Хочу всё знать [1970]

А. Новиков «КАКАЯ УВЛЕКАТЕЛЬНАЯ ОБЛАСТЬ…» (Ленин о литературе и искусстве)

Однажды в годы первой русской революции Ленин, нелегально приехавший в Россию, ночевал на квартире у одного профессионального революционера, где было много книг о великих художниках мира. Наутро Ленин сказал Луначарскому: «Какая увлекательная область история искусства. Сколько здесь работы для коммуниста. Вчера до утра не мог заснуть, всё рассматривал одну книгу за другой. И досадно мне стало, что у меня не было и не будет времени заняться искусством».

Но хотя Ленин действительно специально не смог заняться историей и теорией искусства, горячий интерес к этой области человеческой деятельности проходит через всю его жизнь. И если собрать воедино всё, что написано и сказано Лениным по вопросам литературы и искусства — оценки десятков писателей и литературных образов, мысли о месте искусства в жизни общества — то перед нами развернётся настоящая энциклопедия знаний и чувств.

Перелистаем некоторые её страницы, и мы глубже поймём и почувствуем сложные явления и законы увлекательной области — искусства, неотделимого от всей жизни человеческого общества.

Всё связано в мире. В год, когда родился Ленин, в далёком от Симбирска Париже умер Александр Иванович Герцен. Факел русской революции подобно эстафете переходил от одного поколения к другому.

В России 1870 год — это не только новые заводы, не только крупнейшая стачка на бумагопрядильне в Петербурге, не только подготовка к изданию в Петербурге книги всей жизни Маркса «Капитал». В этом году выходит «История одного города» Салтыкова-Щедрина, одна за другой выходят книги — романы, повести, рассказы, пьесы — Льва Толстого, Островского, Гончарова, Глеба Успенского, Некрасова.

Группа молодых художников выступила против устаревших канонов, против холодной пышности и далёких от жизни библейских сюжетов. В 1870 году Крамской, Репин, Суриков, Перов, Васнецов образовали своё товарищество передвижных выставок. На полотнах появилась русская жизнь без всяких прикрас, «могучая и бессильная, убогая и обильная».

В 1870 году в сибирском каторжном остроге томился Чернышевский.

По бесконечным российским дорогам из деревни в деревню шли с книжками Некрасова и Успенского вчерашние студенты, пытаясь объяснить крестьянам причины их бедной и неустроенной жизни. Из города в город пересылались листовки и брошюры, призывавшие народ к борьбе, сотни людей читали и перечитывали журнал «Отечественные записки» — единственный живой и смелый голос в самой России.

Стопки этого журнала, издававшегося Некрасовым и Салтыковым-Щедриным, лежали на столах деревянного дома в Симбирске. Точно так же как и новые романы Толстого, Тургенева, Гончарова.

Ленин, родившийся в глубине России, с детских лет рос в атмосфере русского искусства — правдивого, требовательного, проникнутого настоящей любовью к людям.

Воспоминания близких людей позволяют представить это реально.

Книги Тургенева, Чехова, Некрасова, Успенского читались и обсуждались в доме Ульяновых. Необычайно сильное впечатление произвела на молодого Владимира Ульянова чеховская повесть «Палата № б». Сестра его, Анна Ильинична, так воспроизводит слова, сказанные им после прочтения повести: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение точно и я заперт в палате № 6».

Такая оценка была характерна для передовых молодых людей 80-х годов прошлого века: гнетущая реакция превращала царскую Россию в страну, где нечем было дышать мыслящему человеку.

Любовь к своей стране и ненависть к её угнетателям росли вместе.

В симбирском доме звучали старинные русские романсы, арии из оперы Верстовского «Аскольдова могила». Брат Владимира Ильича Дмитрий Ильич рассказывает о том, как они вместе дружно пели «Пловца» на слова Языкова: «Но туда выносят волны только сильного душой! Смело, братья! Бурей полный, прям и крепок парус мой».

Но из всех юношеских впечатлений об искусстве самое неизгладимое — от Чернышевского.

Один памятный разговор об этом запечатлели очевидцы. Было это в 1904 году, в Женеве. Недалеко от знаменитого озера, прямо напротив университета, в кафе «Ландольт», где обычно собирались русские эмигранты, январским вечером сидели четверо: Ленин, Гусев, Боровский. Был здесь и Валентинов, ставший впоследствии противником большевиков.

Говорили о книгах, каждая из которых, по старинной латинской поговорке, имеет свою судьбу.

Вспоминали о судьбе многих книг, которые, появившись на свет, потрясали людей, определяли жизненный путь целого поколения, а потом оказывались забытыми и пылились на библиотечных полках.

Когда вышла книга молодого Гёте «Страдания юного Вертера», то немецкие юноши в провинциальных городках конца XVIII века стремились подражать герою этой книги. Юный Вертер, не выдержав одиночества и безответной любви, ушёл из жизни. И к его вымышленной могиле шли со свечами в чёрных костюмах молодые люди. И так же, как Вертер, стрелялись юноши, разочаровавшись в жизни.

Вспомнили и романы французской писательницы Жорж Санд, волновавшие целые поколения в 30—40 годах прошлого века не только во Франции, но и в России. Её романы о гордых свободных людях, бросивших вызов своим семьям, светскому кругу знакомых, всему обществу, воспринимались как призыв к раскрепощению человека. Белинский назвал её «Жанной д'Арк» нашего времени. Прошло полвека, и забыты эти книги. Люди с интересом читают о самой Авроре Дюдеван, подруге Шопена, писавшей под псевдонимом Жорж Санд, но романы её — достояние давней истории.

И в этом ряду книг Валентинов опрометчиво назвал «Что делать?» Чернышевского. Ленин, сидевший задумчиво, вдруг резко повернулся, так, что скрипнули ножки стула.

«Отдаёте ли вы себе отчёт, что говорите?» — порывисто спросил он.

И он рассказал, какое влияние оказала эта книга на Александра Ульянова и на него.

«…Под её влиянием сотни людей сделались революционерами… Это вещь, которая даёт заряд на всю жизнь».

…Величайшая заслуга Чернышевского, — говорил увлечённо Ленин, — в том, что он показал в этом романе, каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как он должен идти к своей цели, какими способами и средствами добиваться её осуществления. Чернышевский заставил мыслить. От него шёл путь к Марксу, к его философии.

«…Больше всего я читал статьи, — рассказывал Ленин, — в своё время печатавшиеся в журналах „Современник“, „Отечественные записки“, „Вестник Европы“. …Моим любимейшим автором был Чернышевский. Всё напечатанное в „Современнике“ я прочитал до последней строки, и не один раз. От доски до доски были прочитаны великолепные очерки Чернышевского об эстетике, искусстве и литературе и выяснилась революционная фигура Белинского. Прочитаны были все статьи Чернышевского о крестьянском вопросе, его примечания к переводу политической экономии Милля, …и это оказалось хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу… Энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его революционных взглядов, беспощадный полемический талант — меня покорили.

…До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова — главное, подавляющее влияние имел на меня только Чернышевский…»

В годы сибирской ссылки и вынужденной эмиграции, когда каждый день Ленина — организатора партии большевиков — был до краёв заполнен работой над книгами и статьями, перепиской, встречами, интерес к искусству не отступал на задний план.

Крупская вспоминает, что в Шушенском рядом с томами Гегеля лежали томики Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Гейне, «Фауст» Гёте.

Владимир Ильич их перечитывал вновь и вновь.

В альбоме, лежавшем на столе деревянного дома в Шушенском, среди собранных Лениным карточек и портретов были фотографии Герцена, Чернышевского, Писарева, Эмиля Золя.

Литературные вкусы Ленина были разнообразны. Не только реалисты, но и романтики привлекали его интерес и внимание. Он с увлечением читал стихи Эмиля Верхарна и Виктора Гюго, в особенности стихи Гюго, написанные в эмиграции. Несмотря на некоторую напыщенность, риторичность, в них звучал неподдельный революционный пафос. Строки из горьковского «Буревестника» Ленин приводил в своей статье «Перед бурей» (1906 год).

Пятнадцать лет жизни в Западной Европе оторвали Ленина от русского театра, но каждый раз, когда приезжала какая-либо труппа и играла пьесы русских авторов, Ленин шёл на спектакль.

Крупская вспоминает, как напряжённо и взволнованно Владимир Ильич в 1915 году, в Швейцарии, следил за игрой артистов в «Живом трупе» Л. Толстого.

Спектакль, трагическая судьба Фёдора Протасова увлекли его. Он увидел здесь правду жизни. Об этом умении Льва Толстого «срывать всяческие маски» и показывать настоящую правду жизни Ленин много писал в своих статьях, посвящённых великому писателю земли русской.

Всякая же фальшь, неискренность, как в жизни, так и в искусстве, были совершенно нетерпимы Лениным.

Много раз он уходил после первого действия, если пьеса или игра актёров казались ему фальшивыми.

Так, уже после революции он не выдержал до конца на представлении «Сверчка на печи» Диккенса: спектакль был слезливый, сентиментальный.

Живя подолгу в эмиграции: в Швейцарии, Англии, Франции — Ленин неустанно изучал жизнь трудовых людей этих стран.

Ничто так не помогает приобщиться к жизни того или другого народа, понять его мысли, настроения, надежды, как искусство. Ленин любил ходить в маленькие театры парижских окраин, где шли нехитрые пьесы из жизни солдат и мастеровых; зрители-рабочие реагировали на всё очень непосредственно: криками негодования они встречали одного из действующих лиц — прижимистого хозяина, и вместе с героями — восставшими солдатами — под гром аплодисментов пели «Интернационал». Об авторе пролетарского гимна — Эжене Потье — Ленин написал для «Правды» специальную статью.

Часто вечерами Ленин слушал в кафе известного французского шансонье — певца Монтегюса, любимца парижских предместий. Его импровизированные песни рассказывали о быте рабочего люда, о грусти и веселье простых людей. Владимир Ильич чувствовал себя среди этих людей как среди близких.

Точно так же и в Лондоне.

А. М. Горький вспоминает, что, когда после заседаний съезда «выдался свободный вечер, пошли небольшой компанией в „мюзик-холл“ — демократический театрик». На его подмостках разыгрывались остроумные сценки, пародии, высмеивавшие различные стороны английской жизни.

Горький точно записал слова Ленина об эксцентрике как особой форме театрального искусства: «Тут есть какое-то сатирическое или скептическое отношение к общепринятому, есть стремление вывернуть его наизнанку, немножко исказить, показать алогизм обычного. Замысловато, а — интересно!»

В годы вынужденной эмиграции Ленина никогда не оставляли мысли и тоска по родной стране и русскому искусству. «Без чего мы прямо тут голодаем, — писала Крупская из Швейцарии матери Владимира Ильича, — это без беллетристики… тут негде достать русской книжки… Иногда с завистью читаем объявление букинистов о 28 томах Успенского, 10 томах Пушкина».

Но вот позади годы сибирской ссылки, тягостной эмиграции.

Ленин — во главе Советского государства. В марте 1918 года правительство переезжает из петроградского Смольного в московский Кремль.

В один из первых дней после приезда в Москву, как вспоминал В. Д. Бонч-Бруевич, Ленин в потоке тысяч дел нашёл время познакомиться с новыми книгами — собиралась, как дом по кирпичику, кремлёвская библиотека. Среди них особое его внимание привлекли, казалось бы, совсем далёкие от бурных дней молодой республики книги — «Причитанья Северного края» и «Смоленский этнографический сборник». Ленин быстро и внимательно их просмотрел. Такая быстрота была непостижимой для окружающих.

Ленин не отрываясь читал русские старинные протяжные песни, звучавшие когда-то в далёких северных деревнях — маленьких островках посреди тёмно-зелёного моря архангельских лесов.

«Плачи завоенные, рекрутские и солдатские» — значилось на обложке.

Казалось бы, как услышать эти плачи из столетней дали, сквозь грохот орудий гражданской войны?

Но Ленин услышал их. Проник в их внутренний смысл.

По песням и плачам, говорил Владимир Ильич, следует изучать чаяния и ожидания народные.

Ленин прочитал тягостные и тоскливые, разрывающие сердце рекрутские песни аракчеевских времён — песни людей на четверть века, навсегда покидавших родные места.

А потом — песни, сложенные на Волге и на Дону. Тот же народ, говорил он, а совсем другие песни, полные удали и отваги: смелые действия, смелый образ мыслей, постоянная готовность на восстание. Что перерождало их? Ленин стремился в народных песнях найти объяснение, как и почему у людей в разное время, в разных условиях складываются определённые взгляды, мысли, настроения.

В эти же первые месяцы пребывания в Москве Ленин пишет коменданту Кремля: «Предлагаю в срочном порядке произвести реставрацию Владимирских ворот (кремлёвская башня, выходящая к Историческому музею)».

В этой короткой записке — та же обострённая забота о художественном творчестве народа, о сохранении его эстетических ценностей.

Этот интерес Ленина и его суждения не были случайными.

За этими фактами стояла продуманная теория. Действительно, первая в мире социалистическая революция совершилась ради полного освобождения трудящегося большинства народа, рабочих и крестьян от всех форм угнетения — политического, экономического, духовного.

То, что народ был в условиях царизма оторван от подлинной культуры, от высокого искусства, являлось формой его угнетения.

Толстой-художник, с горечью писал Ленин, известен ничтожному меньшинству в России. И действительно, четыре пятых населения страны были неграмотными.

Революция открыла миллионам людей путь к культуре и искусству. Но на этом пути возникли и новые препятствия. Некоторые теоретики высокомерно полагали, что неграмотным рабочим и крестьянам, подобно римской черни, нужны лишь хлеб и зрелища. Ленин решительно выступил против этого барского взгляда на народ.

Зрелища, говорил он, это не настоящее искусство, а лишь более или менее приятное развлечение. Рабочие не похожи на люмпен-пролетариев Рима — они не кормятся за счёт государства, а содержат сами своим трудом государство. Они приносят бесчисленные жертвы, защищая революцию. Наши рабочие и крестьяне, подчёркивал Ленин, заслуживают чего-то большего, чем зрелищ. Они получили право на настоящее великое искусство.

Были и другие — они признавали это право, но утверждали, что всё искусство прошлого буржуазно и потому чуждо пролетариату. Один из пролеткультовских поэтов даже писал: «Во имя нашего завтра сожжём Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы…» Рабочему классу, полагали эти теоретики, необходимо совершенно новое, не связанное с прошлым, чисто пролетарское искусство. И создавать его должна не зависимая от партии организация — «Пролеткульт».

Ленин и Коммунистическая партия решительно отвергли эти неверные теории. Ленин во многих своих выступлениях и статьях показал, что новая пролетарская культура не может быть выдумана, искусственно создана. Она должна быть развитием тех духовных и эстетических ценностей, которые создало и накопило человечество в прошлые века. Под видом же новой пролетарской культуры трудящимся навязывали скороспелые модные образцы.

Немецкая революционерка Клара Цеткин записала слова Ленина, сказанные им в беседе с ней: «Мы чересчур большие „ниспровергатели в живописи“. Красивое нужно сохранить, взять его как образец… даже если оно „старое“. Почему нам нужно отворачиваться от истинно-прекрасного… только на том основании, что оно „старо“? Почему надо преклоняться перед новым как перед богом… только потому, что „это ново“? …Здесь много лицемерия и, конечно, бессознательного почтения к художественной моде, господствующей на Западе… Я же имею смелость заявить себя „варваром“. Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма, кубизма и прочих „измов“ высшим проявлением художественного гения».

Будучи главой правительства, Ленин практически руководит строительством новой культуры, использующей лучшие достижения искусства прошлого.

Он разрабатывает план «монументальной пропаганды» — план сооружения памятников великим людям: революционерам, учёным, писателям. Вместе с наркомом просвещения Луначарским и художниками рассматривает проекты, спорит, проявляет горячую заинтересованность в том, чтобы на улицах и площадях городов навсегда были запечатлены образы революционеров и творцов культуры.

Особое внимание Ленин уделял изучению классической русской культуры. В стране не только было начато массовое наступление на неграмотность, открыты школы, курсы, кружки для взрослых, но одновременно в условиях разрухи и гражданской войны были изданы лучшие произведения русских поэтов и писателей. По указаниям Ленина лишь за один год — с мая 1918 по май 1919 года — было напечатано 115 названий русской классической литературы общим тиражом шесть миллионов томов. Это был настоящий культурный подвиг.

Среди необъятного потока дел Ленин находил время для того, чтобы разработать план улучшения работы библиотек, приехать в Художественное училище и поспорить с художниками о живописи и поэзии, определить, чем должны заниматься первые киностудии.

Истинное искусство в понимании Ленина было не забавой, не простым развлечением, а делом величайшей важности — средством познания жизни, средством сильнейшего воздействия на сердца и умы людей, источником радости и гордости за человеческие возможности.

Именно поэтому Ленин написал целый ряд статей о Льве Толстом. Он полагал, что без творчества Толстого нельзя понять историю России, по крайней мере за полвека. Из его произведений можно узнать о России больше, чем из целых библиотек книг экономистов, историков, статистиков. Толстой рассказал о том, как радовались, горевали, страдали, трудились миллионы русских людей. Глазами крестьян — самого многочисленного класса — он взглянул на российскую жизнь накануне революции 1905 года и оценил её.

Недаром одну из своих статей Ленин назвал «Лев Толстой как зеркало русской революции».

Литература и искусство могут отражать самое существенное в жизни, невидимое простым глазом.

Собирательные типы, созданные великими писателями, позволяют глубже понять многие сложные жизненные явления. В. И. Ленин часто обращался к образам великих писателей. Он, например, многократно называл бесплодных мечтателей, пассивных людей, не видящих и не знающих реальной жизни, строящих утопические планы, Маниловыми и Обломовыми.

Этот тип российской жизни в его самых причудливых разновидностях впервые увидели писатели. Таков Манилов в гоголевских «Мёртвых душах». Человек живёт в выдуманном мире. И изменения он проектирует мизерные, ничтожные, нереальные. «Хорошо бы… вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост… по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары…»

Манилов представлял себе, как они «вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество, где обворожают всех приятностью обращения и что будто бы государь… пожаловал их генералами…»

Тысячи маниловых жили в выдуманном мире, курили, пили чай, «философствовали». Своими слабыми и бесплодными мечтами они ни на йоту не изменили реальный мир. Точно так же существовали и гончаровские Обломовы. Лежали, мечтали, бездействовали. А жизнь шла мимо них.

Выступая в 1922 году перед металлистами, Ленин говорил: «Был такой тип русской жизни — Обломов. Он всё лежал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а всё же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист. Достаточно посмотреть на нас, как заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел».

Борьба против маниловщины и обломовщины — это борьба за трезвый взгляд на мир без всяких прикрас и без иллюзий.

«Надо мечтать», часто повторял Ленин слова Писарева, но мечта мечте рознь, пояснял он. Мечтания, оторванные от жизни, рождённые по произволу человека, не просто ошибочны. Они вредны, так как заслоняют реальный мир и сковывают деятельность человека.

И только трезвый материалистический взгляд на мир придавал Ленину и его соратникам убеждённость в своей правоте.

Многие наивные мечтатели искренне полагали, что сразу же после революции можно перейти к коммунизму.

Нет, говорил Ленин, прежде чем перейти к коммунистическому равенству, надо достичь высокого уровня производства. Кроме того — и это не менее важно — будущий строй предполагает не теперешнего обывателя, писал Ленин в 1917 году.

Какие же черты этого обывателя с беспощадной резкостью выделяются им?

«Способность» портить «зря» склады с общественным добром. «Готовность» каждый день требовать невозможного — автомобилей и трюфелей.

В этих чертах — вся сущность мещанского потребительского отношения к жизни, столь ненавистного Ленину. Его главные черты — это отсутствие творческого начала, уважения к людям и их труду. Мораль и психология временщика: будь что будет, лишь бы мне хорошо.

Ленин сравнивает такого бездумного обывателя с бурсаками Помяловского. Была у писателя 60-х годов прошлого века Помяловского страшная книга — о бурсе, то есть низшем духовном училище. Страшные нравы царили там. Грубость, жестокость, бессердечие и бессмысленность всей системы образования, наказания, воспитания формировали людей жестоких и злых. Надзиратели били учащихся, учащиеся — друг друга. Вырвавшись на волю на короткое время, они избивали невинных людей, портили и уничтожали сады, заборы, дома. Просто так. От внутренней своей пустоты. От озлобленности на весь мир. Так же и обыватель. Как бурсак, готов рубить лес, топтать цветы, загрязнять реки, поганить и ломать всё, что не принадлежит ему лично.

Высоко оценивая историческую роль литературы и искусства как средств познания и изменения мира, воспитания чувств, Ленин решительно выступал против легкомысленного, поверхностного отношения к искусству. Например, к требованиям свободы искусства.

…Свобода… Великое, освещённое какой-то внутренней привлекательностью слово. «Свобода, равенство, братство!» — гремело над Парижем в бурные дни Великой революции конца XVIII века. «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы», — писал молодой Пушкин. «Свобода на баррикадах», — назвал французский художник-романтик Делакруа свою картину: над разгромленной баррикадой, над телами погибших женщина поднимает флаг и зовёт за собой оставшихся в живых.

Свобода — с этим словом для узников Шлиссельбургской крепости, Моабитских казематов, фашистских лагерей было связано всё — жизнь, солнце, человеческие лица.

Однако великое слово свобода может служить и маской, прикрытием для противников свободы.

С призывом «свобода мореплавания» испанские и английские пираты перехватывали и грабили мирные торговые суда, вторгались в чужие гавани, жгли и грабили беззащитных людей.

«Свобода торговли!» — восклицали европейские купцы и вместе с солдатами врывались в саванны и джунгли, рушили хижины в африканских деревнях, спаивали и обманывали целые племена.

Защитниками свободы называют себя и те политики в зарубежных странах, которые требуют свободной продажи оружия всем, кто пожелает его купить, кто требует беспрепятственной возможности фашистам собираться под своими зловещими флагами и вспоминать былые походы…

В своей статье «Партийная организация и партийная литература» Ленин показал, что к понятию свобода, в том числе свобода творчества, надо подходить с классовой точки зрения. Надо ставить вопрос точно: свобода от чего? Свобода для кого? Свобода во имя чего?

Ленин убедительно показал, как могут печально заблуждаться люди, считающие себя абсолютно свободными или требующие её, этой несбыточной абсолютной свободы.

Человек живёт в обществе и неизбежно зависит от него.

Писатель в буржуазном мире зависит от издателя, от читающей публики, от книгопродавца. Так же, как художник или композитор.

Подлинная свобода — не гордое одиночество, а понимание непреложных законов истории и деятельность в соответствии с этими законами. Ленин считал подлинно свободными тех художников, которые совершенно добровольно, по внутреннему убеждению связывают своё творчество с борьбой народа за лучшую жизнь.

Ленинские идеи об искусстве и литературе и в наши дни сохраняют своё непреходящее значение.

А. Новиков ИДЕИ, ИЗМЕНЯЮЩИЕ МИР

На тихом Хайгетском кладбище в северо-западной части Лондона, в Вест-Энде, у самой дороги расположена могила Маркса. Над ней постамент и отлитая из бронзы голова мыслителя. На постаменте навеки запечатлены его слова: «Философы до сих пор по-разному объясняли мир, задача заключается в том, чтобы его изменить». В этой фразе — одно из самых великих открытий Маркса.

…Объяснить, чтобы изменить.

Недавно во всех странах мира отмечалось стопятидесятилетие со дня рождения Карла Маркса. Когда мы задумываемся над удивительной судьбой идей этого великого мыслителя и революционера, то одна из первых мыслей: «Как это много — сто пятьдесят лет!»

Действительно, жизненный путь Маркса целиком укладывается в рамки такого уже далёкого от нас девятнадцатого века.

Он родился в 1818 году, когда ещё были живы Наполеон, Байрон, Гёте, Гегель — люди, оставившие неизгладимый отпечаток на событиях и идеях начала века. Маркс родился в один год с Тургеневым, он был уже сложившимся молодым человеком, когда в далёком Петербурге погиб Пушкин. Погиб от руки наёмника того самого царя, которого Маркс через десять лет в «Коммунистическом манифесте» назовёт одним из главных гонителей коммунизма.

Маркс ездил в почтовом дилижансе и был современником первого паровоза, первого телеграфа, первого экономического кризиса, первых самостоятельных выступлений пролетариата. Он приветствовал отмену крепостного права в России и рабства в Америке.

Казалось бы, Маркс — весь в девятнадцатом веке.

Однако идеи Маркса, рождённые своим временем, приобретают всё большее значение в нынешнем, двадцатом веке. Эти идеи всё полнее и глубже утверждаются в жизни. Когда Маркс начинал свой путь революционера и учёного, в «Союзе коммунистов», руководимом им, было всего триста человек. А теперь коммунистов более сорока миллионов. И партии существуют в 89 странах.

Ни сто, ни сто пятьдесят лет не поколебали и не могли поколебать силы и влияния идей Маркса. Они оказались неподвластными времени.

Почему? Потому что эти идеи точно отражают законы развития мира. Секрет этой жизненности идей кратко и точно определил Ленин: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно».

Идеи великого человека переживают творца этих идей. Трудную жизнь прожил Маркс. С юношеских лет и до последней минуты, когда смерть застала его в кресле, за рабочим столом, вся жизнь была пронизана трудом, мыслью и верой в правоту своих мыслей, непоколебимой верой. Любимым девизом Маркса были слова итальянского поэта Данте: «Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно».

Маркс был удивительно цельным человеком. Он считал для себя постыдным, недостойным, попросту невозможным что-либо писать или говорить с чужих слов, то, что не прочувствовано и не продумано самим.

В школьном сочинении юный Карл Маркс писал: «Если мы избрали профессию, в рамках которой мы больше всего можем трудиться для человечества, то мы не согнёмся под её бременем, потому что это — жертва во имя всех».

Под пером семнадцатилетнего юноши это могло показаться благородным, но непродуманным обязательством. Однако вся последующая жизнь Маркса подтвердила искренность и правоту этих слов.

Задумаемся над этим.

Карл Маркс, сын известного на западе Германии, в Рейнской области, адвоката, получивший превосходное образование, в 24 года вышел из аудиторий университета доктором философии. Начитанность, острый ум, работоспособность и энергия Маркса поражали всех, кто знал его. Перед ним открывались самые соблазнительные, с точки зрения житейского «здравого смысла», возможности: должности высокооплачиваемого чиновника, университетского профессора, редактора крупного журнала. Молодой доктор философии, да ещё женатый на потомственной прусской дворянке Женни фон Вестфален, сестре министра внутренних дел, мог подниматься год за годом, шаг за шагом по «лестнице славы».

Но Маркс следовал своей дорогой. Это была не лестница и даже не дорога, а каменистая тропа.

…Скудная эмигрантская жизнь в Лондоне. Случайные заработки, газетная каторга, когда каждую неделю надо было посылать с пароходами две статьи о европейских делах для нью-йоркской газеты. Болезнь жены и детей, бедность, почти нищета, вечные долги во всех окрестных лавках, изнурительная работа по ночам… И так из года в год, из десятилетия в десятилетие.

Маркса никто не заставлял избирать путь революционера и учёного. Внутренний долг определил жизненный путь Маркса, учёного, мыслителя, который все свои знания и силы посвятил обоснованию великой роли рабочего класса, доказательству неизбежности революции.

Он неуклонно шёл своим путём. И вехами на этом пути вставали книги: «Нищета философии», «Капитал», «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «Гражданская война во Франции». Каждая из них — научный подвиг. Не только потому, что они создавались ценой здоровья и благополучия, но и потому, что в каждую страницу вкладывались все знания и самая жестокая требовательность. Двадцать лет Маркс работал над «Капиталом» и увидел напечатанным лишь первый том. Тысячи страниц, написанных им, так и не увидели света при жизни автора.

Но мысль и воля человека, убеждённость его в своей правоте сильнее всех житейских невзгод. Поистине великая энергия рождается для великой цели. Сочинения Маркса обрели вторую жизнь. Всё, что создавалось ночами в маленькой лондонской комнатке, стало достоянием всего человечества.

Произведения Маркса ныне переведены более чем на сто языков, в том числе на такие, как урду, хинди, бенгали, телугу, суахили. Общий тираж сочинений Маркса, изданных во всём мире, превышает сто миллионов экземпляров.

При жизни Маркс не увидел собрания своих сочинений — даже избранные его сочинения вышли всего в одном томе, ибо издатель их был в 1851 году арестован. Теперь только на русском языке имеются два издания собрания сочинений: первое — 28 томов, тираж 1 миллион 300 тысяч экземпляров и второе — 39 томов, 6 миллионов экземпляров. Труды Маркса выпущены во всех странах мира, в том числе и в США, Англии, ФРГ.

Все горести и радости человека вмещала эта жизнь. В самых тяжёлых условиях он сохранял и твёрдость духа, и иронию, и жалость к близким, то есть сохранял истинную человечность, далёкую от слезливой сентиментальности и от тупой бездушной твердокаменности.

Откроем письма Маркса — эти человеческие документы, каждый из которых полон глубокого смысла. Вот он делится с ближайшим своим другом — Фридрихом Энгельсом, помощь которого спасала семью Маркса: «Жена говорит мне каждый день, — сообщает Маркс Энгельсу в 1862 году, — что лучше бы ей с детьми лежать в могиле, и я, право, не могу осуждать её за это, ибо унижения, мучения и страхи, которые нам приходится переносить в этом положении, в самом деле не поддаются описанию».

В другом письме к одному из своих друзей он с удивительной ясностью и откровенностью определяет смысл своей жизни и своего каждодневного труда: «Итак, почему же я вам не отвечал? Потому, что я всё время находился на краю могилы. Я должен был поэтому использовать каждый момент, когда я бывал работоспособен, чтобы закончить своё сочинение, которому я принёс в жертву своё здоровье, счастье жизни и семью. Надеюсь, что этого объяснения достаточно. Я смеюсь над так называемыми „практичными“ людьми и их премудростью. Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повернуться спиной к мукам человечества и заботиться о своей собственной шкуре. Но я считал бы себя поистине непрактичным, если бы подох, не закончив полностью своей книги, хотя бы только в рукописи».

