Храм муз

Глава I

Я никогда не принадлежал к тем, кто полагает, что лучше умереть, чем покинуть Рим. Сказать по правде, я много раз бежал оттуда, чтобы спасти свою жизнь. Однако для меня жизнь вдали от Вечного города обычно являет собой своего рода смерть заживо, некое подвешенное состояние где-то в пространстве за Стиксом[1], где все жизненные процессы замерли и остановились, где ощущаешь, что все важные события происходят вдали от тебя. Но из этого правила есть и исключения. Одно из них – Александрия.

Я отлично помню, как впервые увидел этот город, словно это было только вчера, хотя, стоит отметить, на данный момент о том, что со мною было вчера, я вообще ничего не помню. Конечно, когда приближаешься к Александрии со стороны моря, самого города не видно. Сперва перед глазами встает знаменитый Фаросский маяк.

Когда мы были еще в добрых двадцати милях от берега, он был похож на сероватую расплывчатую точку на горизонте. Нужно сказать, мы, как последние идиоты, плыли сюда напрямик, пересекая море: видимо, нашему капитану были чужды советы разумных людей, считавших, что в плавании главное – придерживаться берегов. Но это еще не все, наш идиотизм зашел еще дальше, чем можно себе представить, – мы шли не на торговом судне с широким корпусом, способным выдержать любой шторм в открытом море, а на роскошной боевой галере, отделанной таким количеством краски и золота, которое вполне могло бы утопить корабль поменьше. На носу нашей посудины, прямо над тараном, красовалась парочка бронзовых крокодилов, и казалось, что из их зубастых пастей потоками истекала пена, когда быстро мелькающие в воздухе весла несли нас вперед по волнам.

– А вот и Александрия, – сказал мне шкипер нашего корабля, суровый киприот с обветренным лицом и в римской тоге.

– Быстро мы добрались, – ворчливо заметил мой высокопоставленный родственник, Метелл Кретик. Подобно большинству римлян, мы с ним ненавидели море и вообще все, связанное с морскими путешествиями. Именно поэтому мы и избрали самый опасный из маршрутов в Египет. Так оно вышло быстрее. Нет на свете ничего быстрее римской триремы*[2], идущей на всех веслах, а мы заставляли наших гребцов работать в поте лица с того самого момента, как покинули берега Массалии[3].

Перед этим мы с ним были в Галлии, выполняли скучную и утомительную посольскую миссию с целью убедить кучку недовольных и недружелюбно настроенных галлов не присоединяться к бунтующим гельветам*. Я ненавижу и презираю галлов, так что был крайне рад, когда Кретик получил от Сената* новое поручение и должен был отправиться с посольством в Египет.

На носу нашей галеры имелась очаровательная надстройка, миниатюрная крепостица, она была сооружена впереди мачты, и я забрался туда, на боевую платформу, чтобы лучше все видеть. Через некоторое время пятно на горизонте превратилось в явный столб дыма, а еще немного погодя стала видна и сама башня маяка. С такого большого расстояния не было возможности сравнить ее высоту с чем-либо, так что было трудно поверить, что это одно из семи чудес света.

– Это и есть знаменитый маяк[4]? – Вопрос задал мой раб Гермес. Он влез сюда следом за мной, немного неуверенно. Его еще сильнее, чем меня, донимала морская болезнь, и это вызывало у меня некоторое чувство удовлетворения.

– Говорят, вблизи он производит еще более сильное впечатление, – заверил его я.

Издалека маяк выглядел как высокая и тонкая колонна, ослепительно-белая в ярком полуденном солнечном свете. Когда мы подошли ближе, я разглядел, что тонкая колонна стоит на более толстой, а та – на еще более толстой и мощной. Потом мы увидели и сам остров Фарос, и тут я начал осознавать, насколько он огромен, этот маяк, доминирующий надо всем островом, который сам по себе был достаточно велик, чтобы закрывать собой весь вид на великий город Александрию.

Маяк стоял на восточной оконечности острова, и именно туда мы и направлялись, поскольку намеревались войти в Большую Гавань. За западной оконечностью острова располагается Гавань Эвностос, Гавань Счастливого Возвращения, из которой корабли могут пройти в канал, соединяющий город с Нилом, или могут идти дальше, к озеру Мареотис, что находится южнее. Поэтому Гавань Эвностос – самая удобная гавань для торговых судов. Но мы приплыли сюда с поручением от правительства, поэтому нас должны были принять в Царском Дворце, а тот располагался как раз на берегу Большой Гавани.

Когда мы обогнули восточный конец острова, Гермес задрал голову, чтобы получше рассмотреть маяк. Там, наверху, был виден небольшой павильон или беседка, из которой вылетали клубы дыма и языки пламени, гонимые легким бризом.

– А он и впрямь очень высокий, – должен был признать Гермес.

– Говорят, больше четырехсот футов[5] в высоту, – уверил его я.

Прежние цари из диадохов*, что наследовали Великому Александру, строили огромные здания и сооружения, способные соперничать с постройками времен фараонов. Гигантские, чудовищно огромные гробницы, храмы и статуи этих древних правителей не имели никакого практического применения, они просто впечатляли и подавляли, и в этом-то и заключалось их основное предназначение. Мы, римляне, вполне можем это понять. Это очень важно – производить на народ должное впечатление. Сами мы, конечно же, предпочитаем строить более полезные вещи: дороги, мосты и акведуки к примеру. Но Фаросский маяк был, по крайней мере, весьма полезным сооружением, пусть и слишком высоким.

