…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками

21

В последние месяцы 2006 года в Вальпараисо доступ на станцию «Пуэрто» так называемой métro tren, легкорельсовой железной дороги, ненадолго усложнился из-за работ, затеянных для ее расширения и обновления. Вступив на временные мостки, по которым только и можно попасть на платформу, нельзя не заметить, насколько этот странно изогнутый проход, образующий тупиковые закоулочки, благоприятствует нежелательным встречам. Поэтому никто не удивился, утром в понедельник 6 ноября увидев на первой странице местного ежедневника «Ла Эстрелла» заголовок во всю ширину газетной страницы: «Сексуальный маньяк орудует на станции „Пуэрто“!»

«Часы показывали 11.30 утра, — продолжает „Ла Эстрелла“, — когда извращенец, подъехавший к станции метро „Пуэрто“ на велосипеде, напал на юную студентку университета Вальпараисо…» Чтобы дать почувствовать весь ужас случившегося и чем-то восполнить бедность своего рассказа об этом, газета снабдила хронику происшествий иллюстрацией — фотоснимком не самой сцены, а ее инсценировки, но статисты, не говоря о фотографе, были так ленивы, что результат шел вразрез с предполагаемым эффектом: протянув вперед руки, словно лунатик из комикса, и положив ладони на плечи псевдожертвы, с виду слегка оцепеневшей, псевдопсихопат, казалось, скорее тщится удержать ее на расстоянии, будто хочет предотвратить некие поползновения с ее стороны.

Чем внимательнее всматриваешься в этот монтаж, чья вопиющая ненатуральность едва ли не возводит его в ранг произведения искусства, тем глубже в сознание проникает внушаемая этим зрелищем догадка, что в пятницу 4 ноября на станции «Пуэрто» ничего не произошло — по крайней мере, ничего такого, что бы оправдывало интерес со стороны газеты, пусть даже такой непритязательной, как «Ла Эстрелла».

Эта самая «Пуэрто» являет собой конечную станцию линии метро, частично надземной, связывающей Вальпараисо с соседним городом Вина-дель-Мар. Она заканчивается вблизи его северной границы, на площади Сотомайор, там, где выход в порт, нужно одолеть только лестницу в несколько ступеней, и вы уже на набережной Прат, названной в честь человека, оставившего неизгладимый след в мировой топонимике, в истории чилийского флота, да и просто в истории страны. Поодаль от набережной между одинаковыми, почти как близнецы, зданиями таможни и конторы начальника порта высится монумент, увенчанный статуей Прата с посвящением «от благодарной родины героям и мученикам» морского сражения у Икике. Когда время близится к полудню, вся восточная часть площади еще в тени, между тем как западная залита потоками света, и монумент красуется именно в этой освещенной зоне.

Отнюдь не единственная, но примечательная особенность чилийского морского флота — обычай праздновать как день своей славы, Glorias Navales, годовщину разгрома. (Подготовка к этой демонстрации регулярно становится поводом для очередного истребления собак и ответных, подчас весьма зрелищных манифестаций их защитников, среди которых в Вальпараисо заметно больше молодежи, они более изобретательны, а при случае и более агрессивны, чем в любом другом городе мира, где у бродячих собак имеются защитники.) Да, знаменитая битва, состоявшаяся 21 мая 1879 года у Икике, где чилийским морским силам противостояли перуанские, привела к тяжелому поражению первых. В ходе этого разгрома и случился эпизод, сам по себе бессмысленный, когда капитан фрегата Артуро Прат Чакон принял неминуемую смерть, но разом обрел все лавры, на коих с тех пор и почивает. А все потому, что ринулся на своем судне «Эсмеральда» в атаку на перуанский броненосец «Уаскар», хотя, не будь он героем, с первого бы взгляда смекнул, что это задача значительно превосходит его возможности. Так вот, этот самый «Уаскар», в полной сохранности и на плаву, ныне является собственностью чилийского флота и стоит в порту Талькауано, где его демонстрируют всем желающим. Чтобы понять, каким образом одно и то же судно могло сначала с триумфом угробить фрегат «Эсмеральда» и лично его капитана Артуро Прата Чакона, а затем попасть в руки врагов, надобно посетить Морской музей Вальпараисо, в основном фонде которого представлены экспонаты, относящиеся к обоим этим эпизодам — гибели «Эсмеральды» и пленению «Уаскара».

