Харон

Глава 6

Уже дважды сменялось небо над Рекой, а весла все так же размеренно погружались в черноту вод, толкая Ладью вниз по течению, и лишь Харон знал, что едва заметно, но они забирают к середине, на стрежень. Шли вниз, прав танат, пятнистая рожа, рейс не будет продолжительным.

Река будто густела, делалась вязкой, как сироп, но и появлялось постепенно усиливающееся волнение, очень слабое, однако заметное даже с высоты его помоста. Ровные и мощные толчки весел протягивали длинный тяжелый корпус по зазыбившейся поверхности. Если учесть, чем кончается путь вниз по Реке, то появление этой непременной зыби в полном безветрии не лезло ни в какие понятия.

Поискав глазами, Харон поначалу не увидел Антона, погруженного в последнюю очередь, затем заметил его клетчатую спину довольно далеко, там, где у нормальных судов располагается спардек, в середине. Спина медленно перемещалась в остальной массе.

Берега отступали, Река ширилась. Румпель едва-едва толкнул Перевозчика, ему пришлось переступить на помосте.

«Еще никто не заметил, — подумал Харон, — им не приходит в головы, что смотреть надо наверх, а не по сторонам». И заключил сам с собой пари, что первым будет Антон.

Харон всегда заключал сам с собой подобные пари в рейсе или пытался отвлечься иными способами, чтобы оттянуть как можно дальше миг, в который полностью потеряет над собой контроль.

Антон сперва держался ближе к замершей, будто прикипевшей к массивному брусу, идущему от руля, фигуре Перевозчика. Понемногу начал разглядывать остальных пассажиров, своих спутников. Пока не находил ни одного знакомого лица.

Он нагнулся, пощупал руками настил, прошел к борту, оттеснив плечом бородача в легкой светлой рубашке. Глаза бородача были закрыты. Ковырнул ногтем доску планшира, глянул на мерно работающее ближайшее к корме весло. Когда лопасть поднималась из черной воды, не капли срывались с нее, а утончающаяся нить. Плюнул вниз.

Пройдя от кормы до носа, не обнаружил ни одного люка. Ему давали дорогу, но вяло и вновь замирали. Он и сам стал ощущать нечто сродни усталости, сонному оцепенению, и это не испугало его, как когда он, наблюдая, видел подобные симптомы у других в лагере.

— Машенька, ну как же так! А я-то тебя обыскался.

Смуглая женщина в пушистой кофте медленно подняла веки, отрывая взгляд от протянувшихся вдали лунных дорожек; над Рекой вновь светили две луны.

— А, это ты… — безучастно проговорила она. — И здесь не угомонился еще. Чего тебе, Антон?

— Ты видела, меня забрали в последний момент. Я уверен, это из-за тебя. То есть я хочу сказать, это очень хорошо, что мы будем вместе, правда?

— Наверное. Хорошо.

— Взгляни, Тот берег приближается. Сейчас особенно видно, что он пологий, почти совсем ровный, и это странно, ты понимаешь, что я хочу сказать? У всех земных рек наоборот: правый берег высокий, левый низкий, это из-за вращения Земли, ты понимаешь? То есть мы на самом деле на другой планете.

— Вот как? Может быть…

— Реальность — это совокупность всего, что существует, в отличие от несуществующего, разве не так? А мы разве не существуем? Ты, я, все вокруг, этот корабль, Ладья, Тот берег, этот. Река. Ты, кстати, не видела тут никого из… ну, из знакомых? Я, знаешь, искал-искал, не нашел.

— Нет…

Антон нерешительно потоптался рядом.

— Так я еще поищу, ладно? Ты побудь здесь, никуда не уходи только, а я пробегусь. Не может быть, чтобы никого не было, я же видел, как… Ты только ничего не бойся, Машенька, я уверен, все разъяснится. Выдумки… ерунда. Локо этот просто сумасшедший.

— Ты туда сходи, — не глядя, женщина махнула рукой в сторону носовой части судна, — там найдешь с кем поговорить. Единомышленников. Если уж тебе очень хочется…

Перекрещенные дорожки не отпускали ее взгляда. Они серебрились рыбьей чешуей, бликами, что становились все крупнее, как в речных устьях, куда из невидимого пока моря нагоняет волну. Было и что-то еще новое в перекрестье отсветов, прежде не отмечавшееся, Антон увидел, сразу забыл, не придал значения.

— Вот и хорошо. Никуда, значит, не уйдешь?

— Уйду?… Отсюда?… Куда?…

Вновь не найдя что ответить, Антон отошел. Ему приходилось пробираться сквозь густеющую толпу, почти стену из стоящих плечом к плечу, но отчего-то это удавалось без труда. Тела легко расступались и смыкались за ним, двигаться было нетрудно.

— …Товарищ, народ слушает тебя! — донесся густой голос от самого носа Ладьи, с бака, где толпа была особенно плотна, и Антон даже ощутил некоторое сопротивление. Сюда он еще не доходил и уже совсем решил повернуть, а лучше просто остановиться и постоять тихонько, как все, но густой голос притягивал его, как магнитом.

— …Товарищ, народ слушает тебя, — повторял грузный мужчина с мощными, почти как у Перевозчика, руками. — Народу… нам необходимо твое прямое, подкрепляющее слово. Мы нуждаемся в нем. В разъяснении и поддержке.

Грузный обращался к стоящему рядом, лицо которого напоминало в резком двойном свете смятую денежную бумажку, а сам он был худ, как жердь. У него, как у многих тут, были закрыты глаза.

— В конечном итоге, ну что еще можно сказать? Клото сплела нить, Лахесис отмерила ее, а Антропос пресекла. Куда должны мы смотреть теперь? Что надо увидеть? Царство Гадеса или сверкающие поля Элизиума — не все ли равно…

Антон пробрался совсем близко, борясь с оцепенением.

— К нам, товарищ? — Грузный освободил место подле, указал: — Становись рядом. А ты говори проще. Дай оптимизм, народу трудно. Знаешь, кто это? — обратился к Антону. — Я его возле себя сколь Ладей подряд держал, не отпускал, у него в лагере учеников было… Психа знаешь? Самый талантливый, говорит, собака, складно, за то, наверное, его и оставили, а этого — сюда. Да и впрямь сказать, что-то он сдал. Не помню, когда и глаза последний раз открывал. Я на Земле знаешь кем был? У меня банк…

— Я Психа знаю, — сказал Антон. — Только все это, по-моему… — Он хотел сказать: чушь, а вдруг само собой получилось: — Совсем не важно.