Когда мы прошли между островом Фарос и мысом Лохиас, перед нами открылся вид на весь город – и это было зрелище, от которого захватывало дух. Александрия располагалась на полосе земли, отделяющей озеро Мареотис от дельты Нила. Великий Александр выбрал это место, чтобы его новая столица была частью эллинского мира, а не старого, битком набитого жрецами Египта. Это было мудрое решение. Весь город был построен из белого камня, и это производило поразительный эффект, словно я смотрел не на что-то реальное, а на модель идеального города. Рим – не самый красивый город, хотя и в нем имеются прекрасные здания. Александрия несравненно прекраснее. И население здесь больше, чем в Риме, но нет той тесноты и скученности. Город здесь вырос не сам по себе, как большинство городов. Он был заранее спланирован, размечен и выстроен как великий город. На этой плоской равнине все высокие здания были отлично видны из гавани, начиная с Серапеума, огромного храма Сераписа в западном квартале, до странного искусственного холма Панеума с храмом бога Пана в восточном конце города.

Самый большой комплекс зданий являл собой царский дворец, который растянулся от Лунных ворот на восток, вдоль серповидного, закругляющегося берега озера и мыса Лохиас. Там был еще и Островной дворец, в самой гавани, царский причал, а также царская гавань, прилегающая к дворцовому комплексу. Птолемеи[6] любили жить стильно и с удобствами.

Я спустился обратно на палубу и послал Гермеса, чтоб он принес мне мою самую лучшую тогу. Моряки чистили на палубе свое оружие, но наша миссия была строго дипломатической, так что мы с Кретиком не стали облачаться в военную форму.

Облаченные в лучшие одежды, окруженные почетной охраной, мы приблизились к причалу, ближайшему к Лунным воротам. Над ними красовалась статуя древнеегипетской богини неба Нут, прелестная, но какая-то чрезмерно вытянутая. Ее ноги упирались на одну сторону ворот, удлиненное тело, выгнутое аркой, нависало над ними, а кончики пальцев лежали на противоположной стороне. Тело было выкрашено в глубокий синий цвет и усыпано звездами, и под этой аркой висел огромный бронзовый сигнальный гонг, выполненный в виде солнечного диска. Мне еще предстояло повсюду в Александрии наблюдать подобные напоминания о древнеегипетских религиозных культах, хотя во всем остальном город был греческим.

Мы устремились к каменному причалу, словно намереваясь его протаранить и утопить. Но в самый последний момент шкипер проорал какую-то команду, весла глубоко погрузились в воду и остались там, подняв облако брызг. Корабль быстро потерял ход и мягко остановился возле каменной стены.

– Я мог бы прицепить розу на кончик тарана, и она не потеряла бы ни единого лепестка, – заявил шкипер с вполне оправданной гордостью, пусть и слегка преувеличивая. Весла тут же убрали, на берег перебросили причальные канаты, трирему притянули и пришвартовали к пирсу. Потом с помощью выносной стрелы тяжелый абордажный мостик был опущен на каменный настил пирса, и наши воины выстроились вдоль его ограждения, блестя на солнце старомодными бронзовыми нагрудниками.

Чтобы нас приветствовать, из города явилась целая делегация – придворные и чиновники в египетских одеждах, а римляне из посольства – в тогах*. Чтобы нас развлечь, египтяне не забыли привести с собой артистов. Тут были и акробаты, и дрессированные обезьяны, и обнаженные танцовщицы, гибкие и вертлявые. Римляне держались более величественно и с большим достоинством, хотя некоторые заметно пошатывались, уже пьяные, несмотря на ранний час.

– Думаю, мне здесь понравится, – сказал я, когда мы спускались по мостику на причал.

– Да уж, в этом сомневаться не приходится, – ухмыльнулся Кретик.

Моя семья в те дни была обо мне невысокого мнения.

Барабаны гремели, трубы завывали, кифары звенели, а мальчики-рабы размахивали курильницами, обволакивая нас клубами благовонного дыма. Кретик выносил все это со стоическим терпением, достойным его ранга, а мне этот балаган ужасно нравился.

– Добро пожаловать в Александрию, благородный сенатор Метелл! – выкрикнул высокий мужчина, одетый в синюю мантию с широкой золотой каймой. Он обращался к Кретику, не ко мне. – Добро пожаловать, Квинт Цецилий Метелл, Завоеватель Крита!

Вообще-то, это была не бог весть какая война, но Сенат проголосовал за присуждение моему родственнику этого почетного титула, и он был даже удостоен триумфа*.

– Я, Поликсен, Третий евнух двора царя Филопатора Филадельфа Неоса Диониса, XI Птолемея, прошу тебя пожаловать в город, где ты можешь чувствовать себя как дома, как в самом городе, так и во дворце, в знак глубокой любви и уважения, а также прекрасных отношений, которые уже давно установились между Римом и Египтом.

