Хороший человек

— Гей, но! — крикнул он на коней, щелкая кнутом, так как навстречу им подъезжал чужой воз. Гаек тоже тотчас поворотил коней, которые любили лягать чужих лошадей и бить копытом землю. Когда воз проехал, Гаек и Якуб пошли рядом.

— Жаль, что мы и из Вены не возим этих бедняжек, как мы их возим в Вену; в дороге с ними веселей. Как-то там нашим птенчикам живется?

— Они попали к хорошему мастеру и, если будут слушаться, смогут выйти в люди, — отвечал Гаек.

— Что ж, иногда из этих парнишек выходит толк, а то, что им пришлось испытать, идет им на пользу; может быть, и из наших двух пташек что-нибудь да получится. Хуже, верно, будет барышне Мадленке, пока она не привыкнет...

Гаек принялся поглаживать холку жеребца и не ответил ни слова. Якуб, будто не замечая этого, продолжал:

— Однако эти девушки — что твои вербы: всюду принимаются, особенно им в Вене по душе. Много там разных зрелищ, а потом мужчины умеют там приволокнуться за девушками, особенно за хорошенькими, и тем это тоже нравится. Ох, уж и шельмы эти девчата! — добавил Якуб, щелкнув кнутом.

— Об их плутнях ты, наверно, знаешь меньше моего, — улыбнулся Гаек.

— Ну, хозяин, век бы вам их не узнать так, как мне довелось, — отвечал Якуб.

— А что, разве какая-нибудь тебя обидела? Ты мне никогда об этом не рассказывал!

— А чего ж рассказывать — хвалиться тут нечем, лучше помолчать, а то люди на смех поднимут. Но от вас, хозяин, мне таиться нечего. Когда я еще ездил с Подгайским в Прагу, познакомился я там с одной девчонкой, которая так мне понравилась, что я и жить без нее не мог. Она была моя землячка и служила в Праге в том доме, где мы останавливались. Все говорили, что она хорошенькая, а для меня краше ее не было в целом мире. И хотя я совсем некрасив, а рядом с ней даже и вовсе безобразен, она мне все же говорила, что я ей нравлюсь и что она меня сразу по-настоящему полюбила. Ей очень нравилось наряжаться и очень льстило, когда люди на нее заглядывались, а мне это вовсе не по сердцу было; но я ничего ей не говорил и только утешался тем, что скоро увезу ее из Праги и после этого она бросит свои привычки. Поэтому я старался сделать все, чтоб мы могли как можно скорее пожениться. Да только не доехал я до этого места, дорогой дядюшка, сломалась у меня ось, и сел я в лужу! Другой полюбился девушке — покрасивее меня, одевался по-господски, умел ухаживать за ней, и это ей понравилось; вот и отшила она грубого возчика. Видя ее обман, я отпустил поводья и на все махнул рукой. Не хочу сказать, что мне все это было безразлично; долго душу мою будто что-то грызло. Даже когда к вам я пришел, все еще не мог ее забыть, но теперь-то мне уж все равно. Простил я ее; она была достаточно наказана и без меня!

— Она вышла замуж? — спросил Гаек, с сочувствием поглядев на Якуба.

— Да, наполовину, как говорится, — горько ответил Якуб, взмахнув кнутом.

— И ты больше ничего о ней не знаешь?

— Ничего: дома я не бываю, а в Прагу не ездил с тех пор, как работаю у вас. Да если бы и бывал, не хочу ни слышать о ней, ни видеть ее.

Якуб замолчал. Молчал и Гаек, рассказ Якуба больно задел его, он начал размышлять о себе и о Мадле. Она представлялась ему такой прекрасной, милой, доброй, сам же он казался себе неуклюжим, неинтересным, некрасивым; она молодая, в расцвете лет, он же старый холостяк. Раньше он смеялся, когда мать называла его так, пытаясь ускорить его женитьбу, а теперь ощущал свинцовую тяжесть этой правды. Он упорно думал обо всем этом, и ему казалось невозможным, чтобы его полюбила такая девушка, как Мадла. Он знал, правда, что если бы она стала его женой, он бы горячей своей любовью вознаградил ее за все. «Но какой толк в том, что я жизнь за нее отдать готов, если у нее не будет ко мне склонности?» — так продолжал свои размышления Гаек. Однако где-то в потайном уголке сердца какой-то голос невольно приводил ему на память то ласковый взгляд, то доверчивое слово, то ответное пожатие руки; этот голос упорно шептал ему об этих мелких доказательствах возрастающей взаимной склонности, о драгоценных камешках, из которых любящие возводят свой храм. Гаек охотнее всего поверил бы этому голосу, но не решался поддаваться надежде. Так же, как и Мадленка, которая объясняла его склонность скорее сочувствием, Гаек приписывал ее доверчивость чувству одиночества; и так оба обманывали сами себя. Но Гаек, особенно после того как Якуб поведал ему о своем несчастье, твердо решил открыться Мадленке не раньше, чем убедится в том, что она осталась прежней, — только после этого он намеревался спросить ее, действительно ли она его любит. «А если не она — так и никакой жены мне не надо», — этим каждый раз заканчивались размышления Гаека.

Когда на третий день под вечер Гаек подъезжал к Малой Скаличке, женщина, сидевшая под деревом около дороги, поднялась и быстро подошла к возам. То была старая Бетка.

— Благослови вас бог, дядюшка, я с самого полдня жду вас здесь, ну вот, слава богу, и дождалась. Как там Мадленка, привезли ли вы нам от нее весточку? — спросила она, схватив Гаека за руку.

— И письмо вам везу и всем приветы, — отвечал Гаек, сунув руку в карман жилета; но, ничего не вынув оттуда, продолжал: — Пройдемте немного вместе, если можете, я расскажу вам о Мадленке то, о чем она не могла написать. Потом отдам вам письмо.

— Ах, мой светик, да как же мне не проводить вас немного, ведь я дождаться не могу, так хочется услышать о том, как там живется нашей девочке! — с радостью отвечала Бета.

Гаек вкратце рассказал ей, как они доехали до Вены, о пани Катерине и вообще все, о чем надо было знать тетке; то, что касалось его самого, он опустил. Бетка не пропустила ни словечка, и вопросам ее не было конца. Рассказав самое главное, Гаек спросил, знают ли родители Мадлы о том, где она, и как они к этому относятся.

