Хлеб сатирика

Обязательная процедура

Из-за обилия различных дел я не смог пойти в отпуск летом. Пришлось перенести его на осень. Но незаметно прошел октябрь, подкатил ноябрь, а я еще находился в Москве. Начались дожди, выпал снег. Стало ясно, что на юг ехать уже поздно. Вот тогда-то я и решил осуществить свою давнюю мечту — посвятить отпускное время исключительно рыбной ловле.

Развернул я карту Советского Союза и стал думать, в какую сторону поехать. Остановил свой выбор на Карельском перешейке. Рыбачить здесь мне никогда не приходилось, но зато сколько увлекательных историй я слышал о глухих лесных озерах, о быстрых порогах и широких плесах Вуоксы — реки поистине сказочной!

В вагон «Красной стрелы» я ввалился, как говорят, с полной боевой выкладкой: шапка-ушанка, меховая куртка, за плечами пешня. Соседи по купе встретили меня недоуменными взглядами, но промолчали: в дороге и не то приходится видеть!

Но все-таки я оказался беспокойным спутником. Дело в том, что накануне я купил полкилограмма мотыля и, как советовали мне, положил его в старый женский чулок, чтобы по приезде на место опустить этот чулок в прорубь.

— В ледяной воде мотыль у вас целый месяц будет жить и ничего ему не сделается, — сказал мне продавец.

Совет был правильный. Но как сохранить драгоценную насадку в пути? Я выносил чулок в тамбур, но потом мне казалось, что здесь слишком холодно, и я вносил его в купе. Однако вагон так хорошо отапливался, что в купе стояла почти тропическая жара, и я вынужден был снова ретироваться со своей нежной ношей в тамбур. Так повторялось несколько раз. Мои бесконечные хождения надоели соседям, и они стали ворчать. Но один пассажир, видимо ленинградский колхозник, вступился за меня.

— Температурный режим — это первое дело, — сказал он. И сочувственно обратился ко мне: — Что, товарищ, семян хороших прихватили в столице?

— Прихватить-то прихватили, — отвечал я, — да вот не знаю, какие от этих семян будут всходы!

Порог Приозерского санатория я переступил с некоторой опаской. Как тут посмотрят на мой странный наряд и на мое увлечение? Не сочтут ли за чудака, не отправят ли восвояси обратно?

Но, против ожидания, в приемном покое ко мне отнеслись очень приветливо. Миловидная медицинская сестра быстро рассортировала мой багаж:

— Ящик и пешню — в кладовку. А это что у вас в чулке? Мотыль? Няня, отнесите это на ледник. А теперь, больной, быстренько примите душ и — в столовую. Как раз к ужину поспели.

Утром я явился на прием к врачу.

— Ну-с, милейший, как вы себя чувствуете? — встретил он меня вопросом. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Мне доложили, что вы привезли мотыль, — это очень ценно. Раздевайтесь. В детстве переносили какие-нибудь инфекционные заболевания? Нет? Ну, и отлично. Значит, будете ловить на мормышку? Хорошо. А у нас это дело здесь недооценивают, все блесна и блесна, как будто на ней свет клином сошелся. А я говорю… Да, я говорю, встаньте вот здесь, послушаем ваше сердце и легкие. Так, так, дышите. Тут важно нащупать… плотву и леща. Глубже, глубже… Да нет, не дышать глубже, а места надо находить глубокие: сейчас вся рыба в ямах. Так, легкие в порядке. Болей в сердце нет? Но вот тона глухие, да, глухие… В этих случаях надо места приваживать. У нас тут гречку бросают в лунки, но разве это привада? Теперь давление измерим, садитесь, пожалуйста. Да, давление у вас несколько пониженное. На медицинском языке это называется гипотония. Но это пройдет. Примете раза три процедуры, и все будет в порядке. Рекомендую третий плес: это место мало кто знает, но уверяю вас, лучше и быть не может…

Надо ли вам говорить, что я выслушал этот монолог с восторгом. Как приятно встретить в лице лечащего врача такое глубокое понимание психологии больного, его душевных наклонностей и страстей!.. Моя радость еще больше возросла, когда я, придя в палату, развернул свою санаторную книжку и в графе «Назначения» еще раз прочел: «Рыбная ловля — 3–4 часа в день».

— Имейте в виду, эта процедура обязательная, — предупредил меня врач.

И началась поистине чудесная жизнь. Каждый день, наскоро позавтракав, я уходил на водоем. Собственно говоря, не на водоем, а на водоемы. Потому что всюду вокруг санатория простиралась водная гладь: необозримая Ладога, плесы Вуоксы и бесчисленное количество притоков. Я нашел места, где скопился на зимовку лещ, обнаружил великолепные отмели, где жировал окунь, места, в которых на жерлицы хватали трехкилограммовые щуки.

Через каждые три дня лечащий врач вызывал меня на прием, чтобы послушать сердце и мои рассказы о результатах рыбной ловли. По воскресеньям мы отправлялись на рыбалку вдвоем.

Я не знаю другого такого места, где бы рыбная ловля и все связанные с ней проблемы так занимали людей, как в Приозерском санатории. Половина отдыхающих сама ловила рыбу, другая половина живо интересовалась этой процедурой. Стоило только появиться на льду, как сразу же оказывались десятки желающих пробивать лунки. Постоянный персонал санатория сплошь состоял из рыбаков. В суждениях о работниках санатория часто можно было услышать: «Очень внимательный врач, прошлым летом он поймал двести шестьдесят одного леща»; «Если вас интересуют блесны, поговорите с садовником: он здесь лучший спиннингист»; «Смотрите, вон идет наш кондитер, в прошлом году осенью он выхватил лосося на двенадцать килограммов».

Однажды я вернулся с рыбалки очень поздно. Распределил улов среди нянь и сестер и пошел отдохнуть. В палате никого не было: все ушли в кино. Я лежал в кровати и перебирал в памяти впечатления от прожитых в санатории дней. Мне казалось, что я попал в сказочный край…

Вот я приближаюсь к воротам санатория. Арка украшена не вьющимися растениями, не зеленой хвоей, а сетями, ее венчает огромный осетр, искусно выпиленный из фанеры. На аллеях санаторного парка — скульптурные группы. Но это не дискобол, не девушка с корзиной плодов, не пионер с горном, к которым мы так привыкли. Я вижу стройного гипсового юношу со спиннингом в руках, девушку, наживляющую на удочку рыбку, пионера, пристально следящего за поплавком…

Кабинет директора санатория. Его стены украшены картами окрестных водоемов и набором разнообразных рыболовных снастей. На письменном столе — чернильница в форме лунки, пробитой в толстом мартовском льду, и ручка — миниатюрная пешня, в острие которой вставлено обычное канцелярское перо.