Поликсен, равно как и остальные придворные, носил черный, коротко подстриженный египетский парик и был здорово накрашен: глаза были подведены черным, а красные краски подчеркивали его пухлые щеки и губы.

– А что такое Третий евнух? – тихонько спросил меня Гермес. – Неужто у Первого и у Второго по одному яйцу, или как?

Вообще-то, я и сам задавался этим вопросом.

– От имени Сената и народа Рима, – отвечал Кретик, – я уполномочен и имею честь выразить глубокое уважение, которое мы всегда испытывали к царю Птолемею, к благородным людям и народу Египта.

И после этих слов придворные захлопали в ладоши и возбужденно защебетали, прямо как стая дрессированных голубей.

– В таком случае прошу пройти со мною во дворец, где в вашу честь будет устроен пир.

Вот это уже ближе к делу. Не успел я почувствовать под ногами твердую землю, как ко мне вернулся мой отличный аппетит. И под аккомпанемент барабанов и флейт, кифар и цимбал мы проследовали через Лунные ворота. Кое-кто из встречавших нас римлян последовал за нами, и я узнал одного из них. Это был один из моих кузенов, из рода Цецилиев, известный под кличкой Руфус Рыжий – волосы у него действительно были красноватого оттенка. Ко всему прочему, он был еще и левша. При таком сочетании недостатков он не имел никакого будущего в римских политических играх, поэтому его, при любой возможности, отправляли с разными поручениями за границу. Он хлопнул меня ладонью по плечу и дохнул мне в лицо винным перегаром.

– Рад тебя видеть, Деций. Ты снова стал кому-то неудобен в Риме?

– Наш старик решил, что мне сейчас неплохо побыть где-нибудь подальше. Клодий[7], в конечном итоге, добился перевода в плебеи* и теперь хочет избираться трибуном*. Если он этого добьется, это будет означать, что я и в будущем году не смогу вернуться домой. У него в руках будет слишком много власти, и я, к величайшему моему сожалению, буду не в силах ему противостоять.

– Это скверно, – посочувствовал Руфус. – Но теперь ты попал в единственное место в мире, где ты не будешь скучать по Риму.

– Здесь так здорово? – спросил я, обрадованный такой перспективой.

– Невероятно здорово! Круглый год прекрасная погода, любой разврат, распутство, пьянство и обжорство обходятся крайне дешево, все публичные зрелища и прочие представления – высшего класса, включая гонки на колесницах. Веселье и развлечения не прекращаются даже после захода солнца, и, друг мой Деций, тут ты узнаешь, что тебе никто никогда не целовал задницу так, как это умеют делать египтяне. Они тут любого римлянина считают богом.

– Что ж, я постараюсь их не разочаровать, – откликнулся я.

– И улицы здесь чистые. Хотя тебе не придется много ходить пешком, если, конечно, ты сам этого не захочешь.

После этих слов Рыжий махнул рукой, указывая на носилки, дожидавшиеся нас возле Лунных ворот. У меня отвисла челюсть, как у какого-нибудь провинциала, впервые увидевшего Капитолий*.

Я, конечно, и прежде не раз перемещался по городу в носилках. Те, что используются в Риме, обычно тащат двое или четверо рабов: это медленный, но более достойный способ перемещения, во всяком случае, это лучше, чем месить ногами грязь и пробираться через мусорные кучи. Но то, что предстало перед моими глазами, было совсем не похоже на то, с чем мне приходилось сталкиваться ранее. Прежде всего, к александрийским носилкам прилагались, по крайней мере, пятьдесят черных нубийцев. Они держали на плечах шесты, длинные, как корабельные мачты. В каждых носилках имелись сиденья, по меньшей мере для десяти человек. Мы забрались в них по специально приставленным лестницам. Усевшись и устроившись, мы спокойно могли заглянуть в окна второго этажа.

Кресло, в которое меня усадили, было изготовлено из черного дерева, инкрустированного слоновой костью и обитого леопардовыми шкурами. Балдахин, натянутый над головой, прикрывал от солнца, а раб, вооруженный опахалом из перьев, отгонял мух и навевал прохладу. Да, здесь было несравненно лучше, чем в Галлии. К моему облегчению, Кретик и евнухи расположились в соседних носилках. Музыканты выстроились где-то под нами, а танцовщицы и акробаты сновали туда-сюда и резвились под шестами, как-то ухитряясь не попадать под ноги носильщикам. И вот мы, словно идолы богов в священной процессии, тронулись в путь.

Находясь на немалой высоте, я тут же понял, как такие огромные транспортные средства могут передвигаться по городу. Улицы Александрии были широкие и абсолютно прямые – вещь в Риме совершенно немыслимая. Та, по которой мы двигались, пересекала весь город с севера на юг.

– Это улица Сомы[8], – сообщил мне Руфус, доставая из-под кресла кувшин вина. Налил чашу и подал ее мне. – Сома – это гробница Александра. На самом деле она не на этой улице, но довольно близко.

Мы проехали несколько поперечных улиц – все они тоже были прямые, но не такие широкие, как наша. Город был выстроен из белого камня, и все дома, как ни странно, были одной высоты. Как это не похоже на Рим, где состоятельные дома горожан и жалкие хибары вполне могут соседствовать друг с другом и даже располагаться в одном квартале. Позднее я узнал, что все здания в Александрии строились полностью из камня, здесь не было ни деревянных оконных рам, ни деревянных полов. Да, пожар этому городу не грозил.

