Хаидэ

Глава 17

У Лахьи была очень нелегкая жизнь. Тяжело быть единственной дочерью самого богатого купца в городе. Тяжело, когда рядом с тобой еще пятеро братьев, и каждый норовит посмеяться или дернуть за косу.

Так нелегко каждое утро выбирать ленты в косы и примерять три десятка вышитых туфелек, выбирая ту пару, что будет самой красивой, когда Лахья пойдет на городскую площадь к бассейну, чтоб встретиться там с подругами.

Еще сложнее каждый день слушаться учителя музыки, когда нужно щипать струны богато украшенной лютни, а хочется убежать на городскую стену и оттуда смотреть, как красуются парни, горяча атласных коней и маша девушкам шапками.

Так что к вечеру Лахья очень уставала, и больше всего уставал ее быстрый язычок — от непрерывной болтовни, и стройные ножки — от стремительных танцев. Поэтому, укладываясь на мягкие простыни под вышитое покрывало, Лахья грустила, и еще на всякий случай обижалась на отца — он снова запретил ей поехать на праздник овечьего молока, куда ехали девушки постарше выбирать себе женихов. И на маму обижалась тоже — завтра с утра Лахье снова прясть нитки для парадного ковра. Хорошо хоть, этот ковер она ткет на свою собственную свадьбу.

Глядя сквозь прозрачный полог, Лахья перебирала в уме красавцев, что может быть, будут просить ее у отца, и думала — кто же ей нравится больше других? И засыпала, добравшись лишь до седьмого, но так и не выбрав.

Пятнадцать лет тяжело жилось Лахье в родительском доме, и на следующую осень она должна была покинуть его навсегда. Лахья вздыхала, и, подгибая тонкие пальцы, унизанные серебряными кольцами, пыталась сосчитать, сколько дней, сколько ночей осталось ей тянуть лямку послушной дочери, для которой все вокруг — повелители — и отец и мать и даже старшие братья.

И вот настало особенное лето для Лахьи. Она, вместе нянькой и подругами — все в красивых повозках — поехала, наконец, на праздник. Туда, где большие горы возносились к самому небу. А под ними лежали сочные луга вперемешку с маленькими садами. Лучшая подруга Лахьи — светловолосая Марьям (ах, как хотелось Лахье, чтоб у нее были такие светлые волосы и такие синие глаза, но боги дали ей черные гладкие косы, и глаза, блестящие, как маслины) — шепотом рассказывала ей, пока нянька дремала, опустив поводья смирной лошадки, что она уже стояла с парнем, вот клянусь-клянусь, и он наклонился, чтоб коснуться губами ее щеки, но тут закричал отец, и Марьям пришлось убегать от ворот домой…

Лахья вздыхала от зависти. Подумать только — рядом стоял! И видел лицо Марьям под откинутым на волосы хелише. И почти поцеловал! Ну ничего, вот они доберутся до горных лугов и там, посреди праздника, Лахья покажет подруге, чего она стоит. Да, у нее нет таких светлых толстых кос и таких синих очей, но ее черные — гладкие как шелк. И она сама слышала, как тоскливо пел под стеной друг ее брата Акешет, о том, как целует он эти волосы и смотрит в ночные глаза, а потом просыпается, и нет-нет ничего в руках. Только бы доехать скорее до праздника!

Но не суждено было Лахье еще год длить свою грустную жизнь в родительском доме. И праздник увидеть не довелось ей. И больше того — с тех пор, как налетела на маленький караван сотня свирепых всадников, размахивая блестящими клинками — ни разу не слышала больше маленькая Лахья ни песен, ни слов на родном языке. Целый год с того страшного дня.

Последнее, что услышала она в тот день — крик Марьям, которую бросили через седло, и тот захлебнулся, когда всадник, рассмеявшись, ударил кулаком по светлой голове. А Лахья оглянулась и поползла через густую траву, через гарцующие тонкие ноги коней, через крики, плачи и удары. Через быстрый и злой, как бросок змеи, запах конского пота и мужских разгоряченных тел. Поползла к рощице, пригибаясь за опрокинутой повозкой, из которой торчала рука няньки со скрюченными пальцами. Но сверху налетел, закрывая солнце, гаркнул на чужом языке и, крича, Лахья вознеслась, обхваченная жесткой рукой поперек живота, ударилась грудью о луку седла, и затихла, когда ладонь в воняющей перчатке зажала ей рот.