— И-и, вся деревня знает уже, что Мадла в Вене, только никому не ведомо, у кого она служит, даже и мы не знали; но и сейчас мы никому не скажем. Мать на нее не сердится, а отчим и видеть ее не хочет и знай себе держится за своего мельника, этого безбожника. Тетка боится: мельник грозился найти Мадленку и в Вене, потому что он любой ценой хочет ее получить; ходят слухи, что он собирается продать мельницу. Скажите ей, дядюшка, чтоб она остерегалась. Да тетка долго и не оставит ее там. Вам-то я могу рассказать, дядюшка, — Томеш, сын судьи, не прочь жениться на ней; они знают, что тетка все свое добро откажет Мадле, вот судья и думает, что Томешу это было бы кстати. Да и тетке этот брак по душе — Томеш честный парень, хорошо воспитан и хозяйственный; он на год будет постарше Мадленки.

— А любит ли его Мадленка? — нерешительно спросил Гаек.

— Этого по совести сказать не могу, кто же может человеку в душу заглянуть? Насколько я знаю, Мадла никого еще не выбрала. Но чего нет, то может случиться, когда она вернется домой, — проговорила Бета и долго еще рассказывала о том, как все скучают по девушке, как тетка с утра до ночи ее вспоминает, а под конец спросила про Вавржинека. Узнав, что никто о нем не слыхал, старая Бета пожалела мальчика.

Доехав до Малой Скалички, Гаек отдал Бете письмецо, напоминая, чтоб они скорее готовили ответ — долго дома он не задержится. Поблагодарив возчика, Бета ушла, а он продолжал свой путь, полный новых тревожных мыслей.

Старуха Гаекова очень любила своего сына, и когда он приезжал домой, в доме воцарялся светлый праздник. Приходили соседи проведать его, он, в свою очередь, отправлялся посидеть в компании, летом — под деревом у корчмы, зимой — в самой корчме. Его охотно слушали даже старики: единственные новости, которые доходили до деревни в течение года, привозил Гаек. На этот раз Гаека нетерпеливо ждали сестра и молодой Заруба; от его слова зависело их счастье. «Потерпите немного, я раньше с Иржиком сама поговорю», — сказала им мать в то утро, когда приехал Гаек. Хотя он и не подал вида, что его что-то мучит и угнетает, мать сразу увидела, что голова его чем-то занята. Она пыталась расспросить сына, но ничего не узнала. Тогда она пошла на хитрость, решив все выведать у Якуба — уже не раз пробовала она так делать, но всегда безуспешно. «Вот человек, этот Куба, — говорила старуха дочери, — я говорю, говорю, и все как об стенку горох, слова из него не выжмешь». Зная, что у Гаека бывают различные заботы в его деле и много расходов, она в конце концов этому и приписала перемену в сыне.

Целый день мать не начинала разговора. После ужина, когда работники и дочь вышли из горницы, Гаек остался за столом. Мать сновала по комнате, а Гаек рассеянно постукивал ножом о стол, думая о Мадленке, о том, как было бы хорошо, если бы она сидела возле него как хозяйка. Тогда мать подсела к столу и, взяв нож у него из рук, проговорила:

— Не могу этого слышать, разве ты не знаешь, что этим стуком нужду в дом накликать можно? Покойник отец никогда так не делал

— Я забыл, что вы не любите этого, матушка, — улыбнулся Гаек, нисколько не упрекая мать в суеверии, как упрекнул бы другого.

— Ну ладно, я ведь ничего не говорю. А есть у меня что-то на душе, Иржик, и хочется мне, чтоб ты меня выслушал, — через некоторое время сказала старуха.

— Говорите, матушка, рад буду послушать вас, — отозвался Гаек, не ожидая ничего иного, как новой просьбы жениться; но на этот раз он ошибся.

— Вчера был тут старый Заруба, — начала мать, — и говорил со мной о том, чтоб отдать Маркиту за Енеша. Я ему ничего не обещала, сказала — ты приедешь, тогда тебя спросим. Ну, как ты думаешь?

— Да, но ведь Маркита еще ребенок? — удивился Гаек.

— Это так тебе кажется; ведь Марките было десять лет, когда умер отец, с тех пор идет уже седьмой год, стало быть, ей — семнадцатый, Енешу — двадцать четыре, разница в годах не велика. И пословица говорит — сына ожени, когда хочешь, а дочь замуж отдай, когда можешь. Зарубы — хорошие люди. Енеш — единственный сын, мы лучше и желать не можем Марките.

— Что ж, если и Маркита того хочет, я ничего против не имею, Зарубы — хорошая семья.

— Сам знаешь, Иржик, я не заставляла бы ее, если б она сама не хотела, они не надышатся друг на друга. Ну, а теперь, раз и ты согласен, может быть сговор, пока ты дома, а после жатвы свадьба. Ах, Иржик, как бы хотелось мне и тебя женатым увидать! Я стара — долго ли еще протяну? На ком будет хозяйство, когда Маркита уйдет из дому? Может, видел ты сестренку Енеша, Верунку? Красивая, хорошая девушка, она ровесница Марките.

— Ну, к ней я возрастом не подошел бы, матушка, по вашим же расчетам: ведь я на семь лет старше Енеша; разница между нами очень уж велика! — лукаво улыбнулся Гаек.

— Ну, на несколько лет больше или меньше — ничего не значит, когда двое любят друг друга; говорится же, что лучшая разница в летах, когда «парень на лугу, а девчонка в колыбели». Послушай, Иржик, моего совета, возьми в жены Верунку, хорошо сделаешь, да и я успокоюсь.

— Я знаю, матушка, — отвечал Гаек, беря мать за руку, — вы не хотите, чтобы я женился только ради вас, вы ведь хотите, чтоб я это сделал ради себя самого; так прошу же вас — не уговаривайте меня выбрать ту или другую девушку. Верунка — красивая, хорошая, но в жены ее брать я не хочу. Я уже выбрал, матушка, выбрал себе по сердцу, и если она мне не достанется, так никого не хочу.

— Иржик, сынок, да уж не ве...

— Не бойтесь, матушка, — прервал ее Гаек, — она не венка и не городская; она из нашего сословия, красивая и такая же добрая да хорошая, как и вы, матушка.

— Так почему ж ты тогда, Иржик, не приведешь ее, раз думаешь, что будешь с ней счастлив?

— А я должен раньше узнать — любит ли она меня.

— Как же ей тебя не любить! — воскликнула старуха.

Гаек улыбнулся этому и, так как в комнату в эту минуту вошла Маркита, шепнул матери, чтоб та его не выдавала. Он не мог понять — то ли потому, что Маркита уже заневестилась, то ли потому, что раньше он не обращал такого внимания на сестру, только теперь она показалась ему гораздо взрослее и красивее, чем прежде. Он притянул ее к себе на лавку, и мать сказала ей, о чем она договорилась с Иржиком. Девушка вспыхнула, как ягода калина, и слезы брызнули у нее из глаз — те слезы, что не туманят взора.