Тут мы достигли перекрестка и двинулись еще по одной улице. Она была еще шире, чем предыдущая. Здесь носилки повернули на восток, как корабли, меняющие галс. Собравшийся на улицах народ приветствовал нашу маленькую процессию, и кричали, кажется, еще громче, когда им удавалось разглядеть римскую тогу. Но были и исключения. Солдаты, торчавшие, как мне показалось, на каждом углу, смотрели на нас мрачно. Я спросил, отчего это.

– Македонцы, – откликнулся Руфус. – Только не надо их путать с теми вырожденцами, что болтаются при дворе. Это сущие варвары, спустились сюда прямиком со своих гор.

– Но ведь Македония стала римской провинцией еще при Эмилии Павле[9], – заметил я. – Как же получилось, что их армия все еще здесь торчит?

– Это наемники на службе Птолемея. И они не очень любят римлян.

Я протянул Руфусу чашу, чтобы он снова ее наполнил.

– Да им и не за что нас любить, особенно если вспомнить, сколько раз мы их побеждали. Как я слышал, у них опять восстание. Туда направили Антония Гибриду[10].

– Тяжело с ними, – сказал Руфус. – Лучше держаться от них подальше.

Если не считать этих воинов с мрачными физиономиями, остальные горожане были очень веселы и довольны и представляли собой сущий космополитический сброд. Никогда в жизни мне не встречалась такая причудливая смесь разнообразных цветов кожи, волос и глаз, разве что на невольничьих рынках. Преобладали здесь греческие одежды. Эффект сплошной белизны, исходящий от стен домов, несколько смягчался обилием зелени – она была везде: на балконах и в висячих садах на крышах. Повсюду стояли полные цветов вазы, а двери и окна были щедро украшены цветочными венками.

А какое количество храмов, уму непостижимо, они были воздвигнуты такому количеству богов, что не укладывалось в голове – греческим, египетским, и каким-то азиатским идолам. Имелся даже храм Ромула – еще один пример типичного лизоблюдства, в котором египтяне превосходят всех на свете. Но главным божеством Александрии был Серапис[11], бог, придуманный специально для этого города. Его храм – Серапеум – один из самых знаменитых во всем мире. Хотя архитектура здесь по преимуществу греческая, египетские украшения заметны повсюду, и, что вполне естественно, широко и свободно используются их весьма странные египетские иероглифы.

Откуда-то впереди донеслись звуки музыки, еще более громкие, чем от наших сопровождающих. Из боковой улицы вышла некая религиозная процессия, и носилки, в которых сидели придворные, остановились, уступая дорогу толпе, обезумевшей от религиозного рвения. Масса впавших в экстаз и громко молящихся людей заполнила весь широкий проспект. Многие из них были прикрыты всего лишь короткой козьей шкурой, простоволосые, с широко раскрытыми от экстаза глазами, подпрыгивали под грохот тамбуринов. Другим, на первый взгляд, удавалось держать себя в руках. Они были в плащах и накидках из белого полотна, играли на арфах, флейтах и, конечно же, кифарах. Я с интересом рассматривал процессию, поскольку мне еще только предстояло посетить те части света, где еще сохранялись греческие традиции и культура, ведь в Риме вакханалии, празднества в честь бога Вакха, или же, если вам угодно, Диониса, были давно запрещены.

– Опять эти безумцы! – с отвращением прошипел Руфус.

– В Риме их изгнали из города, – сообщил секретарь посольства.

– Это менады[12]? – спросил я. – Странно, что они устраивают свои церемонии в такое время года.

Я также заметил, что многие из них размахивают живыми змеями и что теперь среди них откуда-то появилось много молодых людей с бритыми наголо головами и с таким выражением на лицах, словно их только что хорошенько треснули по башке чем-то тяжелым.

– Ничего подобного и столь респектабельного, – возразил Руфус. – Это последователи Атакса.

– Это что, какой-нибудь местный божок? – осведомился я.

– Нет, это некий новоявленный святой из Малой Азии. В городе полно людей, превозносящих его. Он здесь уже пару лет и приобрел огромное число сторонников. Он творит чудеса, предсказывает будущее, заставляет статуи говорить и вытворяет другие мелкие фокусы. Это еще одно удивительное качество египтян, с которым тебе не раз придется здесь столкнуться, Деций: у них отсутствует какое бы то ни было чувство меры и приличия, когда дело касается религии. Никакого dignitas[13], никакой gravitas[14]; приличные римские ритуалы, церемонии и жертвоприношения им не по вкусу. А нравятся им вот такие, где все участники впадают в жуткий транс.

– Отвратительно, – фыркнул посольский секретарь.

– А им, по-моему, очень даже весело, – заметил я.

