Хлеба и зрелищ

I

«И тогда сказал Майкл Патрик Теренс О'Флахерти: – Дурак тот, кто ходит на ярмарку Доннибрук, если у него вместо черепа яичная скорлупа.»

Такова концовка речи защиты, которую произнес мифический ирландец О'Флахерти, привлеченный к суду за то, что в драке на ярмарке расшиб голову одному из противников.

Когда герой «Лотереи» – романа Вудворда – рассказывает этот анекдот с нравоучением, – слушатели легко расшифровывают аллегорию и разражаются хохотом. Сотрясаются от этого хохота жирные подбородки «отцов города», и, быть может, не один из «отцов» самодовольно думает: «Не знаю, как у того дурака, а у меня с черепом все обстоит благополучно».

И Вудворд с ними согласится. Мало этого. Он не только согласится-он отдаст всю свою наблюдательность, все свое искусство рассказчика тематическому заданию: доказать, что в современной Америке ко дну не пошли только те джентльмены, о череп которых переломится палка энергичного ирландца.

Когда читатель впервые прочтет романы Вудворда «Bunk» [«Лотерея»], «Lottery» [«Лотерея»], «Bread and Circuses» [«Хлеба и зрелищ»] и просмотрит его книгу о Джордже Вашингтоне, перед ним предстанет маска аббата Куаньяра, подрисованная на американский лад. Иронический попик Франса, созерцатель и регистратор человеческой подлости, безумств и тупости – чистый эстет, чуравшийся моральных и социально-политических оценок. Ирония его никогда не разрешалась в социальную сатиру. Подобно м-ру Тангрину из вудвордовского «Хлеба и Зрелищ», он с не остываемым интересом читал великолепный труд Моля «История человеческого безумия», – читал всю свою жизнь и никак не мог начитаться. И подобно Тангрину, аббат Куаньяр не удовлетворялся сокращенным изданием opus’a Моля в восемнадцати томах. Франс заставил своего любимца читать и перечитывать все сорок два тома, снабженные приложениями и иллюстрациями на отдельных листах. Куаньяр не протестовал-он сам склонен был к медитациям, – натура у него была созерцательная, а разве в сорока двух томах не больше материала для медитаций, чем в восемнадцати? Итак, он перелистывал страницы полной истории человечества и не переставал благоговеть перед мудростью божественного промысла, с помощью которого человек снабдил усидчивого профессора материалом для его поучительной «Истории».

Аббат Куаньяр – мистер Тангрин-Вудворд. Прочтя книги Вудворда, читатель, быть может, склонен соединить знаками равенства членов этого ряда, а самого Вудворда зачислить остроумным глоссатором истории современной Америки. Франсовский аббат никогда не жаловался на печень; с печенью обстоит все благополучно и у Вудворда. Это неоспоримо, как неоспоримо и то, что читатель привык требовать от социальных сатириков свифтовской желчи. «Здоровая печень» в некоторых случаях не прощается, но почему-то читатель забывает, что почти всегда болезнь этого необходимого органа писателем благо приобретается, причем сплошь да рядом виновником свифтовского темперамента является не кто иной как сам читатель, хотя он сего и не подозревает. Удовлетворенный переменами, происшедшими в здоровье сатирика, он намечает очередную жертву, забывая, что медицинский признак-здоровая печень-слишком недостаточен для сближения того или иного сатирика с аббатом Куаньяром, погрязшим в гражданском квиетизме.

Вудворду может грозить такая же печальная участь. Он слишком легко и свободно носит маску аббата, чтобы считать себя застрахованным от упреков в соглядатайстве и в чисто эстетическом подходе к тому социальному процессу, который развертывается в Америке на наших глазах. За этой маской, за философским юмором его, пожалуй, можно не разглядеть на книгах Вудворда того же знака, который лежит на Бомарше. Увлеченный его исключительным даром рассказчика и его остроумием, читатель рискует проглядеть в Вудворде одного из самых крупных и горьких сатириков нашего века, имеющего предъявить весьма недвусмысленную социально-политическую программу.

