Хлебопашец

Глава шестая

Перед самой войной, по настойчивым рекомендациям ученых, было решено расширить посевы озимой ржи в восточных районах страны.

Как же вовремя это было сделано! И пусть рожь не очень хорошо родила, но все же выручала в войну крепко. Уже тем выручала, что можно было сеять в два приема: рожь — осенью, пшеницу — весной. И в два приема не сладко было, но полегче. Даже представить трудно, как бы управлялись, если бы пришлось все поля весной засевать яровыми. Нет, не по силам было такое. Посевные площади сократились бы еще больше.

Однако кончилась проклятая война, вон уже и промышленность перестраивается на выпуск новой продукции, пора пересмотреть и структуру посевных площадей, сложившуюся в тяжкую годину. И в первую очередь, считал Мальцев, надо бы посевы озимой ржи сократить: в Зауралье и в Западной Сибири она редко бывает урожайной, а значит, и пользы от нее мало, только землю занимает.

Решил посоветоваться с учеными. Те выслушали его, но возразили: мол, если озимая рожь хорошо удается в европейской части страны, то почему бы ей за Уралом не родиться?

— А потому, что Урал — не только граница Европы и Азии, он и граница между огромными сельскохозяйственными зонами с разными климатическими условиями. И не считаться с этим нельзя.

Сослался на опыт прошлого: к западу от Урала крестьяне издавна предпочитали сеять озимые, а не яровые хлеба, тогда как к востоку от него, наоборот, ярь считали выгоднее озими.

Ему в ответ:

— Терентий Семенович, да ведь старики и пшеничку в ваших краях сеяли не в те сроки, которые вы рекомендуете, а значительно раньше. И предпосевную обработку не делали. Так что на стариков равняться — без хлеба останешься.

Мальцев думал иначе: без хлеба будем, если не потесним озимую рожь с полей Зауралья. Она страдает и при малоснежной зиме — убивается морозами, и когда много снега, то тоже не лучше — вымокает и выпревает весной. А если и не случится ничего зимой, то в майско-июньскую засуху озимь «подгорает», теряет свою густоту. Боковые стебли в кустиках отмирают и засыхают, остается один главный стебелек, да и тот дает тощий колос. К тому же в момент перехода от молочной спелости в восковую зерно редкий год не «захватывает» туман, оно становится щуплым, неполноценным.

Однако и эти беды — еще не все беды. Если раньше паровой клин засевался яровой пшеницей — самой надежной в здешних краях культурой, то теперь, когда хозяйства вынуждены занимать озимью большие площади, рожь почти полностью вытеснила пшеницу с ее места. Значит, занимая пар менее надежной культурой, хозяйство не получит высокого урожая даже на тех полях, которые надежнее всего могли бы обеспечить хлебом.

Сильно бьет по хозяйству и то, что время уборки озимой ржи совпадает с другими важнейшими работами. Уборку и обмолот ее колхозы начинают в разгар сенокоса, в разгар обработки паров, посева той же ржи. Ну, а поскольку уборку зерновых не отложишь, то на эту работу переключаются все силы: люди, тягло, транспорт. Сенокос прекращается. Хозяйства недобирают огромное количество кормов, пар как следует не готовят, и он становится рассадником сорняков. Следом подоспевают яровые, надо убирать, молотить их. Рожь пора сеять. Но на сев остается мало времени и сил, поэтому сеют кое-как. наспех, лишь бы семена бросить в землю, а точнее — в сорняковые заросли, подготовить землю под озимь сил не хватает...

Что ошибку надо исправлять, Мальцев не сомневался. Он уже готов был сказать об этом во весь голос, но не знал еще, где и как, чтобы услышали его и поняли.

Решил: поеду в Москву, там и посоветуюсь. Собрал материалы, положил в сумку наброски статьи, которую задумал давно, но тогда перестройка была не ко времени. Сейчас она назрела, иначе за ошибки придется горько расплачиваться.

Он ехал на сессию Верховного Совета СССР первого послевоенного созыва, где в первый же день встретился с маршалом Жуковым. В зале они оказались почти рядом — рядовой хлебороб и знаменитый полководец.

Незадолго до перерыва Мальцеву подали записку — депутаты-челябинцы просили передать ее Жукову с просьбой в перерыве сфотографироваться с ними. Жуков прочитал и кивнул Мальцеву: «Ладно». И вернул ему записку, на обороте которой написал: «Соберитесь в зале, где фотографы».

Однако в перерыве Мальцев не нашел челябинцев — затерялись в толпе — и от этого чувствовал себя неловко: Жуков стоял и ждал их. К нему, конечно, народ подходил все время, но Мальцеву казалось, что стоит он тут только потому, что его попросили. Кинулся извиняться:

— Не могу найти, Георгий Константинович...

Жуков взял его под руку и повел на свободное место, где суетились фотографы.

— Ничего, товарищ Мальцев, не ищите. Мы вдвоем с вами снимемся...

И они снялись: хлебопашец восторженными глазами смотрел на великого полководца, тот улыбался ему, и в улыбке этой были и уважение и высокая оценка труда хлебопашца.

С этой встречи у них установилось прочное и долгое знакомство, переросшее в дружбу...

В тот же день Мальцев побывал в ЦК партии и вышел оттуда окрыленным. Ах, как хорошо! Не было бы столько народу, вытворил бы что-нибудь, как мальчишка, переполненный радостью. Зашагал от Старой площади к Кремлю, напевая что-то веселое, рожденное собственным его настроением, как и слова, которые были не чем иным, как обрывками только что состоявшегося разговора.

Да, добрый выдался денек!

Вернувшись в гостиницу «Москва» (здесь он останавливался в годы войны, здесь он будет останавливаться всякий раз, приезжая в столицу), Мальцев разложил на столе наброски, что привез с собой,— даже сам себя похвалил за такую предусмотрительность,— достал чистую бумагу, сел писать:

«Наша сельскохозяйственная наука довольно много поработала и продолжает работать над вопросами подъема урожайности в районах Центрального Зауралья и Западной Сибири; многое она успела разрешить и выяснить, но основная цель еще не достигнута: урожаи на полях колхозов в этих районах продолжают оставаться невысокими. Следовательно, в науке есть пробелы...»

В чем он хочет упрекнуть науку? В первую очередь в том, что она не имеет достаточно ясного представления о прошлом зауральского земледелия, что не желает считаться с этим прошлым.

Он приводит в статье замечательные слова А. И. Герцена, что «...последовательно оглядываясь, мы смотрим на прошедшее всякий раз иначе; всякий раз разглядываем в нем новую сторону, всякий раз прибавляем в уразумение его весь опыт вновь пройденного пути...».

К утру — всю ночь просидел за столом — статья была готова. Великовата, правда,— двенадцать страниц,— но сказать короче о всех насущных вопросах земледелия никак нельзя. Да, так, пожалуй, и назвать ее можно—«Насущные вопросы земледелия в лесостепном Зауралье».

Написал, отвез, как и посоветовали ему, в газету «Социалистическое земледелие». Статья эта, опубликованная 27 апреля 1946 года, наделала много шума. Читая ее, люди забывали, что- речь идет о лесостепном Зауралье,— нет, насущные эти вопросы (дело-то не только в озимой ржи) характерны для всех зон страны. Ну разве не прав Мальцев, когда пишет: «Следует сначала хлеб убрать, а потом его молотить. Тогда молотьба пойдет успешнее. И хлеб будет убран вовремя, и обмолочен лучше, и качество зерна повысится».

