Хранилище ужасных слов

Здесь: Десять

Было пятнадцать минут четвертого утра. Марга, Диего и Педро пошли немного отдохнуть, чтобы вернуться попозже. Ана и Мигель сидели у постели Тальи и теперь — проговорив несколько часов об аварии, о том, что могла делать их дочь в трамвае, что они сами будут делать, если она в течение ближайших часов не очнется, о советах медсестры, — молчали, не отводя глаз от бледного лица девочки.

— Ты не думаешь, что она могла сделать это добровольно? — спросила Ана тихо, как всегда говорят у постели больного.

— Добровольно? Ты полагаешь, можно впасть в кому по собственному желанию?

— Я не то имею в виду. Я хочу сказать, а вдруг… не знаю, как объяснить… вдруг это своего рода бегство от реальности. Она лучше будет спать и не просыпаться, чем видеть то, что происходит. Ей ведь всего двенадцать, Мигель.

— Я прекрасно знаю, сколько лет моей дочери.

— Нашей дочери.

Опять повисло молчание, которое опять нарушила Ана:

— Я читала о людях, впадавших в кому, когда у них в жизни происходило что-то ужасное.

— Наша дочь, — Мигель сделал ударение на слове «наша», — получила сильный удар по голове, понимаешь? Это не имеет никакого отношения к киноисториям о детях, которые становятся аутистами или кем-то там еще. У ее состояния чисто физическая или механическая причина, называй как хочешь. К тому же ничего особенно ужасного с Тальей не произошло. Ее родители разошлись, вот и все. Подобное случается со многими детьми ее возраста. У нее перелом черепа, и после соответствующего лечения она очнется.

— Врач в этом уверен?

Мигель решил было сказать, что, по словам врача, это вопрос нескольких дней, но по обыкновению сказал жене правду:

— Он ни в чем не уверен и не представляет, какие процессы протекают сейчас в ее организме. Но от Тере я знаю, что завтра приедет заведующий отделением и осмотрит ее. Может быть, он лучше разберется.

— Это случилось по нашей вине, — Ана начала всхлипывать.

— Скорее по твоей. Если бы ты была дома, Талья ни на каком трамвае никуда не поехала бы.

Мигель был измучен и зол, ему нужно было выплеснуть на кого-то скопившееся раздражение, а рядом оказалась только жена.

— Если бы ты пришла домой или заставила Диего быть там, когда Талья вернется из школы…

Они говорили все громче, и наконец их голоса донеслись до комнаты медсестер, где Тере с коллегой пили кофе.

— Пойду скажу, если хотят ругаться, пусть идут на парковку, — вторая медсестра встала из-за стола. — Тут есть пациенты, которым нужна полная тишина.

Тере придержала ее за руку:

— Подожди немножко. Естественно, они сейчас не в себе и способны только обвинять друг друга. Не думаю, что это продлится долго.

— А я не думаю, что они ссорятся впервые в жизни. Слышишь, как ругаются? Это наверняка началось не сегодня, а давным-давно.

— Ну ладно, я сама схожу, меня они уже знают.

Тере вышла в освещенный пустынный коридор и, нарочно громко шаркая подошвами, направилась к палате. Не успела она подойти к двери, как ссора прекратилась.

— Не хотите ли по чашечке кофе? — Тере постаралась, чтобы ее голос звучал бодро и весело.

Там: Семь

Талья открыла глаза в надежде увидеть и услышать сменяющие друг друга цвета и звуки и поэтому в первый момент не поняла, где она, — над ней на ярко-синем небе вырисовывались темные силуэты нежных листьев плакучей ивы. Она села и поняла, что лежит на усеянной маргаритками траве около пруда с утками в парке неподалеку от школы.

Она потерла глаза, полагая, что парк исчезнет, но он оставался на месте, совершенно реальный, будто и не побывала она в другом мире, где начала учиться вкладывать в слова именно тот смысл, который хотела и должна была вложить.

Ну не приснилось же ей все это! Она же была там, беседовала со светящимися провожатыми, видела свои слова, хорошие и ужасные, плавающие драгоценными песчинками во флаконах в ожидании собственного исчезновения. Она уже поняла, что словом можно пользоваться, как ножом, а можно превратить его в цветок.

Талья встала, испытав острое наслаждение оттого, что тело перестало быть невесомым, и по-кошачьи потянулась. Ей показалось, она выросла, как бывает после нескольких дней, проведенных в постели с гриппом. Земля вроде бы стала немного дальше, брюки доходили только до лодыжек. «Вот здорово! — подумала она. — Я выросла, пока спала».

