Храм любви при дворе короля

Глава третья

Когда Маргарет исполнилось двенадцать, в жизни ее снова появился страх. Казалось, громадная туча все приближается, приближается и грозит окутать дом. Туча в облике человека громадного роста, мощного телосложения, с короной на голове. Маргарет еще в четырехлетнем возрасте научилась бояться королей. Пронесет ли эту тучу, как некогда уже пронесло подобную?

После того, как умерла мать, произошло многое. Семья Моров по-прежнему жила в Баклерсбери, но дом под властью мистресс Алисы стал совсем другим.

Он был, пожалуй, самым чистым в Лондоне; камышовые циновки менялись еженедельно, от них почти не пахло. Когда их выносили, приходилось просто подниматься наверх, а не уходить на весь день, давая слугам возможность убрать грязь. Алиса была в высшей степени практичной. Она точно знала, сколько кусков можно отрезать от бараньего бока и следила, чтобы отрезалось не меньше; слугам приходилось отчитываться за каждую порцию рыбы, за каждую булку. Вела строгий счет гостям, садившимся к обеду. Считала – и ожесточенно скандалила с мужем по этому поводу, – что каждый гость, учитывая стол, постель и отопление, обходится им в два пенса ежедневно. Семье выдавалось на год шесть свечей, и Алиса твердо заявляла, что если кто-то сожжет свою до конца года, то будет сидеть в потемках. Ключи от буфетной находились у нее; она следила, чтобы никто не выпивал больше своей порции эля или медового напитка. И держала весь дом в ежовых рукавицах.

Все попытки Томаса обучать ее латыни провалились.

– Надо же! – возмущалась она. – Хочешь, чтобы я походила на бледного, отощавшего ученого? Уверяю тебя, мастер Мор, от меня больше проку в хозяйственных делах, чем в зубрежке чужих языков. Мне вполне достаточно и английского.

Но за детьми, тем не менее, следила строго.

Томас организовал в доме так называемую «школу», и дети по многу часов просиживали там за уроками. Алиса взяла манеру заглядывать туда в самое неожиданное время, и тех, кого заставала не за книгами, клала животом па стул и задавала хорошую трепку комнатной туфлей.

– Отец дал тебе задание, – говорила Алиса, – а он глава дома. – В его присутствии она бы этого не признала. – Сам он не лупит вас, у него слишком мягкий характер, значит, кому-то надо исполнять за него эту обязанность. А теперь… принимайся за латынь… или греческий… или математику… или что там это за вздор, и если к вечеру не выучишь, отведаешь еще моей туфли.

Главным нарушителем оказывался Джек, у него не было той тяги к ученью, что у девочек. Обычно он тоскливо глядел в окно, особенно если мимо ехали всадники. Ему хотелось уехать из Лондона на природу, лазать по деревьям и ездить верхом. Иногда он подумывал, что мальчику несладко жить с такими умными сестрами.

Айли не особенно любила занятия, но ей не хотелось слишком отставать от сводных сестер. Училась она усердно и поскольку обладала природным умом, то ухитрялась производить впечатление, что знает больше, чем на самом деле. Когда вела себя дурно, мать обычно смотрела в другую сторону, и ей удавалось избегать трепки, хотя заслуживала она ее не меньше Джека. Девочка росла очень хорошенькой, и Алиса не сомневалась, что со временем она очень удачно выйдет замуж.

Алиса требовала, чтобы все девочки учились хозяйственным делам под ее руководством; что толку от всего этого учения, спрашивала она, если, выйдя замуж – даже удачно, если мастер Мор приложит все усилия, – они понятия не будут иметь, как вести дом и держать в повиновении слуг? Поэтому каждая должна помимо уроков отдавать распоряжения слугам, решать, что стряпать и следить за стряпней целую неделю, потом эти обязанности перейдут к следующей. А если что получится не так, пригорит хлеб, пережарится или недожарится мясо, то хозяйкиной туфли отведает не только кухарка.

Алиса не стеснялась отчитывать всех многочисленных жильцов дома. Доставалось даже учителям, хоть они и были люди ученые. Особенно раздражал ее мастер Николас Кретцер, оксфордский преподаватель, поселившийся на Барке, чтобы учить детей астрономии.

Как-то она подняла его на смех.

– Тоже мне ученый… хоть бы научился толком говорить по-английски! Хорошенькое дело. А еще считается образованным!

– Мадам, – ответил Кретцер с робостью, выказываемой всеми этими выдающимися людьми перед Алисой: каждый из них падал духом под ее презрительным взглядом, – я родился в Мюнхене; и пусть на вашем языке говорю плохо, сомневаюсь, что вы хоть как-то говорите на моем.

– Надо же! – заявила Алиса. – А кому это нужно, если можешь изъясняться на обыкновенном английском?

Бедный ученый, к радости Маргарет и Мерси, не нашелся, что ответить; Алиса высказывала свои мнения до того непререкаемым тоном, что в истинности их невозможно было усомниться. Поэтому мастер Кретцер со страхом вернулся к изучению звезд, а Маргарет с Мерси получили по оплеухе – за смех, как заявила Алиса, когда Кретцер вышел, над выдающимся, образованным человеком.

На Барке жил и Ричард Хайрд, большой знаток греческого. Любимой его ученицей была Мерси, поскольку он обладал познаниями и в медицине, а эта наука интересовала девочку больше остальных. Мастер Дру и мастер Ганнел, видные ученые, жили там же, чтобы иметь возможность постоянно наставлять детей.

Доктор Колет и доктор Лили иногда бывали на Барке, но пореже, чем раньше, поскольку все силы и помыслы Колета обратились на построенную им при соборе Святого Павла школу, где он собирался обучать детей всех возрастов, сословий и национальностей. Школа доставляла ему огромную радость; она была его сбывшейся мечтой. Раньше он постоянно твердил, что едва разбогатеет – получит отцовское наследство, и немедленно выстроит такую школу. Теперь он заботился о ней, как мать о ребенке, строил планы, волновался, и она не сходила у него с языка. Лили разделял его энтузиазм и опасения, так как согласился стать ее директором. Томас сказал:

– В Англии нет человека, способного лучше справиться с этой задачей. Однако Лили нужен мне для моих детей.

Колет торжествующе рассмеялся.

– Я опередил тебя, Томас, прибрал его к рукам для своих.

Маргарет, знающей о приближении тучи к дому, часто приходил на ум эпизод о том, как Колет спасся от королевского гнева. Это произошло несколько лет назад, тогда дом его омрачала та же туча, что теперь дом Моров, и они трепетали при мысли об участи, могущей постичь их любимого друга.

Почему эти выдающиеся люди постоянно высказывают свои взгляды, совершенно не заботясь о последствиях? Почему не могут удовлетвориться частной беседой с друзьями и наслаждаться счастливой жизнью, которую создали своими добродетелями? Доктор Колет построил школу – осуществил великую мечту своей жизни, однако когда король замышлял войну с Францией, Колету потребовалось взойти на кафедру и произнести проповедь о бессмысленности и жестокости войны.

Он не мог избежать вызова к рассерженному королю; и чудом сохранил себе жизнь. Чудом ли? Какой замечательный язык у этого человека, как он умеет говорить!

Колет приехал к ним с рассказом о визите в Вестминстерский дворец; и он, и Томас покатывались со смеху; Маргарет даже испугалась, как бы они не разболелись от неумеренного хохота, вызванного отчасти, как она понимала, еще и тем, что Колету удалось выпутаться из этой истории.

– Ваше Величество, – сказал Колет монарху, – это правда, что я читал проповедь против войны. И готов прочесть снова. Я сказал: «В битве мало кто погибает безгрешным, ибо как людям одержать благим образом верх в споре, если доводом является кровь? Нужно следовать за Христом, князем мира… а не за князьями войны». Таковы были мои слова, сир.

– Я знаю ваши слова! – сердито вскричал король. – И мне они не по душе.

– Но Ваше Величество, – последовал ответ, – я ведь выступал против неблагородной войны… несправедливой… и Ваше Величество должны согласиться со мной, что в несправедливой войне не может быть блага.

После этих слов Колетом овладело неудержимое веселье.

– И тут, Томас, король с подозрением уставился на меня своими глазками. Потом вдруг его плотно сжатые губы приоткрылись. Он засмеялся, хлопнул меня по плечу. И сказал: «Понимаю, друг Колет. Ты вел речь не о справедливой войне, которую я веду против врагов Англии. Ты говорил о несправедливых войнах, которые враги ведут против меня!» Я склонил голову из опасения, что он увидит смех у меня в глазах. Видишь ли, Томас, наш король мнит себя самим Богом. Он со всем простодушием и с полной искренностью считает, что не может быть неблагороден и несправедлив. Раз что-то делает он, значит, это деяние благородно. Ну и человек! Ну и король!

– Должно быть, этому королю легко живется, – задумчиво произнес Томас. – Ему нужно лишь приспосабливать свою совесть к своим желаниям.

– Именно. Так он и поступает. Он уверил себя, что доктор Колет осудил не его войну, а несправедливую войну; и он сам мог бы сказать то же самое. Разве он не справедливый король? Он вывел меня из своих покоев под руку. Видел бы ты лица придворных! Они ждали, что я появлюсь между двух алебардщиков. Король обнял меня у них на глазах и воскликнул: «Пусть каждый покровительствует своему доктору. А доктор Колет мой…»

Хоть они и смеялись, такое поведение страшило Маргарет. Не истолкуй король фразу по-своему, Джон Колет мог находиться сейчас не у них в доме.

Эразм все эти годы жил на Барке, и Алиса недолюбливала его больше всех других ученых.

– Чудной человек, – заявляла она, – ковыряется в еде, разговаривает с Томасом по-латыни, смеется вместе с ним. – Алиса отнюдь не была уверена, что смеются они не над ней. – Хорошенькое дело, женщина не понимает, что при ней говорится.

Предел ее терпению настал, когда Эразм уронил кольцо на камышовую циновку, а найдя, посмотрел на него с таким отвращением и вытер платком так старательно прежде, чем надеть его, что Алиса не смогла сдержать негодования.

– Стало быть, мастер Дезидерий Эразм, мой дом для вас недостаточно чист? Брезгуете моими циновками, да, сэр? На это есть один ответ, и я его выскажу. Если мой дом вам не нравится, зачем в нем живете? Возвращайтесь в свою хибарку… в свою страну, где дома до того чисты, что вы задираете свой чужеземный нос, глядя на наши!

И он, и все остальные пытались успокоить Алису, но доводы Эразма ее не трогали. Она недолюбливала его, и все тут. Других образованных – рассеянного мастера Ганнела, мастера Кретцера с гортанным голосом – она кое-как терпела, но ей был невыносим этот болезненный, саркастически улыбающийся Эразм с водянистыми глазами. И вскоре после этого случая ученый действительно покинул Англию. Своей любимице Маргарет Эразм сказал:

– Я слегка устал от Англии, дитя мое, а твоя мачеха устала от меня очень.

Вскоре после того, как великий ученый покинул Англию, в Сити произошло восстание подмастерьев, и Томас Мор, как заместитель шерифа, играл значительную роль в усмирении мятежников. Вспыхнуло оно из-за недовольства иностранцами, они, как утверждали горожане, лишали англичан в их родной стране средств к существованию. Иностранцы везли в Лондон шелка, парчу, прочие товары и продавали дешево. Голландцы привозили лес и кожи, корзины и стулья, столы и седла, притом в таких количествах, что английские ремесленники оставались почти без работы.

Поэтому в апреле люди стали собираться на улицах, они обсуждали положение дел и задавались вопросом, как лучше всего избавиться от чужеземцев. Томас Вулси, теперь уже кардинал, папский легат, архиепископ Йоркский, канцлер Англии и премьер-министр королевства, созвал главных олдерменов[7] Сити и объявил приказ короля, чтобы иностранцев оставили в покое, так как они оживили торговлю в стране; но олдермены, почтительно выслушав его, удалились и порешили, что на первом месте для них стоят интересы жителей Лондона, и если горожане вздумают прогнать чужеземцев – так тому и быть.

Затем наступил «Жестокий майский день». Подмастерья восстали при поддержке народа и бесчинствовали на улицах, грабя и поджигая дома иностранцев.

Томас, будучи заместителем шерифа, сумел восстановить порядок в некоторых районах города. Кардинал, предвидя, как развернутся события, велел войскам окружить Лондон, и несколько мятежников было схвачено.

Этих мужчин и парней осудили, как изменников, но лишь один из них подвергся положенной за измену страшной казни – пытке и четвертованию. Она должна была послужить уроком для лондонцев; остальные же дали королю возможность разыграть небольшой спектакль, до которых он был великий охотник. Предполагалось, что развязка спектакля будет неожиданной, однако ее предвидели все, за исключением самых недалеких.

Генрих, щегольски разодетый, блистающий драгоценными камнями, сидел на высоком помосте в Вестминстер-холле. Туда привели осужденных с веревками на шеях. Королева, сама иностранка, пала перед ним на колени и просила, как о милости для себя лично, снисхождения к преступникам, поскольку многие из них слишком молоды.

Маленький, упрямо сжатый рот короля, слегка утратил упрямость. Генрих поднял королеву и сказал, что ради нее подумает о помиловании этих негодяев.

Затем наступил черед кардинала, величественного в своем алом одеянии, пасть на колени и молить короля о милосердии.

Все должны были смотреть этот спектакль, все должны были знать, что любимая королева, мать принцессы Марии, вынуждена унижаться перед всесильным монархом, как и могущественный кардинал, разъезжающий по городу в таком великолепии, что люди сбегаются смотреть на него; что могущественный канцлер, великий премьер-министр тоже вынужден преклонять колени, прося у короля милости.

В конце концов король позволил себе улыбнуться, смягчить правосудие милосердием, принять униженную благодарность этих несчастных, признательность их матерей и жен, благословляющих его – своего самого милосердного, самого красивого короля, грозного в гневе, но умеющего прощать.

Это была трогательная сцена, началась она очень серьезно, окончилась очень весело. Воспоминание о ней еще долго приводило короля в хорошее настроение.

Не было забыто и то, какую блестящую роль сыграл в усмирении мятежа Томас Мор. Король заметил ее и обсудил с кардиналом. Они решили не терять из виду мастера Мора. Он понравился им обоим.

Однако жизнь состоит из успехов и неудач, из радостей и страхов, она напоминает качание на доске, переброшенной через бревно.

В мае, едва для Томаса забрезжила королевская благожелательность, произошло нечто, сменившее улыбку короля на хмурое недовольство.

Одно из судов Римского Папы вынуждено было зайти в саутгемптонский порт, и король велел его конфисковать.

Через неделю какой-то человек зашел на Барку повидать Томаса, и, когда он ушел, Томас сказал домашним, что согласился быть переводчиком и адвокатом в деле, возбужденном Папой против властей Англии.

– Отлично, – заявила Алиса. – Ты выиграешь дело для короля, а королевская благосклонность не повредит никому.

– Нет, – ответил Томас. – Ты меня не так поняла. Мне поручено отстаивать интересы не короля, а Папы.

Маргарет не издала ни звука, лишь немо смотрела на отца. Увидев выражение глаз дочери, он приободрил ее взглядом.

Но Алиса подняла крик:

– Удивляюсь я, мастер Мор, что кто-то считает тебя умным. Такого дурака я в жизни не встречала. Этот адвокат дает советы тем, кто не желает за них платить. Этот адвокат тратит время, сберегая деньги клиентов, чтобы самому оставаться бедняком. Этот мастер Мор добился королевского расположения в «Жестокий майский день». Но ему это не нравится. Поэтому он должен забыть о своих интересах, выступая против короля за интересы Папы.