Свою первую книгу «Bunk» Вудворд посвятил памяти Гурмона. Это не случайно. Как и автор «Le problème du style», он категорически отклонил бы от себя обвинения в пристрастии к парадоксам и охотно подписался бы под словами Гурмана: «un espit de quelque hardiesse semblera toujours paradoxal au esprits timores» – «ум отважный всегда покажется парадоксальным умам робким». И тот же Гурмон эффектно подчеркну: «ll faut accepter en toutes ses conséquences, les régles du jeu de la pensee» – «Правила игры мысли со всеми вытекающими последствиями должны быть приняты».

Le jeu de la pensée… Манера вудвордовского письма выдает в американце почитателя заветов Гурмона, чья школа-лучшая школа стиля. Разумеется, Вудворд – не Реми де-Гурмон, но именно французским правилам игры мысли следует он там, где мысль его «играет». Его шалости балансируют на грани парадокса, на той грани, на которой незыблемо утвердились Франс и Гурмон. Честертон не мог или не хотел на ней удержаться: его оглушительные парадоксы пренебрегли законом «золотого сечения», ведомом французским мастерам стиля. Но Вудворд удержался. Крайностей он себе никогда не позволяет и меньше всего пытается нагрузить страницы своих книг отдельными maximами, в коих здравый смысл нарочито поставлен на голову. Его афоризмы, кажущиеся рискованными, всегда мотивированы: ими он подытоживает свои комментарии на разделы молевской «Истории человеческого безумия». «Менее опасна бутылка виски в кармане, чем томик стихов» – слова эти так плотно вправлены в его характеристику американского business man’a, что в контексте не эпатирует. Или, например: «За это время бог растерял все свои прерогативы, пока не стал биологической необходимостью и, как таковая, продолжал играть свою роль под наименованием «вселенная». Можно думать, что раньше он все же проявлял активность: создал протоплазму и несколько электронов. А затем он работу прекратил, и научные законы взяли на себя попечение о мире. Под этой фразой разве не подписался бы Франс? И разве вместе с Гурмоном он не поставил бы визы на той формуле, к которой пришел Вудворд: «Мир вступил теперь в век господства посредственности-самый славный век во всемирной истории». По Франсовски звучит и догадка, высказываемая американцем в связи с утверждением, что «почти все может произойти в кровати». Упоминая о Людовике XIV, который управлял страной, сидя в кровати, о Твене и Стивенсоне, писавших в кровати книги, о Сарре Бернар, часто принимавших гостей, не потрудившись с кровати встать, – Вудворд, опираясь на «исторический» факт о необходимости «небезызвестного Прокруста» прибегать к помощи хирургии, дабы приспособить людей к кроватям, – высказывает предположение, что эти операции производились именно в кровати, а Прокруста аттестует «святым патроном: Пульмановской компании». Как и французские его учителя, Вудворд не умеет хохотать; он только улыбается, motto он роняет легко, никогда не подчеркивая курсивом. И образность его-изысканная, быть может, слегка кокетливая: „Бархатные пальцы рассвета коснулись крыш… Колеблется, чахнет жирное пламя упрямых фонарей; оно становится меньше булавочной головки и превращается в ничто» Или в другом месте: «Рассвет не опоздал, но появился он в таком жалком виде, что хотелось ему посочувствовать и отослать домой» – За тем: «Каждая свеча вообразила себя факелом, и бегали свечи весь вечер по тихим холмам звездами, сверкавшими на вершинах». Встречаются и фигуры, которым мог бы позавидовать Гурмон: «Ночь опускается, как стрела на излете – словом, Вудворд прилежно учился художественному письму у мастеров стиля, и посвящение «Bunk’a Гурмону едва ли покажется претенциозным.

Ошибается тот, кто предположит, что Вудворд перегружает свои романы фигурами, аналогичными цитированным. Вудворд не занимается стилистическими упражнениями; стихия Вальдо Фрэнка – единственного американского художника фразы – ему чужды. В своих фигурах автор «Bunka» проявляет подлинный вкус и пристрастие к образцам, достойным подражания, но отнюдь не формальная стилистическая проблема стоит в центре его внимания. В центре его внимания стоят две задачи: показать главного героя современной Америки, показать тот костяк, которым Америка Моргана поддерживает свои несколько расплывшиеся формы, – показать business man’a и механику его business’a. Как показать? Добросовестно показывал механику Драйзер; живее, но также серьезно повествовал о том же Синклер Льюис; отвращал от бизнесменов Шервуд Андерсон; романтически, но вскользь любовался ими Лондон, простодушно считая дельцов «пионерами»; жадно заносил силуэты национальных героев Генри и этим ограничивался; и, наконец, с хорошей хваткой первоклассного журналиста расправлялся с ними Синклер. А Вудворд-первый из современных американцев, – под маской Куаньяра захлестывая Франсовской иронией механику бизнеса, обнажил национального героя до гола, совлек с него даже последний его покров, в который тот пытался закутаться, – флаг со звездочками. И предстал бы бизнесмен смешным, если бы автор захотел на этом остановиться. Но он мимоходом разрешил вторую свою задачу-показал, чем живет стандартная Америка. И стало уже не смешно, а страшно.

