Хлеб и воля

Жилища.

Всякий, кто внимательно присматривался к настроению умов у рабочих, несомненно заметил, что есть один важный вопрос, по которому во Франции мало-помалу устанавливается общее соглашение. Это — вопрос о жилых домах. В больших французских городах (и даже во многих маленьких) рабочие приходят понемногу к убеждению, что жилые дома, в действительности, нисколько не составляют собственности тех, кого государство признает их собственниками, а на деле должны бы принадлежать всем жителям города. Такой поворот в умах несомненно совершается, так что уверить народ в справедливости права собственности на жилые дома теперь уже трудно.

Не собственник строил дом; его строили, украшали и отделывали сотни рабочих, которых голод толкал на работу, а необходимость существовать заставляла довольствоваться жалким заработком.

Деньги, затраченные этим, якобы, собственником, точно так же не были продуктом его труда. Он накопил их так, как накопляется всякое богатство, т.-е. уплачивая рабочим всего две трети или даже половину того, что ими сработано.

Наконец — и здесь нелепость права собственника всего очевиднее — ценность дома зависит от дохода, который получит с него хозяин дома; доход же зависит от того, что данный дом выстроен в городе с мощёными улицами, освещённом газом, имеющем правильные сообщения с другими городами; что в этом городе находятся промышленные заведения, и существуют учреждения, служащие науке и искусству; что в нём есть мосты, набережные, конки, есть театры, музеи, гулянья, одним словом, зависит от того, что двадцать или тридцать поколений работали над тем, чтобы сделать этот город обитаемым, здоровым и красивым центром промышленной и умственной жизни.

В некоторых кварталах Парижа каждый дом стоит миллион или более рублей, не потому, чтобы в его стенах заключалось на миллион работы, а потому, что он находится именно в Париже, что в течение целых веков поколения рабочих, артистов, мыслителей, учёных и литераторов содействовали тому, чтобы сделать Париж тем, что он представляет теперь, т.-е. промышленным, торговым, политическим, артистическим и научным центром; потому что у этого города есть прошлое, что его улицы известны, благодаря литературе, как в провинции, так и за границей, что он — продукт труда восемнадцати веков, пятидесяти поколений всей французской нации. То же самое справедливо относительно всякой другой столицы.

Кто же имеет право, в таком случае, присвоить себе хотя бы малейший клочок этой земли, или самую ничтожную из этих построек, не совершая тем самым вопиющей несправедливости? Кто имеет право продавать кому бы то ни было хотя бы малейшую долю этого общего наследия?

Как мы уже говорили, среди рабочих в этом отношении устанавливается мало-помалу соглашение, и идея дарового жилища обнаружилась уже во время первой осады Парижа (немцами в 1871-м году), когда население требовало, чтобы с него было прямо сложены все долги хозяевам квартир. Та же мысль проявилась и во время Коммуны 1871 года, когда рабочие ждали от Совета Коммуны решительных мер с целью упразднения квартирной платы. И когда снова вспыхнет революция, та же самая мысль будет первой заботой бедняка.

В революционное ли, в мирное ли время — рабочему всегда нужен кров, нужно жилище. Но как бы плохо и как бы нездорово это жилище ни было, всегда есть хозяин, который может его оттуда выгнать. Правда, во время революции в распоряжении хозяина не будет судебного пристава, не будет полицейских, которые выбросят ваш скарб на улицу. Но кто знает, — не захочет ли завтра новое правительство — каким бы революционным оно себя ни заявляло— вновь восстановить эту силу и вновь отдать её в распоряжение домохозяина? Правда, Коммуна объявила уничтожение всех долгов за квартиры по 1-ое апреля — но только по 1-ое апреля![7]. А затем, опять-таки пришлось бы платить, несмотря на то, что в Париже всё было перевёрнуто вверх дном, что промышленность приостановилась, и у революционера не было ничего, кроме тридцати су (пятидесяти копеек) в день, выплачиваемых ему Коммуной!

А между тем нужно, чтобы рабочий знал, что если он не платит за квартиру, то не только из попущения. Нужно, чтобы он знал, что даровое жилище признано за ним, как право, — что оно установлено общим согласием, как право, открыто провозглашённое народом.

Неужели же мы будем ожидать, чтобы эта мера, всецело отвечающая чувству справедливости всякого честного человека, была принята теми социалистами, которые войдут вместе с буржуа в новое временное правительство? Долго прождали бы мы таким образом — до самого возврата реакции!