– Я не ищу королевского расположения, – ответил Томас. – Я хочу защищать правое дело. Судно не становится собственностью английского короля из-за того, что зашло в английский порт.

– На этой земле все принадлежит королю.

– Мадам, вам надо бы заняться юридической практикой. Король, несомненно, одобрит ваше выдвижение. И я уверен, что вы пожнете большие почести.

– Прошу не насмехаться надо мной, сэр, – сказала Алиса. – Кроме того, прошу не делать глупость и не браться за это дело.

– Моя глупость опередила вашу мудрость, мадам. Я уже дал согласие.

– Тем более глупо! – вскричала Алиса.

Но, как и Маргарет, она боялась. Как и вся семья, она не хотела перемен. Хоть она и резка на язык, хоть и вынуждена вразумлять дураков, это все же любимые дураки.

Неделя тянулась, будто год; туча над домом становилась все темнее.

Маргарет сказала отцу:

– Помню, давным-давно, когда я была еще маленькой, ты говорил, что король на тебя сердит. То был другой король, но мне кажется, что и этот способен рассердиться – может быть, еще сильнее, чем его отец.

– Не исключено, Мег.

– Должен ты так поступать?

– Как я мог отказаться? Дело предложили мне. Я знаю, что правда на стороне Папы. Хотела бы ты, чтобы я отказался из страха, что, защищая правое дело, могу обидеть короля?

– Пусть кто-нибудь другой возьмется за него.

– Уклоняться от опасности, чтобы ее встретил кто-то другой! Или передать дело тем, кто пренебрегает правосудием ради королевской милости! Нет, Мег! Так жить нельзя. А ты… именно ты просишь меня об этом.

– Папа, но я…

– Знаю, Мег. Ты меня любишь. Но буду ли я достоин твоей любви, если спасую перед опасностью? Запомни, Мег, если все идет очень хорошо, значит, близка беда. Фортуна любит сшибать с ног тех, кто наверху, и поднимать тех, кто внизу. Если мы не сумеем отвести беды, то встретим ее с величайшей твердостью.

Маргарет трепетала, и когда отец отправился в суд, обнаружила, что не способна сосредоточиться на занятиях. Элизабет и Сесили тоже не могли, и когда Алиса заглянула к ним и увидела, что Джек сидит верхом на стуле, воображая себя в седле, Айли играет с выбивающимися из-под шапочки локонами, Сесили и Элизабет шепчутся, а Мерси и Маргарет думают не о занятиях, то лишь покачала головой и ничего не сказала. Вид у нее был настороженный, словно она прислушивалась, не раздастся ли стук копыт, возвещающий о возвращении Томаса.

Наконец он вернулся.

– Жена! – послышался его голос. – Дети! Где вы? Все бросились встречать его, посмотреть ему в лицо и увидели, что оно сияет.

– Ну что, мастер Мор? – спросила Алиса.

– Дело выиграно.

– Выиграно? – воскликнула Маргарет.

– Вердикт мог быть вынесен только один, и я его добился.

Томас выиграл дело, хотя оно разбиралось в присутствии великого Вулси. Выиграл для Папы и тем самым разрушил планы короля!

Тут Маргарет поняла, что то прошлое дело было всего лишь бледной тенью этого. Генрих VII своевременно сошел в могилу; новый король молод и здоров.

«Что станется с нами?» – задумалась она.

Рядом появилась Мерси.

– Пошли, Маргарет. Садись сюда.

Усадив Маргарет на стул, она приложила холодную руку к ее лбу.

– Спасибо, Мерси.

– Не пугай малышей, – прошептала та.

– Ты права, – сказала Маргарет, – нельзя их путать. Но, Мерси… Мерси…

Приемная сестра сжала ее руки. Она сохраняла спокойствие, хотя любила главу семьи не меньше Маргарет и видела грозящую ему опасность.

Все они сидели за ужином, когда явился посыльный. И по ливрее поняли, что от короля.

– Король, – объявил он, – желает видеть Томаса Мора в Вестминстерском дворце. Лучше всего, если Томас Мор немедленно сядет в барку.

Маргарет почувствовала, как хлеб застрял у нее в горле. Она встретилась взглядом с Мерси. Глаза у той под безмятежными бровями были полны страха.

Томаса проводили в королевские покои Вестминстерского дворца, король сидел там вдвоем с канцлером.

Томас подошел, опустился на колени, и к нему протянулась для поцелуя рука, сверкающая бриллиантами, изумрудами и сапфирами.

Почти сразу же отдернув руку, король раздраженно махнул ею.

– Поднимайтесь… поднимайтесь.

Томас поднялся. Сверкающие драгоценными камнями руки короля лежали на обитых бархатом подлокотниках кресла; большое лицо его побагровело, глаза сузились.

– До нас дошли вести, – сказал Генрих VIII, – о вашем поведении в разбирательстве с Папским судном. Поэтому мы и послали за вами, мастер Мор.

Томас быстро глянул в глаза канцлеру, стоящему рядом с королевским креслом. Прочесть мысли кардинала было невозможно, однако Мор уловил в них легкое сочувствие и ободрение. В суде он сознавал, что Вулси его одобряет. Но канцлер мог в отсутствие короля думать одно, а при нем высказывать другое.

– Мастер Мор, – неторопливо продолжал король, – вы чрезмерно тщеславны.

Томас хранил молчание.

– Разве не так? – загремел король – Мы слышали, что сегодня, защищая Римского Папу, вы были весьма словоохотливы. Теперь же, когда вам нужно защищать себя, словно онемели. Как это понять? А?

– Прежде чем приниматься за свою защиту, мне надо знать, сир, в чем заключается обвинение.

– Вы смеете стоять перед нами… своим королем… и делать вид, будто не знаете! Правда ли, мастер Мор, что сегодня вы осознанно выступали против своего короля?

– Нет, сир. Я выступал против несправедливости.

– Вы слышали, Вулси, вы слышали?

– Слышал, Ваше Величество.

– Он выступал против меня… и называет это против несправедливости! Боже Всемогущий, как поступить с таким человеком? Скажите, Вулси. Вы канцлер. Как мне поступить с ним? Упрятать в Тауэр? Знайте, мой друг… знайте: те, кто выступает против короля, являются изменниками. Мастер Мор, вам известно, какая смерть им положена?

– Известно, Ваше Величество.

– Конечно… вы же юрист. Ну-ну, повторите мне, что говорили в суде. Изменник… готовый работать на иностранную державу в ущерб своей стране…

– Ваше Величество, вести это дело мне предложил представитель Его Святейшества. Канцлер подтвердит вам, я делал лишь то, что стал бы делать любой адвокат.

– Вы имеете обыкновение, мастер Мор, использовать свои таланты для защиты неправых дел?

– Нет, сир.

– Если дело, на ваш взгляд, будет неправым, вы откажетесь от него. Могу я быть уверенным в этом?

– Откажусь, Ваше Величество.

Король встал. Подбоченился и качнулся на каблуках. Маленькие глаза его широко раскрылись, и он расхохотался.

– Вот этот человек, Вулси! – вскричал он. – Вот человек, который нам нужен!

Томас в изумлении переводил взгляд с короля на канцлера. Генрих подошел к Мору и положил руку ему на плечо.

– Нас огорчает, – сказал он, – нас очень огорчает, что когда мы находим в своем королевстве честных людей… честных и смелых… они не с нами, а против нас. – Внезапно он поднял руку и дружески хлопнул Томаса по плечу. – А когда мы огорчаемся, мастер Мор, то стремимся изменить положение вещей. Так ведь, мастер Вулси?

Канцлер шагнул вперед.

– Именно так, мой добрый государь.

– Поговорите с ним, Вулси. Скажите этому человеку, как я отозвался о нем.

Томас Вулси заговорил:

– Наш добрейший король в своем милосердии, в своей великой любви к истине и справедливости не разгневан, как вам могло показаться, тем, как вы повели дело в суде. Когда я рассказал Его Величеству, как вы своей ученой речью, своей решимостью отстаивать то, что считаете правым, произвели такое впечатление на суд, что он вынес вердикт против конфискации судна, Его милостивейшее Величество задумался.

– Верно! – перебил его король. – Верно. И сказал канцлеру: «Томас Вулси, мне не по нраву, когда лучшие люди королевства… из честности и смелости… идут не со мной, а против меня». Сказал: «Клянусь Богом, этого человека нужно позвать сюда. Впредь он будет работать в моих интересах, мне по душе этот человек и я приближу его к себе…»

– Не понимаю, Ваше Величество, – сказал Томас.

– Не понимает! – со смехом произнес король. Глаза его доброжелательно поблескивали. – Но поймете. Вы увидите, Томас Мор, что я стремлюсь окружить себя лучшими людьми королевства. Вы нравитесь мне. Хоть и выступали против меня… Я такой человек. Вы осмелились выступить против своего короля, но ваш король ценит вас за это.

Генрих стоял, откинувшись назад, словно мальчик, игрушкам которого все другие завидуют, а он, умный и добрый, делит эти игрушки с менее счастливыми.

– Подите сюда, мой друг. – Он взял Томаса за руку так дружелюбно, что тот даже насторожился. – Не пугайтесь нас, мастер Мор. Успокойтесь. Вчера вы были просто-напросто бедным адвокатом. Сегодня – король ваш друг. И мой дорогой Вулси, мой второй Томас тоже… – Он взял канцлера под руку и пошел с ними по комнате. – У нас есть работа при дворе для такого человека, как вы, мастер Мор. Мы можем возвысить вас. Почтить своими милостями… и почтим. Будете работать с нашим канцлером, так как нравитесь ему. Вы ему полюбились. Правда ведь, Вулси?

– Да, мой добрый повелитель.

– Еще бы. – Король остановился и тепло поглядел на кардинала. – Мало что укрывается от этих проницательных глаз. Теперь своему повелителю будут служить два Томаса… два хороших и честных человека. Что вы скажете на это, мастер Мор?

– Ваше Величество поражает меня. Я не знаю, что сказать.

Король засмеялся.

– Это не хуже спектакля, а, Вулси? Не хуже маскарада! Мастер Мор, доверьтесь своему королю! Ей-богу, мастер Мор, входя сюда, вы полагали, что отправитесь прямиком в темницу. Я в этом не сомневаюсь. Вы не знали, что найдете у короля теплую заботу и монаршее благоволение.

– Ваше Величество, – сказал Томас. – Я знаю, что вы справедливый король. И не думал, что вы осудите подданного за то, что он действовал по совести.

– Хорошо сказано, – рассудительно заметил Генрих. – И успех ваш несомненен. Теперь вы будете преуспевать на службе у канцлера.

– Ваше Величество, я… у меня есть адвокатские обязанности…

Король и Вулси приподняли брови, однако Томас смело продолжал:

– И обязанности заместителя шерифа…

– Хватит! Хватит! – перебил король. – Я предлагаю вам блестящее будущее. Взгляните на этого человека. Он был моим духовником, а я сделал его самым значительным человеком в стране… после себя. Мой отец возвысил его… а кем он был до этого? Я скажу… Нет-нет. Не стану! Достаточно сказать, что был незаметным… в высшей степени незаметным, а, мастер Вулси? Но мне нравится этот человек. Он мой друг и советник. Так вот… я возвысил его. И возвышу вас. Вижу… вы поражены.

Шутки ради я решил подразнить вас… сперва испугать, потом обрадовать. Вы разбогатеете, мастер Мор. Фортуна благоволит вам, король протягивает руку дружбы. Теперь идите… и подумайте об открывающейся перед вами великой стезе. Пусть все видят, как я жалую смелых и честных людей… хоть они и не всегда разделяют мои взгляды.

– Ваше Величество…

– Я отпустил вас, мастер Мор, – с улыбкой сказал король. – Выразите свою благодарность как-нибудь в другой раз. Теперь вам надо побыть одному… подумать об этой внезапной перемене в своей судьбе.

Король отвернулся, позвал пажа, и Томас осознал, что пятится к двери.

Томас медленно шел к реке, где его ждала барка.

Никогда он еще не бывал в таком замешательстве, никогда не сталкивался с такой неожиданностью. Он шел во дворец, готовясь защищаться, а вместо того, чтобы оправдывать свое поведение в суде, столкнулся с гораздо более трудной задачей. Пытался отказаться от назначения ко двору, предложенного самим королем, а отказ определенно рассматривался бы как оскорбление Его Величества.

И все же отказаться надо. Он не желает становиться придворным. Не хочет нарушать спокойного образа жизни. У него есть работа, писательство, ученые занятия, семья. Этого вполне достаточно, ничего больше ему не нужно. Насмешка судьбы, да и только: столько людей мечтает о месте при дворе, стольких снедает честолюбие, а ему навязывают придворную должность, хотя он не искал ее и обязан от нее отказаться.

Когда Томас собирался войти на барку, к берегу подбежал один из слуг кардинала.

Челядь Вулси одевалась не хуже королевской, слуги носили ливреи из малинового бархата, отороченного золотой парчой, даже самые низшие одевались в пурпур с черной бархатной оторочкой.

– Его превосходительство кардинал просит вас переговорить с ним, – сказал слуга. – Не подождете ли у него в покоях, сэр?

– Разумеется, подожду, – ответил Томас, и слуга сопроводил его обратно во дворец.

Томаса провели в покои кардинала, не уступающие роскошью королевским. Ему пришлось пройти через множество комнат в небольшую каморку. Вулси появился там через пять минут.

В алом атласном одеянии с собольим капюшоном он выглядел впечатляюще. О богатстве кардинала ходили легенды. Ему принадлежало несколько роскошных домов, где хранились немалые сокровища. Говорили, что Йорк-хауз и Хэмптон-корт соперничают с дворцами короля. Кардинал жил с большой пышностью в окружении целой армии слуг; у него было два казначея, три гофмаршала, раздатчик милостыни, два телохранителя и два камердинера; были смотрители кухонь, смотритель-эконом и даже смотритель за пряностями; пажам, кухонной прислуге, сторожам и швейцарам он не знал числа; повар его в окружении кухонной челяди важно расхаживал по дворцу, словно маленький царек, в одежде из камчатной ткани, с золотой цепью на шее и, в подражание хозяину, с флаконом духов в кармане.

Поговаривали, что роскошь Вулси превосходит королевскую; а поскольку кардинал выбился из низов, он сталкивался с негодованием знатных, считающих, что среди них ему не место, и завистью худородных, полагающих, что он должен стоять на их ступени. Однако его не трогали нападки ни тех, ни других. Не трогало, что язвительный Скелтон[8] написал стихи, метящие в его образ жизни, и что люди распевают их на улицах:

Возможно, пелись они, чтобы возбудить гнев короля; но король не гневался на своего фаворита, так как считал, что роскошь, которой окружил себя Вулси, – следствие его королевских щедрот. Он открыл эти фонтаны изобилия и может закрыть их одним лишь словом. В сущности, каждый из них считал себя властелином обоих дворов. Кардинал видел в короле свою марионетку; король же считал своей марионеткой кардинала; никто не догадывался о близорукости другого, и оба были довольны.

