Харчевня в Шпессарте

Холодное сердце Часть вторая

Когда в понедельник утром Петер пришел на свой стекольный завод, он застал там непрошеных гостей — начальника округа и трех судейских.

Начальник вежливо поздоровался с Петером, спросил, хорошо ли он почивал и как его здоровье, а потом вытащил из кармана длинный список, в котором стояли имена всех, кому Петер был должен.

— Собираетесь ли вы, сударь, заплатить всем этим лицам? — спросил начальник, строго глядя на Петера. — Если собираетесь, прошу вас поторопиться. Времени у меня немного, а до тюрьмы добрых три часа ходу.

Петеру пришлось сознаться, что платить ему нечем, и судейские без долгих разговоров приступили к описи его имущества.

Они описали дом и пристройки, завод и конюшню, коляску и лошадей. Описали стеклянную посуду, которая стояла в кладовых, и метлу, которой подметают двор… Словом, всё-всё, что только попалось им на глаза.

Пока они расхаживали по двору, все разглядывая, ощупывая и оценивая, Петер стоял в стороне и посвистывал, стараясь показать, что это его нимало не беспокоит. И вдруг в ушах у него зазвучали слова Михеля: «Ну, Петер Мунк, твоя песенка спета!..»

Сердце у него тревожно ёкнуло и кровь застучала в висках.

«А ведь до Еловой горы совсем не так далеко, ближе, чем до тюрьмы, подумал он. — Если маленький не захотел помочь, что ж, пойду попрошу большого…»

И, не дожидаясь, покуда судейские кончат свое дело, он украдкой вышел за ворота и бегом побежал в лес.

Он бежал быстро — быстрее, чем заяц от гончих собак, — и сам не заметил, как очутился на вершине Еловой горы.

Когда он пробегал мимо старой большой ели, под которой в первый раз разговаривал со Стеклянным Человечком, ему показалось, что чьи-то невидимые руки стараются поймать и удержать его. Но он вырвался и опрометью побежал дальше…

Вот и канава, за которой начинаются владения Михеля-Великана!..

Одним прыжком перемахнул Петер на ту сторону и, едва отдышавшись, крикнул:

— Господин Михель! Михель-Великан!.. И не успело эхо откликнуться на его крик, как перед ним словно из-под земли выросла знакомая страшная фигура чуть ли не в сосну ростом, в одежде плотогона, с огромным багром на плече… Михель-Великан явился на зов.

— Ага, пришел-таки! — сказал он, смеясь. — Ну что, дочиста облупили тебя? Шкура-то еще цела, или, может, и ту содрали и продали за долги? Да полно, полно, не горюй! Пойдем-ка лучше ко мне, потолкуем… Авось и сговоримся…

И он зашагал саженными шагами в гору по каменной узкой тропинке.

«Сговоримся?.. — думал Петер, стараясь не отстать от него. — Чего же ему от меня надо? Сам ведь знает, что у меня ни гроша за душой… Работать на себя заставит, что ли?»

Лесная тропинка становилась все круче и круче и наконец оборвалась. Они очутились перед глубоким темным ущельем.

Михель-Великан не задумываясь сбежал по отвесной скале, словно это была пологая лестница. А Петер остановился на самом краю, со страхом глядя вниз и не понимая, что же ему делать дальше. Ущелье было такое глубокое, что сверху даже Михель-Великан казался маленьким, как Стеклянный Человечек.

И вдруг — Петер едва мог поверить своим глазам — Михель стал расти. Он рос, рос, пока не стал вышиной с кёльнскую колокольню. Тогда он протянул Петеру руку, длинную, как багор, подставил ладонь, которая была больше, чем стол в трактире, и сказал голосом гулким, как погребальный колокол:

— Садись ко мне на руку да покрепче держись за палец! Не бойся, не упадешь!

Замирая от ужаса, Петер перешагнул на ладонь великана и ухватился за его большой палец. Великан стал медленно опускать руку, и чем ниже он ее опускал, тем меньше становился сам.

Когда он наконец поставил Петера на землю, он уже опять был такого роста, как всегда, — гораздо больше человека, но немного меньше сосны.

Петер оглянулся по сторонам. На дне ущелья было так же светло, как наверху, только свет здесь был какой-то неживой — холодный, резкий. От него делалось больно глазам.

Вокруг не было видно ни дерева, ни куста, ни цветка. На каменной площадке стоял большой дом, обыкновенный дом — не хуже и не лучше, чем те, в которых живут богатые шварцвальдские плотогоны, разве что побольше, а так — ничего особенного.

Михель, не говоря ни слова, отворил дверь, и они вошли в горницу. И здесь всё было, как у всех: деревянные стенные часы — изделие шварцвалъдских часовщиков, — изразцовая расписная печь, широкие скамьи, всякая домашняя утварь на полках вдоль стен.

Только почему-то казалось, что здесь никто не живет, — от печки веяло холодом, часы молчали.

— Ну присаживайся, приятель, — сказал Михель. — Выпьем по стакану вина.

Он вышел в другую комнату и скоро вернулся с большим кувшином и двумя пузатыми стеклянными стаканами — точь-в-точь такими, какие делали на заводе у Петера.

Налив вина себе и гостю, он завел разговор о всякой всячине, о чужих краях, где ему не раз довелось побывать, о прекрасных городах и реках, о больших кораблях, пересекающих моря, и наконец так раззадорил Петера, что тому до смерти захотелось поездить по белу свету и посмотреть на все его диковинки.

— Да, вот это жизнь!.. — сказал он. — А мы-то, дураки, сидим весь век на одном месте и ничего не видим, кроме елок да сосен.

— Что ж, — лукаво прищурившись, сказал Михель-Великан. — И тебе пути не заказаны. Можно и постранствовать, и делом позаняться. Всё можно — только бы хватило смелости, твердости, здравого смысла… Только бы не мешало глупое сердце!.. А как оно мешает, черт побери!.. Вспомни-ка, сколько раз тебе в голову приходили какие-нибудь славные затеи, а сердце вдруг дрогнет, заколотится, ты и струсишь ни с того ни с сего. А если кто-нибудь обидит тебя, да еще ни за что ни про что? Кажется, и думать не о чем, а сердце ноет, щемит… Ну вот скажи-ка мне сам: когда тебя вчера вечером обозвали обманщиком и вытолкали из трактира, голова у тебя заболела, что ли? А когда судейские описали твой завод и дом, у тебя, может быть, заболел живот? Ну, говори прямо, что у тебя заболело?

— Сердце, — сказал Петер.

И, словно подтверждая его слова, сердце у него в груди тревожно сжалось и забилось часто-часто.

— Так, — сказал Михель-Великан и покачал головой. — Мне вот говорил кое-кто, что ты, покуда у тебя были деньги, не жалея, раздавал их всяким побирушкам да попрошайкам. Правда это?

— Правда, — шепотом сказал Петер. Михель кивнул головой.

— Так, — повторил он опять. — А скажи мне, зачем ты это делал? Какая тебе от этого польза? Что ты получил за свои деньги? Пожелания всяких благ и доброго здоровья! Ну и что же, ты стал от этого здоровее? Да половины этих выброшенных денег хватило бы, чтобы держать при себе хорошего врача. А это было бы гораздо полезнее для твоего здоровья, чем все пожелания, вместе взятые. Знал ты это? Знал. Что же тебя заставляло всякий раз, когда какой-нибудь грязный нищий протягивал тебе свою помятую шляпу, опускать руку в карман? Сердце, опять-таки сердце, а не глаза, не язык, не руки и не ноги. Ты, как говорится, слишком близко все принимал к сердцу.

— Но как же сделать, чтобы этого не было? — спросил Петер. — Сердцу не прикажешь!.. Вот и сейчас — я бы так хотел, чтоб оно перестало дрожать и болеть. А оно дрожит и болит.