Маленькая Лахья еще не успела очнуться, как уже узнала, что такое мужская любовь. Водя мутными глазами по дощатому потолку, она узнавала, какими злыми и жесткими могут быть мужские руки на женском теле, и как режет уши и сердце довольный смех, похожий на ржание жеребца на кобыле. Каждую ночь и по нескольку раз в день она узнавала снова и снова страшные вещи, пока быстрый корабль, разрезая гнутым носом с мордой дракона морскую воду, уносил ее все дальше от горной страны, где в долинах лежали зеленые ковры трав, обрамленные пеной пышных садов.

Только раз посмотрела она на своего первого мужчину, когда содрогнувшись, он в первый раз вскочил с нее и затопал по доскам, потягиваясь и смеясь. Увидела прекрасное, как солнце, лицо, короткую черную бороду, сверкающие веселой яростью глаза и тонкий ястребиный нос. И отвернулась, чтоб больше не видеть. Так и шло с тех пор — он приходил, заговаривал с ней на чужом языке, сердясь на молчание и отвернутое лицо, хватал за волосы и поворачивал к себе, указывая рукой на свой рот. Темнея красивым лицом, швырял на колени, бил наотмашь ладонью по смуглой щеке. Брал свое и уходил, смеясь и ругаясь.

Иногда он кидал ей одежду и вытаскивал за руку на палубу. Показывая назад, туда где белая пена крутила за кормой круги и петли, кричал, приближая лицо к ее сжатому рту. И снова смеялся. Нет пути назад, так понимала его слова Лахья, нет тебе возврата в родительский дом, где так тяжело жилось тебе, маленькая бедная Лахья. Теперь ты жена чужака. Его мясо, его теплое тело, его еда.

Он вталкивал ее назад в душное нутро корабля и привязывал за ногу цепью, чтоб не выбежала и не утопилась. И оставался наверху, крича и хлебая вино. А Лахья ложилась на тюки соломы, поджимала к ноющему животу ноги и, глядя сквозь слезы на бегающих по стенкам жуков, думала о том, как убьет. Но не было у Лахьи ни ножа, ни меча. Лишь слабые пальцы, что годились прясть нитки да красить глаза. Да мелкие ровные зубы, что годились лишь завлекать парней улыбками да щелкать орешки.

Но Лахья знала — если время идет медленно, оно все равно идет. И надо ждать.

Так, молча, не глядя на мужское лицо над собой, ждала она, когда кораблик пристал к чужому берегу. Ждала, когда в крытой повозке ее привезли к богатому дому и два раба, блестя намасленными телами, отвели ее в дальние покои, где не было окон, лишь потолок забран цветными стеклами, а все стены увешаны яркими коврами. И на полу лежали ковры. И узкие коридорчики между комнат тоже были мягкими и цветными. Лишь за дверью в маленький садик, спрятанный за высокими стенами, вместо ковров цвели розовые кусты и солнышками торчали между них оранжевые цветы огневицы.

Там, среди мягких ковров, которые чистили две немые рабыни, да два немых стража стояли у входа в садик, Лахья начала новую жизнь — в молчании и одиночестве. Как тень она бродила вдоль стен, пинала ногой цветные подушки, сидела в саду под розовыми кустами. И каждую ночь приходил безымянный чужак. То смеялся, грубо наваливаясь на ее покорное тело, то кричал, дергая за черные волосы и отвешивая пощечины. А Лахья молча считала удары, складывая посчитанное на дно своего сердца. Она ждала братьев и отца.

Лахья не знала, что прошел уже год. Пока не появился в покоях худой старик с быстрыми, как мыши, глазами. Чужак втащил его за рукав и, усадив на лавку, поставил перед ним Лахью, крепко держа ее руку.