Кардинал, несмотря на свое честолюбие, был добрым человеком. Никогда не творил зло ради зла. Им владела одна лишь страсть – честолюбие. К незаметным людям бывал щедр, и слуги очень его любили. Религию он использовал как лестницу к славе и богатству, использовал и людей, а если находил нужным их сокрушить, то не от злобы или внезапного гнева, а только лишь потому, что они становились преградой его честолюбию.

Вулси, как и король, проникся симпатией к Томасу Мору; он видел, что этот человек может быть ему полезен.

Видел он еще и то, чего не заметил король: Томаса Мора не радуют королевские милости. Растерялся Мор не от благодарности; он не знал, как отказаться от почестей, уготованных ему королем. Именно поэтому кардинал и захотел видеть его.

– Рад, что вы вернулись во дворец, – сказал Томасу Вулси. – Нам надо поговорить. Можете быть вполне откровенным, как и я. Не опасайтесь, что ваши слова выйдут из этих стен. Кэвендиш, верный мой слуга, позаботится, чтобы нас никто не подслушал. Так что… давайте высказываться открыто, мастер Мор.

– Что ваше превосходительство хочет мне сказать?

– Лишь одно: вы, я полагаю, обдумываете, как отказаться от королевского предложения?

– Да. Я от него откажусь.

– Не советую.

– Постараюсь вам объяснить. Кардинал поднял холеную руку.

– Не трудитесь. Я понимаю. Вы не честолюбивы. Вы ученый, желающий спокойно предаваться любимому занятию. Мне понятна ваша точка зрения, хоть она и в высшей степени необычна. Я читал ваши литературные произведения и хочу поздравить вас с их совершенством. Вы предпочитаете уединенную жизнь. Однако, если отвергнете дружелюбное предложение короля, совершите глупость. Нет-нет… поймите меня правильно. Если человек не ищет славы, она его не трогает. Но я говорю не о славе… не об успехах, которых вы, несомненно, добьетесь с вашими талантами. Я веду речь о вашей жизни, мастер Мор.

– О моей жизни?

– Она легко может оказаться в опасности.

– Не понимаю вас.

– Потому что не понимаете человека, с которым мы недавно расстались. Вы видите в нем могущественного короля. Не тревожьтесь. Я обещал говорить с вами откровенно, даже о короле. Может, вы сочтете меня неосторожным. Но, мой друг, если вы разгласите то, что услышите сейчас, я откажусь от своих слов. И к тому же, найду средства принудить вас к молчанию. Однако я знаю, что вы неспособны злоупотребить моим доверием. И доверяю вам, как вы доверяете мне. Вы только что стали очевидцем небольшого спектакля в королевских покоях. Очаровательно, правда? Неприметный юрист полагает, что не угодил королю; потом обнаруживает, что король им доволен. Генрих VIII, в сущности, еще мальчик, мастер Мор. Он любит игры, и вы дали ему возможность разыграть премиленькую сцену. Но юный король не всегда так благодушен. Иногда этот хищный звереныш рычит, иногда и набрасывается, я, хоть и очень пристально слежу за ним, не всегда могу спасти жертву от его когтей, даже если и очень хочу этого. Удивляетесь? Послушайте, я питаю к вам симпатию… как и король. Умных и честных людей в королевстве очень мало… прискорбно мало. И найдя такого человека, я не хочу его упускать. Вы мне нужны, мастер Мор, для совместной работы. Могу обещать вам большую карьеру… славу… успех…

– Ваше превосходительство…

– Я знаю, вам они не нужны. Вы хотите жить спокойно. Возвращаться домой к жене и умным детям, так ведь? Беседовать с образованными друзьями. Да, мастер Мор, жизнь прекрасна, когда дает человеку столько, как вам. Но подумайте: ребенок играет и любит свои игрушки, но что он делает, если игрушка ему не нравится? Ломает ее. Мастер Мор, играя сегодня в честного юриста, вы очень рисковали. Но этому ребенку понравился его спектакль, понравилась новая роль. Может, он слышал, что его в последнее время постоянно хвалят. Кто знает? Но вы угодили ему. Вы сыграли свою роль так хорошо, что ведущий актер смог затмить нас обоих. Теперь король будет недоволен, если вы не дадите ему возможность угождать себе, если не дадите показать всему миру, до чего он благожелательный монарх.

– Вы очень смелы, кардинал.

– И вы были смелы сегодня, мастер Мор. Однако нельзя раздражать короля дважды в день. Вам выпала большая удача; не надейтесь, что это повторится. Наш король – могучий лев, еще не сознающий своей силы. Сидящий в клетке… но при этом не видящий прутьев. Я его смотритель. Если он почувствует свою силу, свою власть, мы содрогнемся. Думаю, он даже способен поставить на карту королевство, лишь бы утолить свои аппетиты. Поэтому кормить его нужно с осторожностью. Это долг таких людей, как вы… как я… стремящихся служить своей стране… кто из чести, кто из честолюбия, не все ли равно, если мы служим ей хорошо? Долг таких людей – подавлять его личные желания. В противном случае король станет не улыбаться нам, а хмуриться.

– Вы уверены, что если я откажусь служить при дворе, то навлеку на себя преследования?

– Думаю, именно так и случится. Имейте в виду, мой друг – я называю вас так совершенно искренне, потому что стану вашим другом, если вы станете моим, – я знаю короля. Я служил еще его отцу, и он рос на моих глазах.

– Но у меня нет желания становиться придворным.

– Мастер Мор, у вас нет выбора. Помню, когда я служил Генриху VII, вы были в немилости. Вы привлекаете к себе внимание, хотите того или нет. Будь сейчас жив Генрих VII, вам пришлось бы уехать из Англии, а то и сложить голову. Молодой король не похож на старого; однако, мастер Мор, он не менее опасен.

– Я хочу вести спокойную жизнь со своей семьей.

– Если хотите жить вообще, мастер Мор, не отвергайте королевских щедрот. – Кардинал загадочно улыбнулся. – Теперь идите, мой друг. Больше мне пока нечего сказать. Королю я скажу, что разговаривал с вами, что щедроты, обещанные им, ошеломили вас, лишили дара речи. Скажу, что счастлива та страна, у которой есть честный образованный Мор… и милосердный, изумительно мудрый король.

Когда Томас вернулся, Маргарет бросилась к нему с объятьями.

– Папа!

Он крепко поцеловал ее.

– Почему у всех печальные лица? Настало время радоваться. Король оказывает мне честь. Он потребовал меня к себе, чтобы поздравить… сказать о своем расположении.

Маргарет, не снимая рук с его шеи, отклонилась назад и пристально вгляделась в лицо отца.

– Но ты взволнован.

– Взволнован! Моя милая, ты еще увидишь своего папу придворным. Я говорил с великим кардиналом, и он тоже почтил меня своей дружбой. Мег, я отягощен этими почестями.

Однако девочка продолжала смотреть на него с беспокойством. Остальные уже стояли вокруг них.

– Что это за вздор? – спросила Алиса.

– Король вызвал меня сказать, что доволен мной.

– Доволен, что ты отдал в чужие руки его судно?

– Судно Папы, мадам!

– И он доволен тобой. Доволен! Опять шутишь?

– Это не шутка, – неторопливо произнес Томас. – Королю понравилось то, что я сделал сегодня, и он осыпал меня щедротами. Мне придется стать придворным. Я буду работать у кардинала Вулси. Алиса, когда я уходил из дому, то был незначительным юристом, теперь я… сам не знаю кто.

Алиса воскликнула:

– Это замечательно. Громадная удача, хотя ты ничем ее не заслужил. Иди к столу. Расскажи все подробней. Место при дворе! Скажите на милость! Я в жизни еще так не радовалась.

Странно, подумала Маргарет, как по-разному воспринимают одну и ту же новость члены одной семьи. Мачеха уже рисует себе розовое будущее, удачные браки для младших; а отец – улыбаясь ради всех них – старается радоваться своему выдвижению, однако не может скрыть от любимой дочери сквозящее во взгляде дурное предчувствие.

Лето стояло жаркое, сухое, и в Лондоне началась эпидемия малярии.

Томас начинал королевскую службу поездкой с поручением во Фландрию. Жизнь его переменилась, приходилось часто бывать при дворе и проводить много времени с кардиналом. Первой неприятностью в связи с выдвижением стала невозможность бывать дома.

– Лучше б мы были незаметной семьей, – с горячностью сказала Маргарет Мерси. – Держались бы вместе и не привлекали к себе внимания.

– Для этого надо быть необразованной семьей, – напомнила ей Мерси. – А можешь ты представить отца необразованным? Нет, как он говорит, в жизни есть хорошее и плохое; есть плохое в хорошем и хорошее в плохом; надо принимать и то, и другое. Хорошему радоваться, плохое сносить.

– Мерси, как ты мудра!

– Эту мудрость я позаимствовала… у отца.

В тот год Мерси была счастлива, несмотря на вынужденное отсутствие Томаса, причиной этого стал новый член все растущей семьи. Этот молодой, еще не достигший двадцати лет человек, протеже кардинала, носящий имя Джон Клемент, ехал с Томасом во Фландрию как его секретарь и помощник.

Серьезному, хорошо образованному Джону Клементу в доме нового начальника оказали хороший прием. Он быстро стал членом счастливого семейного содружества, но больше всех его интересовала Мерси Джиггс, а не кто-то из Моров.

Джон постоянно искал возможности поговорить с ней. Мерси была на несколько лет младше его, но ему казалось, что столь серьезной, самостоятельной ровесницы он никогда не встречал, пусть она и не столь образованна, как Маргарет, познания ее лежали в той области, которая интересовала его больше остальных. Молодой человек не мог забыть, как восхищенно вспыхнули глаза девушки, когда он сказал ей, что изучал в Оксфорде медицину.

– Вы интересуетесь медициной, мистресс Мерси? – спросил Джон.

– Больше всего на свете.

И у них появился предмет для постоянных разговоров. Томас наблюдал за ними с удовольствием. «Моя маленькая Мерси взрослеет», – думал он. Все взрослеют. Года через два-три нужно будет подыскивать женихов и ей, и Маргарет, да и Айли, хотя она, вне всякого сомнения, способна и сама найти себе жениха.

Это была сбывающаяся мечта, идеал, становящийся ощутимым. Когда он решил оставить монашескую жизнь ради семейной, воображению его рисовался домашний очаг, весьма похожий на нынешний. А мог ли он вообразить такую любовь, какую испытывал к Маргарет? Нет, действительность оказалась лучше, чем ему представлялось. И выйдя замуж, думал он, Мег не должна покидать меня, без нее я не захочу жить. И Мерси так же дорога мне, как родные дети. Была хоть у кого-нибудь такая образованная и любящая дочь, как Маргарет, такие очаровательные дети, как у него? Да и к Алисе, хоть она не умница и не красавица, он очень привязан; знает, что подчас за ее резкими словами кроются добрые намерения. Где можно сыскать лучшую хозяйку? Иной раз его любимых детей нужно наказывать, а разве он может устраивать порку? В таких делах он трус. Чем бы он мог пороть детвору, кроме павлиньего пера? А мистресс Алиса не уклоняется от этой задачи.

Он счастливый человек. Не надо роптать, что жизнь в отдалении от семьи безрадостна. Очень многие мечтают о королевской благосклонности; очень многие почли бы за честь назвать кардинала другом. Он хочет от жизни очень многого. Надо получше приспособиться к своим новым обязанностям, надо отрываться от них как можно чаще, проводить время с книгами, с семьей, надо благодарить Бога за свою хорошую жизнь.

Любили кого-нибудь из людей так сильно? Очевидно, очень немногих. Лишь вчера, когда дети разговаривали о том, чего им больше всего хочется, он, проходя мимо, услышал их. Мерси сказала: «Если бы я могла чего-то пожелать, то пожелала бы быть родной дочерью отца».

Застав ее одну, он сказал:

– Мерси, не надо желать того, чем уже обладаешь. Для меня ты родная дочь.

Девочка покраснела и неуверенно проговорила:

– Папа, я хотела быть такой дочерью, как Маргарет, Элизабет и Сесили.

– Мерси, дитя мое, это не имеет никакого значения. Я вижу в тебе свою дочь – свою родную дочь, такую же, как остальные. Ты мне дорога не меньше их.

– Знаю, папа, – ответила она. – Но…

– Но, Мерси, если любовь между нами так же сильна, как и между детьми от плоти моей, не все ли равно? Ты меня радуешь, Мерси. У тебя есть все, что я хочу видеть в дочерях. Не желай того, чем уже обладаешь… во всех отношениях. Помню, когда ты была маленькой, я сделал тебе выговор за какой-то пустяк, и твое огорчение тронуло меня не меньше, чем огорчение других. Мерси взяла его руку и поцеловала.

– В те дни, – сказала она, – я иногда нарочно совершала проступки, чтобы ты поговорил со мной наедине… хоть и для того, чтобы выразить неудовольствие.

– Бедная маленькая Мерси! Ты чувствовала тогда себя чужой? Приемной дочерью? Тебе хотелось внимания… и ради этого ты притворялась виноватой?

– Да, – ответила она. – Но мне доставляло удовольствие стоять перед тобой и знать, что ты думаешь обо мне… только обо мне. Без Маргарет.

– Мерси, Мерси… не надо быть обо мне столь высокого мнения. Нельзя ведь творить на земле богов.

– Я ничего не творила, – ответила она. – Я подняла глаза и увидела.

Томас рассмеялся.

– Давай поговорим разумно. Тебе хотелось, чтобы ты могла стать моей родной дочерью. Теперь, когда ты знаешь, что в таком желании нет нужды, чего бы ты хотела больше всего, мое дитя? Допустим, в моих руках все богатства мира, я король и готов оказать тебе благосклонность. Что бы ты мне сказала?

Мерси не колебалась ни секунды.

– Попросила бы большой дом, куда могла бы помещать больных, ухаживать за ними и постепенно узнавать все больше и больше, ведь надо уметь не только лечить болезни, но и предотвращать их.

– Это благородное желание, Мерси. Мне хотелось бы стать королем… лишь для того, чтобы его исполнить.

Томас наблюдал за ней с Джоном Клементом и проникался к ним нежностью; ему хотелось, чтобы дочери вышли замуж, имели свои семьи. Он убедился, что семейная жизнь – самая счастливая. И пока шла подготовка к отъезду во Фландрию, Мерси с Джоном Клементом часто бывали вместе и вели разговоры об ужасной болезни, охватившей Сити.

– Просто чудо, – говорила как-то Мерси, – что в Баклерсбери еще никто не заболел.

– На этот счет у меня есть теория, – с готовностью ответил Джон. – Здесь нет такой вони, как на других улицах. Запахи тут приятные… пахнет мускусом, специями, духами и мазями.

– Значит, по-вашему, болезнь возникает от дурных запахов.

– Думаю, не исключено; раз никто на улице не заболел малярией, хотя ее не избежали почти все прочие дома Лондона, значит, в моей теории что-то есть.

Мерси заволновалась. Воскликнула:

– Послушайте, а ведь Эразм, живя здесь, ругал наши дома. Они ему очень не нравились. Говорил, комнаты построены так, что в них душно. Наши окна пропускают свет, но задерживают воздух; а по коридорам гуляют сквозняки. Утверждал, что наш обычай обмазывать полы глиной и покрывать камышовыми циновками вреден – особенно в бедных домах, где циновки не меняются по двадцать лет. Мать очень сердилась, когда он жаловался на наши, хотя они менялись каждую неделю. Он сказал, что нам нужны широко распахивающиеся окна. Что мы едим слишком много солонины. Что грязь наших улиц – позор для страны, считающей себя цивилизованной.

