Хорошая работа

Израиль Моисеевич Меттер Родители приехали (из повести «Товарищи»)

Родители Пети Фунтикова приехали неожиданно. Он аккуратно писал домой, получал из дому письма, заполненные сельскими новостями: хлеб государству сдали, «Тамарка» занозила ноту, Николай перешел в третий класс, — но в этих письмах ни слова не говорилось о том, что родные собираются в Москву.

В училище отец пришел днем. Узнав у вахтера, как пройти к директору, он закурил, предложив вахтеру папиросу, и сказал:

— У вас тут мой сын учится.

— Хорошее дело, — сказал вахтер.

— Фунтиков по фамилии. Часом, не слыхали?

— Не пришлось, — вежливо ответил вахтер.

— Ну, это хорошо. Значит, не балуется.

Иван Андреевич хотел было сразу уйти, но ему вдруг показалось, что это невежливо, человек обидится, и поэтому он спросил:

— Как у вас с дождями?

— Перепадают.

— И нам нынче грех жаловаться. Осадков хватает. На будущий год электростанцию монтируем. Вот приехал в «Сельэлектро» за проектом…

Вахтер понимающе кивнул головой, и Иван Андреевич пошел к директору.

Директора в кабинете не оказалось. Женщина — управделами — поинтересовалась, может ли он подождать, но Иван Андреевич сказал, что времени у него мало — надо к двум часам поспеть в «Сельэлектро».

Управделами объяснила ему, как пройти в мастерские.

Проходя по коридору, отец увидел на одной из дверей надпись: «Комитет ВЛКСМ». Постучавшись, он вошел.

За столом сидела девушка лет двадцати.

— Будем знакомы, — сказал отец. — Фунтиков, Иван Андреевич. Горьковской области, село Отрадное, колхоз «Трудовик».

— Наверно, к сыну в гости? — улыбнулась девушка.

— И в гости и по делам. Вы с моим Петром знакомы?

— Немного.

— Ну, как он справляется?

— Его выбрали старостой в группе.

— Это хорошо, — сказал отец. — Только он нам ничего про это не писал. Ну, а еще какие у него нагрузки?

— Больше никаких.

— Парень здоровый, работящий.

— Так ведь хорошим старостой не так-то просто и быть.

— Это мы всё проверим, — сказал Иван Андреевич строго, хотя в глубине души уже гордился сыном. — Здоровье у него каково? — спросил, поднимаясь со стула.

— Вполне здоров.

— Это мать интересуется, — словно извиняясь, пояснил Иван Андреевич. — Воды у вас можно попить?

Девушка дала ему воды, и пока он пил, ему хотелось, чтобы она еще что-нибудь рассказала про Петра.

— Работает ваш сын по третьему разряду.

Она пояснила, что в первом году обучения получить больше третьего разряда нельзя.

Иван Андреевич потрогал себя за усы.

— Так, понятно, — сказал он.

На сына он все-таки был в обиде: мог бы и сам написать домой о своих делах и не заставлять отца расспрашивать.

Попрощавшись с девушкой, он спустился во двор и сказал жене:

— Идем к Петру.

— А где он сейчас, Ванюша?

— Где положено. В мастерских.

Идя через длинный двор и приноравливаясь к мелким, беспокойным шагам жены, он говорил:

— С мелочами к нему не привязывайся. Не маленький. Чтобы потом от товарищей не было стыдно.

Он искоса посмотрел на жену, увидел, что она волнуется, да и сам он был взволнован, и ему захотелось ее успокоить. Он дотронулся до ее руки:

— Сына твоего, Катя, пока не ругают.

Она радостно взглянула на него, ожидая продолжения, но он сурово добавил:

— Так сказать, по предварительным сведениям. Самим надо посмотреть.

— Здесь-то побольше нашего понимают! — рассердилась вдруг жена.

— Пожалуй, больше нашего никто не может понимать, — терпеливо объяснил ей Иван Андреевич. — Потому что ты ему мать, а я — отец.