Запомним эти слова о том, что невозможно повернуться спиной к мукам человечества.

Не случайно одним из любимых героев Маркса был Прометей. Титан, похитивший огонь с неба и давший его людям. Миф о Прометее, прикованном к скале и отданном орлу на растерзание, выразил древнюю мечту человечества о единстве мысли и действия, мечты и реальности. Недостаточно говорить о своей любви к людям, необходимо действовать во имя этой любви.

И Маркс действовал. Именно с марксизма и начинается совершенно новая эра в философии — не только объяснение, но и изменение мира. В девятнадцатом веке, как никогда ранее, человеческая мысль обращалась к будущему. И достижения техники, и глухое недовольство всё возраставшей массы собранных на фабриках полуголодных и озлобленных людей, и неудержимый рост городов, школ, газет, телеграфа, общения людей — всё это настоятельно заставляло наиболее чуткие умы думать о будущем. Молодой Маркс ещё застал в живых великих стариков — мечтателей-утопистов. Они доживали свой беспокойный век, сохраняя, вопреки всем невзгодам и гонениям, веру в будущее счастье человечества, — Фурье, Сен-Симон, Оуэн, Буонаротти — соратник и друг Бабёфа.

Но вот один за другим уходят из жизни эти люди, всё глуше и глуше крики толпы и звуки «Марсельезы» на площадях Парижа, всё реже баррикады перегораживают улицы. Разгромлена революция 1848 года, воцаряется прозаический и жестокий мир трезвого буржуазного порядка. Над мечтателями смеются. Самодовольные лавочники и фабриканты расширяют бульвары Парижа, строят новые дома на Темзе. Они даже разрешают открыто собираться социалистам и печатать свои газеты. Пусть себе говорят и критикуют. Мир незыблем.

В эти годы многие, даже самые чуткие и честные люди, начали терять веру в возможность изменения мира.

Но ни один честный и глубокий мыслитель и художник не мог до конца принять буржуазное общество как идеал человеческой жизни. Безжалостное господство денег, роскошь одних и бедность, голод большинства, лживые слова о равенстве — всё это вызывало протест даже у людей, далёких от революционной борьбы, будь то писатели Достоевский, Диккенс, Гюго, художники Курбэ и Домье, не говоря уже о мыслителях и писателях, революционно настроенных, таких как Герцен и Гейне.

Однако никто из тысяч и тысяч мыслящих и честных людей XIX века не связывал своих надежд на подлинную свободу и счастье человека с революционной борьбой самих рабочих. Нужна была орлиная прозорливость Маркса, чтобы вместо жалоб, упрёков, обличений и проклятий, которые гремели со страниц романов и журнальных статей, выступить с точным научным анализом.

Но для того чтобы это был именно научный анализ, следовало не просто негодовать и проклинать, а доказывать, что буржуазный строй, порождающий все несправедливости жизни, должен погибнуть.

Многие учёные и философы до Маркса понимали несправедливость и неразумность мира, в котором они жили. Но боролись они не против самого этого мира, а лишь против неверных и ложных мыслей о нём, против идей.

Книги великих мыслителей освещали людям путь к познанию мира, они рисовали им отдельные черты будущего разумного и справедливого мира. Однако всё оставалось по-прежнему.

Против несправедливого устройства мира вели борьбу доведённые до отчаяния поборами и налогами крестьяне, разорённые, пошедшие по миру ремесленники, рабочие, изнурённые нечеловеческим трудом по шестнадцать часов в сутки в сырых полутёмных мастерских. Они жгли замки баронов, убивали жестоких надсмотрщиков, разносили в щепки судейские канцелярии, тяжёлыми кувалдами и ломами разбивали машины.

Таким образом, те, кто понимал неразумность мира, боролись только против его идей. А те, кто боролся против самого этого мира, не знали ни ложных, ни истинных философских идей.

И только от Маркса началась новая эра в истории идей. Настоящая великая революция в философии.

Первым из философов Маркс задумался над вопросом о том, откуда же берутся у людей ложные и истинные идеи.

Неужели они неизменны от века? Или заложены богом в каждого из людей и потому не могут быть ни объяснены, ни тем более изменены? Но если они приобретаются каждым человеком от внешнего мира, от природы, как утверждали многие мыслители, то почему же тогда, воспринимая один и тот же окружающий мир одними и теми же органами чувств, разные люди мыслят по-разному?

И Маркс впервые рассудил по-другому. Он посмотрел на привычные вещи и отношения так, будто мир только что создан и его нужно впервые понять и осмыслить. Мыслители до Маркса, да и его современники были убеждены, что главное — доказать правильность своих идей, опровергнуть ложные идеи. Они жили в мире идей. То есть, как и все люди, они ели, пили, спали под крышей, дышали воздухом, надевали рубашки, камзолы, пальто, башмаки. Всё это как бы само собой разумелось. Об этом даже не думалось, как не задумывается человек о болезни, пока у него что-нибудь не заболит.

Но если вырваться из привычных рамок и постараться дойти до сути, до самого корня всего, что нас окружает, то всё представится в ином свете. Нет, не мысли, не книги, не философские идеи и не произведения искусства лежат в основе жизни человеческого общества.

Маркс неопровержимо показал, что, прежде чем заниматься науками и искусством, раньше чем думать о самых возвышенных вещах и создавать самые глубокие и верные теории, люди должны пить, есть, одеваться, чувствовать крышу над головой.

Но для того, чтобы иметь еду и жилище, они должны всё это производить. Производить ежедневным и ежечасным, изнурительным, монотонным трудом — расчищать поле от камней, корней и травы, вспахивать и боронить его, часами идя за быком, лошадью, а то и самим волочить плуг и борону; месить глину и лепить кирпичи, дробить камень и валить лес для жилищ, копать канавы, отводя воду от полей и дорог; при чадящей коптилке или лучине крутить нитки и ткать полотно. И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из века в век. Возникали и гибли империи, уходили в пески целые цивилизации, сменялись династии, истреблялись целые народы, а жизнь человеческая продолжалась.

Она продолжалась именно потому, что ни на один час за все тысячелетия не отрывался пахарь от плуга, гончар от своего ящика с глиной, строитель от камней и брёвен. Труд людей, производство не только пищи и одежды, но прежде всего орудий труда — вот что составляет основу основ всей жизни человеческого общества.

«Нельзя освободить людей, — подчёркивал Маркс, — пока они зависят от природы, пока у них неразвиты орудия труда, пока они не могут производить пищу, одежду, жилище в достаточном количестве».

Дойдя до этой основы человеческой жизни, Маркс объяснил и другие её стороны.

Прежде всего он сделал вывод о том, что человек не может быть понят и объяснён, если его рассматривать в одиночку. Робинзон Крузо — это далеко не точная модель развития рода человеческого. Ведь он попадает на необитаемый остров, уже зная и умея делать тысячи вещей: и пилить, и рубить, и копать, и строгать, и охотиться. Кроме того, волны выбросили к нему на остров и бочонок, и некоторые инструменты, да и сам он был в одежде — в рубашке и башмаках. У Робинзона было ещё одно, наверное самое ценное, достояние — знание того, что надо для жизни человеческой. Конечно, английский моряк проявил и смелость, и трудолюбие, и находчивость. Но это уже личные, ему присущие качества. А всё остальное — знание, умение, инструменты — всё это не им создано, а получено в наследство от всего рода человеческого. И всё, что накопило человечество в виде техники, знаний, опыта, — всё это результат коллективного труда, совместных усилий миллионов людей. Так что труд — это дело не одиночек. Значит, и человек может быть понят, доказал Маркс, лишь как часть общества, в котором он живёт.

Производство, вся реальная жизнь человека и есть общественное бытие. И подобно тому как в природе бытие, материя первична, а сознание вторично, мысль невозможна без мозга, точно так же и в истории общественное бытие людей определяет их сознание. Это сознание не отдельного человека, а целых групп — классов, профессий, народов. Оно охватывает и искусство, и взгляды на политику, и представления о том, что справедливо, что несправедливо, и религиозные воззрения людей, их настроения и оценки различных событий. Вот такое сознание целого общества и его отдельных групп и называется, в отличие от индивидуального сознания отдельного человека, сознанием общественным.

Установив его зависимость от общественного бытия, от характера производства, Маркс тем самым углубил и обогатил философию материализма. До него она применялась только к природе, а теперь была распространена и на общество, на историю.

Тем самым Маркс дал ключ к пониманию и объяснению сложных явлений.

Выводы Маркса позволили понять и объяснить, почему у разных людей в один и тот же период истории разные взгляды. Это зависит от их классового положения. Каков образ жизни, таков и образ мыслей. Конечно, это нельзя упрощать. Есть исключения: сами Маркс и Энгельс, принадлежавшие к привилегированным слоям немецкого общества и ставшие идеологами рабочего класса. Но это такие исключения, которые лишь подчёркивают общее правило.

Из открытия Маркса следовало, что понять человека — это значит рассматривать его не как одинокое и отвлечённое существо — «человека вообще», а во всех связях и отношениях: в каком обществе он живёт, как связан со своим классом и с другими, со своей нацией и с другими, какова профессия. И только тогда можно будет понять направление и ход мыслей человека.

Из Марксова открытия следовал и ещё один очень важный вывод. Раз производство лежит в основе всей жизни общества, значит, главная роль в обществе принадлежит тем, кто это производство осуществляет.

А если разобраться, то именно трудящиеся люди, создатели материальных благ и дают возможность обществу существовать.

И чтобы изменить само общество, а не только мысли о нём, нужно обратиться именно к рабочим, пролетариям. В одной из первых своих работ Маркс так и писал: «Подобно тому, как философия находит в пролетариате своё материальное оружие, так и пролетариат находит в философии своё духовное оружие».

С глубоким и пристальным вниманием всматривался Маркс в рабочих своего времени. Ходил на рабочие собрания в Париже и Брюсселе, читал лекции, слушал речи пролетариев, бывал в рабочих клубах. Его поразило стремление рабочих к общению, обсуждению вопросов жизни. И Маркс под этим впечатлением пишет: «Человеческое братство в их устах не фраза, а истина, и с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство». Маркс, живя в Париже, стремился не пропускать собрания революционных рабочих. Даже французская полиция отмечала в донесениях эти посещения. После одного из таких посещений Маркс писал Фейербаху: «Вам бы следовало присутствовать на одном из собраний французских рабочих, чтобы убедиться в свежести и благородстве этих изнурённых трудом людей».

Так что вместо отвлечённых рассуждений о человеке Маркс прямо обращается к живым, реальным людям. Он видит в рабочем человеке привлекательные черты будущих свободных, независимых и человечных людей. Но как достичь того, чтобы эти черты стали господствующими у всех людей? И Маркс даёт глубокий ответ на этот вопрос, волновавший умы многих мыслителей.

«Если человек черпает все свои знания, ощущения и пр. из чувственного мира и опыта, получаемого от этого мира, то надо, стало быть, так устроить окружающий мир, чтобы человек в нём познавал и усваивал истинно человеческое, чтобы он познавал себя как человека… Если характер человека создаётся обстоятельствами, то надо, стало быть, сделать обстоятельства человечными».

Но что значит сделать человечными обстоятельства? Этому-то и была подчинена философия Маркса.

Мир, в котором живёт современный человек в условиях капитализма, показал Маркс, является неестественным. Это — мир навыворот.

С гневом и страстью пишет Маркс, что в этом мире деньги «представляют собой всеобщее смешение и подмену всех вещей, то есть мир навыворот, перетасовку и подмену всех природных и человеческих качеств». Настоящие человеческие ценности — ум, честность, доброта, верность — теряют своё значение. И единственной ценностью и целью жизни становится приобретение денег и вещей.

Маркс глубоко раскрывает причины и проявление такого состояния общества.

Главная причина — частная собственность капиталистов на средства производства. Именно она-то и создаёт мир навыворот.

Каким образом?

Да потому что само производство в буржуазном мире — при всей его внешней организации и порядке — противоестественно.

Самый главный работник — пролетарий, рабочий — создаёт всё богатство общества: станки, корабли, дома, одежду. И всё, что он создаёт, ему не принадлежит. А принадлежит совсем другим людям, которые сами ничего не создают. И чем больше устаёт рабочий в цеху, чем лучше он работает, тем могущественнее становится не он сам, а люди, которых он не знает, чуждые ему.

Разве это нормальный порядок вещей?

Неестественность этого производства проявляется и в том, что труд перестаёт быть радостью в жизни. Он становится лишь средством к жизни, чем-то внешним, тягостным, однообразным.

В этом обществе трудящийся человек не распоряжается не только вещами и богатством, которые сам же создаёт. Он даже мыслями своими не может распоряжаться. Ему не оставляют времени для мыслей. А в те немногие часы жизни, когда он может читать и думать, ему преподносят всё готовое — в школе, в церкви, в газете. Думай так, а не иначе, об этом тебе знать не нужно, вопросы политики тебя не касаются.

И человек становится одиноким, самому себе не принадлежащим, послушной игрушкой в руках неведомых ему сил.

Великий и всемогущий повелитель природы, создавший на земле вторую природу в виде городов и дорог, превращается в придаток машины, в маленького человека, похожего на тысячи других, вместе с которыми он идёт в цех или в контору. Такое превращение Маркс называл отчуждением.

С тех пор прошло более ста лет. И хотя многое изменилось в капиталистическом мире, но отчуждение осталось. По-прежнему рабочий создаёт богатства, принадлежащие другим, по-прежнему труд для него — постылая необходимость. У рабочего стало больше свободного времени, однако он не может использовать его для свободного развития. Образование, культура — всё это в руках правящих классов, тех, у кого газеты и радио, всё отгорожено непроходимой стеной, недоступно. И снова, но уже не только в школе и церкви, а и в газетах, по радио и телевидению рабочему внушают, о чём думать, как смотреть на мир.

Отчуждение осталось. И дело тут не в машинной технике, как говорят некоторые буржуазные учёные. Эти явления, говорил Карл Маркс, «происходят не от самих машин, а от их капиталистического применения».

Маркс не только объяснял мир, но и боролся за то, чтобы его изменить.

Именно поэтому он не только раскрыл бесчеловечность и противоестественность буржуазного мира. Он указал и выход — как сделать «обстоятельства человечными», чтобы человек мог свободно развиваться.

А выход лишь один — устранение, смена буржуазного строя. Замена частной собственности — общественной. Власти небольшой горстки имущих — властью рабочего класса, а затем и всего народа.

Тогда и исчезнут силы, уродующие человека.

Ему самому, труженику, будут принадлежать и богатства, созданные им самим, и богатства культуры, от которых он был отстранён.

Всестороннее свободное развитие человеческой личности — это и есть цель коммунистического общества, которую обосновывала философия Маркса.

Но что значит всестороннее развитие личности? Можно ли его понимать таким образом, что каждый человек будет сочетать в себе столько дарований, сколько их было у Аристотеля, Леонардо да Винчи, Ломоносова, Гёте?

Нет, это были гениальные одиночки, чья поражающая воображение разносторонность лишь говорила: вот чего может достичь человек, вот как велики богатства его внутреннего мира.

Действительно, Ломоносов был и физиком, и химиком, и механиком, и астрономом, и экономистом, и геологом, и историком, и поэтом, и художником, и организатором среднего и высшего образования в России.

Точно так же и Гёте. Он написал не только «Фауста» и сотни других поэм, пьес, романов и стихотворений, но и исследования об ископаемых остатках животных, о природе цвета и об искусстве.

Полагать, что каждый достигнет уровня Ломоносова или Гёте, было бы беспочвенной утопией.

Маркс был бесконечно далёк от всяких иллюзий. Да и не это он имел в виду, когда выдвигал свои бессмертные идеи о всестороннем человеке. Не каждый будет Рафаэлем, говорил он, но каждый, в ком сидит Рафаэль, сможет быть им. В этом и состоит существо дела. Чтобы человек был не «частичным», а цельным, чтобы он мог осуществить все свои планы, раскрыть все свои способности — его нужно освободить. Не на словах, а на деле. Освободить от экономического гнёта. А для этого — заменить повсеместно частную собственность общественной, народной. Это постепенно откроет путь к тому, чтобы человек не зависел от внешних обстоятельств. И тогда не нужда, не вынужденная необходимость, не страх умереть с голода будут определять выбор профессии. А только одно — личная склонность, интерес.

Не только от экономической нужды должен быть освобождён человек, чтобы свободно избрать свой путь в жизни.

Он должен быть свободен от угнетения политического, национального, духовного.

И вот тогда — и только тогда — всякий, в ком сидит Рафаэль, в ком природой заложен дар художника, верный глаз и точная рука, сможет действительно стать Рафаэлем.

Маркс пришёл таким образом к выводу, что свобода отдельного человека немыслима без свободы всего общества. И путь к такой свободе — революционная борьба.

Так философия Маркса стала программой действий для рабочего класса и его коммунистических партий.

ИЗ ЗАПИСОК ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОГО АРХИВАРИУСА

В узком проливе Ла-Манш, разделяющем берега Франции и Англии, есть остров Сарк. Площадь его всего пятнадцать квадратных километров. Да и население невелико — около пятисот человек. Знаменит же остров тем, что на нём до сих пор сохранились средневековые, феодальные порядки. Властительница острова — леди Сибил Хатавэй.

Хотя на острове и есть парламент, но он имеет право лишь давать советы могущественной хозяйке острова. Не больше. А она может соглашаться с этими советами, а может поступать по-своему.

Хозяйка острова выдаёт визы иностранцам, назначает чиновников полиции и суда. Только королева Англии в силе отменить её решение. Один из капризов самодержавной леди — декрет, запрещающий на острове автомобили с бензиновым мотором. Сама она ездит на машине с электрическим мотором.

Это странное государственное устройство существует более четырёх веков. Его установила здесь английская королева Елизавета, подарив остров графу де Кантре. А леди Хатавэй остров достался по наследству.

Е. Мелентьева «ИЗ ДАЛЁКИХ ВРЕМЁН»

1970 год — знаменательный и великий год для всего прогрессивного человечества. В 1970 году отмечается 100-летняя годовщина со дня рождения Владимира Ильича Ленина. И в эти дни мы не можем не говорить о самом близком для Ленина человеке — о Надежде Константиновне Крупской, верном его друге и жене, ближайшем соратнике.

Жизнь Надежды Константиновны Крупской прошла рука об руку с Владимиром Ильичём. Прекрасно сказал об этом Глеб Максимилианович Кржижановский:

«…Размышляя о жизни Надежды Константиновны, прежде всего констатируешь: нельзя отделить её жизненного пути от жизненного пути Владимира Ильича, а этим для нас всех сказано так много. Жизненный же путь Владимира Ильича нельзя отделить от путей нашей партии. Таким образом, размышляя о Надежде Константиновне, невольно думаешь о Владимире Ильиче… Нам, советским гражданам, осуществляющим великую стройку по ленинскому плану, великие заслуги Ленина, конечно, особенно ясны. Оставленное им наследство так огромно, что ещё ряд поколений и людей будет изумляться многообразию и исполинским трудам Ленина. И вот на всех путях этой великой жизни он имел рядом с собой совершенно исключительную поддержку от своего верного соратника Надежды Константиновны. Человечество никогда не забудет того, что сделала эта женщина для человека, наиболее дорогого всему миру трудящихся».

Но Надежда Константиновна была не только помощницей Ленина, женщиной, оберегавшей его во времена подполья, в ссылке и в эмиграции. Н. К. Крупская вошла в историю как пламенная революционерка-большевичка, посвятившая свою жизнь делу рабочего класса. Она вошла в историю как крупный государственный и партийный деятель, она внесла огромный вклад в строительство социалистической культуры, в марксистскую педагогику.

«Из далёких времён» — так назвала Н. К. Крупская воспоминания о своей молодости, о молодости партии, о прекрасном и трудном времени борьбы за лучшее будущее.

«Душно так жить, тяжело. Вижу везде обиды, несправедливости. Каждый день как будто кто-то тебе на душу наступает. А что делать? Куда идти? Где цель? Не знаю!» — эти мысли не давали покоя семнадцатилетней Наде Крупской, только что окончившей гимназию.

В 1890 году в Петербурге возобновили свою деятельность Высшие женские Бестужевские курсы — первое учебное заведение, позволяющее женщине продолжать образование.

Надя поступила на них, надеясь получить там ответы на свои вопросы. Погрузилась в математику, посещала занятия филологического факультета. Но лекции на курсах казались ей оторванными от жизни. На чтение книг не оставалось времени — нужно было думать о заработке и давать уроки.

Однажды в перерыве между лекциями подруга отвела Надю в сторонку и тихо сказала:

— Приходи сегодня, — она назвала адрес. — Там соберутся интересные люди. Кажется, это то, что нам нужно.

«Меня захватили сразу же, с первого дня новые интересы. После одного собрания решили разделиться на кружки. Мне пришлось прочитать книжку Миртова (Лаврова) „Исторические письма“… Это была первая книга, говорившая о тех вопросах, которые не давали мне покоя. Впервые услышала я в кружке слово „Интернационал“, узнала, что существует ряд наук, разбирающих вопросы общественной жизни, узнала, что существует политическая экономия, в первый раз услыхала имена Карла Маркса и Фридриха Энгельса», — вспоминала Н. К. Крупская.

Книги эти было очень сложно доставать.

Литература по марксизму была тогда в России очень бедна. Не было переводов Маркса и Энгельса, кроме «Капитала» и «Коммунистического манифеста». Маркса не выдавали даже в Публичной библиотеке.

Но Надя всё же раздобыла первый том «Капитала»: «Я точно живую воду пила… Могучее рабочее движение — вот где выход».

Чтобы прочесть «Анти-Дюринг» Энгельса, пришлось Наде засесть за немецкий язык.

Так Надежда Константиновна вошла в марксистский кружок студента-технолога М. И. Бруснева. Технологический институт славился тогда среди питерских революционеров как «рассадник марксизма».

«Мне хотелось скорей принять активное участие в рабочем движении. Сначала я просила дать мне кружок рабочих у наших технологов, но связи с рабочими были в то время невелики, и кружка дать мне не сумели», — вспоминала Н. К. Крупская.

И Надежда Константиновна решила наладить связи через рабочую вечерне-воскресную школу за Невской заставой.

В самом центре села Смоленского, на Корниловской улице стоял каменный четырёхэтажный дом. В нём помещалась школа-трёхлетка. По утрам туда ходили ребятишки, а три раза в неделю по вечерам и воскресеньям — учились грамоте их отцы, рабочие Невской заставы. Здесь и начала преподавать с 1891 года Надежда Константиновна.

Преподавание в школе было бесплатным. Ездившим из города учителям оплачивался только проезд на конке. После конки надо было пересаживаться в вагон паровичка, ходившего по Шлиссельбургскому тракту. А от паровичка до школы ещё полторы версты пешком. Но это не пугало Надежду Константиновну. Она поняла, что здесь её место. Она будет учить рабочих и сама учиться у них. Днём приходилось для заработка бегать по урокам, а вечером — за Невскую заставу.

8 часов вечера. Заревели гудки, распахнулись ворота заводов и фабрик заставы. Густая толпа заполнила Шлиссельбургский тракт. И несмотря на четырнадцатичасовой каторжный труд, многие рабочие без отдыха, без еды шли в школу.

Усталые, прокопченные, несгибающимися мозолистыми пальцами выводили они на бумаге буквы и слова.

Учительницы поражались их упорству и тяге к знаниям. Иная не вытерпит и скажет:

— Как вы можете ещё заниматься? Пошли бы отдохнуть!

— Ну что вы! — отвечали ученики. — Мы здесь хоть настоящих людей видим, свет узнаём! Школа нам как воздух нужна!

На правом берегу Невы — низком и топком — была суконная фабрика англичан — братьев Торнтонов. Эта фабрика, обнесённая трёхаршинным забором и земляным валом, с вооружённой охраной, выглядела как тюрьма. Её так и прозвали «фабрика-тюрьма». Чтобы ткачи не ходили в Смоленскую школу, фабриканты Торнтоны завели свою воскресную школу. Пригласили туда преподавателями студентов духовной академии. Но из торнтоновцев мало кто ходил в свою школу! Они предпочитали посещать Смоленскую, хотя нелегко было им добираться на другой берег. Зимой приходилось идти пешком по льду через замёрзшую Неву, а весной и осенью — ехать на пароме или яликах.

По правилам школы все ученики должны были посещать уроки закона божия. Но ходить на них почти никто не хотел. Священник устраивал скандалы, обвиняя учителей в том, что они-де отвлекают учеников от «слова божьего». И пришлось, чтобы не закрыли классы, устроить очередь и в порядке повинности ходить на уроки.

— Какие у нас споры с попом! — смеялись «дежурные» ученики. — Совсем загоняли бедолагу!

А когда Крупская и другие преподаватели учили осторожности, то им отвечали:

— Невтерпёж ведь! Вы бы послушали, что он несёт! С Дарвиным спорит!

Дарвин стал в большом почёте после лекций, прочитанных талантливым естественником Б. А. Витмером. Он рассказывал о происхождении Земли, человека. Его лекции взбудоражили всю школу. Учащиеся буквально забрасывали учителей вопросами по естествознанию.

Первое время нелегко было Надежде Константиновне. Никто её не знал, встретили поначалу даже недоверчиво. Дали ей группу безграмотных, состоявшую из пожилых рабочих, в основном ткачей, с фабрик Паля и Максвелла, с Торнтона.

Надежде Константиновне казалось, что трудности непреодолимы. Но она так старалась помочь своим ученикам, так жила их успехами и бедами, что ей прощалась на первых порах неумелость.

Рабочие старательно учились грамоте. Как-то один из рабочих с Максвелла сказал Надежде Константиновне:

— Выучишь грамоте — подарю на сарафан!

А в другой раз пожелал ей «удалого жениха»!

Был один ученик с табачной фабрики — сильно пил по воскресеньям. Принёс однажды рубль и попросил:

— Вот, купите мне книжек для чтения. Иначе пропью.

Рабочие очень быстро почувствовали в этой молодой застенчивой девушке с длинной русой косой «своего человека». И уже совсем скоро Надежда Константиновна с радостью говорила:

— Отношения у меня с учениками очень, очень хорошие, дружеские!

На втором году преподавания в школе, когда Надежда Константиновна присмотрелась и освоилась (как она говорила, «пустила там корни»), она стала предлагать кое-какие новшества.

По четвергам в школе проводились чтения, на которые собиралось до двухсот человек. Обычно читали что-либо из сочинений Л. Толстого. Надежда Константиновна предложила на этих чтениях рассказывать рабочим о других странах: Швеции, Норвегии, Германии, Англии, Франции.

География «вошла в моду». На лекции приезжали рабочие из других районов города, с Путиловского завода. Часто приходилось идти на конспирацию: на случай приезда инспектора ученикам раздавали хрестоматию, раскрывали страницу, где, например, был нарисован английский матрос. А в это время лектор рассказывал о положении рабочего класса в Англии, о жизни и борьбе рабочих Европы, об английском парламенте и т. д.

Учительницы-марксистки упорно искали новые пути пропаганды среди рабочих. В Смоленской школе, наряду с вечерними классами, были и технические курсы, при которых разрешалось читать лекции по отдельным предметам.

Однажды на доске объявлений появилось свежее объявление: записывайтесь на лекции! Каждый рабочий мог выбрать интересующую его тему. Больше всего оказалось желающих слушать географию Европы и геометрию.

Но инспекция школы, усмотрев почему-то в этих темах крамолу, не утвердила их. И пришлось географию Европы заменить географией России, которую вела Н. К. Крупская.

Занятия проходили так. По вечерам обычно запирали парадную дверь на ключ, оставляя открытым лишь чёрный ход. Ставили там дежурного. Ему надлежало сообщать, если бы неожиданно нагрянул инспектор или другие незваные «гости».

О многом говорилось на тех «лекциях». Почти все слушатели были участниками революционных кружков. Учительницы узнавали от них, что делается на фабриках и заводах заставы, какие настроения в рабочей массе, какая партия (народники или социал-демократы) имеют большее влияние на рабочих. Когда стали выпускать листовки — они шли через школу, от учеников получали подробные сведения о том, как листовки расходятся, какое действие они произвели.

«…Тут происходило поистине взаимное обучение, — вспоминала одна из преподавательниц Смоленской школы 3. П. Невзорова. — Мы со всем пылом молодого энтузиазма отдавали рабочим свои знания, а от них научались жизни, знакомились с их бытом, думами и настроениями. Создавалась тесная связь и взаимное доверие».

Культурно-просветительная работа в школе стала принимать явно революционный характер. Школьные лекции пробуждали необыкновенную жажду к чтению. Надежда Константиновна едва успевала поставлять книги своим ученикам. Втискиваясь в вагон конки с двумя громадными пачками книг, она, смеясь, говорила подругам-попутчицам:

— Я превратилась буквально в верблюда! Таскаю книги из города на тракт и обратно.

Но это не смущало её. Радость общения с книгой каждого ученика была и её радостью.

Однажды пожилой рабочий стеаринового завода взял книгу Эркмана-Шатриана «История одного крестьянина». Читал её дома, читал и на работе. Как-то вышел он из мастерской, а инженер увидел книгу и возмутился. Поля книги были испещрены чьими-то пометками, да какими! На странице, где было написано о казни Людовика XVI, стояло: «Вот и с нашим надо бы так расправиться!» Инженер затеял целое дело. Вызывали попечителя школы, книгу отвезли в библиотеку, взяли с её владельца расписку об изъятии этого экземпляра из обращения.

Особенным успехом пользовался «Спартак» Джованьоли. Его читали с упоением, передавали из рук в руки, делали выписки. Да и как было не увлечься этой книгой! Спартак произносит такие слова: «…я надеюсь увидеть, как воссияет солнце свободы, исчезнет позор рабства на земле! Свободы я добиваюсь, свободы жажду, свободу призываю для каждого отдельного человека, и для народов, великих и малых!»