– Похоже, он очень резкий джентльмен.

– Да… в некоторых отношениях. В других очень мягкий. Но я думаю, в том, что он говорил о наших домах, есть какой-то смысл. А вы, мастер Клемент?

– По-моему, несомненно.

– Я очень боюсь, что болезнь придет к нам. И очень рада, что отец покидает Англию именно сейчас. По крайней мере, будет далеко от этих заразных улиц. И вы тоже, мастер Клемент… Но… будет ужасно, если что-то случится здесь… без него. Что мне делать, если кто-то заболеет?

– Со сквозняками и отсутствием хорошего воздуха в комнатах вы ничего поделать, конечно, не можете. Но думаю, если комнаты проветривать – можно уберечься от болезни. Для заболевшего есть очень хорошая смесь: календула, цикорий, осот и паслен – по три пригоршни всего; вскипятите смесь в кварте проточной воды; добавьте немного сахара. Это смягчит кислоту. Пусть больной пьет этот отвар. Больному нужно лечь в постель, как только появится первый пот, и лежать в тепле. Если он одет, пусть остается в одежде; если раздет, оставьте раздетым, но укройте получше. Я знал мужчин и женщин, поправившихся после такого лечения.

– Календула, цикорий, осот и паслен. Запомню.

– Я объясню вам, как готовить философское яйцо. Это превосходное средство от малярии. Его можно сделать заблаговременно и хранить годами. Оно даже улучшается от хранения.

– Буду очень рада. Объясните.

– Берете яйцо; пробиваете отверстие и как можно аккуратнее отделяете желток от белка. Скорлупу заполняете желтком и шафраном; потом закрываете отверстие осколками скорлупы. Положите яйцо в горячие угли и держите до тех пор, пока оно не затвердеет так, чтобы его можно было превратить в мелкий порошок.

Айли подошла к ним и уставилась с озорным видом.

– Чем это вы так увлеклись, что забыли обо всем на свете?

– Мастер Клемент объясняет, как готовить философское яйцо.

– Философское яйцо! Это то, которое превращает обычные металлы в золото и серебро? Мастер Клемент, прошу вас, откройте этот секрет мне.

– Вы не так поняли, – сдержанно ответил Джон Клемент.

– Это яйцо, – объяснила Мерси. – А ты думаешь о философском камне.

– Что же за волшебные силы у этого яйца?

– Оно лечит болезни.

– Я бы предпочла камень, – сказала Айли.

– Не обращайте на нее внимания, – с легким раздражением сказала Мерси. – Она любит подшучивать.

Айли стояла, глядя на них с улыбкой. Джон Клемент продолжал:

– Потребуется белая горчица, толокнянка и подорожник с добавкой ореха; нужно добавить еще дягиля и очного цвета, четыре грана единорожьего рога, если сможете его достать, все это нужно смешать с патокой, пока смесь не начнет липнуть к пестику. Я запишу вам все это. Когда вещество готово, его можно положить в стеклянные банки и хранить годами. У него есть замечательное свойство – чем дольше оно хранится, тем лучше становится.

– Большое спасибо. Я никогда не забуду вашей любезности.

Айли подошла к Сесили и шепнула:

– Смотри, как они подружились.

– Что он отдает ей? – спросила Сесили.

– Любовное письмо, – ответила Айли. – Подумать только, Мерси обзавелась кавалером раньше меня.

– Любовное письмо! Ты ошибаешься. Готова поклясться, это рецепт какого-то лекарства.

– Возможно, моя дорогая Сесили. Но любовные письма бывают самыми разными.

И Айли надула губы, ей не хотелось, чтобы кто-то из девочек заводил кавалера раньше нее. Алиса смеялась над юной парочкой.

– Мастер Мор, какие у тебя странные дочери! Любят латинские стихи больше нарядов и обмениваются рецептами, когда другие в их возрасте обмениваются символами любви.

– Ничего странного, – ответил Томас. – Однако своей семьей – это касается всех ее членов – я доволен.

– Надо же! – заявила Алиса, но сама была не менее ими довольна.

Из Фландрии Томас писал домой регулярно.

Он просил членов семьи отвечать, потому что скучает без них и радуется, только получая письма из дому. Ему хотелось знать обо всех мелочах; раз они касаются дома, значит, обрадуют его. «Девочкам молчать непростительно, – писал он. – Ведь им всегда есть о чем поболтать? Этого я и хочу от вас, мои дорогие. Беритесь за перья и болтайте со своим отцом».

Если что-то писал и Джек, Томас особо благодарил его. Бедняга, он подрос и уже понимает, как трудно нормальному, здоровому парнишке тягаться с такими выдающимися сестрами. Алиса говорила, что это наказание его отцу от Бога за то, что он постоянно несет чепуху, будто женские мозги не уступают мужским, хотя весь мир считает, что учеными должны быть мужчины. Вот тебе выдающиеся дочери, видимо говорит Бог. А сын твой будет тупицей.

Джек был отнюдь не тупым, просто нормальным. Он терпеть не мог уроки и любил игры на вольном воздухе. Поэтому Томас посылал сыну очень нежные письма, хвалил за усилия с пером, понимая, что не все могут любить учение.

Маргарет Томас писал увлеченно. Это доставляло ему наибольшую радость во время жизни за границей.

Он сообщал старшей дочери, что работает над книгой, которую давно задумал. Она представляет собой воображаемый разговор между ним и человеком из чужой страны под названием «Утопия». В разговорах обсуждаются нравы и обычаи этого государства. Работа над книгой доставляет ему большое удовольствие, и, возвратясь домой, он с радостью прочтет ее своей Мег.

«Маргарет, я показал одно из твоих латинских сочинений замечательному человеку. Это блестящий ученый, ты будешь мне благодарна, узнав, кто он. Реджиналд Поул. Милая моя, он изумился. Сказал, что если бы не мое заверение, ни за что бы не поверил, что девочка или мальчик твоего возраста способны выполнить такую работу без посторонней помощи. Дорогое дитя, как мне передать свою гордость?»

Томас был очень горд. С письмами детей он не расставался, перечитывал их, когда чувствовал себя подавленно и тосковал по дому; не мог удержаться от того, чтобы показать детские работы друзьям, слегка похвастать. Семья доставляла ему большую гордость и радость.

«Дорогие мои, – писал он, – надеюсь, письмо всем вам вы получили в добром здравии и что молитвы отца защитят вас от всех болезней. Сейчас я под проливным дождем на постоянно увязающей в грязи лошади совершаю долгое путешествие и составляю в уме письмо, чтобы порадовать вас. Вы поймете, какие отец питает к вам чувства, насколько дорожит вами – больше, чем зеницей своего ока; ведь грязь, отвратительная погода и необходимость посылать маленькую лошадь в глубокую воду не могут отвлечь от вас мои мысли…»

И продолжал дальше о том, как любит их и мечтает вернуться к ним:

«Сейчас моя любовь усилилась до того, что кажется, будто раньше я совсем вас не любил. Ваши достоинства так радуют мое сердце, так привязывают меня к вам, что отцовство (единственная причина любви многих отцов) кажется вовсе не причиной моей. Поэтому, горячо любимые дети, внушайте своему отцу любовь и дальше… теми же достоинствами, которые наводят меня на мысль, что я не любил вас раньше, внушите мне (вам это по силам), что я не люблю вас в настоящее время…»

И дети ждали возвращения любимого отца, малярия тем временем обходила Баклерсбери стороной.

Однажды по возвращении, когда семья собралась за столом, Томас сказал всем:

– У меня есть для вас сюрприз. Наш семейный круг увеличится. Надеюсь, вы примете этого человека доброжелательно. Я нахожу его обаятельным и незаурядным. Не сомневаюсь, что вы разделите мое мнение.

– Это мужчина? – спросила Айли, блестя глазами.

– Мужчина, дочка.

– Не седобородый ученый, папа?

– Ученый, только не седобородый. Ему, насколько я понимаю, около двадцати.

– Надеюсь, у него не будет эразмовских чудачеств, – сказала Алиса. – Я больше не хочу иностранцев в доме.

– Нет, Алиса, это не иностранец. Он англичанин; и вряд ли ты сочтешь его чудаком. Человек он, должен сказать вам, из очень хорошей семьи, будет изучать право под моим руководством.

– Папа, – воскликнула Маргарет, – где ты возьмешь время помогать молодому человеку в занятиях, ты ведь загружен адвокатской работой, служишь королю и кардиналу? Мы совсем перестанем тебя видеть.

– Не ворчи, Мег. Уверяю, Ропер тебе понравится. Это серьезный юноша, скромный, так что докучать тебе особо не станет. Думаю, он охотно вольется в нашу семью.

И в доме появился Уильям Ропер, юноша сдержанный, с виду кроткий, однако Мег обратила внимание на упрямую складку его губ. Ей понравилась в нем привязанность к ее отцу. Было совершенно ясно, что молодой человек будет в меру своих сил следовать по стезе Томаса.

Джон Клемент, возвратившийся в дом кардинала, появлялся у Моров при всякой возможности; через несколько месяцев стало ясно, что Уилл Ропер и Джон Клемент смотрят на Барку, как на родной дом.

При появлении Уилла Маргарет было тринадцать, ему двадцать, однако, несмотря на эту разницу, она чувствовала себя ему ровесницей. Джон Клемент искал общества Мерси, Уилл Ропер – общества Мег, и Айли из-за этого слегка дулась. Она самая красивая из троих, однако двое симпатичных молодых людей в доме ищут расположения Маргарет и Мерси.

– Нельзя, конечно, – говорила Айли Сесили, тоже несколько легкомысленной, – считать Джона Клемента и Уилла Ропера мужчинами; один вечно нюхает травы и лекарства, другой сидит, уткнувшись носом в учебники права. Отец сейчас при дворе, может, он приведет в дом настоящих мужчин… для тебя, Сесили, и для меня. Сомневаюсь, что Маргарет или Мерси ими заинтересуются.

Алиса донимала Томаса, когда они оставались вдвоем:

– Раз у тебя есть такие возможности, ты обязан подыскать женихов для девочек.

– Алиса, да ведь впереди еще много лет.

– Не так уж и много. Мерси, Маргарет и моей дочери уже по тринадцать. Через год-другой их будет пора выдавать замуж.

– Тогда можно и подождать с этим год-другой.

– Знаю. Знаю. Но мало ли как может измениться отношение короля к тому времени! Оно, конечно, замечательно быть умным, благородным и болтать по-гречески, только, на мой взгляд, ты был бы умнее и благороднее, если бы хоть немного думал о будущем детей.

Томас задумался, потом внезапно положил руку ей на плечо.

– Придет время, я сделаю все, что положено отцу. То были счастливые, спокойные дни. Семья свыклась с работой Томаса у Вулси. При каждой возможности он приезжал домой, и все смеялись его рассказу, как ему удалось незаметно ускользнуть из дворца.

Настроение портили им тогда лишь мелкие неприятности. Однажды Томас поехал в Эксетер повидать епископа Визи, и вернулся очень расстроенным; за столом он объяснил членам семьи в чем дело:

– У меня были при себе ваши работы… небольшие сочинения всех… притом лучшие. Я не мог упустить возможности показать их епископу и, говоря по правде, находясь с ним, только об этом и думал. При первой же возможности я достал вот это сочинение Маргарет. Епископ прочел его и уставился на меня. «Это написала девочка?!» – изумленно произнес он. «Моя дочь Маргарет», – небрежно ответил я. «Сколько же ей лет?» – «Всего тринадцать». И, дорогая моя, епископ, как и Реджиналд Поул, не поверил бы, если бы я не дал честного слова. Он перечел сочинение несколько раз. Взволнованно заходил по комнате, потом отпер ящик стола и достал вот это.

Все с любопытством окружили его.

– Папа, это что? – спросил Джек.

– Золотая монета, сынок, из Португалии.

– Дорогая?

– Конечно. Епископ сказал: «Передайте ее своей дочери с моими поздравлениями и наилучшими пожеланиями, поскольку я впервые вижу подобную работу человека такого возраста. Пусть она хранит эту монету, поглядывает на нее и готовится стать замечательной ученой. Я знаю, ей это удастся». Я не брал ее. Но чем больше я отказывался, тем сильнее епископ настаивал.

– Папа, а почему ты не хотел ее брать? – спросила Айли.

– Потому что, дочка, я хотел показать ему и работы других. Но как? Он счел бы, что я выпрашиваю у него еще золотых монет. Я редко бывал так разочарован. Мне хотелось сказать: «У меня пять умных дочерей и один умный сын, я хочу, чтобы вы знали, как они умны». Но разве я мог?

Все засмеялись, потому что в эту минуту он походил на ребенка – на маленького мальчишку, лишенного, как сказала Маргарет, удовольствия.

– Ну как, Мег, нравится тебе твоя монета?

– Нет, папа. Глядя на нее, я буду всякий раз вспоминать, что она принесла тебе разочарование. – Девочка обняла его за шею и поцеловала. – Папа, не надо так гордиться своими детьми. Ведь гордыня – один из смертных грехов. Я напишу для тебя стихи – об отце, впавшем в грех гордыни.

– Ладно, Мег, буду ждать их появления. Они загладят разочарование, доставленное мне епископом.

Вечерами они собирались, беседовали и читали, иногда пели. Томас немного научил петь и Алису. Поначалу она противилась. Заявляла, что слишком стара поступать в его школу. Неужели он не способен думать больше ни о чем, кроме учения и преподавания? За латынь она не возьмется. А греческий – так ничего более языческого и представить нельзя.

Томас обнял ее и вкрадчиво попросил:

– Ну-ну, Алиса. Попробуй. Голос у тебя замечательный. Ты станешь нашей певчей птичкой.

– Никогда не слышала такого вздора! – заявила она. Однако принялась напевать за шитьем, пробуя голос; все поняли, что со временем она присоединится к ним; так и вышло.

Маргарет чувствовала, что в течение того года она полюбила отца еще больше – настолько, по ее словам, что, кажется, раньше не испытывала к нему никакой любви.

«Утопия» помогла ей глубже разобраться в отце. Благодаря этой книге девочка поняла его стремление к совершенству.

– Я горжусь тобой, папа, – сказала она, – так же сильно, как ты своими детьми. Кажется, мы оба очень гордые. А больше всего мне нравится твоя веротерпимость. – И процитировала: – «Полководец Утоп объявил нерушимым, что каждому дозволяется следовать какой угодно религии; если же кто-нибудь станет обращать в свою религию также и других, то он может это делать спокойно и рассудительно, с помощью доводов, не злобствуя при этом против прочих религий…» Мне нравятся взгляды Утопа на вопросы веры. Я нахожу их вполне разумными.

– Да, Мег, как прекрасен был бы мир, если б можно было внушить их людям.

Однажды Томас сказал ей:

– Милая дочь, я хочу обсудить с тобой один вопрос. Дело касается только нас. И не надо, чтобы кто-то еще знал о нем.

– Да, папа?

– Мег, ты знаешь, некогда мне хотелось уйти в монастырь, и, как ни странно, монашеская жизнь до сих пор меня привлекает.

– Что? Ты хочешь покинуть нас и поселиться в келье?

