Холодный как лед

Глава 13

Ужасные нескончаемые сны. Женевьева ощущала себя так, словно ее душили, поймав в ловушку кошмара, мира крови, огня и боли. Вдыхала дым и потому не могла говорить. Истекала кровью и не могла шевельнуться. Пламя лизало тело, острая боль ослепляла, смерть струилась под кожей, поселившись там навеки.

Видела Ханса с дыркой во лбу, медленно вращавшегося в беззвучном крике, словно карусельная лошадка. Видела Питера, но всякий раз, когда пыталась дотянуться до него и дотронуться, он рассыпался в пыль, сверкавшую в лучах солнца.

Карусель продолжала свой нескончаемый бег, и Женевьева увидела Гарри, развалившегося на одной из медленно поворачивавшихся скамеек. Его широченная безоблачная улыбка освещала все вокруг. Время от времени показывался Рено: черная дыра на его физиономии находилась пониже, чем у Ханса, – прямо меж черных широко раскрытых глаз. И карусель еще раз поворачивалась, каллиопа громко играла танец смерти, и опять на краткое мгновение возникал Питер, прежде чем снова раствориться в небытии.

И Женевьева крепко цеплялась за тьму и боль, упрямо, даже когда они стали отступать. Свет тащил ее туда, куда ей не хотелось, и она упорно сражалась за то, чтобы остаться в безнадежности ночи. Но, в конце концов, воле не хватило силы, и Женевьева открыла глаза и увидела себя в странной комнате, не понимая, где находится. Предположительно, время клонилось к вечеру или уже наступил вечер – в комнате стояли сумерки. Женевьева была не одна – кто–то в дальнем конце тихо передвигался, и на мгновение ей почудилось, что она на вилле Ван Дорна.

Но увы, та точно так же исчезла с лица земли, и Женевьева закрыла глаза, ища черную пустоту, в которую превратилась ее жизнь.

– Мисс проснулась?

Голос, раздавшийся рядом с Женевьевой, был тихим, нерешительным, и ей отчаянно хотелось проигнорировать его, но глаза ее предали, открывшись и уставившись в плоское замкнутое лицо азиатки среднего возраста, одетой в темную национальную одежду.

– Я не сплю, – ответила Женевьева, но ее обычно сильный голос прозвучал не громче хриплого шепота. – Где я?

Ответ не обнадеживал – скороговоркой прозвучавшее объяснение на языке, который Женевьева не понимала и уж точно не говорила на нем.

– Где я? – спросила она снова, по слогам.

Женщина потрясла головой и сказала:

– Вы ждите.

В этот момент Женевьева сомневалась, что смогла бы уйти куда–нибудь без чужой помощи.

– Я жду, – покорно произнесла она, без сил откинувшись на подушки.

Она возвращалась к жизни, не будучи уверена, что хочет этого. Сначала она заметила постельное белье. Похожие на шелк простыни – нежные и гладкие, из самого лучшего хлопка. Такие же простыни были и на острове. Женевьева тогда спала, завернувшись в одну из них. Лежала, вцепившись в нее, пока он…

У нее вырвался тихий вскрик, она села и застонала, поскольку голова снова взорвалась пульсирующей болью. Простыни Гарри, дом Гарри. Но где? И как, почему? Лихорадочно метались воспоминания… Женевьева увидела себя стоявшей на коленях на песке. Но не могла вспомнить, как попала туда.

Потом маленький самолет, вдруг устремившийся вниз, от чего желудок перевернулся. Рено в самолете не было, и ей следовало вспомнить, что случилось с ним, но она не могла.

Вместо того Женевьева вспомнила то, что не хотела вызывать в памяти. Огромная яхта, превращавшаяся в прах, с Питером Йенсеном на борту.

И начала плакать.

И раз начав, уже не могла остановиться. Рыдания терзали тело так сильно, что ее всю тяжело трясло, и чем больше она старалась остановить их, тем мощнее они становились. Женевьева лежала, откинувшись на подушку, по лицу бежали слезы. Она сунула в рот кулак, чтобы заглушить рыдания – помогло лишь чуть–чуть. Наконец она сдалась, свернулась калачиком и уткнулась в подушку лицом.

Куда бы ни исчезла азиатка, она не возвращалась благословенно долгое время. Медленно постепенно слезы Женевьевы стали иссякать, рыдания стихли по мере того, как реальность возвращала на место причудливой формы кусочки головоломки.

Слезы эти не были по Питеру Йенсену.

Он ходил по лезвию ножа и от того и умер, как говорится. Человек его профессии каждый день искушает смерть. Совершенно логично, что однажды он с ней столкнется.