Позже была организована Смоленская читальня. В читальню рабочие шли не только за книгами, но и поговорить по душам, посоветоваться. Часто в читальне устраивались свидания с нелегальными целями.

Любимой темой сочинений, которые писали ученики, была «Моя жизнь». В каждом сочинении — яркие картины крестьянского и рабочего быта. Некоторые писали стихи — свои или переписывали чужие, полюбившиеся им.

Как-то Н. К. Крупская вместе с учительницей А. И. Поморской проверяли сочинения учеников. Попалось одно с эпиграфом из стихов Некрасова: «Крестьянина… деревни Терпигоревой, Неелова, Горелова, Неурожайка тож…»

— Оказывается, вы Некрасова любите, — сказала учительница, отдавая сочинение высокому стройному рабочему с русыми кудрями и блестящими глазами.

— Разве можно его не любить? — удивился тот. — Кто так народ понимал? — И он прочёл:

— Всякий человек должен знать Некрасова, — закончил он.

— Должен-то должен, а многие ли читают? — вздохнула учительница.

— А кто виноват? — быстро ответил рабочий. — Капиталисты!

Это был Сергей Иванович Фунтиков — страстный марксист. Излюбленной его темой была «капиталисты и рабочие». Даже излагая пушкинскую сказку о рыбаке и рыбке, он ухитрился в десяти строках написать о рабочем и капиталисте, уподобив рыбака, закидывающего сети, капиталисту, а бедную рыбку, попавшую в эти сети, рабочему.

Фунтиков уже сам вёл рабочий кружок.

Другой ученик — Иван Васильевич Бабушкин — написал во время урока на доске фразу: «У нас на заводе предвидится забастовка». Лидия Михайловна Книпович после урока отвела его в сторону и отчитала:

— Вы что, рисуетесь, что ли? Если думаете о деле, то неуместно такие штуки выкидывать!

И Бабушкин не обиделся.

В своих воспоминаниях он с огромной теплотой писал о Смоленской школе: «Живое и смелое слово учительниц вызывало в нас особую страсть к школе… Все ученики, посещающие школу, не могли надивиться и нахвалиться всем виденным и слышанным, и потому-то эта школа так высоко и смело несла свои знания».

Облик школы постепенно менялся. Всё чаще и чаще её стали посещать организованные рабочие-марксисты. Во время занятий они приглядывались к наиболее развитым ученикам и потом вербовали их в свои кружки. Между учительницами-марксистками и этими рабочими установилось молчаливое соглашение. Они понимали, что цели у них общие.

«Пять лет, проведённые в школе, влили живую кровь в мой марксизм, навсегда спаяли меня с рабочим классом», — вспоминала об этом периоде своей жизни Надежда Константиновна Крупская.

Осенью 1893 года в Петербург приехал Владимир Ильич Ульянов.

«Зимой 1894—1895 года я познакомилась с Владимиром Ильичём уже довольно близко, — писала Н. К. Крупская. — Он занимался в рабочих кружках за Невской заставой, я там же четвёртый год учительствовала… и довольно хорошо знала жизнь тракта… Я была в то время влюблена в школу, и меня можно было хлебом не кормить, лишь бы дать поговорить о школе, об учениках… Владимир Ильич интересовался каждой мелочью, рисовавшей быт, жизнь рабочих, по отдельным чёрточкам старался охватить жизнь рабочего в целом, найти то, за что можно ухватиться, чтобы лучше подойти к рабочему с революционной пропагандой… Увязка теории и практики — вот что было особенностью работы Владимира Ильича в кружках».

Однажды Надежда Константиновна сказала учительнице Куделли:

— Прасковья Францевна, сегодня ваши занятия по истории посетит один знакомый…

— Кто же? — спросила Куделли.

— Его знают на тракте под именем Николая Петровича, — улыбнулась Крупская. — Он тоже хочет поучиться.

Куделли поняла, что этот Николай Петрович — из Центрального кружка. Вечером на занятия пришёл невысокого роста, скромно одетый человек, послушал урок и ушёл.

По дороге домой Куделли спросила у Крупской, что сказал об её уроке Николай Петрович. А Крупская вместо ответа пригласила Куделли «на чашку чая» к Лидии Михайловне Книпович, добавив, что Николай Петрович тоже придёт.

Апрельским вечером собрались у Книпович на чашку чая. Кроме учительниц, пришли Владимир Ильич Ульянов и два инженера-технолога с Александровского завода — Глеб Максимилианович Кржижановский и Василий Васильевич Старков. Оба они вели марксистские кружки и хорошо знали Невскую заставу ещё со студенческих лет.

— Теперь мне известно, кто этот таинственный Николай Петрович, — сказала Куделли, когда её знакомили с Владимиром Ильичём.

— Смотрите не проговоритесь, — шутливо заметил Владимир Ильич и сразу же перешёл к делу: — Начали вы свою лекцию хорошо, Прасковья Францевна. И экономика Франции была, и борьба классов. Но потом увлеклись, ударились в эпизоды революции и забыли о марксистской оценке событий. А это главное. Надо приучать рабочих к мысли, высказанной Марксом в «Коммунистическом манифесте»: буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть, она породила и людей, которые будут сражаться этим оружием, — современных рабочих.

— И я добавил бы слова Плеханова, — подхватил Кржижановский. — Очень они мне нравятся: если возможна в России революция, то она будет сделана руками рабочих!

Владимир Ильич одобрительно кивнул головой:

— Ещё Желябов говорил, что рабочий-стачечник ведёт двоякую борьбу: классовую борьбу с фабрикантами и политическую борьбу с полицией.

Куделли воскликнула:

— Но к нам приходят люди и малоразвитые, для них царь — второй бог. Как с ними начинать разговоры о политике?

— Всё дело в подходе, — ответил Владимир Ильич. — Конечно, если сразу с такими рабочими заговорить против царя, это может их испугать, оттолкнуть. Но ведь политикой переплетена вся повседневная жизнь. В деревне — грубость и самодурство урядников, в городе — пристава и жандармов, их вмешательство при всяких несогласиях рабочих с хозяевами. Это всё отлично показывает, на чьей стороне закон. А там уж надо направлять мысль рабочих дальше, постепенно разбивая их иллюзии насчёт царских законов.

— Вы правы, Владимир Ильич, — сказала Книпович. — Мне вспомнился случай. Вхожу я в класс, вдруг подходит ко мне ученик, пожилой рабочий, религиозный, и шепчет: «При этом чёрном ничего не говорите, он в охранку шляется». А ведь совсем казался далёким от политики!

— А Точилов? — проговорила Крупская. — Расскажите, Лида, про Точилова.

И Лидия Михайловна рассказала о ткаче с фабрики Максвелла Точилове.

— Он был очень религиозен. А весной и говорит мне, — продолжала Книпович: — «Всю жизнь искал бога, а узнал из книг, что бога вовсе нет. И так мне легко стало: потому что нет хуже, как быть рабом божьим, а на людей — управу можно найти».

— А кончил Точилов печально, — добавила Крупская. — Решил он искать управу и бороться в одиночку. Летом ударил ножом мастера, издевавшегося над подростком-рабочим. Потом, уже в тюрьме, стал марксистом. Был суд. Мы с Лидией Михайловной ходили в суд. Максвелл сумел подобрать достаточно свидетелей против Точилова. Но как жалки были их выступления по сравнению с мужественной речью Точилова!

— Я помню Точилова, — сказала Невзорова, — он ко мне на химию ходил. Хорошо помню тот урок, когда я чуть было из школы не вылетела. Наставила я на столе колбочки, пробирки и спросила, что такое химическая реакция? Точилов поднял руку и правильно ответил. Тогда я спросила, а что такое реакция политическая? И тут же продолжала: это активное сопротивление общественному прогрессу, всему передовому, лучшему, свободному. Говорят, что восьмидесятые годы были годами реакции. Что это значит? Это значит, что царское правительство в эти годы усиленно преследовало революционное движение. Бросали в тюрьмы, угоняли в ссылку, на каторгу передовых людей, таких, как Чернышевский…

В этот момент скрипнула дверь и показалась голова инспектора школы. Я мгновенно опустила две лакмусовые бумажки в две разные колбы и сказала: «Вы видите, что лакмусовая бумажка, опущенная в кислоту, становится красной, а в щёлочь — синей».

— И как инспектор реагировал на красную бумажку? — спросил, улыбаясь, Владимир Ильич.

Под общий смех Невзорова ответила, что инспектор подозрительно понюхал именно красную бумажку, но, не обнаружив в ней крамолы, удалился!

3. П. Невзорова писала о впечатлении, которое произвёл В. И. Ульянов на учителей Смоленской школы: «Он поразил нас всех своей эрудицией, знанием русской жизни и умением приложить к этой русской жизни марксистскую теорию».

С самого начала своей деятельности в Петербурге Владимир Ильич поднял вопрос об изменении тактики в работе. Он прежде всего потребовал перехода от узких кружковых занятий к политической агитации среди широких масс пролетариата фабрик и заводов Петербурга. Во время стачек выпускались листовки, которые сплачивали рабочих, помогали им отстаивать свои права.

Под видом прогулок организовывались рабочие сходки, маёвки, летучие митинги. Борьба за экономические права рабочих стала приобретать ярко выраженный революционный характер.

Так началось объединение марксистских рабочих кружков в единый «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

Владимир Ильич сразу оценил огромную роль рабочих школ в развитии пропаганды и агитации среди питерского пролетариата.

Преподаватели Смоленской школы — Надежда Константиновна Крупская, Зинаида Павловна Невзорова, Лидия Михайловна Книпович, Аполлинария Александровна Якубова, Александра Михайловна Калмыкова, Прасковья Францевна Куделли, Александра Львовна Катанская, — которые раньше были членами кружка М. И. Бруснева, стали теперь членами молодого «Союза борьбы».

В кружках за Невской заставой, которыми руководил Владимир Ильич, занимались семянниковцы Иван Васильевич Бабушкин и Борис Степанович Жуков, Никита Евграфович Меркулов с Александровского завода, обуховцы Василий Андреевич Шелгунов и Василий Яковлевич Яковлев, железнодорожник Пётр Семёнович Грибакин, ткачи с Максвелла Филипп и Арсений Бодровы… Почти все они были учениками Смоленской школы. Эти рабочие были опорой марксистских кружков, из них складывался «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

28 февраля 1934 года на вечере, посвящённом 65-летию со дня рождения Надежды Константиновны Крупской, на трибуну поднялся высокий седобородый мужчина в тёмных очках.

Это был Василий Андреевич Шелгунов, старейший член партии, один из зачинателей «Союза борьбы», ученик Надежды Константиновны Крупской по Смоленской школе…

— Сорок лет тому назад, — сказал он, — я познакомился с Надеждой Константиновной на вечерних курсах для рабочих, где она читала русскую литературу. Мне особенно запомнилась её лекция о Некрасове, в которой она говорила о том, как крестьян эксплуатировали помещики и угнетало царское правительство… Надежда Константиновна на своих занятиях всегда говорила очень простым языком, так что рабочие как-то особенно хорошо чувствовали себя на её лекциях. Много было в вечерних школах учительниц, но лекции Надежды Константиновны особенно охотно посещались. В первое время я не знал, что Надежда Константиновна близка к тому кружку, которым руководил Владимир Ильич. Но однажды она улучила минутку и сообщила мне наедине, что ко мне должен прийти один из пропагандистов, который ходил за Невскую заставу. Вот так я и узнал, что Надежда Константиновна принадлежит к нелегальному кружку, которым руководил Владимир Ильич…

В. Санов ИСКРОВЦЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ В СТРОЙ

Грач вернулся в Россию в 1901 году. Нужно было установить новые явки, наладить распределение «Искры» по промышленным центрам, объединить разрозненные группы социал-демократов. И при всём том Грач постоянно должен был быть начеку, помнить о многочисленных филёрах[4]. Департамент полиции не «ограничивался наружным наблюдением» в пределах империи. Теперь за границей, в Париже, сидел умный, опытный и коварный Рачковский, имеющий в своём распоряжении многочисленных сыщиков, шнырявших везде, где были колонии русских эмигрантов. Искровцам приходилось быть особенно осторожными.

Русские революционеры обычно одевались очень скромно. «Примета» эта была хорошо известна сыщикам, поэтому Грач сделал для себя вывод: надо одеваться изысканно. Какое-то время камуфляж помогал: действительно, трудно было представить, что этот прекрасно одетый, державшийся с достоинством важного барина мужчина и есть тот самый неуловимый Грач, за которым охотилась охранка.

7 ноября 1901 года заведующий особым отделом департамента полиции Ратаев писал заведующему московской охранкой С. В. Зубатову: «31 октября сего года некто из Нюрнберга сообщает шифром в Одессу к Конкордии Захаровой нижеследующее: „Грач меняет адрес для явки. Новый адрес: Мещанская, Старо-Екатерининская больница, спросить фельдшерицу Урукину, сказать ей: я от Зои. Впрочем, если воспользоваться старым, то беды особой нет“.

Сообщая об изложенном, имею честь покорнейше просить ваше высокоблагородие принять меры к выяснению „Грача“, который, очевидно, является представителем организации „Искры“ для Москвы, причём при установлении его личности не мешает иметь в виду приметы московского представителя „Искры“ по описанию „Приятеля“» (вероятнее всего, это кличка провокатора или сотрудника, агента охранки. — В. С.).

В декабре жандармам удалось перехватить ещё одно шифрованное письмо. В нём упоминался Грач. Кто-то из высших чинов сделал на левом поле письма пометку: «Грач — Н. Э. Бауман».

Кольцо вокруг Грача начало медленно сжиматься.

В конце января 1902 года в руках сыщиков оказалось третье письмо, на этот раз адресованное самому Грачу. В письме говорилось: «Желательно, чтобы вы немедленно приехали вместе с техником, о котором говорили Кавказцу. Если не можете приехать сами, то пришлите техника. Необходимо теперь же выяснить с ним детали дела. Крайне желательно, чтобы были и вы. Немедленно телеграфируйте — Киев, Громову, до востребования — если приедете сами, то „деньги высылаю“, если только техник, то „высылаю“, если никто не приедет, то „продавайте“. Адрес для явки старый: Тимофеевская шесть… шесть. Самое удобное между 3—4 дня.

Отвечайте немедленно. Жму руку. Старичок.

У меня всё благополучно и было и есть, к вашему посрамлению.

Вообще я на вас зол страшнейшим образом и жажду вас повидать, чтобы ругнуть вас по всю душу».

Отправил письмо руководитель киевских искровцев Виктор Крохмаль. Менее, чем Грач, искушённый в тонкостях конспирации, он был уверен, что, к посрамлению Баумана, который не однажды предупреждал его об опасности, у него всё благополучно, «было и есть». Но Крохмаль был уже взят под наблюдение опытными филёрами из летучего отряда Зубатова.

Грач приехал в Киев и в условленное время пришёл к Старичку. Только что из-за границы прибыл большой транспорт нелегальной литературы. Грач дал адреса, куда надо в первую очередь отправить «Искру» и книги и ещё раз настойчиво потребовал от Крохмаля тщательно соблюдать конспирацию. На следующий день он выехал в Воронеж, чтобы кружным путём вернуться в Москву.

В Воронеже, зайдя в земскую губернскую управу, Грач узнал, что прошедшей ночью в Киеве были массовые аресты. Он поспешил на вокзал и сразу же «уловил наблюдение» (это строчки из рапорта сыщика, чиновника по особым поручениям при московском охранном отделении).

Грач подозвал носильщика, сунул ему деньги и преувеличенно громко потребовал купить билет до Москвы во втором классе, а сам, выскользнув из зала ожидания, сел в поезд до Задонска. Следом за ним в вагон вошёл субъект неопределённого возраста. По его ощупывающему взгляду Грач понял: это филёр.

Грач незаметно выбрался на площадку и на полном ходу выпрыгнул с поезда. Он был хорошо тренированным человеком, поэтому смелый прыжок прошёл благополучно. Правда, Грач сильно ушиб ногу, но всё-таки мог двигаться. В придорожных кустах он подыскал крепкую сучковатую палку и, опираясь на неё, прихрамывая, постарался уйти подальше от железной дороги. Бауман был твёрдо уверен, что его будут искать.

Если раньше модная одежда заграничного покроя была надёжным щитом от филёров, то здесь, в сельской местности, она могла стать помехой. Грач не сомневался, что на первой же большой станции прозевавший сыщик даст знать о его побеге местным властям, а те, в свою очередь, по телеграфу предупредят о беглеце всех уездных исправников. Расспрашивать о дороге крестьян было бессмысленно, а обращаться к старостам деревень небезопасно.

Как быть? Нога болела всё сильнее, да и голод начинал давать себя чувствовать. На счастье, Грачу встретились розвальни. На них он доехал до большого села Хлевного. По дороге, разговорившись с мужиком, Грач узнал, что в селе есть ветеринарный врач Вележев. Коллега по профессии!

Придя к Вележеву, Грач прежде всего осведомился, одни ли они в квартире. Хозяин, внимательно осмотрев гостя, утвердительно кивнул головой и сказал, что он может быть с ним совершенно откровенным.

Грач рассказал Вележеву всё, утаив, однако, своё подлинное имя. Затем он попросил накормить его и указать дорогу до ближайшей железнодорожной станции. Вележев ответил, что обед у него будет только в три часа, и тут же, под предлогом посещения амбулатории, вышел.

Очень скоро Николая Баумана арестовали.

Несколько месяцев спустя ленинская «Искра» писала: «Долг сослуживцев Вележева наказать предателя открыто выраженным презрением».

Ратаев в «Записке для памяти» писал своему начальству:

Баумана под усиленным конвоем отправили в Киев, где шеф жандармов генерал Новицкий мечтал устроить грандиозный процесс.

Лукьяновка стояла на отлёте. Из города к ней вела одна улица — Полтавская, застроенная низкими хибарками. Вокруг тюрьмы огороды да овраги, заросшие высокой травой.

Режим в тюрьме был сравнительно вольный.

После широкой волны забастовок, студенческих манифестаций и демонстраций пятьдесят одиночных камер правого крыла тюрьмы (они назывались политическим корпусом) оказались переполненными. На смену одиночкам-интеллигентам пришли рабочие и студенты. Теперь изолировать каждого арестанта стало невозможно. Это невольно повело к ослаблению режима. Уж кто-кто, а политические заключённые знали, что только выработанными сообща условиями они могут добиться ещё больших свобод.

Так и случилось. Администрации пришлось идти на новые послабления в режиме.

Многие студенты имели влиятельную родню. Посыпались прошения, в тюремной конторе участились телефонные звонки, а судебные чиновники стали вдруг довольно часто ощущать приятный холодок крупных денежных купюр. Но как улучшишь условия для отдельных лиц, когда тюрьма переполнена? Никаких «но» родственники слышать не желали. Раз вы взяли деньги — действуйте. А как — это уже не их дело. И судебные чиновники начали рьяно помогать расшатывать дисциплину в тюрьме.

Разрешили частые свидания с родственниками. Желающих оказалось так много, что пришлось в нарушение устава забыть о маленьких изолированных комнатках. Свидания проводили в общем зале. Надзиратель не мог уследить за всеми сразу. Обменивались записками, передавали и кое-что посущественнее. Старосте заключённых, искровцу Мариану Гурскому, жена принесла огромный букет цветов. Весил он подозрительно много. Внутри был припрятан тщательно замаскированный стеблями якорь в пять фунтов весом. Он сослужил хорошую службу искровцам.

Прибывшего в Лукьяновку Баумана восхитили завоёванные свободы. Днём камеры не запирались. Арестанты ходили друг к другу в гости, много читали, писали конспекты; слушали лекции своих старших и более опытных товарищей о движении декабристов, о рабочем классе Западной Европы, по экономике; вечером играли во дворе в мяч, городки; заядлые спорщики участвовали в стихийно возникающих дискуссиях. Староста имел свободный доступ во все корпуса тюрьмы и в контору к начальству. Под его контролем была вся тюремная переписка и передачи политическим. Такая сосредоточенность власти в одних руках — великолепное условие для побега.

В самых общих чертах план побега разработали ещё до прибытия Баумана. Высокую тюремную стену искровцы рассчитывали преодолеть с помощью «слона» (так на тюремном жаргоне называлась трёхъярусная живая пирамида: на плечи трёх арестантов вставали двое, а к ним на плечи взбирался ещё один). На воле должны были подготовить подложные паспорта, деньги, найти квартиры.

Баумана сразу же посвятили в план задуманного, и он, ни секунды не колеблясь, дал согласие на участие в побеге. Бежать согласились двенадцать человек — те, кому угрожал большой срок.

Узники, томившиеся в тюрьме, радовались каждой возможности послать хотя бы коротенькую весточку родным, друзьям, знакомым. В записках, письмах они рассказывали о товарищах, о своих занятиях, о завоёванных тюремных свободах, делились самым сокровенным. Неискушённые в конспирации родственники старались бережно, как реликвию, сохранить эти торопливо исписанные листки. Во время обысков записки и письма становились добычей жандармов. Попади в руки генерала Новицкого такая реликвия, он бы немедленно отправился к губернатору и потребовал бы создать в Лукьяновке строжайший режим.

Связь с волей наладили легко. Надзиратели за высокую плату согласились выносить из тюрьмы и проносить в тюрьму не только письма, но даже газеты и запрещённые заграничные издания.

В мае тюрьма стала освобождаться от арестованных случайно. Первыми покинули её шумливые студенты. Большинство из них получило по три месяца административной ссылки. За студентами последовали рабочие, взятые за участие в демонстрации.

Одного из них, Нетесина, перед самым выходом на свободу подозвали Бауман и Крохмаль.

— Не согласитесь ли помочь в одном очень серьёзном и крайне необходимом для революции деле? Не спешите с ответом, подумайте. Дело ответственное и, не скрою от вас, рискованное, — сказал один из них.

Нетесин дал согласие. Ему сообщили пароль и обещали прислать товарища, который даст окончательные и точные инструкции, что и как делать.

И работа началась.

Частые прежде стычки между политическими и администрацией почти совсем прекратились.

У политических появилось много развлечений.

На прогулочном дворе выстраивали «слона» и под громогласный хохот, улюлюканье арестантов «слона» водили по двору. Потом, неожиданно, нижние разбегались и верхние летели вниз. Шум, гам, смех поднимался истошный. На глазах надзирателей и часового «слон», на построение которого прежде уходило много времени, возникал теперь буквально в считанные секунды.

А в это время в цейхгаузе (склад, где хранилась одежда заключённых) другая группа училась быстро и бесшумно обезоруживать часового.

Надо было предусмотреть каждую мелочь, любую случайность. А что, если часовой всё-таки успеет подать сигнал тревоги? Значит, надо было приучить тюремное начальство к громким призывам о помощи. Да, но как это сделать? Искровцы придумали шутливые истязания. «Провинившегося» клали на землю и делали вид, что его порют. Он кричал истошным голосом: «Помогите, убивают, спасите!»

Поначалу на шум прибегали даже надзиратели из других корпусов, но, узнав, в чём дело, снисходительно улыбались: гуляют ребята, ну и пусть себе гуляют.

Отныне крики «помогите, убивают, спасите» никого из администрации не волновали. Баловство всё!.. Пущай балуют.

Кровля высокой тюремной стены была железная. Якорь, зацепившись за железную кромку, издал бы характерный скрежет. Поэтому Бауман придумал специальные концерты. Несколько арестантов, вооружившись мисками, кастрюльками, консервными банками, шумели изо всех сил. В «мелодиях» самодеятельного музыкального коллектива слышалась одна и та же «нота»: звук якоря, зацепившегося за железную кромку.

И к этим концертам начальство было приучено.

За последнее время участились у арестантов именины: то у одного, то у другого, то у третьего… И каждый раз с обильной выпивкой. На месте почётных гостей — дежурные надзиратели, да и о часовом не забывали.

А в это время в соседней камере искровец Валлах скручивал из холщовых простынь прочные верёвки.

Странные привычки появились у некоторых арестантов. Они почему-то решили, что после обеда можно спать во дворе. К такому явному нарушению тюремного устава начальник политического корпуса капитан Сулима отнёсся беспечно. Но затем на прогулочном дворе стал всё время появляться только один арестант — Осип Пятницкий. В подушке его была припрятана лестница с якорем.

Знакомый аптекарь переправил в тюрьму снотворное: двух надзирателей, дежуривших в корпусе, предполагалось усыпить. Но вот беда: никто не знал, какая нужна доза, чтобы усыпить человека. Стали испытывать на себе. Сначала ничего не получалось, но наконец порошок «сработал»: товарищ уснул точно, в полчаса.

На волю сообщили: «Итак: всё, что необходимо сделать в стенах тюрьмы, нами продумано и будет выполнено — каждый же шаг наш за стенами тюрьмы должен быть предусмотрен вами и всё, что случится с нами за этими стенами, лежит на вашей ответственности».

Наступил день, когда в тюрьме всё было готово.

На воле тоже.

Семь раз на окне камеры Левика Гальперина появлялось для «просушки» два полотенца — сигнал: «Сегодня бежим», но каждый раз какая-нибудь непредвиденная мелочь срывала побег.

Так продолжалось больше месяца.

Наконец, в воскресенье 18 августа 1902 года в окне вновь появился сигнал: «Сегодня бежим».

В тот день выяснилось, что у арестанта Басовского именины. Надзирателей пригласили в камеру Мальцмана.

После обильной выпивки один из надзирателей так захмелел, что его положили на койку, заперли дверь камеры на ключ; второй же в это время отправился домой — он жил при тюрьме — попить чайку.

Арестанты высыпали на прогулочный двор. Здесь собрались все беглецы и их помощники. В дальний дворик прошёл с неизменным своим грузом-подушкой Осип Пятницкий. Трое арестантов расхаживали возле часового.

Было весело, как всегда, шумно. Керосиновый фонарь едва освещал лица гуляющих.

Бауман затеял шумный концерт и с воодушевлением лупил в жестяной «барабан».

Неожиданно к играющим подошёл начальник политического корпуса капитан Сулима. Он искал Крохмаля. Неужели опять осечка? Надо отложить побег? Крохмаль шепнул стоявшему рядом товарищу, чтобы он постарался любым путём увести капитана.

Тот бросился наперерез к Сулиме.

— Вы не имеете права забирать книги, я буду на вас жаловаться.

Бедный капитан растерялся. Он, право, не знал, о каких книгах идёт речь. Отстранив арестанта, Сулима продолжал свой путь. На выручку кинулся староста Мариан Гурский.

— Капитан, — сказал он Сулиме, — вас просит к себе заключённый Банин. Вы очень срочно ему нужны. Пойдёмте, я вас провожу.

Сулима знал, что со старостой ссориться не следует, он пользовался большим влиянием среди заключённых. Спокоен староста — значит спокойна тюрьма.

Капитан покорно повернулся и пошёл вслед за Гурским. На площадке первого этажа староста вдруг ударил себя по лбу и вскричал:

— Совсем забыл! Я сейчас, капитан, мигом. Вы поднимайтесь, я сейчас вернусь. — И опрометью кинулся вниз.

Товарищи уже ждали его.

Как только дверь политического корпуса закрылась за Сулимой и Гурским, Валлах неожиданным и сильным ударом выбил у часового винтовку. Тотчас подскочили ещё двое арестантов, быстро связали ему руки и ноги, заткнули рот кляпом, накинули одеяло. От неожиданности часовой даже не сопротивлялся.

В считанные секунды построили «слона». В это время появился Гурский. Взяв у Пятницкого якорёк, он с ловкостью кошки быстро взобрался наверх, с силой вонзил якорёк в стену и в следующую секунду был на воле.

В строгом порядке, один за другим уходили искровцы по лестнице и исчезали во мраке. Волнение было так велико, что Бауман несколько раз срывался. Его бережно поддерживали. Спускаясь на той стороне по толстой верёвке с многочисленными узлами, он сильно ободрал ладони, но главное — отстали подошвы на ботинках. Теперь при каждом шаге они звонко хлопали.

У одного из арестантов, дежуривших в прогулочном дворе, не выдержали нервы. Ему показалось, что из корпуса выскочил Сулима.

— Спасайся! — крикнул арестант и бросился бежать.

В это время Сильвин, державший часового, отпустил его и подбежал к лестнице. Услышав крик товарища и не зная, что произошло, он кинулся в камеру, на ходу порвав паспорт и деньги.

Часовой, которого уже никто не держал, катался по земле, распутывая верёвки. Наконец ему удалось освободить руки. Он дотянулся до винтовки и выстрелил.

Капитан Сулима выбежал из камеры Банина и помчался вниз. Во дворе было пусто.

Часовой бессвязно докладывал, показывая на лестницу:

— Связали… задушить хотели… убежали…

Ударил тюремный колокол.

Минут через двадцать в квартире генерала Новицкого раздался телефонный звонок.

Помощник начальника тюрьмы взволнованно сообщил о побеге.

— Сколько человек бежало? — спросил Новицкий.

На это помощник не мог дать вразумительного ответа.

За стеной беглецы сразу же разделились на несколько групп. У каждой был свой маршрут.

Но так случилось, что почти никто собственным маршрутом не воспользовался. Несколько человек попадали в ямы, перепачкались, потеряли шапки, один даже подвернул ногу, и около него остался Папаша (М. М. Литвинов), который должен был вместе с Бауманом плыть вниз по Днепру.

Бауман тоже изменил первоначально намеченный маршрут. В гостинице его ожидала жена, но явиться к ней в таком виде он, конечно, не мог.

У каждого беглеца, на крайний случай, был адрес Деда. Лет через двадцать после побега Дед вспоминал:

В гостинице оставаться было опасно, и Баумана поселили у одного видного адвоката. Здесь он провёл около двух недель, пока поутихло первое рвение сыщиков. Затем выехал в вагоне первого класса в Вильно и вскоре пересёк границу.

Нетесин, дежуривший у лодки, услышал пароль «Захар». Но из четырёх явился только один беглец. Если раньше было решено плыть по Днепру до Кременчуга, то теперь план изменили. Бобровского перевезли под город на заливные луга, оставив ему удочку и провизию: он должен был изображать рыболова-любителя.