Если бы он написал только эти строки, и то все земледельцы страны поклонились бы ему низко. Он говорил о пагубной практике, возведенной в хозяйственную политику: жатки в поле — зерно в закрома государства. Хоть и торжественно шли первые обозы на элеватор, встречали их музыкой, речами и транспарантами, однако все знали — повременить бы с обозами. Спешка такая наносила немалый материальный и моральный урон: основные силы тут же переключались на обмолот, уборка замедлялась, а в итоге затягивалась и сдача зерна государству, нива перестаивала, хлеб осыпался на корню, а то и под снег уходил. Надо все убрать сначала, а уж потом молотить и сдавать государству...

Не ладились дела на полях Зауралья. Культура земледелия если и повышалась, то слабо и на росте урожая не сказывалась. Много, ой как много трудностей нагромоздила война, и одолевать их придется долго.

Осень снова не порадовала курганцев. План хлебозаготовок не выполнили, мало осталось хлеба на внутриколхозные нужды и на трудодни. Лишь несколько хозяйств могли похвалиться хорошим урожаем. Но это не радовало, а иногда и огорчения приносили эти хозяйства: они кололи глаза, мешали ссылаться на погоду и другие объективные причины. Правда, иногда и выручали: было кого в пример поставить, чем похвалиться. К ним же обращались, и когда надо было с новым почином выступить.

Ну, на самом деле, кто откликнется на обращение: «Даешь стопудовый урожай!»? Лучше, если это сделает колхоз «Заветы Ленина»,— такие урожаи для него не мечта, по сто пудов он получал и в прежние годы и сейчас способен получить.

Пригласили на разговор председателя колхоза и парторга. Полевода не позвали. Он приехал без приглашения.

Мальцев уже знал, зачем зовут их в Курган. Знал, что колхоз должен будет не только подхватить инициативу, но и, по замыслу областных руководителей, призвать всех к раннему севу, а значит, и сам посеять рано. Вот в чем беда.

— Может ли колхоз поддержать инициативу относительно ста пудов?

Этот вопрос относился к Мальцеву.

— Да, мы умеем выращивать и по сто пудов, но при одном условии: если нам будет позволено сеять, когда считаем нужным,— ответил он.

— Нет,— резко оборвал его областной руководитель. — Вы будете сеять в те сроки, которые мы установим для всех.

— Тогда мы отличимся на севе, но, боюсь, от такого усердия вовсе без урожая осенью останемся...

— А что председатель колхоза скажет? — прервали Мальцева.

Председателем был Иван Никонович Коротовских. Тот самый Иван Коротовских, который председательствовал в тридцатом году. Правда, председательствовал всего несколько месяцев. После того был парторгом в соседнем колхозе, служил в милиции, войну прошел, вернулся израненным. Мальцевские колхозники снова избрали его председателем.

Пройдут годы, Терентий Семенович, вспоминая, скажет:

— Много в нашем колхозе перебывало разных председателей, а добрую память по себе оставили лишь двое — Иван Никонович Коротовских да Иван Гаврилович Авдюшев. Умные были головы, не брали «под козырек», когда против совести поступать понуждали.

Не взял председатель «под козырек» и на этот раз. Ответил:

— Обращение мы поддержим, а вот за ранний сев не нам выступать — не поверит никто, знают все, что мы с первой колхозной весны сеем поздно.

«Спасибо тебе. Иван Никонович, что не испугался, не уступил»,— думал Мальцев, готовый обнять его за смелые эти слова.

А люди действительно знали, что колхоз «Заветы Ленина» никогда не сеет рано. И многие уже прилаживались к «мальцевским» срокам. Правда, в некоторых хозяйствах поздно сеяли только потому, что не успевали отсеяться рано, а значит, и землю не готовили заранее: ни сорняки как следует не уничтожали, ни влагу в почве не задерживали — бросали зерна в высохшую пашню, обрекая посевы на погибель. И после этого на Мальцева кивали: мол, сеяли, как он советует.

Были и добросовестные последователи. Эти приезжали в Мальцеве, ходили по полям, приставали с вопросами. Чаще других стал появляться в селе недавно демобилизованный фронтовик Григорий Михайлович Ефремов, назначенный директором Понькинской МТС. Пройдут годы, и человек этот станет известным на всю страну руководителем крупнейшего в Зауралье совхоза «Красная звезда». За выдающиеся успехи ему будет присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. А когда уйдет из жизни — сердце не выдержит нагрузки и забот,— его именем жители Шадринска назовут одну из улиц, по которой ведет дорога в «Красную звезду».

А тогда Григорий Михайлович был молод, только что снял офицерские погоны. МТС, которую он принял, ничем от других не отличалась. Да и колхозы, которые она обслуживала, тоже не выделялись урожаями: все вместе сдавали зерна меньше, чем «Заветы Ленина».

И уже тогда, еще не став друзьями, они стали единомышленниками. Движимые высоким чувством долга, они были одинаково озабочены не благополучными отчетами, а результатом деятельности и жизни своей на земле.

— Что делать, Терентий Семенович? — был первый его вопрос при встрече.

— А работать, что ж еще.

— Так впустую же мы работаем! Горючее палим, технику изнашиваем, людей занимаем, денежки тратим, а урожая-то нет?

— Чтобы урожай был, надо не только силу затратить, но и ума приложить немало.

На дворе была весна, и Мальцев повел его в поле. Ходил с ним, показывал, убеждал:

— Ранней весной не сеялки в поле выводи, а бороны, чтобы влагу задержать и надежно закрыть ее. Каждое поле, сколько оно потребует, столько раз и проборони, в один, в два, в три, а если нужно, то и в четыре следа. Тебя подгонять будут, а ты наберись терпения, выжди. Дождись прорастания сорняков, уничтожь их предпосевной обработкой, еще раз заборони, а уж потом и сей, вот тогда и будут колхозы с хлебом.

— Но боронить-то на тракторах нам запрещается? В министерстве, когда меня на должность утверждали и напутствовали, посоветовали в музей древностей бороны сдать, как отслужившие свой век.

— А своя голова на что?

Мальцев хорошо знал, почему в министерстве дают такие советы. Это Вильямс несправедливо обругал борону зубастым орудием, которое, мол, только разрушает структуру почвы. Это он, «главный агроном страны», как называли Вильямса, вынес бороне неумолимый приговор: вредное орудие, в музей его. А в результате и борона и боронование всюду оказались под запретом. Под запретом то, без чего Мальцев не мыслил борьбы с сорняками, без чего не сохранить влагу в почве, не вырастить хорошего урожая.

И Ефремов стал бороновать поля вопреки всем запретам. От Мальцева он не только опыт перенимал, но и обретал силу духа.

Ефремов знал, что он не одинок, что наставник в случае чего не оставит его в беде и любой удар примет на себя.

Колхоз «Заветы Ленина» взялся вырастить стопудовый урожай. И призвал земледельцев Зауралья отсеяться в лучшие агротехнические сроки. Но имел в виду свои сроки. Однако на всех совещаниях и в местной печати разговор теперь шел только о раннем севе.

Весна наступила ранняя и теплая. Каждый день в газете и по радио с восторгом рассказывалось о ходе сева, начатого намного раньше прежних лет. Похвальбу эту Мальцев выслушивал как насмешку над здравым смыслом. Публиковались сводки, в которых колхоз «Заветы Ленина» занимал последнее место,— в графе был жирный прочерк: не посеяно ни одного гектара. То же и в первые дни мая. А погода установилась ясная, солнечная.

— Чего вы ждете? — с недоумением спросили Мальцева приехавшие из Кургана уполномоченные,

Один — из управления сельского хозяйства, второй — из областной газеты.