Проруби напоминают бассейны водолечебницы, где больные принимают хвойные ванны.

В комнатах врачей двое весов: большие — для взвешивания больного, поменьше — для определения веса пойманной им рыбы.

Медицинские сестры носят в ушах не серьги, а серебряные блесны с рубином в виде рыбьего глаза.

О ходе лечения больного здесь судят не по данным анализов, показаниям рентгена и электрокардиограммы, а по дальности и точности заброса спиннинга, твердости подсечки и степени выдержки при вываживании двухкилограммового головля.

Здесь говорят, думают, мечтают только о рыбной ловле. Дурным тоном тут считается заказать в столовой не рыбное, а мясное блюдо, смеяться, когда дует северный ветер, равнодушно пройти по аллее мимо дождевого червя-выползка.

Влюбленные здесь изъясняются в своих чувствах с удилищами в руках, целуются в перерывах между поклевками..

…Многое еще привиделось мне в эту ночь. Я присутствовал на лекции, посвященной образу жизни рыб в зимний период, видел научно-популярный фильм «Путина на Балтике», слышал радиосводку об уловах на различных водоемах Карельского перешейка.

Разбудил меня знакомый голос нашего санаторного диктора:

— Говорит радиоузел санатория. С добрым утром, товарищи! Передаем сводку погоды: температура воздуха — 6 градусов мороза, температура воды — 0,3 градуса тепла, ветер юго-восточный. Через пятнадцать минут физкультурная зарядка.

«Значит, чудесные видения этой ночи — только сон», — подумал я. И на минуту мне стало грустно. Но только на минуту, потому что наступивший день обещал не меньше чудес.

После зарядки я шагал по заснеженной аллее в столовую. Настроение было великолепное: ведь впереди обязательная процедура — увлекательный ледовый поход по Вуоксе.

Щука по-киевски

Так уж бывает, что, живя в Москве, вы по полгода не видите своих добрых знакомых, но стоит вам только покинуть пределы столицы, как происходит приятная встреча с московскими друзьями.

Я находился в Киеве несколько дней и уже начал думать, что на этот раз такая встреча не состоится, но случилось следующее. Деловое совещание, в котором я участвовал, подходило к концу. В комнате было так накурено, что табачный дым из полуоткрытых окон буквально валил прямо на людный оживленный Крещатик. Вероятно, из боязни привлечь внимание пожарного надзора, председательствующий стал «закругляться». В это время открылась дверь, вошла девушка-секретарь и передала мне записку. С некоторым удивлением развернул я сложенную вчетверо бумажку и прочел:

«Пора прекратить заседательскую суетню. Тебя ждут друзья».

Почерк был знакомый, но кому он принадлежит, определить было трудно. Наконец председатель произнес последнюю обтекаемую фразу своей заключительной речи, и все встали. Я поспешил к выходу. В огромной, залитой солнечным светом приемной стояли мои добрые знакомые москвичи, молодой прозаик Андронов и известный критик, сотрудник многих столичных журналов Кубышкин. Оба в светлых летних костюмах и ярких галстуках, они выглядели очень импозантно. На плече у Андронова висел новенький «Зоркий», Кубышкин держал в руках стального цвета шляпу с широкими полями. Мы обменялись рукопожатиями и вышли на улицу.

После нескольких часов, проведенных в прокуренной, завешанной тяжелыми портьерами комнате, здесь дышалось удивительно свободно и легко. Густая тень молодых деревцев скрадывала летний зной и придавала воздуху благодатную свежесть. Говорят, что идея создания городов-садов является утопичной. Может быть, и так, но опыт Киева говорит о другом. Трудно найти здесь площадь, не украшенную сквером, или лишенную зеленого убранства улицу. Когда смотришь на Киев с высоты десятого этажа, то он на самом деле кажется чудесным садом, созданным трудолюбивой и заботливой рукой человека.

Шествуя по Крещатику, этой единственной в своем роде городской магистрали, мы обменивались новостями. Оказалось, что Андронов закончил работу над сценарием художественного фильма и вот уже в течение месяца проталкивает свое творение через канцелярские дебри местного министерства культуры. В противоположность ему наш друг Кубышкин находился лишь в самом начале творческого процесса — он собирал в Киеве материал для большой, давно задуманной монографии о молодых украинских писателях или, как говорил он на украинский лад, «письменниках».

С увлечением передавал нам Кубышкин основные черты своего будущего произведения. Как и следовало предполагать, монографию ожидала завидная судьба наиболее эрудированных литературно-критических работ. В ней не была забыта ни одна сколько-нибудь значительная проблема литературоведения, ни одно новейшее веяние времени. Не беда, что эти проблемы и веяния были уже хорошо известны по статьям и высказываниям других критиков. Кубышкин принадлежал к счастливому разряду тех мыслителей, которые создали себе немалую славу умением обобщать и опосредствовать. Собранные им отовсюду идеи и идейки и перенесенные на благодатную почву украинской литературной жизни сулили шумный успех монографии…

Веселой перекличкой автомобильных сирен звенел нарядный Крещатик, смеялись дети, вприпрыжку бегающие по тротуару, на смуглых лицах киевлянок цвели улыбки, а Кубышкин все говорил и говорил… Он шагал вперед, не глядя на дорогу, и, увлеченный собственным красноречием, не замечал быстрых взглядов девушек, даривших своим вниманием этого элегантно одетого, уже не молодого, но еще цветущего человека.

Так мы дошли до конца улицы и сели в троллейбус. Он доставил нас на набережную, и мы решили полюбоваться Днепром.

В этот послеобеденный час могучая река, казалось, обретала наибольшую притягательную, колдовскую силу. Неисчислимые массы расплавленного серебра стремительно и неслышно неслись среди изумрудной оправы зеленых берегов. В этом неудержимом с виду покойном течении таилась поистине сказочная мощь. Текучий живой металл излучал тысячи искр, слепил глаза и звал, манил к себе.

Я украдкой взглянул на Кубышкина. Величественное зрелище разлива Днепра покорило его. Черты лица Кубышкина смягчились, выражение тупой самоуверенности сменилось растерянно-блаженной улыбкой. Может быть, впервые в жизни он столкнулся с явлением, не поддающимся анализу и обобщению его гибкого ума.

Днепр был усеян людьми. Тысячи киевлян обоих полов оказались не в силах противостоять властному зову реки. Купальными костюмами всех расцветок и оттенков пестрел расположенный напротив золотистый пляж. По всему широкому речному руслу сновали спортивные и прогулочные суда всех разрядов и классов. А ниже по течению, где виднелся красавец мост, сооруженный по проекту академика Патона без единой заклепки, было царство рыболовов. Они стояли на кручах, на выдающихся далеко вперед отмелях, гнездились словно птицы на старых, осклизлых сваях.