– Нет, ни за что! Ты ведь мне дороже всего мира… ты… одна ты – не считая других членов семьи. Когда Колет был моим исповедником, я однажды сказал ему, что жаден. Мне хотелось вести две жизни; видно, Мег, человек я рискованный, потому что хочу жить этими жизнями одновременно. Живя с вами здесь, я счастлив, и все же мне хочется быть монахом. Думаю, мы должны быть счастливы, праведная жизнь не значит печальная, и вместе с тем я придерживаюсь тех обычаев, которым следовал в Чартерхаузе.

Томас расстегнул воротник и распахнул камзол.

– Папа! – прошептала девочка. – Власяница!

– Да, Маргарет. Власяница, она смиряет плоть. Приучает человека к страданию и стойкости. Мег, это наша тайна.

– Я сохраню ее, папа. Он внезапно рассмеялся.

– А не сделаешь ли ты еще кое-что? Не выстираешь ли власяницу… тайком?

– Выстираю, конечно.

– Спасибо, Мег. Я больше никому не мог бы доверить эту тайну с уверенностью, что меня поймут.

– Ты можешь доверять мне все… как и я тебе.

– Твоя мать, благослови ее Бог, не поняла бы. Она бы посмеялась над этим. Так что… спасибо, дочка.

Маргарет, стирая тайком власяницу, плакала при виде на ней пятна отцовской крови. Иногда она удивлялась, видя его веселым и зная, что на нем это причиняющее боль одеяние. Но другим ни словечком не обмолвилась о его мучениях. Если в душе он и был монахом, то очень веселым.

В доме поднялся переполох, когда от Эразма пришло исправленное им издание Нового Завета на греческом. Томас читал его вслух членам семьи. Алиса слушала, хотя ничего не понимала, занимаясь при этом шитьем.

Те дни были счастливыми. Долгое время спустя Маргарет, оглядываясь назад, поняла, что перемена, как обычно, пришла с неожиданной стороны. В тот богатый событиями год немецкий монах Мартин Лютер осудил вослед за Эразмом нравы монахов и католической церкви; однако там, где у Эразма были мягкие упреки, этот человек выступал со смелым и страстным обличением; там, где Эразм прятался за свою ученость и критиковал почти добродушно, критика немецкого монаха была проникнута страстным негодованием; и если Эразм писал для посвященных, то Лютер яростно обращался к массам.

Кульминация наступила, когда Лютер прибил к дверям виттенбергской церкви свои девяносто пять тезисов против торговли индульгенциями. И тем самым произвел первый выстрел в битве Реформации, которой суждено было потрясти Европу, расколоть Церковь и погрузить мир, именующий себя христианским, в кровопролитие и ужас.

Стали образовываться враждебные лагеря, одни люди стояли за Папу, другие – за Лютера. Эразм вновь погрузился в ученые занятия – бойцом этот человек не был. Говорили, что он снес яйцо, которое высидел Лютер, но ему хотелось укрыться от конфликта и спокойно жить со своими книгами.

Маргарет считала, что отец ее совсем не таков, что он человек твердых убеждений. Со многим из того, что писал Эразм, он соглашался, но если дойдет до выбора лагеря, останется на стороне старой веры.

Однако время этому еще не пришло.

Счастливые вечера шли своим чередом, нарушенные лишь вестью о смерти Колета от чумы. Утрату старого друга семьи оплакивали все.

Но Колет, как сказал Томас, прожил свой век счастливо. Он увидел самое заветное свое желание сбывшимся – а чего еще может желать человек? Школа Колета процветала под руководством Уильяма Лили; и жизнь его не была ни пустой, ни короткой.

Маргарет впоследствии удивлялась тому, что не обратила внимания на гул бури, поднимавшейся над Европой. Причиной этому, несомненно, явился Уильям Ропер, он постоянно искал ее общества, просил погулять вдвоем, потому что разговор между двумя людьми может быть намного интереснее наедине, чем при людях.

Произошло еще одно волнующее событие. Однажды в дом явился повидать Томаса очень красивый молодой человек. Этого богатого придворного звали Джайлс Эллингтон. Айли встретила его вместе с матерью, он ей очень понравился, только она не показала ему этого.

При желании Айли становилась совершенно очаровательной. Она была самой хорошенькой из всех девочек, белокурой, голубоглазой, высокой и грациозной. Всеми силами старалась сохранять красоту и вечно гляделась в зеркало. Томас посмеивался над ней, но тщетно. Часто повторял ей те эпиграммы, что переводил вместе с Уильямом Лили. Та, где речь шла о Лаис, отдавшей свое зеркало Венере, являлась деликатным предостережением. «Потому что, – говорила Лаис, – видеть себя, какой есть, я не хочу; какой была – не могу».

– Вот что, дорогая дочка, происходит с женщинами, придающим красоте слишком большое значение, красота сравнима с неверным возлюбленным, уйдет – и уже не вернешь.

Но Айли только смеялась и умильно целовала его.

– Папочка, но ведь ни одна женщина не считает, что ее возлюбленный окажется неверным, покуда он верен; а как ты сам говоришь, зачем беспокоиться о завтрашних бедах? Разве в Библии не сказано: «Достаточно для каждого дня своей заботы»?

Противиться этим льстивым уловкам Томас не мог, и хотя она придавала такое значение удовольствиям, которые ему казались пустыми, он как-то обнаружил, что не в силах противостоять ее женской логике.

Айли постоянно готовила лосьоны и втирала их в кожу, избегала домашней работы, от которой грубеют руки. Алиса делала вид, будто не замечает этого. Ей, конечно, хотелось, чтобы все девочки удачно вышли замуж, однако для Айли она желала самой блестящей партии.

Итак, в доме появился Джайлс Эллингтон, наследник богатого поместья и титула, блистающий придворными манерами и драгоценными камнями на камзоле; этому придворному кавалеру не удавалось скрывать свое восхищение Айли, как ей – свой интерес к нему.

– И где она только научилась своим хитростям? – с завистью сказала Сесили.

– Ну уж не в этом доме, – ответила Элизабет.

– Видимо, некоторые рождаются с таким умением, – заметила Мерси. – Айли из таких.

После визита Джайлса Эллингтона Айли очень оживилась, и хотя земли с титулом привлекали ее больше, чем сам мастер Эллингтон, она с каждым днем хорошела.

– Расцветает, – сказала о ней Сесили, – будто влюбилась.

– Она и на самом деле влюбилась, – ответила Маргарет. – Девушка может влюбиться в богатство точно так же, как в мужчину.

Джайлс Эллингтон часто бывал у них в доме; Айли постоянно вела разговоры с матерью об этом молодом человеке. Алиса радовалась, что их семья приобретает вес в обществе. Томас заслужил благоволение короля и стал значительным человеком. Уилл Ропер, выходец из хорошей семьи, чувствует себя у них в доме, как сын; Джон Клемент, постепенно возвышающийся на службе у кардинала, относится ко всем, будто к родным; а теперь у них стал бывать красивый и богатый Джайлс Эллингтон.

Жизнь их шла таким приятным образом многие месяцы.

Когда король со свитой лордов отправился во Францию для взаимных увеселений с французским монархом и его приближенными – визит этот оказался столь расточительным, что его назвали впоследствии «Поле золотой парчи», – Томас поехал туда вместе с этой компанией по королевским и кардинальским делам.

Пока его не было, Уильям Ропер открылся Маргарет в своих чувствах.

Невысокой, тихой Маргарет уже исполнилось пятнадцать. Девушка знала, что после отца она в семье самая образованная, но всегда считала себя наименее миловидной из всех, хоть отец и придерживался иного мнения.

Айли блещет красотой, Мерси обладает скромной обаятельностью благодаря серьезности, мягкости, добросердечности медика – Маргарет понимала, что эти свойства заманчивы; Элизабет, подрастая, стала отличаться искрометным остроумием, отнюдь не колким, как и у отца, Сесили веселая и хорошенькая, Джек – шумный весельчак. «А я, – размышляла Маргарет, – лишена их привлекательных черт, пишу бойко, а в общении не очень разговорчива, разве что с отцом. У меня, конечно, нет красоты Айли, я скорее скучная, чем веселая, в отличие от Джека, смешащего всех своей наивностью».

В тех случаях, когда мысли Маргарет невольно обращались к этому предмету, ей казалось, что она никогда не выйдет замуж. Ее это не огорчало, потому что она не испытывала такого желания.

А теперь… Уилл Ропер.

Он пригласил ее поговорить, и они отправились на Гудмен Филдс, где Маргарет часто гуляла с отцом.

– В доме, – сказал Уилл, когда они брели по траве, – поговорить непросто.

– Да, семья у нас очень большая.

– Полагаю, Маргарет, самая счастливая в Лондоне. День, когда я влился в нее, был для меня удачным.

– Жаль, отец не слышит тебя.

– Я уверен, он и так знает.

– Уилл, мне приятно это слышать.

– Маргарет… скажи… как ты ко мне относишься?

– Как отношусь? Ну… я рада, что ты живешь с нами, если речь об этом.

– Об этом, Маргарет. Я счастлив слышать эти слова… никто иной не мог бы так осчастливить меня ими.

Она удивилась, и Ропер торопливо продолжал:

– Маргарет, ты странная девушка. Признаюсь, мне за тебя немного тревожно. Греческий и латынь ты знаешь лучше всех девушек в Англии.

Маргарет промолчала. Ей вспомнилась Айли в новом синем платье, восклицающая, когда она сидела над книгами: «Латынь… греческий… астрономия-математика… Жизнь, мистресс Маргарет, может научить большему, чем все эти книжки!»

Айли права. Айли родилась с этим особым знанием.

– Маргарет, – продолжал Уилл, – я… я сейчас не так тревожусь за тебя, как раньше, иногда ты кажешься мне совсем маленькой девочкой.

И с улыбкой повернулся к ней.

– Маргарет, ты знаешь о моих к тебе чувствах?

– Конечно, Уилл. Ты любишь меня… любишь отца… любишь всех нас.

– Но тебя я люблю больше остальных.

– Не больше, чем отца!

– Милая Маргарет, меня радует твоя любовь к отцу. Я восхищаюсь им больше, чем кем бы то ни было, но, Маргарет, – не возмущайся – его дочерью я восхищаюсь еще больше.

Она засмеялась, чтобы скрыть смущение.

– Похоже на отцовский каламбур.

– И я должен сказать об этом ему.

– Нет. Если скажешь… он поймет…

– Мег, неужели ты думаешь, он уже не понял?

– Но… откуда?

– Думаю, о моих чувствах уже знают все, кроме тебя, поэтому нам пора объясниться. Маргарет, я предлагаю тебе руку и сердце.

– Но… я не собираюсь выходить замуж.

– Да, сейчас еще рано. Отец вряд ли сочтет это приличным. Но тебе уже больше четырнадцати… Может, примерно через год…

– Нет, Уилл, я решила не выходить замуж никогда. И ты меня расстроил. Теперь я не смогу относиться к тебе так, как к другим, как к Джону Клементу и Джайлсу Эллингтону.

– Да я и не хочу, чтобы ты относилась ко мне так же, как к ним. Маргарет, ты еще ребенок. Так стремишься стать ученой, что не стала женщиной. А можно быть и той, и другой. Этого я и хочу, Маргарет: чтобы ты стала и той, и другой. Пока больше ничего не говори. Подумай об этом – но немного, не до утомления. Привыкни к мысли о браке. И не считай, что я хочу забрать тебя от отца. Я ни за что этого не сделаю, потому что вижу, как вы любите друг друга. Это редкая любовь. Я понимаю. Нет, я уверен, он захочет, чтобы мы жили под его кровом… как и сейчас. Ты станешь моей женой. Больше ничего не изменится. Прошу тебя, подумай о моем предложении. Обещай, что подумаешь, Маргарет.

– Я… я непременно подумаю… Но вряд ли захочу выходить замуж.

В задумчивости они неторопливо побрели к дому.

В жизни Маргарет и ее отца год 1521 оказался переломным.

Томас все больше и больше втягивался в придворные дела. От Маргарет он ничего не скрывал и как-то сказал ей:

– Я чувствую себя, как муха в паутине. Возможно, когда-нибудь приложу огромное усилие… вырвусь… но сейчас эти липкие нити держат меня крепко.

– Король хорошо к тебе относится. И он, и кардинал не могут без тебя.

– Ты права, Маргарет, и я скажу тебе то, чего не сказал бы никому другому, и король, и кардинал относятся хорошо только к тем, кто им полезен, и до тех пор, пока полезен. Но это не вечно.

Одна история глубоко потрясла Томаса. Она касалась короля и кардинала, кое-что открыла ему в этих людях, но, оглядываясь назад, он понял, что открыла она ему немного – скорее, утвердила в собственном мнении.

За годы совместной работы кардинал сблизился с Томасом. Нередко бывал с ним откровенен и когда знал, что их не могут подслушать, говорил о короле в таком тоне, что это, дойди до ушей короля, могло бы стоить ему головы. До такой степени он доверял Томасу.

Кардинал отличался чрезмерной гордостью. Он считал себя незаменимым для короля, и, казалось, что это действительно так. Король почти не принимал решений без своего премьер-министра. И спокойно предавался развлечениям, зная, что бразды правления находятся в надежных руках Томаса Вулси.

Никто – исключая короля и леди Тейлбойс – не радовался, как кардинал, когда эта леди родила королю сына. Произошло это года четыре назад, через год после рождения принцессы Марии.

Теперь, в 1521 году, поскольку королеве не удалось родить сына вслед за принцессой, кардинал слегка обеспокоился и открыл Томасу душу.

– Мастер Мор, когда родился этот мальчик, Его Величество радовался, словно ребенок, получивший прекраснейшую игрушку. У него появился сын – а он годами мечтал о сыне. Его удручало, что королева не рожает, поскольку, как вам известно, он очень высокого мнения о своих мужских достоинствах; и хотя король имеет обыкновение в случае чего винить в неудачах других, его мучил страх, что он не способен зачать сына. Элизабет Блаунт – или, если угодно, леди Тейлбойс – развеяла его сомнения, и маленький Генри Фицрой дорог ему, как зеница ока. Я радовался восторгу Его Величества. Но прошли годы, а наследника трона не появилось – не родилось даже еще одной девочки. Король беспокоится, мастер Мор, а королева не становится моложе. Не будь она столь знатной принцессой и не бойся я обидеть испанцев, то предложил бы расторгнуть брак и подыскать для короля другую принцессу – способную родить ему сыновей, как Элизабет Блаунт.

– Но для расторжения брака нет веских причин, – возразил Томас. – Королева в высшей степени добродетельна и… еще способна рожать.

– Я знаю, вы питаете симпатию к Ее Величеству и она благоволит вам. Сам я отношусь к ней с величайшим уважением. Но одно дело благочестие королевы, а другое ее польза для короля и государства. Главная цель королевского брака – родить наследника, а в этом она не добилась заметных успехов.

– Все в руках Божьих. Кардинал цинично улыбнулся.

– Друг мой, если Бог не спешит, королевским министрам иногда приходится действовать самим. Не было бы только у этой дамы таких могущественных родственников! Вообразите… новая королева. Французская принцесса или протеже Карла Испанского? Подумайте только, что я мог бы сделать… держать их в напряжении… в страхе, что возведу на английский трон другую. Думаю, французская принцесса имела бы в данном случае больше преимуществ.

– Милорд кардинал, – сказал Томас, – ваше одеяние свидетельствует, что вы служитель Господа, но ваши слова…

Но Вулси перебил его.

– А мои слова выдают во мне лорда-канцлера, премьер-министра Англии. Я служу ей, поскольку вижу в этом свой долг.