Нет, у Женевьевы нет причины плакать по Питеру. Просто это естественный отклик на те страшные несколько дней, что она провела, нормальное освобождение от общего напряжения. Она в той же степени рыдала над убийством Ханса, став вынужденным свидетелем всего этого ужаса. Конечно же, на нее это зрелище произвело более мощное воздействие, чем антисептическая смерть Питера.

Но она ведь не спала с Хансом. Не раскрывала ему объятия, не отдавала свое тело и Бог знает что еще, позволяя раздеть душу донага.

Ни один мужчина не проделывал с ней такое, не оставлял ее такой потерянной и ранимой. И ни один больше так не сделает. Она в восторге, что Йенсен умер. Торжествует. Полностью отомстила за то, что он сделал, за то, как и что заставил ее чувствовать.

И она снова ударилась в слезы.

– Ну хватит, малышка, – пробрался сквозь ее страдания теплый, как бурбон, голос Гарри Ван Дорна. – Нет нужды убиваться над сбежавшим молоком. Вы в безопасности, и в данный момент никто не собирается сделать вам больно.

Подействовало, словно ей в лицо плеснули стакан холодной воды, – странно, поскольку голос его звучал так тепло и мягко. Она вытерла лицо о дорогую простыню, слезы иссякли, и взглянула на Ван Дорна снизу.

Он выглядел как обычно – загорелый, хорошо одетый, с дружеской улыбкой. Никакого признака недавнего заточения, а она вся покрыта синяками и царапинами после путешествия по тропам его острова. Или Ван Дорн необыкновенно живуч, или у него отличный визажист.

Она проглотила последнее затянувшееся содрогание и спросила:

– Как вы себя чувствуете?

– Черт возьми, Женевьева, я в порядке. Силен как бык. Чтобы свалить меня, нескольких дней на наркотиках не хватит. Это вы словно прошли войну. Заштопали вас, и док сказал, что у вас сотрясение мозга.

– Где я? И сколько я здесь уже? Что произошло?

Голос ее звучал озабоченно, почти истерично, и ей захотелось спросить заново, хладнокровно и профессионально.

– Ну–ну, не забивайте свою хорошенькую головку. Вы здесь в безопасности. И никто до вас не доберется.

– Не доберется до меня? Да кому это надо? – Сотрясение объясняло головную боль – уж не оно ли ответственно за то, что, кажется, до Женевьевы не доходит смысл происходящего?

– Люди, которые захватили меня, очень умная, весьма могущественная террористическая группировка. Они охотились за мной долгое время, и вы провалили их планы. Благодаря вам, мы сейчас отлично представляем, кто они и откуда.

– Благодаря мне?

– В ваших шортах нашли записку и смогли проследить до человека, который ее написал. Этот мужчина зовет себя Питером Йенсеном. Настоящая его фамилия Мэдсен, и он работает на группу под названием Комитет. Не очень оригинально, верно? Они охотятся за мной, но я не вполне понимаю, почему. Может, за моими деньгами, может, из–за моей гуманитарной деятельности. Какова бы ни была причина, они хотят меня убить, а вы вставили им палки в колеса. Не знаю, бывал ли я в таком долгу перед кем–то еще.

Женевьева с трудом вникала в услышанное.

– Террористы? – эхом повторила она. У нее ведь такие же мысли были, несмотря на упорные заверения Питера, что он на стороне хороших парней. Разве преступники не воображают себя всегда героями?

Но объяснение Гарри ей не казалось правильным. Чего–то в нем не хватало, что–то было не то.

– Ну–ну, теперь не суетитесь по пустякам. Он умер и не сможет снова добраться ни до вас, ни до меня. Как же мне хотелось бы иметь шанс призвать его к праведному суду, который Йенсен так заслужил.

Ее и в самом деле, должно быть, контузило в голову, чувствуя головокружение, подумала Женевьева. Вот вроде правильные слова говорит Гарри Ван Дорн, и звучат они смело, благородно и героически. А у нее лишь одна мысль вертится: он украл письмо, единственное, что ей осталось от Питера Йенсена. Мэдсена. Кто бы он там, черт возьми, ни был.

Или был. Она почувствовала, как защипало в глазах, и потрясла головой, борясь с переполнившим ее горем.

Гарри ничего не замечал. Он сидел рядом с постелью, и по какой–то причине Женевьева хотела отодвинуться как можно дальше от него. Странно, ведь он же такой безвредный, такая же жертва, как и она. То есть была жертвой.