Бесплодный наскок «Эсмеральды» на «Уаскар» проиллюстрирован там кистью художника Томаса Сомерскалеса — картиной, где полным-полно огня и дыма. Что до пленения «Уаскара», имевшего место 8 октября 1879 года, то есть спустя четыре с лишним месяца после разгрома под Икике, эта история отражена во всевозможных документах, особенно на морских картах, из них явствует, что дело было в открытом море близ мыса Ангамос, который, в свою очередь, является частью полуострова Мехильонес, что на севере Антофагасты; захват произвели два чилийских судна «Кочране» и «Бланко Энкалада» под водительством соответственно капитана фрегата Хуана Хосе Латорре и коммодора Гальварино Ривероса, первому из коих впоследствии выпало на долю больше топонимических лавров, нежели второму (или, может, это просто случайность, что мне по пути встретилось больше мест, нареченных в честь Хуана Хосе Латорре?).

В коллекции Морского музея имеется даже документ, в точности не помню, какого характера, свидетельствующий о рыцарственном духе командира «Уаскара», его склонности к куртуазному обхождению: после геройской гибели Артуро Прата Чакона он велел послать его вдове письмо с соболезнованиями или что-то в этом роде. Но гвоздь этой коллекции — гигантский макет (имеется и другой, поменьше) «Уаскара», бронированного судна того типа, какие тогда еще были редкостью, построенного в Биркенхеде, в устье реки Мерси, на верфях Лэрд-Бразер. Похоже, что присвоение чилийцами этой перуанской боевой единицы наряду с другими более серьезными последствиями Тихоокеанской войны все еще осложняет взаимоотношения между Чили и Перу до такой степени, что сотрудники туристической конторы «Талькауано» при демонстрации «Уаскара» ни единым намеком не касаются ни обстоятельств его захвата, ни даже вопроса о том, какому государству он принадлежал изначально.

Самые отвесные склоны cerro Artilleria, Артиллерийского холма, вершину которого занимает Морской музей, покрыты дикой растительностью и усыпаны цветами, неимоверно яркими, почти светящимися. Любуясь на это проплывающее перед глазами пиршество красок из кабины фуникулера, я вспомнил, что некогда уже видел подобное изобилие блеска и пышного разнообразия на побережье, в Тункане, там еще над тропинкой, ведущей к морю, щит с призывом: «Preservemos este jardin eterno» («Давайте беречь этот вечный сад») — не знаю, умышленно или случайно, но фраза перекликается со знаменитой ритурнелью Малькольма Лаури, и как не подивиться тому, что такое буйное цветение возможно здесь, между пляжем и скалистыми горами, в этом воздухе, насыщенном влагой, как аэрозоль, да еще и вечно просоленном, ведь здесь огромные валы непрестанно накатывают на берег (на закате это зрелище достигает высшей степени великолепия, уже за гранью реальности, когда в косых лучах солнца гребни волн, увенчанные белоснежной пеной, становятся прозрачнее, по мере того как, атакуя сушу, вздымаются все выше, все грознее).