Вот почему искрение революционеры, которые откажутся от всяких официальных шарфов и фуражек с галунами, от всяких знаков власти и подчинения — и останутся среди народа, как часть его, будут вместе с народом работать для того, чтобы экспроприация домов стала совершившимся фактом. Они постараются создать движение в этом направлении и применить эту меру на практике; т.-е., когда эти мысли созреют, народ произведёт экспроприацию домов, наперекор всем теориям вознаграждения собственников и тому подобной чепухе, которою всякие охотники до теорий постараются затормозить дело.

В тот день, когда экспроприация домов совершится — рабочий поймёт, что действительно настали новые времена, что ему уже не придётся склонять голову перед богатыми и сильными, что Равенство открыто провозглашено, что Революция совершается на деле, а не остаётся простою переменою государственных театральных декораций, как это не раз бывало раньше.

Если только мысль о необходимости отобрать дома созреет в народе, её осуществление на практике вовсе не встретит тех непреодолимых препятствий, которыми нас обыкновенно пугают.

Правда, люди, которые нарядятся в мундиры и займут вакантные места в министерствах и в Городской Думе, постараются увеличить число таких препятствий. Они начнут толковать о вознаграждении собственников, о необходимости точнейших статистических сведений и начнут составлять длиннейшие доклады — такие длинные, что дело могло бы протянуться до того времени, пока подавленный нуждою и безработицею народ, не видя ничего впереди и потеряв всякую веру в революцию, не предоставит полной свободы действия реакционерам.

Об этот подводный камень, действительно, может разбиться вся живая сила. Но если народ не поддастся на этого рода увещания, если он поймёт, что новый строй жизни требует новых средств, и возьмёт дело в свои руки — тогда экспроприация сможет осуществиться без особых затруднений.

«Но как именно? Каким образом можно её осуществить?» спросят у нас. — Мы сейчас поговорим об этом, но с одной предварительной оговоркой. Мы не хотим рисовать планов экспроприации в их мельчайших подробностях; мы знаем заранее, что жизнь опередит всё, что могут предложить в настоящее время личности или группы. Она, как мы уже говорили, сделает дело лучше и проще, чем все наши заранее прописанные программы.

Поэтому, когда мы намечаем способ, которым можно было бы осуществить экспроприацию без государственного вмешательства, мы хотим только ответить тем, кто заранее объявляет это невозможным. Но мы предупреждаем, что ни в каком случае не имеем в виду проповедовать тот или другой способ организации дела как наилучший. Всё, чего мы хотим, это — показать, что экспроприация может быть делом народной инициативы и не может быть ничем другим.

По всей вероятности, с самых первых шагов народной экспроприации создадутся в каждом квартале, в каждой улице, в каждой группе домов, группы добровольцев, которые предложат свои услуги для собирания нужных справок о числе свободных квартир, о таких квартирах, в которых теснятся большие семьи, о квартирах нездоровых и квартирах слишком просторных для живущих в них, а следовательно могущих быть занятыми теми, кто теснится в лачугах. В несколько дней эти добровольцы составят для данной улицы или для данного квартала полные списки этих квартир, здоровых и нездоровых, тесных и просторных, жилищ, которые служат источниками зараз и жилищ роскошных.

Они сообщат друг другу эти списки и через короткий промежуток времени составятся таким образом полные статистические таблицы. Ложные статистические сведения можно сочинять, сидя в канцелярии, но статистика правдивая и полная может быть только делом каждой отдельной личности; и в этом нужно, следовательно опять-таки идти от простого к сложному.

Ничего ниоткуда не ожидая, эти граждане отправятся, вероятно, к товарищам, живущим по трущобам, и скажут им: «Ну, на этот раз, товарищи, — настоящая революция. Приходите сегодня вечером в такое-то место. Там будет весь квартал: будут делить квартиры. Если вы не хотите оставаться в своей лачуге, вы выберете себе одну из квартир в четыре или пять комнат, которые окажутся свободными. А когда вы переедете, это будет дело конченное и тот, кто вздумает вас оттуда выгонять, будет иметь дело с вооружённым народом!».

— «Но, в таком случае, каждый захочет иметь квартиру в двадцать комнат!» — скажут нам.

Вовсе нет! Хотя бы уже по той простой причине, что малой семье большая квартира не с руки. Чистить и топить двадцать комнат можно только, когда есть куча рабов. Но — помимо того — народ никогда не требовал невозможного. Напротив, всякий раз, когда мы видим, что делается попытка восстановить справедливость между людьми, нам приходится удивляться здравому смыслу и чувству справедливости народной массы. Слышали ли мы когда-нибудь во время революции неисполнимые требования народа? Случалось ли когда-нибудь, чтобы в Париже, во время выдержанных им осад, люди дрались из-за своей порции хлеба или дров? Наоборот они ждали своей очереди с терпением, которому не могли надивиться корреспонденты иностранных газет, а между тем все знали, что тот, кто придёт последним, не получит в этот день ни хлеба, ни топлива.