Михель засмеялся.

— Ну еще бы! — сказал он. — Где тебе с ним справиться! Люди покрепче и те не могут совладать со всеми его прихотями и причудами. Знаешь что, братец, отдай-ка ты его лучше мне. Увидишь, как я с ним управлюсь.

— Что? — в ужасе закричал Петер. — Отдать вам сердце?.. Но ведь я же умру на месте. Нет, нет, ни за что!

— Пустое! — сказал Михель. — Это если бы кто-нибудь из ваших господ хирургов вздумал вынуть из тебя сердце, тогда ты бы, конечно, не прожил и минуты. Ну, а я — другое дело. И жив будешь и здоров, как никогда. Да вот поди сюда, погляди своими глазами… Сам увидишь, что бояться нечего.

Он встал, отворил дверь в соседнюю комнату и поманил Петера рукой:

— Входи сюда, приятель, не бойся! Тут есть на что поглядеть.

Петер переступил порог и невольно остановился, не смея поверить своим глазам.

Сердце в груди у него так сильно сжалось, что он едва перевел дыхание.

Вдоль стен на длинных деревянных полках стояли рядами стеклянные банки, до самых краев налитые какой-то прозрачной жидкостью.

А в каждой банке лежало человеческое сердце. Сверху на ярлычке, приклеенном к стеклу, было написано имя и прозвище того, в чьей груди оно раньше билось.

Петер медленно пошел вдоль полок, читая ярлычок за ярлычком. На одном было написано: «сердце господина начальника округа», на другом — «сердце главного лесничего». На третьем просто — «Иезекиил Толстый», на пятом — «король танцев».

Дальше подряд стояли шесть сердец скупщиков хлеба, три сердца богатых ростовщиков, два таможенных сердца, четыре судейских…

Словом, много сердец и много почтенных имен, известных всей округе.

— Видишь, — сказал Михель-Великан, — ни одно из этих сердец не сжимается больше ни от страха, ни от огорчения. Их бывшие хозяева избавились раз навсегда от всяких забот, тревог, пороков сердца и прекрасно чувствуют себя, с тех пор как выселили из своей груди беспокойного жильца.

— Да, но что же теперь у них в груди вместо сердца? — спросил, запинаясь, Петер, у которого голова пошла кругом от всего, что он видел и слышал.

— А вот что, — спокойно ответил Михель. Он выдвинул какой-то ящик и достал оттуда каменное сердце.

— Это? — переспросил Петер, задыхаясь, и холодная дрожь пробежала у него по спине. — Мраморное сердце?.. Но ведь от него, должно быть, очень холодно в груди?

— Конечно, оно немного холодит, — сказал Михель, — но это очень приятная прохлада. Да и зачем, собственно, сердце непременно должно быть горячим? Зимой, когда холодно, вишневая наливка греет куда лучше, чем самое горячее сердце. А летом, когда и без того душно и жарко, ты и не поверить, как славно освежает такое мраморное сердечко. А главное — оно-то уж не забьется у тебя ни от страха, ни от тревоги, ни от глупой жалости. Очень удобно!

Петер пожал плечами.

— И это все, зачем вы меня позвали? — спросил он у великана. — По правде сказать, не того я ожидал от вас. Мне нужны деньги, а вы мне предлагаете камень.

— Ну, я думаю, ста тысяч гульденов хватит тебе на первое время, — сказал Михель. — Если сумеешь выгодно пустить их в оборот, ты можешь стать настоящим богачом.

— Сто тысяч!.. — закричал, не веря своим ушам, бедный угольщик, и сердце его забилось так сильно, что он невольно придержал его рукой. — Да не колотись ты, неугомонное! Скоро я навсегда разделаюсь с тобой… Господин Михель, я согласен на всё! Дайте мне деньги и ваш камешек, а этого бестолкового барабанщика можете взять себе.

— Я так и знал, что ты парень с головой, — дружески улыбаясь, сказал Михель. — По этому случаю следует выпить. А потом и делом займемся.

Они уселись за стол и выпили по стакану крепкого, густого, точно кровь, вина, потом еще по стакану, еще по стакану, и так до тех пор, пока большой кувшин не опустел совсем.

В ушах у Петера зашумело и, уронив голову на руки, он заснул мертвым сном.

Петера разбудили веселые звуки почтового рожка. Он сидел в прекрасной карете. Лошади мерно стучали копытами, и карета быстро катилась. Выглянув из окошка, он увидел далеко позади горы Шварцвальда в дымке синего тумана.

Сначала он никак не мог поверить, что это он сам, угольщик Петер Мунк, сидит на мягких подушках в богатой барской карете. Да и платье на нем было такое, какое ему и во сне не снилось… А все-таки это был он, угольщик Петер Мунк!..

На минуту Петер задумался. Вот он первый раз в жизни покидает эти горы и долины, поросшие еловым лесом. Но почему-то ему совсем не жалко уезжать из родных мест. Да и мысль о том, что он оставил свою старуху мать одну, в нужде и тревоге, не сказав ей на прощание ни одного слова, тоже нисколько не опечалила его.

«Ах да, — вспомнил он вдруг, — ведь у меня теперь каменное сердце!.. Спасибо Михелю-Голландцу — он избавил меня от всех этих слез, вздохов, сожалений…»

Он приложил руку к груди и почувствовал только легкий холодок. Каменное сердце не билось.

«Ну относительно сердца он сдержал свое слово, — подумал Петер. — А вот как насчет денег?»

Он принялся осматривать карету и среди вороха всяких дорожных вещей нашел большую кожаную сумку, туго набитую золотом и чеками на торговые дома во всех больших городах.

«Ну, теперь всё в порядке», — подумал Петер и уселся поудобнее среди мягких кожаных подушек.

Так началась новая жизнь господина Петера Мунка.

Два года ездил он по белу свету, много видел, но ничего не заметил, кроме почтовых станций, вывесок на домах да гостиниц, в которых он останавливался.

Впрочем, Петер всегда нанимал человека, который показывал ему достопримечательности каждого города.

Глаза его смотрели на прекрасные здания, картины и сады, уши слушали музыку, веселый смех, умные беседы, но ничто его не занимало и не радовало, потому что сердце у него всегда оставалось холодным.

Только и было у него удовольствия, что сытно есть и сладко спать.

Однако все кушанья ему почему-то скоро приелись, а сон стал бежать от него. И ночью, ворочаясь с боку на бок, он не раз вспоминал о том, как хорошо ему спалось в лесу около угольной ямы и как вкусен был жалкий обед, который приносила из дому мать.

Ему никогда теперь не бывало грустно, но зато не бывало и весело.

Если другие смеялись при нем, он только из вежливости растягивал губы.

Ему даже казалось иногда, что он просто разучился смеяться, а ведь прежде, бывало, его мог насмешить всякий пустяк.

В конце концов ему стало так скучно, что он решил вернуться домой. Не все ли равно, где скучать?

Когда он снова увидел темные леса Шварцвальда и добродушные лица земляков, кровь на мгновение прилила к его сердцу, и ему даже показалось, что он сейчас обрадуется. Нет! Каменное сердце осталось таким же холодным, как было. Камень — это камень.

Вернувшись в родные места, Петер раньше всего пошел повидаться с Михелем-Голландцем. Тот встретил его по-приятельски.

— Здорово, дружище! — сказал он. — Ну что, хорошо съездил? Повидал белый свет?

— Да как вам сказать… — ответил Петер. — Видел я, разумеется, немало, но все это глупости, одна скука… Вообще должен вам сказать, Михель, что этот камешек, которым вы меня наградили, не такая уж находка. Конечно, он меня избавляет от многих неприятностей. Я никогда не сержусь, не грущу, но зато никогда и не радуюсь. Словно я живу наполовину… Нельзя ли сделать его хоть немного поживее? А еще лучше — отдайте мне мое прежнее сердце. За двадцать пять лет я порядком привык к нему, и хоть иной раз оно и пошаливало — всё же это было веселое, славное сердце.