II

О социально-политическом паспорте Вудворда, об ошибке тех, кто может счесть Вудворда соглядатаем-скептиком-ниже. А теперь – о стихии вудвордовской иронии, в плане которой предстает тематика его размахов. Два романа – «Bunk» – «Вздор» – и «Lottery» – «Лотерея» – в русском переводе вышли. «Bread and Circuses» – «Хлеба и зрелищ» – третий роман Вудворда. Больше Вудворд романов не писал. Последняя его книга «George Washington» – «Биография Вашингтона» – историческое исследование.

На фронтоне шекспировского театра «Глобус» рядом с Геркулесом, поддерживающим земной шар, начертана была надпись: «Totus mundus agit histrionem» – «Весь мир играет комедию». It’s all in life, it’s all a commedy-«Все это-жизнь: сплошная комедия», – перекликнулся с фронтоном «Глобуса» Вудворд и показал нам… трагедию. Почему же он не назвал свою трехтомную эпопею о современной Америке трагедией, почему же он не переключил свой комедийный тон на патетический регистр трагедийного языка? Отчасти-по причине здоровой печени, а на все сто процентов по причине иной, ни мало не медицинского порядка. Нам не нужно строить догадки, какова эта причина, следует только внимательно читать Вудворда. В «Лотерее» он эту причину назвал. Он цитирует Бомарше, а под цитатой ставит и свою подпись: Je me presse de rire de tout de peur d’être oblige d’en pleurer. (Я заставляю себя смеяться нам всем из боязни разрыдаться.) Эта фраза-ключ к Вудворду; забыть о ней-ничего не понять в вудвордовском горьком юморе и горькой иронии.

Франс никогда не снисходил до признаний. Он оставил нам образ своего попика, маска которого достаточно отвердела. Аббат философически подхихикивал над историей человеческого безумия и ухитрялся говорить «нет» так, что это звучало, как «да». И, конечно, Франс увильнул бы, если бы мы спросили его без обиняков, подписывается ли его Куаньяр под признанием Бомарше и Вудворда, – гордый французский мэтр терпеть не мог лирических откровений. И взамен одной, но какой драгоценной фразы мы получили через Куанира доведенный до виртуозности метод овладения материалом.

