Харами

Часть 1

Гнусный звон хозяйского будильника прервал мой сладкий сон, как это принято у будильников, на самом интересном месте. Я резво вскочил с постели и хлопнул ладонью по кнопке, хотя хозяйка все равно была глуховата, но инерция привычки сработала быстрее моих полусонных мозгов. Раздвинув шторы окна, я убедился, что стоявшие последние несколько дней тучи никуда не ушли, солнце оставалось понятием абстрактным, но дождя не было, и, следовательно, топать по грязи не придется.

В часть я не пошел — в связи с последними событиями моя не слишком твердая дисциплина поколебалась окончательно, и я решил для начала запастись тем, о чем вчера совершенно позабыл, поглощенный напором неожиданных событий и невероятных перемен. Мне нужно было купить водки — водки черкесского производства — «Меркурий» обыкновенный: бутылку… а лучше — две! Ларьки стояли практически в двух шагах от моего жилья, я быстро затарился, и принялся упихивать емкости в вещмешок, выдранный вчера у старшины моей бывшей батареи с потом и кровью.

Еще вчера вечером я спокойно заступал в караул, ничего не подозревал, ничего не ведал, смирился с неизбежностью своего безвылазного пребывания в Гирей — Авлаке; в то время как лучшие люди бригады, а в большинстве своем это были люди, с которыми я только и мог общаться с приятностью, убывали на чечено-дагестано-грузинскую границу для несения заградительной службы. То есть перекрывать вражеские караваны с оружием на дальних подступах от театра боевых действий.

Я тщетно просился отправить меня в составе доблестного сводного батальона на перевал, начиная с мая месяца. Наверное, комбат испытывал особое наслаждение, оставляя меня в месте постоянной дислокации и обрекая на тоску и душевное одиночество. Я постепенно смирился с этой мыслью, купил себе телевизор, купил «Денди», заранее настраивался на скорбное ожидание неприятностей, как вдруг…

Уже сидя в караульном помещении, мало того, уже приняв караул, и это еще не все — уже отправив вторую смену на посты, по телефону, вечно поломанному, но так кстати — некстати прорезавшемуся, комбат — майор Мустафаев — сообщил мне вводную: завтра, в двенадцать ноль — ноль, я должен быть в расположении первого батальона с вещами в состоянии первой готовности. Это он так любил шутить.

Но для меня весь ужас положения состоял в том, что мне нечего было взять с собой. Как назло, за последний месяц вышестоящее начальство приняло решение кадрировать мой бывший батальон, а на его базе создать второй артиллерийский дивизион, в состав которого я уже и был практически зачислен. Только вчера все мое имущество, полученное у старшины минометной батареи, было мною ему по описи и сдано. Мы пожали друг другу руки, и я, совершенно уверенный, что в бессменном карауле, куда я отправлялся, мне ничего из этого барахла не понадобится очень долгое время, со спокойной душой покинул каптерку.

Как бы не так!

Куда теперь идти искать вещмешок, бронежилет, каску, и прочая, и прочая? И еще на ночь глядя.

Я, конечно, не впал в отчаяние, по крайней мере, не торопился этого делать, а отправился в каптерку, к любимому старшине, с которым, как я вчера наивно думал, мои расчеты были закончены. Мне повезло, он был на месте, он был уже довольно навеселе, он был один, и бутылка водки была пуста. Я достал еще одну, поставил на стол, и предложил старшине большое яблоко.

— А запить нечем, дружище?

Хороший вопрос! Он тянул явно не на одну ту бутылку, что я мог лицезреть перед собой. Насколько я знал старшего прапорщика, этот вопрос тянул не меньше чем на две бутылки, выпитых практически без закуски, и без участия партнеров. Я дружелюбно усмехнулся, и достал бутылку пива. Местное гадкое пойло, но на хорошее пиво мне не хватило каких-то двухсот рублей. Обидно, но если запивать пивом водку, то вкус — это не актуально. Сужу по себе.

Старшина мотнул головой на шкафчик. Мне был знаком этот жест: я быстро достал посуду, нож, порезал яблоко на куски, налил водки — себе мало, прапорщику много. Как говорят некоторые известные люди, «вздрогнули». Я закусил яблоком, старшина запил пивом. Помолчали. Затем повторили процесс.

— Как дела?

Прапорщик сегодня был явно разговорчив. Я непроизвольно кашлянул, собираясь с мыслями, и начал издалека.

— Да вот, Ахмед, война идет, понимаешь…

— Да-а?.. — удивился старшина. — А кто с кем?

— Ну, как тебе сказать, наши с ненашими.

— О-о!.. Давай за победу!

— Конечно, Ахмед, о чем речь.

Прапорщик смотрел мимо меня мутными глазами, и я решил повременить с продолжением застолья, а не то он отрубится, а брать добро без спроса нехорошо — этому меня еще мама научила.

— А жаль, что наш батальон разогнали — такие были славные люди.

— Жаль, — медленно произнес прапорщик и впал в прострацию.

— А меня на перевал отправляют. Завтра.

— Да-а?.. Поздравляю!

Я перевел дыхание и приступил к главному. Мне было не очень удобно с пьяным коллегой, но будь он трезвым, я наверняка получил бы от него фигу с маслом, а не военное имущество. Моя совесть слегка поборолась с ужасом перед трезвым старшиной, и успокоилась. Он, естественно, завтра проспится, но пока он опомнится, я уже буду далеко, а когда вернусь, все давно утрясется, уладится, забудется, я верну все в целости и сохранности, поставлю старшине еще пару флаконов, он и оттает душой, и простит меня, а может быть, даже облобызает.

— Милый Ахмед, — осторожно приступил я к волнующей меня теме, — вот незадача. Мне завтра в поход, можно сказать, в бой, а у меня ни броника, ни каски, ни даже вещмешка, чтобы сложить туда звонкую посуду — отраду твоего и моего сердца. Помоги мне, будь другом!

Моя речь была цветиста, как весенний ковер цветов на лугах этого самого перевала Харами, куда мы должны были отправиться, и осоловевший прапорщик внимал ей как музыке бессмертного Моцарта. Когда я прервал свой поэтический поток, он почти прослезился, и блеснув черными как зимняя ночь глазами, сказал мне:

— Позови Андрея.

Я слегка перевел дух — дело сдвинулось с мертвой точки. Андрей Иванов помощник старшины, доверенное лицо во время отсутствия прапорщика как физически так и духовно, заведовал каптеркой минометной батареи, бдил за имуществом подразделения, и совершал прочие действия во имя и по поручению Ахмеда. И в то же самое время за рамки строгого выполнения указаний шефа он не выходил. А это значило, что если сейчас старшина скажет ему обеспечить меня всем необходимым, то Иванов обеспечит, а не станет подозрительно зудеть, что в трезвом образе прапорщик ему голову оторвет.

Я приоткрыл дверь, и крикнул в сумрак казармы, вдали от электрического освещения, разгонявшего тьму у входа:

— Андрей Иванов! Зайди к прапорщику!

Что-то бесформенное зашевелилось в пустой казарме на самой дальней из кроватей, заскрипело пружинами, и молча начало приближаться ко мне. Я вздрогнул. Но из тьмы показался обычный человек, а не ужасное нечто. И по толщине белоснежного подворотничка, по сапогам с ремешочками, по сытой и спокойной физиономии, по ленивым движениям, мне подумалось: а кто же все-таки более главный хозяйственник в батарее — прапорщик? Сержант Иванов? или отсутствующий уже три месяца в своем безразмерном отпуске командир батареи Шмаков?

— Выпьем за победу, Паша! — послышалось мне со спины.

Я оглянулся. Ахмед силился налить себе в стакан остатки бутылки, и мне стало жутко, что он может пролить драгоценную влагу. Я бросился к нему, осторожно подхватил емкость, аккуратно разлил водку по посуде, и еще раз «вздрогнул». Ахмед запил огненную жидкость мягким пивом и начал заваливаться на пол. Мне удалось мгновенно остановить это движение, но все повисло на волоске: прапорщик определенно не мог сказать «мяу», и уж тем более объяснить Иванову, зачем он его сюда вызвал. Я принялся трясти прапорщика: на мгновение он пришел в себя, увидел в дверях сержанта, показал на меня пальцем и проскрипел:

— Выдай!..

И все. И опал на стол, захрапев со свистом — милый, бесконечно дорогой мой прапорщик. Я поцеловал его в темечко, и поднял взгляд на Иванова. Тот лениво, стервец, жевал жвачку, и не торопясь, спросил:

— Чего выдать-то, а?