На другой день у Гаеков был сговор, и было решено тотчас после жатвы сыграть свадьбу.

Был чудный воскресный день. Мадла была свободна целых полдня, чему она уже заранее радовалась всю неделю, потому что уговорилась с пани Катериной и Михалом поехать за город. Лена тоже должна была пойти с ними. Анинки же не было в Вене. Вообще за последнее время что-то изменилось в отношениях между девушками. Анинка была грустна, и никто не знал почему; Лена уже не служила, а жила в семье знакомой госпожи Катерины, зарабатывая на хлеб шитьем. Сначала госпожа Катерина и слышать не хотела, чтоб Лена оставила службу, но, убедившись в том, что девушка упряма и тверда в своем намерении, и опасаясь, как бы она не обратилась к другим людям и не попала бы в плохие руки, она нашла ей место и позаботилась о заказах. Но госпожа Катерина не знала, что Лену любит молодой человек, сын богатого фабриканта, и что она его любит и ушла с места из-за него; госпожа Катерина видела в Лене строптивую, гордую натуру, которая не желает никого слушать. Мадла знала тайну, но не хотела выдавать подругу; она сама часто убеждала Лену не завязывать отношений с барским сыном, предупреждала, что это грозит несчастьем.

— Если бы я даже знала, что буду с ним несчастна, все равно не расстанусь с ним, — отвечала Лена. — Я ведь не боюсь, что он меня обманет, — он честный человек и искренно меня любит. Он сказал мне — если родители не разрешат ему жениться на мне, он уйдет из дома, найдет себе где-нибудь работу и все-таки на мне женится. Работать я тоже умею, отчего же нам не пожениться?

И Мадле приходилось умолкать; ведь по собственному опыту она знала, что напрасно пытаться отговаривать кого-нибудь от того, что мило, — пусть оно даже наполовину гнило.

Госпожа Катерина, узнав через Анчу о том, что место у Мадлы не столь уж хорошее, как она предполагала, очень огорчилась, но тем более стала уважать Мадлу за то, что та ей ни словечком не обмолвилась. Когда Лена ушла со службы, госпожа Катерина предложила Мадле занять ее место; она хотела девушке добра, но та отказалась. Терпение, доброта и другие хорошие качества заставили злую хозяйку больше уважать Мадлу, и она в самом деле постепенно становилась мягче, не мучила служанку по пустякам, а однажды, когда Мадла нечаянно снова запела, не запретила ей этого. Мадла тоже подметила, что хозяйка изменилась, и была этому рада; а так как она уже привыкла к дому, то и не захотела менять место.

Закончив работу, Мадла надела простое, но красивое платье, которое она себе сшила для выходов в город, и отправилась к госпоже Катерине. Та была уже готова — оставалось надеть чепчик; господин Михал, сняв сюртук, сидел за столом и курил. Анча Яноушу приглаживала щеткой вихры.

— Добрый день, — проговорила, входя, Мадла.

— И вам того же, — отвечала госпожа Катерина, приветливо встречая Мадлу; потом, оглядев ее со всех сторон, добавила: — Платье вам очень идет!

— Я всегда говорю, что Мадла — красивая девушка, — сказал господин Михал, но Анча покачала головой, считая, что деревенская одежда больше к лицу Мадле.

— Недаром говорят: кто в чем родится, то тому и годится, но пока Мадленка здесь, ей лучше одеваться по-городскому — люди меньше глаза пялить будут, — рассудила госпожа Катерина.

— Да, собственно, люди смотрят не на платье, а на кое-что иное, — заметил господин Михал, лукаво поглядывая на Мадлу.

Вскоре вслед за Мадлой пришла и Ленка. Она тоже была одета просто, но надела на голову соломенную шляпку, которая делала ее похожей на барышню и вдобавок очень к ней шла. Госпожа Катерина полюбовалась Ленкой и, хотя не сказала ни слова, подумала про себя: «Этой девушке больше подобает носить шелк, чем холстину». Когда все поздоровались, госпожа Катерина поторопила Михала, чтобы быстрее одевался, и через некоторое время все вышли, кроме Анчи, которая осталась приглядывать за домом. Друзья пошли в Пратер. Туда направлялось много людей; впереди наших знакомых шла семья ремесленника; это было видно по тому, что с ними были ученики; один из них нес ребенка на руках, другой толкал колясочку, в которой тоже был ребенок.

— Боже, — вздохнула Мадленка, — как увижу какого-нибудь ученика, так мне все Вавржинек в голову приходит. Один только господь бог знает, жив ли еще мальчик.

— Если жив, то в Вене его нет, иначе мы уже нашли бы его, — сколько мы о нем спрашивали.

— Я, как услышу, что какого-нибудь парнишку Вавржинеком зовут, тут же узнаю, откуда он родом, — заметил Яноуш.

— Мы ведь и в чешском костеле искали, куда все ученики ходят учиться слову божьему, и там его не нашли, — добавила госпожа Катерина, но, видя, что Мадленка опечалилась, сказала: — Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Заговорили о другом, но Мадленка никак не могла избавиться от грустной мысли, что ее брат, может быть, умер где-нибудь в нищете. Только когда они пришли в Пратер, когда Мадлена увидела вокруг толпы людей, разные зрелища, фокусы, забавы, когда она услышала музыку нескольких оркестров, только тогда ее отвлекли новые впечатления. Обойдя весь парк и показав его Мадле, госпожа Катерина стала высматривать местечко, чтобы посидеть и отдохнуть, потому что она не была любительницей долгих прогулок, а господин Михал взял на себя заботу о завтраке, без которого ему не доставило бы удовольствия ни одно развлечение.

Они нашли удобное местечко под деревом, в стороне от толпы.

— Вон и музыка недалеко, будто на заказ, — проговорила госпожа Катерина, усаживаясь на стул и кивком головы указывая на стол, вокруг которого сидело несколько музыкантов.

— Хоть бы сыграли что-нибудь веселое, — сказала Ленка, оглянувшись на них.

— Да никто не сыграет веселей — это ведь чехи, — отозвался Яноуш.

— Правда? Чехи? — спросила Мадла.

— Очень может быть, что мальчик и прав, я не раз слышала, что в Вене почти все музыканты — чехи, — поддержала сына госпожа Катерина.

— Я наверно знаю, мамочка, что это чехи; я их хорошо знаю, они играют около кафе, неподалеку от нас, и я много раз слышал, как они разговаривали по-чешски, — продолжал Яноушек.