На следующий день, к вечеру, подыскали квартиру и переправили его в город.

Всем бежавшим, за исключением эсера Плесского, удалось в разное время перебраться через границу.

Они встретились в Швейцарии.

Плесский был арестован случайно. Он давал полицейским путаные ответы, а паспорт его при тщательной проверке оказался подчищенным.

Генерал Новицкий прибыл в тюрьму с двумя помощниками. Прошло немало времени, пока, наконец, удалось выяснить, сколько человек бежало и кто именно.

На вокзал был послан жандармский ротмистр предупредить железнодорожную полицию о побеге. На ближайшие станции были отправлены телеграммы.

Увидев верёвочную лестницу, Новицкий решил, что она подвешена здесь для отвода глаз… самими надзирателями. Побег, по его мнению, был совершён каким-то другим способом. Быть может даже, арестантов выпустили через тюремные ворота. А лестница — только ширма, чтобы скрыть истину. Новицкий пригласил опытных экспертов и следователей. Увы, никому из них не удавалось зацепить якорёк столь же прочно. Эксперты заявили, что повесить верёвочную лестницу можно только с помощью деревянной. Её искали по всем закоулкам, но тщетно. Никто из жандармов о «слоне» не догадался.

По приказанию генерала Киев был буквально наводнён шпионами. Обыску подверглись чуть ли не целые кварталы. Но беглецы словно в воду канули.

Только к концу сентября в руках преследователей оказались кое-какие «улики». Охранка перехватила письмо Надежды Константиновны Крупской, адресованное в Киев. Она писала: «Нам ничего не известно про судьбу всех, кроме трёх… Ужасно все здесь беспокоятся и о судьбе Бродяги (партийный псевдоним Сильвина — В. С.) — удалось ли ему? Непременно напишите немедленно и подробно: 1) что с другими? 2) что было потом в тюрьме, были ли какие-нибудь репрессии, аресты? 3) взят ли кто?»

В начале ноября начальник казанского губернского жандармского управления сообщил Новицкому, что Бауман, «проживающий ныне в Берлине, в письме, присланном на днях к отцу, сообщает, что в скором времени намерен переехать на постоянное жительство в Америку».

Ни в какую Америку Бауман, конечно, не собирался. Он вновь водил жандармов за нос, прекрасно зная, что письмо его непременно пройдёт через их руки.

Николай Эрнестович Бауман подготавливал почву для возвращения в Россию.

ИЗ ЗАПИСОК ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОГО АРХИВАРИУСА

Уникальный музей открыт в польском городке Гановка. В этом музее хранятся куски дерева с вросшими в них предметами. Есть там экспонаты с застрявшими пулями, осколками гранат, с вросшей в ствол железной цепью.

Особенно интересен такой экспонат: в ствол дерева врос целый топор с топорищем. Топор много лет назад воткнули в ствол молодого дерева и забыли; дерево из года в год упорно обволакивало железо, и вот весь топор постепенно оказался внутри ствола.

Когда впервые европейцы появились в Австралии, они приметили удивительное животное: оно передвигалось на задних конечностях, а на брюхе у него была сумка, откуда выглядывал малыш.

— Что это такое? — спрашивали пришельцы туземцев.

— Кен-гу-ру, — отвечал каждый из них.

С тех пор удивительное животное называется «кенгуру».

Когда в дальнейшем европейцы изучили местный язык, то узнали, что «кен-гу-ру» означает: «Я не понимаю».

П. Капица ШУРА МАЛЕНЬКАЯ

Владимиру Ильичу, скрывавшемуся в шалаше за озером Разлив, необходимо было тайно перебраться в Финляндию. Но как перейдёшь границу, когда тебя всюду разыскивают шпики Керенского? Следовало что-то придумать.

Выход вскоре нашли. Многие рабочие Сестрорецкого завода, жившие за пограничной рекой Сестрой на территории Финляндии, имели заводские пропуска для перехода границы. Такой пропуск, выписанный на имя Константина Петровича Иванова, раздобыли для Ленина. Срочно потребовалась фотография, на которой Ильич был бы не похож на себя: не имел бы ни усов, ни бороды.

Обращаться к местному фотографу опасно. Решили привезти человека с фотоаппаратом из Петрограда.

Первой фотографировать Ленина приехала работница завода «Айваз». О ней опытный подпольщик Дмитрий Ильич Лещенко в своих воспоминаниях написал:

Ни имени, ни фамилии, ни партийной клички женщины Лещенко не назвал. Кто же она? Как её зовут? Почему именно ей, неумелой, поручили тайно сфотографировать Ленина?

Я выяснил, кто бывал в шалаше у Ленина. За озеро Разлив могли попасть лишь жена рабочего Емельянова, скрывавшего на покосе Ленина, Надежда Кондратьевна, и питерская связная — Александра Токарева.

Фотоаппарат от Лещенко, конечно, получила не Емельянова. Надежда Кондратьевна не имела возможности бросить хозяйство и съездить в Питер, так как ей нужно было накормить, одеть и обстирать семерых детей, да ещё позаботиться о муже и его гостях, скрывавшихся от ареста. Первым фотографом могла быть только Токарева. Но кто это подтвердит? Скромная и отважная женщина никаких воспоминаний не оставила.

Сведения о ней были скудные. В Музее Октябрьской революции знали лишь, что она родилась в 1882 году, в партию вступила двадцати двух лет. Работала на заводах «Айваз» и «Промет».

В партийном архиве сохранилась краткая биография, написанная рукой Токаревой, но и в ней о встречах с Лениным оказалось всего несколько слов: «В июльские дни по заданию партийной организации была живой связью между Питером и Владимиром Ильичём Лениным, находившемся в Разливе около Сестрорецка».

У кого же разузнать подробности? Было известно, что Токарева имела трёх дочерей. Но где их теперь найдёшь? Наверное, все они замужем и носят другие фамилии. Я решил расспрашивать старых питерских большевиков.

Лидия Петровна Парвиайнен, которая сама была связной у Ленина, сказала, что с Токаревой была знакома Мария Николаевна Свешникова. Я немедля позвонил Свешниковой. Та действительно знала Токареву, но посоветовала обратиться к Ивану Евсеевичу Чичерову.

— Он жил у Токаревых, — сказала она. — Знает всю семью. И теперь связан с дочерьми.

Это меня обрадовало. Я поехал на электричке в город Пушкин. На Железнодорожной улице в новом доме разыскал Ивана Евсеевича. Мне думалось, что я увижу старого человека, много испытавшего на своём веку, а мне навстречу вышел седой, но крепкий и бодрый мужчина. Никто не дал бы ему семидесяти двух лет.

— Да, Токаревых знал с шестнадцатого года, — сказал он. — Мой брат — Георгий Евсеевич — по поручениям Центрального Комитета часто ездил из Москвы в Питер. В январе он захватил меня с собой и привёз в дом Токаревых. Дверь оказалась запертой, но мой брат знал, где хозяева прячут ключ. Он нашёл его, открыл дверь и провёл меня в квартиру. В одной из комнат спали три девочки. Нас они не испугались, видно, привыкли к неожиданным гостям. Поезда в те времена чуть ли не сутки шли из Москвы до Петрограда. В пути мы замёрзли и проголодались. Брат стал шарить: нет ли чего поесть? В недавно истопленной печке он нашёл горшок с горячими щами. Мы их съели и улеглись спать. Часа через два вдруг слышу женский голос: «Кто ж это приехал? А-а, Евсеич! Кого привёз?» — «Брата младшего, — ответил Георгий. — Помощником будет».

Мне тогда девятнадцатый год шёл, — вспоминал Чичеров. — Токареву я называл тётей Шурой. Она меня учила, как доставлять на заводы листовки и передавать надёжным рабочим. Однажды я напихал за пазуху несколько пачек, и мы поехали на завод Пузырева. Рубаха у меня была короткой. В конке трясло, подол рубахи выскользнул из-под ремня и… листовки рассыпались по вагону. Токарева не растерялась. «Собирай, растяпа, — говорит, — а то перепачкаешь». Сама помогла мне собрать их и шепнула: «Скорей сходи, а то кто-нибудь прицепится».

— А как выглядела Токарева? Какой была по характеру? — спросил я у Ивана Евсеевича.

— Роста ниже среднего, — ответил Чичеров. — Муж у неё, Николай Иванович, — большой, сильный. Рядом с ним она крохотная. Оба они были преданы партии и отличались удивительным товариществом. Особенно — Шура. Сколько души и доброты было у этой женщины, объяснить невозможно! Меня всегда поражала её щедрость, даже какая-то расточительность. Муж работал токарем, получал немного, а Шура умудрялась кормить семью, угощать нас и носить передачи товарищам в тюрьму. Однажды приходит Николай Иванович с работы и просит: «Достань, Шура, чистое бельё, хочу в баню сходить». А она в ответ: «Ой, Николенька милый, нет у меня чистого. Вчера наших из тюрьмы в ссылку отправляли, я им по паре белья снесла. А тебе ночью выстираю. Завтра в баню сходишь». И муж не укорил её, не рассердился. Такие уж они были люди — всё готовы отдать товарищам. В нужде Токарева не унывала. Хотя жизнь профессиональной революционерки трудна и связана с риском, всё же она сумела сохранить семью и вырастить трёх дочек. Хотите, могу адрес старшей дать?

Я, конечно, с благодарностью записал адрес Клавдии Николаевны. Она, оказывается, своей фамилии не меняла — Токаревой осталась.

Вернувшись в Ленинград, я на следующий же день поспешил на Лиговку. Нужный дом нашёл быстро, но хозяйку в квартире не застал: соседи сказали, что она ушла на партийное собрание.

Я спустился во двор, нашёл Красный уголок и попросил вызвать Токареву. Ко мне вышла рослая, очень полная женщина. Я стал вглядываться в её лицо, стремясь разглядеть черты матери, но тут вспомнил предупреждение Чичерова: «Ростом и внешностью Клава больше походит на отца». Да и сравнивать было трудно. Матери во время революции было тридцать пять лет, а дочери сейчас почти вдвое больше.

Дома она показала мне фотографии матери и отца. С пожелтевших открыток без улыбки смотрели на меня черноглазая, худощавая женщина, а рядом стоял плотный добродушный мужчина.

— Папа погиб в девятнадцатом году под Плюссой, — сказала Клавдия Николаевна. — Его растерзали белогвардейцы. Мать после этого не могла оставаться в городе, она пошла работать в контрразведку, чтобы вылавливать и уничтожать зверей из белой армии.

— А что вы можете вспомнить о днях, когда ваша мама стала связной у Ленина?

— Мама об этом нам не рассказывала. Она строго соблюдала правила конспирации. Но мы знали, что она ездит в лес, потому что всякий раз возвращалась с ягодами или грибами, порой промокшая насквозь и очень усталая. Смутно припоминается и фотоаппарат, привезённый в корзинке из лесу. Жили мы тогда в Озерках. Не раз слышали, как отец наставлял: «Будь осторожней, Шура. Время лихое, погубишь себя и других». Он-то, конечно, знал, к кому она ездит.

Частой гостьей у нас была Женя Егорова — секретарь Выборгского райкома партии, — продолжала вспоминать Клавдия Николаевна. — В апреле она зашла к нам с трёхаршинным куском кумача. Вместе с мамой они белилами написали на нём: «Встречайте Ленина». Папа обтесал две длинные палки и прибил к ним кумач. С этим плакатом они втроём пошли по Выборгской стороне собирать народ. Вернулись только под утро…

Память её сохранила лишь небольшие эпизоды прошлого.

…Девочку уложили спать на диване. Мать занавесила окна и с молчаливым дядей, которого зовут Таёжным, начала мыть маленькие книжечки. Это они химикалиями смывали с паспортов имена и фамилии, а потом вписывали новые.

Клава как-то спросила у матери: почему дядю зовут Таёжным? И мать ответила:

— Он приехал из тайги, потому его так и зовут.

…На Сердобольской у них была квартира из трёх комнат. Вот пришли какие-то люди. Мать, поставив большой самовар на стол, вывела девочек в коридор и, усадив у двери, попросила:

— Пойте нам все песни, какие знаете. Громче запевайте, не стесняйтесь.

Для начала она даже сыграла на своей маленькой гармошке, а потом ушла. Девочки пели, не жалея голосов. Гостей, которые разговаривали вполголоса, никто не мог подслушать.

…Маёвка в Лесном. Утром мама надела девочкам праздничные платьица и послала вместе с отцом собирать шишки для самовара. К отцу, стоявшему на перекрёстке тропинок, подходили какие-то люди, а он им глазами показывал, куда нужно идти.

Оказывается, три девочки в малиновых беретах были сигналом, что поблизости нет полиции и участники маёвки могут без опасений обращаться за справками к мужчине…

Мы больше часа проговорили с Клавдией Николаевной. Вернувшись домой, я разыскал старый блокнот, в котором были давние воспоминания о «шалаше» Николая Александровича Емельянова. Прочитав их, я представил себе, как всё происходило.

Под вечер в калитку емельяновского двора вошла невысокая женщина, державшая в руке старенькую плетёную кошёлку. Одета она была, как одевались вдовы-солдатки: тёмное платье, серый платок, повязанный почти по-монашески.

Емельянов вышел ей навстречу.

— Вас Николаем Александровичем зовут? — спросила гостья тихим голосом.

— Александровичем, — ответил тот, вглядываясь в бледное и худощавое лицо женщины.

Она не отвела взгляда в сторону, а, смотря ему прямо в глаза, сказала:

— Меня прислали передать домашние вещи…

И женщина протянула ему свою кошёлку. Емельянов не взял её, а, указав на скамейку перед сараем, попросил:

— Посидите минутку, я сейчас.

Он прошёл в сарай, поднялся по лесенке на сеновал, где находился Владимир Ильич, и шёпотом спросил:

— Вы знаете эту женщину?

— Впервые вижу, — ответил Ленин. — Но думаю, что это та, о которой писала Надежда Константиновна. Но вы не давайте почувствовать, что я здесь. Побеседуйте, выясните настроение. А потом мы проверим.

Выйдя во двор, Емельянов спросил у гостьи:

— Ну, как там мастеровая гвардия на Выборгской — не унывает после драки с юнкерами и казаками?

— А чего унывать? Каратели к нам не суются, знают, что ноги не унесут. На Выборгской свои порядки… Распоясываться не позволим.

— Если так, то молодцы! Простите, а зовут вас как?

— Шурой.

— А если полностью?

— Шурой Маленькой.

— Так вот, Шура, если ещё раз приедете, то связывайтесь с моей женой. Я вас сейчас познакомлю.

Токарева оставила о себе хорошее впечатление. Но, когда Емельянов съездил в Выборгский райком партии, то вернулся потрясённый.

— Ну и ну! Я-то думал, эта Шура солдатка малограмотная, а она — профессиональная революционерка! — стал рассказывать он Ильичу. — Тринадцать лет в партии! Ещё в пятом году отличилась. Где-то на Забайкальской дороге восставших окружили каратели. За голову вожака награду в две тысячи рублей посулили. Не уйти ему, вся местность войсками оцеплена. Тут Шура Токарева и говорит: «Спасу Петрова, вот увидите. Дайте только двух помощников». Она санитаркой работала. Достала бельевые корзины, уложила в одну Петрова, прикрыла грязным больничным бельём и повезла на подводе к станции. Помощников вырядила в застиранные больничные халаты. Доехали до тупика, а там давай сгружать корзины в санитарный вагон. Со станции урядник прискакал. «Что грузите? — кричит. — Кто разрешил?» — «Бельё из заразного барака на дезинфекцию вывожу», — отвечает Шура. Урядник ткнул саблей в ближнюю корзину, а в другие не стал заглядывать. Кому хочется заразную болезнь подцепить. Понимаете, не испугалась расстрела! — удивлялся Николай Александрович. — А ведь у неё две малых дочки были. Отчаянная!

А Владимир Ильич про себя подумал: «А ведь и ты, Николай Александрович, такой же. Пряча меня от шпиков, рискуешь семьёй в восемь человек». Но вслух этого не сказал, а лишь спросил:

— А кто вам рассказывал?

— Секретарь райкома — Женя Егорова. А ведь с виду и не подумаешь, что Шура такая, — изумлялся Емельянов. — Уж больно неприметная.

— Такая нам и нужна, — сказал Ленин. — За ней шпики не увяжутся.

Владимир Ильич встречался с Шурой Маленькой на покосе за озером Разлив, куда перебрался жить из емельяновского сеновала. Она привозила ему продукты, раздобытые Надеждой Константиновной, и увозила в Петроград статьи и письма. На покосе Токарева долго не задерживалась: прямо из кустов прошмыгивала в шалаш, быстро выкладывала из корзинки то, что привозила, выслушивала устные поручения Ленина и, спрятав на груди полученный пакет, мгновенно исчезала, даже не всколыхнув веток ивняка.

Иногда к шалашу её доставляли в лодке емельяновские ребята, но чаще всего Шура Маленькая добиралась пешком по берегу вдоль озера. Так было безопасней. По пути, чтобы не вызывать подозрений, она собирала на болоте чернику, сыроежки, лисички и подосиновики.

Сенокосное время кончалось. Ночи стали холодными, с болот поднимался пронизывающий туман. Владимира Ильича нужно было переправить в Финляндию. Надежда Константиновна послала Шуру на Лахтинскую улицу и сказала:

— Там тебя встретит Дмитрий Ильич Лещенко. Спросишь у него домашние вещи. Он даст свёрток и фотоаппарат. Расспроси, как надо снимать.

Дмитрий Ильич Лещенко близко сошёлся с Лениным после событий 1905 года. Он скрывал его у себя на квартире, ездил вместе за границу. Они знали друг друга много лет.

Шуру Маленькую Лещенко встретил приветливо. Взяв с полки самый простенький фотоаппарат, он зарядил его и показал Токаревой, что и в какой последовательности надо делать, чтобы получился снимок. Затем Дмитрий Ильич уложил фотокамеру на парики в корзинку и, прикрыв всё заношенным платком, предупредил:

— Только будьте аккуратны, не засветите пластинку.

Шура Маленькая приехала в Разлив в полдень. Пройдя по болоту к шалашу, она разыскала Владимира Ильича в густом кустарнике, где он любил, сидя на чурбане, работать. Поздоровавшись, она вытащила из корзинки парики и сказала:

— Примерьте, какой вам подойдёт. Буду фотографировать.

— А вы умеете? — не без удивления спросил Ильич.

— Не умею, но приходится, — ответила Токарева. — Меня Лещенко инструктировал. Не знаю, как получится.

— Ну, если Лещенко — получится, — уверил Владимир Ильич. — Большой специалист, давно занимается фотографией.

Пока Ленин рассматривал и примерял парики, Шура Маленькая пошла искать удобное для съёмки место.

Треноги у неё не было: «Куда же аппарат установить?» — задумалась Шура.

На берегу озера она приметила песчаный обрыв. «Если установить вон на том валуне, то можно сфотографировать того, кто стоит внизу», — решила Токарева.

Владимир Ильич пришёл фотографироваться в парике и кепке. На нём была русская рубашка и рабочая куртка. Из-под козырька кепки виднелся клок густых волос, спадавших на лоб.

— Ну, как, похож на сестрорецкого рабочего? — спросил он.

— Очень, — ответила Шура. — Я таких металлистов не раз встречала.

— Если похож на многих, значит настоящим Ивановым буду. Где прикажете встать?

— Вот сюда… Нет, чуть левее и ближе, — стала командовать Шура.

Но как она ни ставила Владимира Ильича, лицо его в объектив не попадало, виднелись только кепка и парик.

Оставив аппарат на валуне, Шура спустилась к озеру и попыталась вытащить из воды плоский камень.

— Нет уж, позвольте, — остановил её Владимир Ильич. — У меня сил больше.

Он сам вытащил два тяжёлых камня, отнёс их на указанное место и, став на них, спросил:

— Как теперь?

Шура поглядела в фотоаппарат и осталась довольна.

— Стойте… не шевелитесь! — сказала она.

Закрыв объектив, Токарева, как заправский фотограф, забралась под покрывало и долго копошилась в темноте, вставляя кассету с пластинкой. Наконец раздалась команда:

— Не двигайтесь… снимаю!

Шура сняла с объектива крышку, подержала её несколько секунд и опять водворила на место.

— Готово! — радостно сказала она и выглянула из-под покрывала. От непривычного занятия лицо Шуры покрылось капельками пота.

Владимир Ильич хотел напоить гостью чаем с брусникой, но Токарева торопилась засветло добраться до станции и от угощения отказалась.

Миновав заросли ольшаника, она пошла вдоль озера по намытой полосе песка. Сырой песок был твёрд, проваливался только под каблуками. Идти было приятно.

Прошагав с километр, Токарева заметила впереди приближавшуюся к берегу лодку. В ней было трое мужчин. Шуре пришлось бы пройти мимо них. Не желая с кем-либо встречаться, она повернула к заболоченному лесу. Дойдя до невысоких ёлок, Токарева спряталась за одну из них и стала наблюдать.

Мужчины, сойдя на берег, тремя дружными рывками вытащили лодку на песок и стали сгружать с неё вещи: сачки, удочки, котелки, мешки, ватники.

«Рыбаки, — сообразила Шура. — Видно, заночуют здесь».

Вдруг двое мужчин, взяв топоры, направились в её сторону. «Что им надо? — не могла понять Шура. — Неужели видели, где я спряталась?»

Она покинула ёлочки и бегом устремилась в глубь болота. Прыгая с кочки на кочку, Шура несколько раз проваливалась в холодную чавкавшую жижу. Ботинки и чулки промокли, но она не обращала на это внимания, ей хотелось скорей добежать до густых зарослей и скрыться в них.

По пути Токарева заметила глубокую выемку среди корней низкорослой сосны. Она быстро вытащила из корзинки фотоаппарат, завернула его в покрывало и, сунув под корни, прикрыла мхом. Сама же, отбежав шагов на пятнадцать, легла за высокой кочкой, поросшей кустиками голубицы.

Вскоре на болоте появились мужчины с топорами. Один из них принялся выкорчёвывать гнилые пеньки, другой же ходил меж чахлых сосенок и приглядывался, нет ли на них пожелтевшей хвои. Заметив засохшее деревцо, он повалил его и, не обрубая веток, поволок к озеру.

«Сухостой для костра заготовляют, — поняла Шура и принялась себя корить: — Чего ж ты, глупая, залегла. Уже ушла бы далеко. А теперь не поднимешься, вызовешь подозрение».

И она продолжала лежать на сыром мху.

По краю леса сухостоя было мало. Рыбаки прошли вглубь. Порой они тащили хворост так близко от Шуры, что ей приходилось вжиматься в землю. И тогда она всем телом чувствовала холодную влагу, выступавшую из мха.

За каких-нибудь полчаса Токарева промокла насквозь.

Наконец мужчины покинули лес и разожгли на берегу костёр. Шура бросилась разыскивать спрятанный фотоаппарат. Она его быстро нашла, но, сунув руки под корни, почувствовала, что свёрток намок.

«Заржавеет, испортится, — испугалась Шура. — Надо скорей обтереть».

Кроме платка, завязанного на голове, у неё ничего сухого не было. Сняв его, она быстро обтёрла фотоаппарат, уложила его в корзинку и поспешила покинуть опасное место.

На железнодорожную станцию Токарева пришла ночью. Последний поезд уже готов был к отправке. Найдя вагон, где было только два пассажира, Шура села на пустую скамейку и прижалась в углу. Её мокрая одежда могла вызвать подозрения.

На другой день, получив от Токаревой фотоаппарат, Лещенко проявил негатив и, разглядывая его в свете красной лампочки, огорчённо произнёс:

— Ночь в Африке, сплошная тьма.

Снимка не получилось. Второй раз посылать Шуру не имело смысла. «Придётся отправиться самому, так верней», — решил Лещенко.

Вечером с Приморского вокзала он поехал в Сестрорецк. Там емельяновский мальчик Коля в лодке переправил его на покос.

— Что случилось? — спросил Владимир Ильич.

— С первого захода — неудача, — ответил Лещенко. — Шура не сумела вас сфотографировать.

— Ах, обида, как она старалась! — посочувствовал Ильич. — Сильно огорчилась?

— Да я ей ещё не говорил. Расстроится, наверное.

— Жаль, жаль.

Владимир Ильич пригласил позднего гостя к костру, напоил чаем, попахивающим дымом, и уложил спать в шалаше.

Закоренелый городской житель долго не мог заснуть, а когда вздремнул, его разбудил резкий крик козодоя за шалашом. Не понимая, чей это крик, Дмитрий Ильич поднял голову и прислушался. Крик больше не повторялся.

Уже занималась заря. «Сниму и уеду на первом поезде», — решил Лещенко. Он осторожно тронул плечо Ленина и сказал:

— Вставайте, Владимир Ильич, уже посветлело.

— А?.. Что такое? — спросонья не мог понять Владимир Ильич.

— Пора вставать. Я хочу раньше уехать, чтобы сегодня же отпечатать снимки.

— Ага, понимаю, одну минутку…

Ленин поднялся и, захватив полотенце, зашагал к озеру.

Лещенко думал, что Владимир Ильич почистит зубы и ополоснёт лицо, а он вдруг разделся и с разбегу бросился в воду. Поплавав минут пять, Владимир Ильич вернулся бодрым, повеселевшим.

— А вы не боитесь простудиться? — спросил Лещенко. — Свежо ведь?

— Привык. Нашему брату необходимо закаляться. Советую и вам поплавать. Совсем по-другому будете себя чувствовать.

Натянув на себя сатиновую рубашку, куртку, парик, Владимир Ильич постарался обрести такой же вид, какой у него был, когда его фотографировала Шура.

У него даже похоже спадали волосы на лоб.

Сделав два снимка, Лещенко собрался в путь. Владимир Ильич пошёл провожать его. У тропы он остановился и спросил:

— Вы очень дорожите своим авторством?

— Не понимаю, — недоумённо смотрел на него Лещенко. — О чём речь?

— Ну, если у вас получились снимки, вы сможете сказать Шуре, что это её работа?

— Ах, вот вы о чём! — воскликнул Лещенко. — Ну конечно, с удовольствием, если вам так хочется.

И они заговорщицки пожали друг другу руки.

Отшагав пять вёрст пешком, Лещенко успел на утренний поезд.

В вагоне было немного пассажиров. Дмитрий Ильич благополучно доехал до Новой деревни, и только на перроне вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд человека, стоявшего у газетного киоска. «Шпик», — определил Лещенко.

Не оглядываясь, он поспешил нанять извозчика и сказал ему вполголоса:

— Быстрей гони, получишь двойную плату.

Шпик тоже нанял лихача. И поехал вдогонку не один: в пролётке был ещё какой-то тип в тёмных очках.

«Как быть?» — в тревоге раздумывал Лещенко. Он легко бы мог уничтожить негативы снимков, но не хотелось всё начинать заново.

Вскоре на повороте показался трамвай, выходивший на Каменноостровский проспект.

— Догони вагон, — попросил Лещенко. — Вот тебе рубль.

Извозчик задёргал вожжами, и конь помчался.

На мосту через речку Карповку они поравнялись с трамваем, замедлявшим ход. Лещенко, не раздумывая, прямо с пролётки прыгнул на подножку последнего вагона и стал наблюдать, что будут делать шпики. Те поднялись, что-то кричали своему извозчику, но догнать трамвай уже не могли.

На одной из остановок Лещенко пересел в другой трамвай. Потом, уже за Невой, перебрался в третий. Часа три он ездил по городу, и домой сразу не пошёл, а отнёс аппарат с кассетами к товарищу.

Лишь вечером Лещенко перенёс домой кассеты, проявил негативы и отпечатал снимки.

Утром пришла Шура Маленькая. Передавая ей две фотокарточки, Дмитрий Ильич сказал:

— А недурно получилось, можете стать фотографом.

— Ну, какой из меня фотограф! — смущённо ответила Шура. — Это благодаря вашим наставлениям.

Когда Шура привезла снимки в Разлив, Владимир Ильич внимательно их разглядел и воскликнул:

— Вот, оказывается, какой я Иванов! Похож и не похож. Большущее спасибо. Сегодня же наклею фото на удостоверение… Поставим печать и… покину этот шалаш. Вам больше уже не придётся приезжать сюда. Осточертело, наверно, ведь так?

— Что вы, Владимир Ильич, для вас всегда рада…

Токарева привыкла ездить к Ильичу. Ей вдруг стало грустно оттого, что приходится расставаться, что теперь у него будут другие связные.

Г. Мишкевич В. И. УЛЬЯНОВ (ЛЕНИН) И ИВАН БАБУШКИН

Много лет назад социализм был лишь мечтой. Её вынашивали в глубоком подполье люди лачуг и дымных мастерских, люди, поставившие целью своей жизни ниспровержение самодержавной власти. Это была на первых порах совсем маленькая горсточка борцов. На рабочих окраинах Петербурга рождалась новая и могущественная сила — именно она в Октябре 1917-го потрясла до основания не только старую Россию, но и весь мир! Именно здесь, в столице Российской империи — на Шлиссельбургском тракте, Старо-Петергофском шоссе, Заставской улице, Большом Сампсониевском проспекте, Кожевенной и Косой линиях Васильевского острова — впервые скрестились пути научного социализма и пролетарского движения, сошлись жизненные пути Владимира Ильича Ульянова и его друзей, соратников и единомышленников — питерских рабочих. В подпольных кружках, на тайных рабочих сходках закладывались в ту пору основы Коммунистической партии и занималась заря грядущей пролетарской революции…

В числе тогдашних учеников и соратников Ильича был и мастеровой Семянниковского завода (ныне Невский машиностроительный завод имени В. И. Ленина) Иван Васильевич Бабушкин. Это о нём писал В. И. Ленин: «Всё, что отвоёвано было у царского самодержавия, отвоёвано исключительно борьбой масс, руководимых такими людьми, как Бабушкин».