— Как не важно? Почему не важно? Мне — важно! Меня вот — сюда, а я не боюсь. Ничего не боюсь, ясно вам? Спокойно, товарищи! — сказал он зычно поверх голов, развернутых в разные стороны. — Спокойно! Мы — вместе! Я слежу за курсом!

— Фетида и Галатея помогают морякам в кораблекрушениях, — мечтательно произнес худой.

— Слыхали, товарищи! Помощь близка! Наверх, вы, товарищи…

— Они сходятся! — внезапно слабо вскрикнули в толпе. Из середины голов, за которыми терялась корма с помостом Харона, поднялась рука и тут же опала. Немногие взглянули туда.

— Наверх, вы, това… — Грузный издал тонкий сип и застыл с открытым ртом и поднятой головой. Мясистый нос всхлипнул в последний раз, глаза закатились, и он стал похож на остальных.

Антон совсем освободился от страха. Ему было только невыразимо печально. Как неизбежное и должное принял он и то, что обе луны в черном бархате неба теперь оказались совсем рядом, освещая Ладью с двух бортов, что дорожки их слились в

одну, изгибаемую крупной зыбью границу, на которую вот-вот наедет черное судно, взрежет, взломит тупым своим форштевнем. И гул, неведомо откуда нараставший, вдруг опрокинулся на них, а гулу вторил их тихий, но такой отчетливый плач.

Но и плач, и стенания, раздававшиеся тут и там у него за спиной на обширной палубе, не могли пересилить его собственной печали, в которой растворялось все-все и которая будет теперь всегда-всегда, и ни о чем он больше не помнил, потому что сверху вдруг обрушился на Ладью черный дождь из черной речной воды, он глотал его, не ощущая вкуса, а рядом изумленно говорил, раскрыв в последний раз переполненные страданием глаза, худой мудрец-мечтатель:

— Ибриум… Серенитатис… Менделеев… Верн… Она на самом деле поворачивается другой стороной. Я ошибался. Но на обратной стороне, верили египтяне, — ад. Плутарх писал: «Луна такая же планета, как Земля, но населяют ее не люди, а дьяволы». Почему — ад?…

И некому уже было его слышать, потому что Ладья прошла стрежень Реки, переломила пополам серебряную дорожку, вновь половины одной сделались двумя целыми и принялись расходиться там, уже Дважды На Той Стороне. Некому, кроме Перевозчика, прикованного к своему рулю чем-то большим, чем просто цепями, но до него через всю палубу было так далеко. И Перевозчик не слышал его последнего шепота:

— Сет, дух пустыни, главный враг душ во время их скитаний… — В ответ на прилетевший из знойных песчаных жаровен ветер раскаленной ночи.

Неведомый Перевозчику пассажир его очередной Ладьи ошибался и в этом. То был лишь его новый Мир, новый берег, до которого Харону их, прозрачных, освободившихся от тел, еще предстояло довезти. А самому вернуться.

…«И снова потом тебе нужно будет вернуться», — думал Харон, стараясь не терять из виду клетчатую спину, еще когда Антон, простояв возле правого борта и, похоже, с кем-то разговаривая, снова начал протискиваться вперед и потерялся среди спин.

На носу всегда бывало больше народу, и сейчас они грудились, как обычно. Становясь невесомыми, что особенно заметно в этой пронизанной двойным сквозным светом тьме, силуэты пропускали его. Один из последних сохранивших граны своей энергии шел, как через хлебное колышущееся поле.

«Хлебное поле», — Харон будто попробовал эти слова на вкус.

Привычным ухом он уже улавливал глухой внешний шум, и Ладья доворачивала градусов на тридцать к течению, заставляя Харона еще и еще перешагивать влево. Его взгляд, оставив происходящее на палубе, был устремлен туда, где дорожка от левой, слепящей почти в глаза, Луны вдруг обрывалась примерно в кабельтове.

Все Ладьи, на каких привелось ходить Перевозчику, если шли вниз по Реке, совершали этот маневр именно здесь, в кабельтове от невидимого гигантского обрыва, куда стекала, переваливаясь, как черная тяжелая ртуть, докатившая до своего конца Река. И обрушивалась… куда?

Лунные дорожки совместились, указывая границу Переправы. Оба приколоченных к небу пятака снялись со своих мест, сошлись и встали воротами над готовой пройти их Ладьей Перевозчика. Румпель почти загнал Харона в самый угол помоста. На баке заволновались — заметили наконец. Луны поворачивались, подставляя взглядам свои обыкновенно невидимые стороны. На палубу рухнул ливень, пробивающий насквозь воздетые к нему прозрачные сотни лиц, и с ним, унесшим легкость из отяжелевших вод Реки и память из бесплотных пассажиров Харона, рухнули и последние бастионы, за которые цеплялся Перевозчик, тщась удержать самого себя в себе самом.

…Он растворялся с каждым своим пассажиром. Звенящий гул, что рос внутри него, взорвался и рассыпал брызги его сознания на каждого из них. Он испытал тоску, боль, печаль, скорбь каждого из них. На него медленно и неотвратимо, тягуче-медленно и тягуче- неотвратимо, как тянется вода в окончании Реки, шло наступление чужих армий. Они ползком, маскируясь рельефом местности, или нагло, выставляя мощь напоказ, шли на него. Шаг за шагом. Фаланга за фалангой. Сверкая куполами боевых башен и копьями бронированной конницы и нестерпимым блеском щитов аргироаспидов…

А он был прикован к своему веслу. Он не мог шевельнуться, не в его власти было отступить. Его свеча стремительно сгорала, а он никак не мог противиться этому. Потому что был

должен

должен-должен-должен-должен

Сознание — оставалось.

Оно подсказало ему, что стрежень позади и Переправа позади, и, как ни горяч был вихрь, коснувшийся лба Перевозчика, он все же остудил его, хоть Харон и не мог этого почувствовать.

В кромешной тьме Ладья сама нашла дорогу, ткнулась в двери Иного Мира, принявшего тени из Мира Покинутого.

Быть может — чтобы одеть их новой плотью и впустить в себя полноправными живущими. Быть может — чтобы оставить скитаться навеки, но уже

со своей стороны Реки. Откуда Харону знать это, ведь он только лодочник, только

перевозчик

а ему еще надо вернуться

Два недоумения, две мысли преследовали его всякий раз, покуда Ладья, скрипя натруженными веслами, несла одинокого Перевозчика обратно. Первая — он именно здесь, впервые, убедился, что никто из переправленных им никогда не умолял перевезти его обратно. Ни один. Никогда. Вот что на самом-то деле оказалось легендой, сказкой. Сном.