Конечно, в отдельных личностях, в нашем обществе живёт предостаточное количество себялюбивых наклонностей, и мы это отлично знаем. Но мы знаем точно так же и то, что поручить квартирный вопрос какой-нибудь канцелярии было бы лучшим средством пробудить и усилить эту жадность. Тогда, действительно, все дурные страсти получили бы полный простор; все стали бы бороться за то, кому выпадет в канцелярии наибольшая доля влияния. Малейшее неравенство вызвало бы крики негодования, малейшее преимущество, отданное одному перед другим, заставило бы — и не без основания — кричать о взятках.

Но если сам народ возьмётся, сгруппировавшись по улицам, по кварталам, по округам, за переселение обитателей трущоб в слишком просторные квартиры богатых людей, мелкие неудобства или незначительные неравенства будут приниматься очень легко. К хорошим инстинктам масс обращались очень редко. Это случалось, впрочем, иногда, во время революций — когда нужно спасать тонущий корабль — и никогда ещё тот призыв не оставался тщетным: рабочий всегда отзывался на него с самоотвержением.

То же произойдёт и в будущей революции.

Несмотря на всё это, будут однако, по всей вероятности и некоторые проявления несправедливости, и избежать их невозможно. В нашем обществе есть такие люди, которых великое событие не может вывести из их эгоистической колеи. Но вопрос не в том, будут ли случаи несправедливости или нет: вопрос в том, — как уменьшить по возможности их число?

И вот на этот-то вопрос вся история, весь опыт человечества, точно также, как и вся психология общества, отвечают, что наилучшее средство, — это поручить дело самим заинтересованным лицам. Только они одни могут принять во внимание и устроить тысячи различных подробностей, неизбежно ускользающих от какой бы то ни было бюрократической регламентации. Все мы знаем, как сельские общины делят землю между тяглами. Несправедливости бывают; но что было бы, если бы этот делёж предоставлен был чиновникам? — Он просто стал бы невозможен.

К тому же речь идёт вовсе не о том, чтобы квартиры были распределены совершенно поровну. Но те мелкие неудобства, которые ещё придётся терпеть некоторым семьям, будут легко устранимы в обществе, где происходит экспроприация.

Раз только каменщики, каменотёсы и другие рабочие строительного дела будут знать, что их существование обеспечено, они с удовольствием согласятся приняться за привычную для них работу. Они переделают большие квартиры, для которых требовалась целая армия прислуги и в несколько месяцев воздвигнут дома, гораздо более здоровые чем те, которые существуют теперь. Тем же, которые устроятся не вполне удобно, анархическая община сможет сказать: «Потерпите, товарищи! Здоровые, удобные и красивые дворцы, превосходящие всё, что строили когда-нибудь капиталисты, будут скоро воздвигнуты на земле нашего свободного народа. Они будут в распоряжении тех, кто в них наиболее нуждается. Анархическая община строит не с целью получать доход; здания, которые она воздвигает для своих граждан и которые составляют продукт коллективного духа, послужат образцом всему человечеству, — и они будут принадлежать вам!»

Если восставший народ экспроприирует дома и провозгласит принцип дарового жилища, общую собственность на жилые помещения и право каждой семьи на здоровую квартиру, это будет значить, что революция, приняла с самого начала коммунистический характер и вступила на такой путь, с которого её свести будет не легко. Частной собственности будет нанесён навсегда смертельный удар.

Экспроприация домов заключает, таким образом, в зародыше всю социальную революцию. От того, как она произойдёт, будет зависеть дальнейший характер событий. Или мы откроем широкий путь анархическому коммунизму, или мы застрянем ещё на полвека в государственном индивидуализме.

Легко предвидеть многочисленные возражения, которые нам станут делать одни теоретического характера, другие — чисто практические.

Так как все эти возражения будут клониться к поддержанию, во что бы то ни стало, несправедливого порядка вещей, то нам, конечно, будут возражать во имя справедливости. «Не возмутительно ли, скажут нам, что парижане захватят все хорошие дома, а крестьянам предоставят одни лачуги?» Но не будем смущаться этим: эти ярые сторонники крайней справедливости забывают, благодаря особенному, свойственному им, способу рассуждения, о той вопиющей несправедливости, защитниками которой они являются. Они забывают, что и в самом Париже рабочий, со своей семьёй, задыхается в трущобе, из окна которой ему виден дворец богача. Они забывают, что в слишком густо населённых кварталах целые поколения гибнут от недостатка воздуха и солнца, и что устранение этой несправедливости должно быть первою обязанностью Революции.