Старик расположил перед мелким морщинистым лицом мягкий кусок телячьей кожи и, держа за края, сказал нараспев:

— Тому сто дней и еще пятьдесят пройденных. Случилась война и от славного города Ремт осталось одно пепелище. Дома сожгли, а людей убили. И был похоронен, и я видел это своими глазами, достойный купец Анакатос и пять его сыновей, все легли в одну могилу, хоть и недосчитались мы отрубленных рук или ног. А жена Анакатоса умерла еще раньше, уйдя в предгорья, искать свою похищенную дочь. Там ее загрыз барс. Под сим ставлю свой знак, я — купец Энете, содружник мертвого ныне Анакатоса, пусть боги примут его дух и проводят его в царство покоя.

Проговорив, он поклонился и сложил кожу, разглядывая мертвое лицо Лахьи быстрыми глазами. Спросил еще:

— Ты помнишь меня, девочка? Я приходил к твоему отцу, а ты пела, играя на лютне.

Но Лахья молчала и смотрела поверх тощего плеча, разглядывая узоры ковра.

Старик выслушал, что говорил ему хозяин дома, клекоча, как орел, подлетающий к падали. И сказал еще:

— Муж твой и повелитель Кесмет велит сказать тебе, что и ты была бы мертва, останься там. А теперь ты одна и он защита тебе. Потому — люби его, как любила мать, отца, братьев и своего жениха. Ты слышишь меня, девочка?

Не кивнув, Лахья повернулась, посмотрела, как плещется ожидание на красивом лице хозяина. Встала на цыпочки и плюнула на черную бороду, волнистую от закруток. Успела услышать, как старый купец сказал поспешно — услышала, видишь, достойный, она меня усл…

И упала, сбитая с ног тяжелым ударом.

Очнулась в покоях одна. И сложила удар на дно своего сердца. Туда, где лежали, подняв к небу мертвые лица — ее мать и отец, и пятеро братьев.

На следующий день хозяин не пришел к своей рабыне-жене. И устав ждать и вздрагивать от каждого шороха за коврами, она заснула, выставив перед собой сжатые кулаки. Не пришел он и завтра, и еще через день и через неделю. Молча стояли, загораживая выход из покоев, немые рабы, красный свет от глиняных плошек неподвижно лежал на круглых плечах. Молча суетились немые рабыни, принося еду и питье, ползая на коленях со щетками и скребками.

А Лахья ждала, изнемогая от неизвестности. И вот случилось так, что проснувшись ночью, она завернулась в свой хелише и на цыпочках подошла к выходу, где рабы спали, улегшись по сторонам. Подергала дверь и та вдруг раскрылась, еле слышно скрипнув. Оглядываясь, Лахья летела узкими коридорами, пригибаясь, проползала под яркими окнами кухни и, найдя на заднем дворе узкую щель в каменой ограде, протиснулась туда, обдирая колени. Выскочила на черную улицу и побежала вперед, туда, где над крышами мигало тусклое зарево огней. А в доме, откуда она убежала, Кесмет встал и смотрел, как раб, кланяясь и мыча, пальцами показывает ему — приказание исполнено, и пленница на свободе.

Усмехаясь, Кесмет препоясался поверх богатого халата золотым поясом, поправил кинжал в драгоценных ножнах. И сел в паланкин, отправляясь на рыночную неспящую площадь.

Он успел как раз вовремя: пойманную Лахью, раздев, бросили на кучу соломы, раскиданную по грязному помосту, где днем торговали рабов. Похаживая вокруг, разглядывали черные волосы, гладкие плечи и тонкую талию, смеялись, поднимая ставки, трясли в костяном стаканчике зары, кидая их на выскобленный стол.

Кесмет стоял в тени, наблюдая, как выигрыш переходит из рук одного игрока в руки другого и как третий, предложив еще, снова трясет стакан, а двое других спорят, хватая друг друга за рукава. И наконец, когда выигравший остался один, поднял руки, крича о своей победе и подойдя, кинул на скорченную девушку рваный хелише, Кесмет вышел, вытаскивая из ножен кинжал.