– Хотя Мэдсен и мертв, боюсь, у вас есть очень опасные враги, и я поставил целью убедиться, что вы не пострадаете за то, что помогли спасти меня.

– Где мы? – снова спросила Женевьева, отклоняя его гладкие заверения.

– Там, где вас никогда не найдут.

– Где? – настойчиво вопрошала она. – Где–то в Азии?

Она посмотрела поверх его плеча на застывшую темную фигуру мужчины азиатской внешности, на когорту суетившихся вокруг слуг.

– Почти никакой вероятности цунами, – со смешком сказал Гарри.

– Даже не думала об этом, – заверила она. – И насколько я могу сказать, мы прямо у океана. Как мы можем избежать цунами?

– Ладно, не можем, – поправился Гарри с ленивой усмешкой. – Вы, адвокаты, понимаете все буквально. Давайте так скажем: приливная волна имела бы длинный разбег, чтобы добраться до места, где стоит этот дом.

– Где?

– Вы ведь так легко не отступаете, а, Женевьева? Надеюсь, вы не возражаете, что я вас так называю – я так понимаю, с тех пор как мы прошли вместе через такие приключения, нам стоит обращаться друг к другу по имени.

Она бы не назвала те дни смертей и опасности разновидностью приключений, но, с другой стороны, Ван Дорн ведь и не знал ничего. Он ведь провел все время в наркотическом ступоре.

– Где мы, Гарри? – снова спросила Женевьева, ее терпеливость всего лишь обман, который почти рассыпался в прах.

– Я не могу вам сказать, – ответил Ван Дорн, и она почти поверила его ласковому протяжному выговору. – Чем меньше людей знают об этом месте, тем лучше. Когда все успокоится, вы уедете отсюда, и совсем не мудро выпустить вас с такой осведомленностью. Слишком для вас опасно. И гораздо опаснее для меня.

– Другими словами, если вы скажете, вам придется меня убить?

Он одарил ее совершенно очаровательной улыбкой.

– Вам лучше забыть все о времени, проведенном здесь.

Женевьева начала сильно раздражаться.

– У вас есть какие–то замысловатые причины утаивать от меня, как долго это продолжалось?

Ее чуть язвительный тон пропал даром, не произведя ни малейшего впечатления.

– Тринадцать дней.

– Что? – вскрикнула она, за что вознаграждена была резкой болью, отдавшейся в голове. – Это невозможно. Я не могла проспать тринадцать дней.

– Не совсем проспали. У вас ведь контузия, помните? Док Шмидт решил погрузить вас с помощью лекарств в кому, чтобы дать время поправиться. И не смотрите с таким ужасом – мой персонал превосходно заботился о вас, пока вы были в отключке.

– Вы накачали меня наркотиками? И чем это отличается от того, что проделывали с вами те ублюдки? – возмутилась, чуть не трясясь от бешенства, Женевьева. Она позабыла все свои вышколенные манеры адвоката, и ей было наплевать.

– Потому что мы старались помочь, а не держать в покорности, перед тем как убить вас, – снисходительно объяснил Гарри. – Кроме того, вы под присмотром врача. Не стоит так остро реагировать.

Про себя Женевьева подумала, что имеет право на небольшую истерику, учитывая обстоятельства, но промолчала.

– И сколько мне предстоит провести времени в этом таинственном месте?

– Пока вы не поправитесь, и пока не исчезнет угроза. Этот ненадежный сукин сын попал в ад, но его место займут десятки других, и они так легко не сдадутся.

– Но…

– Джек, проследи, чтобы у нашей гостьи было все, что она, возможно, захочет. Таково мое желание. – Вставая в полный рост, Гарри отклонил ее возражения. – Это вот Джек О'Брайен, один из моих исполнительных помощников.

– Как Питер Йенсен?

Гарри скривился.

– Джек со мной слишком долго, чтобы ставить под вопрос его верность. Кроме того, он меня не предаст, верно, приятель? В конце концов, я ведь знаю, где хоронят тела.

Стоявший в тени мужчина выступил вперед, слегка поклонившись.

– Все, что пожелаете, мисс Спенсер, – произнес он тихим почтительным голосом.

– Видите? – явно довольный собой сказал Гарри. – Вы не могли быть в лучших руках. Джек один из самых–самых. Я знаю, что вы думаете: откуда у восточного человека такое имечко, как Джек О'Брайен? Отец у него был белым, а мать японка. Его настоящее имя – язык сломаешь, поэтому просто зову его Джек.

Мужчина снова поклонился, кажется, не замечая невольное проявление расизма Ван Дорна.