Он собирался развить мысль о требованиях, которые родители должны предъявлять к своим детям, но жена отмахнулась:

— Ты мне сына скорее покажи…

Стоя во дворе в ожидании мужа, она уже успела ко многому присмотреться. Рядом оказалась дверь в столовую. Когда дверь распахивалась, пахло оттуда хорошо: тянуло свежим теплым хлебом и жареным мясом. Пробегали официантки в белых передниках. Вышел проветриться повар в белом колпаке; постоял, покурил у входа. Екатерине Степановне понравилось, что он в кухне не курит и что он не толстый, как иногда бывают повара, а стройный, худенький, в очках, похож на агронома. Она хотела спросить у него, большой ли приварок у них в столовой, но постеснялась. Когда повар ушел, Екатерина Степановна заглянула в приоткрытую дверь, но дежурный в халате не пустил ее, и это ей тоже понравилось: чего ради пускать посторонних в верхней одежде в столовую — еще грязи наносят. Опытным глазом хозяйки она успела отметить, что столы — на четырех человек — накрыты белой скатертью, хлеб нарезан толстыми, аппетитными ломтями; в прихожей — умывальник и на круглой палке — сшитое концами полотенце.

И, несмотря на то что столовая понравилась Екатерине Степановне, ей стало немного тоскливо оттого, что сын ест еду, приготовленную не материнскими руками: вряд ли здешний повар знает, что Петя не любит морковку в супе.

Пока она здесь стояла, через двор деловито пробегали стриженые ремесленники. Она даже остановила одного и спросила, который час, и пока он отвечал, внимательно осмотрела его. Ботинки и одежда были крепкие, ладно пригнанные.

Сейчас, идя рядом с мужем, она хотела только одного: увидеть поскорее сына. Да, пожалуй, еще, чтобы Иван Андреевич ушел по своим делам и она смогла бы поговорить с Петей обо всем досыта.

Когда они поднялись во второй этаж, дверь на площадку распахнулась и из мастерской донесся веселый, разноголосый визг напильников, как будто их настраивали для согласного хора. На площадку вышел паренек в синем рабочем халате. С нескрываемым ребячьим любопытством он посмотрел на них и даже описал около них полукруг.

— Вам Матвея Григорьевича? — спросил паренек.

— Мы к сыну, — сказала Екатерина Степановна.

— Погоди… — остановил ее муж. — Ты кто будешь?

— Бойков, Сергей, из шестой группы.

— Слесарь?

— Учусь.

— Так вот что, Бойков Сергей: тут у вас мой сын старостой, Фунтиков по фамилии.

— Петя? — обрадовался Сережа. — Правильно, староста в нашей группе. И живем в одной комнате. Я сейчас Матвею Григорьевичу скажу, что вы приехали.

Петя работал в самом дальнем конце мастерской; Сережа подбежал к нему, уже задыхаясь:

— Отец с матерью приехали… Стоят на площадке… Иди к Матвею Григорьевичу.

Мастер отпустил его, сказав, что он может проводить родителей в красный уголок.

— Возьми вот у меня чистые концы и вытри руки, — добавил мастер, осмотрев ученика. — Да беги скорее! Небось, ведь и не слышишь, что я тебе говорю.

На площадке Петя с ходу поцеловал мать, а отцу подал руку. Мать заахала, увидев сына; отец сделал серьезное лицо и потрогал себя за усы.

— Петенька! — сказала мать. — Вот ты какой!

— Какой? Обыкновенный! — сурово оборвал ее Иван Андреевич. — Куда пойдем, Петр? Или здесь будем стоять?

Петя повел их в красный уголок. Он шел между отцом и матерью. Они были такими же, какими Петя оставил их полгода назад в деревне. Но он привык видеть их дома или в поле; они были там как будто бы побольше ростом, самостоятельней, и от них всегда что-нибудь зависело. Здесь они казались ниже, нерешительней и от этого были еще более родными. Петя впервые ощутил к ним, особенно к матери, ясное и доброе, покровительственное чувство.

— Как же ты, Петенька, живешь?

— Хорошо, мама, спасибо…

— Похудел, длинный какой стал…

— Растет парень, — сказал Иван Андреевич. — Я говорил, не приставай с мелочами! У нас, Петр, новость: электростанцию будем строить. Как раз в том месте, где мы с тобой раков ловили.

— С тобой построишь! — сердито сказала Екатерина Степановна. — Его послали в Москву по делам, а он здесь до вечера проболтает.

— Позволь… — растерялся Иван Андреевич. — Ты же сама просила прямо с поезда к сыну зайти…

— Ну, просила. Повидался, а теперь иди по делам. А то я людям скажу, как ты исполняешь их поручения.

Иван Андреевич помигал удивленно глазами, посмотрел на сына, ища поддержки, и, наскоро попрощавшись, ушел, строго наказав, чтобы без него никуда не девались.

