Хааст Хаатааст

Глава 3

Елена, Чагин и Леонард еще неделю-другую пребывали в настороженном состоянии, слишком уж необъяснимым казалось им их чудесное спасение. Ничего более не удалось им выпытать про их положение с помощью друзей Чагина в центральном управлении на континенте. Однако факт оставался фактом – никто больше не приезжал, никто не тревожил их новостями, Хааст излучал спокойствие и уверенность. Совершенно очевидно было, что решение об их увольнении было отменено – по каким бы то ни было причинам. Хааст обрисовывал планы на будущее так обстоятельно, что никаких сомнений не оставалось – их миссия на острове не просто продолжается, но даже входит в новую фазу, и это всерьез и надолго. Трудно в полной мере выразить, насколько счастливы были этому обстоятельству экспедиционеры. Все они, прожив здесь всего несколько лет, уже не мыслили свою жизнь нигде и никак иначе, и с содроганием думали о возможном возвращении на большую землю. Не только они, но и почти всякий приезжий, который только мог здесь выжить, со временем прирастал душой к этому клочку суши, затерянному в суровом, но благодатном северном море. Нельзя было не восхищаться вечно животрепещущими океанскими берегами, изрезанными частыми бухтами, утесами и заливами, в которых кипело и клокотало нескончаемое столкновение земли и воды. Стаи поморников висели над каменистыми грядами, уходящими далеко в море и сплошь заселенными колониями морских звезд и полчищами гигантских крабов. Рыбные косяки подходили здесь к самому побережью и привлекали косаток и горбатых китов, которых можно было наблюдать большую часть года. Круто поднимающиеся берега подставляли себя потокам влажного ветра, непрерывный гул наполнял воздух и казался неотличим от тишины. В северной части острова было несколько гейзеров, земля вокруг них дрожала и дымилась. Казалось, все скрытые силы природы, все ее спящие воплощения обнажились и проснулись здесь и бушевали без стеснения и ограничения. Энергия, мощь и свобода – вот что вселялось в души приезжающих сюда, овладевало ими, и становилось их потребностью, без которой они уже не могли бы жить на большой земле, подобно морякам, которые не могут жить без моря. Елена приехала сюда с дочерью двенадцати лет и была в целом довольна ее состоянием, да и своим тоже. В Москве ее дочь была болезненным, истеричным ребенком, и местная реальность благотворно влияла на нее. Чагин, уже сам не молодой человек, привез сюда старушку мать и они надеялись закончить на острове свои дни. Леонард с женой, оба морские биологи, также бросили в этом месте якорь – они писали диссертации и увлекались в летнее время подводной охотой. Благ цивилизации, конечно, здесь не хватало, но это была уже не та цивилизация, что десяток лет назад, она теперь несла больше деградации и вреда, чем культурного наполнения и комфорта.

К середине января на острове установилась светлая, ясная погода, и очень хотелось, чтобы она продержалась до весны. Бури и мокрые снегопады, делавшие непроходимой горную дорогу, на которой стоял офис, закончились, и работа экспедиции восстановилась. Дорога была расчищена, почтальон доставил груду посылок и писем, и Хааст с Леонардом несколько дней были погружены в разбор корреспонденции и установку нового оборудования. Помимо всякой научной всячины, были присланы новейшая кофеварка и несколько солнечных батарей, заказанных Хаастом вскоре по прибытии в экспедицию. Кофеварка радовала разнообразием необычных напитков, и поначалу использовалась несколько чрезмерно. Елена наконец заявила, что разложение Рима началось именно с таких кофеварок, и что она сильно перевозбуждена и не может спокойно работать. Ей и Чагину действительно было необходимо огромное терпение и спокойствие при работе с детьми, и пришлось ограничить себя только послеобеденным кофе. Постепенно работа офиса вернулась в привычное русло: Леонард и Хааст возобновили поездки по делам экспедиции, и по утрам родители снова стали приводить детей для занятий.