В этот момент улицу пересекли огромные носилки, еще более высокие, чем наши. Их тащили обезумевшие молящиеся, и надо сказать, что это крайне негативно сказывалось на их равновесии. На этих носилках возвышался трон, на котором сидел мужчина в невообразимо экстравагантной пурпурной мантии, усыпанной золотыми звездами, и в высоком головном уборе, увенчанном серебряным полумесяцем. Одну его руку обвивала огромная змея, а в другой он держал бич, такой, каким обычно наказывают непокорных рабов. У незнакомца была черная борода, длинный нос и темные глаза, и, на первый взгляд, ничего такого, что могло бы привлечь такое количество обожателей. Он бездумным взглядом смотрел вперед, словно не замечая бушующего вокруг безумия, источником которого, несомненно, был он сам.

– А вот и сам великий человек, – хмыкнул Руфус.

– Это Атакс? – спросил я.

– Он самый.

– Я вот задаюсь вопросом, – сказал я, – почему эта процессия высокопоставленных официальных лиц уступает дорогу какому-то отребью. В Риме таких погнали бы с улицы, натравив и пустив следом молосских овчарок[15].

– Это же Александрия, – пожал плечами Руфус. – Здесь под шкурой греческой культуры прячутся старые жреческие нравы и обычаи. Люди здесь такие же суеверные идолопоклонники, какими они были во времена фараонов.

– Но и в Риме полно всяких религиозных шарлатанов, – заметил я.

– Ты сам поймешь разницу, для этого тебе всего лишь надо пообтесаться при царском дворе, – пообещал мне Руфус.

Когда эта безумная процессия осталась позади, мы продолжили наше торжественное продвижение вперед. Я узнал, что улица, по которой нас сейчас несли, называется Канопской дорогой, и это главная магистраль, пересекающая Александрию с востока на запад. Подобно всем остальным, она была совершенно прямой и вела от ворот Некрополя на западе к Канопским воротам на востоке и далее к городу Канопу, от которого и получила свое название. В Риме редко можно найти улицу, где два человека могут спокойно разойтись, не задев друг друга. А вот на Канопской дороге могли проехать даже двое носилок, таких же здоровенных, как наши, оставляя при этом достаточно места для пешеходов по обеим сторонам.

Здесь существовали строгие правила, регулирующие ширину и размер балконов и террас. Натягивать веревки для сушки белья было строго запрещено. Это было занятно, даже забавно, но для человека, выросшего в Риме и привыкшего, даже приобретшего некоторый вкус к хаосу и беспорядку, вся эта регулярность, правильность и упорядоченность достаточно скоро становились угнетающими.

Я понимаю, что на первый взгляд это отличное решение – распланировать и построить столицу на месте, где никогда не было никакого поселения, устроив ее при этом таким образом, чтобы она в дальнейшем не страдала от бед и пороков, поражающих любой город, который растет и расползается, как Рим. Но я бы ни за что не стал жить в месте, созданном подобно какому-то произведению искусства. Мне кажется, в этом и заключается причина и суть репутации Александрии как города беспутного, безнравственного и мятежного. Человек, принужденный существовать в окружении, которое мог бы создать Платон, просто должен искать хоть какое-то облегчение, какой-то выход своим чисто человеческим потребностям и нуждам, хотя именно их так презирали все эти философы. Пороки и разврат могут быть не единственным выходом из положения, но это решение проблемы, несомненно, привлекательнее всех прочих.

Наша процессия свернула на север и продолжила путь по огромному и широкому тракту, и у меня вот уже в который раз возникло ощущение, что он был проложен специально для таких вот передвижений. Впереди виднелись несколько групп весьма впечатляющих зданий, часть их располагалась внутри укрепленных оборонительных стен. По мере продвижения на север мы миновали первое из этих огромных сооружений – оно располагалось справа от нашего пути.

– Это Мусейон, – пояснил Руфус. – Вообще-то он является частью царского дворца, но расположен вне оборонительной стены.

Весь комплекс производил неизгладимое впечатление, особенно широкая лестница, ведущая в храм Муз, который и дал ему название. Но гораздо важнее, чем храм, были здания, которые его окружали, – здесь многие из величайших ученых мира вели свои исследования, финансируемые и оплачиваемые государством. Они публиковали свои работы и читали лекции – и вся эта работа основывалась лишь на их собственных желаниях. Ничего подобного не было во всем мире. Именно поэтому комплекс и получил название по имени храма. В последующие годы многие другие схожие научные учреждения, созданные по его подобию, стали тоже называться мусейонами, или музеями.

Еще более знаменитой, чем Мусейон, была соединенная с ним огромная Библиотека. Здесь хранились все самые великие книги мира, здесь же с них делали копии, которые затем продавались по всем цивилизованным странам. Позади Мусейона я увидел высокую уступчатую крышу Библиотеки, подавляющую своим величием все окрестные постройки. Я не преминул высказаться насчет ее размеров, но Руфус лишь отмахнулся в ответ, словно это была какая-то безделица.

– Это вообще-то меньшая библиотека. Ее называют библиотека-мать, потому что это первая, изначальная, основанная еще Птолемеем Сотером[16]. А есть и еще более обширная, ее называют библиотека-дочь, она при Серапеуме. Как говорят, в обеих хранится более семисот тысяч рукописей.

Мне это казалось невероятным. Я попытался представить себе, как могут выглядеть эти семь сотен тысяч свитков и табличек. Вообразил себе целый легион[17] воинов и еще одну дополнительную когорту вспомогательных войск. Это будет порядка семи тысяч человек. Я представил себе, как такое огромное количество народу грабит Александрию. Вот они выходят из библиотек, и каждый тащит по сто рукописей. Но все равно это никак не соотносилось с реальностью. В этих подсчетах мне не могло помочь даже вино.