Михель-Великан расхохотался.

— Ну и дурак же ты, Петер Мунк, как я погляжу, — сказал он. — Ездил-ездил, а ума не набрался. Ты знаешь, отчего тебе скучно? От безделья. А ты все валишь на сердце. Сердце тут решительно ни при чем. Ты лучше послушай меня: построй себе дом, женись, пусти деньги в оборот. Когда каждый гульден будет у тебя превращаться в десять, тебе станет так весело, как никогда. Деньгам даже камень обрадуется.

Петер без долгих споров согласился с ним. Михель-Голландец тут же подарил ему еще сто тысяч гульденов, и они расстались друзьями.

Скоро по всему Шварцвальду пошла молва о том, что угольщик Петер Мунк воротился домой еще богаче, чем был до отъезда.

И тут случилось то, что обычно бывает в таких случаях. Он опять стал желанным гостем в трактире, все кланялись ему, спешили пожать руку, каждый рад был назвать его своим другом.

Стекольное дело он бросил и начал торговать лесом. Но и это было только для вида.

На самом деле он торговал не лесом, а деньгами: давал их взаймы и получал назад с лихвою.

Мало-помалу половина Шварцвальда оказалась у него в долгу.

С начальником округа он был теперь запанибрата. И стоило Петеру только заикнуться, что кто-то не уплатил ему деньги в срок, как судейские мигом налетали на дом несчастного должника, всё описывали, оценивали и продавали с молотка. Таким образом каждый гульден, который Петер получил от Михеля-Голландца, очень скоро превратился в десять.

Правда, сначала господину Петеру Мунку немного докучали мольбы, слезы и упреки. Целые толпы должников днем и ночью осаждали его двери. Мужчины умоляли об отсрочке, женщины старались слезами смягчить его каменное сердце, дети просили хлеба…

Однако всё это уладилось как нельзя лучше, когда Петер обзавелся двумя огромными овчарками. Стоило спустить их с цепи, как вся эта, по выражению Петера, «кошачья музыка» мигом прекращалась.

Но больше всего досаждала ему «старуха» (так называл он свою мать, госпожу Мунк).

Когда Петер вернулся из странствий, снова разбогатевший и всеми уважаемый, он даже не зашел в ее бедную хижину.

Старая, полуголодная, больная, она приходила к нему во двор, опираясь на палку, и робко останавливалась у порога.

Просить у чужих она не смела, чтобы не позорить своего богатого сына, и каждую субботу приходила к его дверям, ожидая подаяния и не решаясь войти в дом, откуда один раз ее уже выгнали.

Завидя старуху из окна, Петер, сердито хмурясь, доставал из кармана несколько медяков, заворачивал их в клочок бумаги и, кликнув слугу, высылал матери. Он слышал, как она дрожащим голосом благодарила его и желала ему всякого благополучия, слышал, как, покашливая и постукивая палочкой, пробиралась она мимо его окон, но думал только о том, что вот опять понапрасну истратил несколько грошей.

Да что и говорить, теперь это был уже не тот Петер Мунк, бесшабашный весельчак, который без счета бросал деньги бродячим музыкантам и всегда был готов помочь первому встречному бедняку. Нынешний Петер Мунк хорошо знал цену деньгам и ничего другого не желал знать.

С каждым днем он делался все богаче и богаче, но веселее ему не становилось.

И вот, вспомнив совет Михеля-Великана, он решил жениться.

Петер знал, что любой почтенный человек в Шварцвальде с радостью отдаст за него свою дочь, но он был разборчив. Ему хотелось, чтобы все хвалили его выбор и завидовали его счастью. Он объехал весь край, заглянул во все углы и закоулки, посмотрел всех невест, но ни одна из них не показалась ему достойной стать супругой господина Мунка.

Наконец на одной вечеринке ему сказали, что самая красивая и скромная девушка во всем Шварцвальде — это Лизбет, дочь бедного дровосека. Но она никогда не бывает на танцах, сидит дома, шьет, хозяйничает и ухаживает за стариком отцом. Лучше этой невесты нет не только в здешних местах, но и на всем свете.

Не откладывая дела, Петер собрался и поехал к отцу красавицы. Бедный дровосек был очень удивлен посещением такого важного господина. Но еще больше удивился он, когда узнал, что этот важный господин хочет посвататься к его дочери.

Как было не ухватиться за такое счастье!

Старик решил, что его горестям и заботам пришел конец, и, недолго думая, дал Петеру согласие, даже не спросив красавицу Лизбет.

А красавица Лизбет была покорной дочерью. Она беспрекословно исполнила волю отца и стала госпожою Мунк.

Но невесело жилось бедняжке в богатом доме ее мужа. Все соседи считали ее примерной хозяйкой, а господину Петеру она никак не могла угодить.

У нее было доброе сердце, и, зная, что в доме сундуки ломятся от всякого добра, она не считала за грех накормить какую-нибудь бедную старушку, вынести рюмку вина прохожему старику или дать несколько мелких монеток соседским детям на сласти.

Но когда Петер однажды узнал об этом, он весь побагровел от злости и сказал:

— Как ты смеешь швырять направо и налево мое добро? Забыла, что сама нищая?.. Смотри у меня, чтобы это было в последний раз, а не то…

И он так взглянул на нее, что сердце похолодело в груди у бедной Лизбет. Она горько заплакала и ушла к себе.

С тех пор всякий раз, когда какой-нибудь бедняк проходил мимо их дома, Лизбет закрывала окно или отворачивалась, чтобы не видеть чужой бедности. Но ни разу не посмела она ослушаться своего сурового мужа.

Никто не знал, сколько слез она пролила по ночам, думая о холодном, безжалостном сердце Петера, но все знали теперь, что госпожа Мунк не даст умирающему глотка воды и голодному корки хлеба. Она прослыла самой скупой хозяйкой в Шварцвальде.

Однажды Лизбет сидела перед домом, пряла пряжу и напевала какую-то песенку. На душе у нее было в этот день легко и весело, потому что погода была отличная, а господин Петер уехал по делам.

И вдруг она увидела, что по дороге идет какой-то старенький старичок. Сгибаясь в три погибели, он тащил на спине большой, туго набитый мешок.

Старичок то и дело останавливался, чтобы перевести дух и стереть пот со лба.

«Бедный, — подумала Лизбет, — как трудно ему нести такую непосильную ношу!»

А старичок, подойдя к ней, сбросил на землю свой огромный мешок, тяжело опустился на него и сказал едва слышным голосом:

— Будьте милостивы, хозяюшка! Дайте мне глоток воды. До того измучился, что просто с ног валюсь.

— Как же можно в ваши годы таскать такие тяжести! — сказала Лизбет.

— Что поделаешь! Бедность!.. — ответил старичок. — Жить-то ведь чем-нибудь надо. Конечно, такой богатой женщине, как вы, это и понять мудрено. Вот вы, наверно, кроме сливок, и не пьете ничего, а я и за глоток воды скажу спасибо.

Ничего не ответив, Лизбет побежала в дом и налила полный ковшик воды. Она хотела уже отнести его прохожему, но вдруг, не дойдя до порога, остановилась и снова вернулась в комнату. Отворив шкаф, она достала большую узорчатую кружку, налила до краев вином и, прикрыв сверху свежим, только что испеченным хлебцем, вынесла старику.