В один из таких погожих январских дней произошел эпизод, который положил начало всем основным событиям нашего рассказа. Поздним утром явились неожиданные посетители: несколько мальчишек из деревни, в морских бушлатах и сапогах из тюленьей кожи. Один из них держал в руках холщовый мешок, от которого доносился резкий запах свежей рыбы. Держались они кучкой и храбрились, но видно было, что хорошего приема они не ожидали. Первым их встретил Хааст, они оживленно поздоровались и стали что-то наперебой говорить, но затем увидели Елену и притихли.

– Так, ребята, – сказала Елена, – вы опять за свое? Сколько раз вам говорили – не приходите сюда больше! Давайте, давайте отсюда – и она указала им на дверь.

– Ну тетенька, дядя, ну купите рыбу. Мы все деньги родителям отдадим, честно! – закричали мальчишки. Державший мешок развязал его и извлек крупную, еще живую рыбину, похожую на кету или горбушу. Он с гордостью протянул ее Хаасту.

– Это классная рыба, на зимней рыбалке такую редко возьмешь. Сегодня утром поймали. Пожарите ее, не пожалеете. Возьмите, дяденька!

Рыбина и вправду была хороша, и стоила, скорее всего, недешево. Хааст улыбался и выражал симпатию и сочувствие. Елена сердилась. Дети выжидали, чем для них закончится такое неоднозначное положение, чувствуя, что дело может выгореть.

– А ну марш отсюда! Ничего мы у вас не купим! – строго и громко приказала Елена. – Забирайте свою рыбу и по домам!

Когда Елена повышала голос, а такое случалось крайне редко, то в серьезности ее намерений сомневаться не приходилось. Мальчики, попятившись, обратились умоляющими взглядами к Хаасту, но он молчал. Пауза длилась недолго. Старший засунул рыбину обратно в мешок; они опустили глаза, развернулись, и, ни слова не говоря, вышли из дома.

– Елена, ну зачем вы так? – возбужденно спросил Хааст. – Что это за дети? Подождите минуту, я им хоть на мороженное деньжат подкину – и он выбежал за мальчишками, но их и след простыл. Тогда Хааст запрыгнул в машину и вырулил на дорогу. Проехав пару сотен метров в гору, он развернулся и помчался в обратном направлении, вниз, к деревне. Мальчишек нигде не было видно.

«Спрятались где-то, черти», – подумал Хааст, и вдруг, боковым зрением, разглядел какое-то движение внизу на горном склоне. Покачивались еловые ветки, то тут, то там, все ниже от плато к деревне. Осыпающийся с них снег распылялся и парил еще некоторое время в воздухе белыми прозрачными облачками.

– Вот так штука! – воскликнул Хааст. Ему рассказывали, что здесь нельзя было спуститься прямиком по склону в деревню, это было чрезвычайно опасно. Он оставил машину на обочине, и после недолгих поисков нашел место, где край плато плавно сливался с лесистым косогором. Спрыгнув вниз, он очутился в хвойном лесу и обнаружил некоторое подобие тропинки, по которой, по всей видимости, шли мальчишки.

«Дело принимает занятный оборот», – с удовольствием подумал Хааст, и давно забытая энергия, наполнявшая его в таких случаях, отозвалась в мышцах ног. Глаза его стали видеть острее и весь он перешел в особое состояние, какое бывает с опытными охотниками и альпинистами, когда они оказываются на стезе своего промысла. Хааст двигался по мелкому ельнику умело и зряче, и мог бы бежать в нем бесшумно и заметать следы. Мальчишки, возможно, тоже так могли, но сейчас они явно не заботились о секретности, им и в голову не приходило, что кто-то станет их преследовать. Поэтому Хааст без труда обнаружил их след, и спускаясь по нему, вскоре увидел внизу их черные мелькающие спины. Деревья, между тем, редели и тропинка преобразовалась в подобие просеки. Спустя несколько минут Хааст разглядел невысокий бревенчатый сруб, наполовину закопанный в землю, и рядом хозяйственный сарай, сколоченный из пестреющих грузовыми штампами портовых досок.