А вторая (и тут Харон внутренне собрался, напрягся, плотнее прижал к ребрам полированное четырехгранное бревно, глядя, как вновь поплыли в небе луны, вновь ножницами пошли одна к другой серебряные дорожки в мертвой зыби), — вторая мысль, что и возвращение ему никогда не давалось даром, другое дело, что давалось несравнимо легче.

Уже на самой границе Переправы, перед готовым повторно обрушиться в нем гулом и грохотом, он понял, что его зовут, и Ладья пойдет не в сторону лагеря.

— Рад снова увидеться с тобой, Перевозчик.

— Здравствуй, Дэш.

— У тебя не слишком веселый вид. Ты устал? Не разучился ли ты улыбаться?

— Я полагал, что имею всегда один и тот же вид. Как танаты. Да, я устал. Из этого следуют какие-то выводы?

— Только тот, что если устал, тебе следует отдохнуть.

— Я уже отдыхал неда… эту Ладью назад.

— К чему уловки? Ведь мы говорим с тобой на одном языке. Улыбнись, я давно не видел, как ты это делаешь. Тысячу лет.

— Или миллион.

— Или миллион.

— Или один день.

— Или один день.

Эту встречу Дэш назначил здесь. Никогда нельзя заранее предугадать, где будет следующая. К разлому в сплошном скальном обрыве берега его предупредительно доставила Ладья, а дальше он шел сам, не утруждая себя даже тем, чтобы поглядывать по сторонам. Он знал, что Дэша следует искать где-нибудь повыше, но и не на самом верху. Дэш не любил прямого света и так же глубокой тьмы, его уделом была мудрая середина, а состоянием — прочное равновесие.

Поэтому когда из уютного закоулка ущелья, прямо из-за скального выступа, на еле волочащего ноги Харона упал знакомый теплый взгляд, он просто свернул с тропки и поднялся к стене на десяток шагов. И тяжко уселся напротив.

— Ты действительно устал. Ты даже не задаешь своих обычных вопросов.

— Мне надоело. Я там наслушиваюсь досыта. Некоторые там озабочены своей участью. Или будущей судьбой, или потерянным прошлым. Я устал больше от них, чем от чего-либо другого.

— Страх перед неведомым грядущим, скорбь по безвозвратно утраченному — разве это не главные из человеческих чувств? Даже свойственное смертным чувство любви…

С виду Дэш представлял собой два мерцающих глаза то ли на фоне, то ли в самом камне, контур лица с морщинами и складками, мощный лоб, всегдашняя смешинка во взгляде, который мог иногда становиться отталкивающе оловянным. Намек на очертания плеч, торса в такой же, как у Харона, хламиде. И все.

Мерцающие глаза смеялись, но никогда не насмехались. Дэш свободно позволял себе подтрунивать над Хароном, даже едко шутить, но зло — ни разу.

— Помнится, пару Ладей назад, — лениво начал Харон, нарочно употребляя именно такой оборот, — был у меня разговор в лагере…

— Это у Локо? Безмолвный Перевозчик участвует в разговоре?

— Ну, слушал я, не придирайся. У Локо, у Локо. Смерть, говорили, прекращение жизнедеятельности организма, оканчивающее его индивидуальное существование. Рассматривать по отдельности смерть тела, являющегося вместилищем его бессмертной души, которая продолжает самостоятельное существование в потустороннем мире, — антинаучно. Страх смерти, говорили дальше, всегда использовался разнообразными церквями и религиями для духовного закабаления людей.

— Духовное закабаление — это очень интересно. Я никогда не испытывал, а ты?

— Приходилось. Особенно сейчас. Вместе с телом.

— Кроме того, ты путаешь религию и церковь. Да и какое все это имеет отношение к тебе?

— Да? Я не силен в этих вопросах. А ко мне, ты прав, — никакого. Зачем звал?

— Поговорить. Я соскучился. Ты стал внушать мне сильнейшие опасения, Харон. Ты же был Стражем своего Мира, тебе должна быть ясна суть происходящего и твое место, твои задачи в нем. Ты хранил свой Мир от осколков чужих сущностей, вообще от чужого, попавшего случайно или проникшего намеренно, неважно с какими целями, или даже очутившегося в твоем Мире в результате несчастья, против своей воли и взывающего о помощи и спасении. Тебе указывали, и ты повиновался.

— Слушался старших.

— Ты проявил прекрасные способности и в конце концов смог обходиться собственным умением и чутьем. Тогда, увидя твой успех, тебя отпустили…

— И я понесся.

— Ничего подобного. Вольным Стражем ты не пересилил ни одного, в чьем уходе не нуждался бы твой Мир, равновесие Мира и цельность. Да ты бы и не смог это сделать. На не отмеченных чужим прикосновением ты действовать не мог. Как и до, — Дэш как будто помялся, — своей вольной. Зато скольких ты отыскал!

— Я после стал действовать. Когда ты начал выпускать меня отсюда, из лагеря. С Реки и Переправы. Из Хароновой шкуры.

— Иной раз я искренне жалею, что мне не дано владеть жестами, — я бы просто махнул рукой. И послушай, Перевозчик, это, в конце концов, невежливо, я тебе объяснил, что не имею никакого отношения к решению судеб кого бы то ни было, и к твоей в том числе. А то, как ты ведешь себя, выходя… это же твой Мир, ты имеешь на него полное право. Могут быть у тебя маленькие собственные счеты? Уязвленное когда-то самолюбие или даже нечто большее? В конечном счете, какие-то случайные обстоятельства…

— Эй, приятель, а ты не копаешься в моих мозгах во время наших с тобой душеспасительных бесед?

— Кстати, о душах. Что это за глупости такие — бессмертная душа? Души вовсе не бессмертны. Если ты еще не догадался, то я тебе об этом сообщаю. То же, что ты делаешь теперь, просто следующая в ступенях служения Мирам, и ее тоже надо пройти, только и всего.

— А ты проходил ее?

— Нет, — со всей возможной язвительностью

отвечал Дэш, — на такой ступени я не был. Но смею тебя уверить, и мой путь не устлан розами, при том, что он гораздо дольше твоего.

— Ты никогда не рассказываешь о себе…

— Я обязан?! — моментально взъярился Дэш. — По-моему, мы так не договаривались.

— Мы никак не договаривались. Но ты знаешь обо мне, а я о тебе — нет. Разве честно?