Теперь, после признания Вудворда мы свое credo – формулу Бомарше – американец окрашивает в защитный цвет комедии. А строя свою «комедию», он из рук Куаньяра принимает манеру письма. Сарказм? Нет: ни Куаньяр, на Вудворд не склонны к сарказму. В сарказме-желчь. И по разным основаниям: Франсовский аббат с Вудвордом не приняли сарказма. Франс не разрешил своему аббату отравить желчью философическое спокойствие, ибо разве отрава желчью не порождает эмоции? А если эмоция, – не замутнеет ми идеальное стекло, через которое монтэневский ученик должен созерцать мир? И Вудворд не принял сарказма. Почему? После признания его мы вправе выставить догадку: не боялся ли Вудворд сорвать свой голос на высоких нотах саркастического памфлета. «Я заставляю себя смеяться» … Смех страхует лучше от опасности разрыдаться, чем возмущение. Куаньяр посвятил американца в тайны созерцательной иронии, и на фоне веселой издевки показал нам автор «Лотереи» духовную жизнь сегодняшней Америки. Комментатором «истории человеческого безумия» в романах «Вздор» и «Хлеба и зрелищ» является один и тот же герой – Майкл Уэбб. В «Лотерее» – комментатор – автор. Экспозиция «Вздора» – оригинальна: автор встречается с известным философом Майклом Уэббом, в котором узнает героя своего ненаписанного романа. Не отрицая, что он некогда от автора сбежал, Майкл соглашается поставлять материал для романа и проникает на виллу одного из крупнейших миллиардеров Америки. Материал для романа он добывает богатейший, и вторая часть «Вздора» посвящена великолепному описанию хитроумной механики делячества, тогда как первая-история философской карьеры Уэбба. Тот же Майкл – уже на покое – выступает и в «Хлеба и зрелищ». Он развязался с автором, теперь он герой на равных правах с остальными героями книги и отдыхает в загородном пансионе, где перед ним проходит вереница жильцов – редчайшие по силе изобразительности рядовые типы американского сегодняшнего дня. Все они живут по заповеди: хлеба и зрелищ! И другого закона не знают. И, наконец, в «Лотерее», где Майкл Уэбб не принимает участия, Вудворд рассказывает о самом рядовом, стандартном американце, агенте по продаже мебели-Джерри Гаррисоне, – который к тридцати годам сколотил себе миллион долларов. Ирония захлестывает страницы трех вудвордовских романов. Майкл Уэбб написал книгу «Как важно быть второсортным». Всерьез приняли американцы эту книгу, в которой философ убедительно доказывает преимущество «ума второсортного» над первосортным. Возникли по всей стране «клубы второсортных», куда члены принимались лишь после соответствующего испытания. «Что такое второсортность? Второсортность-тот же практический здравый смысл» (practical commonsense), и тысячи американцев, убежденные доводами Майкла, все усилия прилагали, дабы снять с себя подозрение в первосортности. Сенатор Лимэн поднялся даже до неподдельного пафоса и закончил одну из своих речей так: «И вот теперь, перед лицом этого национального пророка дадим же клятву стать отныне второсортными. Разве быть второсортными-не значит выявить в практической жизни самую сущность демократии?» Великолепны страницы «Вздора», посвященные кампании по выборам «главы второсортных» – Тимоти Брэя, который уже в детстве проявлял все данные, необходимые для занятия столь ответственного поста. Еще будучи десятилетним мальчиком, Тимоти демонстрировал изумленному миру свою неколебимую стойкость в борьбе с пороком: увидев в витрине магазина открытки с изображением девиц в купальных костюмах, он похитил эти открытки и отказался вернуть даже тогда, когда был пойман с поличным. С каким упоением излагает в газетном интервью свое credo одна из руководительниц движения «второсортных» м-с Томс: «О! Какое счастье служить этому делу! Всем сердцем