— Мы не ждем,— возразил Мальцев. — Мы землю готовим к севу.

И правда, на полях вовсю шла работа. Ну, точь-в-точь как в тридцатом: и погода такая же и разговоры те же.

— Но вы только бороните, а всюду давно уже сеют.

— И мы начнем скоро. Вот только дождемся, когда сорняки взойдут, а до тех пор бросать зерно в землю нет смысла.

— Да они взойдут дней через десять!

— Верно. Не раньше.

— И вы до середины мая не будете сеять?

— А что же тут страшного? Это и есть лучшее в наших климатических условиях время сева.

Уполномоченные позлословили, покрутились в селе и уехали, ничего не добившись. Однако через несколько дней стало ясно, зачем они приезжали.

В областной газете 11 мая появилась гневная статья. И какая! «Не в ладах с агротехникой».

«Артель «Заветы Ленина»,— говорилось в ней,— обладает мощной посевной техникой: четыре гусеничных трактора, сто голов рабочего тягла и около четырехсот трудоспособных колхозников. С такой силой можно было бы уже засеять большие площади. Однако ни хорошая, солнечная погода, установившаяся с 1 мая, ни пересыхание широких массивов почвы не заставили правление и его председателя покончить с вредной раскачкой».

Завершало статью такое требование:

«Пора районным организациям покончить с невмешательством в дела колхоза и навести в нем порядок. То же самое требуется сделать и в Шадринской МТС. Затягивая сев, правление ставит выполнение своих обязательств (получить стопудовый урожай) под серьезный удар. Долг колхозников, хозяев артели, поправить его грубые ошибки в севе»...

В тот же день из района поступил категорический приказ: сеять!

Мальцев ходил сам не свой, словно отстраненный от дела, от поля, будто сняли с него все заботы и ответственность за урожай. От этого чувства на душе было пусто и тоскливо.

Покачивались, легонько пылили по полям сеялки. В сводке уже значилось четыреста засеянных гектаров. Посеяно все зяблевое поле. Скоро переедут на паровой клин. Подумал Мальцев об этом и словно бы очнулся.

Потом он так будет вспоминать этот трагический моменте

— Когда стали присматриваться к парам, чтобы и их засеять, я объявил, что не дам, лягу под трактор.

Знали в районе, что он и правда ляжет. А это скандал на всю страну. И отступились от него. Не от полевода отступились, от депутата Верховного Совета. Ладно, делай как знаешь... Посевная в области успешно завершалась, и понуждать его уже не было надобности.

Отступиться-то отступились, но четыреста гектаров засеяно раньше времени... Обошел он их, посмотрел— сорняками зарастают. Нет, не будет здесь урожая. Не то что ста пудов не будет, но и пятидесяти ждать нечего. Но как докажешь осенью, что «не в ладах с агротехникой» не он, а тот, кто понуждал сеять рано? Сравнением с теми полями, которые засеяны в срок? Но таким сравненнем упрямым людям ничего не докажешь: хоть и рядом, да все же разные.

И Мальцев...

— Запряг я три лошади и 25 мая собственноручно в шести местах передисковал посевы. И всходы пшеницы уничтожил и овсюг. А на другой день, 26 мая, перепряг лошадей в конную сеялку и заново засеял тем же сортом, каким и раньше сеяли.

Прискакал на поле председатель — а оно у самой дороги, на виду. Слез с коня — и остолбенел. По хлебному полю, уже зазеленевшему, пролегли черные полосы, только что взрыхленные. Не пашня взрыхлена, а хлебная нива...

— Что ты делаешь?

— Не шуми, Иван Никонович, мне и самому страшно. И уезжай, будто не видел в ничего не знаешь.

— Ох, и наживешь же беды, упрямый ты человек!

— Урожай нас рассудит...

Через несколько дней зазеленели и полосы, которые Мальцев будет называть делянками. На них поднималась чистая и кустистая пшеница. Полосы чистой пшеницы по густо заросшему сорняками полю.

Быстро земля слухом полнится! Вроде бы и знать никто не знал, а вдоль полос, заметных издали, все четче обозначались тропинки: прослышали все же, ходят, смотрят...

Сначала торили тропинки председатели да агрономы соседних хозяйств, потом потянулись специалисты да руководители из района.

Пошли разговоры: мол, этими делянками Мальцев подрывает авторитет всего руководства...

Мальцев не хитрил, не подыскивал удобных оправданий и отговорок, а отвечал прямо и жестко:

— Я это сделал для наглядности, чтобы убедить тех, кто стесняет местную инициативу. Вот это их заслуги,— он указывал на заросшее сорняками поле,— а это мои.

А пшеничка на делянках и вправду удалась на славу. Почти 120 пудов зерна с гектара дали они. А с основного массива и по 30 пудов не наскребли. Вот какова плата за несвоевременный сев .. Не поэтому ли область снова не выполнила план хлебозаготовок, опять мало осталось хлеба на внутриколхозные нужды и на трудодни?

Однако разговоры о «выходке» Мальцева не только не умолкали, а становились все более сердитыми.

Ой, как плохо, когда на тебя косятся, когда к тебе и друзья-то подходят с опаской: как бы и на себя не навлечь немилость. Что делать? Сидеть и ждать следующей весны, повторения той же гонки? Нет, молчанием, пусть и упорным, зло не пересилишь.

И Мальцев пишет письмо в ЦК партии: прошу прислать комиссию, потому что непонятно, как хозяйствовать дальше, во имя урожая ли работать или ради благополучной сводки. И обстоятельно все рассказал, ничего ни прибавляя, ни убавляя...

Недели через две — еще молотить не закончили — в Мальцеве появились нездешние люди. Появились как-то тихо и незаметно. Никого не требовали, не вызывали на разговор — сами искали тех, кто им нужен был. Однако деревня уже знала, что это комиссия из Москвы. Поговорили, конечно, и с Мальцевым. По полям с ним походили, в доме посидели: чайку попили и поехали по другим хозяйствам, по другим районам.

Месяц пробыли они в области. А в конце декабря, под Новый год, вызвали в Москву руководителей из обкома и района, пригласили и Мальцева...

В те самые дни, когда Терентий Семенович спорил, доказывал, выслушивал суровые укоры, его одолевали и совсем иные думы

Подходил к концу десятилетний цикл травопольного севооборота, который не нарушался даже в годы войны. За это время все колхозные поля побывали под многолетними травами.

Все эти годы Мальцев жил верой в правоту теории Вильямса, верой в то, что именно таким путем можно сделать пашню плодороднее. Одиако вера эта начинала исподволь меркнуть: положительное действие многолетних трав на урожай последующих за ними зерновых и других культур замечалось лишь один, самое большее — два года. Так что прогрессивного, тем более устойчивого увеличения плодородия что-то не наблюдалось.

В том, что задача, выдвинутая Вильямсом, правильная, что человек, возделывающий землю, способен не истощать, а повышать плодородие, в этом Мальцев не сомневался. А вот пути решения этой задачи... ошибочны.

Нет, Мальцев не торжествопал. Ведь он и сам, уверовав в идею Вильямса как единственно верную, отдал ее воплощению десять лет жизни. И сколько трудов стоило удержать в эти годы травы на поле, именно там, где они должны быть. А оказалось, все напрасно, не возрастает плодородие.