— Ну, вот так-то лучше, — улыбнулась ему вслед мать. — А то он слова сказать не даст…

Петя рассмеялся, хотя ему и жалко было, что отец уходит. Отец у него только с виду строг. А страсть к назиданиям появилась у него с тех пор, как его выбрали в правление колхоза.

Мать задавала сотни вопросов, он едва успевал отвечать на них. Она хотела знать все: где он спит, кто воспитательница, что дают на завтрак, с кем дружит, как учится…

В красном уголке она потрогала и похвалила портьеры, попросила показать шахматы, спросила, свежая ли вода в графине и действует ли репродуктор.

Он отвечал на все вопросы, не в силах сдержать улыбку. Ему было приятно сидеть рядом с матерью и разговаривать с ней о чем попало, как взрослому с ребенком.

Все, что она рассказывала ему о доме, даже если это не имело никакого значения, радостно поражало его. Ольху около сарая раскололо молнией, петух ходит с выщипанным хвостом, Николай из отцовского ружья убил селезня.

— Вот такого громадного! Я хотела за уши отодрать — отец не позволил.

— «Кузьмич» здоров?

— Здоровущий! На прошлой неделе приезжала из района комиссия. Стали его выводить из коровника, а он двери в щепы разнес. Поросят наших, Петя, похвалили. Я их когда все семьдесят три штуки вымою — ну прямо как ангелочки! Мне за них «отлично» поставили… Как ты думаешь, Петенька, войны не будет? — неожиданно серьезно спросила мать.

— Не будет, — сказал сын.

И оттого, что он так уверенно, по-мужски ответил, Екатерина Степановна заметила вдруг, что он действительно не похудел, а вырос.

— Ну, как же ты, Петя, живешь?

Она задавала этот вопрос в третий раз, выслушивала ответ и все-таки не могла ясно представить себе, как же ему живется вне дома.

В дверь просунулась голова Сережи Бойкова.

— Извините, — сказал он.

— Заходи, заходи! — позвал его Петя. — Вот, мама, это Бойков, Сергей, из нашей группы.

— А мы уже познакомились.

Сережа чинно сел на стул и сложил руки на коленях. Екатерина Степановна развязала пакет и положила перед ребятами пироги с капустой.

— Здорово вкусно! — сказал Сережа с полным ртом. — Сами пекли?

— Сама.

— Домашнее вкуснее, чем в ресторанах.

— А ты много бывал в ресторанах? — засмеялась Екатерина Степановна.

— Так я и домашнее почти никогда не ел.

Она поняла, что он рос без родителей.

— А ты приезжай к нам летом в отпуск. У нас дома все домашнее.

— Спасибо, может и соберусь. Меня уже трое товарищей приглашают.

Посидели, поговорили, потом пошли в общежитие.

Ребята, вернувшиеся после обеда, ходили за матерью Фунтикова следом, и каждому казалось, что эта пожилая женщина в косынке привезла с собою частицу их дома, семьи, знакомую природу — лес, поле, речку…

Они ловили каждое ее слово об урожае, о скоте, об огороде. Когда Екатерина Степановна, рассказывая, говорила самую обыкновенную фразу, где попадались слова «пшеница», «рожь», «просо», ребята всем сердцем вспоминали и высокую до самого горизонта рожь, и густую пшеницу, и кудрявое просо. Все это было для них не простыми названиями злаков, а самыми дорогими детскими воспоминаниями.

Вернулся Иван Андреевич. Екатерина Степановна сидела у стола, окруженная ребятами, оживленная, раскрасневшаяся; она и не заметила, что вернулся муж.

Воспитательница обернулась к Ивану Андреевичу и спросила:

— Вам кого, товарищ?

— Это мой отец, Ольга Николаевна, — сказал Петя.

Иван Андреевич с укором взглянул на жену — она-то уж здесь свой человек.

Воспитательница заторопила учеников:

— Ну, ребята, пора и честь знать!

Она хотела увести их, но Иван Андреевич задержал ее:

— Мне тоже интересно про сына спросить.

— Спрашивайте, пожалуйста. Я думала, что мы вам мешаем.

Иван Андреевич откашлялся:

— Не курит?

— Курить ученикам запрещено.

— Это я знаю, что запрещено, потому и спрашиваю, не курит ли.

— На вашего сына пожаловаться пока нельзя, — сказала воспитательница.

Иван Андреевич не мог скрыть довольной улыбки, однако ответил:

— Этого маловато, что пожаловаться нельзя. Мы на большее рассчитываем.