Мальчишки зашли в избу, а Хааст остался ждать неподалеку, выглядывая из-за большого валуна и соображая, как быть дальше. Скоро из избы вышел белобрысый парень лет восемнадцати, он наспех застегнул ватник, поднял со снега какие-то ветки и резко повернулся к открытой двери.

– А ну, выходите, придурки, – злобно крикнул он. – Быстро, кому сказал?

Мальчишки понуро вытащились наружу.

– Куртки на землю! Скоты! – еще более яростно завопил белобрысый.

– Никита, не надо. Мы завтра принесем деньги. Пожалуйста! – заскулили двое мальчишек, но старший молча скинул бушлат и, стиснув зубы, повернулся спиной к белобрысому.

– Какой был уговор, а? Вы что же, голубчики, обманывать меня вздумали? Получайте теперь, по договору! – наставительно сказал Никита и нанес три хлестких удара ветками по спине старшего мальчика. Рубаха его окрасилась в кровь, но он не издал ни звука.

Потом повернулся к своему палачу и твердо произнес:

– Не трогай их. Мне лучше дай еще розог. Ошиблись – исправимся. Не будь сукой.

Хааст сдерживался изо всех сил, чтобы не вылететь из своего укрытия и не наброситься на обидчика мальчишек. Но он понимал, что здесь все не так просто – у ребят с этим Никитой какой-то договор, да и Елена злилась на них. Обнаруживать себя и вмешиваться пока не стоило.

– Ладно, щенки, куртки не снимайте, – обратился Никита к двум мальчикам помладше. – Получайте на орехи.

И он наотмашь хлестнул одного из них прутьями поверх бушлата. Мальчик упал в снег и заплакал, однако видно было, что ему досталось значительно меньше, чем его старшему товарищу. Хааст не выдержал и сделал шаг из-за камня, но сразу же нырнул обратно, так как из сруба показалась еще одна фигура. Это был молодой человек лет двадцати пяти, в одной рубахе, от которой на морозе шел пар. Основательный, осанистый, с выразительными чертами лица, он выглядел этаким купцом-великороссом, сошедшим с портретов русских передвижников конца девятнадцатого века. Он подошел к старшему мальчику и со словами «Просил еще – получай», отвесил ему значительного пинка под зад. После чего снисходительно пробасил:

– Ладно, Никита, довольно. Хватит с них.

– Хорошо, Антипыч, – согласился Никита.

– Давайте, дуйте отсюда. И чтобы завтра без денег не возвращались, – прикрикнул он на мальчишек.

Старший из них, скинув рубаху, кинулся по пояс голым в снег и лег на спину, чтобы остановить кровотечение и промыть раны. Затем младшие помогли ему одеться и вся троица побрела дальше вниз по склону горы, сквозь ельник, продолжающийся до самого ее подножия. Хааст немного еще постоял за своим валуном, успокаиваясь от увиденного, но вскоре пришел в себя и решил возвращаться назад. Необходимо было навести справки про всех участников конфликта и как следует все обдумать. На обратном пути он присел отдохнуть на свободный от снега пенек и, расслабившись, залюбовался заснеженным лесом вокруг. Здесь не было ветра, неизменно гудящего наверху, на плато, и стояла кристалльная, сгущенная тишина. Ни движения, ни звука – лишь блеск засыпанных снегом ветвей, чем выше глянешь, тем ярче. Хааст погрузился в наблюдение и смотрел до тех пор, пока вдруг не зацепил взглядом, в просвете между деревьями, человеческую фигуру. Она мерно приближалась, скользила по снегу; вскоре Хааст разглядел короткие, широкие охотничьи лыжи, куртку, причудливо сшитую из кусочков меха разной формы и бородатое старческое лицо.

– Не многовато ли чудес на один день, – пробормотал Хааст. – Тоже мне, опасный и безлюдный горный склон. Да тут жизнь бьет ключом.