и всей душой мы участвуем в движении. Каждая наша мысль второсортна. Мы даже дышим второсортным воздухом. Как только мы подумаем, что значит для человечества «второсортность», – мы вдохновляемся и до последних сил готовы служить великому делу». Куаньяровски – серьезно Вудворд рисует триумфальное шествие идеи «второсортности» по Америке в ту эпоху, когда великая республика пребывала в депрессии. «Люди брюзжали. Хуч никуда не годился и стоил очень дорого…Источники человеческого разума иссякли». Эпоха была страшная: «До сих пор люди, сидя у камелька, рассказывают друг другу об этом страшном времени». И тогда же в эту эпоху-сиречь, в наши дни – Майкл, которого обвиняли в «первосортности» и заставили покинуть ряды «второсортных», занялся новым делом: извлечением вздора. Из чего? Из финансистов, из газет, из воздуха, из писателей-словом, из американской жизни. Но, увы, дело не пошло. Устами известного журналиста общественное мнение Америки выразило возмущение близорукостью Майкла. Неужели он – Майкл – не понимает, что, не будь в нашей жизни «вздора», не было бы, например, великой войны, и человечество не вписало бы в историю многих героических страниц. «Вы боретесь с великой созидающей силой», – кипятился журналист и вместе с прищурившимся Вудвордом добил философа неотразимым доводом: «Горилла не знает всего этого вздора, и что же она создала? Абсолютно ничего». Майкл сдался, бросил свои операции и открыл контору по «поставке мыслей на день или на неделю». За известную мзду он снабжал мыслями, оптом и в розницу, освобождая клиента от труда мыслить самостоятельно. От клиентов не было отбою. Циркулярное письмо, с которым обратился Майкл к финансовым магнатам, предлагая свои услуги по снабжению мыслями, цели достигло. Первая фраза письма-удар хлыстом: чего у вас больше – денег или мозгов? Ответ был единодушный: денег! И через короткий срок контора Майкла была набита до отказа клиентами-изысканно-одетыми джентльменами. Отвлекшись на время от руководства конторой для наблюдения за бытом архимиллионера Эллермана, Майкл после женитьбы снова возвратился к своей конторе. А у Эллермана он подсмотрел такие сцены, которые надолго останутся в мировой сатирической литературе. Сенсация на вилле автомобильного магната: конец большевизму. Как? Когда? Опоздавший на обед гость подробно рассказывает об отчаянном шаге, на который решились консервативные газеты: «Бостонское обозрение» извлекло из словаря слово пситтацизм (попугайничание) и стало им обстреливать большевиков. И большевики не выдержали. Майкл протестует против этой неслыханной жестокости: ведь слово «пситтацизм» Гаагская конференция запретила употреблять на войне. Но его замечание одобрения не встречает: все средства хороши для лечения таких болезней, как большевизм. Уже открывается подписка на памятник «пситтацизму». Вудворд очень серьезен и очень лукав, когда ведет героев своих и читателей сквозь быт сегодняшней Америки-маска Куаньяра обязывает его к великолепной добросовестности-к эпической иронии. Майкл весьма интересовался отношением автомобильного короля к своим рабочим. Об эллермановских методах организации этих отношений дает представление хотя бы одна эта цитата, достойная войти в хрестоматию по эпической иронии, если эта хрестоматия когда-нибудь появится: «Ежемесячный домашний орган Автомобильной Ко Эллермана называется «Сила-Сердце»… Рабочие и служащие трактуются как единицы «силы-сердца» или сокращенно: с.-с. единицы». Считается, что все предприятие функционирует, благодаря «силе-сердцу», – согласному действию шестнадцати тысяч сердец, бьющимся, как одно. «Немногие из «с.-с. Единиц» читают этот орган. Большинство из них пользуются его бумагой для раскуривания трубок и других плебейских нужд».