– Вы здесь в совершенной безопасности, мисс Спенсер.

С какой стати они то и дело продолжают подчеркивать ее безопасность? Именно присутствие Гарри заставляет чувствовать себя не в своей тарелке.

– Мне нужно оставить вас в умелых руках моего слуги, Женевьева. У меня сейчас забот по горло, я и так отвлекся надолго. Просто знайте, что можете довериться Джеку, как доверяете мне.

По какой–то причине это не утешает, подумалось ей, когда за Ван Дорном закрылась дверь, и Женевьева осталась наедине с другим, похожим на привидение помощником Гарри. Из нее словно выкачали всю энергию – или от наркотиков, которые ей давали, или от тринадцати дней неподвижности, она не могла определить. Но почему–то снова захотелось плакать. Все по кое–кому, кто заслужил смерть.

Мужчина посмотрел на ее расстроенное лицо с вежливым оттенком понимания.

– Могу я вам чем–нибудь служить, мисс? Боюсь, я тут единственный говорю по–английски, но буду рад предложить вам любую помощь, в которой вы нуждаетесь. С ресурсами мистера Ван Дорна мои возможности почти безграничны.

– Вы можете воскресить мертвых? – спросила она, потом резко закрыла ладонью рот, ужаснувшись вырвавшимся словам. Она не собиралась плакать по Питеру Йенсену, абсолютно не собиралась. Она даже не знала его настоящего имени, как она могла скорбеть по нему?

Мужчина не выглядел обескураженным, хотя в его темных глазах появилось какое–то странное выражение.

– До сих пор не доводилось, мисс Спенсер.

– Неважно. Я просто мелю чепуху. – Наверно, ее храбрая улыбка вышла жалкой, но Джек О'Брайен вежливо притворился, что не заметил. – Я просто хочу… – Она пристально посмотрела в его бесстрастное спокойное лицо и спросила: – Как вас зовут по–настоящему? Мне все равно, что Гарри слишком ленив, чтобы выучить его, – мне более удобно звать вас вашим настоящим именем.

Он поколебался секунду и, наконец, произнес:

– Такаши. Очень сильно похоже на Джек. Обычно я им пользуюсь

– А фамилия ваша О'Брайен? – упорно допрашивала Женевьева.

Ей даже показалось, что он улыбнулся.

– Он прав насчет фамилии. Мой отец ирландец. Во всех отношениях я происхожу из семьи со стороны матери. – О'Брайен нахмурился, словно уже слишком много поведал. – У меня дела, о которых нужно позаботиться, мисс Спенсер, если вам больше ничего не нужно.

– Вы могли бы помочь мне выбраться отсюда.

– Это почти так же трудно, как воскресить мертвых, – сказал Такаши. – Но я посмотрю, что можно сделать. Эн скоро принесет вам поесть. Если вы не почувствуете в себе желание выпить чай, то можете просто вылить, когда никто не смотрит. Тогда это никого не оскорбит.

Или сказана была неправдоподобно странная вещь, или на Женевьеву все еще действуют наркотики. Она взглянула на Такаши, но по его спокойному лицу ничего нельзя было прочесть.

– Определенно я не захочу никого оскорбить, – наконец, промолвила она.

Он кивнул со словами:

– Вот так всегда лучше. Если вам что–то понадобится, просто скажите мое имя одному из слуг, и они найдут меня.

– Какое именно имя?

Он не улыбнулся.

– Любое, мисс Спенсер. Позовите, и я приду. Тем временем я посмотрю, что смогу сделать с чудесами, которые вы потребовали.

Ей стоило бы попросить «Таб», раз уж была возможность. Только это было то же самое, что воззвать Питера из мертвых.

Разве что…

Вдруг ее оглушило со страшной силой. Она не знала, откуда ей это известно, просто знала. Его не было на той яхте, которая взорвалась и пролилась дождем небытия. Женевьева чувствовала это, чувствовала в глубине души, всем своим нутром. Питер, или кем–бы–он–там–ни–был, не умер.

Она, наверно, все еще так балдеет от препаратов, которые ей давали, что и мать родную не узнает.

Плевать. Если это фантазия, тогда она рада жить с ней. В конце концов, встречаться с этим человеком Женевьева больше не собиралась. Никоим образом.

Ей просто легче на душе, если верить, что он жив. И все еще пребывает на этой земле, мучает другую женщину, которой случилось попасться ему на пути.

Больше никаких слез. Нужно смотреть в будущее, как выбраться из этой роскошной тюрьмы и вернуться домой в Америку. Сейчас Женевьеве придется беспокоиться о себе. Ей есть чем заняться.