Немало людей рыбачило и на лодках, неподвижно стоявших на самой середине реки. Это были знаменитые днепровские «тычки». Рыбак привязывал свою лодку к вбитому в дно шесту или становился на якорь и пускал снасть в быструю струю, сдобренную обильной прикормкой, опущенной на дно. Ловля на «тычках» особенно добычлива.

Но до того часа, когда опустится на реку вечерняя прохлада и начнется рыбий жор, было еще далеко, и потому фигуры рыбаков застыли в знойном мареве неподвижно. Лишь изредка удилище судорожно взлетало вверх, и на солнце сверкала своей ослепительной белой чешуей мелкая рыбешка.

— Я хочу есть, — вдруг сказал Кубышкин, шумно глотнув голодную слюну.

И все очарование разом исчезло. Днепр превратился в самую обычную, ничем не примечательную речку, с которой тянуло сыростью, неподвижно замершие рыбаки с удочками в руках показались смешными, а пестрая толпа загорающих на пляже купальщиков уже вызывала раздражение. Мы с Андроновым тяжело вздохнули и понуро поплелись за Кубышкиным к расположенному на берегу Днепра ресторану.

За обедом, после закуски и рюмки коньяку, Кубышкин вновь впал в пафос. Разговор шел о рыбной ловле.

— Человечеству пока неизвестен лучший способ проведения свободного времени, чем рыбалка, — говорил Кубышкин. — Этот отдых самый глубокий, самый полный, когда наступает благотворная разрядка всех нервных центров. Я бы сравнил состояние удильщика с положением человека, впавшего в здоровый, глубокий сон, но боюсь, что такая аналогия не совсем удовлетворит вас.

— Спать во время ловли не рекомендуется, — сердито возразил Андронов.

— Да, да, — подхватил Кубышкин, — ты прав, мой дорогой друг. Но ведь и во время сна мышление человека не замирает совершенно. И с удочкой в руках он продолжает мыслить. Но мышление это плавно, как тихое течение реки. Иногда же оно как бы совсем застывает, подобно поплавку вашей удочки. Мозг отдыхает, сердце бьется равномерно, глубоко дышат легкие, наступает идеальная гармония всех жизненных процессов организма… Вот что такое рыбалка, друзья. Один день, проведенный на какой-нибудь заросшей ивняком Черемушке или Мокше, я не променяю на целую неделю пребывания в самом лучшем санатории, с его новейшими методами физиотерапии и водолечения.

Оказалось, что Кубышкин является наиболее осведомленным человеком в вопросах рыбацкой походной кулинарии. Он с упоением говорил о прелестях рыбацкой ухи и жадно поглощал покрытый толстым слоем жира мясной рассольник, живописал аромат запеченного в костре окуня и упивался огнедышащим жаром котлеты по-киевски.

Я сказал, что поскольку завтра суббота, а поезд на Москву уходит поздно вечером в воскресенье, то решил провести выходной день на рыбалке.

— Старик, — с энтузиазмом воскликнул Кубышкин, — я твой раб! Звони мне завтра, и двинемся вместе. Стряхнем с себя призрачную мишуру цивилизации и предадимся дикому образу жизни.

Потом тщательно вытер салфеткой замасленные губы и принялся за десерт.

Тема рыбалки оказалась неисчерпанной за обедом. Когда мы возвращались в город, Кубышкин так и сыпал рыбацкими терминами. Все способы ужения рыбы были известны ему в мельчайших деталях. Выяснилось, что его настольной книгой является труд Сабанеева о рыбах России, а Аксакова он проштудировал от строчки до строчки.

В субботу во второй половине дня я позвонил Кубышкину. Он ответил мне заспанным голосом, видимо, я прервал его послеобеденный отдых.

— Старик, это ты? — спросил он без всякого энтузиазма.

— Да, я, ты собирался поехать со мной на рыбалку.

Тон Кубышкина еще более снизился.

— Старик, а ты продумал вопрос о ночлеге? Ведь осень на носу, сейчас выпадают большие росы.

Я ответил, что с нами будет палатка и к тому же вокруг вдоволь сена.

— Душистое сено — это отлично, — несколько приободрился Кубышкин. — Но вот какое обстоятельство, старик. У меня сегодня на вечер назначено деловое свидание. Вероятно, я бы мог его и отменить…. Да, старик, я вспомнил, что читал где-то, будто охота и рыбная ловля пробуждают в человеке хищнические инстинкты. Глупо, конечно, но с другой стороны…

Я не стал больше слушать и положил телефонную трубку. В шесть часов вечера, нагруженные снастями, мы выехали на «Победе» из Киева. Выехали без Кубышкина.

Стоит ли описывать прелести этой поездки, столь знакомые каждому любителю природы. Остановку мы сделали за семьдесят километров от Киева вверх по Днепру, при впадении в него небольшой речушки Тетерев. У вышки бакенщика мы оставили нашу «Победу» и, не теряя драгоценного времени, ринулись с высокой кручи на узенькую песчаную отмель. Нашими действиями руководил знаток этих мест, опытный рыболов-спортсмен Петр Велихонов. Он распорядился, где кому стать, указал, как смастерить рогульки для наших донок, велел пока забрасывать на червя, а сам занялся приготовлением прикорма.

Вскоре к месту, где я стоял, он принес глиняный шар, размером в футбольный мяч, внутри которого был закатан пареный горох, и бросил этот шар за полтора метра вверх по течению от моей удочки.

— Теперь надо пробовать ловить на это, — сказал он и сунул мне кусок горохового теста.

Был тот час перед заходом солнца, когда в природе как бы все замирает. Не шелохнется нависшая над водой верба, не пролетит птица, не застрекочет в прибрежной траве кузнечик. Гладь реки невозмутима. И лишь иногда раздастся громкий всплеск жирующего на быстрине жереха, а потом опять все надолго стихнет.

Кончик моей донки задергался от частых поклевок, и я сделал мягкую подсечку. Попался подлещик. Через некоторое время взяла густера. Петр с помощью подсачка выхватил на берег огромного язя.

Вдали показалось какое-то судно. Преодолевая быстрое течение, оно медленно приближалось к нам. Мощный пароход «Чернигов» буксировал две большие нефтеналивные баржи. Днепр заволновался, зашумел. Поверхность воды покрылась рябью, а потом ударили в берег и волны. Солнце опустилось, подул ветерок, река почернела, стала неприветливой.

Быстро наступала темнота, мы смотали наши донки и занялись костром. Неизвестно, как себя чувствовал эту ночь в гостиничных покоях Кубышкин, но мы провели ее превосходно. Назревавшая с вечера гроза прошла где-то стороной, к полночи небо вызвездило, и мы заснули в мягкой копне в приподнятом состоянии людей, впереди у которых приятное, радостное утро.

