Прогрессивная печать всего мира все чаще и чаще призывала к солидарности с героической Красной Армией, со всем советским народом.

Ни в одной из битв прошлого так не решалась судьба всего человечества, как в Сталинграде. От того, выстоит ли советский воин на волжском берегу, в значительной степени зависело, по каким путям будет развиваться послевоенный мир.

* * *

Незаметно в боях прошел октябрь. Наступили ненастные дни, в которые даже в теплом доме бывает неуютно. А вскоре и потянуло зимними холодами, появился первый снежок. Но гвардейцы, сидевшие в мокрых траншеях, укрывшиеся в развалинах, не унывали. В штабе дивизии были проведены первые предварительные итоги полуторамесячных боев у стен Сталинграда. За период с середины сентября и до конца октября гвардейцы истребили свыше шести тысяч вражеских солдат и офицеров, подбили и сожгли 77 танков, 7 бронемашин, уничтожили более 30 минометов и 24 орудия.

Враг, понеся большие потери в живой силе и боевой технике, в бессильной злобе топтался перед нашим фронтом.

Приближалась, знаменательная дата - 25-я годовщина Великого Октября. Дивизия готовилась к ее встрече.

Давно стало канцелярским штампом выражение "в обстановке боевого и политического подъема", но иначе трудно было сказать об энтузиазме, охватившем всех бойцов и командиров перед революционным праздником. И хотя вся подготовка к нему была традиционной, привычной, но в обстановке сражения за Сталинград она принимала глубокий, подлинно боевой и подлинно политический смысл.

Увеличился приток заявлений в партию. Беспартийные боец и командир хотели быть такими же, как и их товарищи по оружию - коммунисты. "Хочу бить врага, находясь в партии большевиков", "Если погибну, - считайте коммунистом", - так писали воины в канун 25-й годовщины Октября в записках, письмах, заявлениях перед боем.

А бои вспыхивали один за другим.

В канун праздника Гитлер назначил Паулюсу еще один из "последних", "самых окончательных", сроков взятия города. В Берлине уже готовили для газетных полос крупные клише заголовков о падении Сталинграда. На переднем крае противник усилил разведки боем с целью нащупать слабое место в нашей обороне для ее прорыва.

За два дня до праздника в одном из батальонов панихинского полка в просторном, уцелевшем подвале собралось партийное бюро, чтобы рассмотреть заявления воинов о приеме в партию. Только парторг батальона открыл заседание, как гитлеровцы пошли в атаку.

- По своим местам! - распорядился парторг.

...Успешно отбив атаку, члены партбюро снова собрались на заседание. Но враг опять пошел в атаку...

И снова заседает бюро...

В день праздника на передовой все были в белоснежных подворотничках, выбритые, в почищенном обмундировании, хотя специально никто не приказывал. О чистоте же оружия, землянок, блиндажей, огневых точек и позиций - и говорить нечего.

Как ни пытались фашисты, но праздничного настроения нам испортить не смогли: наши воины в этот день были особенно бдительны.

Красный уголок дивизии - прочный подвал здания, выдержавший прямые попадания не только тяжелых снарядов, но и авиабомб. В обычные дни здесь размещали раненых, перед отправкой их за Волгу, а иногда помещение превращали в клуб, "конференц-зал", учебную аудиторию.

Для придания торжественности стены блиндажа завесили чистыми простынями, принесенными из медсанбата, на видных местах прикрепили лозунги.

На торжественное заседание прибыли представители от полков, батальонов и рот. Число приглашенных определялось вместимостью нашего "конференц-зала", смежной с ним комнаты и коридора.

Как и всегда, перед началом приглушенный разговор. Многие из присутствовавших впервые после Камышина увидели своих товарищей и друзей, хотя и дрались бок о бок почти два месяца. А порассказать, наверное, каждому было о чем.