Он еще дома приготовил целый ряд назиданий для сына и сейчас только ждал минуты, когда смог бы их высказать. Воспитательница отлично понимала, что родителей надо оставить с сыном, и поэтому она предложила отпустить с ними Петю в город. Сережа вызвался показать им Москву.

Пошли впятером: увязался еще и Митя Власов. Его успели уже полюбить в группе. Он всегда очень внимательно и охотно выслушивал своих друзей, верил им, даже если они привирали, и удивительно кстати во время рассказа приговаривал: «Ну да?.. Ох, ты! Ну, а дальше?..»

Как и все ребята, выросшие без отца, Митя с особенным вниманием относился к родителям своих друзей. Глядя на пожилого Фунтикова, на то, как он разговаривает со своим сыном, Митя с необычайной остротой представлял себе, как бы он сейчас встретился со своим отцом. Накопилось много мыслей и событий, которыми можно было поделиться только с отцом. Он ничего не скрывал и от матери, но она почти всегда во всем соглашалась с ним, а если и делала какие-нибудь замечания, то они относились только к тому, что надо быть честным человеком и беречь свое здоровье. С ней он не стал бы советоваться, он, пожалуй, сейчас уже был близок к тому, чтобы самому давать ей советы; он уже немного беспокоился о ней, как человек, отвечающий за ее судьбу. Отец — совсем другое дело. Тем более, что отца-то Митя как следует не помнил и сейчас он был для него каким-то собирательным человеком, обладающим самыми хорошими душевными качествами; стоило Мите отметить что-нибудь замечательное в характере своего мастера, директора, замполита, как сейчас же ему начинало казаться, что именно эти качества были и у его отца. А если он сталкивался с дурным поступком взрослого человека, то сейчас же думал: «Нет, мой отец никогда бы так не сделал».

За несколько дней до приезда Фунтиковых Митя получил свою первую в жизни зарплату. Училище взяло заказ на производство гаечных ключей и лекальных линеек; по учебному плану это было очередной темой, и поэтому группе слесарей поручили выполнить заказ. Мастер Матвей Григорьевич предупредил своих учеников, что за эту работу им будет уплачено. Сделал он это не потому, что ребята стали бы за деньги старательнее работать: Матвей Григорьевич отлично помнил, как несколько лет назад он сам отнесся к своему первому трудовому заработку.

Те два дня, что Митя делал гаечные ключи, он чувствовал себя профессиональным слесарем, а не учеником. Больше того: он посматривал, как делают работу его соседи по верстаку — надо ведь выполнить этот специальный заказ так, чтобы к училищу, в случае надобности, обратились еще раз.

Неизвестно, кто из ребят и каким путем достал пасту, которой обычно «доводят» свою точную работу лекальщики, и хотя гаечные ключи не положено притирать на шабровочной плите, Митя, успев обпилить и высверлить их раньше срока, часа два еще протирал их до такого блеска и гладкости, что в них можно было смотреться, как в зеркало.

Прежде чем отнести их мастеру, он долго и придирчиво проверял свело работу: сначала накладывал шаблон на каждый ключ, потом осмотрел поверхности и штангелем промерил размеры.

Все было в порядке, кажется он ничего не забыл, можно было нести их мастеру, но не хотелось так, сразу расставаться с ними. Он перебирал их в руках, сверкающие, тяжелые готовые изделия. Сейчас хорошо бы пустить их немедленно в дело. Дали бы ему привернуть штук сто гаек, собрать какую-нибудь машину, например самоходный комбайн, чтобы он тут же, сразу пошел по просторному пшеничному полю…

Когда Митя заканчивал очередную работу, ему всегда было немножко тоскливо, что тот инструмент, который он делает, будет жить неизвестной ему жизнью, в других руках; жалко было, что он, Митя, не видит собственными глазами, как станет работать его изделие, плод его труда и мастерства; ведь инструмент только тогда начнет действовать и приносить пользу, когда уйдет из Митиных рук.

Дня через три пришел день первой получки. Деньги были совсем небольшие, у каждого из этих ребят бывали и покрупнее, но то были родительские деньги, а это — заработанные собственным трудом. Сначала Митя хотел было отправить их матери, но потом постеснялся, что очень уж это маленькая сумма, и оставил их у себя. Они лежали в его тумбочке, и Митя все никак не мог придумать, куда бы их истратить. Покупать халву и конфеты, как сделал это Сережа Бойков, казалось ему глупым употреблением первой получки, и он ждал случая, когда смог бы распорядиться ими как следует.