— А разве честно, что ты обладаешь способностью передвижения, даже выхода в свой прежний Мир, а я вынужден видеть только одного тебя, и то — когда мне соизволят разрешить, и довольствоваться сомнительным удовольствием общения с одним-единственным…

Дэш всегда поднимал Харону настроение. Забывались усталость и невероятная тяжесть от прошедшего рейса, привычные, хотя и не становящиеся от этого более терпимыми.

— Зато тебя слушаются Ладьи. Стоит мне почуять, что ты зовешь, и я точно знаю, что Ладья понесет меня в ближайшую к тебе точку берега. Тебе известно внутреннее устройство лагеря, которого ты никогда не видел, царящие там порядки и законы и, наверное, даже история его…

— Зато ты — Перевозчик.

Дэш буркнул это с едва уловимым оттенком… зависти, что ли? Мгновенно вспыхивая и столь же мгновенно стихая, Дэш оставался приверженцем неодолимой середины, а значит, умеренности.

— Поговорим о чем-нибудь другом.

— Охотно. Только позволю себе еще один комплимент, чтобы окончательно завоевать прощение. По моему глубокому убеждению, Дэш, тебе доступно даже будущее, касающееся моих ближайших дел и поступков.

— Можешь валять дурака, сколько тебе влезет,

Перевозчик. Как тебе удается кому-то из них, там, внизу, кому-то всерьез сопереживать? Ты черств и… и…

— И бездушен. Вот чья душа давным-давно скончалась — Перевозчика. Это ли не повод для огорчений? Даже его Ладьи подчиняются не ему, а какому-то неизвестному, живущему в горах существу. Нет?

— Ну хорошо, — смягчился Дэш, — вижу, ты слегка оставил свою извечную мрачность. Не знаю, как насчет всего обозримого будущего, но кое-что могу тебе сообщить. Можешь самым решительным и серьезным образом надеяться, что тебя вновь отпустят. Погулять… — Дэш хихикнул.

— Я переправил что-то такое, благодаря чему устояли сразу все Миры? Что-то небольшое, но недостающее в их таинственной непостижимой мозаике?

— Готовься ко многим походам в свой оставленный Мир, Перевозчик, — напыщенно произнес Дэш. — Ты вновь понадобился своему Миру, экс-Страж! Миры ждут от тебя спасения, они с надеждой взирают на тебя, Перевозчик!.. Уф.

— Я понял, ты вновь околеешь, что, не владея способностью к жесту, не можешь вытереть с воображаемого лба воображаемый пот, — сказал Харон. Несмотря на шутливый тон, он почувствовал нарастающее беспокойство. Минута легкости испарилась, как всегда, молниеносно.

— Ты обратил внимание, что в этот раз танаты начали сбор следующей отправки без тебя?

— Я не придал значения. В лагере появился новый оракул из партии, которая прибыла, когда я отсутствовал… кстати, почему, действительно, как меня нет — обязательно новая партия? Ты случайно не знаешь? Хорошо, не знаешь. Так почему в этот раз — без меня?

— Этого я тоже не знаю, но напрашивается определенный вывод.

— Что, они готовили место для новых? Да, Ладья была большой. В моем Мире тоже как государственный переворот — так амнистия, тюрьмы освобождают. Новый оракул принес известие о чем-то подобном?

— Новый оракул или нет, но ведь прежде такого никогда не случалось. Не бывало, пойми. Был… существует определенный порядок, и Река есть хранительница этого порядка, Перевозчики же — ее инструменты…

— Так ты не первого Перевозчика разговорами развлекаешь?

— Я потом тебе о них расскажу.

— А я хочу сейчас. Кто они были, из каких Миров?

— Мое слово, что — расскажу, тебя устроит? Потом. В какой-нибудь следующий раз, хорошо?

— Устроит. Хорошо. Я только хотел сказать, что Ладьи, может, потому и меняются, что… м-м, одноразовые. Не выдерживают остаточного действия вод Реки. А Перевозчики? Каков их ресурс?

Мудрые глаза укоризненно мигнули.

— Заботам Перевозчика вменены все Миры! Он — один из немногих, кто поддерживает равновесие, и это занимает все его помыслы, чего бы ему ни стоило. Стражем — ты таким не был.

«Тогда и было все по-другому!» — мысленно огрызнулся Харон. Дэш продолжал:

— Я знаю сколько и ты. Может быть, несколько с иной стороны, и только. Но что-то чувствуется. Что-то происходит такое… Искажения докатились даже сюда, и я ощущаю, что идут они из твоего Мира. Нечто подобное я ощущал незадолго перед твоим появлением здесь. Ты помнишь, как ты появился здесь?

— Помню, помню, меня там убили, не отвлекайся. Дэш нашел все же толику деликатности, чтобы запнуться на мгновение хотя бы.

— Любое отклонение, самое крохотное, от заведенного здесь порядка — сигнал неправильности происходящего где-либо там. В любом из Миров. На то мы и нужны, Перевозчик и его Дэш, чтобы реагировать и вовремя предотвращать это.

— Как это я буду предотвращать? Ниче не знаю, наша забота малая, лодочникова, нам че навалят, то мы и везем. Съел?

— Перевозчиком становится только лучший из Стражей, — негромко и печально сказал Дэш. — Лучший из Стражей нескольких Миров, если их Миры едины, и лучший из несущих свою службу в своей части своего Мира, если их Мир разделен. Его же могут призвать и обратно, если вдруг внезапно потребуется его помощь.

— Насовсем призвать?

— Нет. Миры не могут обойтись без Перевозчика, его обязанностей никто не отменял. На него просто падет двойная тяжесть, но что может быть выше, чем сознавать, что потрудился вдвойне на благо Миров? Миры не забудут и непременно вознаградят его.

Харон обвел взглядом унылые, погрузившиеся в двулунную тьму скалы без единого ростка, припорошенные пылью, и согласно кивнул, медленно отряхивая холодный сухой прах с твердых ладоней.

— Да, конечно, что может быть возвышеннее и благороднее. И награда должна быть велика, мне намекали про прошлые заслуги. На досуге я попытаюсь ее себе представить — достаточно грандиозное, наверное. Что-нибудь вроде Тартара? Или все-таки те самые Елисейские поля? Между прочим, в моем Мире Еписейскими полями назвали главную улицу одного города… одного из самых красивых городов моего Мира. Даже песенка была такая… Конечно, если я заслужу… Дэш, который уловил сарказм, тоже не остался в долгу:

— Не обольщайся, Стражей в Мирах не так уж помногу. У тебя был не самый большой конкурс, Перевозчик.