Проехав мимо Мусейона, мы миновали еще одни ворота и оказались в царском дворце. Здесь, как и во всей Александрии, налицо было уже знакомое мне теперь стремление царей из диадохов, что наследовали великому Александру, потомков Птолемея Сотера, превзойти своих предшественников во всем. Даже небольшие строения были размерами с обычный дворец, их сады были величиной с городской парк, их усыпальницы превосходили размерами обычные храмы. Этот дворец был словно еще одним городом внутри самой Александрии.

– Неплохая работа для варваров, – заметил я.

Наши носилки опустили на землю перед ступенями лестницы, ведущей на широкую крытую колоннаду, казавшуюся бесконечной, – она шла вдоль всей боковой части этого циклопического здания. Наверху уже появилась толпа дворцовых служителей. В середине этой толпы шел тучный мужчина с приятным лицом, которого я знал по его визитам в Рим, – Птолемей Флейтист. Он начал спускаться по лестнице в тот самый момент, когда Кретик вылез из своих носилок и спустился на землю. Птолемей отлично знал, что ему не следует ждать гостя наверху. Римское официальное лицо поднимается по лестнице, чтобы встретиться с кем-то, только в том случае, когда встречающий – это римское официальное лицо более высокого ранга.

– Старина Птолемей стал еще толще, – заметил я.

– И еще беднее, кстати, – усмехнулся Руфус, пока мы неуверенно продвигались вперед по украшенному мозаикой тротуару.

Тот факт, что царь самой богатой страны мира является одновременно самым выдающимся попрошайкой, всегда был для нас, римлян, постоянным поводом для веселья и насмешек и издевательств.

Птолемеи за предыдущие годы так отлично потрудились, уничтожая друг друга, что чуть не погубили династию, а остальное доделала разъяренная александрийская толпа. И в конечном итоге, чтобы занять опустевший трон, нашли только одного царского бастарда, Филопатора Фидалельфа Неоса Диониса, который, говоря по правде, был всего лишь флейтистом. В течение более чем целого столетия Рим выступал для Египта в роли властного посредника во всех политических делах, и Птолемей обратился к римским властям с просьбой оказать ему поддержку. И Рим пошел ему навстречу. Мой город всегда стремится скорее поддержать слабого царя, нежели иметь дело с сильным.

Оказавшись лицом к лицу, Птолемей и Кретик обнялись. При этом мой родственник скривился – ему не понравились ароматы, исходящие от Флейтиста. По крайней мере, правитель Александрии не облачился в египетские одежды, которые так любили его придворные. Одежда на нем была греческая, а то, что осталось от его волос, было убрано и причесано точно так же, как это делают афинские граждане. Надо сказать, он весьма обильно пользовался косметикой, чтобы скрыть следы пороков и беспощадного времени.

Когда Кретик и царь удалились в сторону зала, где должен был происходить торжественный прием, мы с Руфусом и несколькими другими улизнули в римское посольство, где должны были остановиться. Посольство занимало одно из крыльев дворца, и к нему примыкали жилые помещения, банкетные залы, бани, гимнасий, сады и пруды, а обслуживала его целая толпа рабов, такая огромная, что вполне могла бы составить штат самой крупной плантации в Италии.

Я обнаружил, что отведенное мне помещение оказалось намного просторнее, нежели мой дом в Риме, и в мое личное распоряжение выделено двадцать рабов для всевозможных услуг.

– Двадцать?! – протестующе переспросил я, когда мне представили этот штат. – У меня уже есть Гермес, и даже этому несчастному уроду частенько совершенно нечего делать!

– Нет, не смей отказываться, возьми их всех, Деций, – продолжал настаивать Руфус. – Сам ведь знаешь, что собой представляют рабы: они всегда найдут, чем заняться. Помещение тебя устраивает?

Я еще раз осмотрел роскошные апартаменты.

– В последний раз я видел нечто подобное, когда посетил новый городской дом Лукулла[18].

– Это уж получше, чем оставаться младшим чиновником в Риме, ага? – удовлетворенно кивнул Руфус.

Было понятно, что сам он уже нашел для себя лучший из возможных постов в своей карьере, которая, кажется, зашла в тупик.

Мы вышли в небольшой внутренний дворик с намерением попробовать кое-какие выдержанные местные вина и обменяться последними политическими новостями. Здесь, под пальмами, было удивительно прохладно. В листве прыгали и играли ручные обезьяны. В бассейне с мраморными бортиками плавали жирные карпы, напрашиваясь на кормежку, они то и дело разевали рты, похожие на клювы птенцов.

– Ты останавливался в Риме по пути сюда? – спросил меня посольский секретарь.

– Нет, мы плыли через Сицилию и Крит. Так что твои новости с Капитолия скорее всего более свежие, чем мои.

– А что насчет Галлии? – спросил Руфус.

– Беда. Гельветы, похоже, настроены воинственно. Им надоело римское присутствие, и они галдят о том, чтобы забрать у нас Провинцию[19].

– Мы не можем им это позволить! – воскликнул кто-то. – Это же наша единственная сухопутная дорога в Иберию!