Оно и оказалось таким: ясным, свежим, бодрящим. Клев был замечательный. Я поймал двух лещей. Петя — еще одного язя и несколько густерок.

Долго не ладилось у нашего шофера Виктора. Потом он оставил поплавочную удочку, взял спиннинг и ушел от нас в расположенный неподалеку заливчик. Скоро мы услышали его радостный крик и увидели, что он держал в руках большую щуку.

После ухи и чая хотелось полежать под развесистой ветлой, но Петр был неумолим. Он приказал собрать все вещи, и мы поехали к заливным озерам попытать счастья на линей и карасей. Побывали мы на многих озерах, но всюду клевали только мелкие окуни и красноперка. Надо было уже думать о возвращении в Киев.

Я забросил свою удочку в последний раз. Несколько минут поплавок стоял неподвижно, а потом мелко-мелко задрожал. Когда я подсек, то на крючке оказался крохотный щуренок. Родич трехкилограммовой речной разбойницы, выловленной этим утром Виктором, был так красив, что мне не захотелось с ним расставаться. Я принес из машины бутылку из-под лимонада, тщательно вымыл ее, наполнил чистой озерной водой и пустил туда моего щуренка.

Мы двинулись в путь. В Карловке, где протекает небольшая речушка, и в Ирпени пришлось сменить в бутылке воду. Маленький пленник чувствовал себя превосходно и живо двигал крохотными плавниками до самого Киева.

Кубышкин уже с нетерпением ждал нас, так как мы условились ехать в Москву вместе. До отхода поезда оставалось полтора часа, и было решено наскоро перекусить в кафе гостиницы.

Когда все уселись за стол, то выяснилось, что чемодан Кубышкина еще находился наверху, что он еще не рассчитался за комнату и вообще совсем не готов в дорогу. Общее негодование такой нерасторопностью было так велико, что Кубышкин немедленно встал из-за стола и побежал к лифту.

— Теперь будет полчаса со всеми раскланиваться, — недовольно проговорил Андронов и спросил, обращаясь ко мне: «Ну, как, удачно съездили?»

Я с гордостью поставил на стол бутылку с еще живым щуренком. Вокруг нашего столика столпились посетители кафе. Все были в восхищении от этого более чем скромного трофея!

Мы съели салат из помидор, принялись за бефстроганов, а Кубышкина все не было. Наконец, в глубине коридора показалась его внушительная фигура. Прежде чем кто-либо смог что-то сообразить, Андронов извлек щуренка из бутылки и сунул его в салат Кубышкина.

С замиранием сердца мы и сидевшие рядом за столиками посетители кафе следили, что будет дальше.

— Старик, я забыл тебя предупредить вчера, что в таких реках, как Днепр, в это время года лещ хорошо идет на вылетающую поденку. А ты, наверное, не догадался, — назидательно сказал он мне, опускаясь на стул.

Потом он осторожно взял стопку водки, посмотрел ее на свет и деловито опрокинул в рот. Назревала кульминация. Кубышкин воззрился на щуренка, приютившегося между ярко-красными помидорными ломтиками, и недоумевающе произнес:

— Это какое-то новое блюдо…

— Щука по-киевски, — нашлась за всех нас молодая буфетчица.

— А как едят таких щурят? — опять спросил Кубышкин.

— Посыпь немножко солью, перчиком, вот и все, — посоветовал я.

Кубышкин прихватил щепотку соли, перца, потом изящным жестом взял в руки рыбку. Острые зубы критика вонзились в щуку, она сделала последнее конвульсивное движение и… взрыв гомерического хохота потряс своды кафе.

Проделав траекторию в воздухе, жертва плотоядных наклонностей столичного гостя упала в далекий угол кафе. Кубышкин сидел весь красный, уставившись на нас диким, бессмысленным взглядом. Хохот не унимался…

Потом, уже находясь в поезде, мы с Андроновым решили, что месть самонадеянному критику была слишком жестокой и что Кубышкин, пожалуй, обидится. Он сидел нахохлившись и на наши вопросы давал односложные, отрывочные ответы. Но, оказывается, мы ошиблись! Когда за окнами вагона замелькали подмосковные рощи, Кубышкин оживился и пустился в длинные рассуждения о значении пейзажа в художественном произведении и о благотворном влиянии лесов на развитие фауны…

Впрочем, смысл его разглагольствований оставался где-то за пределами нашего сознания. Подъезжая к родной столице, мы еще были целиком во власти неизгладимых впечатлений от чудесного города-сада, от полей, нив и рек волшебной украинской стороны…

Индюк едет на «Победе»

Все сошлись на том, что соль вопроса заключена в выползках. На самом деле, как вы поймаете леща, если предварительно не запаслись выползками? Конечно, можно пустить в дело и другую наживку: пареный горох, недоваренный картофель, белый хлеб, пытаться в конце концов ловить леща на пучок обычных мелких дождевых червей. Но разве может все это идти в сравнение с гигантским, в мизинец толщиной, выползком? На эту лакомую приманку возьмет любой, самый осторожный лещ, двух мнений тут быть не может.

— Легче нырнуть в Сейм и поймать леща голыми руками, чем найти сейчас где-нибудь хотя бы одного выползка, — сказал Иван Семенович Колтышев.

Эта фраза прозвучала как суровый, но окончательный, не подлежащий обжалованию приговор. Мы стояли на лодочной пристани и с тоской взирали на безоблачное небо, на пустынную водную гладь и окаймляющий озеро густой лес. Вековые деревья замечательного парка, созданного руками крепостных князя Барятинского, низко клонили ветки к воде. Солнечные лучи пронизывали лесную чащу насквозь, и в их сиянии ярко пламенела тронутая кое-где первыми заморозками листва. Уже третью неделю подряд стояли ясные солнечные дни, сменявшиеся холодными, с инеем ночами.

Чтобы накопать червей, нужно какое-нибудь приспособление: заступ, крепкая палка с заостренным концом или иной землеройный инструмент. Добыча выползка проще, он добровольно покидает свою земляную обитель, его собирают руками. Но выползку нужен дождь. После хорошего грозового ливня мечта рыболова — жирные-прежирные выползки буквально усыпают садовые дорожки. Но дождя не предвиделось, а следовательно, не представлялось возможным и заполучить выползка. Идея ловли леща на омутах Сейма гибла в самом зародыше.

Так артель рыболовов-любителей, стихийно образовавшаяся из отдыхающих санатория «Марьино», оказалась в тупике. Рухнул замечательный план, обсуждавшийся только что с таким жаром и подъемом. Приуныли даже завзятые оптимисты. Тягостное молчание прервал Николай Петрович Дедков:

— Не может быть такого положения, из которого не было бы выхода, — промолвил он. Скептические улыбки, появившиеся после этой несколько стереотипной фразы на лицах многих членов артели, не остановили Николая Петровича. Он бодро продолжал: — Выползка мы добудем, обязательно добудем. Правда ведь, Степан Тимофеевич?