— Я тебе покажу. Ты все в документики запишешь, как полагается, я потом за все отчитаюсь… Сам видишь — уснул человек, устал.

— Вижу, не слепой…Пойдемте.

Уже бодрый, я проследовал за хранителем в каптерку, смотрел пристально, как тот неторопливо открывал замки и запоры, и, едва сдерживая себя, чинно зашел вовнутрь. Увиденное меня потрясло.

— Что это, Иванов? Где все!?

— Товарищ лейтенант! — усмехнулся он. — Наши бойцы в первом батальоне тренируются, типа формируются, типа или как, не знаю, все более — менее приличное разобрали. Это осталось то, что никому не подошло.

Я молчал и стоял столбом. Иванову это быстро надоело, и он спросил, буду ли я что-нибудь брать, или можно закрывать помещение, а то скоро весь личный состав вернется с подготовки на ночлег, и ему много работы будет. Не отвечая, я начал перебирать останки бронежилетов на полу, щупать их и пристально рассматривать. Мне удалось найти внешне приличный броник, правда, без пластин. Но в других брониках по одной — две пластины попадались. Тогда я приказал сержанту заполнять накладную, а сам принялся вытаскивать пластины из других бронежилетов и начинять ими выбранный. Покончив с этим делом, я отобрал относительно целую каску, без камуфляжного покрытия, ну и черт с ним — не в разведку же мне идти; более — менее нормальный котелок; вещмешок с дырками, но такими, которые я рассчитывал зашить сам; проверил записи сержанта в накладных, расписался и откланялся. И во время: гремя унылыми фальцетами, бодрыми дискантами и хриплыми басами, личный состав, измученный невиданными доселе ежедневными тренировками, направлялся на заслуженный отдых.

«Чем они там, в первом батальоне, занимаются?» — подумал я. — «Надеюсь, не строевой подготовкой»?

Хозяйке гордо заявил, что отправляюсь на фронт, милостиво разрешил пользоваться моим телевизором, попросил беречь мои вещи и добрую память обо мне, а потом до полночи зашивал вещмешок, отмывал котелок, и пытался вывести странные пятна на бронежилете. Не сумев вывести ни одно, я плюнул на них, и пошел спать, позаимствовав у спящей бабули ее будильник. Его-то гнусный гул я оторвал меня от чудесного, но, к сожалению, слишком короткого сна.

Я бодро зашагал к расположению первого батальона ровно в одиннадцать часов. Без пятнадцати одиннадцать у меня возникла проблема, как расположить поудобнее на себе бушлат. Кто-то умный сказал как-то, что на этом перевале даже летом, когда внизу несусветная жара, может быть ужасно холодно. Я запомнил эту вскользь брошенную фразу, и теперь никак не мог совместить бушлат и вещмешок в «одном флаконе». Я пробовал пришпандорить его лямками вещмешка, которые предназначались для крепления ОЗК — не вышло: мой бушлат был слишком толст для этой цели. Надевать его на себя мне совершенно не светило: мало того, что я мог вызвать истерический хохот всей встреченной мною на пути городской молодежи, так я мог еще и спариться просто-напросто. В конце — концов, пришлось взять бушлат под мышку, и отправляться в путь как презренному мешочнику, обвешанному тюками со всех сторон (ну, если, конечно, принять за тюк набитую планшетку, болтавшуюся у меня с левого бока).

Я шел по узким каменистым улочкам вниз, и мои звонкие подковы на берцах выбивали равномерную дробь. Прохожие иногда оглядывались на одиноко путника, но тут же забывали о моем существовании, как только я исчезал у них из виду. Я же перекидывал бушлат из руки в руку, и уже стал думать, что хорошо бы побыстрее бы дойти до места назначения бы, и свалить все свое барахло где-нибудь в укромном месте. И, кстати, увидеть свое старое новое начальство.

Нижнее КПП тошнотворного грязно-желтого цвета, куда я наконец добрался, не производило впечатление разворошенного муравейника, как мне воображалось. Отнюдь. Движения через вертушку было даже меньше, чем обычно. Молнией промелькнул испуг — вдруг я опоздал, и все уже уехали, а меня ищет кто-то ужасный, дабы схватить и препроводить куда следует, как подлого дезертира и предателя? На слегка дрожащих коленях я подобием полугалопа добрался до казармы минометчиков первого батальона, и поскакал как козлик наверх, на второй этаж, в канцелярию. Казарма была пуста, только дневальные из молодых таращили на меня глаза, не зная, что им делать со мной: все звездочки я спорол с погон еще дома — вдруг забуду сделать это потом — а мало ли что? И вот, во избежание…

Я толкнул дверь в канцелярию, и перевел дух, увидев за столом Швецова командира первой минометной батареи. Не поднимая головы, он дружелюбно сказал:

— Ты точен, как Биг — Бен.

Я непроизвольно взглянул на часы и сам поразился: было ровно двенадцать — минута в минуту. Что это — совпадение? Или доброе предзнаменование перед началом долгого и трудного пути в неизвестность? Швецов, все так же не отрывая глаз от важных бумаг, в которых он ожесточенно копался, предложил:

— Посиди, отдохни. Сейчас подойдет твой друг — Вася Рац. Он будет у меня СОБом, а ты будешь командиром взвода управления.

— А кто еще поедет с нами?

— Ну, кроме перечисленных, еще Артур Базаев и все.

— А старшина?

— Нет. Старшины не будет. По крайней мере пока. А там дальше посмотрим… Да, вот бери автомат, подсумок и магазины. И распишись у меня.

Я выполнил его приказ, аккуратно положил вещмешок на пол, сел на стул и блаженно вытянул ноги. Оставалось только ждать дальнейших распоряжений. А уж чего — чего, а вот ждать я умел. Настроив себя на медленное внутреннее созерцание, я приготовился было к мини — медитации, как дверь в канцелярию распахнулась снова, и сюда ворвались веселые лейтенанты, лично мне мало или вообще незнакомые. Они расшумелись, заняли все свободные места, успели поцапаться со Швецовым, а один из них сел прямо на мой вещмешок. Я лишь успел пискнуть:

— Осторожно, там хрупкие предметы!

Нахал засмеялся, а высказал мне комплимент в том смысле, что запас карман не тянет, а я это хорошо понимаю. На эту лесть я только усмехнулся, но мысленно воззвал к Всевышнему, чтобы под тяжестью этого юного офицера не треснули бутылки с водкой. Впрочем, ничего страшного и не произошло. Шумные лейтенанты исчезли так же внезапно, как и появились, а я остался вновь наедине со Швецовым, когда дверь тихо скрипнула, и в комнату осторожно вошел маленький и серьезный Вася Рац. Мне захотелось сказать ему что-нибудь хорошее, так он положительно на меня воздействовал, такое умиротворение и спокойствие давал моей взволнованной душе, но кроме — Привет, Вася! — у меня ничего не вылетело. И мысленно я посетовал на собственною косноязычность, проявлявшуюся всегда некстати. (Вот когда надо бы было промолчать, тогда мой язык излагал глупости легко и свободно, отчего несколько позже сильно страдала моя голова и прочие части тела).

Вася слегка кивнул мне, и принялся обстоятельно докладывать командиру батареи о том, сколько техники он уже отправил в расположение первого артиллерийского дивизиона, какое имущество они захватили, техническое состояние вооружения и прочую полезную и необходимую информацию. В очередной раз я подивился Васиной работоспособности, посетовал на собственную тупость и безалаберность, но все также оставался на своем насиженном месте и никуда подниматься не собирался. К моему вящему удивлению, Вася, не глядя на меня да что они, сговорились что ли? — закончил свою речь сообщением, что осталась последняя «шишига», которая ожидает меня у ворот парка первого батальона, чтобы доставить в место сбора, и на которой, я, скорее всего, и отправлюсь на перевал.

Швецов поднялся во весь свой немаленький рост, отчего навис над Рацем, как журавль над колодцем, и абсолютно искренне крепко пожал ему руку. Вася принял этот жест как должное, махнул мне рукой, я кряхтя поднялся, и последовал за ним. По дороге мы не сказали друг другу ни слова, но и без этого нам было все достаточно ясно. Вася пошел в столовую, а я отправился к «шишиге» под номером «15–28 КА».