– Именно это мы и пытались предотвратить, – сказал я. – Мы посетили некоторых племенных вождей и напомнили им о нашей старинной дружбе и союзе, а также кое-кого подкупили.

– Как ты думаешь, они будут соблюдать мир? – спросил Руфус.

– Ну, с этими галлами никогда нельзя знать точно… – ответил я. – Они люди эмоциональные, вспыхивают от любой искры и любят подраться. Их может понести в любую сторону. Когда мы оттуда уезжали, они по большей части были спокойны и довольны, но завтра может вдруг объявиться какой-нибудь заводила, произнесет гневную речь, обвиняя их в том, что они стали бабами и принимают римское господство, и на следующий день вся Галлия восстанет, просто чтобы доказать, что они мужики.

– Ну, мы их не раз били прежде, – заметил секретарь, проживавший на безопасном расстоянии от Галлии.

– Но и они несколько раз нас били, – напомнил я ему. – Если поднимает мятеж одно или два племени, это не опасно. Но если все галльские племена вдруг решат наброситься на нас, я не вижу способа, как нам с этим справиться. Они превосходят нас численностью, на одного римлянина их приходится по полсотни, к тому же они на родной земле.

– Нам нужен новый Марий[20] – сказал кто-то. – Уж он-то знал, как обращаться с галлами и германцами.

– Он и с римлянами умел управляться, – мрачно добавил я. – В основном вырезая их.

– Только тех, кто имел ранг сенатора, – пропищал несносный маленький секретарь. – Но вы-то, Метеллы, всегда были сторонниками Суллы[21], не так ли?

– Не обращай на него внимания, – небрежно бросил Руфус. – Он сын вольноотпущенника, а это стадо простолюдинов всегда поддерживало Мария, все как один. А если серьезно, когда они собираются заменить проконсула Трансальпийской Галлии?

– Новым проконсулом будет кто-то из консулов* будущего года, – ответил я. – Это означает, что на этом посту, несомненно, окажется какой-нибудь милый и любезный болван – и как раз тогда, когда галлы, в конце концов, все же поднимутся и начнут вырезать всех подряд римских граждан, до кого только у них дотянутся руки.

Если бы я знал тогда, что в это время происходит в Риме, я был бы еще более встревожен. В Галлии мы оказались лицом к лицу с чем-то гораздо более серьезным, чем просто военная катастрофа. Но я пребывал в этот момент в блаженном неведении, как, впрочем, и весь Рим.

– А теперь как обстоят дела в Египте? – спросил я. – Здесь, видимо, тоже возникли какие-то проблемы, иначе Сенат не направил бы сюда Кретика прямо из Галлии.

– Ситуация здесь – сплошной хаос и разброд, как обычно, – ответил Руфус. – Птолемей – последний еще живой мужской представитель династии. Вопрос о престолонаследии становится все более актуальным, потому что царь скоро допьется до смерти, а нам нужен наследник, чтобы его поддержать, иначе начнется настоящая гражданская война, и, в итоге, именно нам придется с ней разбираться, а на это потребуется немало лет и немало легионов.

– А кто претенденты на трон?

– Только один, ребенок, родившийся несколько месяцев назад, да к тому же весьма болезненный, – ответил секретарь.

– Попробую догадаться. Звать его будут Птолемей, не так ли? Единственное иное имя могло бы быть только Александр.

– Как ты догадался? – удивился Руфус. – Да, еще один маленький Птолемей, и ему еще так долго до совершеннолетия.

– А его дочери? – спросил я. Женщины этой династии обычно были более умными, властными и жесткими, нежели мужчины.

– Их три, – ответил Руфус. – Беренике около двадцати, она любимица царя. Потом идет маленькая Клеопатра, но ей не больше десяти, и Арсиноя, которой восемь или около того.

– Значит, в этом поколении ни единой Селены? – Это было еще одно имя, которое Птолемеи давали своим дочерям.

– Была одна, но умерла, – пояснил Руфус. – Стало быть, если больше дочерей не родится, Клеопатра, видимо, будет той, на ком женится маленький Птолемей, если до этого доживет. При дворе уже образовалась партия, которая поддерживает ее и этот проект. Птолемеи уже очень давно берегут эту добрую египетскую традицию – заключать брак с собственными сестрами.

– С другой стороны, – встрял секретарь, – если царь вскоре протянет ноги, Береника, скорее всего, выйдет замуж за этого младенца и станет править как регентша.

– Разве это такая уж плохая идея? – осведомился я. – В общем и целом все эти Береники и Клеопатры всегда оказывались весьма способными правительницами, при том что мужчины по большей части были просто клоуны при власти.

– Но не эта. Она безмозглая пустышка, – заявил Руфус. – Увлекается всеми этими жуткими и отвратительными новыми или хорошо забытыми старыми религиозными верованиями, что приходят из других стран. В прошлом году это был древний культ вавилонских богов, он вдруг вновь возник из небытия, и она радостно предалась всем этим азиатским ужасам с отрезанными головами орлов, как будто ее собственные египетские боги недостаточно отвратительны. Кажется, теперь она от него отстала, но даже если и так, то наверняка нашла себе что-нибудь новенькое, еще похуже.