Вот вполголоса беседуют командир стрелковой роты А. Ф. Крюков и боец-разведчик Н. Ф. Обухов. Крюков первым орденом был награжден еще до войны. В рукопашном бою в районе реки Халхин-Гол он выхватил у убитого красноармейца винтовку и заколол штыком несколько японских солдат. Обухов в числе первых, вместе с Быковым, получил в нашей дивизии звание Героя Советского Союза за дерзкие, ставшие легендами рейды во вражеский тыл.

Рядом с ним, задумавшись о чем-то, сидит тоже разведчик Г. А. Попов-Печер. Тонкий, невысокого роста, он скорее похож на мальчика-подростка. Недавно призванный в Красную Армию, он сразу же снискал себе славу отважного воина, умного и ловкого. Он буквально шнырял между немцами, ходил к ним на квартиры, возил солому в их землянки и собирал всегда ценнейшие сведения.

А неподалеку от них - повар Виктор Антипов. Про него говорят, что он может в кромешной ночной тьме, в голой степи, под проливным дождем за час сварить на целую роту вкусный борщ. Но он славен не только этим. Нередко, раздав ужин и указав кухонному наряду, что делать, Антипов снимает свой белый фартук и колпак и, натянув маскировочный халат, направляется вместе с разведчиками в поиск. Недавно в разведке из-под вражеского огня он вынес раненого командира.

По соседству с Антиповым, с его крупными, широкими плечами, особенно тонкой и стройной кажется хрупкая девичья фигурка санитарки-разведчицы Марии Боровиченко, или Машеньки из Мышеловки, как мы все ее зовем. Грубые кирзовые сапоги, мешковатая красноармейская шинель только подчеркивали очарование ее тонкого, с еще не утраченной детской припухлостью лица, вдумчивого строгого взгляда.

К ней поминутно оборачивались сидящие впереди Степан Вернигора, Анатолий Чехов и Михаил Кравченко. Вернигора и Чехов - знаменитые наши снайперы. На боевом счету у Вернигоры около ста пятидесяти убитых солдат и офицеров противника, а про Анатолия Чехова говорят, что он во всей полосе дивизии по фронту и на расстоянии видимости из оптического прицела заставил гитлеровцев не ходить, а ползать по-пластунски.

Этот молоденький паренек, всего лишь за полгода до битвы на Волге получивший повестку из военкомата о призыве в армию, в короткий срок стал опытным бойцом. Хорошо о нем сказал один писатель: "Ему органически, от природы было чуждо чувство страха смерти, так же, как орлу чужд страх перед высотой". Чехов не только сам был отличным стрелком, но и подготовил около двадцати снайперов.

У Миши же Кравченко самая "гуманная" профессия: он фельдшер. Но он постоянно находился на передовой, и если нужно было оказать помощь раненому, вынести его из-под огня, этот отважный юноша не раз подползал к окопам противника и, отстреливаясь из автомата, отбиваясь гранатами, выручал бойца, отправлял его в тыл.

Мишу Кравченко и Машу Боровиченко связывали самые нежнию чувства симпатии, и даже самые засуровевшие сердца бойцов теплели и оттаивали, когда встречали эту пару вместе.

Я помню, как впервые познакомился с Машей.

Тогда нас, воздушных десантников, готовили бить врага на его территории: перелетать государственные границы и линии фронтов сразу же в начале войны, выбрасываться на парашютах в определенных местах, совершать стремительные переходы и, разумеется, отлично владеть огнестрельным и холодным оружием. На груди у каждого из нас голубел треугольный значок парашютиста с обозначением на нем числа совершенных прыжков.

Однако нам довелось вступить в войну не на вражеской территории, а на своей собственной, под Киевом, полтысячи верст "не долетев" до своей границы, чуть ли не полтора месяца спустя после начала войны. И не с воздуха соколами налетать на врага, а встречать его, по уши зарывшись в землю.