Тезка грозного предводителя волжской вольницы состоял в санатории в должности лодочника, но на самом деле диапазон его деятельности был куда шире. На нем лежало все рыболовное хозяйство, в качестве егеря он сопровождал охотников, указывал женщинам грибные места в лесу, добывал живцов для переметов, плел из ивовых прутьев верши, — словом, был мастером на все руки. Участники импровизированного производственного совещания с надеждой посмотрели на Степана. И, очевидно, чтобы не разочаровывать их, он ответил уклончиво:

— Отчего ж не добудем. Надо спытать…

Прошло три дня. Для любителей спокойной безмятежной ловли с поплавочными удочками и донками они оказались роковыми. Общественным мнением артели безраздельно овладели рыбаки-хищники. Под их дружным натиском был начисто опрокинут первоначальный план охоты на леща, и все стали готовить к предстоящей поездке на Сейм спиннинги. Непреклонным остался лишь Николай Петрович Дедков. Выяснилось, что он не отказался от мысли выхватить пару-другую лещей.

Первой это обнаружила Тася, медицинская сестра приемного покоя. Поздно вечером, сидя на дежурстве, она увидела через окно, как какой-то человек ходит с лейкой в руках и поливает парковые дорожки. На следующий день картина повторилась. Увидев человека с лейкой в третий раз, Тася не выдержала и, оставив дежурство, вышла в парк.

— Товарищ отдыхающий, что вы тут делаете? — спросила она.

— Разве не видите, поливаю парк.

— Но ведь у нас для этого есть парковые рабочие, вы занялись не своим делом.

— Нет, своим. Врач велел мне поливать, я вот и поливаю. Медицинская процедура.

— Тогда зачем же вы льете воду на дорожки, поливайте хоть цветники.

— А мне так удобнее, по дорожкам ровнее ходить.

Сообщение Таси о странных действиях одного из отдыхающих быстро распространилось по санаторию. Как всегда бывает в таких случаях, оно чудесным образом трансформировалось в известие о тяжелом случае нервного расстройства. Известие это дошло до начмеда, и тот приступил к срочному расследованию.

Дело, может быть, и осталось бы без последствий, так как Тася не могла назвать ни имени, ни фамилии отдыхающего и плохо его рассмотрела в сумерках, если бы не злополучная лейка. При уборке палаты няня нашла ее под кроватью Николая Петровича. Призванный к ответу, Николай Петрович вынужден был признаться, что поливкой дорожек он пытался создать иллюзию дождя и выманить на аллею коварных выползков, затаившихся где-то под ворохами опавшей листвы.

— Впрочем, ничего у меня не вышло, — заключил свое сообщение Николай Петрович, — ни одного выползка не добыл. Не получился ливень, наверное, им, дьяволам, грома не хватало.

Больше Николай Петрович не сказал ничего. На вопрос о том, кто является автором эксперимента, сам ли он или Степан, многозначительно обещавший «спытать», Николай Петрович наотрез отказался отвечать.

Бесславное поражение Николая Петровича окончательно похоронило мечту о лещах. Теперь среди членов артели было только и разговору, что о щуках и окунях, легких и тяжелых блеснах, катушках и клееных удилищах. Рыбаки-хищники торжествовали полную победу.

Между тем приближалось время выезда рыболовной экспедиции на просторы Сейма. Один из дней был целиком посвящен подготовке снастей. В гостиной санатория на большой, покрытый бархатной скатертью стол было выложено все, чем располагал каждый член артели. Блесны и катушки переходили из рук в руки, каждое удилище проверялось на прочность и эластичность, грудами возвышались мотки сатурна, капрона, перлона. Всеобщее восхищение вызвали снасти Ивана Филипповича Филиппова. Когда он раскрыл свой пластмассовый чемодан, то все просто ахнули. Крючки, поводки, кольца, карабинчики, грузила, поплавки, блесны всех разрядов, — все строго классифицировано, все аккуратно разложено по полочкам. Это был чудо-чемодан, настоящий рыболовный универмаг. Особенно хороши были искусственные приманки, включающие имитации всех известных видов бабочек, стрекоз, мушек. Была здесь и настоящая проспиртованная и обернутая в целлофан рыбка и даже искусственный резиновый выползок, за которым столь безуспешно охотился Николай Петрович.

— Вся рыба ваша, Иван Филиппович, — восхищенно сказал кто-то.

— Посмотрим еще, чья будет рыба, — промолвил Николай Петрович, мельком взглянувший на чудо-чемодан. — Дело покажет.

Приготовлением снастей была начата подготовка материальной базы. Экспедиция предполагалась на несколько дней, и надо было подумать об экипировке, питании и ночлеге личного состава. В этом важном деле удивительную распорядительность и обширные познания проявил архитектор Мухин. Он получил на складе необходимое количество ватников, резиновых сапог, спальных мешков, собрал весь кухонный инвентарь.

Осталось запастись продуктами питания.

— Нужно взять только побольше хлеба, соли, чаю и сахару. Будем варить уху, — сказали члены артели.

Приглашенную на совещание диетсестру это безответственное заявление привело в ужас.

— Вы умрете там голодной смертью на вашей рыбалке, — возмутилась она. — Нет, лучше уж я сама распоряжусь.

И, не откладывая дела в долгий ящик, принялась составлять список продуктов. Чего здесь только не было! Колбаса, сыр, сливочное масло, помидоры, яблоки, картофель, котлеты, консервы, боржом, сухарики, печенье…

— Марья Ивановна, — обратился к диетсестре подошедший шеф-повар, — а индюка-то вы забыли?

— Да, да, — обрадованно воскликнула она, — надо обязательно включить. Не вздумайте выезжать без индюка.

И включила в список:

«Индюк жареный—1 шт.»

К тому времени стал окончательно вырисовываться персональный состав артели. Отсев происходил почти каждый день. Перспектива провести почти неделю под открытым небом на реке отпугнула многих.

Заявления о выходе из состава артели обычно делались после ужина, когда все собирались в гостиной.

— Знаете, я что-то вчера плохо спал, мне явно нездоровится, как бы не пришлось отказаться от поездки. Хотя очень жаль, ведь ради рыбалки я готов пожертвовать чем угодно…

Но слушать перечисление жертв было уже не интересно. И без того становилось ясно, что этот дальше санаторного парка не двинется. Отказывались от поездки под предлогом застарелой зубной боли, отказывались, ссылаясь на мнимый запрет лечащего врача, на то, что жалко пропустить лечебные процедуры. Артель стоически переносила утраты.