Лыжник медленно шел по еле заметной под снегом тропинке, по направлению прямо к Хаасту; тот встал и зашагал навстречу. Их взгляды пересеклись, но старик не замедлил своего движения и не выразил никакого замешательства или удивления. Хааст сразу почувствовал, что этот диковинный человек – вовсе не чуждое лесу явление, как те люди, которых он наблюдал полчаса назад возле деревянного сруба. Манера держаться и одежда выдавали в нем егеря, лесника, или лесного отшельника, какие до сих пор еще сохранились на русском севере. На лице его отпечаток глубокой старости странно сочетался с бодрыми, живыми глазами.

– Добрый день! – громко произнес Хааст, поравнявшись с лыжником.

– Здравствуй! – спокойным, глубоким голосом ответил старец. – Нездешний?

– Нездешний.

– Ты будь осторожен тут, в лесу – летом-то еще ничего, а зимой можно в яму угодить между валунами, под снег провалиться.

– Спасибо.

– Ну, прощай, – старик смерил взглядом Хааста и так же размеренно двинулся дальше.

– До свидания, – ответил Хааст и долго еще, с непонятным для самого себя чувством, смотрел вслед удаляющемуся деду.

Затем он встал, быстро преодолел оставшееся расстояние наверх, вылез на плато и нашел машину на том же месте. В офисе все было спокойно – экспедиционеры занимались своими делами, и никто, казалось бы, не выказывал интереса к внезапному исчезновению Хааста, который отсутствовал пару часов. Хаасту не помешали выпить кофе и отдышаться. Затем Елена спросила:

– Ну что, Хааст, подружились с мальчишками?

– Куда там, – ответил Хааст.

– А где же вы так долго пропадали?

– Так, по лесу гулял.

– Как же вы, дорогой, попали в лес? – вступил в разговор Чагин. – Здесь спуска нигде нет – голову расшибешь. Это надо к побережью ехать.

– Я видел в лесу страннейшего старика, – начал рассказывать Хааст. – Судя по всему, он там и живет. Не то егерь, только без оружия, не то схимник какой-то. Куртка у него на алеутский лад, а сам вроде как русский, говорит без акцента. Удивительный старец. Слыхали здесь о таком?

– Так это же дед Никлас, отшельник, – воскликнула Елена. – Это местный «вечный дед», живое дерево в человеческом обличье, как его еще тут величают. Я однажды встретилась с ним, пыталась разговорить его, ничего не вышло. Чудной старик. Некоторые местные умеют понимать, что он лопочет, но я не смогла.

– Любопытно, – сказал Хааст. – Что мы еще о нем знаем?

– Ну, я тоже его как-то видел, – пробурчал Леонард, погруженный в просмотр каких-то бумаг. – Загадка. Вроде наших в монастырях.

И Чагин также кивнул головой: – Есть такая буква, да.

– Знаете что, – предложил Хааст, – а напишите-ка мне о нем пару строк, ваше мнение. У меня тоже есть кое-какие соображения.

– Его нельзя трогать, – чуть ли не разом закричали Елена и Чагин. – Пункт восемнадцать устава экспедиции. Это такие тонкие сферы, опасно с ними соприкасаться.

– Он – как духовный идол, священный камень поклонения для многих местных, кто постарше, и они его, кстати, не упоминают всуе. Говорят, что он никогда не умрет, – добавила Елена.

– Да вы не волнуйтесь, я все понимаю. Изложите мне о нем, пожалуйста, письменно, – ответил Хааст.