«Нет, – подумал Томас, – ты служишь не Богу и не Англии, ты служишь Томасу Вулси».

Однако Томас Мор понимал кардинала, понимал, что этот заурядный ученый, сын торговца, осознав свой проворный ум, большую ученость и способность очаровать короля, не мог не воспользоваться этими достоинствами. По натуре Вулси не зол, злым его сделало непомерное честолюбие, он радовался своему богатству и гордился тем, что добыл его сам.

Неудивительно, когда такие люди, как Норфолк, Суффолк или Бэкингем легко воспринимают почести, доставшиеся им по наследству, но человек, не имеющий такого наследства, добившийся почестей умом и ловкостью, естественно, дорожит ими больше. А как должен Вулси гордиться, справедливо полагая, что будь эти знатные люди сыновьями ипсвичских торговцев, они так до конца дней и остались бы ипсвичскими торговцами!

Нет, Вулси в душе не зол, он добр к своим слугам, и те любят его. Он лишь требует, чтобы они с почтением относились к его величию, тогда он будет им щедрым отцом, будет заботиться о них, кормить и даже по-своему любить.

У него есть незаконные дети. Нельзя сказать, что он распутник. Его союзу с избранной женщиной недостает лишь законного оформления. Он не гоняется за женщинами без разбора, у него только одна. Решив использовать Церковь как лестницу к славе, Вулси тем самым отверг брак и поэтому обходился без брачной церемонии, однако, будучи нормальным мужчиной, не собирался обходиться без того, что дает жизнь в браке. И установил с женщиной спокойные, постоянные отношения, которые, будь они узаконены, ничем бы не отличались от брачного союза самого Томаса Мора.

Вулси любил своих детей, только любовь его проявлялась иначе, чем у Томаса, однако Томас видел, что разница не так уж велика. Томас стремился дать детям то, что больше всего ценил. Вулси стремился наделить их тем, что ставил выше всего на свете – властью и богатством. Сын его, еще, в сущности, мальчик, уже стал деканом[9] Уэльса, архиепископом Йоркским и Ричмондским, а следовательно, обладателем значительных богатств и власти.

Вулси человек не злой, но поклоняющийся, на взгляд Томаса, ложным идолам. Однако, говоря себе это, Томас сознавал, что Вулси может сказать о нем: «Человек умный, но кое в чем глупец, потому что, видимо, не представляет как сколотить состояние».

Кардинал уже говорил о государственных делах и о том, как просто будет добиться от короля одобрения своих планов. Король поглощен новой любовной историей – его вниманием завладела развязная девица и предъявляет к нему большие требования.

– Дочь Томаса Болейна. Вы, несомненно, его знаете. Так вот, мастер Болейн обязательно удостоится какой-то благосклонности, когда его хорошенькая дочь Мери прошепчет просьбу в королевское ухо. Девица эта попалась на глаза королю в прошлом году, когда мы ездили во Францию. С тех пор он увлечен ею. Мы увидим и возвышение ее брата. Джордж Болейн – смышленый парень. Должно быть, сказывается норфолковская кровь – во всяком случае, я не сомневаюсь, что Норфолк сказал бы именно так. Кажется, у Мери есть еще младшая сестра, сейчас она во Франции. Нужно присматриваться к этой семье, потому что человек вроде Томаса Болейна слишком занесется, если получит большую почесть. Если маленькая Мери станет слишком уж требовательной, нам придется подыскать для Его Величества другую леди. Да, мастер Мор, вам такие разговоры не по душе. Вы воспринимаете домашние дела короля как собственные в Баклерсбери. Но такие семьи, как ваша, можно сосчитать по пальцам. Вот почему я взял на себя труд просветить вас.

Это свидетельство кардинальского расположения обрадовало бы очень многих. У Томаса оно вызвало беспокойство: возникала опасность, что он окажется еще больше втянутым в то, от чего стремился избавиться.

Он разочаровался в молодом короле. Генрих, казалось, накрепко привязался к развлечениям, и значительная часть накопленных его отцом богатств уже истрачена – не только на войну, но и на пустые развлечения, вроде «Поля золотой парчи».

Какая от этого польза? Уже известно, что Англия способна расточать богатство на возвеличивание короля с его двором, что Франция способна делать то же самое для своего молодого и веселого венценосца. Но что из этого? Оба монарха превращались в распутников, их головы занимали любовные похождения, а не выработка мудрой государственной политики.

У Англии есть Вулси, и всем англичанам надо радоваться этому, потому что, несмотря на гордость, честолюбие и любовь к пышности, он великий государственный деятель.

И все же есть люди, которые ненавидят Вулси, да еще как! Томас узнал о скрытых до сих пор ужасных чертах его характера благодаря ненависти, которую герцог Бэкингем не сумел скрыть.

Бэкингему полагалось держать золотую чашу, в которой король мыл руки; и однажды – наверняка в отместку за пренебрежение, выказанное герцогом кардиналу или возникшее в воображении кардинала, – когда Генрих вымыл руки, Вулси окунул в чашу свои и принялся мыть.

Вынести этого благородный герцог не мог, он не забывал, что в его жилах течет королевская кровь, что он родственник Эдуарду IV. И ему держать чашу, чтобы в ней мыл руки сын ипсвичского торговца! Он немедленно выплеснул воду на ноги кардиналу.

Короля позабавил этот инцидент, а Вулси как будто воспринял его равнодушно, однако Бэкингем ранил чрезмерную гордость кардинала, а безнаказанно совершить это не мог никто.

Бэкингем, сделав кардинала своим врагом, забыл о двух обстоятельствах. Положение герцога было шатким, потому что королю не нравилось его родство с Эдуардом IV; зато весьма нравилось его большое состояние. Герцог был одним из богатейших пэров Англии.

Поэтому кардиналу не составило никакого труда произнести на ухо королю несколько продуманных слов. Напомнить, что если Бэкингема казнят по обвинению в государственной измене, его богатство станет королевской собственностью; более того, Бэкингем хвастался своей королевской кровью, и нетрудно подыскать человека, слышавшего заявление надменного герцога, что если король умрет без наследника, он, Бэкингем, окажется первым претендентом на трон.

Король вызвал герцога, тот поехал ко двору с мыслью, что приглашен принять участие в развлечении или турнире. И оказался в Тауэре перед судом пэров – никто из них не посмел признать его невиновным вопреки королевской воле. Старый Норфолк, его друг, был вынужден исполнить ее, хоть и проливал при этом слезы.

Это убийство потрясло Англию, континент и Томаса Мора. Оно показало истинную сущность короля, этого мальчика с красивым лицом, на котором пока не появились следы излишеств и разврата. Красивый мальчик оказался жестоким; грубовато-добродушный король Хел начал карьеру венценосного убийцы, смерти Эмпсона и Дадли были всего лишь прелюдией к ней.

Теперь Томас больше, чем когда бы то ни было, мечтал о жизни в семейном кругу, о беседах с друзьями. Эразм написал ему: «Стало быть, ты покинул общество ученых ради королевского двора. Наш образованный философ превратился в придворного».

– Да, – пробормотал Томас, – но очень неохотно.

Некогда ученые говорили, что тремя самыми образованными в мире людьми являются голландец Эразм, англичанин Мор и француз Бюде, но теперь в этой связи имя Мора не упоминалось, его место занял юный испанец Вивес.

Однако при дворе никто не знал об этой утраченной высоте, так много значившей для Томаса, в нем видели человека, идущего к величию.

– Томас Мор идет в гору, – говорили придворные. Он не мог сказать им, что хочет не идти в гору, а жить своей жизнью.

Тем временем Мартин Лютер опубликовал книгу «Вавилонское пленение Церкви». Папа принял вызов, и Европа разделилась. У кардинала состоялся еще один тайный разговор с Томасом Мором.

– Мастер Мор, Его Величество проявляет к вам в последнее время большой интерес.

– Да? Почему?

– В мире есть два человека, которых он ненавидит и боится, которым завидует и за которыми ревностно следит. Вы, конечно, понимаете, кого я имею в виду?

– Правителей за морем?

– Вы правы. Один из них могущественный император Карл, правящий не только родной Испанией, но и другими землями. И, пожалуй, еще больше, чем Карла, наш король ненавидит монарха Франции. Они хорошо знают друг друга, они ровесники, оба искатели удовольствий и развлечений. Карл и Франциск – слуги Папы. Карл – благочестивейший король, Франциск – христианнейший. У нашего короля нет подобного титула, и это его огорчает. Он думает, что в этом вопросе вы способны помочь ему больше, чем кто бы то ни было.

– Я?

Кардинал положил руку на плечо Томасу.

– Вы недооцениваете себя. Отправляйтесь немедленно к Его Величеству. Он хочет поговорить с вами. Особо не скромничайте. Вам сопутствует удача. Идите… и добивайтесь почестей.

Томас с тревожными мыслями отправился в королевские покои.

Войдя в приемную короля, Томас застал у него троих друзей и государственных деятелей, герцога Норфолка с сыном, графом Сурреем, и королевского зятя, герцога Суффолка.

Он понял, что быть принятым в таком обществе – большая честь. Король непринужденно разговаривал с друзьями и встретил Мора улыбкой, но, опустясь перед королем на колени, Томас ощутил на себе задумчивые взгляды трех знатных лордов.

Все трое были ему хорошо известны.

Суффолк был не только зятем, но и ближайшим другом короля. Отчаянный, красивый молодой человек, он сопровождал во Францию королевскую сестру Мери, когда она выходила замуж за старого Людовика. Прожив несколько месяцев с жизнерадостной молодой супругой, Людовик скончался, и Суффолк дерзостно женился на ней до их возвращения в Англию. Но Генрих давно простил ему этот неосторожный поступок.

Старый герцог Норфолк, государственный казначей и кавалер ордена Подвязки, был могучим старым воином, гордым главой одного из благороднейших семейств в стране и все еще пожинал плоды своей давней победы на Флодден Филд.

Сын его, граф Суррей, чуть постарше Томаса, смелый боец, пользовался дружеским расположением короля, хотя и был женат на дочери недавно убитого Бэкингема. В то время он забавлял Генриха, а Генрих любил тех, кто его забавляет. Суррей, мрачный, суровый воин, влюбился в прачку своей жены, и при дворе говорилось немало скабрезностей о Суррее и Бесс Холленд.

– Ха, – воскликнул король. – Вот и мастер Мор. Мы разговариваем об этом сумасшедшем, Лютере. Вы, конечно, знакомы с его новым кощунством?

– Знаком, Ваше Величество.

– Клянусь Богом, я намерен ответить ему лично. Вы писатель, и я хотел поговорить с вами на эту тему.

– Ваше Величество оказывает мне честь.

– Мы прочли несколько ваших произведений, и они нам понравились. А гнусное сочинение этого немецкого монаха велим публично сжечь во дворе собора Святого Павла. Епископу Фишеру поручаем прочесть против него проповедь. Этот Лютер, мастер Мор, прислужник дьявола. А теперь, друзья… оставьте нас. Я хочу поговорить о литературных делах наедине с нашим другом.

Трое знатных лордов удалились, и король улыбнулся Томасу.

– Теперь, друг мой, можно перейти к делам. Прочтя этот… этот… как его назвать?… гнусный документ… я воспылал гневом. И услышал Божий глас, призывающий меня к действию. На этот документ нельзя не ответить, мастер Мор; и для ответа нужен человек, чья книга изумит мир. А кто лучше подходит для этой цели, чем король Англии?

– Ваше Величество уже написало эту книгу?

– Нет… пока что. Я сделал наброски… того, что хочу сказать. Они прогремят на всю Европу. Окажись этот Лютер в моем королевстве, он бы погиб смертью изменника. Но его здесь нет. Я не могу покарать этого немецкого монаха телесно, поэтому отвечу словами. Прочтя мое «Суждение о семи таинствах», вы поймете, что я хочу ответить на чудовищный словесный выпад этого нечестивца. Подойдите сюда. Вот что я приготовил. Томас взял протянутые ему записки.

– И в чем же состоит моя обязанность, Ваше Величество?

Генрих махнул рукой.

– Ну… приведите их в порядок… придайте форму… сами решите, какую. Вы писатель. И поймете, что нужно сделать. Я король. На мне лежат государственные дела, но суть этой книги я изложил. Вы… – Король суетливо замахал руками. – Вы понимаете, в чем ваша задача, мастер Мор. Превратите эти наброски в книгу. Я избрал для этого вас из уважения к вам.

– Ваше Величество решило оказать мне честь.

– Я всегда готов оказать честь тем, кто мне нравится… чья образованность прибавляет славы нашему государству. Отныне, мастер Мор, вы будете исполнять свои обязанности в моей маленькой приемной, куда я вас провожу. Вам будет предоставлено все необходимое; и мне хотелось бы, чтобы эта задача была выполнена со всей ответственностью. Не щадите этого грешника. Мы обратимся ко всему миру… также, как и он. Притом на литературном языке, мастер Мор; говорят, вы им прекрасно владеете. От всех прочих обязанностей вы освобождаетесь. Исполните эту задачу как следует, мой друг, и будете вознаграждены. Ну как, довольны?

– Ваше Величество не могло возложить на меня более радостной задачи. Опять взяться за перо, притом ради такого сочинения! Я об этом мечтаю уже давно.

Король хлопнул Томаса по плечу; удар был сильным, однако сила его выражала не только одобрение, но и приязнь. Глаза короля лучились удовольствием, щеки раскраснелись.

– Пойдемте, мастер Мор. Сюда.

Король распахнул дверь маленькой комнаты с роскошными коврами на полу и прекрасными гобеленами на стенах.

Томас увидел молодую женщину, она сидела на диванчике у окна в неловкой позе, подобрав ноги под юбку. На ней было платье с низким вырезом, темные волосы спадали на обнаженные плечи. Его поразило, что при появлении короля она не встала, а игриво улыбнулась.

Генрих остановился и в упор поглядел на нее. Тут, видимо, женщина осознала, что он не один. Подскочила и встала на колени.

– Девушка, что вы здесь делаете? – спросил король.

– Прошу прощения, Ваше Величество. Я… но… мне казалось… что Вашему Величеству угодно мое присутствие здесь.

– Поднимитесь, – сказал Генрих.

Она поднялась, и Томас узнал в ней Мери Болейн, королевскую любовницу. Она поглядела на Томаса чуть ли не с вызовом. Во взгляде ее сквозила уверенность, что недовольство короля скоро пройдет.

– Можете удалиться, – сказал король.

Мери Болейн сделала реверанс и попятилась к двери. Томас обратил внимание, что король смотрит на нее, приоткрыв рот и блестя глазами.

– Входите, входите, – сказал ему Генрих чуть ли не с недовольством. – Садитесь сюда. Смотрите же, эти наброски должны превратиться в замечательную книгу. Понимаете? Замечательную! Вы умеете писать книги. И должны сделать это для меня.

Король отвел взгляд. Томас понял, что мысли его обратились к темноволосой девице.

– Если вам что-то понадобится, – сказал Генрих, – просите. Принимайтесь за дело немедленно. Посмотрите, что можно сделать с этими набросками… а потом… когда что-то будет готово, принесите мне.

Король улыбался. Настроение его переменилось, мысленно он был уже с девицей, которая только что вышла.

– Потрудитесь как следует, мастер Мор. Вы об этом не пожалеете. Я люблю награждать тех, кто угождает мне…

Генрих вышел, и Томас принялся просматривать наброски.