— Ты заговорил, как танат.

— Может быть.

— Пожалуйста, не будь таким желчным. Что ты чувствуешь за искажения, идущие из моего Мира?

— Чувствую, и все, — все еще сердито отрезал Дэш. — Да ты и сам хорош. Кто тебя просил делать у сходней замену? Тебе загрузили Ладъю, ты получил Ключ, вставай к румбелю и выполняй свои обязанности.

— Подумаешь, не один, так другой, не эта Ладья, так следующая или через сколько-то там. Им же все равно. И почему — Ключ? Я думал, этот камешек называется Знак. Позлить танатов, охамели совершенно…

— Это тебе — камешек. «Позлить». Нет, Перевозчик, надо на тебя обидеться и перестать с тобой разговаривать. С Локо и компанией беседуй, они тебе самые подходящие. Пойми же наконец, нельзя вносить произвольные изменения!

— В моем Мире это называется «пороть отсебятину», — вставил Харон. — А еще — «своевольничать».

— В моем тоже. — Разозлясь, Дэш позабыл про свои обычные рамки. «Хоп», — подумал довольный Харон. — Ты можешь относиться к танатам как тебе заблагорассудится, но они выполняют свою роль так же, как и ты свою. Свобода воли даже в твоем Мире отождествляется с порождением Зла, открытием путей ему.

— Ну, — протянул Харон, забавляясь, — коль скоро нам с тобой, мой верный Дэш, приходится заниматься проблемами равновесия сил, то, значит, со Злом — я, правда, его никогда не видел в натуральном, так сказать, чистом виде, но это ничего не меняет — нам необходимо сталкиваться. Могу добавить, что Добра я тоже никогда не встречал. Отдельно. Не пересекались как-то наши пути-дорожки.

— Пора прощаться, — сказал не на шутку разобидевшийся Дэш. — Твое хорошее настроение действует на меня столь же неблаготворно, как и мрачное. Помни, что я тебе сказал, и задавай свой последний вопрос, который так и вертится у тебя на языке.

«Вот это да. Откуда ему известно, что ты с самого упоминания Элизиума, Елисейских полей, понятий, которые тоже, верно, порождены не истинным положением вещей, а лишь необходимостью все здесь существующее как-то для себя обозначить, что ты с того самого момента только и делаешь, что удерживаешь вопрос о синей стране: где такая? Какой из Миров, которые все безразлично тебе недоступны, — она? Бессмысленность вопроса не остужает его обжигающей остроты. Ведь что, действительно, ты собираешься предпринять, если вдруг одна из «пристаней», куда Ладьи без всякой твоей свободы и воли — что там! — перевозят их, пересыпают эти гирьки на Мировом коромысле равновесия, окажется ею? Попытаешься проникнуть? Ты только что, совсем недавно решил, что нынешнему тебе это вовсе незачем. Незачем — по логике любого, наверное, из Миров.

Решил? Вот и продолжай придерживать язык, Перевозчик».

— Оставим пока меня. А ты, Дэш? Тебе открыто, что тебя самого ожидает дальше? Если мы оба служим, то чего можешь ожидать для себя ты?

— Неизвестно.

— Может, ты скажешь мне, кто все это, — Харон обвел рукой, — выдумал, кем, если не напрямую управляется, то, по крайней мере, устроено? Добро, Зло — слишком абстрактные вещи…

— Неизвестно.

— Ну а как все-таки с Перевозчиками? Что с ними бывает дальше?

— Неизвестно.

«Ага, стали глаза оловянными. Из равновесия я его вывел, допек. Это могу».

— Послушай, Перевозчик, у тебя не бывает впечатления, что ты, несмотря на свои трудности и, верю, немалые… неприятные ощущения…

— Спасибо.

— …становишься другим? Я имею в виду — принципиально другим?

— Еще как. Скоро у меня отрастут крылья, неизвестно только, какого они будут цвета. Крылья — в твоем Мире они не являются символом чего-либо? В бывшем моем — да. Рассказать?

— Тебе бы больше пригодились жабры. В моем Мире символ — они.

Дэш не скрывал, что шутит. «Вот и прекрасно. И снова мы друзья. Да здравствует всеобщее равновесие. Ура».

— Нет, Дэш, сказать тебе честно — ничего такого я не чувствую. Никаких перерождений. Я просто устал. Ладья меня, конечно, не дождалась?

— Ее уже нет, Харон. Да отсюда не так далеко идти до лагеря твоих… заблудших душ. К тому же не все ли равно — сколько? Год — или тысячу лет.

— Или миллион.

— Или миллион. — Или один день.

— Или один день.

Харон не выдержал, улыбнулся. — Дэш, что ты говорил о бессмертии?

— Это не я говорил, это из того же кладезя премудрости, что и приведенное тобой рассуждение о сути смерти. Из тех глупых мыслей напрямую вытекает, что никакого бессмертия нет, сопутствующих ему процессов, типа отделения души от прекратившего свою жизнедеятельность ее вместилища, попросту не бывает и если какое бессмертие и искать, то лишь в сохранении…

— Деяний рук своих и ума.

— А вот и не так. В сохранении… результатов своей трудовой деятельности — вот как, если уж совсем точно.

— Я, кажется, отупел. Не вижу особой разницы.

— Особой и я не вижу, но разница есть. Жаль, что и вздохнуть над тобой сочувственно я не могу, Перевозчик. Ступай себе, действуй, чтобы потом сохранить свои результаты. И помни, что я тебе сказал, сходи в Тэнар, тебя должны отпустить.

— Да. Хорошо. Я схожу. До следующего свидания, Дэш.

Харон оттолкнулся жилистой рукой от каменистой почвы, встал. Он хотел сделать Дэшу на прощание приятное и поэтому назвал его полным именем:

— Буду ждать его с нетерпением, Даймон Уэш. Развернувшись, так что из-под черных босых тупней брызнула скальная крошка, Харон стал легко взбегать вверх: по гребням он гораздо скорее доберется до лагеря. Луна облила своим светом его прямые широкие плечи, когда он вышел под ее сияние. Глаза, мерцающие на скале, в ее затененном уголке, стали тускнеть. Штрихи, которыми обозначилось лицо, торс, стирались, как бы поглощаемые камнем. Дольше всех просуществовала улыбка, которой Харон уже не видел, и шепот, что не догнал его: «Иди, Перевозчик, спеши, торопись. Ищи то, чего не бывает…» — но и шепот развеялся.