Лахья лежала, водя глазами по черным теням и красным бликам. Смотрела, как мужчины сперва говорят, потом кричат, а потом кидаются друг на друга, и лезвия ножей сверкают, как жала огненных пчел. Медленно поднялась, когда Кесмет, расшвыряв игроков, протянул ей руку, по которой текла темная кровь. Он ждал, на залитом кровью лице сверкали глаза, а борода слиплась сосульками. Кутаясь в хелише, Лахья протянула ему свою.

Под утро, вымытая и расчесанная рабынями, она заснула на мягкой постели у стены, завешанной коврами. А Кесмет не пришел.

Он появился на третий день. Встал у самого входа, склонился в поклоне, и оставив на коврах поднос с цветами и фруктами — ушел снова.

Дни шли. И Лахье нечего было складывать на дно души, посчитав.

Кесмет приходил каждый день. Ставил поднос с подарками и садился рядом, поджав ноги в вышитых туфлях. Рассказывал что-то, иногда пел песенку, тщательно проговаривая незнакомые слова. Улыбался, заглядывая ей в лицо. А она сидела на корточках неподвижно, глядя поверх широкого плеча на расписную мягкую стену. Но иногда, поворачиваясь уходить, Кесмет ловил быстрый взгляд, который пленница бросала на повязку через мужское лицо. А потом, стоя снаружи, у тайного слухового оконца, улыбался в бороду, слушая, как там внутри, бродя среди ковров, девочка напевает незнакомые ей слова. И тихо смеется, находя на подносе среди фруктов и яств смешные и нужные вещи — корзинку с живыми улитками в позолоченных домиках, фарфоровую куколку с черными, как маслины глазами, браслетик, сплетенный из душистых травок.

Однажды, придя со своим подносом, он увидел у двери другой — маленький. На нем в красивой плошке плавала красная роза — самая большая, с самого любимого Лахьей куста. Кесмет бережно вынул цветок и, поцеловав его, прикрепил к груди, зная, что пленница смотрит, прячась в углу. Встав уходить, поклонился пустой комнате. И услышал тихий голос.

— Останься, — сказала пленница-жена.

Медленно шел через комнату красивый мужчина, с холодом восторга в широкой груди, там, за красной розой на богатых одеждах. И так же медленно поднималась ему навстречу Лахья, и он любовался, глядя, как свет касается блестящих глаз и смуглых щек, покрытых персиковым пушком.

Он остался. Всю ночь они любили друг друга и шептали друг другу нежные слова. На том языке, который она уже понимала, слушая день за днем смешные и ласковые песенки. Мужчина, трогая теплую кожу, целуя глаза, касаясь пальцами грудей так бережно, будто они — лепестки, спрашивал, а она отвечала. И спрашивала сама, ожидая его ответов. И все слова их были только о любви.

Так и заснули, переплетаясь, подкатившись к самым дверям в сад, полный запаха роз и ярких огоньков огневицы.

А утром она проснулась одна. Села, смеясь и подбирая длинные тяжелые волосы, а сердце стучало и с каждым ударом то, что было посчитано прежде — проваливалось глубже, таяло и утекало, уходя в землю, под корни цветов.

Радуясь, слушала шаги. Вскочила, плеская в лицо из серебряного кувшина, чтоб встретить Кесмета ясными глазами и свежим ртом. Запела.

И смолкла, переводя взгляд с мужчины на выглядывавшего из-за его спины старого купца с мышиными глазами.

И Кесмет смотрел на нее, не отрывая глаз. Пока брал из рук старика тяжелый кошель, затянутый толстым шнурком.

— Она знает плеть и знает ласки. Умела в любви и страстна телом. Ты сможешь выручить за нее много больше тех денег, что заплатил мне.

— Может быть, я оставлю ее себе, — отозвался старик и шагнул к Лахье.

— Пойдем, девочка, не обижу. Если будешь послушна.

Лахья не смотрела на старика. Взгляд Кесмета держал ее, как держит копье еще живого убитого, что умирает, приколотый к дереву. И, в один миг пересохшие губы сжались, а сердце стукнуло, заклиная — держись. Ты должна!