— Лучше меньше, да лучше, — резюмировал после каждого такого заявления Николай Петрович.

Дольше всех продержались в составе артели два толстячка — точная копия Добчинского и Бобчинского — лекторы Общества по распространению политических и научных знаний.

В пять часов утра, когда все имущество было уложено, в прицеп и члены артели собрались занять места в «газике», у санаторных ворот возникли Добчинский и Бобчинский. Их заспанные физиономии выражали крайнюю растерянность.

— Не достали, — запыхавшимся голосом произнес Добчинский.

— Перерыли всю торговую сеть, — добавил Бобчинский.

— Что не достали? — спросили мы.

— Коньяку не достали, — хором ответили Добчинский и Бобчинский.

— А зачем вам коньяк? — спросили мы.

— Да как же без коньяка, — пролепетал Добчинский, — ведь на реку едем.

— Холодно будет, — добавил Бобчинский.

— Костер разведем, потом чай приготовим, уху. Какой же тут холод? — пробует уговорить горе-рыболовов Степан Тимофеевич.

— Нет, мы так не привыкли, — опять хором ответили Добчинский и Бобчинский.

Наш шофер Толик дал газ, и машина тронулась. Уже с поворота мы увидели, как два толстячка быстро зашагали к санаторному корпусу. Походка у них была довольно бодрая.

И вот мы на Сейме. Толик оставил прицеп и укатил в санаторий. Мы стоим у выгруженных ящиков и смотрим на реку. Какими дарами вознаградит она нас?

Клубы густого тумана стелются над водой. По верхушкам молодых дубков угадывается пока скрытый от нас противоположный берег. Река неподвижна, как тихий сонный пруд. Мы тщетно прислушиваемся — ни одного всплеска.

У нашего берега стоят два челна. Один вместительный, на трех-четырех человек, другой совсем крохотный, настоящая «душегубка». Принимаем решение: один садится в «душегубку», остальные переправляются на большом челне. Но охотников сесть в утлую лодчонку что-то не находится. Тогда я забираю свои снасти, рюкзак и отчаливаю от берега.

Вблизи река сразу поражает совершенно неестественной прозрачностью своих вод. Даже на большой глубине свободно просматривается дно. Оно все поросло гигантскими лопухами. Ох, и тяжело же будет здесь работать нашим спиннингистам!

Течение почти незаметно, оно угадывается по тому, в каком направлении протянулись водоросли. Решаю ехать налево, вверх по реке, в надежде найти подходящий для моих донок омут. Он возникает за третьим поворотом. Судя по всему, глубина здесь достаточная, но приткнуться совершенно некуда — берега сплошь поросли ивняком. Наконец, нахожу крохотную глинистую площадку. С грехом пополам тут можно разместиться, места для четырех донок хватит.

Когда я забрасывал вторую донку, удилище первой резко согнулось. Последовала сильная подсечка, и вот я уже держу в руках трепещущего окуня. Значит, место выбрано удачно, лов будет!

Окунь берет жадно, я еле успеваю менять червей. Поднимается солнце, но туман еще не рассеялся. Где-то рядом я слышу тяжелые шаги и громкое чертыханье. Вскоре в кустах вырисовывается фигура человека в ватнике и широкополой шляпе. Это Иван Семенович Колтышев. В руках у него спиннинг с солидных размеров «бородой»: катушка перебежала, и теперь леса безнадежно запуталась. Еще раз чертыхнувшись, Иван Семенович присаживается около меня.

— Ну, как, клюет?

Вместо ответа я молча показываю садок с окунями.

— А я вот связался с этим проклятым спиннингом, — ворчит Иван Семенович. — Надо бы тоже удочки взять. Когда теперь я распутаю…

И Иван Семенович с ожесточением принимается теребить злополучную «бороду». Но чем больше он нервничает, тем все больше запутывает лесу.

— Вы бы поспокойнее, Иван Семенович, — советую я. — А то вам так до обеда хватит распутывать.

Иван Семенович ничего не отвечает. До меня доносится лишь его громкое сопенье.

Подул предутренний ветерок, и сразу река очистилась от тумана. Засверкали белые кувшинки у берегов, заблистали заводи. Расправили крылья и взлетели быстрые стрекозы. Там и сям послышались громкие всплески. Начался утренний, самый интенсивный бой хищника: щуки, головля, шереспера.

Солнце поднимается все выше, начинает припекать. Поклевки становятся редкими, окунь выходит на отмели охотиться за мальком. Пора сматывать донки, мы условились собраться на нашей базе к полудню.

Здесь уже горит костер, около которого хлопочет озабоченный Степан Тимофеевич. Каждому вновь прибывшему члену артели он сообщает печальную новость:

— Индюка нет.

Разбирая утром все наше хозяйство, Степан ни в одном ящике не обнаружил обещанного диетсестрой лакомого блюда: жареная индюшатина с яблоками. Сообщение Степана у некоторых членов артели вызывает тревожный вопрос:

— Как же будем с обедом?

Но по мере того как на берег высаживается весь персонал артели, тревога рассеивается: на траве у костра растет груда окуней, подлещиков, плотвы. Уха состоится.

Последним прибывает Димка. Он небрежно сбрасывает с плеча рюкзак и подходит к костру.

— Что поймал? — спрашиваем мы.

Димка не отвечает, и тогда Иван Семенович берет его рюкзак. На траву падают щуки и огромный шереспер, «белизна» — как его называют местные рыбаки. Сегодня Димка победитель, быть ему председателем артели. Прочтя в наших взглядах восхищение, Димка уже начальническим тоном приказывает:

— Ну, нечего стоять без толку. Давайте рыбу чистить.

Без слов мы вынимаем ножи и, захватив рыбу, спускаемся к реке. Даже в самодеятельной артели должна быть дисциплина.

Каждый, кто бывал на рыбалке, охотно согласится с тем, что приготовление ухи не менее увлекательное занятие, чем сам процесс ловли. И не случайно то один, то другой член артели пытается задержаться у костра. Но Димка беспощадно гонит всех от большой обливной кастрюли, в которой уже закипает вода. По праву председателя он варит уху сам, оставляя на нашу долю лишь черновую работу: принести воды, наколоть дров, почистить картошку, подать соль, перец, лавровый лист.

Под влиянием волшебного аромата ухи у всех не на шутку разыгрывается аппетит. Степан, составив два ящика, накрывает стол. В это время до нас доносится урчание автомобильного мотора, и на поляну выскакивает наш «газик». Хлопает дверца, и к нам подходит Толик. Широко раскрытыми глазами смотрит он на содержимое кастрюли, на плавающие по поверхности воды глазки жира и изумленно произносит:

— Эх, уха!