— Вот, — сказала она, — подкрепитесь на дорогу. Старичок с удивлением посмотрел на Лизбет своими выцветшими, светлыми, как стекло, глазами. Он медленно выпил вино, отломил кусочек хлеба и сказал дрожащим голосом:

— Я человек старый, но мало видел на своем веку людей с таким добрым сердцем, как у вас. А доброта никогда не остается без награды…

— И свою награду она получит сейчас же! — загремел у них за спиной страшный голос.

Они обернулись и увидели господина Петера.

— Так вот ты как!.. — проговорил он сквозь зубы, сжимая в руках кнут и подступая к Лизбет. — Самое лучшее вино из моего погреба ты наливаешь в мою самую любимую кружку и угощаешь каких-то грязных бродяг… Вот же тебе! Получай свою награду!..

Он размахнулся и изо всей силы ударил жену по голове тяжелым кнутовищем из черного дерева.

Не успев даже вскрикнуть, Лизбет упала на руки старика.

Каменное сердце не знает ни сожаления, ни раскаяния. Но тут даже Петеру стало не по себе, и он бросился к Лизбет, чтобы поднять ее.

— Не трудись, угольщик Мунк! — вдруг сказал старик хорошо знакомым Петеру голосом. — Ты сломал самый прекрасный цветок в Шварцвальде, и он никогда больше не зацветет.

Петер невольно отшатнулся.

— Так это вы, господин Стеклянный Человечек! — в ужасе прошептал он. — Ну, да что сделано, того уж не воротишь. Но я надеюсь по крайней мере, что вы не донесете на меня в суд…

— В суд? — Стеклянный Человечек горько усмехнулся. — Нет, я слишком хорошо знаю твоих приятелей — судейских… Кто мог продать свое сердце, тот и совесть продаст не задумавшись. Я сам буду судить тебя!..

От этих слов в глазах у Петера потемнело.

— Не тебе меня судить, старый скряга! — закричал он, потрясая кулаками. Это ты погубил меня! Да, да, ты, и никто другой! По твоей милости пошел я на поклон к Михелю-Голландцу. И теперь ты сам должен держать ответ передо мной, а не я перед тобой!..

И он вне себя замахнулся кнутом. Но рука его так и застыла в воздухе.

На глазах у него Стеклянный Человечек вдруг стал расти. Он рос все больше, больше, пока не заслонил дом, деревья, даже солнце… Глаза его метали искры и были ярче самого яркого пламени. Он дохнул — и палящий жар пронизал Петера насквозь, так что даже его каменное сердце согрелось и дрогнуло, как будто снова забилось. Нет, никогда даже Михель-Великан не казался ему таким страшным!

Петер упал на землю и закрыл голову руками, чтобы защититься от мести разгневанного Стеклянного Человечка, но вдруг почувствовал, что огромная рука, цепкая, словно когти коршуна, схватила его, подняла высоко в воздух и, завертев, как ветер крутит сухую былинку, швырнула оземь.

— Жалкий червяк!.. — загремел над ним громовой голос. — Я мог бы на месте испепелить тебя! Но, так и быть, ради этой бедной, кроткой женщины дарю тебе еще семь дней жизни. Если за эти дни ты не раскаешься — берегись!..

Точно огненный вихрь промчался над Петером — и всё стихло.

Вечером люди, проходившие мимо, увидели Петера лежащим на земле у порога своего дома.

Он был бледен как мертвец, сердце у него не билось, и соседи уже решили, что он умер (ведь они-то не знали, что сердце его не бьется, потому что оно каменное). Но тут кто-то заметил, что Петер еще дышит. Принесли воды, смочили ему лоб, и он очнулся…

— Лизбет!.. Где Лизбет? — спросил он хриплым шепотом.

Но никто не знал, где она.

Он поблагодарил людей за помощь и вошел в дом. Лизбет не было и там.

Петер совсем растерялся. Что же это значит? Куда она исчезла? Живая или мертвая, она должна быть здесь.

Так прошло несколько дней. С утра до ночи бродил он по дому, не зная, за что взяться. А ночью, стоило ему только закрыть глаза, его будил тихий голос:

— Петер, достань себе горячее сердце! Достань себе горячее сердце, Петер!..

Это был голос Лизбет. Петер вскакивал, озирался по сторонам, но ее нигде не было.

Соседям он сказал, что жена поехала на несколько дней навестить отца. Ему, конечно, поверили. Но ведь рано или поздно они узнают, что это неправда. Что сказать тогда? А дни, отпущенные ему, для того чтобы он раскаялся, всё шли и шли, и час расплаты приближался. Но как он мог раскаяться, когда его каменное сердце не знало раскаяния? Ах, если бы в самом деле он мог добыть себе сердце погорячей!

И вот, когда седьмой день был уже на исходе, Петер решился. Он надел праздничный камзол, шляпу, вскочил на коня и поскакал к Еловой горе.

Там, где начинался частый ельник, он спешился, привязал лошадь к дереву, а сам, цепляясь за колючие ветки, полез наверх.

Около большой ели он остановился, снял шляпу и, с трудом припоминая слова, медленно проговорил:

И Стеклянный Человечек появился. Но теперь он был весь в черном: кафтанчик из черного матового стекла, черные панталоны, черные чулки… Черная хрустальная лента обвивала его шляпу.

Он едва взглянул на Петера и спросил безучастным голосом:

— Что тебе надо от меня, Петер Мунк?

— У меня осталось еще одно желание, господин Стеклянный Человечек, сказал Петер, не смея поднять глаза. — Я хотел бы, чтобы вы его исполнили.

— Разве у каменного сердца могут быть желания! — ответил Стеклянный Человечек. — У тебя уже есть все, что нужно таким людям, как ты. А если тебе еще чего-нибудь не хватает, проси у своего друга Михеля. Я вряд ли смогу тебе помочь.

— Но ведь вы сами обещали мне исполнить три желания. Одно еще остается за мной!..

— Я обещал исполнить третье твое желание, только если оно не будет безрассудным. Ну говори, что ты там еще придумал?

— Я хотел бы… Я хотел бы… — начал прерывающимся голосом Петер. Господин Стеклянный Человечек! Выньте из моей груди этот мертвый камень и дайте мне мое живое сердце.

— Да разве ты со мной заключил эту сделку? — сказал Стеклянный Человечек. — Разве я Михель-Голландец, который раздает золотые монеты и каменные сердца? Ступай к нему, проси у него свое сердце!

Петер грустно покачал головой:

— Ах, он ни за что не отдаст мне его. Стеклянный Человечек помолчал с минуту, потом вынул из кармана свою стеклянную трубку и закурил.

— Да, — сказал он, пуская кольца дыма, — конечно, он не захочет отдать тебе твое сердце… И хотя ты очень виноват перед людьми, передо мной и перед собой, но желание твое не так уж глупо. Я помогу тебе. Слушай: силой ты от Михеля ничего не добьешься. Но перехитрить его не так уж трудно, хоть он и считает себя умнее всех на свете. Нагнись ко мне, я скажу, как выманить у него твое сердце.

И Стеклянный Человечек сказал Петеру на ухо всё, что надо делать.

— Запомни же, — добавил он на прощание, — если в груди у тебя будет опять живое, горячее сердце и если перед опасностью оно не дрогнет и будет тверже каменного, никто не одолеет тебя, даже сам Михель-Великан. А теперь ступай к возвращайся ко мне с живым, бьющимся, как у всех людей, сердцем. Или совсем не возвращайся.

Так сказал Стеклянный Человечек и скрылся под корнями ели, а Петер быстрыми шагами направился к ущелью, где жил Михель-Великан.

Он трижды окликнул его по имени, и великан явился.

— Что, жену убил? — сказал он, смеясь. — Ну и ладно, поделом ей! Зачем не берегла мужнино добро! Только, пожалуй, приятель, тебе придется на время уехать из наших краев, а то заметят добрые соседи, что она пропала, поднимут шум, начнутся всякие разговоры… Не оберешься хлопот. Тебе, верно, деньги нужны?