— Откуда они могут быть родом? — спросила Мадла,

— Да, верно, из разных уголков подобрались, — отвечала госпожа Катерина. Тут подошел Михал, и разговор перешел на другие темы.

Один из музыкантов, совсем еще мальчик, худенький, смуглый, черноглазый и черноволосый, не спускал глаз с госпожи Катерины и девушек с тех самых пор, как они сели за стол. Лицо его было слишком грустно для его возраста. Одет он был беднее, чем остальные музыканты. Перед ним на столе лежал кларнет.

— Скажи на милость, на кого это ты уставился, Вавржик? — спросил сидящий напротив музыкант, коснувшись его смычком.

— Э, да ему вон те девчата понравились, — заметил другой, — впрочем, они чертовски хороши.

Вслед за этими словами почти все повернулись к тому столу, где сидели девушки.

— Ну, — сказал первый, — это наверняка цветочки с нашего луга, сразу видно; которая же тебе больше нравится, Вавржик?

— Не морочь мне голову, отстань, — сердито отвечал паренек.

— Ну вот, обращаться мне с тобой как со старым контрабасом, что ли? А разве я не прав? Разве ты не пялил глаза на этих девчонок?

— Если я и смотрел на них, то потому только, что одна из них напоминает мне сестру, и, если она не была бы сейчас дома, я подумал бы, что это она.

— А ты не знаешь, может, это она и есть, ведь ты столько лет ничего не слыхал о доме, — бросил один из музыкантов.

— Я знаю только, что ей нет надобности служить, а так просто она не ушла бы из дома; поэтому здесь ее быть не может, но эта девушка похожа на нее как две капли воды, — сказал Вавржинек, устремив печальный взгляд на Мадлу.

Тут скрипач начал настраивать скрипку, за ним и остальные музыканты взяли свои инструменты, и Вавржинеку пришлось обратить внимание на ноты. Они заиграли какой-то вальс популярного тогда Штрауса; Михал расхваливал его до небес, но госпоже Катерине он не нравился, и она сказала, что ей было бы куда приятнее, если бы музыканты сыграли какую-нибудь чешскую песенку; с этим согласились и девушки. Михал стойко защищал Штрауса, женщины не признавали ничего, кроме чешских песен, и они долго спорили, пока наконец госпожа Катерина не взяла все-таки верх. Тем временем музыканты кончили играть и сделали снова небольшую передышку.

— Что же этот кларнетист все время смотрит на нас? — сказала Ленка. — Как ни обернусь, все он сюда глядит.

— Вы ему, видно, нравитесь, — сказал Михал.

— Я часто вижу его в костеле святого Яна; каждое воскресенье он бывает там на хорах, — сообщил Яноушек.

— Я тоже, верно, видела его где-нибудь — очень он мне знакомым кажется, — да не вспомню где, — сказала Мадла, внимательно посмотрев на Вавржинека-кларнетиста.

Музыканты заиграли другую пьесу, затем — третью, угождая вкусу одного только Михала; но вдруг скрипка начала: «Сеял я просо...». Мадла схватила Лену за руку, раскраснелась, глаза у нее заблестели, и если бы она не стеснялась, то тотчас громко подхватила бы песню.

— Вот это наша музыка, от нее сердце так и прыгает, Михал, а свое верещанье они пусть оставят при себе, — воскликнула, развеселившись, госпожа Катерина и прибавила: — Я не я буду, если за эту песенку не дам им на чай!

Обе девушки тоже тотчас же сказали, что они отблагодарят музыкантов.

— Ну ладно, погодите, поймаю вас на слове, но только и я с удовольствием дам им денег, потому что и мне эта пьеска нравится! — сказал Михал, чтоб не рассердить свою Каченку.

Доиграв, музыканты отложили инструменты и заговорили друг с другом; потом Вавржинек и еще один встали с места, взяли ноты и стали обходить публику. Вавржинек прежде всего направился к столу, где сидели Михал и госпожа Катерина с девушками. Обычно юноша обращался к слушателям по-немецки, а тут, подойдя к столу, невольно заговорил по-чешски: «Покорнейше прошу!». Госпожа Катерина положила на ноты то, что обещала, и столько же дал Михал.

— Это вам за последнюю чешскую песенку, а то, что вы играли сначала, нам не понравилось, — сказала госпожа Катерина, которая любила говорить правду в глаза.

— Нам приходится играть различные пьесы, милостивая госпожа, потому что одному нравится одно, а другому — другое, — отвечал Вавржинек.

— Это, конечно, верно, у каждого свой вкус, — согласилась госпожа Катерина.

— А правда, что вы все чехи? — спросил Яноушек.

— Все, — отвечал Вавржинек, не спуская глаз с Мадлы, которая тоже глядела на него необычайно пристально.

— А откуда вы родом? — спросила девушка.

— Мы из разных мест и сошлись случайно. Я, например, из-под Градца.

— Из-под Градца? А из какого места, скажите, пожалуйста? — продолжала расспросы Мадленка чуть дрожащим голосом.

— Из Есенице; Вавржинек Залесский.

— Брат! — воскликнула Мадлена и, быстро выскочив из-за стола, схватила Вавржинека за обе руки и со слезами стала целовать его. Руки юноши опустились, ноты вместе с деньгами упали на землю, сам он просто онемел; лишь спустя некоторое время из глаз его частым дождиком полились слезы.

— Боже, как обрадуются мать и тетка, когда я напишу им, что мы встретились! — были первые слова Мадлы.

— А они на меня не сердятся? — спросил Вавржинек.

— Не сердятся, но матушка мучается потому, что ничего о тебе не знает. И почему ты совсем не давал о себе знать, Вавржинек, где ты был все эти три года?

— Я все тебе расскажу, Мадленка, потерпи немного; но что ты делаешь в Вене?

— Я служу здесь.

— Ты служишь? Почему? Если бы я только мог себе это представить, я давно разыскал бы тебя, как только ты сюда приехала, но мне и в голову не приходило, что ты можешь быть в Вене. А я-то думаю: как она похожа на сестру! — говорил Вавржинек, радостно глядя на Мадлу.

— Ах, сколько мы о тебе расспрашивали, Вавржик, и все впустую, все ни звука о тебе. Я и подумать не могла, что ты музыкант, — проговорила девушка.

— Ошибка заключалась в том, что мы вас искали только среди сапожников, — засмеялся Михал.

— Господи, мне-то ведь должно было прийти в голову, что ему понравилось другое занятие и что он, вероятно, избрал веселое ремесло, которому у нас обучен каждый, — сказала Мадла.