Петербург для Бабушкина начался весной 1883 года с бакалейной лавчонки в Апраксином дворе, приказчичьих зуботычин и нелёгких четырёх лет жизни «в мальчиках». Потом была болезнь глаз (припухлость век осталась навсегда — она значилась в полицейских документах, как одна из примет «опасного государственного преступника»), тифозная горячка, сумрачная палата в Мариинской «больнице для призрения бедных»… Здесь Ваня Бабушкин познакомился с соседом по койке — бывшим балтийским матросом. Он многому научил «купецкого юнгу». По совету моряка Ваня весной 1887 года переехал в Кронштадт и здесь за четыре года ученичества в казённых торпедных мастерских Кронштадтского порта стал первоклассным слесарем.

Но опостылела Бабушкину казарменная обыденщина морской крепости. Летом 1891 года он вернулся в Питер. Как водится, чтобы поступить на работу, пришлось поставить мастеру угощение. И вот 19 июня 1891 года в табельной книге Семянниковского завода писарь вывел запись о поступлении слесаря Ивана Бабушкина, по рабочему нумеру 323, в паровозно-механическую мастерскую.

Заводская жизнь оказалась нерадостной. Приходилось работать по одиннадцать-двенадцать часов в день. Донимали и «экстры» — сверхурочные работы, за которые никакой платы не полагалось.

Идя после такой «экстры» по Шлиссельбургскому тракту с завода домой, Ваня от усталости засыпал на ходу.

Тракт, словно огромный грязный червяк, пересекал Стеклянный городок, село Смоленское, Фарфоровское, Александровское…

Спотыкаясь о булыжники, молодой слесарь брёл, не разбирая дороги. Двадцать минут, которые тратил Ваня, чтобы добраться домой, казались ему вечностью. Еле передвигая ноги, шёл он по разбитым дощатым мосткам, и чудилось ему, будто плывёт он в лодке по спокойной, заросшей ивняком речушке родного села. И вдруг лодка ударяется о корягу, Ваня приходит в себя. Перед ним фонарный столб. Потирая шишку на лбу, молодой слесарь растерянно оглядывается… Вот, наконец, и квартира. В полном изнеможении, наскоро умывшись и сняв одежду, валится он на койку, чтобы в пять утра, по гудку, снова подняться на работу…

Вскоре Ваня познакомился с товарищами по мастерской. Один из слесарей — Илья Костин, подружившись с Бабушкиным, однажды дал почитать ему листовку, в которой зло высмеивалось самодержавие. Особенно поразили Ваню стихи:

От Костина Бабушкин впервые услышал слово «нелегальная» и узнал о людях, которые сочиняют и тайком распространяют такие листовки.

Илья Костин познакомил Бабушкина с одним из таких людей. Это был токарь паровозно-механической мастерской Сергей Иванович Фунтиков. За большую начитанность, передовые взгляды, окладистую бороду рабочие прозвали его «Патриархом».

От «Патриарха» Бабушкин узнал о делении общества на классы, о классовой борьбе, от него же получил тайком запрещённые книги и листовки. Стремясь во всем подражать Фунтикову, Ваня приохотился к чтению, в нём пробудилось желание учиться. Он не пил, не курил, не принимал участия в драках «стенка на стенку». Вернувшись с работы, он занавешивал окошко, зажигал керосиновую лампу-семилинейку и садился читать. Хозяйке Ваня объяснял: «Рабочий, который не пьёт, не курит и не ходит в церковь, для полиции подозрителен. Вот почему приходится занавешивать окно».

Осенью 1894 года в мастерской разнеслась весть о приёме в вечернюю воскресную школу. Многие мастеровые потянулись на Шлиссельбургский тракт, к дому 65. Там, в трёхэтажном доме, принадлежавшем Корниловым, помещалась школа.

В ту пору в России появилось немало воскресных школ для рабочих, где реакционные учителя забивали головы своих учеников всякой казённой и религиозной дребеденью. Корниловская школа, формально не отличаясь от прочих подобных школ, на самом же деле была совершенно иной. Учителями в ней работали революционеры-марксисты: Надежда Константиновна Крупская, Лидия Михайловна Книпович, Зинаида Павловна Невзорова и другие. Все они были связаны с петербургским марксистским кружком «стариков», руководимым Владимиром Ильичём Ульяновым.

Под прикрытием официальных программ рабочим не только преподавали арифметику, географию, историю, русский язык и химию, но глубоко и умело разъясняли политическую экономию по Марксу, вели антирелигиозную пропаганду, рассказывали о революциях и революционерах.

С жадностью впитывал Бабушкин знания, каждую свободную минуту отдавая чтению.

Глубокой осенью 1894 года Бабушкин при содействии рабочего Василия Шелгунова стал посещать подпольный кружок. В это время за Невской заставой появился новый «лектор» — так рабочие называли руководителей кружков. 24-летнего лектора звали «Николай Петрович».

Это был Владимир Ильич Ульянов.

Новый лектор сразу же пришёлся рабочим по душе. В нём всё было привлекательно: и энергичные жесты, и заразительный смех, и сердечное дружелюбие. Особенно обращало на себя внимание умение нового лектора слушать бесхитростные рассказы мастеровых.

Корниловская школа, занятия в нелегальном кружке Владимира Ильича формировали из ранее забитых и покорных мастеровых активных борцов за пролетарское дело.

В конце декабря 1894 года за Невской заставой разыгрались события, которые в столичных газетах изображались, как «бунт на Семянниковском заводе». Перед рождественскими праздниками рабочим не выдали заработок. Мастеровые пошли к заводской конторе. Там никого не было. Кто-то швырнул в окно снежок, раздался звон разбитого стекла. Проходная подверглась форменному штурму. С улицы и изнутри, с заводского двора, в вывеску с двуглавым чугунным орлом полетели камни, колья. Кто-то поджёг крыльцо дома управляющего заводом Ярковского.

Спешно прибывшие к заводу городовые и пожарные разогнали «бунтовщиков».

Поздним вечером того же дня при участии Бабушкина была составлена листовка о случившемся. Бабушкин сам переписал её, потом текст был оттиснут на самодельном мимеографе и сшит в маленькие тетрадочки. Бабушкин той же ночью разбросал их в мастерских завода.

Утром рабочие читали понятные всем, простые слова листовки: «Возьми стальную пружину, надави её разок да отпусти — она тебя же ударит, и больше ничего. Но всякий из вас знает, что если постоянно, неотступно давить эту пружину, не отпуская её, то слабеет её сила и портится весь механизм… Это надо написать каждому рабочему в своём мозгу… Давить-то нужно, но уж давить, так давить дружней, всем в одну сторону и не отпускать, а то опять ещё больней ударит».

Несмотря на то, что после «бунта» за Невской заставой прокатилась волна полицейских преследований, рабочие уже знали, что где-то в подполье появились надёжные защитники их интересов.

К осени 1895 года разрозненные рабочие кружки были объединены в Петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» — прообраз Коммунистической партии. Одним из выдающихся деятелей «Союза» стал Иван Васильевич Бабушкин.

В декабре 1895-го и в январе 1896 года по Петербургу прокатилась волна жандармских набегов и арестов. В тюрьме оказались более 80 деятелей «Союза борьбы», в том числе Владимир Ильич, Бабушкин, Кржижановский и другие.

Однако ни одиночка, ни полная оторванность от внешнего мира не могли поколебать духа и твёрдости Ивана Васильевича. На допросах он держался стойко, ни единым словом не обмолвился о рабочей организации и её руководителях. Бабушкин знал, что под одной крышей с ним, в камере № 193 петербургской «предварилки», находится и «Николай Петрович». И это придавало бодрости и сил.

Стремясь как-то дать знать о себе на волю, Бабушкин — уже понаторевший в искусстве конспиратора — написал заявление о том, чтобы его личные вещи, оставшиеся на квартире после ареста, были переданы сестре Марии. Так родные узнали, что он жив.

Миновал 1896 год. 29 января 1897 года последовало «высочайшее повеление» о высылке арестованных по делу «Союза борьбы» без суда. Владимира Ильича выслали на три года в село Шушенское Енисейской губернии. Бабушкин получил возможность выбрать себе место высылки, и он назвал Екатеринослав (с 1924 года — Днепропетровск). Выбор был отнюдь не случайным. Ещё в «предварилке» по тюремному «телеграфу» кто-то передал ему совет (уж не Владимира Ильича ли?) выбрать местом высылки этот город. Так Бабушкин очутился в молодом, быстро растущем промышленном центре Юга России.

А дальше было всё так, как учил Ильич: создание кружков, Екатеринославского «Союза борьбы», печатание листовок, выпуск газеты «Южный рабочий» и, конечно, тяжкая, полная опасностей и лишений жизнь профессионального революционера… Все тяготы этой жизни делила с Иваном Васильевичем и его жена — Прасковья Никитична.

Зимой 1900 года Бабушкины, скрываясь от преследования полиции, уезжают из Екатеринослава.

Пятнадцатого июля того же года Бабушкин встретился с Владимиром Ильичём Лениным в Смоленске.

Владимир Ильич приехал в Смоленск 14 июля и остановился в Европейской гостинице. Бабушкин к тому времени уже обосновался в городе, живя здесь на нелегальном положении.

В Смоленске Бабушкин получил от Ильича весьма важное задание — стать «искровским» агентом. В скором времени Иван Васильевич уехал во Владимирскую губернию для ведения подпольной работы среди текстильщиков этого края, прозванного «Русским Манчестером». Бабушкин создавал кружки, распространял «Искру», сам активно сотрудничал в ней. Но «товарищ Богдан» (одна из партийных кличек Ивана Васильевича) был выслежен полицией и 23 декабря 1901 года арестован, а затем отправлен этапом в Екатеринослав.

Здесь его посадили в тюрьму при 4-м полицейском участке. Бабушкину удалось связаться с волей. Он получил спрятанную в колбасном круге пилочку. Перепилив решётку в окне камеры, Иван Васильевич в ночь на 29 июля 1902 года совершил побег. Он решил добраться до Лондона, где жил в то время Ленин. По дороге, в Германии, Бабушкин едва отбился от вербовщика рабочей силы на американские сахарные плантации; и на этот раз спасла находчивость конспиратора: подписав контракт (разумеется, не своей, а чужой фамилией) и получив деньги на дорогу, Бабушкин, не теряя ни минуты, перебрался во Францию, а оттуда в Лондон, где находилась тогда редакция «Искры».

…Миссис Йо, хозяйка меблированной квартиры на Холфорд-сквер, 30, удивилась, услышав стук дверного молотка. Её жильцы — мистер Якоб Рихтер с женой — уехали с утра осматривать Лондон, обещав вернуться не скоро.

Она открыла дверь. На пороге стоял молодой, худощавый человек. Помятый костюм, странная блинообразная фуражка, надвинутая глубоко на лоб…

Бабушкин стоял перед англичанкой, переминаясь с ноги на ногу. Во рту пересохло. Молчаливое обоюдное разглядывание длилось бы неизвестно как долго, если бы Иван Васильевич не решился заговорить первым. Едва переводя дух от волнения, он произнёс:

— Ульянова мне… Владимира Ильича… То есть, мистера Рихтера!

— Йес, мистер Ритчер…

— Значит, здесь?! — воскликнул Бабушкин. Он готов был пуститься в пляс уже от одной мысли, что все злоключения позади, что он на пороге квартиры, где живёт Владимир Ильич! — Где же он? Можно ли видеть его? Сейчас же, сию минуту? Дома нет? Когда будет?..

Миссис Йо жестом пригласила Бабушкина войти. Он очутился в комнате, видимо, столовой, и осмотрелся. Чисто. Уютно. Множество книг, журналов, газет. Посреди комнаты большой овальный стол, у стены диван. Правее дверь в соседнюю комнату.

Иван Васильевич с трепетом и благоговением оглядывал комнату. Так вот он, «искровский» центр, святая святых партии!

Бабушкин присел на краешек дивана. Мерно тикали старинные бронзовые часы. Чистый хрустальный звон наполнил квартиру, словно звучала басовая серебряная струна. Иван Васильевич и не заметил, как склонился на жесткий валик дивана. Журнал выпал из рук…

Проснулся он оттого, что кто-то энергично тряс его за плечи.

— Иван Васильевич, дорогой! Вставайте! Ба-ба, да ты, Надюша, погляди только на него! Он же весь малиновый! Батюшки-светы!

Звонкий, искристый смех и весёлые возгласы привели, наконец, Бабушкина в себя. Секунду-другую он глядел сонными глазами на двух хохочущих людей. Владимир Ильич присел рядышком на диван. Бабушкин не выдержал и тоже расхохотался. Даже невозмутимая миссис Йо, показавшаяся в дверях, и та улыбнулась.

Надежда Константиновна сквозь смех проговорила:

— Ну и уморил, Иван Васильевич! Ай-да причёска, ну и цвет волос!

— А это меня так выкрасили, чтобы полиция не выследила. Да краска-то вылиняла, — смущённо объяснил Бабушкин.

Владимир Ильич, обняв Бабушкина за плечи, подвёл его к окну.

— Дайте разглядеть вас получше, Иван Васильевич. Возмужал… Гм… Морщины возле глаз… А ведь вам нет ещё и тридцати, кажется?

— И похудел, — добавила Надежда Константиновна.

— Отобедаем, Надюша. Баснями соловья не кормят.

Когда с едой было покончено, Владимир Ильич сказал:

— Ну-с, дорогой Иван Васильевич, теперь мы будем внимательно слушать вас. Пожалуйста, как можно подробнее рассказывайте о России. — Ленин придвинул к себе поближе толстую тетрадь в клеенчатом переплёте и вооружился карандашом. — Нам необходимо, архинеобходимо знать о положении в России на месте, из верных рук, именно лично от вас!

За беседой не заметили, как наступила ночь.

— Вот время-то бежит! — ахнула Надежда Константиновна. — Уже четверть второго! Спать, спать, и никаких больше разговоров!

Не скоро уснул в ту ночь Иван Васильевич. Лёжа с закрытыми глазами, он услышал, как Владимир Ильич и Надежда Константиновна на цыпочках подошли к дивану.

— Он ли это? — шёпотом спросила Надежда Константиновна. — Тот ли это Бабушкин, рядовой слесарь Семянниковского завода в Петербурге, ещё совсем недавно ходивший в воскресную школу, а теперь ставший подлинным партийным деятелем?

— Он, он. И не он, — так же тихо ответил Владимир Ильич. — Это, Надюша, новый человек новой России! — В его голосе звучала необыкновенная теплота. — Это и есть настоящий герой нашего времени!..

С паспортом на имя полтавского мещанина Григория Константиновича Шубенко, Иван Васильевич появился в конце октября 1902 года в Петербурге. Поселился он на Охте. Профессию себе Бабушкин придумал вполне подходящую и удобную — агент страхового общества. Это позволяло ему беспрепятственно бывать во всех уголках города, видеться с нужными людьми, посещать явки. А партийная кличка Бабушкину была придумана Надеждой Константиновной Крупской — «Новицкая». Знали его в Питере и как «товарища Богдана».

Примерно через месяц Бабушкин послал Владимиру Ильичу подробный отчёт о положении в Петербургской организации РСДРП. Он сообщал, что сумел уже подобрать на нескольких заводах и фабриках нужных и верных людей, и просил у Владимира Ильича советов на дальнейшее. Владимир Ильич тотчас же ответил «Новицкой» и в конце письма добавил: «Жду ответа и крепко жму руку. Смотрите, обязательно исчезайте при первом признаке шпионства за Вами».

В конце декабря 1902 года Бабушкин писал Ленину в Лондон о новых успехах: влияние противников «Искры» подорвано, сильно возрос спрос на литературу.

Шестнадцатого декабря 1902 года Владимир Ильич писал Бабушкину в Петербург: «Приветствуем энергичное поведение Новицкой и ещё раз просим продолжать в том же боевом духе, не допуская ни малейших колебаний». А в письме к Е. Д. Стасовой в Питер Ильич подчёркивал: «И пока есть у вас Богдан, нельзя и на безлюдье жаловаться». Надежда Константиновна в эти же дни писала товарищам в Киев о том, что Бабушкину необходимо срочно послать новый «платок» (на языке подполья — паспорт), ведь «на нём там теперь всё держится, и если он погибнет из-за документа — прямо позор».

Однако новый «платок» не поспел… 7 января 1903 года Бабушкин был арестован у себя на квартире. Вместе с ним в тюрьму увезли его жену Прасковью Никитичну, четырёхмесячную дочь Лидию (она потом умерла в пересыльной тюрьме) и пришедшего в гости Василия Шелгунова…

На этот раз жандармы не позволили Ивану Васильевичу выбирать место высылки. Он был отправлен по этапу на «полюс холода» — в Верхоянск, на пять лет.

Но и в ссылке Иван Васильевич не сложил оружия. Бабушкин сплотил колонию политических ссыльных в их борьбе с произволом, а когда грянула революция 1905 года, немедленно покинул Верхоянск и помчался в Иркутск, а оттуда в Читу. Здесь он сразу же окунулся в гущу революционной борьбы. Он становится членом Читинского большевистского комитета.

Талант Бабушкина как организатора-большевика развернулся в Чите в полную силу: сказалась великолепная школа Владимира Ильича, которую Бабушкин прошёл за десять лет.

Иван Васильевич выступал на митингах, его можно было увидеть среди железнодорожников в депо Чита—Главная, в солдатских эшелонах, в бурятских аймаках под Читой.

Между тем на восставшую Читу надвигалась гроза: с запада, через всю Сибирь, двигался поезд карательной экспедиции барона Меллера-Закомельского, а с востока, из Харбина, приближались каратели другого барона — Ренненкампфа.

Спешно создавались и обучались рабочие вооружённые отряды. Оружие добывалось тут же на месте: у солдат, возвращавшихся в Россию с Дальнего Востока после позорной русско-японской войны. Так, отряд вооружённых рабочих во главе с Бабушкиным, при поддержке солдат железнодорожного батальона, захватил 13 вагонов с винтовками и запасными частями к ним, 5 вагонов с патронами и артиллерийскими снарядами, а также вагон пироксилиновых шашек. Все эти вагоны были отцеплены от поезда под видом «срочного ремонта букс».

План читинских большевиков состоял в том, чтобы не допустить карателей и вместе с иркутянами дать бой на дальних подступах к Чите. Но этим планам не суждено было осуществиться. 31 декабря 1905 года в Иркутске собрались, под видом встречи Нового года, местные большевики, чтобы обсудить положение. Сходка была выслежена, и все её участники схвачены жандармами.

Иркутским рабочим теперь особенно необходимо было оружие, и читинский комитет решает послать в Иркутск Бабушкина с транспортом оружия.

Шестнадцатого января всё было готово для отъезда в Иркутск.

Но было уже поздно — Иркутск пал… Не доезжая до него, на станции Выдрино, поезд, в котором ехали Бабушкин и его товарищи, был захвачен карательной экспедицией Меллера-Закомельского.

Бабушкина и его друзей втолкнули в теплушку для арестованных, прицепленную в хвосте поезда карателей. На станции Мысовая шестерых большевиков вывели из вагона и погнали прикладами влево от путей, туда, где в белесоватой пелене чернел скалистый берег Байкала.

Впереди шёл Бабушкин, высоко подняв обнажённую, разбитую прикладом голову. Он понимал: ведут на смерть. И он готовился встретить её так, как жил, — бесстрашно.

Грянули нестройно выстрелы. Снег заносил белым пологом тела расстрелянных, среди которых был и 33-летний Иван Васильевич Бабушкин. Это произошло 18 (31) января 1906 года…

Когда Владимир Ильич Ленин узнал о гибели Ивана Васильевича, он написал о нём тёплые, полные глубокой боли слова. Он назвал Бабушкина подлинно народным героем, гордостью партии.

Результаты борьбы нашего народа под руководством Коммунистической партии — замечательный памятник таким героям-большевикам, каким был Иван Васильевич Бабушкин.

Его именем названа одна из прекрасных уличных магистралей Невского района в Ленинграде, парки, Дворцы культуры, улицы, заводы, колхозы, школы в Москве, Ленинграде, Харькове, Вологде, Днепропетровске, Верхоянске, Якутске, Чите, Улан-Удэ, Сыктывкаре. Село Леденгское, где прошли детские годы Ивана Васильевича, теперь село Бабушкино. Город Мысовск, где Иван Васильевич провёл свои последние минуты, теперь город Бабушкин. Воды Тихого океана бороздит теплоход «Иван Бабушкин». Новая ленинградская телевизионная башня — также своеобразный памятник Ивану Васильевичу: ведь она изготовлена на Днепропетровском заводе имени Бабушкина…

Р. Ксенофонтова ТРИ ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ

— С товарищем Лениным я встречался только три раза. Для меня было величайшим счастьем встретиться с ним и пожать ему руку, — так говорил замечательный сын японского народа, всемирно известный революционер Сэн Катаяма.

Он родился третьего декабря 1859 года в глухой горной деревушке на острове Хонсю в большой крестьянской семье. Раннее детство Катаямы прошло в феодальной Японии. В то время школы находились при буддийских храмах; некоторое время мальчик обучался у монахов китайской письменности, читал китайскую литературу и древнюю историю. Только после буржуазной революции 1868 года в Японии появились общеобразовательные школы. В такой школе Катаяма-подросток проучился всего сто дней. Тяжёлые материальные условия семьи заставили его бросить учёбу.

Однако это недолгое пребывание в школе пробудило у него огромный интерес к математике, географии и другим наукам. Катаяма самостоятельно изучает программу начальной школы, а затем, в 1881 году, в возрасте двадцати двух лет уезжает в Токио в надежде получить здесь образование. Эта мечта крестьянского юноши, не имевшего средств для жизни и учёбы, была фантастической. Очень скоро Катаяма сам в этом убедился. В столице найти какую-нибудь работу оказалось необыкновенно трудно и думать об учёбе не приходилось. После долгих мытарств он устроился чернорабочим в типографию. В Японии в то время упорно распространялись слухи о том, что в США образование может получить любой человек. В 1884 году Катаяма решает ехать в Америку.

Жизнь на чужбине оказалась нелёгкой. В США он прежде всего столкнулся с диким расизмом и на себе почувствовал, что такое бесправное положение «цветного». В этих исключительно сложных условиях он прожил двенадцать лет, работал батраком, кухонным рабочим, поваром, поденщиком. Учиться ему удавалось урывками; только упорное желание получить образование помогло Катаяме преодолеть все трудности. В 1895 году он закончил Иэльский университет в штате Коннектикут на северо-востоке США.

В возрасте тридцати семи лет Катаяма с дипломом бакалавра наук вернулся на родину, где мог стать преподавателем, журналистом, редактором или учёным-исследователем и хорошо обеспечить свою жизнь. Но он выбрал трудный и тернистый путь — путь революционера.

В конце XIX века в Японии наблюдался бурный подъём рабочего движения, и Сэн Катаяма фактически возглавил его. С группой товарищей он создаёт первые профсоюзные организации, на свои личные средства издаёт рабочие журналы, на страницах которых в простой и доходчивой форме пытается познакомить японских рабочих с социалистическим движением в странах Европы и Америки. Катаяма принимает участие в организации многочисленных митингов, проводит собрания среди рабочих, совершает агитационные поездки по стране. Много сил и энергии прилагает для образования социал-демократической партии Японии. В годы русско-японской войны Катаяма развернул широкую антивоенную пропаганду. Он писал, что японские и русские рабочие не питают вражды и ненависти друг к другу, и у них нет никаких оснований сражаться друг с другом.

С 1910 года в Японии наступает период чёрной реакции. Профсоюзы были разогнаны, социал-демократическая партия закрыта. Полицейским гонениям подверглись очень многие прогрессивные общественные деятели. И в этих исключительно сложных условиях, неожиданно для бесчинствующей полиции, в Токио вспыхнула забастовка шести тысяч трамвайщиков. Хорошо подготовленная и организованная, она закончилась победой рабочих. Забастовка показала, что реакции не удалось задушить рабочее движение в Японии. За участие в руководстве забастовкой Катаяма девять месяцев просидел в тюрьме. На суде обвинитель в своей речи сказал, что «Катаяма опасный человек, ибо это — тигр в овечьей шкуре, и подлежит высшей мере наказания».

Тюремный режим с его пытками и истязаниями сильно подорвал здоровье Катаямы. После заключения за ним была установлена круглосуточная слежка, газеты и журналы не помещали его статей. Издававшаяся им газета была оштрафована на сумму, уплатить которую он не мог, и она прекратила своё существование. Его семья фактически оказалась лишённой куска хлеба.

По совету и при помощи товарищей Катаяма в сентябре 1914 года эмигрирует в США.

Вначале он поселился в Сан-Франциско, но японский консул и здесь продолжал травлю Катаямы, тогда он срочно переехал в Нью-Йорк. В «демократической» Америке найти работу японцу, считавшемуся «цветным», было нелегко. Несмотря на свои знания и диплом, Катаяма смог работать только грузчиком, уборщиком, полотёром или садоводом. Так этот мужественный человек зарабатывал средства не только на жизнь, но и для революционной деятельности. Он находил время, чтобы писать статьи для прогрессивных журналов, в которых выступал против империалистической войны. Для японцев-эмигрантов он издавал журнал, небольшой по объёму, но на японском языке.

Октябрьскую революцию Катаяма встретил с восторгом, сразу оценив её всемирно-историческое значение. Он организовал группу японских коммунистов. Сотрудничая в американском Бюро Коминтерна, распространял Манифест и Обращение Коминтерна к рабочим всех стран; переслал эти документы также и в Японию.

Кроме этого, он много сделал для объединения американского коммунистического движения и вошёл в состав первого ЦК американской компартии. С 1920 года, преследуемый американской полицией, Катаяма уходит в подполье.

В 1922 году в Советской России по решению III конгресса Коминтерна должен был проходить I съезд трудящихся Дальнего Востока; Сэн Катаяма, являясь одним из его инициаторов и организаторов, покидает Америку и едет в Россию.

В Москву он приехал холодным снежным утром 14 декабря 1921 года. Этот уже пожилой, шестидесятидвухлетний человек с огромным интересом знакомился со столицей молодого социалистического государства. Он до конца своих дней остался жить в Советской России, посильно помогая и разделяя с её населением все трудности жизни того времени. Катаяма хорошо понимал большую значимость для истории всего международного движения событий этого раннего периода становления молодого социалистического государства и оставил свои первые впечатления о них.

Время было тяжёлое; только что окончилась гражданская война, хозяйство в стране оказалось разрушенным, и население полностью ещё не оправилось от страшного голода. Весь облик Москвы хранил отпечаток только что пережитых суровых дней. Дома в городе уже много лет не ремонтировались, стояли выцветшие, с облезлой краской и обвалившейся штукатуркой. Многие из них осели и дали трещины. Мостовые были изрыты ямами. Даже в столице лишь кое-где встречались магазины, в витринах которых выставлялись какие-то старые товары ещё дореволюционного времени. По вечерам в помещениях зажигали керосиновые лампы.

Но жители этого израненного города буквально поразили его. Сэн Катаяма с большим удовольствием встречался и подолгу беседовал с рабочими, крестьянами, красноармейцами; и ни от кого не услышал жалоб. Все были плохо одеты. Нередко красноармейцы стояли на посту в рваной обуви. Не хватало и пищи. А люди, живущие в таких неимоверно трудных условиях, как будто не замечали этого. Они много и весело смеялись; в Москве всюду слышались бодрые песни.

Как всё это было непохоже на Нью-Йорк или Сан-Франциско! Американские города процветали, по вечерам улицы светились электрическими огнями, а магазины буквально ломились от товаров. И тем не менее в глазах многих людей, даже слишком многих, читалась какая-то неуверенность, а порой и скрытое отчаяние. Они не были уверены в себе, в своём будущем.

В Москве 23 декабря 1921 года открылся IX Всероссийский съезд Советов. Сэн Катаяма был приглашён в качестве почётного гостя.

Здесь, на съезде, товарищ Катаяма впервые встретился с Лениным, но ему казалось, что он давно знает этого человека. На формирование мировоззрения Катаямы-коммуниста работы Ленина оказали огромное влияние. Многие из них он знал великолепно. В Америке Сэн Катаяма был одним из организаторов и редакторов прогрессивного журнала «Классовая борьба», на страницах которого печатались статьи В. И. Ленина. Его работу «Государство и революция» Катаяма перевёл на японский язык; высоко оценивая её как программу «перехода от капитализма к коммунизму», он широко распространял её среди японских рабочих-эмигрантов в США и тайно переправил в Японию.

В Нью-Йорке Катаяма был близко знаком со многими русскими революционерами-эмигрантами — В. В. Володарским, Г. Чудновским, встречался по работе с А. М. Коллонтай. Они рассказывали о Ленине как о человеке простом, сердечном и вместе с тем — гениальном организаторе.

И вот на трибуне съезда Сэн Катаяма видит этого удивительного человека, невысокого, с сильными плечами и высоким лбом. Он начал свой доклад — и зал замер. Прежде всего Владимир Ильич указал на упрочение положения молодого социалистического государства, существование которого ещё отказывались признать правительства капиталистов.

Голос Владимира Ильича звучит спокойно, почти не меняется интонация. На трибуне он держится просто и непринуждённо. Последовательно и логично развивает он свою мысль, для доказательства приводя один аргумент за другим.

На этом съезде Ленин особенно подчеркнул важность новой экономической политики, к осуществлению которой только что приступили. Некоторые люди не понимали её сущности и большого значения для восстановления экономики России. Владимир Ильич просто и убедительно показал, что НЭП поможет восстановить разрушенное хозяйство страны.

Владимир Ильич читал доклад почти три часа, не выказывая никаких признаков усталости. Сэн Катаяма не знал русского языка и не мог непосредственно следить за его докладом, но по тому, как слушали Ленина делегаты съезда, понял, что речь идёт об очень важном и близком всем этим людям. В зале всё это время стояла почти гробовая тишина.

После заседания Владимир Ильич принял японского революционера и сердечно пожал ему руку. Это была первая личная встреча Сэн Катаямы с Лениным. Вскоре состоялась и вторая встреча, но уже в несколько иной обстановке.