Водитель, о котором Вася мне не сообщил ничего — запамятовал, наверное — оказался похож на доброго медвежонка из детских сказок, только глаза у него были не веселые и лучистые, а сонные и созерцательные. Мне подумалось почему-то, что так выглядят поэты. Наверное, в свободное от службы время он пишет что-то вроде: «Я не рожден для службы царской…» и тому подобное.

— Пятницкий? — спросил я.

— Пятницкий, — ответил он.

— Тогда поехали!

Он встрепенулся, потянулся, сладко зевнул, завел мотор, и мы поехали в отдаленное расположение первого дивизиона. Впрочем, парк располагался еще дальше — почти у подножия гор, рядом с малым полигоном.

Пока мы ехали — пошел дождь. Я чертыхнулся: в самый ответственный момент погрузки, в момент всеобщей сумятицы и противоречивых приказаний, в момент всеобщих шараханий и движений с неба нас будет поливать водой, напитывать сыростью, и превращать торжественный вид колонны в некое грязное подобие. Но к моменту въезда на территорию парка дождь сошел на нет осталась лишь легкая изморось, от которой было свежо, и почти приятно.

Пятницкий пристроился к своим товарищам, и убежал в чей-то кузов играть в карты и пить чай. Не чай, наверное, пить, но мне что за дело — больше всех надо, что ли? Я и сам принялся размышлять — вытащить ли свой согревающий напиток, или все же приберечь для более худших времен? Предусмотрительность победила — мне стало лень лезть за вещмешком, который я так основательно впихнул под сиденье. Я выполз из кабины и пошел прогуляться по парку. Знакомых почему-то не было, делать мне было нечего, в караульное помещение я тоже не захотел — маячил майор Жарин, и если бы он обнаружил меня в караульном помещении парка своего дивизиона, то расстрелял бы на месте. И не только меня, но и начальника караула, и помощника, а подумав немного, еще и разводящего, и часового на «фишке», который меня впустил, например. Я вернулся в кабину и попытался заснуть. Ничего подобного — ни в одном глазу не появилось и капли сна. А вот голова постепенно начинала болеть. Я понял причину: что-то ведь надо было делать командиру взвода управления, а что именно делать в данный момент здесь, в парке — я понятия не имел. Ждать и догонять — хуже нет.

Где Базаев, где Швецов, где Вася? Вот если бы он был рядом, то мне было бы спокойно — он бы сказал, что все в порядке — я бы спокойно сидел и ждал; он бы сказал, что надо сделать — я бы пошел делать со спокойной душой. Но его не было, и в результате переживаний и мучительных раздумий голова моя заболела так, что я нашел повод сходить в караулку: спросить таблетку от мигрени.

— Позови начальника караула!

Солдат гнусным голосом забубнил что-то во внутреннюю связь, и через полминуты из караулки выпрыгнул стройный и нежный, как горный козлик, мой земляк Вова. Я искренне изумился, и хлопнул себя по лбу — Вова! Вова на посту! — а я мучаюсь от скуки и безделья! В то время как можно зайти к Вове (гори ты, Жарин, синим огнем), и как минимум, посмотреть телевизор. Или даже чаю напиться. Вова, как радушный хозяин, широким жестом пригласил меня внутрь, я поправил ремень, и шагнул за порог.

Меня чуть не сбил с ног запах сырых портянок, сушившихся личным составом на батареях сушилки. Но запах что — запах ерунда! Главное, было сухо, тепло и работал телевизор. Вова развел руками — чая не было. Ну нет, и не надо.

— Ты не едешь, Вова?

— Да нет, что-то не горю желанием. Я к караулу привык, сроднился почти — так что на приключения не тянет… А ты вот сподобился?

— Да не то что я… Нет, просто приказали.

— Ага.

Мы замолчали — говорил диктор новостей. Последние новости из Чечни. Пока он порол чушь, я смотрел на часы и гадал: когда же все-таки приедут господа — начальники, и начнут приводить батарею в божеский вид.

Время было традиционное — темнело. Бойцы раскрывали каждый ящик, вынимали мины, вставляли основной заряд, тут же навешивали дополнительные пучки и грузили боеприпасы в машины. Появившийся в последний момент Швецов теперь торопил всех страшным криком и пинками. Вот всегда так получается: весь день не знали куда деться от безделья, а теперь за час надо было успеть все, что полагалось в спокойной обстановке делать часов восемь.

Последний десяток зеленых деревянных ящиков пришлось обслуживать уже при свете паркового освещения. Но его явно не хватало, и тогда машины включили фары — с их помощью основная задача была выполнена, Вася вытер пот со лба, я перевел дух, а Швецов повернулся к «шишиге», на которой приехал в парк, и приказал доставать цинки с патронами. Раздача боеприпасов заняла еще полчаса. Я снарядил магазины, забил пачками подсумок, покрутился на виду у Швецова еще минут десять; он ничего мне не сказал, и я со спокойной душой отправился смотреть футбол в караульное помещение.

Вована сменил Славик — к этому типу я вообще мог зайти в любое время дня и ночи — зря что ли проучились вместе целых пять лет — а там уже набилось десятка два офицеров. Все оказались завзятыми болельщиками. Тогда я совсем расслабился: не стал бы Жарин всех выгонять из караулки в такой момент.

Болгары обули немцев со счетом три — два, и я довольный ушел спать.

В парке не прекращались шарахания, слышался невнятный гул голосов, непонятных звуков, то и дело загорались и гасли огни в кабинах — жизнь продолжалась и ночью. Но не для меня — у меня слипались глаза, очень хотелось забраться в теплую кабину и уснуть. Пятницкий уже спал, он даже не пошевелился, когда я распахнул дверцу со своей стороны. Намучился парень за день, вот и предавался сладкому упражнению сна в немыслимой позе. Мне тоже пришлось минут пять покувыркаться, пристраиваясь то так, то этак в сидячем положении, пока вроде бы все не устроилось. Тогда я закрыл глаза и провалился в темноту без звуков и сновидений.

Сознание вернулось в меня мгновенно. Я резко выпрямился. Туманное дождливое утро представило окружающий мир в немыслимой резкости видимых предметов. Я протер глаза, но не покинул кабины — а куда, собственно говоря, мне было идти? Мочевой пузырь меня не тревожил, есть не хотелось, Пятницкий мирно, как кот, посапывал рядом, а ни Швецова, ни Васи нигде не было видно.

Я снова закрыл глаза. Нет, не получается. Пришлось снова уставиться на пейзаж за окном: на каменный забор поносного цвета с ржавой колючей проволокой на верху, на зеленую траву с пролысинами, откуда нагло лезла в глаза желтая бесплодная глина, на открытые парковые ворота, где стоял кто-то в выгоревшем камуфляже.

Проснулся Пятницкий, посмотрел на меня полусонными своими мечтательными глазами, открыл дверцу, откуда в кабину ворвался свежий прохладный воздух, и убежал на оправку. Он убежал, а я остался.

Швецов подошел откуда-то сзади.

— Скажешь своему водиле, чтобы держался за передней машиной — куда она, туда и он. Примерно через двадцать минут тронемся.

Темные круги под его глазами и резкий кислый запах не оставляли сомнений, что ночь он провел хорошо: содержательно и полезно. Швецов пошел дальше, стараясь не делать резких движений, а Пятницкий вернулся, выслушал мои указания, молча кивнул, и снова закрыл глаза.

Через полчаса тронулись…

Если через много лет у меня спросят, не жалею ли я о том, что поехал на Харами, я, не колеблясь, отвечу: «Нет! Никогда в жизни не пожалею об этом, потому что в этом походе я видел горы!». Горы…

Словно стесанные гигантским топором, обнажившие свою каменную утробу, свысока смеющиеся над нами, похожими на букашек, нависали они над серпантином дороги. По другую сторону, внизу, в пропасти, стремительный поток воды гремел и ярился, сверкая ледяной водой.

Дома в горных аулах карабкались один на другой, напоминая соты. Вездесущие мальчишки, закутанные в паранджу женщины и молчаливые старики сопровождали странными взглядами нашу тягучую колонну.

Внезапно появлялся сосновый лес, украсивший своим присутствием склоны, и тогда мне, как какому-нибудь восторженному живописцу, хотелось нарисовать картину. Но что мечтать — я не художник и никогда им не буду.