Договорившись с Фунтиковым, что он пойдет вместе с его родителями гулять по Москве, Митя забежал к себе в комнату и, вынув деньги из тумбочки (они так и лежали в конверте, как были получены в бухгалтерии), положил их в карман гимнастерки. Мало ли зачем могут понадобиться деньги человеку, гуляющему со своими друзьями по столице!

Шли так: впереди Иван Андреевич с сыном, за ним Екатерина Степановна с ребятами. Сереже хотелось разговаривать со всеми своими спутниками сразу, поэтому он перебегал от Ивана Андреевича к Екатерине Степановне, уговаривая полюбоваться то домом, то сквером, то памятником. Он готов был объяснять даже то, что не требовало никакого объяснения.

— Вот это, пожалуйста, милиционер. Видите, в той будочке? Он сейчас даст нам зеленый свет, и мы перейдем на другую сторону. А это «победа» проехала, у нее четыре цилиндра…

Сережа знал Москву лучше своих приятелей: два года он прожил в детдоме на Пятницкой.

Когда его спутники останавливались в восхищении перед каким-нибудь зданием, Сережа не давал им долго задерживаться.

— Это что! — говорил он. — Вот я вам сейчас покажу такое, что вы ахнете!..

Но стоило прийти к тому месту, куда он так спешил, как сразу же раздавалось: «Это что!»

Когда они вступили на Каменный мост, Сережа, напряженно всматриваясь в их лица, дрогнувшим голосом спросил:

— Ну как?

И у него было такое выражение лица, как будто это он построил мост и сейчас сдает его авторитетной комиссии.

— Вот, пожалуйста, чистый гранит! Потрогайте. Нет, вы потрогайте…

Если б Митя изредка не хватал его за руку, он обязательно попал бы под машину.

Петя с отцом шли впереди. Они вели серьезный, неторопливый разговор. Обоим надо было многое выяснить: сын оставил в селе свой дом и семью, отец отправил сына и работника учиться в Москву. Каждый считал, что лично за него волноваться не приходится, а все дело в том, как справляются без него.

— Ребят не распускаешь? — спросил отец, кивнув на Сережу, который в этот момент покупал пирожки с вареньем и угощал Екатерину Степановну и Митю.

— У нас дисциплина, — кратко ответил сын, считая, что отцу не разобраться в сложной и многообразной жизни училища. — А у вас, говорят, ячмень с опозданием сдали?

— Мать сказала? — быстро спросил Иван Андреевич.

— Почему мать? Ребята пишут.

— Они напишут!

— А что, неправда?

— Ну, опоздали на пять дней… Зато рожь нынче была богатая, и сдали в срок.

— Рожь рожью, а ячмень ячменем.

— Это верно, — извиняющимся тоном сказал отец, покосившись на сына. Иван Андреевич считал, что разговор принимает невыгодный для него оборот. — У тебя в группе сколько народу?

— Двадцать шесть.

— Ну вот! А у меня в бригаде тридцать два. Сравнил! У тебя все под рукой, а я за день своих на лошади не обскачу.

— Объективные причины, — строго сказал сын. — Вот если б у тебя в бригаде хоть один такой, как Костя Назаров, был, ты б тогда узнал… Дурака валяет. Думает, игрушки… Пятьсот рублей обходится государству в месяц, а пользы — шиш. Была б моя воля, я б ему показал…

— Например?

— Выгнал бы.

— Это не способ, — сказал отец. — Тебя не за этим старостой выбрали.

— Выгнать надо, — упрямо повторил Петя.

— А может, у него дома что не так? Сходил бы, с отцом поговорил.

— Да что отец! — махнул Петя рукой.

— То-есть как это — что? — Иван Андреевич от возмущения даже остановился.

— Да нет, я понимаю, — поспешно сказал Петя, — но только у него отца нет, а мать каждую неделю подарки покупает.

— Если желаешь, я могу с ним поговорить.

— Он тебя и слушать не станет.

— Послушает! Не родной сын, — обиделся Иван Андреевич.

Он действительно немного обиделся, но одновременно ему было приятно, что с сыном можно разговаривать, как с равным; даже больше того — ему чуточку льстило, что сын делится с ним, с отцом, как с товарищем. Пожалуй, именно сейчас следует дать сыну те наставления, которые он приберег для него еще дома.

