…и навсегда забыть Эдем

2. Монолог второй. Вадим Ребров, инженер, заместитель начальника станции

Мефистофель перехватил меня неожиданно — его всегдашний стиль. Я стоял у высокого окна, смотрел на далекую полоску леса и прямую, словно луч лазера, дорогу, проложенную древними караванщиками-торгованами. В этот момент за спиной и раздался бас:

— Вы, как я понимаю, свободны?

— Как ветер, — сказал я, не оборачиваясь.

— В таком случае, батенька, зайдите ко мне.

— Вам самому-то интересно работать под земского врача позапрошлого столетия? — полюбопытствовал я, обернувшись.

— Служба, — сказал доктор Р.Т.Н. Аллертон, психолог по призванию и должности, затаенный добряк по натуре, но не при исполнении. — И еще нехорошая зависть к земским врачам, чьи интересы не простирались дальше тропосферы… Пошли?

Я покорно пошел за ним. Психолог на внеземных базах подчинен непосредственно Земле и располагает большей, чем начальник станции, властью…

Он любезно предложил мне сесть, а сам остался стоять, заложив за спину короткопалые руки, грузный, седой старик, в далеком прошлом, говорят, галантный кавалер и чуть ли не фат.

— Раны зажили?

— Какие там раны, — сказал я. — Царапины.

— Тем лучше. Скажите, как вы сами реагировали бы на подобный поступок своего подчиненного?

— Отправил бы на Землю с первым же бортом, — сказал я.

— Вот именно. Тридцатилетний мужчина, хороший специалист и опытный руководитель, нормальный психически, в одну прекрасную ночь вдруг, одевшись, как чарианин, вооружившись чарианским оружием, отправляется в лес, чтобы в одиночку убить серого древолаза…

— Лучшие охотники делают это именно в одиночку.

— Вот именно, — сказал он. — Итак, вам удалось уложить зверюгу, отделавшись пустяковыми царапинами. Чарианцы вас весьма зауважали. Ожерелье из клыков, я вижу, вы носите в открытую… Ну и что? В смысле — что дальше, Ребров? Вы доказали себе… и Ланту главным образом, что ни в чем не уступаете ему?

— Доказал, — сказал я. — Что бы там ни было, а доказал. Я понимаю, что вы обязаны…

— А я не докладывал на Землю. Какой смысл? Вы живы и невредимы, древолаз подох. Только вот ведь в чем дело, Ребров, — вы как-то забыли, что Ирина землянка. Будь она чарианкой, ваша эскапада имела бы гораздо больше смысла… А так… Ланту вы кое-что доказали, ей же вы не доказали ровным счетом ничего.

— Пусть так. Вы кругом правы. И все же я должен был…

— Да. С точки зрения докосмической психологии это звучало бы ересью, но теперь… Да, вы должны были что-то доказать, в первую очередь самому себе. Еще один парадокс Чары. Правда, я не уверен, что это следует называть парадоксом. Нет ни парадокса, ни нонсенса и в том, что доктор Густавсон встречается с той девушкой из селения Оири, а Ванда Тшинецкая две ночи из трех проводит в селении Ланта… Вы когда-нибудь жалели о том, что мы открыли Чару?

— Да, — сказал я. — Да.

— А вот это уже парадокс, — сказал доктор Аллертон. — Столько лет искать подобных себе братьев по разуму и жалеть о том, что встретили их. Будь они хоть чуточку не такими, каковы мы… А они именно такие, настолько похожие на нас, что временами кажется, будто мы провалились в доисторическое прошлое Земли. Будь они немного моложе или немного старше — безобразными питекантропами или создавшими богов и царьков рабовладельцами… Но они идеальные партнеры для контакта — кроманьонцы-чарианцы. Звериный страх перед непонятными существами уже позади, суеверный ужас перед богами еще впереди. Мы угодили как раз в тот момент, когда любых пришельцев они считают составной частью мира.

— Как я понимаю, вы не собираетесь меня лечить?

— От чего? От любви? Хотел бы я знать, где вы отыщете такого доктора, вернее, такого идиота. Вадим, как психолог я собрал интереснейший материал, как врач я бессилен. Чтобы вторгаться в происходящее, я сначала должен ответить на вопрос — что такое человек и его любовь? Как вы думаете, могу я это сделать?

— Вряд ли, — сказал я. Почти грубо сказал.

— На этот вопрос мы не смогли ответить на Земле, тем более беспомощны теперь. Общность духовных интересов? Но таковой просто не может быть у Густав-сона и его Ранти. Физическое влечение? И это далеко не всегда раскрывает загадку, почему именно этому мужчине нужна именно эта женщина. Так что мы в цейтноте, Ребров. Думаю, очень многие предпочли бы иметь вместо Чары какую-нибудь загадочную планету, заселенную непознаваемыми негуманоидами.