I-й съезд трудящихся Дальнего Востока открылся 21 января 1922 года и проходил в Москве в Доме Советов. На нём присутствовало 148 делегатов от революционных организаций девяти стран, в том числе Монголии, Кореи, Японии, Китая, Индонезии и др. Его делегаты обратились к В. И. Ленину с просьбой выступить на одном из заседаний. Владимир Ильич по состоянию здоровья сделать этого не мог, но пригласил представителей съезда приехать к нему для беседы.

Вечером группа выбранных делегатов, среди которых был и Катаяма, прибыла в Кремль. Их провели в рабочий кабинет Ленина. Здороваясь, Ленин пожал руку каждому из присутствующих. Выглядел он хорошо, был бодр и приветлив.

С огромным интересом и подробно он расспрашивал об условиях развития революционного движения в странах Азии. Очень чётко и просто изложил также свои взгляды по этому вопросу. И особенно подчеркнул настоятельную необходимость объединить революционные силы в каждой стране и создать единый революционный фронт на Дальнем Востоке. Обращаясь к товарищу Катаяме, заметил: «Вы защищаете единый фронт в дальневосточных странах». Действительно, в некоторых своих статьях Сэн Катаяма выступал за создание единого революционного фронта рабочих Кореи, Японии, Китая, Монголии и Индонезии для борьбы с империализмом на Дальнем Востоке, и в первую очередь — с японским империализмом. Это замечание Ленина свидетельствовало, что, несмотря на свою исключительную занятость, он всё же находил время знакомиться с прогрессивной литературой, издававшейся на иностранных языках.

Беседа длилась долго. В присутствии Владимира Ильича люди чувствовали себя свободно и просто. Своими вопросами и участием он вызывал на откровенность и сам удивительно хорошо умел слушать собеседника.

В конце этой встречи, прощаясь с Лениным и пожимая ему руку, Сэн Катаяма сказал:

— Я слышал, вы покидаете Москву и уезжаете в деревню отдохнуть?

— Да, — ответил Ленин.

— Я бы хотел, чтобы вы спокойно отдохнули и вернулись в лучшем состоянии здоровья!

— Я должен хорошо отдохнуть, я должен работать, все мы должны работать, — ответил Владимир Ильич.

Вспоминая эту встречу, Сэн Катаяма писал, что товарищу Ленину пролетариат обязан упрочением, а в ряде случаев и возникновением коммунистических партий на Дальнем Востоке. Это прежде всего относится к японской компартии.

Во время работы I съезда трудящихся Дальнего Востока, по предложению товарища Катаямы, собралась на своё специальное заседание японская фракция съезда. Она состояла как из представителей революционных организаций Японии, так и из коммунистической группы японцев, проживающих в США. На этом заседании было принято решение о создании Коммунистической партии Японии, разработан её первый Устав и Программа.

Это решение не было неожиданным, а явилось итогом большой и длительной работы, проделанной Сэн Катаямой. Живя в США, он поддерживал тесную связь с многими революционерами на своей родине. В мае 1919 года он специально отправил в Японию верного человека, чтобы провести всю подготовительную работу. И вот, 15 июля 1922 года в Токио в строго конспиративных условиях открылся I съезд Коммунистической партии Японии.

На IV Конгрессе Коминтерна в ноябре 1922 года товарищ Катаяма присутствовал как заочно выбранный делегат (он не выезжал из Советской России) от этой новой компартии. Сэн Катаяма сделал доклад об её Первом Учредительном съезде и внёс предложение признать её секцией Коминтерна. Его предложение единодушно приняли, а Сэн Катаяму избрали членом Президиума исполкома Коминтерна.

На одном из заседаний IV Конгресса Коминтерна он третий раз встретился с В. И. Лениным. Это произошло 13 ноября 1922 года; Андреевский зал Большого кремлёвского Дворца был переполнен, ожидалось появление Владимира Ильича. Когда он вошёл, зал встретил его восторженными овациями, все делегаты встали и пропели «Интернационал».

Проходя на трибуну, Ленин пожал руку каждому из сидевших в президиуме. Сэн Катаяма почувствовал, что пожатие его руки стало уже не таким крепким, как прежде. Это сразу же напомнило ему о тяжёлой болезни Ильича и о том, что выступление на заседании потребует от него огромного напряжения.

Ленин говорил по-немецки, при этом голос его звучал ровно и уверенно. Он великолепно держался и издали казался совершенно здоровым.

В своём докладе он отметил значительные успехи и достижения Советской республики на пути к социализму и показал их большое международное значение.

Речь В. И. Ленина продолжалась около часа; чтобы окончить её вовремя, он несколько раз смотрел на часы.

Слушали Владимира Ильича с огромным вниманием и при полной тишине. После его выступления в зале долго не смолкали аплодисменты.

Пробыв затем некоторое время среди товарищей в президиуме, Ленин встал и пошёл к выходу. И пока он не вышел из зала, все присутствующие на заседании делегаты стояли. Этим они хотели выразить свое безграничное уважение к Владимиру Ильичу.

Это была последняя встреча Сэн Катаямы с В. И. Лениным.

Позже, когда его не стало, товарищ Катаяма одним из первых указал на необходимость собрать воспоминания о Владимире Ильиче.

Он писал, что «каждый, кто встречался с товарищем Лениным в своей жизни, должен рассказать об этом другим — это долг перед партией и революцией». Сам он был первым японцем, лично познакомившимся с Ильичём, и в 1928 году он написал о трёх незабываемых встречах с ним, оставивших глубокий след в его намяти.

До конца своих дней Сэн Катаяма оставался верным делу Ленина. Он являлся одним из руководителей Коминтерна и вёл в этой международной организации большую работу.

Он принимал активное участие в организации в 1922 году МОПРа — международной организации помощи борцам революции. Она помогала политическим заключённым и их семьям во всех странах мира.

В начале 30-х годов нашего века империалистическая Япония развязала первый очаг войны на Дальнем Востоке.

В 1933 году в Германии к власти пришёл Гитлер; появилась реальная угроза распространения пожара войны на страны Европы.

В это время Сэн Катаяма был одним из тех, кто возглавил борьбу за мир во всём мире и по инициативе которых были созваны антиимпериалистические конгрессы в Амстердаме (1932 год) и в Париже (1933 год).

В работе конгрессов Сэн Катаяма принимал самое живейшее участие, показав ещё раз свою верность идеям пролетарского интернационализма.

Пятого ноября 1933 года Сэн Катаяма скончался в возрасте 74 лет в Москве. За день до смерти он оставил своё завещание Коммунистической партии Японии, где особо подчёркивал необходимость крепить неразрывную дружбу с Советским Союзом.

Девятого ноября на Красной площади состоялся большой траурный митинг, и урна с прахом Сэн Катаямы была захоронена в Кремлёвской стене.

Л. Радищев НОЧНОЙ РАЗГОВОР

В пропуске, который выдал ему Дзержинский «на право вхождения в Смольный институт», он был поименован как Джон Реед — согласно английскому правописанию, — а называли его по-разному: товарищ Рид, товарищ Ред (с крепким нажимом на русское «е»). Ему даже нравилось это «Ред», означавшее в переводе «красный», «революционный» — совпадение на редкость удачное.

Здесь, в Смольном, его уже хорошо знали. Часовые, стоявшие снаружи и на внутренних постах, особо уважительно здоровались с американским товарищем, который «пересёк для них земной шар», как было позже о нём сказано.

Часто на площади перед Смольным и в коридорах его останавливали красногвардейцы в чёрных поношенных пальто, с винтовкой через плечо, солдаты в ватниках или плохоньких шинелях, матросы, больше других сохраняющие свой морской «шик».

— Руку, камрад!..

Поздней осенью в огромном, всегда бессонном, всегда освещённом здании невозможно определить время, если не свериться с часами. Круглые сутки не гаснут лампы и кажется, что ни на одну минуту не останавливается людское движение в длинных сводчатых коридорах.

Второй час ночи, а из совнаркомовской приёмной всё ещё не ушли посетители. Это проходная комната, разделённая невысоким барьером, большая часть её — со стульями и деревянным диваном — отдана посетителям. Сейчас здесь, похоже, идёт какое-то совещание: положив на диван неровный сероватый лист бумаги, согнувшись над ним и мусоля карандаш, сидит пожилой человек в кубанке. Его окружили со всех сторон. Кое-кто устроился возле дивана на корточках. Несколько бородачей с дублеными лицами и люди помоложе. Рядом, в углу, сложены их поддевки, шинели, хотя в приёмной вовсе не тепло.

Они так поглощены своим делом, что не замечают Рида, который остановился и вслушивается в гудение их голосов, заглядывает через головы. На бумаге — какие-то столбики цифр, кривые строчки букв. Жаль, что ничего нельзя понять. Он идёт дальше, в секретариат Совнаркома.

Маленькая машинистка с косичками — за своим столиком она почти вровень с машинкой — улыбнулась ему и сразу же снова застучала по клавишам. Горбунов, секретарь Совнаркома, молодой человек в зелёном френче, оторвался от бумаг, подошёл, энергично потряс руку.

— Здравствуйте, товарищ Рид!

Разговаривают они на удивительнейшем языке — причудливой смеси английских, русских, немецких, французских слов, но понимают друг друга неплохо. Рид сообщает, что он «имел говорить с кэмрид Ленин», на что отвечено ему было так: к сожалению, точное время для встречи установить трудно, скорее всего, это будет около двух часов ночи.

— Вероятно, там скоро закончат, — говорит Горбунов, взглянув на дверь, ведущую в кабинет Председателя Совнаркома. — А вы пока посидите… Только на чём, собственно?.. Все свободные стулья взяли туда… Впрочем, одну минуту, — он быстро снимает с табурета, приставленного к столу, груду папок и книг. — Вот вам отличная табуретка!

Рид старательно повторяет «та-бу-ред-дка», а потом спрашивает, нельзя ли узнать, что происходит в приёмной, что там за товарищи и что они пишут?

— Там идёт заседание Совнаркома. Срочное. На ходу. Собрались наркомы земледелия, народного образования, военных и внутренних дел, почт и телеграфов… Серьёзно, товарищ Рид, — Горбунов улыбается, встречая недоумённый взгляд Рида. — Эти товарищи прибыли с Северного Кавказа… В городке с четырёхтысячным населением создали свой Совнарком… Были у Владимира Ильича с просьбой: издать декрет, утверждающий их права, и отпустить средства. Ну, переговоры происходили в атмосфере, так сказать, дружелюбно-весёлой. Владимир Ильич спросил, есть ли у них нарком по иностранным делам? Выяснилось, что внешней политикой занимается сам Председатель Совнаркома… тот, в кубанке, которого вы видели… Работали они, однако, хорошо. Владимир Ильич одобрил, рекомендовал им называться отныне Ревкомом и немедля представить ему бюджетную смету. Одну, между прочим, уже забраковал… Вот они теперь сочиняют вторую!

— О, какой это интерестинг!

Рид пристраивает табурет в углу, садится, кладёт на колени плоский кожаный чемодан, вынимает из кармана блокнот. Ещё не полностью уложен сюда сегодняшний улов. Всё, что происходило теперь вокруг, всё, что он видел и слышал — великое и малое, печальное и смешное, — всё было историей, захватывающей, волнующей, неповторимо-интересной, и он боялся только одного — не упустить бы что-нибудь!

Вот эти наркомы из дальнего угла новой России — как это поразительно, необыкновенно! А эта женщина, которая несколько часов назад сказала на собрании белошвеек: «Пора выбить буржуйчиков из седла их собственности!» А новые деревянные мостки, — по ним он шёл сейчас через полузамёрзшую слякоть до главного подъезда Смольного. Мостки не только удобные, они, можно сказать, и символические: как бы знаменуют solidity, firmness — солидность, прочность новой власти!

А вот эта канцелярия при Совете Народных Комиссаров, с её простыми конторскими шкафами, столами, разномастными стульями, самодельной вешалкой, наскоро прибитой у кабинета главы правительства? Её можно обставить любой, самой великолепной мебелью из любого бывшего министерства, но здесь такое даже представить невозможно…

Дверь из кабинета Ленина открылась. Шумно, точно школьники на перемену, оттуда вышли люди, хорошо знакомые Риду: блеснул сухо протёртыми стёклами пенсне маленький, стремительный Свердлов, прошёл грузноватый Бонч-Бруевич с туго набитым портфелем, Подвойский в солдатской шинели, Дыбенко — огромный чернобородый красавец матрос с задумчивыми глазами, мелькнул медальный профиль Володарского…

Потом на пороге показался Ленин в наброшенном на плечи пальто, приветливо помахал Риду, сказал по-английски: «Ещё минут десять, думаю, не больше!» Горбунов принёс из кабинета освободившиеся стулья, расставил их. Ленин задержался возле его стола, спросил: «Николай Петрович, утренний протокол в порядке?» Горбунов протянул ему исписанный лист.

Большой Эл (так между собой называли Ленина собратья по перу — Джон Рид, Альберт Рис Вильямс, Луиза Брайант, Бесси Битти) изменился с того дня, когда впервые появился в Смольном. Тогда он был бритым, резче выступал широкий, крепкий подбородок, твёрдый, крупный рот. Теперь у него отросла небольшая бородка, усы.

Сдерживая улыбку, Рид вспомнил жалобы Петра Оцупа — петроградского фоторепортёра. Встретив Ленина в Смольном вскоре после Октябрьских дней, Оцуп попросил разрешения сфотографировать его, на что получил такой ответ: «Знаете, лучше подождём, когда я приму свой обычный вид». Судя по рассказам тех, кто давно знает Ленина, он уже приблизился к своему обычному виду, и теперь ему навряд ли удастся уберечься от кремнево-настойчивого Оцупа. «Только не забыть бы попросить снимок, если выйдет дело», — отметил про себя Рид.

Закончив чтение протокола, Ленин положил его на стол, нагнулся, поставил свою подпись и, взяв чистый лист бумаги, сложил его вчетверо, аккуратно оторвал маленький прямоугольник и, всё так же наклонившись над столом, стал быстро писать, подчёркивая некоторые слова.

Написав то, что было нужно, Ленин передал записку Горбунову и повернулся к Риду, сделав приглашающий жест.

В пустоватой угловой комнате с тремя окнами была открыта форточка. По комнате гулял ветер.

— Накурили так, что нечем дышать, — сказал Ленин. — А вы не боитесь, что вас продует?

— Это ветер революции! — серьёзно ответил Рид. — Он не причинит мне вреда!

— Будем надеяться, но всё же отсядем лучше в сторонку.

Верхний свет в кабинете был выключен, зелёный абажур настольной лампы плавал, как луна, в затемнённой комнате. В незанавешенные окна смотрела аспидно-чёрная ночь, и было слышно, как редкие капли дождя постукивают в стёкла.

— Погода имени Достоевского, как называет её моя жена, — сказал Ленин. — Не знаю, нравилась ли ему такая погода, но он так её описывал, что у читателей начинали болеть суставы… А как ваши успехи в изучении языка? — перешёл он на русский.

Риду было известно, что Ленин охотно, даже с увлечением беседует на эту тему. При каждой встрече с ним и его друзьями журналистами Большой Эл обязательно справлялся об успехах, даже устраивал лёгкие экзамены, не забывая при этом добавлять с добродушной усмешкой: «С американцами разговаривать не советую, никакой пользы не будет… всё время говорите, читайте, пишите по-русски!».

Наиболее преуспел по части русского языка Вильямс. «Смотри не сядь на клей!» — напоминал ему Рид известную английскую поговорку. Но Вильямс храбро выступал на петроградских митингах и собраниях, отказываясь от переводчиков. У него имелось испытанное предисловие, которым он широко пользовался. «У нас в Штатах, на диком Западе, — начинал он, — существует ресторанчик, где над пианино прицеплена такая надпись: „Публику просят не стрелять в музыканта! Каждый играет, как умеет!“» Потом, разумеется, он обращался с такой же просьбой к своим слушателям. Однажды это вступление слушал Ленин и вместе со всеми смеялся и аплодировал…

Мысленно сложив очень длинную английскую фразу, Рид стал медленно произносить её по-русски — пока ещё он не мог действовать иначе. Он объяснил, что имеет теперь много журналов со статьями Ленина, его брошюр и книг, — конечно, дореволюционного издания, новых почти нет — и читает их все подряд со словарями.

Ленин весело посматривал на своего собеседника.

— Оцениваю ваши успехи как выдающиеся! Наш язык действительно очень трудный, но и английский не лёгок, вопреки установившемуся мнению. Оба они трудны именно своим богатством, огромностью… Помню Лондон. Англичане, как и мы, вечно спорят, законен ли такой-то оборот речи, правильно ли ударение… носят словарики в карманах, — он хитровато прищурил глаз. — Кстати, товарищ Рид, не считайте сочинения Ленина наилучшим пособием. Почти все они написаны в условиях полицейской цензуры. Мы слишком часто вынуждены были пользоваться языком старика Эзопа… Много иностранных слов, много цитат из иностранных авторов… И, в конце концов, это публицистика. А наша художественная литература? Пушкин, Толстой, Тургенев, Гончаров! Басни Крылова! Их трудно переводить, но какая это прелесть! А Чехов, Горький?

Рид слушал Ленина с наслаждением и в то же время его терзало — да, терзало — тягостное сознание, что он не может записать слово в слово этот разговор. Он несколько раз дотрагивался до кармана, где лежал блокнот. Тренированная журналистская память не подведёт, но лучше, когда в руках карандаш. Достать же блокнот при Ленине, начать записывать — бестактно.

Очень легко представить, как отнесётся к этому Большой Эл. Посмотрит искоса, чуть нахмурится, и если даже не скажет ни слова, всё равно станет ясно, что он думает сейчас про себя: «Мне кажется, что я с вами разговариваю, а не даю вам интервью для печати!»

Так же как он не любит фотографироваться, точно так же не любит он, и когда его записывают «для истории». Опасно начать доказывать ему, что «каждое его слово должно быть сохранено для потомства». Он и от своих секретарей постоянно требует, чтобы выступления на всяческих заседаниях и совещаниях — в том числе и его собственные— записывались покороче: только самое существенное, суть, факты. «Это документы, а не беллетристика!»

Рид украдкой смотрит на часы. Прошло уже больше пятнадцати минут, как он здесь. Необыкновенная, недопустимая роскошь — разговаривать с Лениным столько времени о петроградском климате и о методах изучения русского языка.

Но Ленин сам ведёт беседу, и кажется, что сейчас она и есть самая важная для него. И это не акт вежливости. Эта черта настолько органична, естественна в нём, что вводит иногда в заблуждение некоторых товарищей. Так было, например, ещё с одним земляком Джона Рида — художником Робертом Майнором.

Майнор не раз бывал у Ленина, имел с ним обстоятельные беседы и, восхищённый, воскликнул однажды:

— Товарищ Ленин, у вас, наверно, больше свободного времени, чем у кого бы то ни было?!

— Нет, товарищ Майнор, вы ошибаетесь! — голос Ленина звучал грустно. — Мне всегда его не хватает! Я всегда сожалею, что его приходится тратить ещё и на сон! Досадное несовершенство природы, но, увы, мы не можем полностью его игнорировать!..

Вошёл Горбунов, держа лист сероватой бумаги с неровными краями. Ленин скользнул по ней взглядом:

— Ага, наши приезжие наркомы изготовили новую смету? Давайте-ка её сюда! — он придвинул к себе лампу, взял остро отточенный карандаш. — Ну, опять запросили лишку… Замах поистине республиканский. — Он подумал секунду, что-то перечеркнул, что-то надписал поверх строчек и цифр. — Сделаем вот так… И прошу, проследите сами за всем ходом! Пусть не теряют ни одного лишнего дня, а сразу едут домой. Там у них дел выше головы… И передайте им от меня самые лучшие пожелания!

После ухода Горбунова Рид заторопился, открыл чемодан, вытащил из него пачку газет и с некоторой торжественностью подал их Ленину.

— Для такого случая перейдём к столу, — оживился Ленин, — только форточку предварительно закроем. Вот так… Придвигайтесь ближе…

Медленно, сосредоточенно разворачивал он похрустывающие листы…

Рид следил за ним не отрываясь, на лице его было выражение гордости, торжества: в эти газетные листы, выражаясь возвышенно, вложена и его душа. Теперь он, журналист Джон Рид, не только chronicler, по-русски говоря, летописец. Он ещё и практический работник революции, сотрудник БМРП.

Бюро Международной Революционной Пропаганды печатает брошюры, газеты, листовки на языках воюющих стран, помещает в них переводы речей Ленина, декреты Советской власти о мире и земле, воззвания, обращения, солдатские письма, военные и политические обзоры, и всё это уходит за рубеж.

Вот эти газеты, которые сейчас лежат перед Лениным, изданы на немецком языке. Дело ведётся крупно: тираж «Факела» — полмиллиона.

«Факел» сбрасывают с аэропланов, смельчаки пробираются с ним в расположение германских и австрийских войск через завалы, минные поля, проволочные заграждения. «Факел» уносят с собой тысячи военнопленных, оказавшихся в России и теперь отпущенных на свободу.

— Да, это будет посильнее снарядов, гранат, шрапнели, — Ленин встал из-за стола, быстро прошёлся — почти пробежал по кабинету. — Перетянем у них солдат! Братание — уже такой факт, что все эти Гинденбурги и Людендорфы ничего не сумеют поделать! Не помогут их военно-полевые суды, расстрелы и тюрьмы!

У Рида перехватывает дыхание. Вот так бывает, когда разговариваешь с Лениным. Как будто свыкся — хоть и не надолго — с этим обыкновенным кабинетом и его хозяином — обыкновенным человеком в обыкновенном пиджаке и галстуке. И вдруг мысль-вспышка: это же тот Ленин, который всё дальше и дальше сдвигает необозримо-огромные людские пласты, начавшие своё неодолимое движение.

А он стоит рядом и говорит, поблескивая глазами:

— Братание, штыки в землю! Да!.. Но нужно умело объяснять, чтобы они не бросали оружие. Понадобится… Они ещё сами будут решать вопрос о мире… Как решают его наши солдаты… Агитацию надо ставить шире. Не полмиллиона, а миллионы экземпляров! Бумагу и типографии найдём. Мы ещё не брались за это как следует.

Он достаёт из-под стопы книг, лежащих на письменном столе, несколько газет с названиями, набранными броским жирным шрифтом, и каким-то брезгливым движением суёт их под свет лампы.

— Не угодно ли? «Вечерние огни», «Петроградское эхо» и прочие… Мы разрешили им выходить на условиях ясных и определённых: не вставляйте нам палки в колёса, не распространяйте всяческие подлые и грязные слухи, не клевещите, не разводите панику! А вот вам махровый букет! Здесь вы всё найдёте — вплоть до приглашения германцев и вообще всех желающих занять Петроград и ликвидировать, как они изволят выражаться, «большевистское засилье»… Но мы тоже не дурачки. Мы вправе защищать революцию от этих рептилий! Как раз сегодня я разговаривал об этом с Володарским… Мы их прикроем, а типографии и бумагу отдадим для настоящего дела!.. Скажите, товарищ Рид, вам не ставят никаких… этих, как их? — он щёлкнул пальцами, стараясь припомнить ускользнувшие из памяти английские слова.

По смыслу фразы Рид понял, какие слова требуются, но Ленин предостерегающе поднял руку:

— Нет, нет, сейчас вспомню сам… вот, на языке вертится, — он потёр высоченный лоб и вдруг выкрикнул с каким-то мальчишеским восторгом: — Ага, есть! Вот, пожалуйста, на выбор! Obstacle! Impediment! Hindrance! Препятствие, помеха! Никто не смеет препятствовать в таком деле! А если возникнет что-либо, прошу прямо ко мне!

Зазвонил телефон. Рид встал, но Ленин показал рукою: сидите, сидите!

— Что? — спросил он в трубку. — Сожалеете, что в такой поздний час? Но ведь и вы же бодрствуете? Ни в каком случае! Безусловно обязаны подчиняться! Разъясните им популярно, что все учреждения — все до одного — отныне советские… Мы от них не требуем, чтобы они садились изучать Маркса. Пусть добросовестно исполняют свои обязанности, этого вполне достаточно…

Рид смотрел, как острый грифель бегает по бумаге, оставляя за собой бисеринки букв.

Ленин положил трубку, и Рид опять поднялся. Кажется, что тьма за окнами сгустилась ещё больше. Донёсся металлический скрежет броневика.

— Можно бы пройтись по набережной полчасика, — голос у Ленина звучит устало, — но что-то нездоровится Надежде Константиновне. Простудилась, промочила ноги…

Рид ощущает крепкое пожатие его руки…

В коридорной нише Рид подставил себе стул, подвинул тумбочку, извлёк из кармана пёстрый ситцевый кисет. Мимо волокли что-то тяжёлое, может быть, несгораемый шкаф или пулемёт, звякали котелки, звучали голоса — всё это не задевало сознания. И только почувствовав чьё-то прикосновение к плечу, Рид поднял голову.

Перед ним стоял Горбунов с папкой под мышкой, с длинной, перекрученной телеграфной лентой, похожей на серпантин. Он не удивился, а только улыбнулся:

— Добрый вечер… виноват, доброе утро! А впрочем, чёрт его разберёт, мы тут все путаем, что когда…

В. Нестеров ФЛАГ И ГЕРБ СТРАНЫ СОВЕТОВ

История флагов (знамён, стягов) теряется в глубине веков, и никто не знает, когда и где впервые был поднят флаг и как он выглядел. С развитием человеческого общества и образованием государств флаги приобретали всё большее и большее значение; прикреплённый к древку кусок яркой цветной материи со временем превратился в знак сплочённости и единства; государственный флаг стал символом независимости страны, олицетворением её чести и национальной гордости. Флаг существует вместе с нацией и неотделим от её истории, каждый народ видит в нём образ Родины, её прошлое, настоящее и будущее.

Алый флаг нашей Родины — это символ братской интернациональной солидарности всех тружеников планеты, в нём отражено легендарное революционное прошлое нашего народа. Более чем полвека гордо реет красный стяг на главном флагштоке страны — Большом Кремлёвском дворце.

История революционного красного знамени начинается задолго до Великой Октябрьской социалистической революции. Полагают, что оно впервые было поднято в XVI веке немецкими земледельцами, восставшими против своих господ, а через столетие оно заалело в России в руках участников стихийно возникавших крестьянских восстаний и бунтов.

Высоко поднял красное знамя пролетариат Франции. Впервые оно взметнулось на улицах Парижа в дни июльской революции 1789 года, когда восставшие рабочие, поддержанные крестьянами парижских предместий, штурмом взяли Бастилию. Позднее, в 1831 году, ткачи города Лиона выступили под чёрным знаменем с вытканным на нём лозунгом: «Жить работая, умереть сражаясь!», а через три года те же лионцы, снова поднявшиеся против своих угнетателей, несли алые знамёна.

Затем алые стяги взвились над первыми баррикадами. Изображение баррикады с развевающимся над ней красным знаменем стало символом революции.

Революционный 1848 год — год появления «Коммунистического манифеста» — окончательно утвердил красный цвет как цвет борьбы и свободы. 18 марта 1871 года восставший пролетариат Парижа силой взял власть в свои руки, а через десять дней на площади перед ратушей с трибун, украшенных алыми флагами, была торжественно провозглашена Парижская коммуна. Впервые в истории возникло рабочее правительство и была установлена диктатура пролетариата. И красное знамя, как знамя пролетарской революции, впервые было поднято коммунарами. Это небольшое, пробитое пулями красное полотнище 6 июля 1924 года французские коммунисты передали в дар Советскому Союзу, и сейчас оно хранится в Центральном музее В. И. Ленина.

Когда на международную арену классовой борьбы вступил пролетариат России, алое полотнище тоже стало его боевым знаменем. Впервые оно было поднято молодым рабочим Яковом Потаповым во время политической манифестации рабочих и студентов 6 декабря 1876 года в Петербурге на площади перед Казанским собором. На потаённых лесных полянах, среди распускающейся зелени под яркими кумачовыми полотнищами проходили рабочие маёвки.

9 января 1905 года рабочие Петербурга пошли с прошением к царю, неся его портреты и церковные хоругви, но уже на другой день после жестокой расправы с рабочими на Васильевском острове и в других местах города появились баррикады и красные флаги над ними. Первая русская революция 1905—1907 годов показала, что рабочий класс России должен с оружием в руках бороться за свои права и свободу. И не случайно изображение трёхгранного штыка солдатской винтовки с развевающимся на нём алым стягом стало символом русской революции.

Красный цвет знамён заполонил центральные улицы и площади Петрограда в дни Февральской буржуазно-демократической революции. Участники и очевидцы событий 26—27 февраля вспоминают: «Падали с фасадов зданий царские гербы; улицы цвели алыми знамёнами, звенели песнями, шумели митингами площади… С красными знамёнами, с громом „Марсельезы“ идём к Таврическому дворцу…» И даже такой мелкий, но характерный штрих: на памятнике Екатерине II, в сквере перед Александрийским театром, к простёртой руке царицы кто-то прикрепил алый флаг!

Около ста тысяч солдат и рабочих принимали участие в демонстрации 20—21 апреля 1917 года. Это было первое после Февральской революции открытое столкновение борющихся классов, начало тех бурных демонстраций и ожесточённых схваток, которыми были наполнены последующие месяцы. 18 июня многолюдные колонны демонстрантов шли к Марсову полю; над бесконечными людскими потоками реяли знамёна с большевистскими лозунгами «Вся власть Советам!», «Долой десять министров-капиталистов!», «Контроль рабочих над производством!».

И снова твёрдой поступью шагал питерский пролетариат; у рабочих красные повязки, у работниц — алые шарфы, а на знамёнах: «Вооружение всего народа и рабочих прежде всего!», «Хлеба, мира, свободы!».

Свобода была добыта с оружием в руках под орудийный салют «Авроры» штурмом Зимнего дворца.

И ещё раз сменился лозунг на красном знамени революции: вместо «Вся власть Советам!» на полях гражданской войны запламенело: «За власть Советов!».