Гитлер рассчитывал 10 августа 1941 года в столице Украины, на ее главной улице Крещатике устроить смотр своим войскам. И вот накануне наша 5-я воздушнодесантная бригада вместе с нашей пехотой в Голосеевском лесу, вблизи Мышеловки - пригорода Киева, вступила в первый кровопролитный бой с гитлеровцами.

На следующее утро мне доложили, что через линию фронта перешли в расположение наших войск двое гражданских - дядя с племянницей.

Командир отдельной разведывательной роты дивизии капитан А. Г. Питерских доставил задержанных ко мне.

Первой в блиндаж вошла смуглая черноглазая девушка в коротеньком ситцевом платьице, босая, за нею - коренастый небритый мужчина лет сорока пяти, с густой сединой на висках, в синей косоворотке и тоже босой. Вид у него был такой, словно он выбрался из горящего дома: лицо закопченное, грязное, волосы взъерошены, руки в ссадинах.

Возникшее было у нас сомнение оказалось напрасным. Расспросив задержанных, внимательно просмотрев их документы, мы поняли, что это свои. Мужчина оказался железнодорожником, белобилетником, а девушка - ученицей девятого класса, комсомолкой. Звали ее Маша Боровиченко.

Так вот и появились у нас в бригаде двое гражданских. Мужчину, как белобилетника, пришлось отправить в тыл, а девушка попросилась остаться у нас санитаркой.

Вот так и стали мы называть ее Машенькой из Мышеловки, по имени пригорода столицы Украины, где она родилась и выросла.

Машенька прошла с нашим соединением весь тяжелый путь от Киева до Сталинграда. Под Киевом санитарка Мария Сергеевна - Боровиченко была награждена медалью "За боевые заслуги", под Конотопом - медалью "За отвагу" и орденом Красной Звезды. Теперь ее представили к ордену Красного Знамени. Наряду с исполнением медицинских обязанностей, в дни затишья она вместе с разведчиками уходила в поиск и не раз добывала ценные сведения или "языка".

Маша Боровиченко и Миша Кравченко делили между собой в окопах и корку хлеба, и горечь утрат, и ежедневные опасности, и радость наших побед.

Я думаю, они так крепко подружились потому, что поверили в отвагу друг друга. Машенька не терпела людей слабых духом, тех, кто трусил при свисте бомбы, кланялся пулям, отставал в атаках, когда каждая секунда была дорога.

В полку говорили, что Мише удивительно везет. И действительно, он выходил невредимым из-под артиллерийского огня, пулеметного обстрела, бомбежек и даже пули снайпера не тронули его, хотя трижды пробили на нем шапку-ушанку.

Мишу отличала неизменная спокойная улыбка. Чтобы ни случилось на передовой, как бы ни бесились фашисты, он всегда оставался спокойным и уверенным.

Он хорошо играл на баяне и любил песни. Два или три раза мне удалось видеть его, когда их санитарная рота отдыхала. В долгой и яростной Сталинградской битве санитарам очень редко приходилось отдыхать. Но когда рота все же имела возможность передохнуть, Миша брал в руки свой потрепанный баян и среди обугленных развалин, будто назло врагу, затягивал песню. Он любил песни родной Украины, то грустные и задумчивые, то полные веселья и задора. В разрушенном городе, где на каждом шагу подкарауливала смерть, где снаряды и бомбы сплошь перепахали землю, удивительно было слышать песню, эхом отражавшуюся от руин. Вопреки всем бедам, ранениям и смертям в ней жила надежда.

Все привыкли видеть Машу и Мишу вместе на передовой.

Когда случалось, что Маша работала одна, у нее обычно спрашивали:

- Маша, а где Миша?

Если Миша работал один, вопрос соответственно изменялся:

- Миша, а где Маша?

Их знали в каждой роте дивизии, в каждом взводе, их любили, им верили.

Это доверие и любовь они заслужили. Я знаю, что и поныне живы люди, которых в тяжелые минуты выручали в боях из беды Миша и Маша.