В первую минуту никто не осознал всей значительности невольно вырвавшегося у Толика восклицания. Его оценили лишь потом, когда единодушно было утверждено название нашей артели: «Эх, уха!». Но не будем забегать вперед.

Толик постоял у костра и вернулся к машине.

— А я вам вот чего привез, — сказал он и открыл заднюю дверцу автомобиля. На землю вывалился огромный индюк.

Представитель семейства куриных, перенесший длительное путешествие в столь необычных условиях, переступал с ноги на ногу, сердито топорщил перья и кидал вокруг яростные взгляды.

— Вот так птица! — с восхищением произнес Иван Семенович.

— Это не индюк, а настоящий орел! — добавил Иван Филиппович.

Тем временем Толик сообщил следующее. Как было договорено, перед нашим отъездом из санатория на кухню доставили индюка. Приготовить его поручили молодой поварихе Маше. Это поручение совпало с другим — не менее ответственным — выступлением Маши, в концерте художественной самодеятельности в качестве исполнительницы русских народных песен. Маша была в ударе и пела замечательно. Потом состоялись танцы. Машу приглашали наперебой. Вечер закончился поздно. И когда Маша вернулась к себе, то с ужасом обнаружила, что вся кухня наполнилась едким дымом. Оставленный без присмотра индюк превратился в угли.

Наутро о происшествии доложили заместителю директора по хозяйственной части Тишкину.

— Значит, рыбаков отправили без горячей пищи? — грозно спросил он.

— Без, — виновато промолвила диетсестра. — Что ж поделаешь, такой случай.

— Безобразный случай, — резюмировал грозный администратор. — Строго внушите поварихе, а сейчас пошлите Толика на птицеферму. И непременно доставьте индюка рыбакам. Живого или мертвого.

Так индюк оказался на берегу Сейма. Теперь нам предстояло решить его судьбу. Конечно, ни у кого не было и мысли, чтобы принести гордую птицу в жертву алчным аппетитам. Но отправлять индюка обратно было бы бестактно.

— Я предлагаю приковать индюка на цепь, — сказал истый горожанин Иван Филиппович. — Так он проживет сколько угодно.

— Построим ему клетку, — предложил Иван Семенович.

— Да пусть так живет, что ему сделается, — сказал Степан.

«Пусть так» — эта формула оказалась наиболее приемлемой, и все вернулись к ухе, которая уже грозила перебежать через край кастрюли.

На Сейме мы прожили целую неделю. Поднимались в пять утра, ловили до двенадцати, варили уху, в три снова выезжали и возвращались лишь с наступлением темноты. После ужина и чая все забирались в спальные мешки. Впрочем, за одним исключением. Николай Петрович, убедившийся, наконец, в недосягаемости лещиного стада, загорелся новой идеей — ночной ловлей сома. Николай Петрович от кого-то узнал, что на Сейме водятся огромные сомы, и теперь каждую ночь отправлялся на омут. Ловил он на червя, на лягушонка, на пескаря. Мы посоветовали попробовать половить на жареного воробья. С помощью Степана Николай Петрович добыл несколько воробьев и зажарил их на костре. С ночной ловли он возвращался поздно, когда мы уже спали. Утром никто не задавал ему никаких вопросов. Это было излишне. Ясное дело, сомы не даются. Зачем же напоминать об этом лишний раз, зачем расстраивать человека?!

Персонал артели, включая сюда и индюка, чувствовал себя превосходно. Последний оказался очень покладистым малым. Ел все, что ему предлагали, днем не уходил далеко от стоянки, а по ночам спал у костра. Индюк особенно привязался к Ивану Семеновичу. Он не отходил от него буквально ни на шаг. Индюк очень любил моменты, когда на катушке у Ивана Семеновича образовывалась очередная «борода». Тогда индюк располагался рядом и пока Иван Семенович распутывал лесу, часами нежился в песке.

Наступил день отъезда. Когда мы погрузили вещи в прицеп и уселись в машину, то выяснилось, что поместить индюка решительно негде. Наш пернатый гость одиноко стоял у потухшего костра. Накрапывал дождь, и индюк чувствовал себя явно неуютно. Но делать было нечего, индюка можно было захватить лишь вторым рейсом, а пока наблюдение за ним поручить леснику. Так и условились.

Но договоренность эта не была соблюдена. Едва Толик появился в пределах санатория, как ему дали новое поручение. Не смог он поехать на Сейм и на другой день. Об индюке забыли.

Тем временем артель «Эх, уха!» продолжала столь успешно начатую на Сейме добычу рыбы. Состоялись две очень удачные поездки в Якушино — на старое русло Сейма. Был разведан замечательный пруд в деревне с лирическим названием — Груня. Однажды артель доставила отсюда около пуда сазанов, карпов и карасей. Рыбные блюда явились приятным дополнением к довольно однообразному санаторному меню. Авторитет артели в глазах отдыхающих и администрации санатория рос и укреплялся.

Но происходил и другой, пока скрытый процесс, свидетельствующий о том, что дни артели сочтены. Уехал Иван Филиппович, так и не поймавший на свою великолепную снасть ни одной рыбины. Кончился срок путевки у архитектора Мухина. Эта потеря оказалась особенно чувствительной: мы лишились прекрасного администратора. Новый член артели Володя, старейший деятель пионерского движения, стал открыто критиковать деспотизм Димки, и внутри артели начались распри.

Критика шла и извне. Добчинский и Бобчинский всюду не уставали говорить, что своими поездками мы срываем организованный отдых. Не прекращались нападки на Николая Петровича. Злополучная история с выползками не была забыта, старожилы санатория посвящали в нее каждого вновь прибывшего. Многие критиковали даже название нашей артели, находя его слишком вульгарным.

Так наступил кризис. Оставшиеся члены артели решили покинуть санаторий все вдруг, вне зависимости от сроков путевок. Началась сдача инвентаря Степану. И тут опять на сцену появился индюк. Вспомнил о нем Иван Семенович:

— Это ведь тоже казенное имущество. Так сказать, живой инвентарь. Артель должна его сдать.

Но тщетно Иван Семенович ходатайствовал о своем любимце — никто не хотел слышать о каком-то индюке. Так Иван Семенович дошел до самого товарища Тишкина.

— Опять индюк? — возмущенно спросил Тишкин. — Какой индюк, где индюк?

— На Сейме. Совсем один, — лаконично ответил Иван Семенович.

— Немедленно доставить, — распорядился ретивый администратор. И добавил — Доставить живого или мертвого.

Толик оказался в отлучке, и за индюком послали другую машину.

В полдень мы уже грузили наши пожитки в автобус, чтобы добраться до Льгова и там сесть в поезд. Настроение у всех было грустное, нас провожали сочувственными улыбками.