— А я думал, — Вавржик младше, и потому разыскивал его среди ребят поменьше, — признался Яноушек.

— Он еще молодой, только высокий ростом, — объяснила Мадла.

— Сколько мы искали, чего только не предполагали — и все зря, пока богу не было угодно помочь нам, — заключила госпожа Катерина. — И Гаек — вот он рад-то будет! Он строго-настрого наказывал мне разыскивать вас, Вавржинек.

— Да он ведь на днях приедет, — вмешался господин Михал, — он мне писал с оказией, чтобы я ему тут кое-что приготовил, так как он не сможет на этот раз долго задержаться. К жатве он всегда возвращается домой. И еще он пишет, что у них дома помолвка, а после жатвы будет свадьба; не знаю только, его или сестрина.

При этих словах Мадленка побледнела как мел и быстро нагнулась, будто уронила что-то.

— Да ведь сестра его еще не на выданье? — усомнилась госпожа Катерина.

— Приедет — услышим. Вавржик, наверно, пойдет с нами? — спросил Михал.

— Да, конечно же, с нами! Идите, Вавржинек, к вашим товарищам и объясните им, в чем дело. Они и так уж удивляются тому, что тут творится; потом возвращайтесь к нам, — распорядилась госпожа Катерина.

— Я рад бы, да не знаю, отпустят ли меня товарищи, другого кларнетиста у нас нет. Впрочем, у меня нет никаких обязательств, и я могу уйти, когда захочу, — сказал Вавржинек, направляясь к столу, за которым сидели музыканты. Отдав им деньги, полученные за чешскую песенку, он рассказал, какое радостное событие произошло с ним, — он нашел сестру и добрых людей, которые зовут его к себе. Музыканты начали было возражать против его ухода, но Вавржинек взял свой кларнет, не желая им уступать.

— Завтра я приду к вам и скажу, буду ли я с вами играть.

С этими словами он распрощался и ушел. Музыканты не удерживали его, зная, что Вавржинек хоть и молод, да у него своя голова на плечах.

Когда Вавржинек вернулся, женщины и Михал собрались уже уходить: день склонялся к вечеру, а госпожа Катерина любила быть в эту пору дома.

По дороге Мадленка шла рядом с братом; она рассказала ему о доме, о причинах, которые заставили ее покинуть его. Вавржинек пришел в ужас, услыхав, что его красивая сестра должна была стать женой безобразного мельника, которого он хорошо помнил.

— Значит, этот отчим обоих нас из дому выгнал, — вздохнул мальчик.

— Он, может быть, желал нам добра, да только нам оно не пошло бы впрок, — отозвалась Мадленка. — Он не должен был принуждать меня идти за человека, с которым я была бы несчастна, хоть он и богат, а тебя — учиться ремеслу, которое тебе не по сердцу, хоть оно и прибыльно. Но скажи мне теперь, Вавржинек, почему ты сбежал и почему ничего о себе не давал знать? Ведь мы три года не знали, что с тобой!

— Не хотел я идти домой или передавать о себе что-нибудь, пока не найду работы, хотя меня и сильно мучило, что я ничего о вас не знаю. Почему я убежал? Потому что не мог выдержать на том месте, куда меня определил отчим; попал бы я к хорошему мастеру, наверно, не убежал бы. А там я и не нюхал ремесла, только и знай, что нянчи детей, укачивай их да ходи по городу, потому что мне приходилось у всех быть на побегушках. И воду носить я должен был, и посуду мыть, — одним словом, был я судомойкой и нянькой, только не учеником. Кормили нас плохо, а меня — хуже всех, потому что еда доставалась мне тогда, когда она окончательно остывала. Спал я в холоде на чердаке, часто думал, что погибну.

— Да ведь матушка дала тебе хорошую постель? — удивилась Мадленка.

— Дать-то дала, да жена мастера ее отобрала — перину и подушку — и дала мне старую попону и сенник под голову, а когда я отстаивал свое, говорил, что эти вещи принадлежат не ей, что они останутся у нее только после того, как я, выучившись, уйду от них, она отвечала, что, когда они сваляются, они ей будут не нужны. Что же мне было делать? Но больше всего, Мадленка, мучили меня колотушки и возня с детьми. Удары на меня так и сыпались. Бывало, ребенок чуть пикнет, уж хозяйка тут как тут: я, мол, ущипнул ребенка, и оплеуху мне; а мне ничего такого и в голову не приходило. Что ни принесу им из города — все им мало, и все плохо, и за все всегда отдувался я. Упадет кто из детей, разобьет что-нибудь — всегда бьют за это меня. Ты знаешь, я люблю музыку; и когда я бывал в городе и случалось проходить военному оркестру, я немножко бежал за ним, но за эту минутку я потом дорого расплачивался. И в этом была единственная моя вина, поверь мне, Мадленка. Когда мастер или подмастерье уходили в трактир, я должен был ждать их возвращения, чтобы отпереть дверь, и беда, если я не сразу просыпался. Даже мастер не так зол был, как подмастерье. Вот здесь, над ухом, у меня до сих пор шрам — памятка о нем.

Сняв шапку, Вавржинек откинул волосы и показал Мадле большой шрам над ухом.

— Что же это он с тобой сделал? — с болью проговорила Мадла.

— Он послал меня как-то за хлебом; когда я принес, ему показалось мало, и он отправил меня назад. Пекарь обругал меня, но по моей просьбе дал мне другой хлеб, опять такой же. Когда я принес подмастерью этот хлеб, он бросил его наземь.

— Да он, верно, язычник какой, — проговорила госпожа Катерина, которая шла впереди них и слушала рассказ мальчика.

— Я не знаю, язычник он или нет, но только он был злой человек, — отвечал Вавржинек и продолжал: — Как бросил он этот хлеб, я не мог сдержаться и сказал ему, что когда-нибудь он и сам будет рад корочке хлеба, но я и договорить не успел, как в голову мне вонзился нож и кровь залила мне лицо. Он как раз кроил кожи и в ярости швырнул в меня ножом. Кровь шла так сильно, что они не могли ее остановить, и я потерял сознание. Мастер послал за фельдшером, тот перевязал мне голову и стянул рану. Но мне было очень больно, и я долго ходил с перевязанной головой! Сколько я слез тогда пролил, не могу даже тебе рассказать; они злились, что я так долго не могу ходить за их детьми, да меня же еще обвиняли в том, что это мне досталось за мой язык — ведь при этом никого не было, и подмастерье сказал, что я сам довел его до исступления, что я несносный мальчишка, и ему поверили. Один только старший ученик жалел меня, потому что сам прошел через все это. Как только мне стало полегче, меня снова заставили работать. Вот этот подмастерье и виноват в том, что я убежал, а так, может быть, я помучился бы там еще немного.