* * *

...Но вот, как будто все в сборе. В "конференц-зале" воцарилась тишина. Наш гость - член Военного совета армии генерал-майор К. А. Гуров произнес краткую речь, поздравил нас с праздником и вручил орден Ленина, которым дивизия была награждена еще летом за бои на тимско-щигровском направлении.

Поднялся за столом и я. Зачитываю только что полученную телеграмму:

"Сотни добровольцев испанской республиканской армии, собравшись в Лондоне, чтобы отпраздновать годовщину образования интернациональных бригад, посылают вам, нашим товарищам по оружию, в момент битвы, подобной битве за Мадрид, наш братский привет".

Содержание телеграммы, казалось, принесло в наш переполненный подвал в осажденном Сталинграде дыхание той, первой битвы с фашизмом. Нет, еще не кончилась та война, напрасно торжествуют фашисты. Ее передний край от Мадрида перекинулся в Сталинград. И то, что не удалось сделать тогда испанской республиканской армии и ее интернациональным бригадам, доделаем здесь мы.

Если мы не в силах до конца растоптать здесь фашистскую гадину, то хребет-то мы ей сломаем!

Говоря об этом, я задал "конференц-залу" вопрос:

- Сломаем?

- Сломаем! - ответили сотни голосов.

При свете коптилок, ламп без стекол, свечей и светильников из артиллерийских гильз я вглядываюсь в лица моих слушателей. В эту минуту мне кажется, что я вижу в их глазах то неукротимое стремление к борьбе, которое я видел при свете ночного зарева в пылающем Мадриде у худощавого испанского паренька Рубена - сына гордой Пассионарии, у легендарного Энрике Листера, у нашего советского писателя Матэ Залка - "изящного испанского генерала популара", как называли тогда испанцы Лукача.

- Не пройдут здесь фашисты? - спрашиваю я у "конференц-зала"?

- Ни за что! - слышу в ответ. - Но пасаран!..

Как и полагается, после торжественной части началась художественная выступала концертная группа художественной самодеятельности, которая была образована из талантливых бойцов дивизии. Руководил ею сержант Толокунский. До этого группа десятки раз выступала в землянках и блиндажах, расположенных у переднего края. Удачные тексты литературных монтажей для самодеятельности писали редактор дивизионной газеты Г. Орделов, сержант Ю. Белят, сам руководитель группы Толокунский и другие. Составленные на злобу дня, эти монтажи рассказывали о наших героях - разведчике Попове-Печере, санинструкторе Нине Сапрыкиной, санитарке Маше Боровиченко, снайпере Чехове, отважном комбате Мощенко.

Вот прославился храбрый минометчик Рахман Саиров. И наши артисты читают стихи о нем:

У Волги с яростью и страстью

Дерется пламенный Рахман

За Родину, за жизнь и счастье,

За свой родной Узбекистан.

- Такие стихи были бесхитростны, но очень результативны - они помогали в нашей борьбе. Простые строчки о мужестве героев западали в сердца гвардейцев, звали их на новые подвиги. Секрет успеха заключался в том, что авторами многих песен, стихотворений, сценок были сами бойцы. С большим успехом шел на нашей "сцене" скетч, сочиненный красноармейцем Соболевым, бойцы и командиры распевали марш гвардейской дивизии, созданный рядовыми Жуковым и Студенковым.

Кстати, Студенков, отлично игравший на аккордеоне, выступал не только как автор песен, но и как солист. Потом пели сержант Толокунский и повар Виктор Антипов, а девушки-связистки Лида, Мария и Наташа покоряли сердца наших зрителей искусством хореографии.

И как всегда, под конец выступил хор девушек. Они и их подруги влились в наши ряды в дни памятных боев под Киевом. Они слыли хорошими связистами, санинструкторами, бесстрашно оказывали помощь бойцам на поле боя. Среди них одних только киевских студенток было около ста человек, а до Сталинграда дошло лишь несколько девушек, остальные пали в боях...