Говорят, для науки отрицательный результат — тоже на пользу эксперименту. Мальцева это не могло успокоить. Он, поверив науке, получил отрицательный результат не в эксперименте, а в практике земледелия, в хозяйственной деятельности. Десятилетие колхоз засевал многолетними травами до тысячи гектаров. Засевал по его настоянию. И едва накашивали с этих гектаров по десять— двенадцать центнеров сена: не удавались многолетние травы в здешних краях. А с пшеничной нивы в эти же годы брали до двадцати центнеров зерна... Уже одного этого сравнения хватило Мальцеву, чтобы испытывать чувство огромной вины перед колхозниками. И поэтому, когда увидел ошибочность пути, предложенного Вильямсом, он упрекал в этом не только Вильямса, но еще больше себя. За то, что поверил слепо.

Движимый этим чувством, Мальцев обратился за советом к мыслителям прошлого.

Еще раз прочитал у Герцена: «Что основано в самой природе, то растет и умножается». И совет услышал: «...смотрите на ее биографию, на историю ее развития — только тогда раскроется она в связи».

Перечитал работы Ленина... Владимир Ильич много раз повторял, что необходимо смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как данное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь.

Итак, для начала ряд логических построений.

Как доказал основоположник почвоведения Докучаев, почва образовалась на поверхности Земли в результате сложного взаимодействия ряда факторов: тут и органическая жизнь, и климат, и рельеф. Значит, до появления жизни на Земле, и главным образом до появления растительности, почвы как таковой не было. Процесс образования и постепенного накопления перегноя мог начаться лишь с появлением растительности и низших организмов. При этом накопление гумуса, а это не. что иное, как постоянное пополнение кладовой, в которой веками накапливались запасы пищи для растении, возможно лишь в том случае, когда растения после себя оставляют органического материала больше, чем они успевают взять его за свою жизнь из почвы.

Так ли это? Прямого ответа на этот вопрос в трудах русских агрономов Мальцев не нашел, но он логически вытекал из основных положений науки о почве. Это так, потому что растение на девяносто процентов соткано из солнечных лучей, а в качестве основного строительного материала используется углерод— взятый из атмосферы углекислый газ.

Еще и еще раз перечитал те строчки, где В. И. Ленин писал, что земля — это главное, весьма оригинальное средство производства. Его нельзя ни заменить никаким другим, ни произвести вновь, как машину. Но если с ним правильно обращаться, то это важное средство производства не только не снашивается, а и улучшается.

Записал Мальцев себе: если правильно обращаться, то земля не только не снашивается, но еще и улучшается. Вывод этот вытекал из учения К. Маркса, который утверждал, что производительная сила, находящаяся в распоряжении человечества, беспредельна. Урожайность земли может быть бесконечно повышена приложением капитала, труда и науки.

Уяснив эти основополагающие взгляды классиков материалистического учения, Мальцев неминуемо должен был задать себе вопрос: чем же в таком случае мы мешаем природе, занимаясь хлебопашеством? Где, в чем мы поступаем неправильно? Почему это важное средство производства, находясь в нашем распоряжении, все же снашивается?

А не потому ли земля беднеет, что мы нарушаем условия, при которых природа творит почву? Да, многолетние травы улучшают ее плодородие — это факт. Но, высевая их, мы на два-три года исключаем обработку почвы плугом. Как писал и сам Вильямс, травопольная система «взята из природы — она представляет подражание тем процессам, которые совершаются в перелогах, залежах и целинных землях, в которых многолетние злаки разбивают своими корнями почву на комочки и пропитывают каждый комочек свежим перегноем».

А что происходит там, где возделываются однолетние? Тут мы не только не подражаем тем процессам, которые совершаются в природе, а нарушаем их — пашем ежегодно, а то и несколько раз за сезон, и пашем с оборотом пласта, при этом постоянно перемещаем почву: верхний плодородный слой вниз, нижний — вверх. Не действуем ли мы этим себе во вред?

К тому же в рыхлой почве при большом притоке воздуха, как это подчеркивал и Вильямс, разложение корневых остатков происходит значительно быстрее, вплоть до их минерализации, что ухудшает структуру почвы, обедняет запас органических веществ, а значит, и снижает плодородие почвы.

Но разве в этом повинны злаки, а не агротехника их возделывания?

Придя к этой догадке, Мальцев вспомнил про опыт, который он поставил в 1943 году на засоренном овсюгом поле, про восьмую делянку. Ее он не стал пахать плугом, чтобы не прятать сорняки на глубину, обработал лишь конной дисковой бороной: сначала спровоцировал рост сорняков, а потом уничтожил их бороной.

Посеял пшеницу на этом поле поздно, 26 мая. Без пахоты посеял, в хорошо продискованную и проборонованную почву. И вот вопреки всем ожиданиям получил неожиданный результат: именно на этой делянке уродилась самая чистая н добрая пшеничка.

В то время Мальцев не придал этому факту никакого иного значения, не сделал никакого другого вывода, кроме одного: с сорняками лучше бороться дисковкой, а не пахотой.

— Тогда я не обратил внимания на то, что хлеб может хорошо расти и на непаханой, уплотненной почве,— признается он не без сожаления.

Да, бывает с человеком и такое: сеял по непаханой почве и не обратил никакого внимания на то, что не пахал, а хлеб уродился даже лучше, чем на вспаханных делянках.

И вот, вспомнив это, Мальцев задумался: а может быть, крестьяне были ближе к истине, объясняя истощение плодородия тем, что земля «выпахалась» и требует отдыха? От чего? От пахоты, от постоянного оборота пласта, а вовсе не от однолетних культур? Ну конечно же, обрабатывая почву, мы вмешиваемся в природу, нарушаем ее законы. Но можем ли мы так возделывать землю, чтобы не только не нарушать законы природы, а обращать их себе на пользу? Чтобы злаки не разрушали (если они разрушают?), а создавали еще большее плодородие почвы?

Снова засел за книги...

С карандашом в руках перечитывал труды Вильямса.

«Полевое однолетнее растение не может накопить в почве органического вещества, органических остатков. Наоборот, оно требует непрерывного разрушения запаса органического вещества, имеющегося в почве. Это существенное, ясно выраженное свойство полевых растений»,— утверждал без всяких оговорок академик. И тут же: «Уже почти сто лет назад оно было совершенно точно формулировано положением о том, что нет более прямого пути к абсолютному ограблению, обеднению почвы, как беспрерывная культура однолетних растений. Это положение до сих пор не опровергнуто никем».

Вильямс имел в виду положение, сформулированное еще в первой половине XIX века основателем немецкой агрохимической школы Юстусом Либихом. Это он, Либих, как считают в ученом мире и утверждают все энциклопедии, высказал теорию минерального питания растений, положившую начало широкому внедрению минеральных удобрений в земледелии — восстановлению плодородия почвы за счет возврата ей взятых растениями веществ.

Как же забывчивы люди! Сделал это на семьдесят лет раньше Андрей Тимофеевич Болотов, первый русский ученый агроном. Тот самый Болотов, который первым произнес хорошо знакомое нам слово «картошка»,— так он назвал заморские «земляные яблоки», которые, вопреки приказу Петра I, высаживались лишь на цветочных клумбах как экзотические растения. Первым в России приступил к выращиванию их на огороде. Не для украшения, а в пищу, тем самым положив начало массовому распространению на Руси «второго хлеба», без которого наш стол сегодня немыслим. Тот Болотов, который рискнул сорвать с клумбы и съесть «любовное яблочко», считавшееся не только в России, но во всем мире смертельно ядовитым. То был... обыкновенный помидор, который благодаря Болотову, опровергнувшему напрасные страхи человеческие, стал желанным продуктом питания.