Тучи и сырость остались позади — внизу. Здесь же поднималось жаркое солнце, делая окружающий пейзаж ярким и сверкающим до боли в глазах. Порой мои глаза выхватывали глубину пропасти, по краю которой скользила техника, и на мгновение мелькала безумная мысль — а что если полететь туда, в эту страшную и манящую бездну. После этой мысли тут же возвращался ужас, охватывал сердце когтями, невольно отбрасывал тело от дверцы и заставлял поеживаться.

Серпантин кончился, мы свернули куда-то, где горы были со всех сторон, и тогда как звон будильника, вырывающий человека из царства прекрасных, или кошмарных, но все же грез, раздался яростный треск очередей. «Шишига» резко затормозила, Пятницкий судорожно одевал бронежилет и напяливал на голову каску, а я передернул затвор у автомата, и, будучи в бронежилете с самого начала путешествия, сразу выпрыгнул из кабины и помчался к передовой машине нашей батареи — к Швецову, так как ни рации, ни даже карты у меня не было.

Бежать пришлось довольно долго, но не успел я преодолеть даже половины расстояния, как звуки стрельбы также резко оборвались, как и возникли. У машины Швецова стояли Рац и Базаев.

— Что случилось? — спросил я, преодолевая одышку.

Мне ответил как всегда сосредоточенный и всезнающий Вася:

— Этот осел Косач увидел наших разведчиков, пробиравшихся по высоте, принял их за дудаевцев и открыл огонь. Хорошо, что Косач такой косой, всего лишь ухо разведчику оцарапал.

— А чего тогда стоим?

— Да вот, комбат спасает Косача от командира разведроты — тот его пытается выволочь из машины и расстрелять на месте.

Мы постояли еще минут пять, когда передние машины тронулись, я остался на месте, и запрыгнул в свою кабину, когда Пятницкий поравнялся со мной. Ему было очень стыдно за свой недавний испуг. Но я подбодрил его:

— Ты каску сними, она тебе сейчас не нужна, а вот броник оставь. Мы скоро въедем в места опасные, а там мало ли что — и одеть не успеешь.

После пережитого страха, глядя на мое спокойное лицо, он подчинился беспрекословно. Так часто бывает — беспечные, расползающиеся во все стороны как тараканы, солдаты в минуту смертельной опасности собираются вокруг офицеров. Они ждут указаний «что делать?» в момент, когда их небольшой опыт не дает им ответов. А собственно, для чего еще нужны офицеры?

Чем дальше мы продвигались в глубь гор, тем сильнее растягивалась наша колонна. Состояние техники, мягко говоря, не внушало особого оптимизма. Периодически то та, то другая машина останавливалась, к ним подъезжала техническая помощь, следовавшая в аръергарде колонны, и техники из ремроты пытались хоть что-то сделать. У нас в минометке пока все шло относительно благополучно: ни одна машина не остановилась, все так и шли друг за другом, а стоявшую на обочине технику других подразделений расчеты в кузовах провожали насмешливым свистом.

Не имея карты, я не понимал, где мы находимся в данный момент. Поэтому постоянно ожидал нападения на колонну. На самом деле это было глупо колонна двигалась еще в глубине Дагестана, но я — то об этом не знал! Мало того, на редких остановках Пятницкий приносил новости, что, оказывается, где-то впереди нас ждут сотни боевиков. Причем по мере дальнейшего продвижения их количество только увеличивалось, угрожая достигнуть размеров полнокровной дивизии. Чем больше их становилось, тем меньше мне в это верилось. Но я не стал разубеждать водителя: от этих слухов он становился все внимательнее и дисциплинированнее, что было совсем не плохо.

А может это кто-то из наших высоких чинов нарочно распускал такие слухи? С целью дисциплинизации нашего обоза? Тогда следует признать, что это был блестящий пиаровский ход — если он как-никак действовал на меня, то про рядовых и говорить было нечего.

Проехав еще пару аулов, мы снова резко встали. Ничего подозрительного не только не наблюдалось, но и не слышалось. Прискакал рядовой Есиков и сообщил мне, что надо идти к Швецову получать сухой паек.

Что ж. Я прихватил по человеку из каждого расчета и отправился за продуктами. Никогда до этого сухого пайка не видел. В части в «тревожный чемоданчик» положен был сухпай. Сколько я его ходил выбивал, сколько заявлений писал… Все без толку. В конце концов купил все в магазине, нашел подходящую коробочку, и загрузил. И на ближайшем же строевом смотре получил втык от начальника штаба бригады за отсутствие стандартного сухого пайка. Ну и черт с ним. Кстати, он лежал у меня сейчас в вещмешке. Но я опять же рассчитывал на худшие времена, потому и не помышлял даже раскрыть его для использования.

А после получения продуктов наконец-то смог увидеть, что же он представляет из себя — стандартный сухпай.

О, неплохо! Тушенка, две банки каши, сахар. Жаль, что хлеба не дали. С детства приучен: без хлеба — это не еда. У нас даже макароны с хлебом ели. Кому-то смешно, а у меня уже как рефлекс.

Короче говоря, не поход, а веселая прогулка. Приятная, живописная местность, вкусная, здоровая пища, ласковое солнце — что еще нужно человеку, замученному нарядами и строевыми смотрами? О, вот что! Не хватает музыки. Не хватает автомагнитолы с зажигательными ритмами зарубежной эстрады. И тогда можно ехать бесконечно долго. И понимать, что процесс гораздо приятнее результата.

Мысли текущим моментом, наслаждайся им! Ибо кто знает, что ждет тебя впереди, хотя бы вот за тем поворотом. Как могу я загадывать на будущее, когда и ближайшая минута не подвластна мне. Есть какая-то магия в неопределенности судьбы. Она позволяет не думать, не размышлять мучительно о выборе вариантов. Когда от тебя ничего не зависит, то чувствуешь себя прекрасно.

Пока я в состоянии легкой полудремы предавался изящным рассуждениям о пользе безответственности, погода переменилась. Солнце исчезло за тучи, поднялся свежий ветерок, а местами моим глазам представились клочки тумана. Но это было не опасно. Неприятность обнаружилась в том, что мой славный Пятницкий упустил ведущую машину. Не было борта, за который могли зацепиться глаза. Куда ехать-то? Как ни странно, никого не было и позади.

Машина стояла на вершине какого-то перевала, под нами виднелись крыши, стены, куски заборов. Цельной картины не было: отдельные части поселка казались кусками разбросанной мозаики на мягком туманном фоне. И тишина. Ни рева моторов, ни шума голосов, ни лая собак.

Я выбрался из кабины под свист ветра.

— Ну что, Пятницкий, ты не чувствуешь, что мы последние люди на земле?! — я мрачно захохотал.

Вид мой, наверное, был как у сумасшедшего, но водила не понял моей байроновской иронии. Он прагматично хотел знать — куда ехать дальше? Его прагматизм обломал мой романтический восторг, вызванный отупением долгой дороги, и опустил на серую почву. Я разглядывал следы шин в пыли. Они все вели в разные стороны, будто не в далеких горах мы потеряли направление, а заблудились на оживленных улицах Нью-Йорка.

Личный состав, покинув пыльный кузов, разминал затекшие ноги, справлял большие и малые нужды, а я мучительно решал вопрос: «Стоять или не стоять? Ехать или не ехать?». Проходили минуты, но никто не появлялся. И никто не сотрясал воздух.

«Куда же все провалились?» — на этот раз я по-настоящему встревожился. Ну не попали же мы во временную дыру! Не могли же мы быть последними в колонне!

Но дунул особенно сильный и резкий порыв ветра, и в рассеявшемся облаке тумана, далеко внизу, я заметил, наконец, мелькнувшее пятно защитного цвета.

Этого было достаточно — оказалось, что другой дороги здесь все равно не было. Приятная во всех отношениях безальтернативность повела нас вниз, под гору, вслед за быстроходными товарищами.

Однако не успел я успокоиться от пережитой коллизии, как бледный вид моего водителя снова погнал в мою, еще и не успокоившуюся кровь, адреналин.

Боковым зрением я с тревогой отметил, что Пятницкий облизнул пересохшие губы, а маленькие капельки пота, выступившие на лбу, не оставили мне сомнений, что мой гусар — поэт пережил что-то не очень приятное за последние минуты.

— Ну-ка, друг, колись, что случилось? — спросил я, попытавшись придать своему голосу строгое, но отеческое звучание (в мои-то двадцать два года!).