— А почему же ты обо всем этом не дал нам знать, или не написал, ведь ты умеешь писать? — спросила Мадлена.

— Эх, сестричка, все это не так просто, как ты думаешь: все, что я тебе писал домой, они обязательно просматривали, и то, что вы мне писали или посылали,— тоже; так уж лучше было ничего не писать. А из тех гостинцев, что мне посылали ты и тетка, мне мало что перепадало.

— Но почему этот подмастерье не давал тебе покоя?

— Это был овод, а не человек, — отвечал Вавржинек и продолжал: — Правда, настоящей работы я даже и не нюхал, да и ремесло мне не нравилось, но все же, приглядевшись немного, я научился делать мелкую починку, и, когда наступало горячее время, хозяйке приходилось самой нянчить детей, а я садился на табурет. Раз как-то позвали меня работать, и подмастерье дал мне сделать заплатку на башмаке, да сказал, что обломает башмак об мою голову, если не будет сделано все как следует. Я попросил его показать, как сделать лучше; он только огрызнулся, что я должен сам это знать. Мастера не было дома, а старший ученик был занят, и я не мог ни у кого спросить. Я починил башмак, как умел. Закончив работу, показал ее подмастерью, а он бросил башмак мне под ноги и замахнулся. Боясь, как бы он не ударил меня по больному месту, я выставил руку, в которой держал шило. Не знаю, не видел он, что ли, шила или думал, что я отведу руку, но только он ударил меня, и шило впилось ему в ладонь. Он вскрикнул, разразился проклятиями и, может быть, убил бы меня на месте, если бы я не убежал в ту же минуту. Я бросился на чердак, схватил кафтан, выпрыгнул через слуховое окно — и прочь за ворота, да и помчался в поле что есть духу. К ночи я пришел в деревню, где мне позволили переночевать, накормили и дали на дорогу кусок хлеба. На другой день я без отдыха шел по дороге; ночью зашел в корчму, где меня тоже пустили переночевать. Там на соломе спало несколько человек, я заснул как убитый. Ночью мое платье кто-то украл. Я поплакал, а что проку? Несколько проезжих сжалились надо мной и дали мне немного на дорогу. Я хотел отправиться в Вену, но что ты будешь делать без денег, без одежды? И пошел я бродить по деревням, пока один пастор не пожалел меня и не взял пастухом. По воскресеньям я ходил на хоры раздувать мехи органа. Раз как-то взял я кларнет и заиграл; услыхав это, деревенский учитель стал меня расспрашивать, где я научился. Я все ему рассказал, а он мой рассказ передал пастору. С той поры я стал работать по дому и учиться музыке. Они полюбили меня, и учитель говорил, что из меня выйдет музыкант, чего я и сам сильно желал. Но мне не повезло; я прожил там зиму, а весной добрый старый пастор умер. Мне пришлось уйти. Учитель советовал мне отправиться в какой-нибудь большой город и доучиться; сам бедняк, он сделал для меня все, что мог. Я побрел в Вену. Когда я сюда пришел, не было у меня ни гроша, ни друга, и я бродил здесь, как слепой. Тут меня приметили эти музыканты и сразу стали уговаривать пойти к ним кларнетистом. Я послушался, теша себя надеждой, что мне удастся скопить немного денег, чтобы закончить учение. И вот уже больше года я хожу с ними. Но до сих пор денег у меня мало, хоть я стараюсь их беречь. Вот, Мадленка, и вся моя история. Пережил я немало, но, теперь, когда я знаю, что ни мать, ни тетка на меня не сердятся и что ты, Мадленка, будешь здесь со мной, мне уже все нипочем, и подмастерью тому я уже простил — не будь он таким злым, я, может быть, и музыкантом не сделался бы, а я никем другим быть не хочу.

Пока Вавржинек рассказывал, дошли до дома. В горнице увидели за столом кучера дядюшки Гаека — Якуба.

— А где хозяин? — быстро спросил Михал.

— Лежит дома, кони его побили.

Все испугались, Мадленка побелела, — в лице ее не осталось ни кровинки.

— Как же так? — спросил Михал.

— Да перед тем как нам сюда ехать, отправились мы на паре коней в легкой повозке в Наход. Хозяин сдал на почту письмо вам, господин Михал, да заказал домашнюю утварь нашей невесте Марките. А как ехали мы домой, повстречали в пути телегу, на которой, как мы видели, сидел пьяный хуторянин. Хозяин издали стал кричать, чтобы тот сворачивал, что у нас лошади с норовом, а тот начал препираться — сворачивайте, мол, сами. Ну, перед пьяным сам господь свернет в сторону, свернули и мы. Но дорога была узкая, кони сошлись близко, наши заржали, мигом встали на дыбы, и все смешалось в кучу. Мы вылетели из повозки; хозяин крепко ухватил коней под уздцы, хотя они его и лягали. Сроду я такого шума не слыхивал и такого страху не испытывал. Чудо, что хозяин жив остался и коней удержал. Хуторянин со страху протрезвился и, как только хозяин укротил наших коней, галопом ускакал от нас. Кони немного только поободрались, а вот у хозяина все тело — сплошной синяк; не будь в нем силы, как у Самсона, эти дьяволы растоптали бы его насмерть. Как только мы добрались до дому, я тотчас помчался в Упице за доктором. Доктор сказал, что хозяину и за две недели не отлежаться. Поэтому на другой день я поехал сюда один. Вот что я должен передать вам, а также еще и поклоны всем.

Он передал госпоже Катерине привет от старой Гаековой и деревенское сало, а Мадле — сверточек от тетки и привет от Бетки.

Мадленка обрадовалась, рассказала Якубу, как они встретились с Вавржинеком, и Якуб от всего сердца поздравил ее. Напомнив, чтоб все, кто хочет послать с ним что-нибудь домой, приготовили все на завтра, Якуб ушел. Мадла, прочитав письмо, передала всем приветы и сообщение о том, что дома все здоровы, потом отдала госпоже Катерине содержимое сверточка — кусок полотна «на рубашки мальчику», как от имени тетки написал учитель. Вавржинека госпожа Катерина домой не отпустила.

— И вы завтра обязательно приходите, чтоб обсудить все, — велела госпожа Катерина Мадле, когда все пожелали друг другу доброй ночи и Мадла с Ленкой собрались уходить.