Именно Болотов, по праву считающийся одним из основателей русской агротехнической науки, еще в 1770 году опубликовал свой трактат «Об удобрении земель», в котором и изложил теорию минерального питания растений, не признанную соотечественниками при жизни ее автора и после его смерти отданную иностранцу. До него и долго после него ученые всего мира полагали, что растение берет все необходимое для своего роста из воды, и только из воды. Болотов первым сказал и доказал: нет, растение питают минеральные вещества, содержащиеся в почве. И первым в мире применил минеральную подкормку растений на полях Тульской губернии. Применил и сказал: «Нет плохой земли, а есть плохие хозяева». Фраза эта стала крылатой, сделалась поговоркой.

Это уже после Болотова, через 70 лет после него, в 1840 году, немецкий ученый Либих пришел к тому же открытию теории минерального питания растений. И он оказался счастливее своего русского предшественника: теорию не только признали, но и отдали ему честь первооткрывателя, положившего начало широкому внедрению минеральных удобрений в земледелии, чем человечество и не преминуло воспользоваться

Не менее известной стала и его фраза, которая долго будет пугать человечество своей непреложностью. А звучала она так: «Нет более прямого пути к абсолютному обнищанию народа, как беспрерывная культура однолетних растений».

Именно эту фразу Вильямс и назвал «грозной правдой формулы Либиха». И когда утверждал, что положение это до сих пор не опровергнуто никем, то нисколько не искажал истину: уже почти сто лет ученые агрономы всего мира четко делили растения на истощающие и улучшающие почву. К улучшающим отнесли только многолетние травы, и поэтому именно их рекомендовали периодически высевать на пашне — для восстановления плодородия.

И все же ни у кого травосеяние не вырастало в ту целостную систему, которую создал Вильямс и которая, по его глубокому убеждению, способна уже «на третий год ее применения утроить урожай». Утроить везде и всюду: на подзолах центральной полосы России, на черноземах Украины, Кубани и Зауралья, на суглинках Средней Азин. Ни минуты не колеблясь, Вильямс провозглашал: «Мы еще раз подчеркиваем необходимость повсеместного посева травосмеси, если хотим по-настоящему, без оговорок, решать вопросы урожайности на всей сельскохозяйственной территории СССР».

И снова Юстус Либих Он считал, что отдых в перелоге (в залежи) зависит от физико-химического процесса — от выветривания, переводящего минеральную массу почвы в состояние, пригодное для питания растений. Чтобы ускорить это выветривание, он и его последователи советовали при пахоте ставить пласт стоймя: он будет со всех сторон овеваться ветерком.

Ну. а что показала практика?.. Урожаи на такой пашне падали еще скорее.

Самый ощутимый удар либиховскому взгляду на почву и на процессы, в ней происходящие, нанесли русские агрономы, та славная когорта, которая в конце XIX века и положила начало новой науке о почве. Один из них — Павел Андреевич Костычев, соратник Докучаева и автор первого в России учебника «Почвоведения».

Он взял почву, только что вышедшую из-под залежи, а для сравнения — выпаханную, которую пора было забрасывать в залежь. И что же обнаружил?.. В выпаханной почве даже больше питательных веществ в той форме, в какой усваивают их растения, чем в залежной. Ученый сам не поверил этому, брал новые и новые пробы, прибегал к самым разным химическим анализам, но все давали тот же результат.

Тогда в чем же различие между родящей и бесплодной почвой?.. Оно в физическом строении. Родящая —«она зернистая», определил Костычев. А бесплодная — это обращенная в пыль, разрушенная земля. В залежи, в перелоге почва снова «отстраивается», делается зернистой. В том и заключается суть ее отдыха...

А от чего все же ей нужен отдых? Что разрушает ее?..

Перечитал Мальцев и Докучаева. Осноположник почвоведения, рассматривая процесс образования и развития почв, соединил воедино климат, ландшафт, жизнь и землю. Но эти процессы ученый рассматривал в естественных условиях. Тут не было человека, обрабатывающего ее.

Человек появился лишь в трудах Вильямса. Да, говорит он, разрушена структура — и земля живая стала мертвой. Она может иметь полный достаток минерального питания для растений, но хорошего урожая все равно не даст. Бесструктурная земли — как фитиль: когда набухнет — перестает впитывать влагу, а в сушь тянет из глубины.

Конечно, соглашается Вильямс с классиками, восстановить структуру можно естественным путем — в перелоге. Но это долгий процесс. Человек способен ускорить восстановление плодородия почвы. Так появляется недостающее звено: «земля и человек». А человек имеет дело с «культурной почвой»— его термин, которого раньше не было. Для создания культурной почвы нужна и «культурная вспашка»—тоже его термин. А таковой, считал он, может быть только вспашка плугом с предплужником, который необходим для опрокидывания разрушенного верхнего слоя на дно борозды, где и будет восстановлена его структура. Поэтому вспашку мельче двадцати сантиметров называл варварской, недопустимой, а борону объявил «вредным орудием», нарушающим комковатость почвы.

Выходит, разрушается структура орудиями? Отчасти, отвечал Вильямс. Главными же разрушителями структуры культурной почвы являются возделываемые человеком однолетние растения. И они разрушают не только структуру, но и приводят к разрушению запаса органического вещества, имеющегося в почве. Таково «существенное, ясно выраженное свойство полевых растений...».

Объемистый седьмой том собрания сочинений Вильямса был испещрен, изрисован пометками на полях, а то и прямо по тексту. Иногда, в минуты глубоких раздумий, он закрывал книгу и на задней стороне обложки бегущим почерком торопился записать мысли, приближавшие его к разгадке:

«В чем же заключается так называемая выпаханность почвы?»

«Беспрерывно разрушаемое должно беспрерывно пополняться, накапливаться».

«Почему растения растут плохо, когда к их корням не притекает воздух?»

И тут же записи иных размышлений, в них отражение той борьбы, которую он вел за сроки сева,— ведь все это совершалось одновременно: «Система стеснений часто приводит к плачевным последствиям».

«Не пригодно связывать руки и мешать человеку служить Обществу».

Проштудировал Мальцев и многие другие книги.

И нашел! Нашел подтверждение своим мыслям, опору своим выводам. Подчеркнул и выписал на отдельную бумажку, чтобы с собой иметь на случай спора с несогласными, которых, не сомневался, будет достаточно.

Плиний: «При возделывании злаков та же самая земля, как это понятно, окажется плодороднее всякий раз, когда ей дать отдых от обработки».

От обработки! Не от злаков!

Д. И. Менделеев: «Что касается до числа паханий, то очень многие впадают в ошибку, полагая, что, чем больше раз вспахать, тем лучше».

П. А. Костычев: «Вполне разумно поступают степные хозяева, производя посев во второй год по непаханой земле и заделывая семена только бороною».

Это мнение великого русского ученого относительно хозяйствования на целинных землях Мальцев вспомнит еще. не раз. Эту мысль он выскажет в открытом письме, с которым в феврале 1955 года обратится к ученым страны и всему обществу:

«Если мы целинные земли будем разрабатывать плугами с отвалами, а потом каждый год их снова будем пахать с оборотом пласта, то, по правде говоря, скоро мы эти новые земли превратим в старые, и скорее там, где сравнительно небольшой гумусовый слой; от такой работы и структура почвы скоро разрушится, скоро разрушатся и органические вещества».

Целине нужна иная агротехника, без пахоты!

Но вот еще одна выписка.

А. А. Измаильский: опыты «показали, что пылеобразная почва под влиянием развития корневой системы пшеницы вновь получает зернистость!».

— Под влиянием пшеницы! — воскликнул Мальцев. А ведь именно ее, пшеницу, вот уже сто лет ученые всего мира обвиняют в разрушении структуры, в ограблении и обеднении почвы...