— С Костей Назаровым мы как-нибудь сами уладим, — помолчав, сказал Петя. — А вот я хотел насчет электростанции с тобой поговорить. Мощность у вас будет малая.

— Как это — малая? — всполошился Иван Андреевич. — Во всех избах свет. Фонари на улицах… А тебе кто рассказывал — мать?

— Говорю, ребята пишут.

— Что ж они тебе, как министру, жалуются?

— Энергия для работы нужна, а не только в избах.

— А строить кто будет? Квалифицированных рабочих нет.

— Почему нет? Шестнадцать ребят в отпуск приедут из ремесленных.

— Так это ж… — начал Иван Андреевич, но умолк. Он хотел сказать, что эти ребята — мальчишки, ничего не смыслящие в деле, но, посмотрев на сына, понял, что говорить этого не следует. — А захотят работать? — спросил Иван Андреевич, чувствуя, что голос у него стал жидковатым, как бывало у него иногда при разговоре с начальством, когда он сверх положенного выпрашивал что-нибудь для бригады.

— Если проект измените, конечно захотим, а при малой мощности нет расчета мараться.

Договорились, что Петя спишется с земляками-ремесленниками, а Иван Андреевич согласует этот вопрос в колхозе и в районе.

Ходили по улицам еще долго, никак не могли насмотреться. Наконец Екатерина Степановна взмолилась:

— Посидеть бы немного на скамеечке! Ноги не ходят.

— Давайте на троллейбусе прокатимся, — предложил Сережа, считавший, что они ничего не видели. — Там мягкие кресла и очень полезный воздух, все время продувает.

Иван Андреевич посмотрел на часы и сказал:

— До поезда два часа. Сейчас примем такое решение: сначала поесть. Какой тут у вас лучший ресторан?

В ресторане выбрали столик на веранде у самых перил. Внизу жила Москва.

Тут было не до еды. Еще Иван Андреевич пытался сохранить хладнокровие, а все его спутники прильнули к перилам и, не отрываясь, смотрели вниз. Ветер растрепал мягкие волосы жены, косынка съехала на одно ухо; Екатерина Степановна, перегнувшись, стояла рядом с юношами и, онемев, захлебнувшись, смотрела на столицу.

— Товарищи, товарищи, — приговаривал Иван Андреевич, — кушать-то будем?

Подошла молоденькая официантка, постояла рядом и, увидев смущение Фунтикова, сказала:

— А у нас всегда так: сначала насмотрятся, а потом уже про еду вспомнят. Я сама первое время сколько посуды перебила.

Трое ребят, глядя на город, думали по-разному об одном и том же.

Сереже было весело и радостно стоять рядом со своими друзьями. Все было просто вокруг, Москва принадлежала ему навечно, он не испытывал робости, глядя на столицу. Все хорошо устроится, как устраивалось до сих пор. Слабо доносились гудки машин, проползали усатые троллейбусы.

Справа и слева — повсюду вздымались прозрачные высотные здания, окаймленные точными линиями, как на чертежах; где-то под самым небом ярко разгорался и мгновенно угасал огонь: очевидно, там шла электросварка. Сереже хотелось сейчас быть в одном из этих домов под облаками, он готов был делать там самую мелкую, самую незаметную работу, лишь бы только чувствовать, что он строитель этого сказочного здания…

У Мити немного кружилась голова; ему было стыдно этого чувства, и, чтобы побороть его, он еще больше высунулся над перилами. Когда-нибудь, когда он станет отличным слесарем-инструментальщиком, он привезет сюда свою мать, поведет ее на эту веранду и покажет ей столицу. Вон там видны стены Кремля. Это не фотография, а настоящая жизнь, в которой он, Митя, тоже участвует. Может быть, когда он кончит училище, их тоже поведут на Красную площадь, на парад. Что ж, он готов к этому. Не так уж трудно хорошо учиться и работать, если знаешь, что ты можешь попасть на Красную площадь и пройти вдоль стен Кремля.

Пете Фунтикову, глядя на Москву, хотелось сразу начать что-нибудь делать или по крайней мере придумать план действий на ближайшее время. Невозможно же просто любоваться! У него для этого нет свободного времени. Надо спросить отца про клуб в селе. Если взобраться на Воронью гору, то оттуда будут видны огни Отрадного. «Раз будет электростанция, значит заведем электрокомбайн. Это почище троллейбуса! Надо написать ребятам в село, чтобы они на одну турбину не соглашались: строить так уж строить…»