Девушкам хотелось бы еще порассказать друг другу, что на сердце лежит, но их провожала старая Анча. Мадле идти было недалеко; у ее дома девушки подали друг другу руки.

— Доброй ночи да хорошего сна о Гаеке! — шепнула Лена Мадле. Та пожала руку подруге и поспешила в свою каморку, где наконец вздохнула ото всей души.

Идет жатва. В Вене, правда, о ней понятия не имеют, там, как говорила госпожа Катерина, многие не знают, как хлеб растет; на полях Гаека оживленно. Поправившийся Гаек еле дождался жатвы — не столько из-за самой жатвы, не столько из-за свадьбы, сколько из-за поездки в Вену. Хотелось ему уехать немедля, но долг удерживал его; и во время жатвы и на свадьбе он должен был занимать место отца. Поэтому он старался ничем не выказывать своего нетерпения — все равно ничего нельзя было поделать — и ждал. «Живые всего дождутся, мертвые долежат!» Гаек дождался и жатвы и дня сестриной свадьбы, дождался и следующего после свадьбы дня — дня отъезда. В доме веселье и музыка, гости валят через порог толпами, будто кто горох сыплет, а хозяин весело взмахивает кнутом и мечтает только об одном — вот бы у резвых коней, которые чуть было не отправили его на тот свет, выросли крылья и быстро донесли бы его до города, где ему предстоит узнать — будет ли он счастлив, как Маркита, или останется старым холостяком, как Якуб. Нет, не мог он дождаться, пока увидит Мадлу.

Якуб, конечно, привез ему привет от нее, рассказал ему, как барышня Мадленка испугалась, узнав о несчастье с хозяином, рассказал и о том, что Мадла похудела, что она грустна. Но горько стало Гаеку от упоминания, что барышне Мадленке не идет городская одежда. Ведь он просил ее не отказываться от деревенского платья, а она не выполнила этой просьбы. И казалось ему, что вместе с этим платьем, которое так ему нравилось, она отложила в сторону и память о нем самом. Да и разговоры о сыне судьи и речи Бетки крепко задевали его, хотя обычно он не обращал внимания на бабьи пересуды. Поэтому, трогаясь в путь, он сказал матери:

— Хотелось бы мне сгрузить эту кладь с воза, чтобы колесам было легче!

А мать подумала: «Пожалуй, добром не кончится, если Иржик не понравится этой девушке!».

Когда у госпожи Катерины обсуждали, как помочь Вавржинеку достичь цели и стать настоящим музыкантом, хозяйка дома вспомнила о старом чешском учителе, который в день святого Яна приходил в костел, чтоб сыграть для чехов песнь о святом. В тот же день Михал с Вавржинеком отправились к нему. Мысль была удачной. Этот человек оказался известным музыкантом и учителем музыки. Когда Вавржик сыграл на кларнете и на скрипке, старик сказал: «Из вас будет музыкант», — и тотчас принял его в учение. Жить Вавржинек остался у Михала, а в благодарность за гостеприимство взялся учить Яноушека игре на скрипке.

Вавржинек блаженствовал. Его полюбили, хотя он был всегда задумчив и неразговорчив. Мадла говорила, что он стал похож на отца. Большим облегчением было для девушки, что ей не приходилось больше сокрушаться о брате, но зато письмо тетки прибавило ей новых забот. Каждый вечер она читала его как молитву, и каждое задушевное слово тетки падало на сердце ее освежающей каплей росы, но была среди них и не одна капля полынной горечи, как, например, слова о сыне судьи. Если б Гаек не вошел так прочно в ее сердце, может быть, она ради своей тетки и вышла бы замуж за сына судьи, не желая платить непослушанием за всю ее любовь. Но было уже поздно. Несчастье, приключившееся с Гаеком, тоже мучило ее, тем более что она не знала, выздоровел ли он и когда сможет приехать. Она тосковала по нем и не знала, можно ли верить надежде, что она и ему так же дорога. Единственным человеком, способным ее развлечь, была Ленка, и потому Мадла часто забегала к ней посидеть в маленькой комнатке, утопающей в цветах. Цветы Ленка покупала у той бедной маленькой цветочницы, о которой ей рассказала Мадла. Не раз Мадла встречалась у подруги и с господином Томаном, который нравился ей потому, что речи его были справедливы, как и речи Гаека, и потому, что он не похож был на уличных хлыщей. Узнав его, она больше не удивлялась тому, что Ленка верит его слову, как святому писанию, и возлагает на него все свои надежды. Госпожа Катерина тоже узнала о любви Ленки: любви не утаить, как шила в мешке. Сначала она пыталась образумить девушку, но видя, что все тщетно, и прослышав от знакомых, у которых служила Ленка, что господин Томан — человек порядочный, она замолчала и только жалела девушку за то, что та тешит себя несбыточными надеждами. Она знала семью Томанов и знала, что у молодого человека, правда, добрая мать, но гордый и жадный отец, который никогда не даст согласия на этот брак.

Это случилось накануне дня святой Марии Магдалины, в сумерках, когда Мадла возвращалась домой из предместья Новая Вена. Туда она ходила по поручению хозяйки, которая с мужем и детьми уехала за город на два дня. Мадла не досадовала, так как на следующий день были ее именины. На родине ее не было в обычае справлять именины, но когда и Ленка пожелала отпраздновать ее праздник, и госпожа Катерина пригласила ее к себе в этот день, девушке не захотелось отставать от всех. Госпожа Катерина пригласила и господина Томана не побрезговать честным их угощением. Не хватало только одного человека, которого Мадле больше всего хотелось видеть.

Никуда не торопясь, Мадла проходила мимо главного костела и зашла туда помолиться. Потом пошла своей дорогой. Волнение отражалось на ее лице, она не смотрела по сторонам и потому не заметила человека, который неотступно следовал за ней от самого крепостного вала. Когда она молилась, человек стоял поодаль, когда же она пошла дальше, он последовал за ней в нескольких шагах. Увидя, как она входит в дом, незнакомец было остановился, потом внезапно, будто решившись на что-то, вошел в дом за девушкой. Квартира, где служила Мадла, была на третьем этаже и совершенно отделена от других. Кроме Мадлы, в квартире не было ни души. У Мадлы были ключи только от кухни и от первой комнаты, остальные хозяйка увезла с собой.

Войдя в кухню, Мадлена задвинула за собой засов, сняла платок, положила кошелку и пошла в комнату закрыть окна. В пустой комнате было уже темно, и какая-то необъяснимая тревога вдруг напала на девушку.