— Зачем вы мне все это говорите, доктор? — спросил я. Почему-то страшно было слушать его бас и свое молчание.

— Не могу же я беседовать с зеркалом, — сказал он. — Нужно же мне кому-то все это говорить. К тому же вы — один из тех, кто вовлечен в происходящее, а не наблюдает его со стороны, подобно мне. Кстати, я и о Густавсоне на Землю не докладывал.

— Что с ним?

— Ничего страшного, с ним все в порядке. Выбитые зубы и синяки не в счет. Он там с кем-то сцепился из-за Ранти. Вы ведь знаете этот обычай?

Я знал этот обычай — поединок, в котором дубиной приходится отстаивать свое право на любимую женщину. Еще действуют суровые законы предков, не допускающие бесполезной, то есть не на войне и не на охоте гибели сильных мужчин, необходимых племени в качестве воинов и охотников. Поэтому правила довольно гуманны — дуэлянты лупцуют друг друга тяжелыми посохами, избегая смертельных и калечащих ударов, за чем бдительно надзирают старики, секунданты и третейские судьи одновременно.

— И кто же выиграл?

— Выиграл Эрик, — сказал доктор. — Хотя противник, говорят, был редкостный битюг… Ребров, меня вот что еще интересует: когда вы думали о Ланте и об Ирине, у вас никогда не возникало мыслей вроде: «Какое он имеет право волочиться за нашими женщинами, грязный дикарь?»

Я стоял и смотрел в окно. За прозрачным, почти невидимым стеклом — огромное голубое небо, над лесом вдали расплывается розовая каемочка восхода, и я поймал себя на том, что хочу без оглядки бежать отсюда, к пестрым роям гравилетов над белыми городами, к свистящим мягко поездам монорельса, огромным мостам, огромным автоматическим заводам…

— Да, — сказал я. — Я стыжусь таких мыслей, но они были. Вы считаете, что мне нужно лечиться? Когда у землянина двадцать второго века появляются подобные мысли…

— А кто вам сказал, что вы сейчас живете в двадцать втором веке? — вкрадчиво спросил доктор Ал-лертон. — Никто не знает номера века, в котором мы в данную минуту живем, и вряд ли это номер двадцать два…

— Чего вы боитесь, доктор?

— Я боюсь, что никогда не смогу понять, чего же мы все боимся…

— Я…

Меня прервал резкий стук в дверь.

— Ко мне так никогда не стучат, — сказал доктор. — Скорее всего, ищут вас. Войдите!

Дверь распахнулась. Гурский с порога резво мотнул головой, приглашая меня выйти. В дверях я обернулся. Доктор Р.Т.Н. Аллертон быстро отвел глаза, и я, никогда не считавший себя знатоком хитроумных тайников человеческих душ, с нереальной четкостью представил, как он, едва за мной захлопнется дверь, сядет за необъятный полированный стол и долго-долго будет смотреть в пустоту…

— Что? — спросил я. — «Тореадор» на орбите?

— С Яной беда, — сказал он. — Пошли.

— Что случилось?

— Пошли, говорю! Кто запер оружейную?

— Начальник, когда улетал. Что случилось?

Он пошел впереди, рассказывая на ходу, и я не узнавал его голоса.

Яна частенько отлучалась к своим озерам, насыщенным реликтовой, нигде больше не сохранившейся жидкостью, уезжала на двое-трое суток, и никто не беспокоился, помня о кодексе. Как и прежде, она отправилась туда верхом, и вечером на обратном пути столкнулась с тремя лоботрясами из Вауле, деревни Ланта — я кое-что слышал о них от чарианцев, причем сплошь нелестное. В данный исторический период лентяям уже не грозили изгнание из племени или смерть, так что кое-кто тут уже сообразил, что стыд — не дым, глаза не выест. Несколько лет эта троица кое-как перебивалась, благо дичи хватало, а их полузаброшенный участок все же давал иногда скудный урожаишко. У них хватало благоразумия особенно не раздражать односельчан, и те просто-напросто махнули рукой на лодырей, втихомолку дожидаясь, когда их прикончат при очередном военном походе, куда они не смогут не отправиться, или они сами, нахлеставшись дурмана из корней килона, укокошат друг друга на радость землякам.