Не удивительно, что вопрос мой прозвучал фальшиво: ни строго, ни отечески, а не пойми как. Но друга Пятницкого меньше всего волновали мои интонации, он сквозь зубы, (так говорят, когда приходится признаваться в каких-то неприятностях), прошипел:

— Тормоза…

И без того хмурое небо померкло перед моими глазами. Приехали! Теперь всю дорогу придется трястись от ужаса — если поедем сами. Или от позора если нас возьмут на буксир.

— Что, совсем не работают? — наверное, вопрос я задал идиотский. Но получил умный ответ, слегка попустивший мое ощущение национальной катастрофы.

— Да нет, качками тормозить пока можно… Но насколько хватит этого «пока»? Вот вопрос.

Мы посовещались, и я решил ехать до первой остановки. Опасное и необдуманное решение? Возможно. Но мне не хотелось опять оказаться в одиночестве. Пока едешь — есть надежда. А остановка — маленькая смерть.

Восемь человек за стенкой не подозревали ни о чем. Наверное, им было спокойно, а может быть, даже и весело. Вот также спокойно и весело они полетят в пропасть. Я прыснул от смеха. Пятницкий покосился на меня и непроизвольно отодвинулся.

— Ну что теперь, плакать что ли, — сказал я нравоучительно.

Хмарь оставалась позади. Снова впереди ощущалось солнце. Вот — вот должно появиться…

За поворотом появился задний борт «шишиги» второй роты.

— Тпру! — крякнул Пятницкий и энергично заработал сапогом. Остановились мы в нескольких сантиметрах от этого борта.

— Хиппуешь, клюшка! — крикнул Пятницкому высунувшийся по пояс из кабины сержант Супонев, водитель «шишиги», а по совместительству громила и ужас всего личного состава второй роты; человек с вечно небритой мордой.

«Хиппующий клюшка» в очередной раз вытер пот со лба.

Я постарался подбодрить закомплексовавшего водителя:

— Не переживай! Доедешь благополучно — получишь медаль. А не доедешь орден… Но извини — посмертно.

Ничуть не обнадеженный этим щедрым посулом, скорбный Пятницкий полез под машину смотреть тормоза. Как минимум, он хотел узнать — не вытекает ли из них тормозная жидкость.

Пока нервный водитель корячился под любимым автомобилем, я достал из коробки продукты, и, задумчиво повертев в руках банку тушенки, открыл ее штык — ножом. А что прикажите делать? Если я упаду в пропасть вместе с этой кучей металлолома, то не будет ли съедать меня тоскливая мысль, что зря пропадают продукты в вещмешке, а я ломаю кости голодный и неудовлетворенный желудочно? Вспомнилось мне в этот миг творение профессора Выбегалло человек, неудовлетворенный желудочно, и испортило весь аппетит. «Вот что я за мерзкий тип», — подумал я, — «нет, чтобы принять какое-то волевое решение, спасти ситуацию… Вместо это цепляешься за низменные плотские удовольствия, как будто пытаешься напоследок надышаться».

В этот мучительный момент «шишига» Супонева дернулась и поползла вперед. Позади нас загудели возмущенные клаксоны. Что ж, ведь мы перегородили им всю дорогу, образовали гигантский тромб. Сейчас нас скинут вниз, чтобы не мешались, а меня поставят к стенке… Нет, не так. Стенок здесь нет. Поставят меня, вот скажем, к этому каменному обрезу, где трещины и лопины складываются в некое подобие шестиконечной звезды…

Пятницкий запрыгнул в кабину заметно повеселевший. У меня тоже отлегло от сердца:

— Ну что, друг? Чем обрадуешь?

Грязный Пятницкий распустил пальцы веером и важно произнес:

— До цели доедем, а там что-нибудь придумаем.

Мы тронулись в тот самый момент, когда офицеры, прапорщики и контрактники с позади стоящих машин уже мчались к нам, чтобы вытащить нас из кабины, и, наверное, набить морду.

Но мы, ха-ха-ха, оставили их позади, и теперь они бессильно грозили нам кулаками, скрываясь в облаке пыли.

Опять мы были одни. Но уже не в туманной хмари, а под горячим солнцем, под ярким синим небом, вдыхая горный ветер и радуясь жизни.

Пару раз нас обгоняли безумцы. Ширина дороги позволяла разъехаться двум «Уралам», но я не рискнул бы на такие маневры на такой скорости, тем более, когда сзади прицеплена пушка. Но я догадывался, кто сидит в кабине этих мощных машин. Естественно лейтенант Поленый, и лейтенант Гаррифулин. Вечные друзья — соперники превратили скучный для них переход в веселое ралли. И водители, наверняка, под стать им — такие же отчаянные и жизнелюбивые парни.

Помню, в нашем Новопетровске был такой отчаянный малый, как любят говорить душевные школьные преподаватели, способный, но ленивый. Способностей его вполне хватило на то, чтобы угнать автомобиль, а леность мысли и любовь к острым ощущениям привела прямиком в столб, где и остался на долгое время след от его мозгов в виде темного пятнышка. Разговоров хватило на неделю, причем сочуствие в основном вызывал владелец машины. Его «ласточка» восстановлению не подлежала, а если учесть, что он ее только неделю как купил…

Из родни несостоявшегося пилота «Формулы -1» в наличии была только одна мать-одиночка. А какой с нее материальный спрос?

Несостоявшийся автовладелец продал оптом все годные запчасти со своей «ласточки» местным умельцам, а деньги пропил с горя. А будучи необуздан во хмелю, устроил драку в местной «тошниловке», где ударил нашего участкового по голове бутылкой.

Вот так этот малолетний осел разбил жизнь почтенному человеку, отцу двух детей.

Мимо этой «тошниловки» я всегда возвращался домой из школы. Повернуть за угол и прямая дорога к подъезду…

Я заснул. Мой сладкий сон прервал своим грохотом очередной обогнавший нас «Урал». На кабине гордо реял черный флаг с черепом и костями. Мелькнуло даже что-то похожее на «Анархия — мать порядка». Мелькнуло и скрылось в облаке пыли. Пятницкий яростно закручивал стекло. Я резво завертел ручкой со своей стороны — все меньше пыли набьется в кабину.

А это был Косач. Паразит, которого чуть не расстрелял командир разведроты Сабонис. Только этот выпускник Минского военно-политического, вместо работ Ленина трепетно изучавший материалы махновского движения, мог отчебучить такой прикол.

Атмосфера дисциплины с удалением от базы начала убывать. Сначала ее поддерживал страх, но ничего не происходило, и он улетучился. Но я бы не стал делать такие скоропалительные выводы. Все-таки с нами ехали такие крепкие командиры как капитан Скруджев и майор Бугаенко, и, как мне кажется, лейтенант Косач может развлечься в дороге, конечно, если хочет, но когда мы прибудем в район сосредоточения, то свой флажок он конкретно спрячет.

Собственно, так оно и произошло.

К вечеру эта поездка стала меня чрезвычайно доставать. Уже заболел копчик от жесткого сидения, устал вестибюлярный аппарат и гнусная пыль противно скрипела на зубах. Честно говоря, очень хотелось пить. Чего-нибудь холодненького и газированного.

Живописная местность осталась внизу, а здесь начались какие-то голые серые вершины, ни куста, ни травинки, пыльно, пасмурно и мрачно.

Пятницкий устал крутить баранку, «шишига» устала ехать, больные тормоза устали тормозить.

Но вот еще один подъем, и перед нами открылось то ли плато, то ли долина — черт ее разберет, но очень большое ровное место. Похоже, вся техника, обогнавшая нас, уже стояла тут.

«Неужели это Харами?» — подумал я. И был не прав. Это был Ботлих.

— А вон и наши! — закричал Пятницкий, и даже показал своей грязной рукой, где именно.

Я слегка прищурился и угадал фигурку Швецова. Около него крутился мой дорогой Вася, а вот Базаева не было видно. Что ж, если я не последний, это очень хорошо. Меньше вопросов. Строго говоря, Артур всегда слегка подтормаживал, так что ничего удивительного, что он задержался в пути. Может быть, часа два изучал деревья, обвязанные разноцветными ленточками попадались нам такие по пути несколько раз — с него станется.

Мы лихо подрулили к остальным машинам батареи, я выпрыгнул из кабины и с большим удовольствием размял затекшие от долгой дороги ноги. Швецов стоял как будто в легком недоумении, Вася сосредоточенно ковырял в носу, а когда ему это надоело, он стал грызть ногти. Я поддержал сослуживцев: вытащил спичку и начал чистить серу в ушах. Сера была черной от пыли. Я приуныл: воды не было даже в проекте, и бог знает, когда появится. На всякий случай я прихватил с собой вату и пузырек одеколона, чтобы протирать свою несвежую физиономию, но как мне казалось, срок для этого еще не подошел.