Агрономическая наука была до того убеждена в непреложностн теории Вильямса, что и мысли не допускалось о ревизии его учения. На кафедрах защищались диссертации, в которых злаки обвинялись в истощении и разрушении почвы. Влиянию однолетних растений на почву — главнейшему вопросу в агрономической науке и основному вопросу в земледелии — посвящались многочасовые лекции в университетских аудиториях. В тиши кабинетов писались учебники, по которым еще предстоит учиться не одному поколению студентов. И всюду рефреном звучало утверждение — культурные однолетние растения ни при каких условиях не могут накопить в почве органическое вещество.

— Могут! — сказал Мальцев, собираясь в Москву, куда пригласили его, чтобы разобраться в той ситуации, которая сложилась в сельском хозяйстве области.

Мальцев был уверен: разговор предстоит трудный. Но у него есть неопровержимые доказательства, да и члены комиссии на его стороне. Сложнее будет говорить с учеными.

Он хорошо знал, что ученые продолжали исповедовать теорию Вильямса и клялись каждым его словом как единственно верным. Мысль, объявленная идеальной и окончательной, сделалась догмой. Все, что противоречило ей, яростно обругивали и прогоняли прочь.

У Мальцева был сильный побуждающий к действиям стимул: в октябре 1948 года был принят и обнародован Государственный план комплексного преобразования природы. Он представлял собой обширную программу улучшения природных условий на огромных территориях страны, программу повышения плодородия наших земель. Пройдут годы, и план этот, не воплотившись, будет незаслуженно забыт, но поначалу программа, в нем содержавшаяся, нашла горячий отклик в сердцах миллионов, она звала на созидательный труд всех, кто беззаветно любил Родину и хотел сделать ее краше. Снова, как и в тридцатые годы, энтузиасты, не дожидаясь милостей от природы, жили мичуринской мечтой: создать сады там, где их не знали, посадить зеленые аллеи вдоль дорог, у воды, среди степей. Во всех городах и селах красовались плакаты с гордыми словами Мичурина: «Наша страна и внешне должка быть самой красивой страной в мире».

Мог ли Мальцев, слышавший эти слова от самого Мичурина, не откликнуться на них? Мог ли он, приехав в Москву, не высказать свои думы в штабе отрасли?

И Мальцев, приехав в декабре в Москву, решительно постучал в кабинет министра сельского хозяйства СССР Ивана Александровича Бенедиктова.

Решил: если уж начинать, то начинать надо с самого верха, не ждать, когда сюда через множество инстанций дойдут его мысли, изрядно искаженные, многократно оспоренные и опровергнутые.

Министр пригласил московских ученых: пусть, мол, послушают дерзкого колхозного полевода. Пришло человек двадцать пять.

— Рассказал я. Одни, как говорится, в бороды посмеялись, другие не очень-то и вслушивались, однако некоторые вроде бы задумались...

Он рассказал, а ученые не посчитали нужным вступать в спор с рядовым колхозным полеводом.

Так и не услышал Мальцев от них ни одного слова, будто и не было только что такого серьезного разговора по главнейшему в агрономической науке вопросу, будто он не опровергал ту формулу, на которой покоилось все современное учение (на ней же основывалась и программа повышения плодородия земли). Но Мальцев был уже рад тому, что высказался. В приподнятом настроении он отправился в гостиницу. Ему предстоял еще один разговор, и надо было к нему подготовиться.

В Центральном Комитете партии Мальцева слушали без усмешек. Здесь хотели разобраться, почему Курганская область, где плодородные черноземы, ежегодно не выполняет хлебопоставки, отчего постоянно просит семенные ссуды?

Областное руководство ссылалось на затруднения с тягловой силой, на нехватку почвообрабатывающих орудий.

А что скажет Мальцев? В тех же самых условиях его колхоз еще ни разу не задолжал государству, ни разу не оказывался без семян.

— К сожалению, урожай часто приходится завоевывать не только у природы. Немало усилий тратится и на борьбу с шаблонным подходом к агротехнике со стороны местных органов,— ответил Мальцев и умолк.

— Мы вас слушаем...

— Есть, конечно, и затруднения с тягловой силой, сказывается и нехватка почвообрабатывающих орудий. Но все это усугубляется нежеланием областных органов считаться с особенностями местного климата, с природными условиями весны и лета,— продолжал полевод. Нет, он не будет отмалчиваться, не будет щадить присутствующих здесь земляков, не для того писал письмо. Он выскажет все, что думает.

— Выходит, в ваших областных органах забывают, где они живут и работают, то ли в Зауралье, то ли на Кубани?

— Где живут, они знают. Но вот с климатом считаться не хотят, не хотят считаться, что урожай хоть и на земле растет, но зависит и от неба. Поэтому и нужно учитывать как почвенные, так и климатические условия. Нельзя действовать так, будто земледелие от этих условий не зависит. Стремясь раньше отсеяться, мы не ведем борьбы с сорняками, а их у нас так много, что никакое удобрение не может дать ожидаемой пользы, так как и влагой и удобрениями в первую очередь пользуются сорняки. При существующем у нас порядке судьба урожая на милости случая. Авось что-нибудь да вырастет... К тому же некоторые уже и привыкли так работать — и ответственности за плохие результаты никакой, и проще, заботы меньше. После такого сева и во время уборки потребуется меньше забот, но зато и хлеба будет меньше...

Но такой «порядок», считал Мальцев, не допускает творческой инициативы специалистов, и что еще хуже — полностью подрывает заинтересованность и активность колхозников, их заботливое отношение к своему коллективному хозяйству. А это очень вредно и опасно, потому что человек, с которого снята ответственность за судьбу урожая, теряет всякий интерес к своему делу, перестает чувствовать себя хозяином. И не дай нам бог, если окончательно нарушится та неразрывная связь с землей, которая веками крепила душу человека. Ну, а что касается искусства получать высокие урожаи, то оно тоже заключается не в бездумном исполнении шаблонных предписаний, а в умении применяться к конкретно складывающимся обстоятельствам, несмотря на всю сложность этой задачи.

— А напишите-ка, Терентий Семенович, статью о всех этих непорядках. В назидание тем, кто забывает, в какой они хозяйствуют зоне, а такие есть не только у вас, в Курганской области...

Он охотно напишет такую статью—«Против шаблона в агротехнике». Напишет тут же, в гостинице «Москва», и отнесет в газету «Социалистическое земледелие». Статья вышла 7 января 1949 года.

А 10 января Центральный Комитет партии принял постановление «О руководстве Шадринского райкома ВКП(б) Курганской области сельским хозяйством района», в котором одобрил агротехнические приемы, предложенные полеводом-опытником.

— Крепко тогда поддержали меня в Центральном Комитете,— вспоминал часто Мальцев.

Последователям Мальцева стало легче. Прокладывая дорогу другим, всю тяжесть борьбы он принял на себя. Минут годы, Мальцев оглянется на пройденный путь и скажет:

— Каждую весну, двадцать лет кряду, позорили меня за поздний сев. И каждую осень, тоже все двадцать лет подряд, хвалили за хороший урожай.

Скажет, как и подобает мастеру, без обиды на хулу, но с горечью за то, что все эти двадцать лет хозяйства обширной зоны Зауралья, Западной Сибири и Северного Казахстана, мучимые той же июньской засухой, продолжали недобирать значительную часть урожая, тысячи и тысячи тонн зерна, только потому, что продолжали сеять рано, не в лучшие для этой зоны сроки, а в худшие.

