Хижина в горах

Цань Сюэ

Хижина в горах

Цань Сюэ -- литературный псевдоним китайской писательницы Ее настоящее имя -- Дэн Сяохуа (род. в 1953 году). В 1969 году закончив только начальную школу, была вынуждена пойти работать на завод. С середины 80-х годов начала публиковать литературные произведения в таких солидных журналах, как "Жэньминь вэньсюэ", "Чжунго". "Чжуншань". "Хижина в горах" -- один из первых ее рассказов, вызвавших, как и остальные, острую дискуссию, Новаторская проза Цань Сюэ не совсем привычна для литературы КНР, где в течение долгих лет внимание к потаенным глубинам человеческой души не считалось достойным "революционной литературы". Как заметил писатель Ван Мэн, ее "акупунктура мгновенно нащупывает нужную болевую точку". Писательница опубликовала более десяти рассказов, три повести и роман. Сборники ее прозы изданы на родном языке на Тайване и в переводе на английский -- в США.

За нашим домом -- глухая гора, а на ее вершине -- дощатая хижина.

А в моем столе -- ящик. Каждый день я навожу там порядок. Если только не сижу в кресле, приладив руки на коленях и прислушиваясь к дальнему вою. Это волки и ущелье подвывают злобному северному ветру, который рвет еловую дранку с крыши хижины.

-- Ну что ты, в самом деле, суетишься? -- с притворной улыбочкой говорит мне мама. - Разве в ящиках когда бывает порядок?

-- Это тебе мерещится! -- грубо бросаю я.-- По ночам, когда луна, к нашему дому подбираются воры, тьма-тьмущая. И дырки в окнах пальцами протыкают, лампу зажги -- увидишь. Вы-то с отцом храпите у себя так, что банки-склянки на полках дребезжат, А у меня голова пухнет, только и спасаюсь, что под одеялом. Но все равно слышу стук на вершине -- там в хижине заперт человек. До самого рассвета зверски в дверь барабанит.

-- Покоя от тебя нет,-- продолжает мама, отступая к дверям. И следит за мной половиной лица. Как смешно вздрагивают мышцы!

Однажды я все-таки решилась разведать, что же там, на горе. Когда ветер стих, полезла, ползу, ползу, а солнце шпарит, слепят, посверкивая, белые камушки, аж мурашки перед глазами забегали, закружилась голова. Так намаялась, даже кашлять начала. На лбу пот выступил, течет по бровям, глаза, соленый, заливает, и ничего-то я там не увидела, ничего не услышала. Вернувшись, постояла у дверей, глянула на себя в зеркало -- ну и фигура, туфли заляпаны, под глазами синие круги.

Что-то она того...-- думая, будто я не слышу, ухмылялись по темным уголкам домашние. И, пока глаза мои привыкают к полумраку комнаты, исчезали, посмеиваясь. Оказывается, они тут без меня по ящикам шарят, перетряхивают, вон мертвые бабочки на полу валяются, стрекозки. А ведь знают, как я всем этим дорожу.

Сверля меня взглядом, сестренка объяснила: "Они хотят помочь тебе в ящике прибрать". И при этом ее левый глаз зеленеет.

Стоит, думаю, припугнуть: "Вой слышала? Как стемнеет, дом окружают волки, во все щели суются. Ты спишь, но тебе слышно, и на пятках холодный пот выступает. У нас тут у всех пятки потеют. Вон, посмотри, какие влажные одеяла, поняла?"

На душе муторно, кое-что все-таки утащили. Мать притворяется, будто знать ничего не знает, а глаза-то опускает. Но я спиной ощущаю злобный взгляд. Как уставится в затылок -- у меня сразу немеет и вспухает кожа, Это они, я знаю, зарывают мои шахматы у колодца за домом, ночью пойду, вырою, а они опять спрячут. А когда копаю, зажигают лампу и в окно подглядывают. Возмущаться -- бесполезно.

За обедом сообщаю им: "На горе-то хижина есть". Уткнулись носом в суп, может, и не услышали.

Откладываю палочки для еды, говорю громче: "Ветер какой, крысы мечутся. С горы камни летят, барабанят в стенку, у вас вон от страха пятки потеют. Хоть это-то вам известно? Да взгляните же на свои одеяла -- поймете. Понавешали во дворе веревки, что ни утро -- сушите".

В быстром взгляде отца что-то знакомое. Волчье. Все ясно. Он -- волк, ночами рыщет со стаей вокруг дома и жутко воет.