— Куда разворачиваться? — бодро спросил я у старших начальников.

Комбат кисло покосился на меня: запах утреннего перегара выветрился, но вид он до сих пор имел болезненный, глаза покраснели, и, судя по тому, как он поворачивал голову, она у него до сих пор болела.

Почему я не предложил ему похмелиться? Трудно сказать. Скорее всего, остановила меня мысль, что, судя по всему, этим вечером Шевцов снова отправится неплохо проводить время, но меня туда, естественно, не пригласят. Так зачем я буду тратить на него собственное лекарство, когда, я уверен в этом, он на меня никогда бы не потратился?

— Никуда не надо. Мы здесь только переночуем, — это как всегда лаконично и по делу объяснил мне ситуацию мой друг Вася.

Я остался стоять на месте, ковыряя носком берца землю, и принялся размышлять о том, чем собственно мне заняться в таком случае. Шевцов что-то негромко сказал Рацу, так что я ничего не услышал, и они быстрым шагом направились к скопищу штабных машин. Их было легко узнать по большому количеству высоких тонких антенн, стоящим на посту у дверей кунгов часовым, а также мельтешению денщиков.

Мне на глаза попалась «таблетка», куда-то лихо удалявшаяся от нашего расположения.

— Хе — хе — хе, — хмыкнул я, — за водкой небось поехали.

Смешок-то вышел у меня кривой и слегка грустный. Они-то поехали, а вот я что должен делать? Давно поджидавший этой минуты кишечник дал первый робкий сигнал. Это было сделано очень во время, и я тут же обеспокоился его ублажением. Тщательно оглядевшись, я заприметил метрах в двухстах от точки моего нахождения некую пещерку в песчаном бугре. Трудно сказать, как она могла образоваться, да и какая, собственно говоря, разница. Я легким шагом устремился в сторону обнаруженной мною пещеры, и обрадованный таким вниманием кишечник разошелся во всю. Мое изящное передвижение превратилось в легкое подобие полугалопа, но чем ближе я подбирался к цели, тем больше во мне росла тревога. Когда же я, уже постанывая и подпрыгивая, добрался до пещеры, то мои нехорошие предчувствия полностью подтвердились. Все ее дно покрывали как мины невыносимо смердящие продукты человеческой жизнедеятельности. Там и шагу-то ступить было некуда, не то что присесть. Вот черт! Обнадеженный ранее, и не желавший более признавать никаких уговоров кишечник сжался так, что я присел прямо там, где стоял, и наплевать мне было на все остальное…

Сходить я решил к Юре Венгру — нашему дивизионному командиру взвода связи. Юра был человеком, приятным во всех отношениях. В славное советское время Юра закончил институт с военной кафедрой, а потом два года прослужил в артиллерийском полку, который существовал ранее на месте нашей бригады. Потом он, естественно, уволился, жил простой гражданской жизнью, но когда Союз пал, а Егор Гайдар поднялся, жить простой гражданской жизнью ему стало несколько затруднительно. Помыкавшись без работы, денег и определенных перспектив, Юра почему-то решил, что армия — это то место, где его ждут с распростертыми объятиями.

Между прочим, он не ошибся. В Ростове ему даже благодушно предложили выбор места службы.

«Хочу туда, где личного состава поменьше, а техники — побольше», рявкнул, вытянувшись во фрунт, Венгр — (а это, между прочим, фамилия такая) — и получил желаемое. Он оказался как раз в том месте, где прошла его славная военная молодость.

Часами Юра размышлял, почему начальство решили, что именно здесь техники много, а личного состава мало, и не находил ответа. В конце концов, он пришел к тому выводу, что имелось в виду следующее: мало личного состава, который может с этой техникой работать. А так людей, вообще-то говоря, много. Когда он поделился своими размышлениями со мной, я с ним полностью согласился. Я даже добавил, что если принять этот тезис за основу рассуждений, то неминуемо придешь к тому выводу, что наша бригада попросту безлюдна. В пору просто кричать «Ау» или «Караул» — это уж кому как больше нравится.

А так как мы к этому моменту уже выпили на пару по бутылке славного кизлярского коньяка, то вышли на улицу и стали претворять теоретические выкладки в жизнь: он кричал «Ау!», а я — «Караул!». Это вызывало диссонанс, и мы договорились кричать что-то одно. Теперь уже он кричал «Караул», а я вопил «Ау». Мы снова замолчали, и задумчиво посмотрели друг на друга. В этот момент жена замполита второго батальона Люба Баринова вылила с высоты четвертого этажа нам на головы ведро воды.

Освеженные, мы отправились допивать коньяк.

Если учесть, что воды в этом пятиэтажном доме не было уже лет пять, и приносили ее из находящегося напротив дома военного городка ведрами в собственных ручках, можете себе представить, насколько сильно нам удалось донести до окружающих свой социальный протест. В час ночи.

Ну, так вот, я пошел к Юре. Раз Вася Рац оставил меня ради этого капитана Шевцова, карьерист несчастный, то пусть так оно и будет. А я пойду к Юре.

Первый, кто мне попался на глаза у машины связи, которой владел Венгр это рядовой Карапузенко. Я помнил этого солдата еще по штабу батальона, когда он круглосуточно мыл полы, бегал за сигаретами, пивом, вином и водкой, а потом еще и пытался охранять комнату дежурного по батальону. В то время он был тощ, немощен и жалок. Поистине христианским смирением лучились его темные семитские глаза, олицетворяя неземную кротость и стоицизм под ударами судьбы. Когда я стоял в наряде помощником дежурного по батальону, то мы часами обсуждали сколько дней осталось до его неизбежного дембеля. И он восклицал жалобно: «О Боже, сколько мне еще служить!». А я его утешал, цитирую вечные истины: «Молодость — это такой недостаток, который очень быстро проходит. И ты, Дима — (кстати) — еще со слезливым умилением будешь вспоминать это время. Вот припрет тебя приступ геморроя или радикулита, и завопишь ты нечеловеческим голосом — вот бы молодость вернуть! Тогда я еще ходить мог!». «Да-а,» — стонал он, — «другие-то тоже здоровы, но в армии не служат, а в кабаках с женщинами прохлаждаются!». Тут уже я не выдерживал: «Тебе что — армия наша не нравится?! Ты чего тут развел панические настроения, а?!». И грустный, ни в чем не убежденный Карапузенко уходил в очередной раз надраивать коридор.

Но с появлением Венгра жизнь бойца заметно изменилась к лучшему. Венгр забрал его в свой взвод, стал поручать специальную работу, у Димы появилось свое пристанище — склад связи в штабном помещении — и он начал упитываться, облагоображиваться, матереть и слегка борзеть.

Кончилось это тем, что два местных прапорщика его конкретно отлупили что-то он обещался отремонтировать, взял вещь, а сам в течение месяца к ней даже и не притронулся. А когда прапорщики пришли с претензией, что-то им неаккуратно ляпнул.

Венгр объяснил бойцу, что из-за него он не будет разборки чинить с местными ребятами, и вести себя надо поаккуратнее. Карапузенко пришел в чувство и все устаканилось.

Все — да не все. Дима оказался на редкость злопамятной сволочью: когда он увольнялся, то спер с Юриного склада две дефицитные запасные части. Похоже, он припомнил Юре, что тот не полез на рожон, защищая несчастного Карапузенко от разъяренных прапорщиков.

Но это будет потом, а сейчас Дима обустраивал место пребывания: окапывал машину, готовил ужин и не подпускал к машине посторонних. В настоящий момент боец стал крупным и упитанным мужчиной, солидным во всех отношениях. К такому на худой козе не подъедешь. Но я-то хорошо помню, каким он был, этот товарищ. А он помнил, что я помню, и потому сильно не выделывался. Карапузенко даже предупредительно приоткрыл дверь в кунг. Я похлопал его по плечу, и втиснулся в маленький жилой отсек.