В тот вечер они опять напились и шатались у брода, скорее всего, прицеливаясь к чьей-то верше. Там, у брода, и встретили Яну. Они держали ее в своей развалюхе до рассвета, к утру окончательно перепились, и ей удалось бежать. Вот и все. Случай с точки зрения местного права гнусный, но отнюдь не беспрецедентный…

Я рванул дверь, и меня оглушил яростный гомон. Никто не обратил на меня внимания, они орали, перебивая друг друга, но бас Чака перекрывал все — он стоял у карты, на которой проведенные световым карандашом красные стрелы зловеще протыкали Вауле…

— Четыре вертолета идут конвертом, — рычал он. — Левый передний поджигает посевы, левый задний обрабатывает хибары стрекки, с обоих правых выбивают скот. Амбары я спалю с первого захода. Чтобы горшка целого не осталось, пусть поживут в пещерах!

— Оружейная заперта, — бесстрастно бросил Ма-лисов. — Мы можем рассчитывать только на личное оружие.

Из кармана его рабочих брюк торчала рифленая рукоятка — как и у остальных.

— Ну, дверь мои роботы в два счета выломают…

Из-за стола поднялся Вундис, и наступила пронзительная, как ультразвук, тишина. Слепо отбрасывая ногами стоявшие на пути стулья, он подошел к Чаку, остановился на расстоянии удара и сказал ему в лицо:

— Жечь посевы? И только? Может быть, заразить оспой одеяла, как встарь? А скальпы, с ними как, снимать или нет, объясни-ка! Ох ты, парнишка из Техаса…

— Я из Миннесоты… — пробормотал Чак.

— Генетическая память, а? — вряд ли Вундис расслышал его уточнение. — Парни из Техаса, в голубых мундирах и великолепных стетсонах, с кольтами и винчестерами, вы стояли, подбоченясь, над трупами… Хорош только мертвый индеец, да? Только я живой индеец, и если ты не перестанешь, я забуду, что нынче двадцать второй век…

— Нет, ты погоди. Ты погоди. — Гурский обошел меня, словно неодушевленный предмет, ухватил Вэша за плечо и развернул лицом к себе. — Ты не туда гнешь, Вэш. Скажи, как насчет меня? У нас с тобой, по-моему, нет счетов времен фронтьера? Ведь правда, нет? Тогда давай конкретизировать без оглядки на земное прошлое. Предположим, что мы — не мы, а жители соседнего селения, которые узнали, что трое подонков надругались над нашей девушкой. Как мы поступим?

— Запалим Вауле с четырех концов, — сказал Малисов, и остальные одобрительно заорали.

— Вот именно. С точки зрения здешних законов мы поступим абсолютно правильно, спалив деревню. Согласно тем же законам, мы даже поступим крайне гуманно — мы ведь не станем в отместку еще убивать, как тут обычно практикуется. Какого же черта ты притягиваешь за уши тень генерала Кастера? Верно, мы земляне. Однако мы живем среди чарианцев, мы вписаны в их мир, в их кодексы и законы, в их глазах мы — точно такое же племя, почему же мы не можем отомстить так, как предписывает здешнее право? Земля нас осудит, но мы не на Земле…

— Ты не думай, я все понимаю, — сказал Вэш. — И все равно я думаю в первую очередь о перебитых бизонах и о резне на Колд-крик. Хорошо, мы отомстим за Яну, но кто отомстит за обесчещенных триста лет назад наших девушек? За великий город Теночтитлан? За Рязань? За Гернику? За всех девушек и за все города? Вам вдруг показалось, что, спалив убогое селение на планете за двадцать парсеков от Земли, мы разом отплатим земным насильникам и подлецам всех времен и народов. Но это неправда… Мы все-таки не чарианцы…

— Хватит! — рявкнул я, прошел к столу и сел. Они хмуро смотрели на меня. — Хватит. Давайте лучше о нас самих. До чего мы докатились? Истерики, игра в софизмы-силлогизмы, повышенная возбудимость, наружу вылезают распри, про которые давно пора забыть. Того и гляди, мы начнем вспоминать, чьи предки чьих обидели тысячу лет назад и начнем палить друг в друга, довершая дело… Что с нами происходит? В нас пробуждаются темные инстинкты? Нет, тут что-то другое… Мы стали хуже? Не думаю. Духовно богаче? Вряд ли. Я понятия не имею, как назвать то, что со всеми нами происходит, но мы уродуем себя, пытаясь совместить в себе Землю и Чару, прошлое и настоящее…

— Проповедь темпераментная и искренняя, — сказал Чак. — Но вот что ты предлагаешь для данного случая, какой выход?

— Вы тут орали о местном праве, — сказал я. — Но наши вертолеты и оружие наверняка находятся вне местного права — потому что они вне здешних возможностей. Может быть, нас всех, и меня первого, нужно немедленно распихать по лучшим санаториям Земли, но что-то же нужно делать… В деревню поедете вы трое — Чак, Вэш, Паша Гурский. И никакого современного оружия — только чарианское. И чтобы, кроме тех троих, в деревне не пострадала и паршивая собака… Марш!