Великая Октябрьская социалистическая революция утвердила красное знамя государственным флагом первого в мире социалистического государства. 14 апреля 1918 года ВЦИК особым декретом провозгласил, что флагом Советской России является алое полотнище, на котором начертано: «Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика», а его образец был узаконен первой Советской конституцией 10 июля 1918 года.

С образованием в декабре 1922 года Союза Советских Социалистических Республик появился и Государственный флаг СССР, утверждённый Конституцией от 6 июля 1923 года. Наконец, 19 августа 1955 года было утверждено специальное Положение, где сказано, что Государственный флаг нашей страны представляет собой алое прямоугольное полотнище, длина которого вдвое больше ширины; в верхнем углу у древка сверкают золотые серп и молот, а над ними красная пятиконечная звезда, обрамлённая золотой каймой.

Флаг РСФСР отличается от флага СССР только тем, что у древка по ширине полотнища проходит синяя полоса. Подобные отличия имеют и флаги других союзных республик.

Наш флаг красный. Владимир Ильич Ленин говорил, что цвет нашего знамени означает борьбу против эксплуатации человека человеком.

На государственном флаге нашей Родины золотом горят перекрещенные серп и молот — эмблема первого в мире государства рабочих и крестьян, а красная пятиконечная звезда — это символ пролетарского единства пяти континентов.

Герб, как отличительный знак государства, во всём равнозначен флагу страны.

Гербы, как и флаги, имеют многовековую историю. В средние века даже возникла особая наука — геральдика, занимавшаяся изучением гербов, их систематизацией, расшифровкой изображаемых на них символов и девизов.

Первой низшей ступенью считались личные гербы, украшавшие шлемы полководцев и доблестных рыцарей, а честь герба защищалась мечом и кровью. Затем появились фамильные и родовые гербы, которые передавались по наследству, и изменить рисунок, убрать или добавить какой-либо знак на них было чрезвычайно трудно.

Существовали и существуют гербы городов, иногда простые, но чаще замысловатые; одни основаны на реальных исторических фактах, другие — на верованиях и легендах.

Так, старинное предание рассказывает, что однажды Ярослав Мудрый, выйдя из леса к Волге, увидел небольшое поселение и направляющуюся к нему медведицу. Не раздумывая, бросился он вдогонку, храбро напал с мечом на страшного зверя и в единоборстве одолел его. Не ведал князь, что жители этого лесного края почитали медведя священным животным. И вот то ли в память об опасной схватке, то ли во искупление своей вины за убийство священного животного, князь повелел заложить на берегу Волги город Ярославль, а на его гербе и по сей день изображается стоящий на задних лапах медведь с алебардой.

На гербе Перми тоже изображён медведь, но стоящий на четвереньках, а на гербе города Горького (Нижнего Новгорода) —лось, что также объясняется поклонением древних жителей этим животным.

Герб Казани украшает сказочный крылатый змей, который, по старым татарским поверьям, царствовал в том краю.

На гербе Москвы вначале был изображён белый конь на красном поле, а через десять лет после знаменитой Куликовской битвы на печати великого князя Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского, появляется всадник, пронзающий копьём змееподобного дракона, который воспринимался как образ русского воина, защищающего родную землю от врага. При царе Алексее Михайловиче и после него московский герб изображался на груди коронованного двуглавого орла, являвшегося государственным гербом царской России.

После победы Октября, в середине 20-х годов, появился новый единый герб Москвы и Московской области.

Идея этого герба возникла в начале 1924 года. Детальная разработка эскизного проекта была поручена архитектору Д. Осипову. Исполненный им рисунок герба был рассмотрен и утверждён 22 сентября 1924 года.

«Изображённый на сем листе рисунок утверждённого герба, — писал Осипов, — состоит из следующих элементов: а) в центральной части в овальный щит вписана пятиконечная звезда. Это победный символ Красной Армии; б) обелиск на фоне звезды, являющийся первым революционным монументом РСФСР, поставленный перед зданием Моссовета в память Октябрьской революции. Это символ твёрдости Советской власти; в) серп и молот — эмблема рабоче-крестьянского правительства; г) зубчатое колесо и связанные с ним ржаные колосья, изображённые по овалу щита, являются символом смычки города с деревней, где колесо с надписью „РСФСР“ определяет промышленность, а ржаные колосья — сельское хозяйство; д) внизу, по обеим сторонам изображены эмблемы, характеризующие наиболее развитую промышленность Московской области: слева наковальня — это эмблема металлообрабатывающего производства, справа челнок — текстильного производства; е) внизу, под надписью „Московский Совет Рабочих, Крестьянских и Красноармейских Депутатов“, изображённой на ленте, расположена „Динама“ — эмблема электрификации».

Единый герб Москвы и Московской области был введён 27 февраля 1927 года.

А теперь расскажем ещё о гербе Санкт-Петербурга, который с 1712 года без указа и какого-либо официального объявления стал столицей русского государства.

Губернские гербы, и в их числе санкт-петербургский, были утверждены летом 1729 года. На красном эмалевом поле геральдического щита перекрещивались два расположенные по диагонали, лопастями вверх, серебряные якоря и вертикально поставленный жёлтый скипетр.

Одно из наиболее ранних изображений этого герба сохранилось на известных перспективных планах молодой Северной столицы, исполненных М. Махаевым и изданных в 1753—1754 годах. Этот же герб, но с добавлением лежащей перед щитом женской фигуры, олицетворяющей Неву, был помещён на пробном пятаке 1757 года. В медальерном искусстве герб Санкт-Петербурга впервые был изображён на бронзовой медали с видом на Дворцовую площадь и временно сооружённые на ней в 1766 году катальные горы.

В царствование Екатерины II гербы губернских и областных городов (исключая древнерусские) были пересмотрены, частично изменены, добавлены новыми. Новый герб Санкт-Петербурга, введённый в 1781 году, мало чем отличался от прежнего, только скипетр стал золотым да над щитом появилась императорская корона. В 1878 году герб столицы и Санкт-Петербургской губернии был дополнен украшениями и позже не изменялся.

На червлёном щите золотой императорский скипетр на серебряных, косвенно накрест положенных двухлопастном морском якоре и трёхлопастном речном якоре-кошке. Щит увенчан императорской короной и окружён золотыми дубовыми листьями, с переплетающей их Андреевской лентой. Якорь и кошка напоминали, что Санкт-Петербург был основан как морской и речной порт; корона и скипетр указывали, что город был столицей.

Изображение герба С.-Петербурга и сейчас можно видеть на здании бывшего Сената; а над главным входом в здание Государственного музея этнографии народов СССР помещены государственный герб царской России, слева от него — московский, справа — с.-петербургский и ещё целый ряд других.

В настоящее время разрабатывается проект нового советского герба для Москвы и ставится вопрос, иметь ли герб Ленинграду.

Но если город и даже столица могут обойтись без герба, то государству он необходим, так как изображается на печатях, денежных знаках, официальных бланках и пр.

После Февральской революции пришедшее к власти Временное правительство сохранило старый герб и только удалило короны с двуглавого орла и другие мелкие атрибуты самодержавия. Молодая Советская Республика поначалу не имела своего герба, и советские учреждения некоторое время были вынуждены употреблять изображение развенчанного двуглавого орла! Но всем было ясно, что нужен новый советский герб.

В январе 1918 года В. И. Ленин дал указание срочно изготовить единую государственную гербовую печать. А в марте проект советского герба для печати первого в мире рабоче-крестьянского государства был разработан и представлен А. Н. Лео, художником петроградской типографии, ныне носящей имя первопечатника Ивана Фёдорова.

Рисунок герба принесли показать Ленину. В. Д. Бонч-Бруевич, в то время управляющий делами Совнаркома, вспоминал: «Внешне герб сделан был хорошо. На красном фоне сияли лучи восходящего солнца, обрамлённые полукругом снопами пшеницы, внутри которых отчётливо виднелись серп и молот, над гербом главенствовал, словно настораживая всех, отточенный булатный меч…

— Интересно! — сказал Владимир Ильич. — Идея есть, но зачем же меч? — и он посмотрел на всех. — Мы бьёмся, мы воюем и будем воевать, пока не закрепим диктатуру пролетариата и пока не выгоним из наших пределов и белогвардейцев, и интервентов, но это не значит, что война, военщина, военное насилие будут когда-нибудь главенствовать у нас. Завоевания нам не нужны. Завоевательная политика нам совершенно чужда: мы не нападаем, а отбиваемся от внутренних и внешних врагов; война наша — оборонительная, и меч не наша эмблема… Из герба нашего социалистического государства мы должны удалить меч… — И он тонким чёрным карандашом зачеркнул его…»

Ильич поставил на рисунке свои инициалы и сказал, что нужно предварительно утвердить проект, а затем ещё раз обсудить на Совнаркоме. Вскоре Лео представил новый, исправленный, эскиз. На этот раз в кабинете Ленина присутствовал скульптор Н. А. Андреев, который принял участие в обсуждении нового проекта и даже несколькими штрихами подправил его.

Впервые «молоткастый, серпастый» символ рабоче-крестьянского государства появился на красных флагах и транспарантах в празднование 1 Мая 1918 года в Москве на Серпуховской площади и в колоннах демонстрантов.

Окончательно проект нового герба для советской печати завершил гравёр Д. В. Емельянов, он вырезал штемпель, и в мае по нему были изготовлены первые пробные печати и бланки. Окончательно герб и печать были утверждены 14 июня 1918 года на заседании Совнаркома.

10 июля V Всероссийский съезд Советов принял Конституцию Советской России, а с нею и государственный герб: «На красном фоне в лучах солнца изображены крест-накрест золотые серп и молот, рукоятками книзу, окружённые венцом из колосьев с надписью „Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика“ и призывом „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“».

26 июля В. И. Ленин писал Кларе Цеткин: «Мне только что принесли новую государственную печать. Вот отпечаток». — И тут же на листе он ставит оттиск с гербом и надписью «Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика» (а до этого на печатях Совнаркома стояли лишь два слова: «Власть Советов»). Из всех личных писем Ильича это, надо полагать, единственное, «заверенное» гербовой печатью!

Так у молодой Советской Республики появились свои отличительные государственные знаки — герб и государственная печать.

3 августа на заседании Совнаркома было вынесено постановление, обязывающее все советские учреждения иметь новую гербовую печать.

С образованием 30 декабря 1922 года Союза Советских Социалистических Республик появилась необходимость в изменении на гербе и печати надписей и изображения. За разработку нового проекта взялись сразу несколько художников. Лучшим из представленных эскизов был признан проект картографа и графика В. П. Корзуна, созданный им при участии работника «Гознака» В. Н. Адрианова и завершённый художником И. Н. Дубасовым.

22 сентября 1923 года новый проект герба СССР был утверждён секретарём ЦИК СССР А. С. Енукидзе; по его предложению над гербом была добавлена сияющая пятиконечная звезда.

Однако свой нынешний вид герб приобрёл только в 1956 году, а в его художественном завершении приняли участие художники «Гознака»: С. А. Поманский, И. С. Крылов, С. Н. Новский, П. М. Чернышев.

В статье 143 Конституции СССР сказано: «Государственный герб Союза Советских Социалистических Республик состоит из серпа и молота на земном шаре, изображённом в лучах солнца и обрамлённом колосьями, с надписью на языках союзных республик: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“. Наверху герба имеется пятиконечная звезда».

Наш герб прост, выразителен, величав. Он олицетворяет братство людей труда, единство, силу и могущество Страны Советов.

Каждая из союзных республик тоже имеет свой герб.

На гербе РСФСР девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» написан только на русском языке, а на гербах других союзных республик — на языке республики и русском, что является признанием великой роли русского народа в братском содружестве народов нашей страны.

Советские гербы символизируют новый общественный строй: серп и молот на них являются эмблемой мирного труда и подчёркивают, что СССР — это государство рабочих и крестьян, что власть в нём принадлежит трудящимся; колосья пшеницы — символ плодородия и изобилия; восходящее над земным шаром Солнце символизирует светлое будущее человечества, а пятиконечная звезда — это символ пролетарского единства пяти континентов.

О. Туберовская ТРИ МОНУМЕНТА СЛАВЫ

Памятники эти возведены не на шумных городских площадях в честь какого-нибудь полководца, правителя, учёного или поэта, нет: возникли они на местах былых сражений, у братских могил, среди новых садов и парков, чтобы прославить в веках бессмертные подвиги многих сотен и тысяч безымянных героев, отдавших жизнь за свободу Отчизны, за счастье человечества.

Величественные и строгие, эти памятники — итог творческого труда целой армии художников и строителей — рождаются в содружестве многих искусств и поэтому ещё сильнее воздействуют на наши мысли и чувства.

Весной 1917 года по решению Петроградского Совета на Марсовом поле был заложен первый в нашей стране революционный памятник. Здесь в одной братской могиле были торжественно похоронены борцы за свободу, участники уличных боёв, безвестные жертвы революции. Авторами этого памятника были архитектор Лев Владимирович Руднев и народный комиссар (министр) просвещения — писатель, поэт и учёный Анатолий Васильевич Луначарский. Архитектор Руднев стал впоследствии академиком архитектуры, он выстроил одно из самых больших зданий Москвы — высотное здание Московского государственного университета на Ленинских горах, а в Варшаве — величественный Дворец культуры и науки. В 1917 году Руднев был ещё молодым зодчим, и работа над памятником стала его первой самостоятельной работой. Понятно, с каким увлечением приступил он к выполнению этого ответственного задания.

Руднев сам был очевидцем похорон героев. Он наблюдал, как с пением революционных песен целый день шли к Марсову полю колонна за колонной рабочие разных районов города, как под звуки оркестра опускали они обтянутые кумачом свинцовые гробы в общую братскую могилу и, прощаясь с товарищами, устанавливали вокруг неё знамёна, втыкая их в рыхлую землю. Уже смеркалось, когда последний, сто восьмидесятый, гроб был опущен в могилу. К этому времени знамёна всех районов столицы стояли уже почётным караулом вокруг братской могилы. Этот образ выстроившихся в каре (в виде квадрата) знамён запечатлелся в воображении молодого зодчего.

«А что, если бы эти тысячи охваченных скорбью людей принесли на поле не знамёна, а большие глыбы камня, — думал зодчий, — и выложили бы из этих глыб каменное каре вокруг могилы товарищей. Какой получился бы величественный монумент!»

Так родилась идея памятника жертвам революции. Как когда-то знамёна, стоят на страже у могилы борцов тяжёлые гранитные блоки, сложенные уступами, образуя массивную стену. В стене проёмы, открывающие доступ к месту захоронения. Торцовые части стен заканчиваются гранитными стелами, на стелах выбиты надписи, посвящённые павшим героям. Их сочинил второй автор памятника — нарком просвещения А. В. Луначарский. Всего надписей — восемь, величественных и суровых, как сама революция. Вот одна из них:

Памятник борцам революции был открыт 7 ноября 1919 года. Вскоре здесь были высажены сотни деревьев и цветущих кустов, и Марсово поле превратилось в место отдыха и прогулок ленинградцев. Несколько лет спустя по углам памятника на высоких древках были подняты алые флаги, а в день сороковой годовщины Октябрьской революции в центре памятника, в каменной чаше, зажжён вечный огонь.

Так, в союзе поэзии и архитектуры, был создан в Ленинграде (тогда Петрограде) первый в стране революционный памятник. Суровый и мужественный, он оставляет неизгладимое впечатление.

Не менее волнующее впечатление производит мемориальный ансамбль на северной окраине Ленинграда, на Пискарёвском кладбище, воздвигнутый в честь героев — защитников города на Неве.

Девятьсот дней жестокой блокады стояли они на своём посту — и с оружием в руках, и в цехах заводов. 470 тысяч героев стали жертвой бомбёжек с воздуха, артиллерийских обстрелов и голода. 470 тысяч героев покоятся вечным сном на «торжественном поле» братского Пискарёвского кладбища. Создать памятник, достойный беспримерного подвига полумиллиона героев — такая задача в первые же послевоенные годы была поставлена перед ленинградскими зодчими А. В. Васильевым и Е. А. Левинсоном.

Прибыв на поле братских захоронений, зодчие уже с первого взгляда поняли всю сложность предстоящей работы. Братские могилы были неравномерно расположены по всей территории. На месте бывшего песчаного карьера образовался пруд. Небольшие кустарники и одинокие чахлые деревца разбросаны по большому пространству кладбища. Самым же сложным, пожалуй, была необычайная широта, необычайный простор участка, занимавшего 26 гектаров (больше чем вдвое превосходившего территорию известного всем Летнего сада), к тому же имевшего довольно сильный уклон вниз — на север от шоссе (теперь — проспекта Непокорённых), где, по заданию, надо было устроить вход на территорию памятника.

И здесь, на этом неровном, изрытом оврагами пустыре, предстояло возвести монумент, достойный архитектуры Ленинграда, города, где возводили свои торжественные здания великие зодчие прошлого.

Евгений Адольфович Левинсон был тонким знатоком ленинградской архитектуры. В городе Пушкине (бывшем Царском Селе) он построил после войны новый железнодорожный вокзал, отделка которого — широкие арки, уютные дворики, тщательная обработка стен — живо перекликалась с архитектурой пушкинских времён. Впоследствии зодчий создал станцию ленинградского метро «Автово» с дорической колоннадой и куполом спокойных очертаний. Но как решить задачу создания памятника, созвучного архитектуре города и в то же время глубоко современного, в таких грандиозных масштабах и к тому же в очень неблагоприятных условиях?

Много вариантов создали зодчие, прежде чем остановились на решении проложить от самого входа через всё поле братских могил широкую прямую аллею и завершить её монументом. Первоначально это должен был быть обелиск из прозрачного хрусталя. В любую погоду он мог бы принимать цвет ленинградского неба и радовать глаз своими лёгкими очертаниями. За обелиском предполагалось возвести невысокую стену, из-за которой поднимались бы стройные тополя, завершая своими кронами перспективу памятника. Но мы знаем уже, что территория кладбища имела значительный уклон вниз от входа. Архитекторы умело использовали этот недостаток участка и сделали его своим союзником: у самого входа они создали смотровую площадку-террасу, откуда открывался вид на всё необъятное траурное поле, на воздвигнутый вдали обелиск. Вход на террасу оградили двумя павильонами, украшенными не колоннами, а простыми столбами-пилонами. Эти два павильона обрамляли главный вход на территорию памятника. Так постепенно возникали основные звенья проекта: входная терраса с павильонами, высоко поднятая над всей территорией; широкая, прямая как стрела аллея, по обе стороны которой легли зелёные квадраты братских могил, и, наконец, нижняя площадка с монументом — сперва обелиском, а затем — со статуей Матери-Родины, величественной и торжественной, с гирляндой дубовых и лавровых листьев в руках. Так в окончательном варианте памятника как полноправный участник рядом с архитектурой возникло искусство скульптуры.

И не только скульптуры. В создание памятника включились работники многих других искусств, однако ведущая, организующая роль осталась за архитектурой. Чёткие линии ансамбля своим спокойным ритмом придавали ему торжественное звучание.

Начнём же знакомство с памятником от входных павильонов. На их стенах читаем нанесённые на камень слова: «Вам, беззаветным защитникам нашим… Гордым героям бессмертная слава!» Так мысль поэта, строгая и простая, изложенная белым стихом, повествует о назначении памятника, помогает замыслу зодчих.

Вступим в любой из двух павильонов. Здесь царит таинственный полумрак. Постепенно глаза привыкают, и навстречу из темноты выступают трагические образы девятисотдневной блокады, ставшей в наши дни историей и славой родного города. Вот — полуразрушенный трамвай, до самых окон занесённый снегом… Вот женщины в ватниках на крыше дома, готовые тушить фашистские бомбы-зажигалки… А рядом танк — тяжёлый и грузный — ползёт на фронт мимо Нарвских ворот… Скудный огород разбит в когда-то нарядном сквере у Исаакиевского собора… Истощённые, скорбные липа жителей, пустынные улицы, витрины магазинов, забитые досками; памятники, скрытые под земляными холмами, скелеты разрушенных бомбардировкой домов, зияющих дырами окон, чёрных и страшных на фоне ночного неба, изрезанного лучами прожекторов… Так рассказывает о подвиге Ленинграда ещё одно искусство — искусство документальной фотографии: большие снимки, подсвеченные из скрытых источников. Над ними цифры: 107 158 фугасных и зажигательных бомб, 150 000 артиллерийских снарядов обрушил враг на прекрасный город, сея гибель, разрушение и смерть. И самая страшная цифра: 470 000 погибших.

Из мрака, от трагических образов грозовых блокадных лет выходим на светлую террасу памятника. Шумят молодые липы вокруг прозрачного водоёма: сквозь водную гладь просвечивает выложенный из камня факел, — мозаичная, вечная живопись, вкрапленная в чёткие ритмы архитектуры. В центре террасы, в глубокой чаше, облицованной чёрным полированным мрамором, пылает неугасимый огонь славы. Отсюда открывается вид на огромное поле братских могил. Ряд за рядом, как воины в боевом строю, выстроились зелёные квадраты могил-курганов.

Мы собственными глазами видим всё величие жертвы и подвига полумиллиона людей… Вниз, на печальное поле ведёт пологая лестница. Идём по устланной гранитными плитами широкой аллее — мимо зелёных намогильных холмов. На каждом каменный блок — памятная плита с датой грозных блокадных лет: 1942, 1943, 1944…

Медленно приближаемся к статуе Матери-Родины. Кажется, сама она движется нам навстречу, осеняя поле гирляндой из бронзовых листьев. Величественная и скорбная, спокойная и торжественная — такой изобразила Родину талантливый скульптор Вера Васильевна Исаева. Позади статуи, на замыкающей перспективу стене, выбиты в камне шесть рельефов, воплощающих в искусстве резца эпизоды далёких и славных исторических дней: борьбу, гнев, тревогу и стойкость защитников Ленинграда! А в центре стены — надпись: тридцать поэтических строк Ольги Берггольц. Это и рассказ, и поэма, и ода славным гражданам Ленинграда — защитникам города на Неве:

Эти мужественные слова заканчивают рассказ о подвиге, изваянный в камне и отлитый в бронзе монумента.

Но мы всё ещё не назвали всех искусств, прославляющих погибших героев. Вместе с поэтическим словом их славит искусство музыки: звуки оркестров, голоса хоров звучат над торжественным полем. Двойной алой лентой пылающих роз украшена трёхсотметровая главная аллея кладбища, широкий простор поля окаймлён густолиственными тополями, своей зеленью смягчающими строгость архитектурных линий. Монумент Родины широким кольцом окружают молодые берёзки, а справа и слева, на площадке перед стеной, печально опустили ветви два плакучих вяза. Эта стройная волнующая красота создана замечательными садоводами.

Тысячи ленинградцев и гостей из других городов приходят на Пискарёвское кладбище почтить память безвестных героев. Тысячи туристов возлагают венки к подножию статуи Родины и оставляют свои записи в книге посетителей.

Слова печали и скорби, слова негодования и протеста, слова ненависти к войне и призывы к борьбе за мир читаем мы в этой книге.

«Смерть неизбежна для всех, но смерть в защиту свободы и своего народа — это смерть, которой умирают герои», — записал посетивший Ленинград император Эфиопии Хайле Селассие. Мысль о недопустимости всяких войн оставил в книге посетителей президент республики Индии Закир Хусейн: «Это обитель печали и в то же время обитель надежды на лучший мир. Она воплощает решимость мира не допускать повторения подобного. Нет, нет, — никогда больше!»

А немецкие рабочие фирмы К. Цейс ту же мысль изложили ещё решительней: «Никогда не бывать фашизму!»

Так живые поднимают свой голос в защиту мёртвых. Так мёртвые становятся в один строй с живыми. Так подвиг тех, кто лежит здесь, «под вечной охраной гранита», звучит на весь мир призывом к миру, к борьбе за мир.

Уверенно разрезая волны, теплоход спускается вниз по течению. Гулким гудком предупреждает о своём прибытии. Пассажиры спешат на палубу.

«Волгоград!» — это слово, переданное из радиорубки, заставляет всех покинуть удобные кресла в каютах. Глаза впиваются вдаль. И вот из туманной дымки высоко над Волгой медленно выступает залитый солнцем город.

Городу четыреста лет. Основан он ещё Иоанном Грозным. Но сегодня едва ли найдётся в нём хоть один дом, хоть одно строение старше двадцати пяти лет: в дни Великой Отечественной войны город был разрушен немецкими фашистами до основания, а после нашей победы отстроен заново.

Гордо возвышается над великой рекой возрождённый город, но ещё выше — над курганом, одетым в зелень садов и парков, видна словно парящая над рекой статуя Матери-Родины: в руке меч, сурово сдвинуты брови, ветер развевает одежды. Всё в ней — движение, призыв, ярость боя, непреклонная воля к победе!

От самой вершины кургана спускается к Волге широкая лестница. Народ медленно поднимается вверх по каменным ступеням, приближаясь к огромной статуе, чтобы там, у ног её, склонить головы у могил наших воинов, павших в великом сражении.

Это памятник-ансамбль героям Сталинградской победы.

Именно здесь, на крутом кургане, ещё со времён татарского ига носящем имя Мамаева кургана, шли самые ожесточённые бои с фашистами. 135 дней длилось сражение. 48 дивизий и 3 бригады бросил противник в решающий бой: Сталинград был для него ключом от Москвы. Но город выстоял, своей грудью защитил столицу нашей Родины: противник был окружён, уничтожен, а десятки тысяч фашистов, мечтавших с триумфом войти в Москву, взяты в плен вместе со своим командующим — фельдмаршалом Паулюсом.

Приблизимся к величественному памятнику героям Сталинградской битвы, воздвигнутому над Волгой в 1967 году по проекту скульптора Е. В. Вучетича и архитектора Б. Я. Белопольского огромным коллективом строителей и мастеров искусства. За эту работу творческий коллектив получил Ленинскую премию 1970 года.

Подъезжаем к подножию кургана. Перед нами — скульптурная группа: наши современники, склонив траурные знамёна, идут навстречу — несут венки и гирлянды к подножию величественного монумента.

Эта скульптурная композиция словно приглашает прибывших подняться вверх по ступеням широкой лестницы, построенной так, что уже с первых её ступеней видна парящая над вершиной кургана статуя. Мы приближаемся к ней. По обе стороны лестницы торжественно поднимаются пирамидальные тополя. Лестница приводит на просторную, освещённую солнцем площадку. Перед нами — фигура воина-богатыря.

Так начинают творцы ансамбля свой рассказ о великой битве, о великих ратных подвигах защитников Сталинграда, об их великой победе.

«Стоять насмерть!» — читаем мы слова, выбитые на постаменте фигуры. Это главная мысль замечательной скульптуры Вучетича. Воин, полный ненависти и презрения к врагу, с гранатой в одной руке и автоматом в другой — могучий и разъярённый — собирательный образ народа, поднявшегося на защиту родной земли.

И снова, и снова вверх ведут нас широкие каменные ступени. На этот раз справа и слева от лестницы поднимаются «стены-руины». Именно здесь, в центральной части памятника, авторы развёртывают перед посетителями картины боя. Трудно даже представить, чем были первоначально эти изрешеченные пулями, израненные минами и пробитые снарядами стены: жилыми домами, цехами завода… Всматриваемся в груды нагромождённого камня, и постепенно выступают из этих страшных развалин образы павших в великом сраженье бойцов. В касках, как в богатырских шлемах, плечо к плечу стоят они перед нами; выше в камне выбиты слова нерушимой солдатской клятвы. Эту клятву сдержали воины Сталинграда. Вот один из них — с зияющей раной в груди, высоко подняв автомат, закрывает собой пылающий город. Вот бесстрашный Михаил Паникако: объятый пламенем, бросился он под гусеницы фашистского танка. Сержант Яков Павлов 58 дней защищал с товарищами полуразрушенный дом. И всюду надписи — не выдуманные, а подлинные, каких немало оставили на стенах зданий защитники Сталинграда: «За Волгой для нас земли нет! — рядовой Зайцев!» На наших глазах, рядом с нами идут в бой, сражаются, падают смертью храбрых бойцы. Звучит музыка над курганом, из мощных репродукторов раздаются слова команды. «Автомат на шее, десять гранат под рукой, отвага в сердце, — действуй!» — таков приказ генерала В. И. Чуйкова, руководившего великим сражением. Здесь, в центре памятника, мы чувствуем себя в самой гуще боя!

«Стены-руины» позади. Мы снова на просторной площадке. Перед нами спокойная гладь водоёма. На одном берегу — парные статуи, изваянные скульпторами эпизоды сражения: санитарка выносит из боя раненого бойца, моряк, размахнувшись гранатой, готов отомстить за смерть друга, упал знаменосец — товарищ поднимает вновь полковое знамя. На другом берегу — стена, на ней незабываемые слова: «Железный ветер бил им в лицо, а они всё шли вперёд, и снова чувство суеверного страха охватывало противника. Люди шли в атаку. Смертны ли они?»

Но вот мы останавливаемся перед дверью дзота. Спускаемся вниз. Нависли над головой бетонные плиты. Делаем поворот и из сумрака подземелья неожиданно попадаем в светлый торжественный «Зал воинской славы». Стены из золота, сверху свисают алые знамёна, выложенные из смальты, сверкают боевые ордена. Зал круглый, высота его 14 метров, посреди зала из-под земли поднимается мраморная рука — в ней факел, немеркнущий огонь вечной славы.

И снова в путь. Останавливаемся перед статуей матери, оплакивающей бойца. Как и все скульптуры ансамбля, фигура эта выполнена из сурового материала — бетона, но выполнена так тонко, что сквозь ткань, покрывающую фигуру воина, явственно видны очертания его лица. За статуей — плиты братских могил. Вьющаяся между ними дорожка выводит нас к подножию статуи Родины. Подняв меч, вся порыв, вся движение, она призывает к победе и, как самый звучный аккорд, завершает величественный памятник героям Сталинградской битвы. Высота статуи 52 метра.

Так заканчивается великое восхождение на Мамаев курган. Так заканчивается рассказ о великой битве, ведущее место в котором принадлежит безусловно искусству скульптуры.