Сойдя с фуникулера, я вышел на улицу Кочране, намереваясь обойти все те места, что были мне указаны как обитель порока, хотя прекрасно понимал, что середина дня — совсем не то время, когда такие явления раскрываются во всей красе, — и вот я на площади Эчоррена, которая даже в этот час являет вид несколько подозрительный. Площадь Эчоррена — средоточие общения между бродячими собаками и бездомными, чей союз столь характерен для Латинской Америки. (В особенности это касается городов, где никогда не истребляли бродячих собак. «К тебе взываю, моя родимая, живая городская муза! — писал Бодлер в последнем, пятидесятом из своих „Маленьких стихотворений в прозе“. — Воспеть мне помоги тех добрых, бедных псин, в грязи и колтунах, которых всякий гонит от себя, как вшивых и чумных отродий, — все против них, все, кроме бедняков, пускающих несчастных жить с собой».) Проблема состоит в том, что бедные с площади Эчоррена по большей части — пьяницы, они злее и куда менее приветливы, чем, скажем, чистильщик обуви из Мехико. А собаки на этой площади зачастую избавлены от бродяжничества, что для них не обязательно к лучшему: такой пес таскается за бездомным, привязанный к оглобле его ручной тележки, такой же тощий, в струпьях, как его вольные собратья. Я уже наблюдал такое в Сантьяго, в окрестностях рынка «Вега Сентраль», точнее, на улице Ластра, ближе к ее скрещению с улицей Реколлета. Около полудня там обычно валялось несколько пьяных, кто на платформах своих тележек, кто прямо на земле, иные из них были в полубесчувственном состоянии, а вокруг слонялись собаки, оценить численность которых можно было не иначе как в моменты, когда некий тревожащий звук, по-видимому неуловимый для людских ушей, заставлял их сбегаться со всех сторон, сбиваясь в рычащие стремительные стаи. После одного телерепортажа разнесся слух, что некоторые воры используют такие положения, чтобы терроризировать своих жертв, — напуганных легче обирать.

«Я бы охотно потолковал о нашей истории с псом, — говорит Рональд Смит, преподаватель Государственного университета Вальпараисо, уделяющий этой теме внимание на своих лекциях. — Уверен: он помнит о ней побольше нашего». А в заключение отмечает: «Никто из нас не знает и знать не желает о прошлом этого порта». Корень зла он отчасти усматривает в той роли, какую сыграла в истории порта деятельность публичных домов. Каковы бы ни были истоки подобной амнезии — впрочем, позволительно допустить, что Смит ее выдумал, чтобы поэффектнее развернуть свои умозаключения, — исследователь считает, что она служит интересам властей, которые желают модернизировать город, «глобализовать» его, но при осуществлении этого замысла наталкиваются на пассивное сопротивление беднейших из своих сограждан. «А для этих последних, — замечает он, — собаки представляют собой ценных союзников, если не образец для подражания, ибо они нарушают все правила и тем не менее от них никогда невозможно избавиться».

Будучи британцем по происхождению, Смит родился в Вальпараисо и провел там всю жизнь, не считая двух лет учения в Европе. Ныне он обитает в центре города, в обветшавшем квартале Национального конгресса, близ площади О'Хиггинса, где во множестве скапливаются противники модернизации — картежники, бродячие музыканты, постоянные обитатели парковых скамеек, ну и собаки тоже. Ту же традицию поддерживает кафе «Популяр», описанное Смитом и расположенное прямо перед его жилищем, напротив окон.

«Это бар в местном духе, где все по старинке, там собирается много народу, чтобы выпить и поболтать, особенно его любят старики». Его владелец — болельщик известного футбольного клуба «Коло-Коло», цвета которого — белый и черный, а потому животные, допускаемые в это бистро, собаки и кошки, обязаны представлять как минимум один из названных цветов, хотя предпочтительнее, если оба. Именно таков полубродячий кобель, носящий ту же кличку Популяр, доказывающую, что он сто лет как прибился к этому кафе, даром что хозяин, если верить Смиту, Популяра недолюбливает и охотно бы от него избавился. «Но этот пес так осторожен, так хитер, он даже через улицу никогда не перебегает, а в „Популяре“ изучил каждый квадратный сантиметр». Притом он очень стар, и «глаза у него воспалены от бессонницы». Каждый вечер хозяин выгоняет его на улицу после закрытия, так что ночь эта собака проводит на улице.