— Да, — сказал Петер, — и на этот раз побольше. Ведь до Америки далеко.

— Ну, за деньгами дело не станет, — сказал Михель и повел Петера к себе в дом.

Он открыл сундук, стоявший в углу, вытащил несколько больших свертков золотых монет и, разложив их на столе, стал пересчитывать.

Петер стоял рядом и ссыпал в мешок сосчитанные монеты.

— А какой ты все-таки ловкий обманщик, Михель! — сказал он, хитро поглядев на великана. — Ведь я было совсем поверил, что ты вынул мое сердце и положил вместо него камень.

— То есть как это так? — сказал Михель и даже раскрыл рот от удивления. Ты сомневаешься в том, что у тебя каменное сердце? Что же, оно у тебя бьется, замирает? Или, может быть, ты чувствуешь страх, горе, раскаяние?

— Да, немного, — сказал Петер. — Я прекрасно понимаю, приятель, что ты его попросту заморозил, и теперь оно понемногу оттаивает… Да и как ты мог, не причинив мне ни малейшего вреда, вынуть у меня сердце и заменить его каменным? Для этого надо быть настоящим волшебником!..

— Но уверяю тебя, — закричал Михель, — что я это сделал! Вместо сердца у тебя самый настоящий камень, а настоящее твое сердце лежит в стеклянной банке, рядом с сердцем Иезекиила Толстого. Если хочешь, можешь посмотреть сам.

Петер засмеялся.

— Есть на что смотреть! — сказал он небрежно. — Когда я путешествовал по чужим странам, я видел много диковин и почище твоих. Сердца, которые лежат у тебя в стеклянных банках, сделаны из воска. Мне случалось видеть даже восковых людей, не то что сердца! Нет, что там ни говори, а колдовать ты не умеешь!..

Михель встал и с грохотом отбросил стул.

— Иди сюда! — крикнул он, распахивая дверь в соседнюю комнату. — Смотри, что тут написано! Вот здесь — на этой банке! «Сердце Петера Мунка»! Приложи ухо к стеклу — послушай, как оно бьется. Разве восковое может так биться и трепетать?

— Конечно, может. Восковые люди на ярмарках ходят и говорят. У них внутри есть какая-то пружинка…

— Пружинка? А вот ты у меня сейчас узнаешь, что это за пружинка! Дурак! Не умеет отличить восковое сердце от своего собственного!..

Михель сорвал с Петера камзол, вытащил у него из груди камень и, не говоря ни слова, показал его Петеру. Потом он вытащил из банки сердце, подышал на него и осторожно положил туда, где ему и следовало быть.

В груди у Петера стало горячо, весело, и кровь быстрей побежала по жилам.

Он невольно приложил руку к сердцу, слушая его радостный стук.

Михель поглядел на него с торжеством.

— Ну, кто был прав? — спросил он.

— Ты, — сказал Петер. — Вот уж не думал, признаться, что ты такой колдун.

— То-то же!.. — ответил Михель, самодовольно ухмыляясь. — Ну, теперь давай — я положу его на место.

— Оно и так на месте! — сказал Петер спокойно. — На этот раз ты остался в дураках, господин Михель, хоть ты и великий колдун. Я больше не отдам тебе моего сердца.

— Оно уже не твое! — закричал Михель. — Я купил его. Отдавай сейчас же мое сердце, жалкий воришка, а не то я раздавлю тебя на месте!

И, стиснув свой огромный кулак, он занес его над Петером. Но Петер даже головы не нагнул. Он поглядел Михелю прямо в глаза и твердо сказал:

— Не отдам!

Должно быть, Михель не ожидал такого ответа. Он отшатнулся от Петера, словно споткнулся на бегу. А сердца в банках застучали так громко, как стучат в мастерской часы, вынутые из своих оправ и футляров.

Михель обвел их своим холодным, мертвящим взглядом — и они сразу притихли.

Тогда он перевел взгляд на Петера и сказал тихо:

— Вот ты какой! Ну полно, полно, нечего корчить из себя храбреца. Уж кто-кто, а я-то знаю твое сердце, в руках держал… Жалкое сердечко — мягкое, слабенькое… Дрожит небось со страху… Давай-ка его сюда, в банке ему будет спокойнее.

— Не дам! — еще громче сказал Петер.

— Посмотрим!

И вдруг на том месте, где только что стоял Михель, появилась огромная скользкая зеленовато-бурая змея. В одно мгновение она обвилась кольцами вокруг Петера и, сдавив его грудь, словно железным обручем, заглянула ему в глаза холодными глазами Михеля.

— Отдаш-ш-шь? — прошипела змея.

— Не отдам! — сказал Петер.

В ту же секунду кольца, сжимавшие его, распались, змея исчезла, а из-под змеи дымными языками вырвалось пламя и со всех сторон окружило Петера.

Огненные языки лизали его одежду, руки, лицо…

— Отдашь, отдашь?.. — шумело пламя.

— Нет! — сказал Петер.

Он почти задохнулся от нестерпимого жара и серного дыма, но сердце его было твердо.

Пламя сникло, и потоки воды, бурля и бушуя, обрушились на Петера со всех сторон.

В шуме воды слышались те же слова, что и в шипенье змеи, и в свисте пламени: «Отдашь? Отдашь?»

С каждой минутой вода подымалась всё выше и выше. Вот уже она подступила к самому горлу Петера…

— Отдашь?

— Не отдам! — сказал Петер.

Сердце его было твёрже каменного.

Вода пенистым гребнем встала перед его глазами, и он чуть было не захлебнулся.

Но тут какая-то невидимая сила подхватила Петера, подняла над водой и вынесла из ущелья.

Он и очнуться не успел, как уже стоял по ту сторону канавы, которая разделяла владения Михеля-Великана и Стеклянного Человечка.

Но Михель-Великан еще не сдался. Вдогонку Петеру он послал бурю.

Как подкошенные травы, валились столетние сосны и ели. Молнии раскалывали небо и падали на землю, словно огненные стрелы. Одна упала справа от Петера, в двух шагах от него, другая — слева, еще ближе.

Петер невольно закрыл глаза и ухватился за ствол дерева.

— Грози, грози! — крикнул он, с трудом переводя дух. — Сердце мое у меня, и я его тебе не отдам!

И вдруг всё разом стихло. Петер поднял голову и открыл глаза.

Михель неподвижно стоял у границы своих владений. Руки у него опустились, ноги словно вросли в землю. Видно было, что волшебная сила покинула его. Это был уже не прежний великан, повелевающий землей, водой, огнем и воздухом, а дряхлый, сгорбленный, изъеденный годами старик в ветхой одежде плотогона. Он оперся на свой багор, как на костыль, вобрал голову в плечи, съежился…

С каждой минутой на глазах у Петера Михель становился всё меньше и меньше. Вот он стал тише воды, ниже травы и наконец совсем прижался к земле. Только по шелесту и колебанию стебельков можно было заметить, как он уполз червяком в свое логово.

…Петер еще долго смотрел ему вслед, а потом медленно побрел на вершину горы к старой ели.

Сердце у него в груди билось, радуясь тому, что оно опять может биться.

Но чем дальше он шел, тем печальнее становилось у него на душе. Он вспомнил все, что с ним случилось за эти годы, — вспомнил старуху мать, которая приходила к нему за жалким подаянием, вспомнил бедняков, которых травил собаками, вспомнил Лизбет… И горькие слезы покатились у него из глаз.

Когда он подошел к старой ели, Стеклянный Человечек сидел на мшистой кочке под ветвями и курил свою трубочку.

Он посмотрел на Петера ясными, прозрачными, как стекло, глазами и сказал:

— О чем ты плачешь, угольщик Мунк? Разве ты не рад, что в груди у тебя опять бьется живое сердце?