Простое констатирование факта: журнал пригодился для других «плебейских нужд». Эпически-спокойно Вудворд роняет эту деталь. Никакой оценки журнала, данной от первого лица. Манера Куаньяра обязывает вовремя ставить точку, и, пожалуй, лучше поставить точку рано, чем поздно. Вместе с Вудвордом редактор «Воскресного Обозрения» деловито, ничуть не забавляясь и не эпатируя читателя, резюмирует свои наблюдения над уровнем духовной жизни Америки: «Я пришел к тому заключению, что в настоящее время рядовой, средний человек вполне созрел для усвоения тех идей, которые принес семнадцатый век. Я и издаю «Воскресное Обозрение для семнадцатого столетия». В этой серьезно-исследовательской манере-существо вудвордовской иронии; как на дрожжах, на ней замешана и «Лотерея», где развертывание сюжета протекает в плане традиционного жизнеописания одного из стандартных американцев, идущего к миллиону долларов. «Лотерея» сплошная цитата. Джерри Гариссон хочет выжить, и Вудворд с горькой снисходительностью любуется его подвигами на ярмарке Доннибрук – в промышленном Риверсайде, созданном по образу и подобию Нью-Йорка, где каждый, кто не пойман с поличным, считается порядочным. В образе Джерри-по-американски – патологического эгоиста, кулаками пробивающего себе дорогу к трону «пуговичного короля», – Вудворд ни единым мазком не погрешил против манеры иронического соглядатая. Осудить Джерри за то, что он расколотил не мало черепов на ярмарке? Ну, а дальше что? Исправится ли пуговичный король? Конечно, нет. Как и мифический ирландец, Джерри будет очень удивлен, если его обяжут считаться с чужими черепами. Слишком хорошо знает Вудворд действительность сегодняшней Америки, чтобы вынести обвинительный приговор Джерри и мифическому ирландцу. Джерри – производное Америки. Каким бы он ни стал по достижении n-ого миллиона долларов, – он и останется производным. Ибо Джерри – самый рядовой, самый типичный, самый стандартный янки, отнюдь не наделенный душевными качествами мелодраматического злодея. Вся его вина, а наша с Вудвордом беда, заключается в том, что Джерри и ему подобные строят современную американскую цивилизацию среди треска раскалываемых черепов своих сограждан, не доказавших своего права явиться на ярмарку – Доннибрук. Кто знает! Появись этот же самый Джерри с тем же единственным долларом, который бренчал у него в кармане на первой странице «Лотереи», появись он в эпоху, когда ярмарку Доннибрук перестанет оглашать музыка разбиваемых черепов, – не умный, но и не злой Джерри едва ли причинил бы кому-нибудь вред и едва ли был бы опасен. Слишком он маленький и слишком бездарный. Но в Америке, в сегодняшней Америке, этот глупый Джерри может быть страшен. Как это ни покажется странным, но с каждой страницей «Лотереи» все меньше и меньше хочется улыбаться. И это отнюдь не потому, что по мере развертывания темы Вудворда оставляет его сатирический дар. Причина иная. Вудворду удалось разрешение труднейшей задачи. Фабула книги-ожидание счастливого поворота лотерейного колеса, выбросившего для Джерри билет с выигрышем. Но с такой художественной правдой Вудворд показал этот поворот, что читатель не может не видеть другого поворота колеса, выбрасывающего миллионам американцев пустышку. Вудворд обнажил «лотерейную» сущность американской цивилизации, а может ли быть что-нибудь страшнее для человека, чем та эпоха, которая своим верховным законом признала волю слепого случая. От императорского Рима, доживающего свои последние дни, от Рима, сказавшего все и обреченного смерти, история сохранила для нас лозунг, развернутый над народами великой Римской империи. Хлеба и зрелищ Рим погибал, рушилась вековая цивилизация под натиском новых сил, которым суждено было построить новую цивилизацию, а в воздухе еще дрожал клич, переходящий в надрывный стон: «Хлеба и зрелищ». У Петрониев еще оставалось выдержки для великолепной позы, с которой они принимали смерть, но и только. Воля к жизни исчерпана была до дна. Исчерпались до дна и творческие силы: римская цивилизация сходила с мировой сцены, и нужен был только слабый толчок, чтобы она рухнула и разбилась в пыль. А вот цитата из третьей книги Вудворда «Хлеба и зрелищ»: «В результате мировой войны капиталистическая цивилизация гибнет в Европе. Она еще не рухнула и судорожно бьется, как гальванизированный труп, так как нечем ее заменить. Но пройдет совсем немного времени, и этот труп разложится в такой мере, что нужно будет приняться за погребение… В Англии уже в наши дни устроены ему благопристойные похороны… погребают, не торопясь, с церемониями и музыкой…». Не случайно поставил Вудворд на заглавной странице своей третьей книги клич погибающего Рима «Хлеба и зрелищ». Она кажется непритязательной, эта книга портретов рядовых американцев с их радостями и заботами, но непритязательность эта-видимая. Под каким-то углом эта остроумнейшая, виртуозно-написанная книга (Crutch считает ее лучшей из трех) кажется еще более страшной, чем «Лотерея» и «Вздор». Лепка типов-мастерская; писатель Торбэй – незабываем. В загородном пансионе встретились лица разных званий: бизнесмен, играющий под Рузвельта, с супругой; почтенные родители «Звезды экрана»; писатель с любовницей; независимые девушки; бутлегер и пр. Едва ли один из них-именно бутлегер, если не считать Майкла Уэбба – духовно не выхолощен. Остальные – сегодняшняя Америка в миниатюре – опустошены до того предела, когда не позволяет оторваться им от жизни животный инстинкт «хлеба и зрелищ» – он один. Вудворда как будто забавляет вся эта компания, собравшаяся у Гюса Бюффорда; изобретательность его как рассказчика технически-безукоризненна; все эпизоды, на которые разбивается роман, поданы с тем же куаньяровским ироническим жестом; не смеяться нельзя, читая, например, о том, как родители мисс Торнтон – «Звезды экрана», заразившись кино-горячкой, создали из своей жизни сценарий и в конце концов запутались, перестав распознавать, где кончается придуманный ими фильм и где начинается реальность. Смеешься и на многих других страницах, – смеешься, а книга не смешная. Не над пансионом «Горное эхо» – над Америкой висит гигантский плакат. На нем надпись: «Хлеба и зрелищ», и это ничуть не смешно.