С обрыва высотою не менее сотни локтей Река представлялась широкой темной дорогой, а Тот берег — просто скрытой во мгле пустотой. Ничто не нарушало пустынности мрачных вод, и Харон постоял, рассматривая сверху открывшийся вид на то ли вотчину свою, то ли место ссылки, где он был то ли властителем, то ли рабом.

«Может быть, и не второе, но уж, во всяком случае, не первое».

Заметный, легко узнаваемый контур скалы, что нависала над Рекой выше по течению, уже за лагерем, оказался не так и близко, и вновь пришла досада, что Ладья его не дождалась, чтобы, как зачастую это бывало, подвезти после свидания с Дэшем, поближе к крайним палаткам. Затем Ладьи уходили. Не всегда вниз, к обрыву водопада, но безвозвратно. Харон на самом деле не знал, что с ними происходит после. Возможно, они растворяются в этом мертвом воздухе, а скорее всего просто тонут, и их догрызает Река.

«Странно, что никто в лагере не додумался подстеречь меня при возвращении. Ведь есть же те, кому невтерпеж попасть в рейс. Кто томим жаждой познания, у кого шило из одного места даже танаты не вынули».

Скала была похожа на чей-то профиль с высокой шевелюрой, окладистой бородой и коротким носом. Еще раз подосадовав на ее отдаленность, Харон отправился в путь. Он, балансируя, шел по узким карнизам над пропастями, от которых, будь они освещены до самого дна, закружилась бы голова у любого канатоходца. Местами ему приходилось делать прыжки через расселины, наполненные лишь густой непроницаемой тушью, но под тушью угадывались в буквальном смысле бездонные глубины. А один раз он упал в длинном прыжке, целясь руками в выступ, расположенный двумя его ростами ниже на противоположной стене трещины, и, повиснув, проследил взглядом падение камней, сорвавшихся от его прыжка. Оно было долгим.

Он шел напрямик, не выбирая дороги. Ему попадались едва заметные тропки, и он удивлялся по обыкновению, кто и когда мог их проложить, и сразу забывал. В пришедших сумерках предметы, расположенные ближе, стали лучше видны, а дальше, наоборот, потерялись. Он уже не видел Реки и держал направление наугад.

Может ли он заблудиться здесь? Вдруг за следующим поворотом, за гребнем, за новым ущельем его ожидает нечто, дающее ответы на все вопросы, разрешающее загадки, несущее покой и отдохновение? Но там — лишь новый гребень, новое ущелье, новые скала и оползень.

«Сеанс поверхностной психотерапии проведен. К чему он еще, этот Дэш? Утешитель. Дорогой Утешитель — Даймон Уэш — Дэ-У — Дистанционное Управление… Чушь, ерунда: если кто здесь и управляет, то, уж конечно, не Дэш».

Он выпрямился на краю карниза и стал навытяжку все быстрее и быстрее падать вперед, не ослабляя напряженного тела. Опять прыжок вниз через пропасть на руки.

«После которой Ладьи я встретил эти мерцающие глаза, раскрывшиеся прямо в мертвом камне? После Горячей Щели, первой моей здесь, вот когда. Я попал сюда, к Реке, как и все, по той же Тэнар-тропе. В массе, с народом, ничего выдающегося… э-э, не так, меня-то танаты ждали специально, да едва не почетный караул выстроили, с докладом и разъяснением, кто я такой теперь есть. Сказали только то, что считали нужным, и первый же рейс показал, как мало они мне сказали, и Дэшу я был несказанно рад, кого пренебрежительно называю отдушиной, да и продолжаю быть рад каждой беседе с ним, что там говорить…»

Лагерь появился неожиданно. С этой стороны Харон еще никогда к нему не подходил. Задержавшись на приглаженной, ниже пройденных, вершине, он бросил взгляд на вновь открывшуюся ему Реку.

Ничейная полоса меж Мирами. Все пути лишь пересекают ее, разделяющую жизнь и… жизнь. В Мирах нет смерти. Она здесь, на этих берегах.

Оглянулся на горы. Локо бы сюда, поискал бы он и Ламию свою, и Кер, и Эмпусу с ослиными ногами.

Пружиня, стал спускаться широкими прыжками, утопая в струистом щебне глубже, чем по щиколотку. Ряды палаток неправильными изломами упирались от берега в подножие Тэнар-Горы. Тут начинались первые линии, прибежище новичков. Антон так хотел зайти за них, но так и не решился. Где теперь Антоша-Клетчатый-Тотоша? Его Мир, кажется, был жарок. Что поделывают Локо и Псих? Листопад и Гастролер? Была ли новая партия? Харон вернулся на свое хозяйство, ребята…

Неизвестно, как его углядели, но уже у первых палаток выстроились встречающие. Новенькие, они стояли с опаской, многие лишь высовывали головы из палаточных пологов и тут же прятались, едва он приближался. Срезая, он двигался поперек линий, стараясь выбирать промежутки пошире. В палатках, впрочем, усидели не все.

— Ну чего тебе, говори. Что трешься, как собачонка с поджатым хвостом?

Низенький толстячок преследовал его третью линию подряд, не решаясь ни догнать, ни отвязаться. Харон знал таких, вынь им и положь с самим Перевозчиком поговорить, хоть парой слов пере-

броситься, самолюбие потешить, перед другими покрасоваться. С «примороженностью» и это пропадало.

— Имеешь что сообщить? — Харон нарочно остановился меж прогнутых палаточных стен, где их мало кто мог увидеть. Сперва, трясясь, подойдут, потом по плечику похлопают, потом на шею сядут.

Недвижный, обративший к нему черное лицо огромный Перевозчик внушал толстяку плохо преодолимый трепет, но он все же решился:

— Господин Харон, я прошу извинить… Может быть, вам это пригодится…Вы ведь разрешите, господин Харон? Да?

— Да, да, разрешу. Рожай поживее, замерзнешь. Толстяк увидел, как голова Перевозчика слегка

наклонилась в вышине, и, ободренный, приблизился еще на шаг.

— Вы самый главный тут, господин Харон, и должны быть в курсе. Там на площади… Там какая-то свара, господин Харон. Не знаю, правда, по какому поводу, но что-то из ряда вон. Да-да, из ряда вон. Господ танатов — ой-ей, господин Харон! — Толстяк схватился за щеку, как будто у него болел зуб. — Все чего-то ищут, я, правда, не знаю чего. Но много народу, много. Да! Я видел там еще очень много этих, ну, простых обитателей. Стоят, глазеют. Да! Вспомнил! Ищут какой-то Тоннель. Он куда-то пропал. Я тут недавно, господин Харон, но уже дважды видел вас, вы, может быть, помните… ну, конечно, конечно, столько забот, куда там какого-то отдельного… Моя фамилия Брянский, разрешите представиться. Брянский! Я знаю, тут многие не сохраняют имен, но только не я! — Толстяк совсем разошелся и шаркнул ножкой. — Да! Так вот, Тоннель. Не могли бы вы пояснить… ах да, впрочем… Но я вам первый сказал, господин Харон, я надеюсь, мне это каким-то образом зачтется? Брянский вам очень и очень пригодится, господин Харон! Я тут недавно, но совсем не жалею, да!