Но не будем останавливаться на этих не бескорыстных возражениях. Мы знаем, что то неравенство, которое ещё будет продолжать существовать между Парижем и деревней, — неравенство такого рода, что оно будет с каждым днём уменьшаться. Как только крестьянин перестанет быть вьючным животным фермера, фабриканта, ростовщика и Государства, деревня точно также не замедлит устроить себе более здоровые помещения, чем существующие теперь. Неужели же, для избежания временной и поправимой несправедливости мы удержим несправедливость целых веков?

Не более сильны и так называемые практические возражения.

«Вот, например», говорят нам, «какой-нибудь бедняк, которому удалось, ценою ряда лишений приобрести дом, достаточно просторный для него и для его семьи. Он вполне счастлив в нём; неужели же вы выгоните его на улицу?»

— Конечно, нет! Если его дома хватает только для помещения его семьи, пусть себе и живёт в нём на здоровье; пусть копается в своём садике! В случае надобности наши же молодцы помогут ему. Но если в его доме есть квартира, которую он сдаёт какому-нибудь жильцу, то народ скажет этому жильцу: «Вы знаете, товарищ, что вы больше ничего не должны вашему старику? Живите в своей квартире и не платите больше ничего: теперь нечего бояться, что полиция вышвырнет вас на улицу; теперь — социальная революция!»

И если хозяин дома занимает один двадцать комнат, а в том же квартале есть мать с пятью детьми, живущая в одной комнате, то народ пойдёт и посмотрит, не найдёт ли среди этих двадцати комнат несколько таких, из которых, после некоторых переделок, могла бы выйти порядочная квартирка для этой матери. Разве это не будет справедливее, чем оставить её в её трущобе, а откормленного богача — в его дворце? Этот последний скоро, впрочем, привыкнет к своему новому положению, а его жена будет даже очень рада избавиться от половины своей квартиры, когда у неё не будет больше пяти-шести служанок.

— «Но ведь это будет полный хаос!» кричат защитники порядка. «Это значит переезды без конца! Уж лучше прямо выгнать всех на улицу и затем брать квартиры по жребию!» Мы уверены, однако, что если в это дело не вмешается никакое правительство, а всё будет предоставлено группам, свободно образовавшимся с этою целью, то число переездов с квартиры на квартиру будет меньше, чем число людей, которые теперь переезжают в течение одного года вследствие жадности собственников домов.

Во-первых, во всех больших городах есть столько свободных квартир, что их, может быть, хватило бы для помещения всех обитателей трущоб. Что касается дворцов и роскошных квартир, то многие рабочие семьи даже вовсе не захотят их, потому, что ими можно пользоваться только тогда, когда для их уборки существует многочисленная прислуга. Их обладателям скоро пришлось бы, поэтому, искать себе менее роскошных помещений, в которых разные банкирши сами готовили бы себе кушанье. Мало-помалу, таким образом, население разместится в существующих квартирах, совершенно мирно и по возможности без лишних неприятностей, — причём не будет никакой надобности переселять банкира, под конвоем, на чердак, обитателя чердака — во дворец банкира. Разве крестьянские общины не распределяют свои поля с таким незначительным беспокойствием для владетелей отдельных делянок, что остаётся только удивляться здравому смыслу и разумности употребляемых для этого приёмов? Русская община — как доказывают целые томы исследований — производит меньше перемещений с одного участка земли на другой, чем частная собственность с её судебными разбирательствами. Отчего же жители большого города должны непременно оказаться глупее или неспособнее к организации, чем русские или индийские крестьяне!

Всякая революция, впрочем, неизбежно предполагает некоторое нарушение хода ежедневной жизни, и если кто-нибудь надеется пережить крупный общественный кризис, ни разу не нарушив своего обеда, то ему, конечно, грозит разочарование. Можно изменить форму правления так, чтобы буржуа ни разу не пропустил час своего обеда, но так не исправишь векового преступления общества по отношению к его кормильцам.

Что известное беспокойство будет, это — несомненно; нужно только, чтобы оно не было напрасным и чтобы оно было доведено до возможного минимума. И опять-таки — напомним об этом ещё раз — для того, чтобы сумма неудобств оказалась наименьшей, нужно обратиться не ко всяким канцеляриям, а к самым заинтересованным лицам.

Когда народу приходится подавать голоса за всяких пройдох, добивающихся чести быть его представителями и претендующих на то, что они всё знают, всё сделают и всё устроят, он, конечно, делает ошибку за ошибкою. Но когда ему приходится организовывать то, что он знает и что его непосредственно касается, он исполняет это лучше всяких чиновников. Разве мы не видели этого во время парижской Коммуны, или во время недавней лондонской стачки в гавани? И не видим ли мы того же самого ежедневно в каждой крестьянской общине?