III

В маске аббата Вудворду удобно. Хороший литературный вкус помог ему-подлинному и глубокому сатирику-остановиться именно на иронической позе. Ибо только эта поза обусловливает целый ряд художественных эффектов, которые не удаются темпераментному памфлетисту. Но Вудворд – американец. Мало этого-писательское его лицо не похоже ни на Франса, ни на Гурмона. И литературные традиции своей родины и собственное его credo отвращают его от маски, отвращают тогда, когда он позволяет себе заговорить с читателем лицом к лицу, забыв о литературной своей манере. Credo свое он не скрыл: когда он цитирует Бомарше и затем добавляет «Юмор – дитя меланхолии», мы не можем не помнить, что Вудворду лучше знать, чем его критикам, каков его юмор. Литературные реминисценции заставят вспомнить о Гейне, о Гоголе и, конечно, о Марке Твене. Анализ мироощущения Вудворда приводит к выводу-автор «Вздора» восходит именно к Марку Твену. Твен, чей смех «походил на гримасу», – тот же американский Бомарше и ближе Вудворду хотя бы только потому, что последний – чистокровный англосакс. Но мироощущение-не идеология. И оставаясь связанным с Твеном самой сокровенной, самой интимной стороной своего писательского естества, Вудворд строит свою идеологию независимо и от Твена, и от Бомарше. Сбрасывая маску, отрешаясь от своей обычной литературой манеры, он смело предъявляет свой социально-политический паспорт. И вот тогда-то мы видим, что маска галльского скепсиса-только маска. Вудворд умеет говорить «нет» и знает, чему сказать «да». Его «нет» звучит так же громко, как и «да», а внимательный читатель сумеет найти нечто большее, чем положительную программу социального сатирика: намек на разрешение проблемы тактической. Только для тех, кто не хочет этого увидеть, либо для того, кто литературную манеру принимает за выражение писательской идеологии, Вудворд должен разделить судьбу своих французских учителей стиля. Ни у одного из современных сатириков мы не найдем более четких характеристик бизнесменов, представителей правящей касты сегодняшней Америки.

Вудворда у нас пока знают мало, и потому приходится цитировать: «Его (дельца. Е. Л.) невежество было совершенно исключительным… За всю жизнь он не прочел до конца ни единой книги» или дальше: «Цивилизация, возведенная на индивидуализме и алчности, выдвигает в первые ряды людей посредственных, невежественных и тупоумных. Эти тупицы, благодаря своему экономическому положению, считаются компетентными во всех вопросах, начиная с муниципального управления и кончая теорией Дарвина». В «Хлеба и зрелищ» он издевается над «королем леденцов», играющим под Наполеона: «Наполеон? Наполеон голодных изможденных девушек… Этот тип спекулирует на голоде, как другие-на недвижимом имуществе»… Автомобильный король во «Вздоре» – целиком пропитан природным, чисто инстинктивным, плутовством, свойственным типичному второсортному уму». Книга о Джордже Вашингтоне рисует американского национального героя предтечей этого современного бизнесмена. Правда, Вашингтон не совершил бы бесчестных поступков, но в делах коммерческих не преминул бы обмануть контрагента, а в тяжелые дни зимовки в Valley Forge, когда англичане держались в Филадельфии и американцам приходилось очень плохо, он писал Джону Парку Кустису: «Земельные участки-дело надежное, они быстро повышаются в цене и будут стоить очень дорого, когда мы добьемся независимости». Авторские ремарки Вудворда утверждают, что во всех книгах за оценками, даваемые некоторыми героями бизнесменам, – скрывается Вудворд. И с такой же четкостью предстает перед нами социально-политическая оценка современной капиталистической системы: «В обществе, насыщенном капиталистическими идеями, как насыщена в настоящее время Америка, жадность почитается не пороком, а добродетелью…Жадность-некрасивое слово; поэтому оно выступает под различными псевдонимами и зовется ловкостью, напористостью, изворотливостью» и т. д. И в «Лотерее»: «Капиталистическое общество, паралитичное и живущее фальшивыми ценностями, не просуществовало бы и одного года, если бы не колоссальная производительность труда». Вудворд ставит социальный прогноз весьма недвусмысленно. Выше мы упомянули о взгляде его на будущее капиталистическое общество. Ограничимся двумя добавлениями: «Капитализм рухнет от собственной тяжести. Он базируется на ложном понимании ценности, на бумажном богатстве… В сущности, он уже рухнул в Европе и лежит поперек дороги, мешая движению… Собрались вокруг него ветеринары и пытаются поставить его на ноги… Поднять-то они его поднимут, но с этих пор он будет страдать хроническими обмороками».