Юра валялся на незастеленной лавке и слушал радио. Он молча кивнул мне на лавочку напротив. Я повалился на нее и блаженно вытянул ноги. Мы не произнесли ни слова, только слушали музыку, а потом я незаметно уснул…

— Это что за… чудовище… тут… валяется… а!? — в моем сне гудок паровоза перекрывал все прощальные речи, и горячий ветер сушил слезы на щеках провожающих, и светлые волосы колыхались, и рвался куда-то в сторону шелковый шарфик, а рев гудка все усиливался, звал за собой — туда, где горит горизонт, где черный дым застилает полнеба. И невыносимым ультразвуком физически скрутило мозги в черепной коробке. Да так, что я упал на колени…

Я лежал на полу кунга, уперевшись носом в комок грязи, на которой можно было разглядеть мельчайшие трещинки, оттенки, кусочки прилипших травинок, но изучал я это недолго. Потому что последовал весьма изящный пинок в мой зад, из-за которого я совсем неизящно подпрыгнул. Я обернулся, и — о, Боже подполковник Дарьялов, собственной персоной изволили приложить ко мне свою ногу. Я поклонился, щелкнул каблуками, и опрометью покинул уютное помещение. Боковым зрением успел заметить, что подполковник заваливается на нагретое мною место с блаженной улыбкой, а Юра даже не пошевелился.

Потирая ушибленную задницу, я побрел к своим «шишигам». Мне было омерзительно скучно. Я ненавижу скуку, я болею от безделья. Нет, я не трудоголик, но и слоняться бесцельно по расположению тоже не слишком хочется. Еще заметят, что я ничего не делаю, и впаяют такую задачу, что мало не покажется.

Впрочем, уже заметно смеркалось. Я добрел до своей машины, залез в кабину и уставился в стекло.

«Кто я? Что я тут делаю? И зачем вообще я появился на этой земле?», вот какие мысли крутились у меня в голове, вот до чего я дошел в неуставном психоанализе. Мне стало очень — очень грустно, я привалился боком к дверце, и снова заснул…

«Кругом толпа людей, а я все также одинок душевно».

Хочу, чтобы солнце светило в окно. Ну, не в окно, а через стекло кабины луч солнца пощекотал меня. Я открыл правый глаз. И тотчас зажмурил его. Потом открыл левый глаз, и осмотрелся. Где-то вдалеке кто-то шевелился и бегал, но в нашем расположении стояла тишина.

Стараясь не сильно шуметь, я выбрался наружу.

День обещал быть жарким, а пока тепло лишь только выгоняло холод тени. Туда, где солнца луч проникнуть не успел, слегка знобило. Я аккуратно прошел по всем машинам, пытаясь через стекло понять, где спит Швецов, а где сопит мой Вася. Но ни того, ни другого не обнаружил. Их не было, зато костра остатки на земле чернели. Мои бойцы устроили пикник, и весь сухпай затаренный доели. Около кострища сидя спал солдат. Его я не знал, хотя и помнил, что это боец шевцовской батареи. По его измызганному виду было не трудно догадаться, кто здесь вчера искал топливо, поджигал и обслуживал огонь.

Я начал разминаться, когда снизу, со стороны штабной техники показались Вася и Швецов. На этот раз Рац ступал уж очень осторожно, а вот Швецов топал радостно как слон. Он выбил клин клином, и теперь чувствовал себя здоровым и полным сил.

Что тут же и продемонстрировал всем, заорав:

— Батарея подъем! Стройся!

Очумевшие воины посыпались со всех сторон, и через две — три минуты уже стояли все, в том числе и изгвазданный солдат — костероносец.

— Враг рядом! — сказал комбат, — а потому повторим навыки наводки и стрельбы. Построение через пятнадцать минут. Оправиться, побриться, умыться и прочее… Вольно!

Шевцов с удовольствием закурил. Я не курил, а потому просто стоял столбом. А Вася ушел куда-то с независимым и очень деловитым выражением лица.

Вот сколько раз смотрел я на него, никогда не видел, чтобы он имел лицо простое и растерянное. Нет! Всегда деловой, всегда озабоченный — черт его знает, чем он был озабочен — и ни у кого даже язык не поворачивался усомниться в том, что Вася делает что-то необыкновенно важное и нужное именно в это момент.

Возможно, его просто приперло, и он ищет местечко поуютнее. Но кто усомнится в том, что опорожнение кишечника командира — это не важная боевая задача. В отношении Васи этого нельзя было себе даже вообразить. Немногословие и серьезное лицо — вот составляющие авторитета. Нет, конечно, если дальше покажешь себя полной бездарностью, то это тебе не поможет. И не надейся. Но начинать надо все-таки с этого. А там уже показывай класс. Вот так-то, дружок.

Через двадцать минут все шесть наших минометов стояли боевым уступом, и расчеты пыхтели, то наводя прицелы по точке наводке, то по каллиматорам, то по полупрямой, но получалось довольно неплохо. Претензий особых ни к кому не возникло, и через полчаса, совершенно удовлетворенный, Шевцов махнул рукой:

— Свободны!

«Подносы» так и остались стоять на боевом посту, а личный состав расползся, как тараканы — быстро и бесшумно. Щелк — и их нет!

Однако — щелк, щелк — не было и Васи. Я спросил у комбата, куда подевался старший офицер батареи, на что зевающий во всю пасть Швецов мне ответил, что это военная тайна. И полез в кабину досыпать.

А я взобрался на косогор, и подставил себя порывам горного ветра. Картина, представшая предо мной, была воистину восхитительна!

Весь наш военный лагерь оказался у меня под ногами. Ряды грозной боевой техники, палатки, выстроенные по линеечке, мельтешение военнослужащих — все это завораживало, наполняло ощущением силы и гордости от принадлежности к этой мощи, этому порядку и величию.

Недалеко от меня на сухой выжженной солнцем траве, сидели два контрактника из местных. Скорее всего, они относились к детям разных народов, отчего объясняться между собой им приходилось по-русски. В результате я слышал обрывочные фразы, которые постепенно складывались в отдельный сюжет, неожиданно оказавшийся весьма занимательным. Один из «солдат удачи» рассказывал другому, как он ночью обходил посты.

— Подхожу тихо к солдату, и шепчу ему: «Рюсский, сдавайсь!». У него как потекло между ног! И кажется, он обгадился к тому же…

Я воочию представил эту картину. Да, нетрудно обгадиться, если ты в боевом походе, один на посту, и бородатая нерусская рожа тычет тебе стволом в спину. По большому счету, надо не один мешок соли съесть, пока начнешь отличать аварцев и кумыков от чечен. А если солдат из Сибири приехал, или с Дальнего Востока?.. С другой стороны, как это так удалось к часовому подобраться незаметно? Эта парочка явно не тянула на техасских рейнджеров значит, боец приснул. А раз приснул, то извини, так тебе и надо — вперед наука будет!

Я еще немного посидел на краю, поболтал ногами, потом решил сходить в гости к артиллеристам — Поленому и Гарифуллину. Скорее всего, там должен был быть и Косач.

Сверху я отчетливо видел ряд развернутых и даже окопанных орудий. Там кто-то копошился, но с такого расстояния я не мог разглядеть — кто именно? Да и зачем? Подойду и сам все — все узнаю.

Бронежилет и автомат я оставил в кабине, поэтому идти мне было легко и приятно. Если бы не цепкая трава, местная почва от воздействия большого количества ног и машин давно бы превратилась в пыль, а так просто все утрамбовалось, стало ровным и приятным.

Гаррифулин руководил действиями личного состава по разбору и смазке казенной части орудий, очистке снарядов и подгонке снаряжения.

— Полезной работой занят? — поприветствовал я его, — ну, как дела? А где Сэм и капитан Куценко?

Рустам махнул рукой:

— Сэм ушел в разведку, а капитан после вчерашнего изволит отдыхать. Вон в той палатке.

— А-а-а… А Вася, случайно, не с Сэмом ушел? — я спросил совершенно спокойно, не напрягаясь, просто для того, чтобы проверить свою интуицию. Рустам относился ко всем таким делам со здоровым скепсисом, и не стал впадать в шпиономанию, как Швецов:

— Ну да, они вместе с разведкой и группой товарищей отправились на перевал разведать обстановку… Ну, кстати, и заодно чтобы решить, куда кому становиться, где селиться, где что под обстрел брать и так далее.

— То есть, от нас СОБы поехали, так?

— Ну почти, только частично поехали, а там, на месте, уже пешком, мало ли что…

Ясненько, коллеги скрылись от скуки в боевом походе. Сказать честно, я бы тоже не отказался бы съездить не рекогносцировку. Все лучше, чем бесцельно шататься из угла в угол, вернее, от одной машины к другой.