— Ах, оно не бьется, оно разрывается на части, — сказал Петер. — Лучше бы мне не жить на свете, чем помнить, как я жил до сих пор. Матушка никогда не простит меня, а у бедной Лизбет я даже не могу попросить прощения. Лучше убейте меня, господин Стеклянный Человечек, — по крайней мере, этой постыдной жизни наступит конец. Вот оно, мое последнее желание!

— Хорошо, — сказал Стеклянный Человечек. — Если ты этого хочешь, пусть будет по-твоему. Сейчас я принесу топор.

Он неторопливо выколотил трубочку и спрятал ее в карман. Потом встал и, приподняв мохнатые колючие ветви, исчез где-то за елью.

А Петер, плача, опустился на траву. О жизни он нисколько не жалел и терпеливо ждал своей последней минуты.

И вот за спиной у него раздался легкий шорох.

«Идет! — подумал Петер. — Сейчас всему конец!» И, закрыв лицо руками, он еще ниже склонил голову.

— Петер Мунк! — услышал он голос Стеклянного Человечка, тонкий и звонкий, как хрусталь. — Петер Мунк! Оглянись вокруг в последний раз.

Петер поднял голову и невольно вскрикнул. Перед ним стояли его мать и жена.

— Лизбет, ты жива! — закричал Петер, задыхаясь от радости. — Матушка! И вы тут!.. Как мне вымолить у вас прощенье?!

— Они уже простили тебя, Петер, — сказал Стеклянный Человечек. — Да, простили, потому что ты раскаялся от всего сердца. А ведь оно у тебя теперь не каменное. Воротись домой и будь по-прежнему угольщиком. Если ты станешь уважать свое ремесло, то и люди будут уважать тебя, и всякий с радостью пожмет твою почерневшую от угля, но чистую руку, даже если у тебя не будет бочек с золотом.

С этими словами Стеклянный Человечек исчез. А Петер с женой и матерью пошел домой.

От богатой усадьбы господина Петера Мунка не осталось и следа. Во время последней бури молния ударила прямо в дом и сожгла его дотла. Но Петер нисколько не жалел о своем потерянном богатстве.

До старой отцовской хижины было недалеко, и он весело зашагал туда, вспоминая то славное время, когда был беспечным и веселым угольщиком…

Как же удивился он, когда увидел вместо бедной, покривившейся хижины новый красивый домик. В палисаднике цвели цветы, на окошках белели накрахмаленные занавески, а внутри все было так прибрано, словно кто-то поджидал хозяев. В печке весело потрескивал огонь, стол был накрыт, а на полках вдоль стен переливалась всеми цветами радуги разноцветная стеклянная посуда.

— Это всё подарил нам Стеклянный Человечек! — воскликнул Петер.

И началась новая жизнь в новом домике. С утра до вечера Петер работал у своих угольных ям и возвращался домой усталый, но веселый — он знал, что дома его ждут с радостью и нетерпением.

За карточным столом и перед трактирной стойкой его больше никогда не видели. Но свои воскресные вечера он проводил теперь веселее, чем раньше. Двери его дома были широко открыты для гостей, и соседи охотно заходили в дом угольщика Мунка, потому что их встречали хозяйки, гостеприимные и приветливые, и хозяин, добродушный, всегда готовый порадоваться с приятелем его радости или помочь ему в беде.

А через год в новом домике произошло большое событие: у Петера и Лизбет родился сын, маленький Петер Мунк.

— Кого ты хочешь позвать в крестные отцы? — спросила у Петера старуха мать.

Петер ничего не ответил. Он смыл угольную пыль с лица и рук, надел праздничный кафтан, взял праздничную шляпу и пошел на Еловую гору.

Возле знакомой старой ели он остановился и, низко кланяясь, произнес заветные слова:

Он ни разу не сбился, ничего не забыл и сказал все слова, как надо, по порядку, от первого до последнего. Но Стеклянный Человечек не показывался.

— Господин Стеклянный Человечек! — закричал Петер. — Мне ничего не надо от вас, я ни о чем не прошу и пришел сюда только для того, чтобы позвать вас в крестные отцы к моему новорожденному сыночку!.. Слышите вы меня, господин Стеклянный Человечек?..

Но кругом всё было тихо. Стеклянный Человечек не отозвался и тут.

Только легкий ветер пробежал по верхушкам елей и сбросил к ногам Петера несколько шишек.

— Ну что ж, возьму на память хоть эти еловые шишки, если уж хозяин Еловой горы не хочет больше показываться, — сказал сам себе Петер и, поклонившись на прощание больший ели, пошел домой.

Вечером старая матушка Мунк, убирая в шкаф праздничный кафтан сына, заметила, что карманы его чем-то набиты. Она вывернула их и оттуда выпало несколько больших еловых шишек.

Ударившись об пол, шишки рассыпались, и все их чешуйки превратились в новенькие блестящие талеры, среди которых не оказалось ни одного фальшивого.

Это был подарок Стеклянного Человечка маленькому Петеру Мунку.

Еще много лет в мире и согласии прожила на свете семья угольщика Мунка. Маленький Петер вырос, большой Петер состарился.

И когда молодежь окружала старика и просила его рассказать что-нибудь о прошлых днях, он рассказывал им эту историю и всегда кончал ее так:

— Знал я на своем веку и богатство и бедность. Беден я был, когда был богат, богат — когда беден. Были у меня раньше каменные палаты, да зато и сердце в моей груди было каменное. А теперь у меня только домик с печью — да зато сердце человечье.

Прошло уже около пяти дней, а Феликс, егерь и студент по-прежнему сидели в плену у разбойников. Хотя атаман со своими подчиненными и хорошо обращались с ними, все же они с нетерпением ждали освобождения, так как чем больше проходило времени, тем больше боялись они, что их обман раскроется. К вечеру пятого дня егерь сообщил своим товарищам по несчастью, что он твердо решился бежать этой ночью, даже если это будет стоить ему жизни. Он старался склонить своих спутников к такому же решению и объяснял им, как осуществить бегство.

— Того, кто стоит на часах всего ближе к нам, я беру на себя, другого выхода нет, нужда не знает закона, он должен умереть.

— Умереть? — воскликнул в ужасе Феликс. — Вы хотите убить его?

— Да, я твердо на это решился, раз от этого зависит спасение двух человеческих жизней. Знайте же, я сам слыхал, как разбойники с озабоченным видом шептались, что за ними в лесу следят, а старухи в гневе выдали злое намерение шайки, они бранились и дали нам понять, что в случае нападения на разбойников, нам нечего ждать пощады.

— Боже праведный! — воскликнул в ужасе юноша и закрыл руками лицо.

— Так вот, пока они не приставили нам ножа к глотке, — продолжал егерь, давайте-ка предупредим их. Как только стемнеет, я подкрадусь к ближайшему часовому; он остановит меня, я шепну ему, что графине внезапно сделалось дурно, и, в то время как он оглянется, я заколю его. Потом вернусь за вами, молодой человек, и второй не уйдет от нас, а с третьим мы втроем справимся и подавно.

Говоря это, егерь казался очень страшным, и Феликс испугался. Он хотел уговорить его отказаться от этой кровавой мысли, когда дверь хижины тихонько отворилась и кто-то быстро и осторожно вошел внутрь. Это был атаман. Он осторожно прикрыл дверь и сделал пленным знак не шуметь. Он уселся рядом с Феликсом и проговорил:

— Графиня! Вы в скверном положении. Ваш супруг не сдержал слова. Он не только не послал выкупа, но известил окрестное начальство. Вооруженные люди рыщут по всему лесу, подкарауливая меня и моих людей. Я грозил вашему супругу убить вас, если он сделает попытку схватить нас; но он или не дорожит вашей жизнью, или не верит нашим угрозам. Ваша жизнь в наших руках, и, по нашим законам, вы обречены. Что вы на это скажете?