«Сейчас, ты мне пригодишься…»

Харон подтянул к себе обомлевшего толстяка и, развернув, поставил впереди. Жестами указал, что требуется. Потом пошел, глядя сквозь Брянского, как будто они уже миновали стрежень и от того остались лишь прозрачные контуры. Брянский пригибал к земле растяжки и придерживал мешающие пологи. Он перебегал линии первым и победоносно оглядывал всех, кто замечал его, освобождающего дорогу Перевозчику. И, по всему, был очень доволен.

«Вот ты и еще кому-то принес радость, Харон. Маленькую и гаденькую, но хоть что-то. Пусть его, каждый должен быть употреблен на своем месте — так, кажется?»

Чем ближе к центру, тем больше наметанным глазом он находил свершившихся в лагере изменений. Хоть в той же расстановке палаток на линиях. Центральные-то он знал лучше. Вот здесь не было этой двойной, зеленой, новой. Вот тут выстроился, вклинившись в прежнюю картину, ряд низких, одноместных. На этой — шестьдесят девятой, кажется? — не зияла посреди прохода ямища.

«Я как будто возвращаюсь всегда в те же, но чуть переставленные декорации. Тоннель — с ним-то что могло стрястись? Вход в него обычно открывался по правую руку от Тэнара, более или менее рядом с сотыми линиями».

Слышался гомон, приглушенный, как сквозь вату. Это всегда так. Перед Хароном вырос танат.

— Фу ты, как чертик из коробочки.

— Разгуливаешь, где тебе вздумается, Перевозчик. Тешишься сокровенными разговорами?

«Отвык. Вот совсем немного не пообщался с этой сволочью и отвык. Гадость пятнистая».

— Какие-то проблемы? Без дяди Харона имущество растеряли? На что вы годитесь, немочь бледная,

Танаты — а их объявилось уже не менее десятка вокруг — совершенно одинаковыми жестами положили лапы на рукояти своих мечей.

— А ну, сдай назад. Песика мне напугаете. Брянский, ты где?

Танат, стоящий перед ним, потребовал коротко:

— Ключ.

— Я сейчас умру. То есть я хотел сказать, уйду за Реку. Никогда не мог предположить, что стану участником сказочной сцены.

— Ключ, Харон. Ты обязан.

— Что это у вас там случилось? — Харону не хотелось сдаваться сразу, но он знал, что зеленый камень, конечно, отдаст. — Поговаривают, вход в Тоннель пропал? Как же это могло произойти?

— Тебе следовало бы поменьше отлучаться, Перевозчик, тогда ты бы не спрашивал всякий раз, о чем поговаривают да как это могло произойти.

Когда танат обеими пятнистыми ладонями осторожно принимал тяжеленький, похожий по форме на удлиненное яйцо камень, Харон, выбросив вперед руку, вцепился ему в глотку и, несмотря на отчаянное сопротивление, легко приподнял над серой пылью улицы-линии.

— Вы стали забываться, пятнистые. Я на вас зла не держу, но место свое знайте. Если повторится подобное еще хотя бы раз, я оторву одному из вас голову и гляну, как это подействует на других. — Потряс корчащегося таната. — Это понятно? Если не подействует, стану отрывать по очереди всем остальным.

Танат, которого он отбросил, первым делом кинулся подбирать Ключ. Сказал как ни в чем не бывало, пряча камень в кошель:

— Нам понятно, Перевозчик. Мы постараемся не забываться. Но и ты поостерегись. От тебя стало исходить слишком много такого, что мешает установленному ходу вещей. Что нарушает равновесие.

«Провалились бы вы со своим равновесием! — подумал Харон. — Равновесие утонуло в Реке».

— Я поостерегусь, — пообещал он. Огляделся. — Брянский, эй! Выходи, не трусь! — Но за толстяком, завалившимся меж палаток, пришлось, конечно же, идти самому. — Так что там с Тоннелем? — сказал, извлекая трясущегося Брянского. «Отдам Локо на воспитание, авось получится второй Псих».

— Куда мог пропасть Тоннель? — сказал танат. Харон отметил, что остальные под шумок исчезли с линии. — Тоннель непреложен, как все остальное.

— И вы, и я?

— И мы, и ты, Перевозчик. Не стоит нам ссориться.

— Я только об этом и говорю. Поясни, почему там толпа все-таки?

— Произошел инцидент. Такое случается, но редко. Один из тех, кому был указан Тоннель, не захотел переходить на Ту сторону.

Харон был озадачен.

— Что значит, — не захотел? Кто его спрашивает?

— Ты не знаешь… — Танат мрачно передернул пояс с ножнами. — Тоннель, он…

— Можешь называть его «дальний путь», если тебе так удобнее, — неожиданно для самого себя сказал Харон. — В лагере опять новый оракул?

— Да, «дальний путь» — нам так удобнее. Он потому и называется дальним, что на самом деле никто не знает, что там, в конце Тоннеля. Известно только, что мало кто туда попадает, а тем, перед кем он открывается, путь лежит сразу за Реку. Им не приходится претерпевать Ладью. Мы догадываемся, Перевозчик, что там происходит.

«Лучше б вы догадались, что происходит со мной», — подумал Харон.

— Но дальний путь… Получивший его переходит на Ту сторону таким, какой он есть. Он сохраняет все. И там получает еще больше. Может быть, это как награда, мы не знаем твердо, но скорее всего так. Там, в Мире, быть может, они совершили что-то такое… Или их позвали… Ты помнишь Мир, Перевозчик? Ты ведь бываешь в нем? Как там теперь?

— Да в общем без изменений, — осторожно сказал Харон. — А ты… вы помните свой Мир, танаты? Какой он, ваш Мир?

— Смутно. Что ты имеешь в виду, говоря — «наш Мир»? Мир един, тот, что мы покинули, других Миров нет.

«Вот как», — подумал Харон. — Сначала нас было один, затем мы разделились, и нас стало много.