В это время на санаторном дворе показалась «Победа». Шофер затормозил и открыл дверцу. На асфальт вывалился индюк. Живой и невредимый. Вынужденная временная ссылка пошла ему даже на пользу: индюк явно прибавил в весе.

Мы окружили нашего старого знакомого со всех сторон. Индюк внимательно осмотрел всех и потянулся к Ивану Семеновичу. Не в силах наблюдать больше трогательную сцену расставания двух друзей, члены артели стали занимать места в автобусе.

Наконец шофер дал газ. За всю дорогу до Льгова мы не сказали друг другу ни слова, но знали, что каждый думает об одном и том же. Когда мы проходили со своими чемоданами через гостиную, то увидели на доске следующее объявление:

«Вниманию любителей рыбной ловли.

Организуется коллектив рыболовов — „Восход“.

Запись желающих в палате № 51».

По странному стечению обстоятельств это была палата, в которой жил раньше наш председатель Димка.

Значит, думали мы, дело наше не погибло. Жизнь продолжается….

Притча об окуне (Из редакционного быта)

Произошло чрезвычайное происшествие: Петр Алексеевич Доброхотов, редактор сельхозотдела большой ежедневной газеты, поймал огромного Окуня. Сияя от счастья, Петр Алексеевич приволок добычу в редакцию. На первой же планерке Окунь вызвал оживленный обмен мнениями.

— В завтрашний номер мы не можем его поместить, — вежливо, но твердо заявил заместитель секретаря редакции. — Отдел сельского хозяйства почему-то считает ниже своего достоинства своевременно сдавать в секретариат заявки о пойманных Окунях.

Представителя штаба редакции поддержал редактор отдела советского строительства:

— Смешно говорить об Окунях, когда надо давать сельские сходы.

Чувствительный удар по Окуню нанес передовик. Ткнув указательным пальцем в макет очередного номера газеты, он авторитетно изрек:

— У нас уже есть статья Карасева. Зачем же еще совать Окуня?

В дискуссию немедленно включился руководитель отдела пропаганды. Его всесторонне аргументированная речь, оснащенная многочисленными ссылками на непререкаемые авторитеты, подобно стопудовому жернову измельчила в порошок не только самую идею Окуня, но и человека, рискнувшего выдвинуть ее.

Последним высказался главный редактор:

— Я вообще считаю непорядком, когда у нас такие вот Окуни возникают вдруг, ни с того ни с сего. А посмотрите, как работает редакция соседней с нами газеты. Там Окуни вычитываются и изучаются за неделю вперед. Я понимаю, что нельзя все копировать, но…

Одним словом, было решено в номер Окуня не ставить, но тиснуть и раздать членам редколлегии.

Печальный покидал Петр Алексеевич планерку, унося под мышкой завернутого в макет Окуня…

Шли дни… Некогда яркая, сияющая всеми цветами радуги окраска Окуня потускнела. На исходе третьей недели Окуню повезло, и он попал в макет номера, впрочем, продержавшись в нем лишь до открытия планерки.

Лиха беда — начало. Уж так повелось, что Окунь стал нырять из макета в макет. На планерках его встречали, как старого знакомого.

— А, это опять он! — и безжалостно выбрасывали Окуня за борт.

Наконец однажды секретариат всерьез решил дать Окуню возможность увидеть свет. Обитатель глубинных, прохладных струй был положен на стол и подвергнут коллективному препарированию.

Сразу же, как только был рассмотрен первый абзац, то есть показалась на поверхности голова злосчастного Окуня, слово взял уже упоминавшийся нами руководитель отдела пропаганды.

— У меня, — сказал он, — есть одно, по-моему, существенное замечание. Начало Окуня выглядит странно, во всем дальнейшем нет логического развития этого начала.

Так голова Окуня была отсечена напрочь. Затем по отдельности из Окуня были извлечены его существенные органы, игравшие немаловажную роль в жизни этого сибарита, грозы младшей половины рыбного царства. Он лишился своих острых зубов, не дававших дремать карасю, своей надежной, как броня, чешуи, своих подвижных и чутких плавников… Когда операция по подготовке Окуня к выходу в свет подходила уже к концу, то выяснилось, что для соблюдения правильной архитектоники графического строения газетной полосы не хватает места для трех информационных заметок, которые должны подпирать Окуня снизу. При молчаливом согласии всех присутствующих был отрезан и хвостовой плавник Окуня, с помощью которого наш властитель речного и озерного мелководья сообщал своему движению стремительность выпущенной из лука стрелы.

Увы, на этом не окончились злоключения пойманной Петром Алексеевичем рыбы. Как только курьер доставил оттиск Окуня на пятый этаж, в комнате Петра Алексеевича раздался резкий, продолжительный звонок внутреннего телефона. Звонили из группы проверки.

— У вас сегодня идет Окунь, скажите, откуда он? — спросил женский голос.

— Из лунки.

В телефоне что-то зашуршало, потом тот же голос спросил более настойчиво:

— Я знаю, что из лунки, но вы укажите мне точно, какой том и какая страница!

— Да не могу я указать никаких страниц. Просто сидел на Истре у лунки, подстерег Окуня и забагрил его.

— Ну, дорогой мой, расскажите это кому-нибудь другому. Я-то хорошо знаю, как вы багрите! Уверена, что это уже где-то было… Не могу вспомнить: не то в «Тюменских вестях», не то в «Искре Заполярья».

Напрасно Петр Алексеевич молил и убеждал, что в данном случае мы имеем совершенно оригинальный экземпляр Окуня, что он собственноручно извлек это необыкновенное чудо природы из глубин Истринского водохранилища и что тому есть свидетели… Ничто не помогало.

Вооружившись Сабанеевым, Бергом, Бремом, Аксаковым и рядом других не менее авторитетных авторитетов, группа проверки обнаружила в Окуне, или, вернее, в бренных его останках ряд изъянов. В соответствии с укоренившейся традицией Окуня еще и еще раз перекромсали, чтобы он ни на йоту не отличался от того экземпляра, который где-то и когда-то был пойман и описан классиками мормышки и блесны.

Затем начался длительный и изнуряющий процесс правки. Все, кто имел какое-либо касательство к выпуску текущего номера газеты, оставили на Окуне свои отметки. Оттиск Окуня возвратился в типографию, разрисованный карандашами всех цветов и оттенков. На нем буквально живого места не оставалось. Тяжело израненный Окунь лишь конвульсивно вздрагивал и, казалось, вот-вот испустит дух…

Наконец полоса с Окунем твердо встала на вал ротационной машины. Окунь увидел свет…

Но, увы, он совсем не походил на то чудесное и неповторимое творение природы, которое однажды в тихий, ясный, морозный день явилось Петру Алексеевичу Доброхотову во всей своей первозданной красоте…