При царских дворах всегда такое происходит, но это было уж слишком мрачно.

– А кто поддерживает Беренику?

– Большая часть придворных евнухов, – с готовностью ответил Руфус. – Сатрапы разных номов[22] разделились, и некоторые из них с удовольствием вообще покончили бы с Птолемеями. Вдали от Александрии они превратились в маленьких царьков со своими собственными армиями и всем прочим.

– Значит, нам нужно найти кого-то, чтобы его поддержать, чтобы Сенат проголосовал за это, после чего у нас будет законное основание и право, если придется вмешаться от имени избранного наследника, не так ли? – подытожил я и вздохнул: – Почему бы нам просто не захватить эту страну? Нормальный, разумный римский губернатор пошел бы ей только на пользу.

Вечером состоялся грандиозный банкет, главным блюдом на котором выступал гиппопотам, зажаренный целиком. Я поделился своими соображениями с Кретиком, который немного вправил мне мозги на этот счет.

– Захватить себе Египет? – переспросил он. – Мы могли бы это проделать в любой момент за последнюю сотню лет, но у нас были очень веские причины этого не делать.

– Не понимаю, – настаивал я на своем. – Когда это мы отказывались от удобной оказии, чтобы кого-то ограбить или присоединить очередную новую территорию?

– Ты не продумал всю ситуацию до конца, – возразил Кретик.

Тут раб-прислужник плеснул мне половник супа из слонового уха в тяжеленную миску из чистого золота на хрустальной подставке, вырезанной в виде пьяного Геркулеса. Я сунул в это месиво ложку из слоновой кости и попробовал суп. Что ни говори, по моему мнению, нет в мире ничего лучше куриного бульона.

– Египет – это больше чем военная добыча или территория, – принялся терпеливо объяснять Кретик. – Это богатейшая, самая плодородная страна мира. Птолемеи во все времена только беднели и просили милостыню, потому что скверно, просто отвратительно управляли. Они спускали все свои огромные доходы на роскошь и разврат или на проекты, которые должны были добавить им престижа, но не процветания или могущества стране.

Птолемей-Флейтист уже тихонько похрапывал, сидя рядом с Кретиком, так что возразить моему оппоненту было некому.

– Так тем более, еще больше поводов для полной реорганизации управления в римском стиле, – заявил я.

– И кому бы ты доверил подобную задачу? – спросил Кретик. – Позволь тебе напомнить, что полководец, который завоюет Египет, сразу же превратится в самого богатого человека в мире. Ты можешь себе представить, какая борьба развернется между нашими военными, если Сенат помашет у них перед носом подобным призом?

– Так. Теперь, кажется, понимаю.

– И это еще не все. Объем производства зерна в Египте настолько огромен, что превышает все другие страны на величину столь невероятную, что и представить нельзя. Но это легко объяснить. Нил каждый год, после своего разлива, крайне любезно оставляет на берегах плодородный ил, а здешние крестьяне работают гораздо более продуктивно, чем наши рабы. Здесь почти все время снимают по два урожая в год, а иногда даже и по три. Когда у нас бывают неурожайные, голодные годы, Египет может прокормить всю нашу империю, всего лишь немного уменьшив продуктовые выдачи.

– Стало быть, римский губернатор Египта может запросто удушить империю?

– И будет в состоянии установить здесь собственную власть как независимый правитель, имея в своем распоряжении достаточно средств, чтобы нанять себе армию любого размера, какая ему только потребуется. Тебе хотелось бы видеть, например, Помпея[23] в столь могущественном положении? Или Красса[24]?

– Да, теперь понимаю. Значит, наша политика заключается в том, чтобы все время поддерживать очередного выродка и слабака, носящего корону Египта?

– Именно так. И мы всегда им помогаем – займами, военной силой, советами. Ну, не то, конечно, чтобы они с радостью принимали эти наши советы. Гай Рабирий предпринимает здесь просто героические усилия, чтобы решить финансовые проблемы Птолемея, но пройдут годы, прежде чем он добьется хоть какого-то прогресса. – Рабирий был известным римским банкиром, который ссужал Птолемея огромными денежными суммами, а тот в ответ назначил его египетским министром финансов.

– Ну и кого мы поддерживаем на этот раз? – спросил я.

– Надо полагать, это будет младенец, – ответил Кретик, еще больше понизив голос. – Только не надо пока что об этом распространяться. – Тут он одарил меня заговорщической улыбочкой. – Все другие партии будут нас всячески обхаживать и ублажать, пока считают, что у них есть шанс добиться расположения Рима.

– Дочери Птолемея при этом не в счет? – спросил я. Мне еще предстояло познакомиться с этими юными дамами. В это время года они находились в загородных поместьях.

– Сенат никогда не становился на сторону женщин-правительниц, а этих к тому же окружает слишком много откровенных хищников – родственников и придворных. Надо полагать, этому выродку придется жениться на одной из них, но лишь для того, чтобы успокоить своих египетских подданных. А что до мнения Сената, так он может жениться хоть на одном из их священных крокодилов.

– Ну, раз это все уже решено, – протянул я, – то чем мы тут будем заниматься?

– Тем, чем здесь занимаются все римляне, – ответил мой брат. – Будем развлекаться.