На следующий день перед Хаастом лежали три листочка бумаги. Вот что он прочел:

Елена:

«Человек жив, покуда живы его планы. Я всегда помню это высказывание моего отца, который, дожив до преклонных лет, оставался чрезвычайно энергичен и погружен в работу, даже можно сказать, был одержим этой работой; какая-то неугомонная сила гнала его вперед, и однажды он выбрался из очень тяжелой, смертельной болезни, по его словам, потому, что «я нужен моему делу, оно меня не отпускает». Это подходит для обычных людей, вроде нас с вами – главное лишь видеть смысл и надежду впереди. Но я слышала, что изредка встречаются и совсем иные люди, и именно они являются настоящими долгожителями. У такого старика на шляпе всегда крошки для птиц, а сама шляпа лежит возле какого-нибудь ручья, пока старик собирает коренья и еще неведомо-что в потаенных лесных местах. Такой старик никогда ни о чем не расскажет, и не потому, что не хочет, а потому, что ему нечего рассказать – ведь он особое явление природы, и живет в ней так же, как тысячелетнее дерево. Не стареет он как раз потому, что мало мыслит, совсем не ставит себе целей, находится всегда в одном и том же расположении духа и умеет получать жизненные соки глубоко из земли-матушки, точь в точь как то самое тысячелетнее дерево. Иногда в лесу увидишь очень старый гриб, еще крепкий, и кто его знает – отчего не едят его черви и не берет его ни холод ни гниль – секрет долголетия в нем сидит, да только достать его оттуда нельзя. Именно таким стариком, по моему мнению, является дед Никлас; он – вещь в себе, и разговаривать с ним совершенно бесполезно и не нужно.»

Чагин:

«Если уж выбирать между молчанием и словом, то это либо молчание о слове, либо слово о молчании. Есть такая каста людей, они не слишком прячутся и для всех открыты, но редко кто идет к ним на разговор, так как слова у них редкие, чудные, глубокие, в старомодных сапогах, на высоких парусах. Никто не догадается, что у них на уме, и никто не разберет, что на языке. Слово – оно ведь скоморохом с бубенцами в карете катится, из дворца да по гульбищу, каждому позвенит, перед каждым покривляется. И пошла толпа зевак его повторять, на все лады склонять, себя потешать, дело нужное, веселое. А молчание – оно тоже здесь, в сером плаще с капюшоном, сквозь толпу продирается. Людей, что называется, посмотреть, да себя показать. Сколько пинков да подзатыльников оно от толпы видало, и все терпит. Но молчания в природе больше чем слова, уедь только подальше от гульбища, и вот оно – тут как тут, садится рядом с тобой на камень, и капюшон свой снимает. Тут с ним и поговорить можно, и этот разговор не чета слову звонкому, скоморошному. Так вот – те, кто умеют с молчанием не скучать и им напитываться – только они и могут говорить с этой самой немногословной кастой, которая и молчанию брат и человеку дядя. Дед Никлас – из таких, он – молчание во плоти, и разговаривать может только с тем, кто ему приглянется.»

Леонард:

«Как известно, все живое может пребывать лишь в двух состояниях: либо оно становится, либо умирает. Если ты не находишься в состоянии становления, внутреннего роста или перерождения, то ты умираешь. Пока ты все еще рождаешься, ты не можешь умереть. Я думаю, что секрет долголетия деда Никласа – как раз в этом. Говорят, что он может поднять над головой бревно в двести килограмм. Кто-то видел, как он катил в лесу камень размером с медведя. Вранье, конечно, а может и было лет пятьдесят назад, но думаю, что духовное перерождение омолаживает весь организм. К примеру, Сара, жена библейского Авраама, родила в девяносто лет. Там, думаю, была такая же вера в свое предназначение, как и у святой Жанны Французской. Не то что даже вера, а ясное знание своего предназначения. Возможно, дед Никлас знает точно, что жить ему – тысячу лет. Либо он питается какой-то тайной подземной энергией. Но, скоре всего, он во что-то превращается внутренне, духовно, как-то видит свою жизнь дальше по новому. Я его несколько раз встречал. Он производит впечатление занятого, отсутствующего старика. Он чем-то постоянно увлечен. Но преследовать его, разгадывать его загадку нельзя. И говорить он с нами не будет.»

– М-да, – сказал себе Хааст, прочтя эти записки. – Ну, я так примерно и думал. Что ж, будем держаться от этого старика подальше.