Однако еще выступят против мальцевских сроков сева ученые. Но выступят с явным запозданием: хозяйственники уже проверили эти сроки и приняли их. Применив наконец агротехнические приемы, разработанные «у себя дома», колхозы Шадринского района в 1950 году впервые соберут на круг более ста пудов зерна с гектара — добьются того, к чему безуспешно стремились два года назад.

Не отстанет и область: соберет и продаст зерна государству больше, чем в предвоенном 1940 году, хотя посевных площадей пока еще было меньше: много оставалось запущенных, заброшенных земель.

И все же ученые стояли на своем: чем раньше посеешь, тем раньше и уберешь, быстрее хлеб в закрома вывезешь.

Похоже, спор грозил стать бесконечным. И тогда Мальцев предложил:

— Что ж, вы убеждены в этом, мы — в другом. Но так как наши взгляды оказались противоположными, то ясно, кто-то из нас ошибается. А любая ошибка в науке, как вы хорошо знаете, приносит немалый вред. Да и ложное объяснение не побуждает, а притупляет мысль. Однако кто же нас рассудит? А давайте посоревнуемся с вами... Приезжайте в какое-нибудь хозяйство и внедряйте там такие приемы земледелия, в пользе которых вы душевно убеждены. Мы же будем работать по-своему, как считаем лучше. Если у вас урожай будет выше нашего, мы признаем себя неправыми и начнем внедрять ваши приемы.

Ученые не откликнулись на это предложение. И совещание, на котором шел этот спор, одобрило и рекомендовало к внедрению в хозяйствах Зауралья, Западной Сибири и Северного Казахстана, везде, где весна быстро переходит в жаркое, сухое лето, мальцевскне агротехнические приемы и его сроки сева.

Мальцев оказывал все большее влияние на повышение культуры земледелия, на все сельскохозяйственное производство. И не только в Зауралье. Разработанными им агротехническими приемами как самыми ценными рекомендациями воспользуются при освоении целинных просторов Казахстана и тем самым спасут первые же посевы от выгорания, а себя от горького разочарования. От того разочарования, которое постигало первых переселенцев из европейской части страны, пытавшихся обосноваться здесь еще в конце XIX и начале XX века. Они принялись сеять здесь так же, как сеяли дома, но посевы не удавались. Отчаявшись и прокляв эту степь с хорошим черноземом, но где все выгорает от жары, переселенцы возвращались в Россию.

Целинники пятидесятых годов нынешнего века пришли сюда уже с проверенными агротехническими приемами, к тому времени окончательно признанными.

Никто не считал, хотя и подсчитать нетрудно, эффективность этих агроприемов, сколько зерна получила страна дополнительно. Одно известно, и это подтвердится многолетними исследованиями, что наивысшие урожаи яровой пшеницы при других равных условиях приносят хозяйствам Зауралья, Северного Казахстана и Западной Сибири именно поздние посевы. Мальцев хорошо знал это, однако и он никогда не считал прибавку. Да и вообще полагал так:

— Это не прибавка, когда поступаем так, как и следует поступать. Поняли, и хорошо. Хуже, если бы продолжали упорствовать, продолжали соревноваться, кто кого на севе опередит, кто пораньше отсеется. Вот тогда бы мы недобирали сотни и сотни тысяч тонн пшенички...

Нет, прибавка, не соглашались с ним! На сотни и сотни тысяч тонн зерна больше получает человек ежегодно именно оттого, что вовремя сеет. Сеет теперь и не знает, не догадывается, не задумывается, сколько душевных и физических сил отдал Терентий Семенович Мальцев, чтобы испытать, внедрить, отстоять эти сроки, за которые еще отец ругал его и которые теперь становились предметом изучения — и все дальше отдалялись от своего творца. Но он не печалился, он уже жил другими заботами.

9 марта 1949 года областная газета «Красный Курган» опубликовала статью Терентия Мальцева «Предположения относительно возможности ускорения и упрочения восстановления структуры почвы и ее плодородия» с маленькой оговоркой — «В порядке постановки вопроса».

Через годы некоторые биографы, вспоминая эту статью, положившую начало теоретическому обоснованию новой системы земледелия, будут утверждать, что она увидела свет после долгих мытарств, что сначала побывала в столичных журналах, где ее отвергли.

— Нет, не посылал я ее в столичные журналы,— опровергал эти утверждения Терентий Семенович. — Чтобы проверить свои предположения в поле, чтобы не тайком работать, мне как раз и нужно было сначала в местной газете выступить, предупредить районных и областных руководителей, что пахать не буду. К тому же это пока еще были только предположения.

Да, он так и писал, ничего не утверждая:

«Мне кажется, что наша сельскохозяйственная наука еще недостаточно глубоко и всесторонне изучила вопрос о биологических требованиях полевых культур, особенно зерновых злаков и бобовых, к плотности почв, на которых они произрастают. Неизвестно: нужна для них почва рыхлая или плотная? Если лучше плотная почва, то в какой мере? В практике нередко приходилось быть свидетелем совершенно необычного явления. Семена пшеницы или бобовых, случайно упавшие вблизи дороги на совершенно нетронутую плотную почву и хорошо прикрытые рыхлым слоем земли, давали чудесные растения».

Действительно, кто не видел на обочинах у дорог, на окрайках поля, не захваченных плугом, колосистые стебли пшеницы и ржи! Даже по железнодорожным кюветам, между шпалами на тупиковых линиях, где стояли вагоны с зерном. Видели, конечно, и поражались: надо же, на поле посохли, зачахли хлеба, а здесь ни жара им нипочем, ни каменистый твердый грунт! Удивлялись такой живучести, но дальше мысль не шла.

Сославшись на эти наблюдения. Мальцев делает вывод, что «необходимо, по-моему, дольше держать поля непахаными, но в культурном состоянии».

А чтобы держать непаханое поле в культурном состоянии, нужно как следует продисковать его с осени, ранней весной задержать в нем влагу, уничтожить все сорняки, хорошо заборонить и только после этого сеять.

«В этом случае,— размышлял он дальше,— семена пшеницы попадут на плотную влажную «постельку» и будут сверху хорошо покрыты «одеялом» из рыхлой сухой земли».

Что это, всего лишь новый агротехнический прием? Нет, вопрос о посеве без пахоты Мальцев ставит шире:

«Мне кажется, что удачное разрешение этого вопроса внесет дополнение к учению В. Р. Вильямса, ускорит восстановление структуры почвы и ее плодородия, откроет перспективу непрерывного обогащения как в смысле структуры, так и накопления в ней питательных веществ».

Да, пока что это были лишь предположения. Мальцев впервые выдвигал идею без широкой ее проверки в поле.

Конечно, он мог бы сослаться на опыт, поставленный в 1943 году, ведь восьмая делянка как раз и была засеяна без пахоты. Но не сослался, потому что тогда он не обратил на это никакого внимания, не задумался и теперь ругал себя за это. Нужно, не откладывая, заняться проверкой идеи уже в нынешнем году.

«Я считаю стоящим делом закладку таких опытов как на опытных полях и сортоучастках, так и в колхозах области, хотя бы в небольших размерах».

Однако начать испытания весной ему не удалось: все поля, как нарочно, были вспаханы еще с осени. Воплощение замысла пришлось отложить.

Но уже осенью, когда была убрана пшеница, он не дал перепахивать жнивье, а велел лишь взлущить стерню дисковыми лущильниками. Весной повторили эту операцию, а потом, когда уничтожили сорняки и пробороновали, посеяли пшеницу. По непаханому!

И сразу четыреста гектаров. Еще сто гектаров заняли горохом, викой и горчицей. Так что всего —пятьсот!