Мадлена оглянулась, будто чувствуя, что к ней приближается что-то. Запирая окна, она начала напевать: «Ох, и что ж это головушка моя болит...» — песню, которую в последнее время полюбила. В эту минуту кто-то стукнул в дверь.

— Это вы, Анча? — спросила Мадла через дверь.

— Я, — отозвался снаружи чей-то голос, показавшийся ей похожим на голос Анчи.

Мадла отодвинула засов, дверь отворилась, и перед ней предстал ухмыляющийся есеницкий мельник. Будто наступив на змею, Мадла отшатнулась, и крик ужаса вырвался из ее груди. Но тут же она бросилась на непрошеного гостя, пытаясь вытолкать его за дверь, а он, хоть и был невелик ростом и плюгав, крепко схватил ее.

— Э, нет, в такую игру я не играю, теперь ты в моей власти, и сам черт не вырвет тебя из моих рук! Не зря же я отправился за тобой по свету! — воскликнул он, и лицо его приняло гнусное выражение дьявольской радости оттого, что теперь он может отомстить. Ужас объял Мадлу, с силой отчаяния вырвалась она из его рук и, отпрянув к плите, схватила топорик. Опершись о стену, бледная, дрожащая, она решительно воскликнула:

— Если только ты, бесстыдник, меня тронешь, я тебе череп размозжу!

— Мне твое оружие нипочем, погляди-ка! — И, подняв упавшую на землю палку, он вытащил из нее длинный, узкий нож.

— Я хотел тебя, дочь хибарочника, сделать барыней, а ты меня на всю деревню осрамила! В жены я тебя теперь не возьму, но ты должна стать моей!

— Да лучше в могилу, чем стать твоей! — отчаянно крикнула Мадла.

Мельник собрался было палкой выбить топор из рук девушки, но тут за дверьми послышались быстрые шаги, Мадла крикнула, стала звать на помощь, и, прежде чем мельник успел подбежать к двери, в нее бурей ворвался Гаек.

— Гаек! — крикнула девушка, радостно бросаясь к нему.

— Что тут происходит? Кто этот негодяй? — спросил Гаек, и жилы на лбу его тотчас вздулись, как толстые прутья.

— Я не негодяй, я мельник из Есенице, а эта девушка — моя невеста, и я имею на нее право, — отвечал мельник, а глаза его так и горели от злобы.

— Мерзавец! А если ты еще раз произнесешь слово «невеста», так я тебе глотку заткну.

И разъяренный Гаек схватил мельника одной рукой за грудь, а другой так стиснул ему горло, что тот мгновенно почернел.

— Не марайте об него руки, Гаек, — сказала Мадла.

— Вы правы... Этакий негодяй! А ну, убирайся живо отсюда, да и из города тоже. Да поторопись, потому что я за себя не ручаюсь!

Мельник съежился, видя перед собой такого великана и слыша его угрозы; он был героем только с беззащитными. Посинев от злости, он бросился вон. Гаек не сразу мог заговорить.

— Сам бог послал вас сюда, Гаек. Что было бы со мной, если б не вы? — сказала Мадленка, глубоко вздохнув.

— Я приехал и первым делом отправился к госпоже Катерине, думал, что застану вас там, но дома была только Анча, и тогда я отправился сюда. Но почему же вы тут одна, Мадленка?

Мадла начала рассказывать, как все случилось, потом зажгла свет, так как уже совсем стемнело.

— Вот мерзавец, напрасно я отпустил его, не проучив как следует, — сокрушался Гаек. — Вы бледны, Мадленка, сядьте, — и, взяв девушку за руку, он довел ее до стула. — Успокойтесь, никто не посмеет вас обидеть, — продолжал он. — Но что я вижу, Мадленка, эта кофточка сшита не по-есеницки.

— Не по моей воле, Гаек. Госпожа Катерина хотела, чтобы я одевалась так, а то люди на меня очень смотрят.

— Раз так, я молчу, — согласился Гаек. — Но вам, Мадленка, нельзя оставаться в Вене.

— Я вернулась бы домой хоть сейчас, но от одного я ушла, а к другому попала бы, — вот и приходится мне волей-неволей оставаться здесь.

— Я слышал об этом, но разве вы не любите сына судьи? Говорят, он красив и молод? — спросил Гаек, не спуская глаз с Мадлы.

— Да какой бы он ни был, мне он не нужен, — отвечала она, взглянув Гаеку в глаза.

А глаза эти сияли, как два огня, и рука его дрожала на ее руке. Девушка опустила веки, щеки ее вспыхнули.;

— Мадленка, — заговорил спустя минуту Гаек, — Мадленка, что вы ответили бы, если бы вот сейчас человек... моих лет, моего облика и такой же неуклюжий, как я, но с честным сердцем, если бы он подал вам руку и сказал: «Мадленка, я люблю тебя, так люблю, что даже и сказать не умею. Возьми эту руку, а с нею все, что у меня есть, и меня самого. Рука у меня жесткая, но она бережно поведет тебя по жизни и будет трудиться для тебя одной». Что бы вы ему ответили, Мадленка? — спрашивал он дрожащим голосом, и рука его потянулась обнять ее.

Взглянув на него с выражением горячей любви, девушка тихо отвечала:

— Что я ему скажу? Я скажу ему: «Иржик, ты мне дороже всех на свете, и никто больше мне не нужен!».

Высказав это, она спрятала разрумянившееся лицо на его груди. А он сомкнул объятия и стал целовать ее — и готов был он обнимать так и целовать ее хоть целый век!

Через неделю после этого вечера Мадла была утром у госпожи Катерины, одетая невестой, но по-деревенски; в руке ее было письмо, в котором мать и тетка слали ей свое благословение. Несколько позднее Гаек, окруженный знакомыми, повел ее в костел святого Яна, где священник и обвенчал их.

— Смелость города берет, — говорит Гаек.

Вот хотел он Мадленку привести домой как свою жену и сумел выполнить свою волю. Слово, сказанное кстати, и деньги помогли ускорить необходимые формальности.

После венчания все опять направились к госпоже Катерине. Нельзя же было обидеть ее, отказавшись от ее угощения на прощание. Да и за Ленку выпили уже как за невесту.

После завтрака все проводили молодоженов до повозок. И когда Гаек подсадил свою красивую женушку на воз, а сам сел подле нее и буйные кони его повернули в сторону чешской земли, он отер последнюю слезу с лица Мадлы и почувствовал себя богаче короля. И хотя друзья грустно смотрели им вслед, но даже брат Вавржинек кивнул в знак согласия, когда госпожа Катерина проговорила:

— Пожелаем же ему счастья с ней — он хороший человек!