Давая оценку духовной жизни господствующего (governing) класса во втором десятилетии ХХ века, Вудворд приходит к выводу: «Интеллектуальная жизнь состоятельных классов чуть-чуть тлела; оскудение духовное привело к какой-то моральной и эстетической анемии… Люди с тусклыми глазами, погрязшие в духовном болоте, изо дня в день перелистывали свои чековые книжки и тщетно старались противостоять новым социальным и экономическим силам с помощью этих идиотских клочков бумаги». Такова, весьма схематично, критика Вудворда современной социальной системы и прогноз о ее гибели. Но он отнюдь на этом не останавливается. Новое общество на развалинах древнего Рима? Да. И новые пути цивилизации: «Человечество еще не отдало себе отчета в том, каковы производительные силы цивилизации. Последние так велики, что при правильном их использовании материальных ценностей хватило бы всем и каждому. Наш долг бросить заботу о новых изобретениях и посвятить всю нашу духовную энергию реализации таких идей, которые усматривают в цивилизации орудие воздействия на общество, а не средство для извлечения прибыли, находящееся в руках ловких дельцов». И, наконец, несколько штрихов, довершающих социально-политический портрет Вудворда. Них-в этих штрихах-если хотите, намек на тактику. В авторских комментариях Вудворд размышляет об уме финансистов-владык воды и суши: «Только катастрофы производят впечатление на такие умы, только с катастрофами они считаются, понимают их и уважают. Это грустно, но это означает, что разговаривать с ними можно только на языке бедствий (in terms of disaster). Сейчас мир произносит речь именно на этом языке, и эта речь обещает стать еще более красноречивой в течение ближайших лет.

А затем берет слово Майкл Уэбб – alter ego автора и в его реплике – угроза тактика: “Позиция, которую они (представители господствующего класса) занимают, исключает возможность каких-либо дискуссий. Ну что ж! Тем печальней для них, так как, в конце концов, мы без всяких рассуждений отберем у них награбленное добро».

We shall eventually deprive them of their spoils without argument, – звучит не в регистре Франса.

«Хлеба и зрелищ»-последний из романов Вудворда. На момент современный Твен-сатирик горький-сдернул с лица маску. Правда, он ее снова надвигает и своей литературной манере пока изменять не собирается, но, по-видимому, печень его начинает уже портиться. И кажется: Вудворд занес ногу над чертой, отделяющей перо Твена-Бомарше от хлыста Свифта. Нога повисла и медленно опускается за черту.

IV

Образование-военное: Military Academy. Профессия-по окончании военной школы журналист: трехлетняя работа в газете «Atlanta Constitution», а затем бизнесмен. К сорока пяти годам-директор концерна в сорок два (некрупных) банка. И, наконец-писатель. В присланной нам автобиографии Вудворд пародирует Майкла Уэбба, сообщая, что начал писать «Bunk» (возвращаясь в 1922 году из Европы пароходом), дабы убить время – to pass away, the time. Так или иначе, но это занятие ему очень понравилось, и за несколько лет он стал одним из самых известных писателей Америки.

Социалистом он стал, будучи еще банкиром, и вышел из бизнеса в связи с изменением своих политических взглядов. В 1920 году он отказался вотировать за Гардинга и скоро убедился, что ему остается одно – уйти на покой, ибо банковские дельцы отнюдь не склонны были терпеть в своих рядах социалиста. Но и Вудворд не склонялся вернуться к Гардингу. Потомок пионеров-предки его пришли в Америку в 1632 г., – он, по-видимому, не только умел успешно, в стандартном стиле, вести банковские операции, но и столь же четко делать необходимые выводы из соответствующих посылок. Жизнь свою он повернул под прямым углом: даже порвал прежние деловые знакомства. Теперь ему 52 года. Живет он в Нью-Йорке, изредка наезжая в Париж, где, между прочим, им был написан «Хлеба и зрелищ». После успеха «Джорджа Вашингтона» он принялся за книгу об Улиссе С. Гранте, которую предполагает кончить в будущем году. Радикальные его взгляды не могли не привести его к Обществу «Друзей Советской России». Членом этого общества он состоит и по окончании книги о Гранте предполагает приехать в СССР-приехать надолго.