— Как же, по-вашему, чем я занимаюсь? — саркастически спросил он. — Чего ради все эти Ладьи, отправки, которые вы мне помогаете собирать, тот же дальний путь, да и Река вообще? К чему все?

— Нам этого знать не дано, — быстро ответил танат, — а значит, и не нужно. Может быть, это нужно тебе, но только не нам. У нас и без этого хватает хлопот, Перевозчик.

Видя, что танат опять заносится, Харон торопливо спросил:

— Так что там с Тонне… с дальним путем? Кто туда отказался идти и почему?

— Один… Из тех, что бывал у Локо. И он не отказался. Он вернулся с половины пути. Это редкость, — повторил танат.

Харон уловил в его словах какую-то недоговоренность. Словно было во всей ситуации что-то глубоко его, танатовой сущности, противное.

— Ну ничего, — сказал он. — Пойдет еще раз. Не говори только, что вы не в силах его заставить. А то погрузим на следующую Ладью, и я его малым ходом… того. А?

— Странно, — сказал танат. Ты — первый из Перевозчиков, который может шутить на такие серьезные темы. Как будто тебе очень весело. Тебе действительно весело, Перевозчик? Скажи, Харон, нам хочется знать.

«Уж куда, — подумал Харон. — Просто со смеху помираю».

— Иногда бывает, — сказал он. — Большое собрание на площади по поводу события, не так ли?

— Всем… многим хочется посмотреть, как мы будем его провожать обратно.

— Ну вот…

— Ты не понял. Обратно — это на Тэнар-тропу и дальше, в Мир.

Харон остолбенел.

— Того, кто добровольно отказывается от Тоннеля, Перевозчик, мы обязаны вывести обратно в Мир, чтобы там он еще раз прошел свой путь. — Слова таната повисли в шелестящем воздухе. — Мы это должны?

— Перевозчик, понятно тебе? А оракул в лагере прежний, та же девчонка, — добавил танат.

Харон лихорадочно обдумывал услышанное.

— Ты придержишь его, — сказал он внезапно.

— Мы должны…

— Вы придержите его, танаты! — отрезал он не терпящим возражений голосом. — Я первый должен оказаться у Тэнар-камня. Вы придержите его до моего возвращения, ясно вам? Я хочу с ним поговорить.

— Нет, Перевозчик, все будет сделано так, как должно…

Харон ухватил таната за пояс, дернул к себе.

— Все будет сделано так, как я сказал! Или мне начать отрывать вам головы? Я начну с тебя, мне плевать, что вас — один, хотя и много. Я этого не понимаю. У меня не укладывается это в моем ограниченном уме Перевозчика. Начать?

С удовлетворением Харон отметил проступающий на пятнистом лице ужас. «Не совсем вы потеряны для нормальных чувств, пятнистые», — подумал он.

— Это из-за тебя, Харон, — сказал танат бесцветно, поправляя пояс. — Ты начал нарушать непреложный порядок. Тебе это зачтется, не думай.

— А я и не думаю. Мне указывают, я исполняю. Мы с вами два брата-акробата, запомни новую шуточку. Она из Мира, который мы оба покинули. Кстати, учтите, ребята, Миров много. Это я совершенно ответственно заявляю. Надо вести себя примерно, а то ушлют, понимаешь… Я и отвезу. Или другой какой лодочник, кого поставят. Вот еще о чем побеседуем, как вернусь.

— Нам нет никакого интереса беседовать с тобой, Перевозчик.

— Да? Значит, интересно будет мне одному, а вы, пятнистые, перетопчетесь. Брянский! - Харон огляделся, ища. — С ним пойдешь… у-у, душа безухая! Эй, пятнистый, забери этого и Локо сдай, пригодится.

Повинуясь жесту Перевозчика, услужливый толстяк пошел в сторону площади. Он шагал быстро, все быстрее, чтобы танат не нагнал его. Один раз он зацепился за шнур и упал ничком, но вскочил, как резиновый мячик, и проворно скрылся за палатками.

— Ну, боятся вас, пятнистые. Меня бы так боялись.

— Что ты собираешься предпринять, Перевозчик?

— А ваше какое дело? — Харон говорил через плечо. — Оцепить площадь, никого не выпускать. Я поднимусь и спущусь, только и делов. А если, — Перевозчик сделал паузу, — если вы, танаты, со мной не согласны, прислушайтесь повнимательней к своему внутреннему голосу, или как у вас там. Должен подсказать. Все, я пошел.

И он оставил таната с его возмущением, и Брянского с его подхалимским страхом, и всех их, даже того, кто не захотел идти в Тоннель, кто пожелал вернуться, кто пожертвовал многим, что давалось ему. Широкими шагами Харон прошел эту линию, миновал сложенную из камней во-о-от такую пирамиду. Луны зажглись опять в очистившемся от светящихся облаков небе, камешки сыпались из-под шагов, сужались стены Тэнар-ущелья, а он шел, все ускоряя темп, и это было похоже на бегство, но он не бежал.

Он шел туда, где в нем нуждались в данный момент, в свой Мир, где стало происходить нечто такое, что заставляет избранные души отказываться от указанного им пути избранных душ, сулящего, быть может, то редкостное бессмертие, исполнение всех желаний, рай, Эдем, Элизиум, сверкающие поля, невиданное могущество, вечное блаженство…

Перевозчик стоял на коленях у Тэнар-камня, обнимая его шершавый бок, а потом вдруг оказался сразу на ногах, в телефонной будке. Где, пошарив по карманам (мельком рассмотрел, что теперь — в длинном пижонском пальто крупного черно-белого твида, в белом кашне, под пальто костюм, и тоже, кажется, шикарный), вбил в приемник найденный жетон, набрал номер, бросил несколько слов, почти не понимая, что говорит, и — быстрей! быстрей! что гнало? — добрался до Инкиного дома. Прыгая чуть не целиком через лестничные пролеты, взлетел на знакомую площадку со знакомыми дверями выходящих на нее трех квартир, и самую знакомую дверь загораживал некто плюгавый в хорошей, впрочем, дубленке — насколько можно было' судить со спины.

Без раздумий, еще в запале подъема, он со звоном врезал под самую плешь, в затылок, и плюгавый пролетел в глубь квартиры. Инкино: «Ой!» — оттуда. Моргнув, он задержал веки и увидел под ними много нового. Потом вошел следом.

— Что ж такое, — сказал он. — Нельзя домой съездить переодеться, а у нее уж полная хата кобелей! Срочно собирайся, ноги моей здесь больше не будет. И твоей тоже, между прочим. Ну, кому говорю?