В заключение концерта хор исполнил любимую песню дивизии о необычной судьбе Стеньки Разина и персидской княжны. А рядом - красавица Волга, когда-то плавно качавшая острогрудые челны атамана и ставшая ныне непреодолимой преградой на пути врагов русской земли.

Но вот и кончилась песня, а с ней и концерт. "Артисты" вместе со зрителями стали расходиться по блиндажам и землянкам, чтобы продолжить священную битву за город на великой русской реке.

Так мы отметили четверть века Октября.

И вновь начались боевые будни. Вся первая половина ноября прошла в упорных оборонительных боях. 11 ноября гитлеровское командование предприняло последнюю попытку сломить наше сопротивление и захватить город. Перегруппировав войска и подтянув свежие силы, оно по-прежнему, как и в октябре, основной удар наносило с северной части города. Противнику удалось овладеть территорией завода "Баррикады" и выйти к Волге. Однако дальше он не прошел - наткнулся на непреодолимое сопротивление советских воинов 138-й стрелковой дивизии полковника И. И. Людникова, закрепившихся на маленьком клочке земли, преградивших дорогу врагу. Неоднократные бешеные атаки гитлеровцев захлебнулись.

После ноябрьского прорыва положение на фронте 62-й армии было следующим: на правом фланге в самой северной части города продолжала самоотверженно драться группа Горохова, в центре - в районе завода "Баррикады" - упорно сражалась дивизия Людникова, южнее, после небольшого разрыва, находился основной фронт армии, на крайнем левом фланге которого вела бои 13-я гвардейская дивизия. По-прежнему нашим "соседом" слева был противник, отделявший нас от частей 64-й армии.

Врагу удалось, таким образом, разрезать в двух местах фронт 62-й армии и отсечь нас от 64-й армии. Однако эти успехи оказались частными. Героическая 62-я армия при поддержке других соединений фронта прочно удерживала город.

* * *

Проходя по траншеям, разговаривая с гвардейцами, я не переставал восхищаться стойкостью советского человека, воспитанного партией, его неистощимой энергией и оптимизмом.

Воспитателями солдат, их верными друзьями и наставниками были политработники и все коммунисты дивизии.

Вспоминается кряжистая, немного неуклюжая фигура нашего комиссара, ставшего затем моим заместителем по политической части, Михаила Михайловича Вавилова, опытного партийного работника. Его всегда можно было встретить на переднем крае, хотя, собственно, передний край был везде.

Беседы комиссара вселяли в бойцов несокрушимую веру в победу советского народа. Не раз можно было видеть, как Михаил Михайлович в свободное от боев время собирал бойцов, выискивал среди них гармониста и организовывал нехитрые фронтовые развлечения. Живой, подвижный человек, он и сам частенько пускался в пляс. За простоту, доступность и любили его бойцы.

Под стать этому человеку с большой душой были другие политработники дивизии - Марченко, Щур, Коринь, Ржечук, Орделов. Думаю, что один из основных секретов их успешной политической работы заключался в том, что они умели подкрепить свое слово делом и сами бесстрашно действовали в бою. Я уже говорил о мужестве Олега Юльевича Кокушкина. А он был не одинок. За отвагу, проявленную в боях, инструктор политотдела Савелий Никитич Ржечук еще в декабре 1941 года был награжден орденом Ленина. Боевые награды имели Григорий Яковлевич Марченко, Андрей Константинович Щур и другие товарищи.

Многие лучшие бойцы-коммунисты выдвигались на политработу. Отважный разведчик Попов-Печер был назначен заместителем политрука разведроты. При этом примечательно, что политрук разведроты Петр Мудряк, в свою очередь, был выдвинут на строевую работу и стал командиром батальона.

У нас не было резкой грани между политработниками и строевыми командирами. Каждый коммунист в любую минуту был готов взять на себя воспитательную работу среди воинов. И точно так же каждый политработник, как только возникала необходимость, брал в руки оружие и во главе бойцов шел на врага.