«Он не то, что другие, — продолжает Рональд Смит. — Если вы причините ему вред, он с вами никогда больше разговаривать не станет». Как-то вечером некий приятель, гостивший у Смита, потягивал у него на балконе прохладительные напитки, да, видно, перебрал — начал лаять, взбудоражив всех собак квартала.

«В тот вечер Популяр видел нас вместе, с тех пор он знать меня не желает, даже не смотрит, я этим не на шутку огорчен, ведь мои добрые отношения с соседями распространялись и на него. У собак множество своих норм поведения, никогда не следует им подражать, если не знаешь, что значит на их языке то и это».

«В этом кафе, — продолжает Смит, не подавая вида, что меняет тему лишь для того, чтобы впоследствии тем удачнее к ней вернуться, — люди пьют потому, что это — жизнь. Но пьют не на английский манер, как молодые, которым лишь бы поскорей нализаться до полусмерти, а медлительно, не торопясь, и только со временем становятся пьяными, потому что изрядно выпили».

«Пес, — замечает он далее, имея в виду на сей раз, по-видимому, не Популяра, а собаку вообще, — пес имеет совершенно особенную манеру вести себя с людьми захмелевшими. Он даже к самому последнему пропойце подходит по-дружески, как бы говоря: „Сейчас тебе пора остановиться, ничего, завтра ты опять сможешь прийти сюда, тебе снова перепадут славные минутки“».

По ночам же, утверждает Смит в финале, «собаки выполняют особое предназначение (a spécial job), состоящее в заботе об одиноких людях, особенно пьяницах, провожают их домой, ничего не ожидая взамен. Они словно ангелы-хранители. Но наступает день, собаки опять становятся животными, и мы снова рассматриваем их как проблему».

От внимания Рональда Смита, как и всех прочих, не укрылся тот факт, что бродячим собакам любы безмятежные парки и скверы, но они обожают и праздничные демонстрации, особенно по случаю Glorias Navales, если их, конечно, предварительно не отравят, и что обычно им нравится «галопом носиться по улицам безо всякой цели, как свойственно животным в сельской местности». Он считает, что склонность к такой беготне и суетливой вертлявости, которую я и сам без малейшего одобрения отмечал, когда шла речь о собаках с рынка «Вега Сентраль», способствуют тому, что столь многие их боятся. Но хотя газета «Эль Меркурио» в номере от 10 апреля 2007 года приводит статистику покусанных бродячими собаками за 2006 год (в Вальпараисо — 1524 человека, в Вина-дель-Мар — 2394), Смит утверждает, что они опасны только для «идиотов» и «зануд», в общем, для людей, которые «выделяют слишком много адреналина». Когда же я поведал ему о моих собственных злоключениях в Сантьяго, перед дворцом Ла Монеда, он дал понять, что я и сам, возможно, принадлежу к категории зануд, если не идиотов.

Надобно признать, что кафе «Винило» — полная противоположность «Популяру», каким его описывает Рональд Смит, это заведение как раз в авангарде модернизации (она же глобализация), которая, как он боится, с течением времени может превратить Вальпараисо в такой же город, как другие. Впрочем, я туда забрел только потому, что был загипнотизирован исключительной прелестью двух официанток, которых приметил еще на улице Альмиранте-Мотт; и та и другая были в чистом виде детищами модернизации, а также глобализации. Сверхтоненькие, гибкие, но с кожей довольно темной и матовой, что можно признать живучей традицией, они, и это главное, безукоризненно умели изображать непосредственность, это получалось у них до того обалденно, что хотелось подергать за конские хвостики, в которые были собраны их длинные волосы.