Сраженные этой вестью, пленники глядели себе под ноги и не знали, что отвечать, так как Феликс отлично понимал, что если он признается в своем обмане, то подвергнет себя большой опасности.

— Мне кажется невозможным, — продолжал атаман, — подвергать такой опасности даму, которую я уважаю, поэтому, чтобы спасти вас, я хочу предложить вам одну вещь — это единственный выход, который нам остался. Я хочу бежать вместе с вами.

Изумленные, обрадованные, они все взглянули на него, а он продолжал:

— Большинство моих сподручных решило бежать в Италию и примкнуть к одной очень распространенной там банде. Что касается меня, то меня не привлекает служба под началом у другого, и поэтому я не пойду с ними. Если вы только дадите мне слово, графиня, замолвить за меня слово, использовать ваши связи, чтобы защитить меня, то я берусь освободить вас, пока не поздно.

Феликс в смущении молчал; его честное сердце не соглашалось подвергать продолжительной опасности человека, который хотел спасти ему жизнь, и затем не суметь защитить его.

Пока он все еще молчал, атаман сказал:

— В настоящее время всюду вербуют солдат, я буду доволен, если получу хоть самое скромное место. Я знаю, что вы многое можете, но я не требую от вас ничего кроме обещания сделать что-нибудь для меня в этом деле.

— Ну что ж, — отвечал Феликс, опустив глаза, — я обещаю вам все, что я смогу, все, что в моих силах, сделать для вас. Что бы с вами ни случилось, для меня утешительно уже то, что вы хотите добровольно бросить эту жизнь.

Растроганный атаман поцеловал руку добрейшей женщины, шепнул ей, чтобы через два часа, после наступления темноты она была готова, и, так же осторожно, как и пришел, вышел из хижины. Когда он ушел, пленники облегченно вздохнули.

— Правда, можно сказать — сам господь надоумил его! — сказал егерь. — Как чудесно наше спасение! Мне и во сне не снилось, что такие вещи еще случаются на свете и что на мою долю выпадет такое приключение!

— Чудесно, и говорить нечего! — возразил Феликс. — Но имел ли я право обманывать этого человека? На что ему мое заступничество? Скажите вы, егерь, не значит ли это заманить его в петлю, если я не сознаюсь ему, кто я?

— Но к чему такая совестливость, милый мальчик? — возразил студент. — И после того, как вы так блестяще сыграли вашу роль! Нет, пусть это вас не смущает, это вполне законная самозащита. Ведь он позволил же себе такую выходку, как увезти с дороги самым подлым образом почтенную женщину; и если бы не вы, кто знает, что было бы теперь с графиней! Нет, вы ничего плохого не сделали; впрочем, я думаю, он кое-что выиграет, если он сам, глава шайки, отдастся в руки правосудия.

Это последнее замечание студента несколько утешило молодого золотых дел мастера. Радостно оживленные, и все же с замирающим сердцем и тревожась, удастся ли их план, переживали они следующие часы. Было уже темно, когда атаман зашел на минуту в хижину, положил на стол узелок с платьем и сказал:

— Графиня, чтобы облегчить нам бегство, вам необходимо надеть мужское платье. Приготовьтесь. Через час мы выступим в поход. — Сказав это, он оставил пленников одних, и егерь с трудом удержался от смеха.

— Готов поклясться, — воскликнул он, — что это второе переодевание будет вам еще больше к лицу, чем первое.

Они развязали узелок и нашли в нем красивый охотничий костюм со всеми принадлежностями, оказавшийся Феликсу как раз впору. Феликс переоделся, и егерь хотел было забросить платье графини в уголок хижины, но Феликс не допустил этого, свернул его в маленький сверток и заявил, что попросит графиню подарить его ему на память об этих удивительных днях его жизни.

Вскоре пришел и атаман. Он был вооружен с ног до головы и принес егерю ружье, которое у него отняли разбойники, и рог с порохом. Студенту он также подал ружье, а Феликсу охотничий нож и попросил его, на всякий случай, привесить его к поясу. К счастью для всех троих, было ужасно темно, не то бы сияющие взоры, с которыми Феликс ухватился за оружие, открыли разбойнику, кто он на самом деле. Когда они осторожно вышли из хижины, егерь заметил, что бывший сторожевой пост на этот раз никем не занят. Им посчастливилось незаметно пробраться вдоль хижин, дальше атаман направился не по обычной тропинке, ведшей из ущелья в лес, а приблизился к совершенно отвесной и, на первый взгляд, недоступной скале. Подойдя к ней вплотную, атаман обратил внимание своих спутников на веревочную лестницу, которая свешивалась с вершины скалы. Он перекинул ружье за спину и стал подниматься первым, затем пригласил графиню, протянув ей руку, следовать за ним; егерь поднялся последним. За скалой оказалась тропинка, на которую они и вступили и быстро пошли вперед.

— Эта тропинка, — сказал атаман, — выведет нас на дорогу в Ашаффенбург. Туда мы и отправимся, так как я узнал наверное, что ваш супруг, граф, находится сейчас там.

Они шли молча, разбойник впереди, трое остальных вплотную за ним. Через три часа они остановились; атаман предложил Феликсу отдохнуть на пне. Он вынул хлеб, бутылку старого вина и предложил усталым путникам подкрепиться.

— Предполагаю, что через час мы наткнемся на кордон, растянутый войском по всему лесу. В таком случае, прошу вас, поговорить с начальником солдат и попросить его хорошо со мной обращаться.

Феликс согласился и на это, хотя и не рассчитывал на успех своего заступничества. Они отдохнули еще с полчаса и пошли дальше. Они прошли с час и приближались уже к большой дороге; забрезжил день, и по лесу разлился слабый свет, когда, заслышав окрик «Стой! Ни с места!», они принуждены были остановиться. Они остановились; пятеро солдат подошли к ним и приказали им отправиться к майору и дать ему объяснение, откуда и куда они идут. Пройдя пятьдесят шагов, они увидали со всех сторон в кустах сверкающие штыки; в лесу засело, по-видимому, изрядное количество солдат. Майор с несколькими офицерами и другими мужчинами сидел под дубом. Когда пленных привели к нему и он собрался допросить их, один из мужчин вскочил и воскликнул:

— Боже мой! Что я вижу, ведь это же Готфрид, наш егерь!

— Так точно, господин начальник! — отвечал егерь радостным голосом. — Это я, чудом спасенный из рук дурных людей.

Офицеры очень удивились, встретив его тут, а егерь попросил майора и начальника округа отойти с ним в сторонку и в нескольких словах рассказал им, как они спаслись и кто четвертый, сопровождающий их.

Очень довольный таким сообщением, майор тотчас принял соответствующие меры, чтобы переправить важного пленника дальше, а молодого золотых дел мастера отвел к своим товарищам и отрекомендовал его как доблестного юношу, своим мужеством и присутствием духа спасшего графиню. Все радостно пожимали Феликсу руки, хвалили его и никак не могли наслушаться его рассказов о приключениях в харчевне и у разбойников.

Тем временем совсем рассвело. Майор решил, что сам проводит освобожденных в город. Он вместе с управляющим графини повел их в ближайшую деревню, где был приготовлен экипаж, куда они и усадили Феликса и сели сами; егерь, студент, управляющий и еще многие другие люди поскакали верхом впереди и сзади них, и они с триумфом направились в город.