-- Там все какое-то слепящее, дрожащее,-- хватаю я мать за плечо,-- сил нет смотреть, глаза слезятся. И ничего вроде бы нет. А вернулась, села в свое кресло, приладила руки на коленях и вдруг увидела, четко-четко, крышу из еловой дранки. Близко-близко, да вы тоже, конечно, видели, из нашего дома нельзя не заметить, ну правда же. Знаете, там человек заперт, всю ночь не спит, и под глазами -- огромные синие круги.

-- Ну, что тебе дались эти пятнистые камни у колодца, мы с матерью не знаем, что и подумать, всякий раз в дрожь бросает, чуть заслышим, что ты копаешь, срываемся, босые, с кровати, мечемся по комнате.-- Отец отворачивается, избегая моего взгляда. А стекло мухами загажено.-- Когда-то на дно этого колодца я уронил нож. Во сне понимаю, что вроде бы достать надо. А проснусь, твоя мать начинает убеждать, что ничего такого не было, не ронял я никакого ножа, померещилось. Я соглашаюсь, а ночью -- все тот же сон. Лежу, переживаю, нож-то ржавеет на дне, а я не лезу за ним... Долго меня это мучило, вон какие морщины по лицу побежали. Ну и как-то пошел к колодцу, осторожно спускаю ведро, а веревка тяжелая, скользкая, пальцы разжались, ведро возьми да и полети вниз. Я опрометью в комнату, смотрю в зеркало -- наполовину седой, вот тут, слева.

Я вжимаю голову в плечи, по лицу расползаются лиловые и синие пятна: "Убийственный северный ветер. Желудок насквозь промерз. Там льдинки звякали, когда в кресло садилась".

Давно бы в ящике прибрать пора, да мама из своей тьмы караулит. Ходит, ходит у себя по комнате, стучат, стучат за стеной шаги, и у меня мысли путаются. Чтобы отвлечься, беру колоду карт, пересчитываю: "Раз, два, три, четыре, пять...". Шаги прерываются, в дверь просовывается темно-зеленая мордочка матери и шипит: "Кошмарный сон видела, вся спина мокрая". "И пятки.-- добавляю я,-- пятки у всех потеют. Вчера же опять одеяла сушили. Обычное дело". Сестренка втихаря доносит: "Мать говорит, хоть руки ей перебей, чтобы не скрипела своим ящиком, выдвигает, задвигает, сил нет терпеть, голова гудит, точно в ледяную воду сунули. Так и простыть недолго".

Сестренка глядит не мигая, и у меня на шее выступает красноватая сыпь.

-- Не удивляюсь. То же самое было с отцом, помнить эту его историю с ножом, лет, кажется, двадцать назад? У всего свои корни, и давние.

Я смазала ящик маслом, легонько подвигала туда-сюда -- никакого скрипа. Пара дней таких экспериментов, и шаги за стеной прекратились, мать попалась. Так любого провести можно, надо быть начеку. Я пришла в восторг, провозилась до рассвета, ящик же давно требовал уборки, как вдруг погасла лампа, и мать за стеной улыбнулась. "Твой свет не давал мне спать, в висках стучит. Вот взгляни". На виске в самом деле пульсировал округлый червячок. "Боюсь, не малокровие ли. Все время что-то беспокоит, то тут, то там, тебе не понять этого. Отец бы такого не вынес, руки на себя наложил".

Она опустила мне на плечо полную руку. Холодная, как ледышка, и подтаивает.

А у колодца что-то произошло. Всю ночь кто-то спускал и поднимал ведро, и оно с грохотом билось о сруб. Лишь на рассвете он убежал. Я приотворила дверь в соседнюю комнату -- отец судорожно вцепился в край кровати, на руках резко обозначились синие жилы, он что-то видит во сне и натужно стонет. Мать, непричесанная, машет по полу веником. Под утро, говорит она мне, в окно ворвались жуки, наткнулись на стенку и посыпались на пол. Она встала подмести, сунула ноги в тапочки, а там жук, укусил за ногу, вон как вздулась, точно свинцом налилась.

-- А он,-- мать ткнула пальцем в спящего отца,-- сам себя кусает во сне.

-- Человек на горе тоже стонет. И листья дикого винограда летят к нам по ночам.

-- Ты поняла, что произошло? -- Мать наклонилась, и в полумраке мне показалось, - что ее уши вытягиваются и врастают в пол.-- Эти штуковины так шмякнулись об стенку, что лишились чувств. Ворвались под утро в комнату.

А ведь я взаправду лазала тогда на гору, как сейчас помню. Посидела в кресле, руки на коленях, потом отворила дверь и вышла на слепящий белый свет. Лезу вверх, а перед глазами полыхают белые камни. И никаких виноградников, никакой хижины...