До того я заходил в гостиницу «Сомерскалес», оборудованную в бывшем доме этого британского художника, изобразившего геройский конец фрегата «Эсмеральда» в манере примитивиста Крепена. (Кстати, об этом Томасе Сомерскалесе есть упоминание в книге Оливье Ролена «Охотник на львов» (2008): он «прибыл сюда моряком на корабле… и покинул эти места спустя двадцать три года».) По дороге туда я воспользовался подъемником «Консепсьон» и на платформе перед ним встретил двух псов исключительно мерзкого обличья, которые, по-видимому, были очень не прочь залезть в кабину вместе со мной. (Однажды в предместье Сантьяго я посетил гимназический концерт в компании невзрачной шавки, которую в виде исключения сам заманил туда куском пиццы, так что она последовала со мной в зал, причем ее присутствие никого не обеспокоило.)

С террасы «Сомерскалеса», находившейся на той же высоте, что и вершина cerro Аллегре, я однажды смотрел, как гаснет день, как луна восходит над бухтой, озаряя несколько пальм, кровли, крытые листовым железом, то крашеные, то ржавые, плавучий док с грузовым судном на стапелях, контейнеры на набережной, голубые портовые краны шанхайского производства, военный порт с двумя пришвартованными фрегатами, из которых как минимум один должен был носить имя либо «Артуро Прат Чакон», либо «Кочране» или же на крайний случай «Бланко Энкалада», а между тем у меня за спиной на холмах вспыхнула радуга из тысяч желтых и мерцающих огней (они в самом деле мигали, ведь это в основном бедняцкие кварталы), и там вдруг поднялся такой многоголосый лай, до того жалобный вой, что мне почудилось, будто я невзначай сам угодил в клетку собачьего приюта.

Позже, уже впотьмах, я вышел оттуда, но тотчас же заглотал наживку — и очутился в «Винило». Клиентура у этого заведения тоже молодежная и модерновая, эти парни мне совсем не импонировали, поскольку самым наглым образом отвлекали от моей особы внимание двух официанток с обалденными конскими хвостиками. Обе порхали туда-сюда и, насколько я мог судить, вовсе не замечали меня (чего доброго, даже демонстрировали мне сугубое пренебрежение). А в двух шагах между тем посреди застолья пыжился в окруженьи девиц молокосос-актер, так я, по крайней мере, предположил; с его черной майки, владелец которой годился бы скорее в клиенты кафе «Популяр», если не в заместители его четвероногому тезке, таращилось белыми буквами слово «Адреналин», глядя на которое, я втайне тешил себя мыслью, что едва он выйдет из бара, упиваясь своими мужскими успехами, которых он меня лишил, как собаки тотчас растерзают его, Актеона этакого, в клочки.

Зато в здешнем меню против ожидания значился ром «Барбенкур», разумеется, неважнецкий, совсем не тот, что мы с Гансом пили в Порт-о-Пренсе — о нем я сохранил ностальгическое воспоминание, — но все же восьмилетней выдержки. Чем больше чести я ему оказывал, тем лучезарнее становился мой взгляд на вещи. Среди персонажей посредственной картины, висевшей на стене в нескольких шагах от меня, я начал поочередно, но с равным неослабевающим восторгом, узнавать сначала святого Игнатия Лойолу, потом Луи-Фердинанда Селина, распростертого на смертном одре. Меня пленяла идея, что в этом заведении почитают Селина или Лойолу: имея подобные ориентиры, официантки, может статься, окажутся не столь недоступными. Вряд ли их так уж занимает актер, бурлящий адреналином, не ведая о близости своего ужасающего конца. Но даже если они все-таки его ублажают, говорил я себе, что ж! Зато теперь я сам, без чьей-либо помощи достиг того состояния, которое даст мне возможность на собственном опыте проверить, правда ли, что бродячие собаки, обычно столь злобные по отношению ко мне, проявляют к пьяницам ангельское благоволение и, как утверждал Рональд Смит, провожают их до дому, ничего не требуя взамен.