В офисе в этот день царило оживление – почтальон доставил приятные новости. Чагин и Леонард разглядывали фотографии их будущих домов и обсуждали скорый переезд; весь новый жилой комплекс в северной бухте был наконец достроен, оставалась внутренняя отделка, которая должна была быть завершена к весне. Вот уже три года экспедиционеры жили внизу, в рыбацком поселке, там им были выделены временные квартиры в неудобном, промышленном месте, по соседству с заводом по переработке рыбы. Обещанные еще до их переезда на остров личные дома все время откладывались из-за усилившегося потока новоприбывших, недостатка жилья и трудностей строительства. Более того, около года назад Леонард получил жесткую разнарядку – экспедиции выделяют только два дома на три семьи. Ситуация с жильем на острове сложилась нешуточная, всех уплотняли. Известие сильно расстроило троицу, а Леонарду предстояло решить, кто же останется без нового дома. Пришлось, как делается в таких случаях, прибегать к уставу и формальным критериям – приоритет получали старшие по званию и выслуге лет. Елена осталась без дома, а ведь ей он был необходим, как она сама полагала, более других. В последнее время астма, которой страдала ее дочь, начала ухудшаться, чему, видимо, способствовал загрязненный воздух их рабочего квартала. Да и контингент подростков в этом районе оставлял желать лучшего, и Елена боялась, что дочь может попасть тут в плохую компанию. Северная бухта была местной курортной зоной – там теплое течение протекало прямо вдоль побережья, и климат был теплее и мягче, а воздух чище, чем в других частях острова. Однако и старенькой матери Чагина был необходим такой климат, а Леонард не пожелал отказаться от комфортабельного жилья прямо возле тех мест, где они с женой ныряли летом с аквалангами. Леонард планировал снять офис для экспедиции недалеко от их нового жилья, но Елене было бы слишком долго туда добираться, поэтому решено было перенести офис на полпути между рыбацким поселком и северной бухтой.

Сейчас он как раз занимался этим вопросом – звонил хозяевам съемных помещений, чертил что-то на карте. Чагин с Хаастом курили на воздухе перед домом. К Елене, в довольно неподходящий момент, приехала дочь Вера, они обсуждали что-то срочное, связанное со школой. Хааст, закончив сигарету, зашел в офис и бросил на них взгляд. Елена, миловидная сорокалетняя женщина, казалась ни внешне, ни внутренне не похожей на свою дочь. Мать всегда была само спокойствие и доброжелательность, в то время как дочь, угловатый и хмурый подросток, говорила резко, отрывисто, с постоянной трагедией в голосе. Всякий раз при ее посещении Хааст хотел задать ей вопрос – «а что у тебя стряслось, Вера?», но он никогда этого не делал. Однако, как известно, пять одинаковых мыслей превращаются в одно неосмысленное действие. Хааст не хотел присутствовать при разговоре на повышенных тонах, который вела Вера с матерью, и вышел обратно на крыльцо, а Чагин, наоборот, зашел внутрь. Вскоре из дому выскочила, хлопнув дверью, Вера, и собралась, по видимому, ждать такси. Молчание тяготило Хааста и он, неожиданно для самого себя, произнес:

– А что у тебя стряслось, Вера?

– Да так, в школе проблемы. А мать вот расстроена из-за дома, она все мечтала перебраться в северную бухту. У вас ведь скоро переселение у всех.

– А ты бы тоже хотела переехать?

– Да я-то как раз нет. Мы с матерью ругаемся из-за этого. По мне-так, в поселке самая жизнь. Ребята хорошие, друзья. Я рада, что нам дом не достался. Я там, в бухте, никого не знаю. А мать переживает, все о моей астме беспокоится.

– Ну а как же ей не беспокоиться, Вера? Я бы тоже беспокоился, если бы у моего ребенка была астма.

– Какого еще ребенка? Я уже не ребенок. А астма – хроническое заболевание, ее все равно вылечить нельзя. Ладно, я поехала. До свидания!

И Вера спустилась с крыльца и направилась к появившейся машине такси.