— Май в тот год выдался на редкость сырым,— будет вспоминать он и через двадцать и через тридцать лет. — По пахоте ни один трактор с сеялкой пройти не мог — тонул, а по непаханому, где только продисковали, там хоть бы что, как по асфальту бежали. То же самое и на жатве повторилось. На одном поле без помех шли комбайны, а на другом, через дорогу,— пережидать пришлось, когда распогодится и земля подсохнет. В то лето выпало небывалое количество осадков — больше годовой нормы...

Жатву вспоминал Мальцев так подробно, будто вчера это было:

— Как раз в эту пору заехали к нам писатели Валентин Овечкин и Геннадий Фиш, видели, как шла уборка и на том поле и на этом. На соседних полях пшеница, посеянная по пахоте, полегла еще в ранней стадии развития. Здесь же, на непаханой ниве, она оказалась устойчивой, неполегшей, с хорошо развитым колосом, высокоурожайной и созрела раньше.

Валентин Овечкин и Геннадий Фиш с восторгом расскажут об этой жатве в очерке «Человек создает землю», который опубликует «Литературная газета» в августе пятьдесят первого года.

«Справа от дороги,— писали они,— стоит спелая, чистая, выше груди пшеница. Слева—тоже хорошая, но хуже.

— Вот здесь,— показывает Мальцев направо,— сеяли мы пшеничку по непаханому, а там, слева,— по паханому, по зяби. Разница даже на глаз видна...

По ниве спокойно, медленно плыл корабль полей — комбайн. На ходу к нему подъезжали запряженные парой лошадей телеги и отваливали, нагруженные мешками тяжеловесного зерна. И такими радостными были в свете осеннего солнца и эти нивы, и свежее жнивье, и комбайн, и эта плотной стеной стоявшая у дороги пшеница, и сам Терентий Семенович, с улыбкой оглядывавший поле боя — поле своей победы...

— Как ни трудно иногда бывает, а за такие вот минуты, когда видишь — не подвела тебя земля родная и ты людей не подвел, за такую радость все отдашь! — говорит Терентий Семенович»,

В эти радостные дни Мальцев был уже в новой должности: совершенно неожиданно он стал директором Шадринской опытной станции. Весть эту принес ему правительственный пакет.

Все было неожиданным: о станции ни Мальцев не вел никаких разговоров, ни с ним никто не говорил о ней. Но то, что она будет, что уже в нынешнем году для нее построят помещение, что в штате ее будет три специалиста, несказанно обрадовало Мальцева. Правда, его смущала новая должность. Хотел отказаться, поехал в район, в область, однако там только руками разводили: мол, не мы назначали, не с нами и говорить об этом.

Так Мальцев стал директором опытной станции при колхозе — единственного в своем роде научно-исследовательского учреждения. Единственного, потому что объект деятельности станции — вся колхозная земля. Направление и характер опытных работ определяются потребностями артельного хозяйства. Главный показатель деятельности — урожай хлебов. И урожай не на опытных делянках, а на всей колхозной земле. Исполнители опытных работ — все колхозники, прямо заинтересованные в хорошей постановке этих работ, так как оплата их трудодня целиком зависит от урожая. Выходит, заинтересованность тут обоюдная.

Приняв новую должность, он постарался максимально «упростить» ее: ни кабинетом не обзавелся на станции, которая была построена в том же году на том самом месте, где когда-то стояла церковно-приходская школа, ни привычкой к разного рода заседаниям с их долгой и утомительной говорильней. А посоветоваться, поспорить можно и в поле, даже в поле лучше — не отвлечешься от практических забот.

Утверждая тематический план, Мальцев поставил перед станцией, перед тремя ее сотрудниками, а значит, и перед самим собой, одну-единственную задачу, но такую, над разрешением которой впору бы работать крупному институту, — разработать систему земледелия, обеспечивающую прогрессивное нарастание почвенного плодородия.

Но для этого сначала надо было ответить на те вопросы, на которые не давала ответа современная наука: как будут влиять на почву однолетние полевые растения, если им, как и многолетним травам, предоставить такую же возможность жить и развиваться без ежегодной пахоты?

То, что первый посев без пахоты дал хороший урожай, еще ничего не доказывало. К тому же лето выдалось дождливое, и хорошие хлеба уродились даже на плохо подготовленных землях. Надо посмотреть, что будет в засуху.

И она не заставила долго ждать. 1951 год — ни одного дождя за весь май и июнь, только 13 июля собрались тучи и на высохшую землю пролилась скупая влага. Следующее лето — еще суше. Однако и в этих условиях урожай по мелко обработанной стерне был не меньше, а больше, чем по вспашке.

Итак, на непаханой земле даже без внесения удобрений хлеб растет лучше и в засуху. Значит, и в сильную засуху влаги в почве было достаточно для создания хорошего урожая. А традиционная вспашка «просушивает» землю на большую глубину...

И потянулся в зауральское село Мальцево поток экскурсантов: ехали агрономы и руководители хозяйств, партийные и хозяйственные работники, ехали из ближних и дальних областей. Одни, правда, неизвестно зачем и приезжали: потоптавшись и побурчав о чем-то, в тот же день и уезжали. Другие просились остаться на два или три дня, но жили по неделе: ходили по полям, дотошно допытывались, присматривались, потом спрашивали:

— Но когда-нибудь вы все же будете пахать с отвалом?

— Поживем — увидим,— отвечал Мальцев. — Может, никогда не будем.

— Вы упростили систему обработки почвы до примитивности.

— Наоборот, это самая сложная система, хотя и кажется на первый взгляд упрощенной. Она требует не только тщательнейшего выполнения каждого вида работ, но и правильного выбора времени их выполнения. В ней все лучшее из достижений науки, и все это лучшее мы сконцентрировали и применили на практике.

— Вы не боитесь рекомендовать такую систему земледелия в производство?

— Признаться, побаиваюсь. Не за систему побаиваюсь, а за ее выполнение. Если умело все делать, то будет хороший урожай, а если так сделать, лишь бы черед отбыть, то можно и совсем ничего не получить. Поэтому мой совет: нашу систему обработки почвы применяйте осторожно и пока в небольших размерах. Надо, чтобы люди поучились сначала.

Мальцев побаивался, особенно после того, как беду своими глазами увидел.

Летом 1950 года в колхоз «Заветы Ленина» влилась маломощная артель соседней деревни Дрянново. В августе, как и полагалось, пошли комиссии определять урожайность по всем полям: и по своим и по соседним. Увидели мужики влившейся артели посев по непаханой стерне и удивились: «Хороший у вас хлеб. А у нас, где без пахоты посеяли, один овсюг уродился».

Пошел Мальцев посмотреть, а там на самом деле пшеницы не видно — едва ли по четыре центнера намолотят.

«Как же вы сеяли?»—спросил он хозяев. «А так же, как и вы. Продисковали весной, заборонили и сразу посеяли». «Да ведь мы все это делали не одновременно с севом, мы сначала влагу в почве надежно закрыли, спровоцировали и уничтожили сорняки, а уж потом и сеяли»...

А земля была хорошая, могла бы уродить и центнеров по тридцать, если бы все правильно сделали. Ладно, что засеяли так только одно небольшое поле.

Этот факт насторожил Мальцева. Выходит, лодыри-то обрадовались, что пахать не надо. Им и невдомек, что посев по непаханой стерне можно проводить только на хорошо обработанных и очищенных от сорняков землях. Так и идею опорочат и вред принесут немалый. Поэтому и советовал всем, кто приезжал к нему на опыты посмотреть, беспахотную обработку почвы применять осторожно:

— Ставьте больше опытов, но площадями не увлекайтесь.