Но силы кончились и она упала на колени. Хватая край халата любимого, целуя жесткую парчу, рыдала, умоляя не отдавать ее, умоляя вернуть все в ночь, что недавно закончилась.

Мужчина выдернул полу из ее рук и, наклоняясь, сказал:

— Никто и никогда не плевал в лицо Кесмету.

Повернулся и ушел, ничего больше не говоря.

Старик забрал Лахью. Пять лет она прожила у него в доме, ублажая высоких гостей, что приглашались для совершения сделок. И слава о сладкой Лахье, женщине без сердца, но с тысячью любовных умений, текла по всей стране, заставляя мужчин вздыхать от зависти, и мечтать — хоть несколько мгновений провести наедине с обнаженной красавицей.

А в первый день шестого года, когда старый Энете пришел в покои Лахьи и махнул рукой слуге, чтоб поставил на ковер огромные корзины с подношениями, она отложила в сторону свой саз и показала старику на ложе рядом с собой.

— Я хорошо потрудилась на тебя, хозяин. А могу потрудиться еще лучше. Дай мне свободу, старик и за три года я выплачу тебе три мешка золота.

Старик засмеялся, вытирая сушеной рукой слезящиеся глаза.

— Да где же ты возьмешь их, сладкая Лахья? Чем заработаешь?

— Своим телом, хайя Энете. Ему скоро стареть, и через время к чему тебе сморщенная рабыня на кухне, что не умеет ощипать курицу и испечь хлебов? Но пока, смотри…

Встав перед ним, одно за другим медленно скинула Лахья свои покрывала. Подняла руки, звеня браслетами. И повернулась. Глянула из-под тяжелых ресниц.

Смолк смех старого Энете. Опустились, дрожа, руки.

— Как ты делаешь это, Лахья? Каждый день вижу я тебя и частенько ночами беру твои ласки. Но никогда так не билось мое старое сердце!

— Каждый из нас что-то умеет. Я училась, старик. На всех мужчинах, которых ты приводил ко мне.

Энете прокашлялся, пытаясь отвернуться, но голова не хотела, глаза открывались все шире, а уши вытягивались будто у зайца, чтоб не пропустить ни одного вздоха, ни одного шепота женщины, подобной небесному демону айши. Но все же попробовал возразить:

— А если останешься, то и умение твое останется вместе с тобой, Лахья. Я буду брать за тебя дороже.

— А ты меня заставь…

Сказала и отвернулась, накинула покрывало и села у окна, смотреть на улицу и пощипывать струны саза. И будто солнце ушло навсегда.

Ахнул Энете, сползая с высокого ложа, всплескивая руками, забегал, прихрамывая, суетился рядом с красавицей, приседал, заглядывая в холодное лицо.

— Посмотри на меня, сладкая Лахья, посмотри так, как только что! Умру без твоего взгляда, без сладкого дыхания на моей шее. Посмотри, дочь лисицы, а то прикажу всыпать плетей!

— Прикажи. Это умение силой не повернешь. Радость покорности не сродни, старик. Для покорности купи себе девок.

— Я согласен! Дам тебе вольную. Но не уходи, не бросай старого Энете, подари мне блаженство!

Старый саз мягко лег на постель, пропев тонкими струнами. Поднялись смуглые руки, расстегивая золотые булавки. Зазвучал женский голос, полный любовного меда.

— Напиши мне пергамен. И клянусь, ты получишь столько, сколько сможешь осилить. Я буду с тобой до самого смертного часа.

Не одеваясь, она сидела на покрывале, солнце стекало горячими бликами по гладкой коже, трогая пушок на ложбинке спины. А старик притопывал, крича и распоряжаясь. Сдувая с губы пот, писал слова и ставил подпись. А после с поклоном отдал свиток Лахье и выгнал рабов. Скидывая туфли и забираясь под полог, расшитый звездами, предупредил, спохватившись:

— Три мешка, сладкая Лахья. Три… меш-ка-а-а-а…

Темной блестящей коброй встала над ним смуглая женщина, прекрасная, как удар ножа на ярком солнце. Смеясь, опустила руки на старое тело. И полюбила старика так, что сердце его выдержало лишь сотую долю тех ласк, что умела и знала Лахья.