Приветливая улыбка Ван Дорна исчезла в то же мгновение, как Джек–Дерьмаши оставил его одного в кабинете. Даже перед кем–то столь необходимым, как его помощник–японец, соблюдались определенные меры предосторожности и формальности. В прошлом Гарри отдавал Джеку приказы убивать, и тот следовал им со своей обычной молчаливой эффективностью, но тем не менее Ван Дорн никогда не позволял себе согнать с лица свою очаровательную улыбку.

Сейчас та испарилась, и он рыскал по кабинету, как рассерженный камышовый кот. Ван Дорн любил рисовать себя в этом образе – вот он крадется, огромный и опасный для всех, кто его знал. И он был таким. Просто слишком умный, чтобы дать себя одурачить кому–то.

Она трахалась с ним. Эта маленькая сучка–адвокатша трахалась с Йенсеном – он видел это по ней, чуял нюхом. В тот первый вечер на яхте она держала Гарри на расстоянии, а потом развела ноги перед этим лживым ублюдком, и за это заплатит.

Все было бы по–другому, если бы она просто исполнила свой долг и переспала с Гарри в первую же ночь. Он того и ждал от женщин, которых посылали ему адвокаты, и Женевьева Спенсер ничем от них не должна была отличаться.

Но она держалась в стороне, и он оказался в одиночестве, когда за ним пришли. Если бы она была с ним, то эти типы дважды бы еще подумали. Или же он мог использовать ее как щит, замедлив их действия и не дав им вырубить себя.

Она так же виновата, как и Питер Йенсен, и этот чокнутый благодетель человечества, его Комитет. И Гарри придется со всем этим разобраться.

Как только он постарается исправить нанесенный ущерб. О разрушении плотины в Майсуре теперь не может быть и речи – там усилили меры безопасности, а внедренные Ван Дорном террористы исчезли. Под вопросом остается диверсия на нефтяных месторождениях – бумаги исчезли вместе с его великолепной яхтой, и скважины все еще записаны на его имя. Возможно, пока он владеет ими, это стало бы еще более весомым доказательством его невиновности, если что–то на них случится, но он не мог заставить себя принести такую жертву. Рубить сук, на котором сидел.

В сердцах Гарри пнул стол из ореха. Враги встали на пути тщательно разработанных планов, и все гораздо хуже, чем простая досада. Ван Дорну требовалась определенная симметрия и нетронутое «Правило Семерки». Они нарушили его, а для «Правила Пятерки» не складывалось надлежащего круга.

Осталось только четыре дня до девятнадцатого апреля, начала конца. Четыре дня до двух в равной степени имеющих силу обстоятельств, чтобы повергнуть финансовый мир в крах. По крайней мере, его враги в трудном положении. Они смогли обнаружить две цели, но понятия не имеют о смертельном штамме птичьего гриппа, готового поразить Китай, или об алмазных копях в Южной Африке, или же о мемориальной усыпальнице в Освенциме, которая разлетится на кусочки в самый наплыв толпы посетителей.

Возможно, он сам все усложнил. «Правило Семерки» было простым и работало с востока на запад. Оно началось бы с массовой эпидемии гриппа, плотины в Индии, дальше алмазные копи в Южной Африке, нефтяные промыслы в Саудовской Аравии. Потом идет концлагерь в Польше, здание парламента в Лондоне, и кончается все штурмом по трем направлениям в Америке с ударами по Уэйко в Техасе, Оклахоме–сити и Литлтону в Колорадо, где когда–то произошло массовое убийство в школе «Коломбайн». В самые благоприятные дни, девятнадцатого и двадцатого апреля, предназначенные для разрушения, террора и жатвы того, что посеял.

Питер Йенсен казался идеальным помощником, который появился на свет в день рождения Гитлера. Это казалось знаком, будь он здесь, знаком, что все пройдет без сучка без задоринки, пока Гарри не даст ход финальным событиям.

Враги сделали из него дурака, а он не любил быть дураком.

Эта лживая сволочь мертва, его не достать, и Гарри аж трясся от разочарования. Ему придется расправиться с Женевьевой Спенсер. Он выльет на нее свой гнев, а потом Джек–Дерьмаши со своей обычной эффективностью подчистит грязь.

Но каким–то образом уже одна эта мысль немного успокоила Гарри. Он налил себе бурбон, заметив, что трясется рука. Но тут ярость еще раз взяла над Ван Дорном верх, и он швырнул бокал в панель темного дуба.