Сосредоточиться ему было трудно. Он думал о короле и Мери Болейн, о Суррее и Бесс Холленд, думал о резком взгляде Суффолка, хитром – Норфолка и о Томасе Вулси, самом умном из них.

И его, как никогда, потянуло к домашнему покою.

Приводить в порядок королевские наброски было приятной задачей, да к тому же она отрывала его от семьи на дольше, чем все прежние. Как-то он собрался улизнуть домой в Баклерсбери, но тут явился посланец короля и сообщил, что король спрашивает, почему мастер Мор не появляется.

Генриху нравилось, какой вид обретала работа. Он читал ее, перечитывал и сиял от восторга.

– Ага, – восклицал он, – вот наш ответ мастеру Лютеру. Прочти, Кэт.

Королева читала и тоже восторгалась, потому что ненавидела немецкого монаха даже больше, чем Генрих.

– Будь он здесь… этот монах! – восклицал король. – Он бы принял казнь… за оскорбление моей матери. Моя мать – Церковь. Кэт, вот увидишь, что мы сделаем с этим глашатаем гордыни, клеветы и ереси. Он прислужник дьявола. Подлый негодник. Запомни мои слова. Только безнравственный человек может отвергать таким образом веру отцов. Мы обязаны Папскому престолу. И любые почести ему не окажутся слишком значительными.

– Простите, Ваше Величество, – вмешался Томас, – но сказанные вами слова были бы названы в суде защитой Папской юрисдикции в Англии.

– Что такое?

– Мне пришел на ум, Ваше Величество, закон о наказании за превышение власти церковными органами.

– Ха! – рассмеялся король. – Вот, Кэт, какие нам нужны юристы. Он готов привлечь к суду короля в собственном государстве. Да, Томас Мор, вас по справедливости называют честным. Хорошо, что говорите так перед своим королем. Вы ему этим нравитесь. Однако я скажу вот что: я так люблю папство, что не постою ни перед чем для его защиты. Имейте в виду, мастер Мор: от этого престола мы получаем свою императорскую корону.

– Я вынужден напомнить Вашему Величеству кое о чем, – сказал Томас. – Папа такой же государь, как и вы, он ровня другим государям. Может случиться, что Ваше Величество и Его Святейшество когда-нибудь разойдетесь во мнениях. Поэтому мне кажется, что в этой книге не стоит делать особого ударения на власти Папы.

– А я говорю вам, мастер Мор, мы так обязаны Папскому престолу, что наши почести не могут быть чрезмерными.

– В таком случае я обязан еще раз напомнить Вашему Величеству про закон о превышении власти церковными органами.

– Не волнуйтесь, мастер Мор. Не волнуйтесь. Мы прекрасно умеем управляться с такими делами. И держитесь с нами так же, как всегда. Нам нравится ваша честность.

По мере продвижения работы над книгой, дружба между Томасом и королевской четой все крепла. Ему приходилось есть за королевским столом, прогуливаться с королем по галереям, задерживаться во дворце дотемна, так как до ушей королевы дошло, что он знает о небесных светилах больше, чем кто бы то ни было при дворе, и ей хотелось набраться у него знаний.

– Король и сам не прочь бывать на этих уроках, – сказал Генрих. – Пока он правит королевством на земле, ему хотелось бы узнать кое-что о небесном королевстве.

Поэтому вечера Томас проводил на дворцовых балконах, справа от него стоял король, слева – его супруга, вокруг толпились придворные, и он показывал им созвездия.

– До чего благоволит король к этому человеку! – говорили придворные. – Почти как к самому кардиналу.

Они ловили улыбку королевы, отмечающей, как ярок Орион сегодня вечером, а потом застенчиво спрашивающей, действительно ли эти две яркие точки в западной части неба Близнецы, Кастор и Поллукс, и Процион ли то на западо-юго-западе?

Они слышали громкий, раскатистый смех короля, заявляющего, что созвездие, именуемое Кассиопея, по его мнению, ничуть не похоже на сидящую женщину; замечали, как часто блистающая перстнями рука опускалась на плечо Томаса Мора под темной одеждой.

– Похоже, Плеяды интересуют короля больше, чем Мери Болейн, – шептались дамы, следящие за этими делами, поскольку многие надеялись, что когда-нибудь король отвернется от нынешней любовницы и обратит взор на них.

Когда книга была дописана, когда столь образованные люди, как Фишер, Стефен Гардинер и Булей, прочитав, нашли ее глубокой по смыслу и блестящей по стилю, король на радостях заявил, что на службе у него не будет мастера Мора, что впредь он будет именоваться сэр Томас Мор.

Король Генрих VIII испытывал глубокое удовлетворение. Книгу бурно приветствовали противники Мартина Лютера во всей Европе. Провозглашали гениальной. Папа не решался пожаловать запрошенный за нее титул, хоть и восторгался своим английским защитником; приходилось считаться с гневом и ненавистью Франциска и Карла, которых он побаивался, но в конце концов взятки и предложения дружбы Генриха одержали верх. Английский король стал известен во всем католическом мире как «Защитник веры».

Однако Мартин Лютер был не таким человеком, чтобы оставить публикацию этой книги без внимания. Он облил презрением ее, а заодно и английского короля. Генрих поручил Томасу Мору написать Лютеру ответ от имени монарха Англии.

Томас получил не только титул, он стал заместителем казначея – казначеем тогда был сам Норфолк – и соответственно важным членом королевского совета. Так носящий власяницу человек превратился в министра, постоянно находящегося в королевской свите.

Лютер письменно выступил с грубыми нападками на Генриха, ответные нападки Томаса были не менее грубы. Маргарет, читая эти ответы, написанные ее отцом от имени короля, нередко ощущала беспокойство. Ей казалось, что отец разительно изменился. Мягкий, любезный человек превратился в мастера брани. Она с содроганием читала: «Преподобный брат, отец, пьяница Лютер, дезертир ордена Святого Августина, урод, загубивший пьянством все способности, необразованный доктор теологии…» Как мог ее ласковый отец написать такие слова? Как мог он говорить, что Лютер созвал всех своих товарищей и отправил учиться всевозможной ругани – кого в игорные дома, кого в кабаки, кого в бордели?

«Что делает двор с моим отцом?» – спрашивала она себя.

Когда он вернулся домой, Маргарет заметила в нем перемену. Какую-то свирепость. Девушка знала, что власяницу, которую она продолжала стирать, отец надевает чаще; знала, что вместо подушки он кладет под голову чурбан, дабы затруднить приход сна. В жизни его появилось совершенно новое чувство – ненависть к еретикам.

Маргарет сочла своим долгом поговорить с ним.

– Отец, – сказала она, – ты переменился.

– Нет, дочка, я такой же, как всегда.

– Я не совсем понимаю, – сказала Мег. – Некогда Эразм и ты говорили о порочности монастырей. Вы хотели исправить кое-что в Церкви. Этот Мартин Лютер… разве он мыслит не так, как вы с Эразмом?

Она подумала об Эразме, ученом до мозга костей. Теперь, когда начатое им дело подхватил другой человек, он устранился, вернулся к письменному столу ученого, к жизни мыслителя, а не деятеля. Маргарет понимала, что такую жизнь предпочел бы и ее отец. Однако король заставил его выйти на переднюю линию борьбы, и это битва короля, и ее отец употреблял те слова, какие употребил бы король. Будь на его месте другой человек, она сочла бы, что он поступил так ради королевских милостей.

– Подход к этим проблемам изменился, Мег, – ответил Томас. – Мы с Эразмом хотели исправить то, что порочно. Этот монах хочет уничтожить Церковь и вместо нее воздвигнуть другую, основанную на ереси.

– Но слова о нем… я… мне даже не верится, что написал их ты.

– Написал их я, Мег. Не сомневайся. Насколько я понимаю, те, кто хочет уничтожить Церковь, представляют собой большее зло, чем те, кто лишь поносил ее. Церковь пока стоит, Мег… светлая католическая Церковь. Уничтожить ее – значит, принести в мир ужас. Зло выйдет из своих пределов. Церковь необходимо сохранить любой ценой. Да, если нужно, давай изгоним порок из монастырей, введем более строгие правила для священников… но тех, кто хочет уничтожить Церковь, надо уничтожить самих. Если Церковь будет уничтожена, восторжествует зло.

– Отец… можешь ли ты всерьез называть этого монаха язычником?

– Могу, Мег, и называю.

Она поглядела на отца и подумала: «Впервые в жизни я подвергаю сомнению его мудрость. Я никогда раньше не знала в нем этой жестокости. Никогда не видела, чтобы он проявлял такой гнев, как сейчас против еретиков».

– Папа, – с беспокойством произнесла Маргарет, – король сказал, что если этот язычник – имелся в виду Лютер, – не отречется от своих заблуждений, его надо сжечь заживо. Заживо, папа! Ты-то так не считаешь? Ты говорил, что надо быть добрым к другим, поступать с ними так, как хотели бы мы, чтобы поступали с нами.

– Мег, если твоя правая рука коснулась яда, который отравит все тело, отрежешь ты ее или нет?

Девушка молчала, но Томас ждал ответа.

– Да, папа.

– Ну, так вот. Телесные страдания ничто в сравнении с вечным проклятием души. Если, разведя огонь под ногами Лютера, мы вновь обратим его душу к Богу, то не лучше ли сжечь его заживо?

– Не знаю.

– Мег, смирять плоть, становиться нечувствительным к боли – великое дело. Такой плоти потом уже ничто не страшно. А раз тех, кто отвергает Бога, ждут вечные страдания, что такое для них несколько минут в огне?

Маргарет закрыла лицо руками. У нее мелькнула мысль: «Мы отдалились друг от друга».

Томас отвел ее руки от лица и улыбнулся; в его глаза вернулась прежняя мягкость.

Маргарет увидела, что он устал, хочет бежать от дворцовой жизни, вернуться к домашним тишине и покою.

Странно оказаться не во всем согласной с ним. И все же как она его любит! Теперь, обнаружив в нем какую-то слабость, даже больше, чем когда любила только за силу.

Девушка теперь жалела, что отец обучал ее так тщательно, приучил мыслить очень логично. Ей хотелось по-прежнему видеть в нем само совершенство.

Он просил ее вернуться к прежним отношениям. Хотел смеяться, веселиться.

– Ты мне все сказала, Маргарет, – заговорил Томас. – Задала массу вопросов, теперь недоуменно смотришь на меня, обдумываешь то, что услышала, и сомневаешься в разумности моих слов. Отлично, моя Мег. Вернемся к этому попозже. А теперь я должен сказать тебе кое-что. Не догадываешься, о чем?

– Нет, папа.

– Об Уилле.

– Уилле Ропере?

– Каком же еще? Он тебе нисколько не нравится? Девушка зарделась, и Томас, увидя это, улыбнулся.

– Нравится, папа.

– А он тебя очень любит. Он говорил мне.

– Лучше бы он не надоедал тебе своими глупыми чувствами.

– Любить тебя глупо? Тогда я глупейший человек на свете.

– Тут другое дело. Ты мой отец, и вполне естественно, что мы любим друг друга.

– И что Уилл любит тебя, тоже естественно. Он хороший человек. Он мне нравится. Очень. И видеть твоим мужем я не желал бы никого иного. Пусть он не так богат и красив, как наш веселый Эллингтон, пусть никогда не сделает тебя леди или герцогиней – от этого он не становится хуже.

– Папа, неужели ты думаешь, мне хочется быть леди или герцогиней? Я не похожа на твою жену, возгордившуюся, став леди Мор.

Томас засмеялся.

– Оставь ей, Мег, ее маленькие радости. Мы прощаем ей ее восхищение этими пустяками, правда? Однако вернемся к Уиллу; я знаю, что он тебе нравится.

– Как и остальные. Для меня он значит не больше, чем… любой из них.

– Мег, но он симпатичный, умный… привлекательный парень. Что ты ищешь в мужчине?

– Мне он кажется слишком юным.

– Уилл на семь лет старше тебя.

– И все же кажется юным. Ему недостает серьезности. Уилл не выдающийся ученый. Если бы он написал что-то вроде «Утопии», что-то, раскрывающее его идеалы, и… Папа, ты приучил нас к высоким меркам. Твоя дочь соизмеряет всех мужчин с тобой и, следовательно, находит в них массу недостатков.

Томас иронически засмеялся над ее словами, однако не смог скрыть удовольствия.

Теперь он вновь стал прежним, веселым, радующимся каждому мигу жизни. Вечером они соберутся все вместе; станут говорить по-латыни, как и раньше, Алиса будет ворчать на них, но беззлобно. Титул стал для нее чем-то вроде яркой побрякушки. Выражение ее лица, когда слуги обращаются к ней «миледи», вызывает у всех улыбку.

Приятно видеть отца снова дома, забыть его озлобленность еретиками, петь и веселиться, как прежде.

«Очевидно в том, что принимаешь за зло, всегда есть добро», – думала Маргарет. Она с тоской вспоминала те дни, когда отец был незаметным юристом и заместителем шерифа, вспоминала с легкой грустью прогулки по Сити, но взгляды ее разделяли не все члены семьи.

Айли со счастливым блеском в глазах вошла в классную комнату, где Маргарет сидела над книгами.

«Какая красивая, – подумала Мег. – И еще больше похорошела от сознания, что она член столь выдающейся семьи».

Айли стянула с волос сетку, в которую они были уложены. Волосы, рассыпавшись по плечам, спустились до талии.

– Мег, какая новость! Я выхожу замуж. Миледи Эллингтон! Что скажешь?

– Значит, твой жених – Джайлс?

– Я первая в семье нашла себе жениха.

– Меня это не удивляет.

– Честно говоря, Мег, меня тоже. Джайлс говорит, хорошо, что наш отец написал для короля эту книгу и стал при дворе важной персоной. Его отец не мог не дать согласия на союз сына с падчерицей сэра Томаса Мора. Маргарет, разве не восхитительно, какие замечательные события происходят благодаря таким мелочам? Написана какая-то книжица, и я становлюсь леди Эллингтон!

Маргарет рассмеялась. Айли часто смешила своими выходками и ее, и отца. Хоть она эгоистично воображала себя центром мира, это был очаровательный крохотный мирок, и не любить ее, такую хорошенькую, славную, было невозможно.

– Айли, ты уедешь от нас, потому что жить здесь Джайлс не захочет.

– Ему, конечно, придется бывать в своих владениях. Однако я настою на частых визитах к моей любимой семье, не сомневайся.

– Я уверена, что визиты будут частыми. Ты и будучи леди Эллингтон сумеешь добиваться своего не хуже, чем Алисой Миддлтон.

– Поэтому, дорогая Мег, не расстраивайся. Мы будем видеться часто. Я стану рассказывать тебе, что носят дамы, какие танцы танцуют… и обо всех придворных делах, которых отец не замечает. Мег, а затем настанет твоя очередь… твоя или Мерси. Интересно, кто из вас раньше найдет жениха.

Маргарет отвернулась, но Айли лукаво поглядела на нее.

– У нас часто бывает мастер Клемент. Ты обратила внимание, что он первым делом ищет взглядом Мерси? Я не особо удивлюсь, если наша серьезница скажет когда-нибудь, что намерена стать мистресс Клемент.

– Мерси так увлечена своими занятиями, что не думает больше ни о чем.

Айли рассмеялась.