— Прощай, старый шакал. Мой тебе подарок — ты умер от счастья.

Не оглядываясь на скорченное тело и раскрытый в последней судороге рот, Лахья надела все ожерелья, унизала запястья браслетами, застегнула на щиколотках все поножья, препоясалась поверх богатого платья десятью золотыми поясами и семью серебряными. И взяв в руку пергамен с вольной старого Энете, ушла. Исчезла из города.

В воде плеснула рыбина и Хаидэ быстро оглянулась: стражи сидели у дальнего костра, чей свет ложился на тихую воду длинной полосой. И снова уставилась на Фитию, что сидела у их маленького костра, выпрямив спину и положив руку на колено. А девочки вокруг, не отвели от старухи глаз — ни одна. Полуоткрыв рты, ждали. Но та молчала. И Силин не выдержала.

— Навсегда? — голос звучал требовательно и с надеждой.

— Нет, — ответила Фития, — но уже поздно.

— О-о-о, — девочки разочарованно загомонили, по-прежнему не отводя глаз от рассказчицы.

Но та усмехнулась и поднялась, оправляя длинную юбку. Уходя в темноту, сказала:

— Утром натаскаете пресной воды, чтоб была.

Ахатта, очнувшись, обвела девочек глазами.

— Нянька Фития что сказала. Быстро спать. Завтра весь день будем стрелять из лука.

Переговариваясь, два десятка девчонок исчезали в тростниках и после, быстро умывшись, расходились по маленьким палаткам, по двое и трое, ворочались внутри, горячо шепчась о сладкой Лахье и коварных мужчинах. А Ахатта пошла в темноту, приминая полынь сапожками.

Зачем старая рассказала эту историю? Да понятно, зачем. Но разве ей, Ахатте, что с двенадцати лет знала лишь одного мужчину, а прочие женские умения взяла только единожды, когда лежала под одним из шестерки жрецов, разве же ей справиться с такой наукой? Ее бы кто научил, а тут девчонки — смотрят, ловят каждое слово. Старуха права, черные Осы должны не только жалить. Женщины не мужчины, и умение побеждать должно быть женским. Иначе всегда они будут уступать мужчинам.

Остановилась и позвала в темноту, прислушиваясь к еле слышным шагам и дыханию:

— Убог? Иди сюда, не прячься.

— Я не слушал, добрая. Как велели, далеко сидел, где воины, у костра. Там не слышно. Я только смотрел, вместе с ними, чтоб никто не набежал из степи. Или из воды, вдруг там — чудовища.

Женщина села, рассеянно слушая торопливые слова бродяги. И нахмурилась, что-то вспоминая. Вдруг там в море — чудовища. Кто говорил так? Когда? Но отбросила мысли и вскочила, сгибая руки перед собой.

— Убог? Ну-ка, победи меня! Давай!

— Что ты, госпожа Ахатта, зачем?

— Давай, сказала!

Певец растопырил руки, будто собрался ловить ребенка. Нерешительно шагнул ближе.

— Я сделаю больно. Нечаянно могу… — предупредил, хватая воздух.

— А ты сперва поймай! — она изогнулась, проскальзывая мимо. Он махнул руками и снова шагнул, водя ими по темноте.

— Ну? — Ахатта приплясывала, отступая. И бродяга поднял руки, сказал примирительно:

— Я не могу. Поймать не могу, ты хорошо убегаешь.

— Но мне не надо убегать! Надо победить тебя!

— Тогда беги далеко и очень быстро, — рассудительно предложил Убог, — я погонюсь, устану и умру. Или лягу спать, а ты придешь и убьешь меня.

— Нет! Это глупости. Надо так, чтоб я победила. И быстро! Чтоб был бой!

— Не нужен бой, добрая госпожа. Я могу сломать тебе руку. Или шею.

Чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, Ахатта кинулась на него, взмахивая кулаками и опуская их на большую голову. Убог вздохнул, осторожно схватил ее руку, заламывая за спину, поймал другую. И приподняв над землей, повалил на траву, бросаясь сверху, откинул голову, уворачиваясь от зубов. Бормоча что-то невнятное сокрушенным голосом, ловил ее руки, прижимая бедром дергающиеся ноги. И через несколько мгновений Ахатта лежала неподвижно, спеленутая его руками и телом. Отвернув лицо, плакала.

— Я сделал больно? — встревожился бродяга.

— Ты меня победил!

— Я большой. Мои руки сильнее твоих, прости меня.

— Ты сильнее, да!

— Нет! Нет-нет, — он тряс головой и говорил убедительно, — мои руки сильнее. Не я. Давай я лучше спою тебе. А?

Притихнув, Ахатта лежала под ним. И медленно поворачиваясь, вдруг прижалась к его груди, утыкаясь лицом в шею. Убог замолчал, вздрогнув. Пошевелив ногой, женщина подала ее в сторону, чувствуя, как слабеет его колено, послушно сдвигаясь. Что-то шепнув, раскрыла губы навстречу его лицу.

Убог закрыл глаза, опуская к ней голову. И дернулся, валясь на бок, когда женщина вывернулась из-под его тела и вскочила, пиная в ребра носком сапожка. Повел плечами и охнул. Руки были стянуты кожаным ремешком, с застегнутой на запястьях пряжкой.

— Победила! — вполголоса выкрикнула Ахатта, кружась рядом. Села на траву с размаху, — победила тебя, здоровяк.

— Да госпожа. Ты сильнее.

— Соврал?

— Зачем мне врать? Ты женщина. Ты сильнее. Только ремень. Он слабый.

Убог напряг руки и развел их, сбрасывая обрывки ремня в траву.

— Верно. Нужно, чтоб были очень крепкие. Да!

Она задумалась, что-то шепча и кивая своим словам. Убог смирно сидел рядом, касаясь ее плечом. Наконец, Ахатта вздохнула.

— Хорошо. Иди спать, певец, завтра поможешь мне с луками. Надо сделать мишени.

— Ахи…

— Что?

Он повернулся к ней, белея лицом в лунном свете.

— Я сделаю. И луки тоже. Я все сделаю. Ты только сейчас, ты меня поцелуй. А? Как только вот было. Но просто. Или как хочешь, можешь из хитрости. Один раз, моя госпожа Ахатта. Я…

Ахатта взяла его за плечи, прижала губы ко рту. И он замолчал, обмякая в тонких женских руках.

Хаидэ шла в стойбище, следом за Фитией по узкой тропке, что уже не зарастала, натоптанная от главного лагеря к лагунам Морской реки. Теперь тут, у самой воды будут жить девочки, до самой осени. Ахатта станет учить их ненависти. Но вот старая нянька рассказала легенду. И это не просто так.

— Фити?

— Что, моя птичка?

— Лахья нашла Кесмета? И убила его?

Хаидэ сошла на траву, чтоб идти рядом с нянькой и не пропустить слов.

— А ты нетерпелива, как девочки твоей сестры.

— Мне надо знать.

Низкие вершины холмов приближались, за черными краями взлетал в небо легкий столб огненных искр.

— Ты все еще хочешь убить своего мужа?

Хаидэ замедлила шаги. Когда-то она хотела этого каждый день. Но после, обретаясь меж сном и явью, испугалась, что останется одна, без возможности утолить голод тела, без медлительной жизни в тихих покоях. А еще позже, проснувшись, и ощутив, как жизнь возвращается, наполняя ее радостью, хотела ли?

— Нет. Мне жаль его.

— Ты сладкая Хаидэ, женщина с сердцем. Вот разница.

— Значит, она все же убила Кесмета. Ведь у нее сердца нет.

Они поднимались по внешнему склону холма и уже слышали говор мужчин, что коротали ночь у костра, топот коней и изредка — детский плач из палатки.

— Надо поспать, птичка. Завтра услышишь все. Вместе с остальными девчонками.

Хаидэ посмотрела вслед старухе и пошла к костру, поговорить с мужчинами о завтрашнем дне.