От памятника к памятнику совершенствуя своё мастерство, советские скульпторы и архитекторы создают величественные мемориальные монументы — памятники нового типа, каких не знали минувшие столетия.

Строг и лаконичен памятник на Марсовом поле. Торжественное настроение просветлённого покоя охватывает посетителей трагического ансамбля на Пискарёвском кладбище в Ленинграде. В жаркую битву за Сталинград переносит нас ансамбль-памятник на Мамаевом кургане.

Рассказ этот можно продолжать снова и снова, потому что и в нашей стране, и за её рубежами народы не хотят войны, потому что на полях былых сражений и подвигов с каждым годом возникают всё новые историко-мемориальные памятники.

Раскрывая перед посетителями величие и драматизм минувших событий, они зажигают души протестом, призывают к борьбе за мир во всём мире.

ИЗ ЗАПИСОК ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОГО АРХИВАРИУСА

Однажды полицейский, регулировавший уличное движение в американском городе Майами, с удивлением заметил, что мимо него пронёсся автомобиль с обезьяной за рулём.

Машина была, конечно, моментально задержана.

Сидевший рядом с необычным шофёром владелец автомобиля пригласил полисмена прокатиться с ними по городу.

Мартышка вела машину безупречно, строго соблюдая правила движения. И всё же в штате, где произошёл этот небывалый случай, был издан специальный указ, запрещающий обезьянам водить автомобили.

Однажды, это было очень давно, в один немецкий городок приехал старый фермер. Остановился перед аптекой, снял с воза дверь — да, входную дверь деревенского дома, — внёс её внутрь и обратился к аптекарю:

— Вот какое дело. Заболела моя старуха. Пришёл лекарь, хотел прописать ей микстуру. На беду, не найти было ни чернил, ни бумаги. Тогда лекарь — видите? — написал мелом на двери, что нужно, а я снял её с петель и привёз к вам. Выручите и приготовьте лекарство для больной женщины.

Аптекарь улыбнулся, но выполнил просьбу фермера.

И. Квятковский БЕССМЕРТНЫЙ КРЕЙСЕР

Не зря говорят про корабли, что они, как и люди, имеют свою судьбу. Их было три совершенно одинаковых крейсера, названных именами древних богинь: «Паллада», «Диана» и «Аврора». Но только ей одной — «Авроре» — было суждено бессмертие.

Её создали в Ленинграде. Сталь дали ижорцы, корпус построили на Ново-Адмиралтейском заводе, машины — на Франко-Русском. Десятки предприятий нашего города поставили вооружение и оборудование для этого крейсера.

11 мая 1900 года корабль торжественно спустили на воду. Так «Аврора» оказалась ровесницей XX века, века техники и грандиозных событий. И никто не сможет упрекнуть её в том, что она оказалась недостойной своего времени.

Иной военный корабль плавает десятилетия, не сделав ни одного выстрела по противнику.

Иначе сложилась биография «Авроры». Едва вступив в строй боевых кораблей Балтийского флота, она пошла навстречу врагу. Началась русско-японская война. На Балтике сформировали Вторую тихоокеанскую эскадру, в состав которой вошла «Аврора».

По тем временам это был сильный крейсер. Его артиллерия состояла из восьми 152-миллиметровых орудий и 24 пушек калибром 75 мм, водоизмещение корабля превышало 6700 т. Три машины общей мощностью 11610 л. с. обеспечивали полный ход в 20 узлов, то есть около 37,2 км/час. Экипаж состоял из 550 матросов и 20 офицеров.

Русским морякам предстоял длинный и трудный путь. Они должны были пройти Атлантический океан, обогнуть Африку, пройти Индийский океан, Южно-Китайское море и прорваться во Владивосток. На всём этом длиннейшем пути Россия не имела ни одной собственной базы, где бы корабли могли пополнить запасы угля, провизии, пресной воды или произвести какой-либо ремонт. Полный запас угля на «Авроре» позволял ей идти без захода в порты около 4000 миль. Англия относилась к Японии дружественно, и под английским влиянием ряд иностранных государств не только отказал русским кораблям в помощи, но даже запретил вход в их порты. Вот почему вместе с боевыми кораблями шли буксирные, госпитальные и транспортные суда с углем, провизией, пресной водой и даже пароход-мастерская «Камчатка».

Утром 12 мая 1905 года, когда до Корейского пролива оставались мили, над морем нависла мгла и моросил дождь. Раздувшийся вовсю зюйд-ост срывал гребни волн, превращая их в серую мокрую пыль.

Нашим морякам временами казалось, что «Аврора» на Балтике, а не в Южно-Китайском море, вблизи Японии. Погода вселяла надежду прорваться во Владивосток без боя. Но туман неожиданно растаял, и в далёкой дымке сигнальщик «Авроры» различил очертания какого-то судна. Это был японский разведчик, следивший за эскадрой. Прорыв не удался, и нашим морякам предстояла одна из величайших морских битв, вошедшая в историю под названием Цусимское сражение.

Раздался сигнал боевой тревоги. Из-за гористого острова Котсу-Сима вышел японский крейсер «Идзуми», за ним шли и другие крейсера. Заговорили пушки «Авроры», и начался бой.

Бой закончился 14 мая 1905 года с заходом солнца. В ночь на 15 мая продолжались ночные атаки японских миноносцев.

«Аврора» героически выдержала неравные бои, которые она вела борт о борт с другими русскими крейсерами против противника, превосходившего их по численности и силе. Героизм русских матросов и офицеров, мастерство командира крейсера спасли корабль, но сам командир капитан I ранга Евгений Романович Егорьев, смертельно раненный в голову, погиб. В музее «Авроры» вы можете увидеть его портрет, оправленный в пробитый снарядом металл и раму из обгоревших палубных досок.

После русско-японской войны крейсер возвратился на Балтику.

В декабре 1908 года в итальянском городе Мессина, расположенном у подножия вулкана Этна, произошло сильнейшее землетрясение. Оно разрушило город и под обломками зданий заживо погребло десятки тысяч людей. В тот день на рейде у берегов Сицилии стояла эскадра русских военных кораблей. Получив известие о несчастье, эскадра снялась с якоря и пошла в Мессину. Шлюпки, спущенные со всех русских кораблей, устремились к берегу. Русские моряки разбирали руины и вытаскивали людей. В первый же день было спасено более тысячи мессинцев. На берегу моряки организовали перевязочный и питательный пункты. Спасательные работы длились около двух недель, в течение которых удалось спасти огромное количество жителей пострадавшего города.

В 1911 году «Аврора» по приглашению муниципалитета Мессины пришла в порт и приняла адрес и золотую медаль — знаки благодарности за помощь, оказанную городу русскими моряками.

Большевистская партия давно вела подпольную революционную работу на кораблях Балтийского флота, укрепляла связи с военными моряками, призывала их на борьбу. Немало матросов-большевиков служило на «Авроре»: радиотелеграфист Богданов, машинист Усов, сверхсрочник Лимонов. Большевики вели пропаганду среди матросов, распространяли большевистские листовки и прокламации.

Новый революционный подъём, нараставший в строю, чувствовался не только на «Авроре». На линейных кораблях «Слава», «Цесаревич», «Император Павел I», «Андрей Первозванный» и других большевики действовали особенно активно. Многие из них были осуждены, и среди осуждённых немало матросов «Авроры» приговорено к ссылке. Вместо них приходили другие, и революционная работа продолжалась. В 1912 году начал службу на крейсере машинист Пётр Курков, ещё до призыва во флот связанный с большевиками. Впоследствии он стал одним из руководителей Советского Военно-Морского Флота. Перед началом первой мировой войны прибыло много революционно настроенных матросов-новобранцев, которые впоследствии стали активными участниками великих революционных событий в нашей стране. Среди них был и Александр Белышев, будущий первый комиссар «Авроры».

В годы первой мировой войны крейсер вновь становится боевым кораблём. Он охраняет подступы к Финскому заливу, ведёт разведку, несёт боевой дозор, обеспечивает минные постановки.

В ноябре 1916 года крейсер «Аврора» после двухлетнего пребывания на передовых позициях в Балтике пришёл в Петроград и стал на капитальный ремонт у Франко-Русского, ныне Адмиралтейского, завода. Общение с рабочими-большевиками этого завода, постоянная связь с Петроградским комитетом РСДРП(б) подготовили команду корабля к активным революционным действиям.

Приближалась Февральская буржуазно-демократическая революция 1917 года.

26 февраля 1917 года в Петрограде вспыхнули политическая стачка и демонстрация, которые переросли в восстание.

К восставшим присоединились части армии и флота. В ночь на 1 марта поднялся Кронштадт. 3 марта к восставшему Петрограду присоединились все корабли в Гельсингфорсе.

Самодержавие пало. Был создан Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Одновременно буржуазия образовала Временное правительство. В стране установилось двоевластие.

Весть о победе революции вызвала у матросов «Авроры» огромный революционный подъём. В этот день они захватили корабль. На «Авроре», как и на броненосце «Потёмкин» в 1905 году, на мачте полыхал красный флаг.

1 марта 1917 года на крейсере «Аврора» был избран судовой комитет в составе девяти человек. Но влияние большевиков на крейсере было ещё слабым. Только два человека из состава комитета вступили в большевистскую партию, остальные впоследствии примкнули к меньшевикам, эсерам и анархистам.

12 мая 1917 года на Франко-Русский завод, где стояла на ремонте «Аврора», приехал Ленин. Его речь произвела на матросов и рабочих огромное впечатление.

Росту политической сознательности команды крейсера помогала работа, которую вела среди матросов петроградская большевистская организация. Влияние большевиков на «Авроре» непрерывно росло. Более трёхсот авроровцев участвовали в июльской демонстрации 1917 года и у особняка Кшесинской, где помещался Центральный Комитет большевиков, слушали выступление В. И. Ленина.

В начале сентября 1917 года команда крейсера произвела перевыборы судового комитета. На этот раз в него вошли в основном большевики. Председателем единогласно был избран машинист А. В. Белышев. 25 сентября 1917 года в Гельсингфорсе на яхте «Полярная звезда» открылся II съезд моряков Балтийского флота. Съезд высказался за переход власти к Советам и выразил недоверие Временному правительству. Было подтверждено решение Центробалта не выполнять его приказы и распоряжения.

Это решение съезда моряков встретило единодушную поддержку авроровцев. К Великой Октябрьской революции матросы «Авроры» были уже политически зрелыми людьми.

Стремясь разобщить силы революции, Временное правительство 22 октября отдало распоряжение развести основные мосты через Неву и этим разобщить районы города. Однако красногвардейцы и революционные солдаты успели взять их под охрану. Юнкерам удалось захватить и развести только Дворцовый и Николаевский мосты. На «Авроре» было получено предписание всеми имеющимися на крейсере средствами восстановить движение по Николаевскому мосту (теперь мост Лейтенанта Шмидта).

Комиссар А. В. Белышев сообщил об этом распоряжении командиру крейсера Н. А. Эриксону и сразу же собрал судовой комитет, который постановил вывести корабль к мосту и высадить на него десант. Командир корабля отказался выводить крейсер, ссылаясь на неизвестные и, возможно, слишком маленькие глубины. Тогда комиссар корабля приказал измерить глубины на участке реки между заводом и мостом. Вскоре от борта корабля отвалила шлюпка. Через полтора часа выяснилось, что глубины свободно позволяют крейсеру подойти к мосту. Но даже после этого командир отказался вести корабль.

Тогда комиссар поставил часовых у салона, в котором находились офицеры, и приказал никого из них не выпускать. Команда готовилась самостоятельно вести корабль. Только в последний момент, когда начали работать машины, командир поднялся на мостик и начал командовать.

В 3 часа 30 минут утра 25 октября 1917 года загрохотала якорная цепь «Авроры», и крейсер встал у Николаевского моста. Спущенные на воду шлюпки доставили на берег десант, который устремился к мосту вместе с матросами второго Балтийского экипажа. Юнкера, охранявшие мост, бежали. Судовые электрики быстро включили механизм разводной части и сомкнули пролёты.

Красногвардейские и солдатские отряды двинулись с Васильевского острова. Днём 25 октября в Неву вошёл минный заградитель «Амур», эскадренные миноносцы «Самсон» и «Забияка» и многие другие корабли.

А в Морском канале встал на якорь линкор «Заря Свободы» (бывший броненосец «Император Александр II»). Его пушки держали под прицелом станцию Лигово. В случае наступления контрреволюционных войск линкор должен был обстрелять Лиговский железнодорожный узел.

К 10 часам утра 25 октября 1917 года Петроград фактически находился в руках восставших. Уже были заняты вокзалы, главный почтамт, центральный телеграф и центральная электростанция. Только в Зимнем дворце ещё укрывалось Временное правительство.

В тот же день 25 октября 1917 года радиостанция «Авроры» передала ленинское воззвание «К гражданам России», возвестив о победе пролетариата. И сегодня на бронзовой пластине у входа в радиорубку корабля можно прочесть чеканные слова: «Первой радиостанцией на службе пролетарской революции была радиостанция крейсера „Аврора“».

Станция была установлена в ноябре 1916 года вместо устаревшей французской аппаратуры. Она передавала отчётливые тональные звуки и позволяла гораздо точнее выдерживать длину волны. Вот почему «Аврора» смогла оповестить мир о победе Великой Октябрьской социалистической революции в России. Её передача была принята не только радиостанциями нашей Родины, но и Эйфелевой башней Парижа, и другими радиостанциями мира.

Оставалось покончить с Временным правительством. Несмотря на ультиматум, его министры, укрывшиеся в Зимнем под охраной юнкеров, казаков и роты женского ударного батальона, отказались сдаться. 25 октября 1917 года в 21 час 45 минут на мачте кронверка Петропавловской крепости показался красный огонь. Сразу же раздалась команда комиссара А. В. Белышева, и комендор Е. П. Огнев выстрелил холостым зарядом из носового орудия. Цепи красногвардейцев, солдат и матросов ринулись в атаку. Среди них был отряд авроровцев. В ночь с 25 на 26 октября 1917 года в 2 часа 10 минут Временное буржуазное правительство пало.

Весной 1921 года X съезд партии принял решение о восстановлении Рабоче-Крестьянского Флота, и осенью 1922 года специальная комиссия начала приёмку «Авроры». Командиром крейсера Советская власть назначила военного специалиста Льва Андреевича Поленова, служившего на нём мичманом ещё в царское время.

В июне 1924 года «Аврора» ушла в первое океанское плавание; впоследствии такие плавания стали традицией. Было что-то символичное в том, что именно этот крейсер, а не какой-нибудь другой корабль вышел в Атлантику. Это был не просто первый учебный поход, а первый после создания пролетарского государства выход советского военного корабля, свидетельство существования советского Военно-Морского Флота.

Началась Великая Отечественная война. Гусеницы фашистских танков скрежетали по нашей земле, волна за волной летели самолёты со свастикой на крыльях. Они сбрасывали бомбы на военные корабли и жилые дома с одинаковой методичностью и жестокостью. Фашисты захватили Таллин, за ним пала Нарва.

Гитлеровские войска заняли оба берега Финского залива, корабли ушли в Неву, в Кронштадтскую гавань, флот оказался взаперти. Корабли сражались, стоя на месте. Только подводные лодки умудрялись пробираться сквозь немецкие минные поля в Финском заливе и, выйдя на просторы Балтики, топили корабли противника.

Фашисты рвались к Ленинграду, клином они врезались в наши позиции в районе Петергоф — Стрельна, пытаясь на воде замкнуть кольцо блокады и задушить Ленинград. Но моряки Балтийского флота сражались не на жизнь, а на смерть.

В это время «Аврора» стояла в Ораниенбаумской гавани и отбивалась от атак фашистских самолётов с помощью счетверённых пулемётов. На ней было очень мало матросов, всего лишь 15—20 человек, и в иные минуты было невыносимо трудно постоять за корабль. Но решительные и умные действия матросов не только сохранили жизнь «Авроре», но и облегчили её восстановление, когда пришло время.

24 августа 1944 года исполком Ленинградского городского Совета депутатов трудящихся принял решение установить краснознамённый крейсер «Аврора» навечно у Петроградской набережной Большой Невки.

В октябре 1948 года, после окончания дноуглубительных работ, крейсер занял своё место и стал учебной базой Нахимовского училища.

В 1956 году на «Авроре» создали филиал Центрального военно-морского музея. В нём собрано много интересных фотографий, моделей, предметов и различных подлинных документов, рассказывающих о революционной деятельности балтийских моряков, жизни и боевой учёбе экипажа «Авроры» и её истории. На корме корабля развевается военно-морской флаг СССР с изображением двух орденов. Орденом Боевого Красного Знамени «Аврора» была награждена в 1927 году в связи с десятилетием Октября. 22 февраля 1968 года, в связи с 50-летием Вооружённых сил СССР, правительство наградило крейсер орденом Октябрьской Революции.

Тяжела и завидна слава «Авроры». Четыре войны с жестокими боями прошёл этот корабль. Враг наносил ему тяжёлые раны, но не мог поразить его.

Подлинное бессмертие крейсер обрёл в 1917 году. Для нас «Аврора» — памятник Великой Октябрьской революции, участник и свидетель грандиозных событий, открывших человечеству новую эру.

ИЗ ЗАПИСОК ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОГО АРХИВАРИУСА

В Австралии существует Международный бутылочный клуб, члены которого переписываются друг с другом с помощью «бутылочной почты». Основал клуб житель Сиднея Эдуард Бейли в 1926 году.

Однажды он проплыл морем от Британской Колумбии до Австралии, бросив в океан пятьдесят бутылок с письмами следующего содержания: «Нашедшего эту бутылку прошу написать мне в Сидней». И указал адрес. Бейли получил 22 ответа из разных концов света.

В клубе хранится коллекция особенно «заслуженных» бутылок. Одна из них, например, приплыла из Австралии в Сан-Франциско, где её вскрыли, вложили ответ и снова бросили в море. Затем бутылку подобрали у берегов Перу в Южной Америке. Уже с третьим письмом она отправилась дальше на юг, обогнула мыс Горн и вернулась к берегам Северной Америки, в Калифорнию.

Население земного шара каждый год увеличивается более чем на 50 миллионов человек. В 2000 году на нашей планете будет уже шесть миллиардов людей.

Перед человечеством всё острее становится проблема продуктов питания. Для того, чтобы накормить такое огромное количество людей, нужно будет превратить все неосвоенные земли в житницы и цветущие сады. Но и этого может не хватить.

На помощь придёт подземное земледелие. В многоярусных подземных тоннелях с огромными залами будут расти овощи и хлебные злаки. Мощные искусственные «солнца» будут заливать их ярким светом. Подогрев же воздуха в подземных оранжереях и теплицах будет осуществляться за счёт внутреннего тепла Земли. За ростом растений будут следить автоматические приборы. В подземельях растениям не страшны суховеи и бури, заморозки и засухи, град и грозы.

Евг. Брандис У ИСТОКОВ ПОЭТИЧЕСКОЙ ЛЕНИНИАНЫ

Как сейчас помню газету с портретом Ленина в чёрной рамке, завывание гудков, костры на улицах. Я учился тогда в первом классе. В один из траурных дней, в лютый мороз, нас повели всей школой по московским бульварам и впустили без очереди в Колонный зал. Всюду были еловые ветви и венки, увитые лентами. Пахло хвоей, как летом в лесу. Казалось, Ленин только заснул, вот-вот прищурится и откроет глаза… У изголовья стояла согбенная Надежда Константиновна и поодаль — Михаил Иванович Калинин, ещё не такой старый, как на поздних снимках.

В третьем классе нам выдали учебник по обществоведению. Помню изображение дощатого Мавзолея (я видел, как его строили на Красной площади) и подборку стихов о Ленине.

Сколько раз потом на школьных вечерах произносились незабываемые строки Александра Жарова:

С такой же покоряющей силой, но в ином поэтическом ключе, выразил свои чувства Николай Полетаев:

Но, пожалуй, ещё сильнее волновали детскую душу печальные стихи Веры Инбер, потому что её описание «пяти ночей и дней» в точности соответствовало виденному и пережитому в январе 1924 года:

Взрослея, мы увлекались «Партбилетом» Безыменского, поэмой Маяковского «Владимир Ильич Ленин», «Высокой болезнью» Бориса Пастернака.

Ещё при жизни Владимира Ильича начала создаваться мировая поэтическая Лениниана. Несмотря на то, что Ленин пресекал всякие попытки отмечать его личные заслуги и запретил официальные торжества по случаю своего пятидесятилетия, поэты разных стран посвящали ему вдохновенные стихи.

Демьян Бедный призывал в своём «Истинном привете» доказывать преданность ленинским идеям не на словах, а на деле:

В 1920 году появилась проникнутая духом интернационализма поэма Николая Тихонова «Сами», немедленно получившая признание и переведённая на многие языки.

Злой сагиб-англичанин больно бьёт стэком маленького слугу-индийца, не прощая ни малейшей оплошности:

Но Сами, узнав о существовании человека, который освободил свой народ от сагибов, гордо выпрямляет спину:

…Во время длительной болезни Владимира Ильича тревога потерять его сменялась надеждами на выздоровление.

писал совсем ещё юный Михаил Светлов. К этому периоду относится и стихотворение Маяковского «Бюллетень», с найденной раз и навсегда поражающе точной метафорой:

Из произведений, написанных до роковой вести о смерти Ленина, можно было бы составить не одну антологию. Но это лишь первая страница в истории поэтической Ленинианы. Её продолжение — бесчисленные стихи и поэмы, созданные в нашей стране и за рубежом в дни всенародного траура 23—26 января 1924 года и в последующие за скорбным событием месяцы.

Поэтический поток был неиссякаем, как и людские толпы, стекавшиеся к гробу Ленина. Это была поистине массовая поэзия. В создании её участвовали не только известные поэты и начинающие литераторы, но и рабочие, крестьяне, красноармейцы, чьи безыскусственные, зачастую не очень грамотные стихи были продиктованы теми же чувствами, что и произведения, которыми мы вправе гордиться.

Не случайно этот очерк начинается с детских воспоминаний. В преддверии столетней годовщины захотелось оглянуться в прошлое, проверить свои давние впечатления, прочитать сегодняшними глазами раннюю поэтическую Лениниану. Зная, что материал необъятный, я решил ограничиться стихами русских поэтов.

В Публичной библиотеке сразу же удалось установить, что нет необходимости рыться в старых газетах и журналах: в 1924—1925 годах, на протяжении приблизительно полутора лет, в нашей стране было издано не менее пятнадцати литературно-художественных ленинских сборников. Выходили они в разных городах, по инициативе партийных, профсоюзных и литературных организаций. Некоторые раздавались бесплатно (на обложке стояло: «Без цены»), доход от других поступал «в фонд памятника Ильичу», на строительство школ, общежитий или в помощь учащимся.

Составители сборников старались отобрать из периодической печати все самое характерное и заслуживающее внимания. В них представлены чуть ли не все активно действовавшие советские поэты того времени: Н. Асеев, А. Безыменский, Д. Бедный, В. Брюсов, С. Есенин, А. Жаров, В. Инбер, В. Маяковский, Н. Полетаев, М. Светлов, Н. Тихонов, И. Уткин и многие, многие другие.

В предисловиях подчёркивалось, что это лишь первые робкие шаги на пути увековечения всемирно-исторического подвига Ленина средствами поэтического слова.

«Ленин-Ильич найдёт самое многогранное отражение в нашей литературе, поэзии в частности, — читаем мы во вступительном слове к сборнику, изданному в Иркутске в 1924 году. — Как в странах угнетённого человечества о Ленине будут создаваться легенды (они уже есть и теперь), так и в нашей литературе художественное творчество отдаст всё лучшее для воплощения образа Ильича, Ленина».

Но и тогда уже было сделано немало.

«Если бы сейчас, — заметил Илья Садофьев в предисловии к ленинградскому сборнику — собрать всё написанное современными поэтами о жизни и смерти любимого Ильича, — перед читателем появилась бы многотомная эпопея, простого и великого ленинского пути».

А вот ещё одна выдержка — из введения к сборнику, появившемуся в городе Вятке (теперь Киров): «Ни одна эпоха не нашла такого яркого выражения своей сущности в одном человеке так, как наша эпоха в Ленине. О нём написаны тысячи книг и десятки тысяч стихов. У нас в Союзе нет ни одного рабоче-крестьянского поэта, не написавшего о Ленине ни одного стихотворения, не посвятившего ему того или иного художественного произведения. Имя Ленина окружено уже прекрасным поэтическим венком».

Не забудьте, это было сказано в 1925 году.

Лучшие стихи, ставшие хрестоматийными, повторяются почти во всех сборниках в окружении менее значительных, преходящих, а то и вовсе неудачных поэтических опытов, которые, как это ни странно, на общем фоне не выглядят неуместными, благодаря неподдельной искренности и естественной силе чувств.

Всё это, вместе взятое, создаёт волнующий эмоциональный накал, содержит драгоценные приметы времени, многозначительные исторические подробности.

Известен, например, такой факт. При прощании в Горках, перед тем как тело Владимира Ильича было отправлено специальным поездом в Москву, управляющий делами Совнаркома Н. П. Горбунов снял с себя орден Красного Знамени и прикрепил к гимнастёрке Ленина.

С орденом Красного Знамени на груди Ленин лежал потом в Колонном зале.

Слухи о человеке, совершившем по велению сердца этот необыкновенный поступок, претворились в легенду. В сборнике ростовских писателей мы находим стихотворение Н. Щуклина, в котором инвалид, прошедший все фронты, будёновец, краснознаменец, задержавшись в Колонном зале у гроба,

Среди многих стихов безвестных авторов выделяется поэтической свежестью и редкой для того времени конкретностью образов стихотворение в прозе Марии Озерных «Умер!», напечатанное в сборнике Иркутского литературного объединения. Эта вещь кажется мне незаслуженно забытой. Судите сами.

«— Умер Ильич! Умер Ильич! — протяжно, скорбно и безысходно выли сирены — в один и тот же миг, в один и тот же час по всей необъятной шири СССР.

— Умер Ильич! — стонуще-резко, пронзительно кричали остановленные в пути паровозы, остановившиеся машины и аппараты, — замершие от горя, остановившие своё движение — в единственную в истории мира, неповторимо скорбную минуту.

— Умер Ильич! — никли к земле отягченные снегом старые ели и сосны, спрятанные в самой глубине суровой сибирской тайги…

— Умер Ильич! — скорбным стоном однозвучно прошло во всей Великой Республике Труда…»

Говоря о «приметах времени», следует ещё раз напомнить о «Партбилете № 224332» Александра Безыменского. Этому стихотворению, с его эффектным зачином:

и бьющей прямо в цель концовкой:

суждено было занять почётное место в поэтической Лениниане. Всякий раз когда с эстрады звучал «Партбилет» Безыменского, в зале стояла напряжённая тишина, а потом долго не смолкали аплодисменты.

«Новым коммунистам (ленинскому призыву)» посвятил стихи и Демьян Бедный, сумевший выразить в сжатой форме то главное, что определяло в те дни идеологическую линию партии:

Говоря о «приметах времени», хочется также вспомнить стихи Сергея Есенина.

Поэтов разных направлений объединяло и сплачивало в те дни одинаковое отношение к роли и личности Владимира Ильича.

Удивительно созвучен ленинским стихам 1924 года яркий публицистический очерк Михаила Кольцова «Человек из будущего», перепечатанный в одном из сборников.

«Ленин среди нас, коммунистов, — писал Кольцов, — действительно, может быть, единственный человек оттуда, из будущего. Мы все по уши в повседневном строительстве и борьбе, он же, крепко попирая ногами обломки старого, строя руками будущее, ушёл далеко вверх, в радостные дни грядущего мира и никогда от них не отрывался… Безупречный воин за мировую справедливость, человек из будущего, посланный заложником грядущего коммунистического мира в нашу вздыбленную эпоху угнетения и рабства — вот звание, категорически признанное обоими лагерями классово-воюющего человечества за Владимиром Ильичём, при жизни его, на пятьдесят четвёртом году».

Именно так: как великого революционера, чей приход подготовлен многовековой историей классовых битв и чья короткая во времени деятельность будет иметь неисчислимые последствия для человечества, — осознают поэты историческую миссию Ленина.

Хорошо и просто сказал об этом Михаил Герасимов:

Валерий Брюсов, поэт-символист, безоговорочно принявший Советскую власть, развивает ту же мысль в привычной для него системе отвлёченно-гиперболических образов:

В стихотворении «Эра», говоря о «земном Вожатом народных воль, кем изменён путь человечества, кем сжаты волны веков, волны времён», Брюсов предрекает космические вселенские масштабы распространения ленинизма. Придёт время, когда люди передадут учение Ленина жителям других населённых миров:

Пётр Орешин, принадлежавший к группе крестьянских поэтов, посвящает В. И. Ленину стихотворение «Через сто лет», которое иначе не назовёшь, как научно-фантастическим:

Нечего и говорить, что нарисованная поэтом картина будущей преображённой Москвы теперь не только не поражает, но выглядит несколько обеднённой. Действительность во многом превзошла смелые, как казалось тогда, ожидания автора «Через сто лет».

Разные по мироощущению и художественному видению, стихи пронизаны мыслью об исторической закономерности и даже неизбежности крушения старого мира и перехода человечества на новый путь развития, ведущий к мировому коммунизму. Ленин умер, но дело его будет жить в веках, и в этом — подлинное бессмертие Ленина. Так можно передать главную мысль, проходящую красной нитью через тысячи и тысячи стихотворных строк, посвящённых его памяти.

Лучше других сумел это выразить Владимир Маяковский в своей «Комсомольской», широко известном стихотворении, обращённом к «юной армии ленинцев»:

Со времени появления этих сборников прошло почти полвека. Художественная Лениниана с тех пор безмерно расширилась и обогатилась. Созданное в двадцатые годы кажется теперь каплей в море. Но лучшие произведения первых лет навсегда вошли в нашу поэтическую сокровищницу и не будут забыты.