– Мерси увлечена и занятиями, и Джоном Клементом. Они сидят, сблизив головы, и разговаривают о лекарствах, о болезнях. Иногда при виде их я чуть не умираю со смеху. Правда, Мег. Я говорю Джайлсу: «Ты ведешь разговоры о моей красоте… о моих очаровательных манерах… и это наилучший способ ухаживания. Но есть и другие способы, я знаю о них, потому что живу в очень странном доме. Некоторые влюбленные обмениваются не записками, а рецептами, и говорят о внутренних органах больных, а не о ресницах возлюбленных».

– Айли, оставь свои сплетни.

– Не оставлю. Странное дело, Мег, когда девушка находит жениха, она желает того же всем своим близким, как бы ни были они серьезны и образованы, я желаю им тоже найти женихов.

Айли принялась танцевать с воображаемым партнером, запрокинув голову и улыбаясь ему в лицо.

– Мег, это новейший придворный танец. Меня обучил ему Джайлс. О, как мне хочется бывать при дворе, танцевать в больших залах под музыку королевских музыкантов! У меня будут роскошные платья, Мег, драгоценные камни… я стану самой счастливой в мире… и все потому, что отец заслужил уважение короля, иначе, Мег, вряд ли отец Джайлса так легко согласился бы на наш брак.

– Айли, ты думаешь только о себе. Может, отец предпочел бы жить дома.

– Как он мог это предпочесть? Джайлс говорит, король так же привязан к нему, как к мастеру Вулси… а то и больше… потому что кардинал всеми силами старается угодить королю, а отец добивается этого без усилий; кардиналу приходится быть льстецом, а отцу просто самим собой. Нет, Мег, мы возвышаемся. Все больше и больше. Отец добьется еще почестей, и многие будут готовы – нет, будут стремиться обвенчаться с его дочерьми. Но кое-кто из его дочерей, могу поклясться, не желает смотреть дальше своего дома.

Айли хитро поглядела на Маргарет, и та сказала: – Хватит. По-моему, на этой неделе твоя очередь быть домохозяйкой, и не пора ли приступать к своим обязанностям?

– Леди Мор не будет строга к будущей леди Эллингтон. Так что не волнуйся, дорогая Мег. Уилл Ропер, конечно, приятный человек, но сейчас наши дела идут в гору, так что не спеши.

– Не понимаю.

– Что? Ты поглупела? Ты… умнейшая из дочерей своего отца! Послушай, Маргарет: если ты не поглядываешь на Уилла Ропера, то он поглядывает на тебя.

Маргарет собрала книги и поставила на полку; щеки ее горели.

– Ты ошибаешься, Айли, – сказала она, – полагая, что все разделяют твое желание выйти замуж.

Айли рассмеялась и продолжала смеяться, когда исполненная достоинства Маргарет вышла из комнаты.

Теперь она поневоле постоянно думала об Уилле Ропере. За столом, поднимая глаза, Мег постоянно видела его взгляд. Сидя за книгами, то и дело вспоминала о нем.

Это выводило ее из душевного равновесия.

Потом Мег заметила перемену в Уилле. Нередко, поднимая глаза, она обнаруживала, что он глядит в пространство, а если встречала его взгляд, он вздрагивал и улыбался; и Маргарет понимала, что мысли его заняты далекими от нее делами.

Уилл много времени проводил в одиночестве и, казалось, был очень этим доволен.

«Он передумал, – говорила себе Маргарет. – Он не хочет жениться на мне. Может ли быть, что его воображением завладела другая?»

И удивлялась собственным чувствам. Почему она, не желая выходить замуж за Уилла, не хочет, чтобы он женился на другой? Стала думать, каким окажется дом без него. Отца часто не бывало; что, если не будет и Ропера?

Отец и Уилл! Она стала думать о них нераздельно. И осознала, как всегда бывает довольна, когда отец говорит об Уилле.

Однажды, когда Маргарет сидела одна в классной комнате, вошел Уилл. Под мышкой он держал книгу. Мег сперва подумала, что у него учебник юриспруденции, потом узнала в книге Новый Завет, исправленный Эразмом.

– Маргарет, как хорошо, что ты одна, – сказал Уилл. – Я хочу поговорить с тобой. Нет, не волнуйся… не о браке. Меня волнует другая проблема.

– Расскажи, пожалуйста, какая. Я заметила, в последнее время тебя что-то беспокоит.

– Не знаю, Маргарет, как ты воспримешь эту новость. Я читал Новый Завет и раздумывал над прочитанным.

Прочел еще «Вавилонское пленение Церкви» и пришел к такому выводу: нет истины, кроме той, что идет из Германии.

– Уилл!

– Понимаю, ты встревожена. И теперь возненавидишь меня. Твой отец твердо выразил свои взгляды… и они наверняка не расходятся с твоими. Я должен тебе все сказать. Я не верю, что Мартин Лютер – дурной человек. На мой взгляд, он честный и богобоязненный. По-моему, он ищет для всего мира лучший образ жизни и единственный вышел на истинный путь.

Маргарет уставилась на Уилла: глаза его сверкали, щеки раскраснелись, он совсем не походил на тихого студента-юриста, знакомого ей вот уже три года. Выглядел он решительно и благородно.

«Он знает, – подумала девушка, – что за такое признание его прогонят из этого дома, и все же признается. Знает, что отец отвернется от него, и все же признается. Знает, что отец является одной из ярчайших звезд при дворе, знает, что еретиков в этой стране карают. Однако приходит ко мне и говорит, что станет лютеранином».

«Уилл, – думала она, – глупец ты… глупец!»

Маргарет была тронута его смелостью, хотя из верности отцу считала, что он заблуждается.

Она стала повторять отцовские доводы, чтобы собственные мысли не увели ее невесть куда.

– Этот человек хочет расколоть Церковь.

– А как же Эразм? И твой отец в те дни, когда они писали «Похвальное слово Глупости» и «Утопию»?

– Они, – ответила Маргарет, – обличали некоторые пороки Церкви. Хотели их исправить. Лютер же отрицает Папу и всю Церковь. На ее месте он хочет основать другую.

– Но, Мег, если эта Церковь истинная… разве плохо основать ее на месте ложной?

– Значит, ты хочешь отвергнуть веру отцов?

– Я хочу более простого способа поклоняться Богу. Хочу внимательнее изучить Священное писание. Я не желаю говорить: «Так считали мои отцы, следовательно, так должен считать и я». Мег, я много думал о Мартине Лютере. Ты не станешь отрицать, что он великий человек? Подумай – сын бедных родителей, в раннем возрасте оставшийся сиротой, он побирался и учился… постоянно учился. Мег, он напоминает мне твоего отца, потому что тоже изучал право и тоже жил в монастыре. Живя там, обнаружил много дурного и решил бороться с этим изо всех сил. Подумай, Маргарет. Индульгенции, против которых он восстает, – разве они хороши? Я спрашиваю тебя: могут ли люди покупать за деньги прощение на Небесах? Представь его в тот октябрьский день в Виттенберге смело идущим к церковной двери и прибивающим свои тезисы. Он сознавал грозящую ему опасность. Сознавал, что против него весь католический мир. Но не боялся, Мег, так как знал, что дело его правое. Он великий человек, гениальный, он хороший человек, и я буду следовать его учению.

Маргарет глубоко тронули слова Уилла. В них было много правды. Грубости, которыми перед всей Европой обменивались этот немецкий монах и ее отец от имени короля, глубоко огорчали ее. Как ужасно, когда двое добрых людей, не сойдясь в каких-то частностях, вынуждены забывать о любезности, воспитанности и оскорблять друг друга!

Она сурово произнесла:

– Не знаю, как поступит отец, узнав об этом. – Я тоже не знаю, Мег.

– Он не захочет жить под одним кровом с еретиком.

– Ты права. Маргарет, я люблю тебя. Потому и не мог больше молчать. Я не могу притворяться перед тобой. И управлять своими мыслями тоже. Надеюсь, ты поймешь меня. Не молчи, Маргарет. Скажи, что постараешься понять, как упорно я противился этим мыслям.

– Уилл… не надо им противиться. Во всех мыслях нужно разобраться.

– Маргарет… ты… я знаю, теперь все расскажешь отцу. И мне придется уйти отсюда. Вынести этого я не смогу…

Он повернулся к ней, но она бросилась бегом из комнаты, от него.

Как хорошо, что в спальне никого не бывает днем. Маргарет легла на кровать, которую делила с Сесили. Задернула шторы… отгородилась от дома… от всего, кроме своих мыслей.

Уилл… еретик! А ее отец ненавидит еретиков! Они пробудили у него свирепость, злобу, которых она в нем не подозревала.

Отец и Уилл стали противниками. Это ужасно – ничего более ужасного произойти не могло.

Ей вспомнились перемены в отце, его лютая ненависть к еретикам, его абсолютная вера в Римскую Церковь.

Он не прав в такой убежденности, подумала она. А Уилл не прав в своей убежденности, что прав Лютер. Почему между людьми должна существовать такая вражда? Почему они не могут любить Бога просто, без спорных догм?

Иисус призывал людей любить друг друга. Но как следовать этой заповеди, когда они так ожесточенно спорят и вместо любви разжигают ненависть?

Любовь должна стать главенствующей страстью в мире. Если ее отец хочет следовать учению Христа, то не должен ненавидеть Мартина Лютера из-за расхождения во взглядах; Лютер тоже не должен ненавидеть отца и короля.

Почему они не могут сказать друг другу: «Ты веруешь так, я иначе. Но давай спокойно идти каждый своим путем. Давай размышлять о занимающих нас предметах, возможно, таким образом мы дойдем до истины, а потом откроем ее миру; только осветим эту истину любовью, а не ненавистью, чтобы ее увидели все».

Маргарет села и приложила ладони к горящим щекам. Ей надо видеть себя так же ясно, как остальных. Надо разобраться в собственных чувствах. Она стоит между двумя мужчинами – Уиллом Ропером и отцом, и пора признать, что любит их больше всех на свете. Любит так, что не сможет жить ни без того, ни без другого. Но между ними встал спорный вопрос, словно уродливый дракон, изрыгающий из ноздрей пламя ненависти.

Она должна обратить эту ненависть в любовь. Ей вдруг стало понятно, что если понадобится, она пойдет на обман ради достижения этой цели.

Маргарет Мор заглянула себе в душу и поняла, что для нее важнее всего на свете сохранить приязнь между Уиллом и отцом, удерживать их обоих возле себя, чтобы они могли быть счастливы все вместе. Кто прав – Римский Папа или Мартин Лютер? Она не знает и внезапно с ужасом поняла, что не сможет признать никого из них ни полностью правым, ни полностью заблуждающимся. Да и сможет ли принять чью-то сторону, если поверит, что один прав, а другой нет?

Она хочет жить в согласии с людьми, которых любит.

Теперь она поняла себя, и честность не позволяла ей разыгрывать перед собой неведение.

Встав с кровати, Маргарет пошла искать Уилла. Уилл все еще находился в классной комнате. Он стоял у окна, мрачно глядя наружу. Если он и отыскал истину, то походил на человека, растерявшего все, чем дорожил, в ее поисках.

Когда девушка вошла, он обернулся.

– Маргарет!

Она подошла к нему и улыбнулась. Тут Уилл обнял ее.

– Маргарет… милая Мег… Значит, ты любила меня?

– Не знаю, любила или нет, – ответила она. – Знаю только, что люблю.

– Маргарет… после этого?

– Да, после этого! – твердо ответила она. – Потому что, когда мысли к нам, как ты говоришь, приходят, в них нужно разбираться. Уилл, некоторое время назад ты предлагал мне выйти за тебя замуж. Отвечаю тебе теперь: я согласна.

– Но, Маргарет… а отец?

– Он сказал, что рад этому.

Уилл поцеловал ее, и Маргарет подумала: «Как странно! Я уже не Маргарет Мор, маленькая серьезная ученая. Мне нет дела до книжных доводов. Я думаю только о том, что Уилл любит меня и что я могу до конца жизни жить вместе с ним и с отцом».

– Мег, ты смеешься. Ты совершенно изменилась.

– Я счастлива, – ответила она. – Я понимаю это потому, что люблю. Неужели я не нравлюсь тебе такой?

Теперь она кокетничала, как Айли.

– Мег, я люблю тебя и буду любить всегда. Но мне кажется, что это сон и я вот-вот проснусь.

– Это явь… такая же подлинная, какой будет вся наша жизнь.

Уилл подвел ее к диванчику у окошка, не выпуская из объятий.

«Мы будем жить здесь вместе, – твердила она себе. – Жизнь хороша. Она должна быть хорошей. Я сделаю ее хорошей».

– Мег… как я счастлив! Я никогда не думал… Ты казалась отдаленной… слишком умной для меня… а теперь… когда я потерял надежду…

– Никогда не теряй надежды, Уилл. Никогда… никогда.

– Как ты смеешься, Мег! Я ни разу не слышал у тебя такого смеха.

– Это смех от счастья, Уилл. Самый лучший. Нельзя смеяться с издевкой над несчастьем других… нельзя смеяться от облегчения, что эти несчастья миновали тебя; но надо смеяться, когда ты счастлива… счастлива… так как поняла, что жизнь хороша.

– Когда ты решила, что выйдешь за меня?

– Наверно, уже давно, но поняла только после этого разговора. Поняла, что люблю тебя.

– Когда я сказал… когда признался?

– Когда увидела, как ты уверен в своей правоте.

– Тогда ты чувствуешь то же, что и я.

– Я? Я не чувствую ничего, кроме любви. Иногда я думала, что никогда не испытаю ее. Я любила отца и хотела быть умной, чтобы угодить ему. Понимаешь, это была любовь к отцу, а не к учебе. Теперь я знаю, что люблю и тебя. Теперь я люблю вас обоих, и кажется, больше ничему не найдется места в моей жизни.

– Маргарет! Неужели это Маргарет?

– Да, та самая Маргарет. Видимо, она была скрыта под обликом серьезной ученой. Она не знала себя. Видела себя такой, как ее видели другие. Теперь она видит себя такой, какая есть.

Они заговорили о браке. Уилл задал вопрос:

– А что скажет твой отец? Даст он теперь согласие?

Маргарет промолчала, изумляясь себе, тому, что теперь готова обмануть отца, хотя раньше не могла и подумать об этом.

Но она стала женщиной, мыслящей понятиями любви. Главное – чтобы в доме было согласие; чтобы она, женщина, скрепляла семью, поддерживала мир и любовь среди тех, кого любит больше жизни. Поэтому она готова ловчить.

Маргарет сказала себе: «Не надо говорить отцу. У него и так много забот. Незачем беспокоить его делами Уилла. К тому же, Уилл может понять, что еще не обрел истины. Как знать, может, он вскоре придет к заключению, что в учении Лютера истины нет. Тогда окажется, что мы спорили впустую. Я не могу терять ни Уилла, ни отца, поэтому они должны любить друг друга. Будем думать о любви сегодня и надеяться, что завтра не придется думать о чем-то другом».

И сказала Уиллу:

– Отец редко бывает дома. Не хочется беспокоить его твоими сомнениями и склонностями. Тем более что люди меняют свои взгляды. Может быть, переменит их он; может быть, ты. Пока что будем держать это в секрете. Будем обсуждать эти дела наедине… и только наедине.

Она улыбнулась, думая, сможет ли склонить Уилла к отцовскому образу мыслей или отца к уилловскому.

И с нежностью подумала: «Они оба упрямы. Оба смелы и никогда не примут того, что не считают истиной».

Но она подождет.

Маргарет открыла для себя любовь и решила, что это ее чувство пока ничто не должно тревожить.