Скука…

Я вернулся к исходному пункту — к кабине своей машины. Потаращился немного не нее, потом вздохнул, и запрыгнул внутрь. Вытянул ноги, опустил козырек фуражки на глаза и расслабился. В памяти всплыла фраза Дейла Карнеги, из того первого, в мягкой обложке, издания: «Морские пехотинцы США потому такие сильные, что они часто отдыхают».

Капитан Молчанов был в отпуске, поэтому его и не было среди нас. Вот к кому бы я пошел с большим удовольствием. Он наверняка бы взял с собой гитару, и обязательно стояла бы на каком-нибудь столике бутылка водки, а еще две-три пустые валялись бы под ногами. И меня бы тоже обязательно угостили. И я бы выпил эту водку залпом, и внутри стало бы тепло, в голове весело, и жизнь показалась бы совсем не плохой штукой. Мир сузился бы до границ личных переживаний — до анализа своего «Я». А посторонние шумы оказались бы где-нибудь далеко — далеко. И я принес бы еще и свою бутылку водки, а Молчанов бы посмотрел выразительно, и закуску бы я тоже принес, а он бы закричал: «Ну, пошла вода в хату!». А потом мы бы пели «Левый, левый, левый берег Дона — пляжи, плесы, чайки у затона!».

Потом Игорь начал бы прикалываться над местными прапорщиками. Не знаю почему, но они не только не обижались на него, а шутки бывали довольно обидные, но даже и сами подначивали. Что-то есть в нем такое располагающее. Потому и меня к нему так тянет, к его наполовину уже лысой голове…

Но нету капитана с нами. Где-то отдыхает он под Ростовом.

В пять утра, когда лагерь пришел в движение, было пасмурно. Пятницкий разминал руки — ноги перед кабиной. Расчеты сворачивали минометы и грузились в транспорт. Я ограничился тем, что протер глаза и прошелся вокруг машины.

Вот-вот мы должны были отъехать. Я заметил, как авангард уже потянулся к выезду из долины. Разогретый Пятницкий запустил движок и оживленно подпрыгивал на сиденье. Я уже было совсем приготовился к отправлению, как дверцу с моей стороны распахнул Швецов. Я сразу понял, что дело плохо, а когда он еще и прорычал — Выметайся! — я понял, что все — труба.

И все же я застыл на месте с недоуменной рожей, на что комбат, легко приходивший в ярость по малейшему поводу начал брызгать слюной. Из его воплей я понял следующее.

У Швецова сломалась машина, он поедет в Васиной, Вася — в моей, а я пересяду в Швецовскую. Потом ее дотащат до ближайшей заставы, тут недалеко, и оставят на сохранение. А я должен забрать расчет, миномет, боеприпасы, сколько поместится, погрузить все это в машину техпомощи, и на ней уже доехать до перевала.

Выпалив все это, Швецов стал активно выкидывать меня из кабины, так что я даже не успел вытащить свои вещи.

— Да куда они денутся! — заорал комбат.

Ой, не скажите! Ой, не скажите! Шевцов — это тот тип, которому бы я доверил свое имущество в последнюю очередь. И был прав. Но ничего поделать не смог. Этот тип — начальник — уже сидел на моей месте, и они рванули с места в карьер. Я мстительно подумал, что он, по-моему, не в курсе на счет проблем с тормозами. Надеюсь, он переживет несколько неприятных минут.

Но долго пережевывать обиду было некогда, и я галопом помчался искать машину Шевцова, где толстый и ленивый водитель Курилов ковырялся во внутренностях «шишиги».

Ничего он не наковырял, потому что подлетела техпомощь, прицепила нас на буксир, и мы довольно резво тронулись вслед за наступающими войсками.

Застава действительно оказалась практически рядом. Мы посигналили, вышел заспанный, без головного убора лейтенант, открыл ворота, и мы въехали внутрь. Ничего разглядеть я не успел, потому что летеха начал тут же канючить у нас миномет.

— Мужики, — убедительно уговаривал он, — поймите меня правильно. Вот вы уедите, а меня на два десятка человек только автоматы и немного гранат. Нас же тут… Как чижиков расстрелять всех можно!.. А миномет… Это вещь! Ну оставьте!

Честное слово, я бы оставил. Я на секунду вообразил себя на его месте… и оставил бы. Но ведь вопросов будет! Воплей! Разборок!

Я отказал, скрепя сердце, но отказал. Миномет мы засунули в «техничку», а из боеприпасов удалось впихнуть только два ящика. Я махнул рукой, оторвался от погранца, и чуть ли не на ходу, так как ждать нас особо папоротники из ремроты не собирались, запрыгнул в кузов.

Наша новая машина оказалась в колонне самой последней. А я опустил свой зад на ящик с минами, но через секунду, на первой же кочке, ощутил со всей силой, что это не есть очень хорошо.

К счастью, бушлат свой я из кабины успел вырвать. Такую вещь Швецову нельзя было оставлять ни под каким предлогом! Теперь я постелил его под себя, и ощущения от ударов стали значительно слабее.

Но вот все-таки смотреть назад, на убегающую вдаль дорогу, а не вперед — навстречу опасностям и приключениям, мне было как-то не очень приятно. Но я смирился и с этим.

В конце — концов, Вася действительно был нужнее впереди, и какое я имею право выставляться, если Вася все-таки СОБ, а я так — бесплатное приложение?

Ехать на «техничке» оказалось довольно нудно. Во-первых, приходилось без конца тормозить, и чудно матерящиеся по-русски прапорщики вставляли ума в очередной вышедший из строя набор металлолома. Но пока не попалось ничего неисправимого. Цеплять на буксир никого не пришлось, и колонна худо-бедно двигалась без потерь.

Появилось солнце, оно освещало ту пропасть, по краю которой мы ехали, и вид далеких дорог, похожих на паутину, спичечных коробков вместо дорог, и пятен зелени, помимо романтических переживаний вызывал где-то внутри изрядные опасения: ведь если что, то справа отвес, слева — пропасть, и бежать то, собственно говоря, некуда. Самовнушение достигло таких размеров, что я приказал двум бойцам пересесть поближе к заднему борту, снять автоматы, и внимательно смотреть по сторонам, особенно поверху. Потому что оттуда могут и гранату бросить, и из гранатомета выстрелить.

Бойцы в расчете мне попались молодые, дальневосточники, они слушали меня открыв рот, и беспрекословно выполнили приказ. Толстый Курилов, пока ничуть не встревоженный потерей машины, (потом он поймет — ЧТО он потерял), дрых где-то за краном. Периодически звук его сопения прорывался даже через гул мотора.

Солнце опять исчезло, небо стало непроницаемо серым, начали попадаться обрывки тумана и, честно сказать, похолодало. Да так похолодало, что я даже вытащил измятый бушлат из-под себя и надел его на себя. Сразу стало уютнее. Вскоре мы встали, и встали конкретно.

В кузов заглянул прапорщик Асланбек и сообщил новость:

— У нас «Урал» на мину наехал!

У меня отпала челюсть. Я представил себе разнесенные в сторону запчасти, куски тел, и спросил одними губами:

— Сколько?

— Чего сколько? — Асланбек выглядел несколько озадаченным.

Я произнес уже намного решительнее:

— Сколько наших погибло? И кто?

Прапорщик как-то неопределенно сморщился и засмеялся:

— Какие там погибло, да..! Ты что! Колесо оторвало у машины и все на этом кончилось. Все целые и здоровые, уже колесо поменяли сами. Даже ехать могут… А вот что дальше будет, не знаю.

— Слушай, Асланбек, долго еще ехать-то, а?

— Да нет. Почти приехали. Ну, может час еще ехать. Не больше.

«Ну вот», — подумал я, — «начинается. Сначала мины легкие, противопехотные, потом чего покруче, а потом и обстрел может начаться». Я передернул затвор, и снова поставил автомат на предохранитель.

Внимательно наблюдавшая за мной молодежь тоже лихорадочно защелкала затворами. Глядя на такое дело, я только и смог им сказать:

— Вы только потом не забудьте, что у вас патрон в патроннике, а то перестреляете друг — друга, бойцы Красной армии, ё-моё.

Они дружно закивали головами, а водила только зевал. Он не принял участия во всеобщем оживлении, наверное, решил, что в его толстой шкуре застрянут любые пули и осколки.

Туман за пределами машины усиливался. А сырость заползла и вовнутрь.