С быстротой молнии разнесся по окрестностям слух о нападении в лесной харчевне, о самопожертвовании молодого золотых дел мастера, и так же быстро, из уст в уста, передавалась теперь весть об его спасении. Поэтому не было ничего удивительного в том, что в городе, куда они ехали, улицы были запружены народом, жаждавшим увидеть молодого героя. Толпа хлынула навстречу медленно подъезжавшему экипажу. «Вот он! — восклицали люди. — Это он сидит в экипаже рядом с офицером! Да здравствует смелый юный золотых дел мастер!» — И тысячеголосое «ура» огласило воздух.

Феликс был смущен и растроган бурной радостью толпы. Но еще более трогательное зрелище ждало его в городской ратуше. Роскошно одетый человек средних лет встретил его на лестнице и обнял со слезами на глазах. «Как мне отблагодарить тебя, сын мой! — воскликнул он. — Ты дал мне так много, когда я чуть было не потерял все, что у меня было. Ты мне спас жену, детям моим мать, так как это нежное существо не вынесло бы всех ужасов такого плена». Произнесший эти слова был супругом графини. И как Феликс ни противился и ни отказывался от награды за свое самопожертвование, граф во что бы то ни стало хотел вознаградить его. Тут юноше вспомнилась злосчастная судьба атамана разбойников; он рассказал графу, как тот спас его и что, в сущности, это спасение предназначалось для графини. Граф, растроганный не столько поступком атамана, сколько доказательством благородного бескорыстия, проявленного Феликсом в этой его просьбе, обещал со своей стороны сделать все, чтобы спасти разбойника.

Граф в тот же день, в сопровождении достойного егеря, повез молодого золотых дел мастера к себе в замок, где графиня с нетерпением ждала вестей о молодом человеке, пожертвовавшем ради нее собой и судьба которого ее очень тревожила. Как описать ее радость, когда супруг ввел к ней в комнату ее спасителя? Она все снова и снова заставляла Феликса рассказывать, без конца благодарила его; она приказала привести детей и велела им глядеть на великодушного юношу, которому их мать была так бесконечно обязана. Малютки взяли его за руки, и их трогательный детский лепет, их уверения, что отец с матерью для них дороже всего на свете, были для него сладчайшей наградой за многие лишения и за бессонные ночи, проведенные в лачуге разбойников. Когда первые мгновения радостной встречи прошли, графиня сделала знак слуге, и вскоре тот принес платье и хорошо знакомый ранец, которые Феликс в лесной харчевне предоставил графине.

— Здесь все, — сказала она, ласково улыбаясь, — что вы дали мне в те ужасные минуты; в этих вещах таились чары, которыми вы окружили меня, чтобы слепотой поразить моих преследователей. Все это опять в вашем распоряжении, но я хочу предложить вам оставить мне эти платья, я сохраню их на память о вас, а вы взамен примите сумму, назначенную разбойниками как выкуп за меня.

Размеры подарка испугали Феликса, — его благородная душа противилась принять награду за то, что он сделал по добровольному побуждению.

— Милостивая государыня, — сказал он с волнением, — этого я не могу принять. Платье пусть будет ваше, раз вам так угодно, но сумму, о которой вы говорите, я никак не могу принять. Но так как я знаю, что вы непременно хотите отблагодарить меня, то прошу вас вместо всякой другой награды сохраните ко мне вашу благосклонность, и если я окажусь в таком положении, что буду нуждаться в вашей помощи, разрешите мне обратиться к вам.

Долго еще уговаривали молодого человека, но ничто не могло заставить его изменить свое решение. Наконец графиня и ее супруг уступили, и слуга хотел было унести обратно платье и ранец, как вдруг Феликс вспомнил об украшении, о котором он в пылу стольких радостных событий совсем забыл.

— Стойте! — воскликнул он. — Разрешите мне взять кое-что из ранца, милостивая государыня, и тогда все остальное полностью и навсегда будет принадлежать вам.

— Берите, что хотите, — отвечала она, — хотя я охотно на память о вас оставила бы себе все. Итак, возьмите то, чего вы не хотите лишаться. Но все же, скажите, если можно, чем это вы так дорожите, и чего не хотите оставить мне?

Во время этого разговора юноша открыл ранец и вынул оттуда коробочку из красного сафьяна.

— Вы можете взять себе все, что принадлежит мне, — отвечал он, улыбаясь, но это — собственность дорогой моей крестной; я сам сработал эту вещь и должен доставить ее по назначанию. Этот узор, милостивая государыня, — продолжал он, открывая коробочку и протягивая ее графине, — на котором я испытал свое умение.

Она взяла коробочку; но не успела и мельком взглянуть на украшение, как, пораженная, воскликнула:

— Как, эти камни? И вы говорите, что они предназначаются вашей крестной?

— Ну да, — отвечал Феликс. — Моя крестная послала мне эти камни, я вставил их в оправу и теперь намереваюсь отнести их ей.

Растроганная графиня опять взглянула на него; к глазах у нее стояли слезы.

— Так, значит, ты Феликс Пернер из Нюрнберга? — воскликнула она.

— Да, но каким образом вы так скоро узнали мое имя? — спросил юноша, с изумлением глядя на нее.

— О чудесный перст провидения! — обратилась она, растроганная, к удивленному супругу. — Ведь это же Феликс, наш крестник, сын нашей камеристки Сабины! Феликс! Ведь это же я, к которой ты шел. Так ты, сам того не зная, спас свою крестную!

— Так вы, значит, графиня Сандау, столько сделавшая для меня и для моей матери? А это замок Майенбург, куда я направлялся? Как благодарен я благосклонной судьбе, которая таким чудесным образом свела меня с вами; значит, мне удалось все-таки, хоть и скромным образом, доказать вам мою великую благодарность!

— Ты сделал для меня больше, чем я когда-либо смогу сделать для тебя; однако пока я жива, я всегда буду стараться показать тебе, как бесконечно мы все благодарны тебе. Мой супруг будет тебе отцом, мои дети — твоими братьями и сестрами; я сама буду твоей верной матерью, а эти драгоценности, которые привели тебя ко мне в час величайшей опасности, будут моим лучшим украшением, потому что они всегда будут напоминать мне тебя и твое благородное сердце.

Так сказала графиня и сдержала слово: она щедро поддерживала счастливого Феликса во время его странствий. Когда же он возвратился, став искусным мастером своего ремесла, она купила ему в Нюрнберге дом, тщательно обставила его, и немалым украшением его лучшей комнаты были прекрасно нарисованные картины, изображавшие сцены приключения в лесной харчевне и жизнь Феликса среди разбойников.

Там и жил Феликс, искусный золотых дел мастер, и слава о его работах соединялась с молвой о его геройстве и привлекала к нему заказчиков со всей страны. Многие иностранцы, посещавшие прекрасный город Нюрнберг, приходили в мастерскую к знаменитому мастеру Феликсу, чтобы видеть его, удивляться ему, а иногда и заказать ему красивую драгоценную вещь. Но больше всего он любил, когда его навещали егерь, оружейный мастер, студент или извозчик. Каждый раз, когда последний ехал из Вюрцбурга в Фюрт, он всегда заезжал к Феликсу; почти ежегодно привозил ему егерь подарки от графини, а оружейный мастер, исходив все страны, обосновался окончательно у мастера Феликса. Однажды навестил их и студент. Он тем временем сделался важным лицом в государстве, но не стыдился отужинать раз-другой у мастера Феликса и у оружейного мастера. Они вспоминали тогда о приключении в лесной харчевне, и бывший студент рассказал однажды, что видал в Италии атамана разбойников, — он окончательно исправился и честно служил в войске неаполитанского короля.

Феликс очень обрадовался, узнав об этом. Без этого человека он, может быть, не попал бы в тогдашнее опасное положение, но без него ему, наверное, не удалось бы и уйти от разбойников. Вот и вышло, что в душе доблестного золотых дел мастера возникали лишь мирные и приятные воспоминания, когда он мысленно возвращался к Шпессартской харчевне.