Она огляделась и вдруг ощутила забытое чувство — страх, абсолютный, неумолимый, парализующий.

Вокруг не было ни души: ни стариков на скамейках, ни детей на качелях, ни мам с колясками. Пропали голуби, певчие птицы, утки и даже оба лебедя. Окрестности затопило гнетущее молчание, будто исчез весь мир, кроме окружавших ее цветов и деревьев.

Талья с тревогой взглянула туда, где находился ближайший вход в парк — большие железные ворота, которые запирали только по ночам, — но увидела лишь густые заросли, украшенные розовой и белой россыпью шиповника. «Где я? — Паника неуклонно нарастала. — Где мои светящиеся проводники? Зачем меня сюда прислали?»

Она обогнула пруд в поисках другого входа, со стороны реки. «Если он открыт… если он вообще там есть, — мысленно поправила она себя, — то совсем рядом моя школа, можно посмотреть, есть ли на улице люди. Но если бы они там были, сюда доносились бы какие-нибудь звуки, шум машин и все такое…» И хотя в этом не было никакой необходимости, она бросилась бежать — только чтобы услышать собственное шумное дыхание и скрип шагов по гравию.

И вдруг, споткнувшись о чьи-то ноги, чуть не растянулась, но успела схватиться за дерево и удержалась, а когда обернулась, увидела Пабло. У него были сонные глаза и по обыкновению недовольная мина.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Талья, немного переведя дыхание.

— Не знаю. Наверное, спал. Где мы?

— Вроде бы в парке Конституции, только почему-то тут больше никого нет.

— Вот видишь! — Пабло с трудом сдерживал ярость, он вообще легко впадал в это состояние. Видишь, что все это ложь? Что нас обманывают, только чтобы мы не вышли отсюда?

— Откуда?

Талья не совсем понимала, о чем речь.

Пабло поманил ее и приложил палец к губам — Талья присела рядом с ним на корточки.

— Я долго размышлял и наконец сообразил, — прошептал он. — Это ад.

От смеха Талья повалилась на траву.

— Смейся, смейся, соплячка глупая. Много ты понимаешь! А мне теперь все ясно. Мы совершили нечто нехорошее — или считали, что совершили, — и нас наказывают.

— Но как же это может быть ад, — Талья перестала хохотать, однако, несмотря на рассерженное лицо Пабло, продолжала улыбаться, — если здесь так красиво и ничего плохого нам не делают?

— Меня, например, долго держали взаперти, показывали всякое из моей прошлой жизни, на что мне не хотелось смотреть, заставляли слушать то, что не хотелось слышать, вспоминать всякие ужасные вещи, о которых я давно забыл. Теперь вот не дают уйти…

— Ты хочешь уйти? — Талья была действительно удивлена. — Почему?

— По кочану! Как можно быть такой идиоткой? Естественно, я хочу уйти, вернуться домой, к своим друзьям, к нормальной жизни.

— И к Хайме?

— Нет, даже фотографию его не желаю видеть. Я тут по его вине.

— Значит, ничему ты не научился.

Пабло пренебрежительно фыркнул, вскочил и начал Сердито отряхивать джинсы, хотя к ним не прилипло ни единой травинки.

— И все-таки это ад, — пробурчал он себе под нос. — Вот сейчас ты, уж на что несмышленая, а сказала то же самое, что говорила мама в детстве, да и отец твердит до сих пор, стоит нам повстречаться… Даже этот дурак Хайме говорил нечто подобное. «Ты так ничему и не научился», старая песня, всю жизнь ее слышу.

— Знаешь, Пабло, — Талья старалась быть спокойной и убедительной, — мы не можем находиться в аду по многим причинам, но прежде всего потому, что мы не умерли, — это же так просто.

У Пабло в глазах заплясали безумные огоньки, а на губах появилась победоносная улыбка.

— Наконец-то ты поняла, бедняжка. Именно что умерли.

Здесь: Одиннадцать

Доктор Герреро двумя пальцами держал правый глаз Тальи приоткрытым и рассматривал его с помощью какого-то блестящего серебристого инструмента. Ана и Мигель, с серыми от усталости и переживаний лицами, наблюдали за ним от двери, пытаясь по жестам предугадать результат обследования.

Врач погладил девочку по щеке, затем внимательно прочитал выписку и молча перевел взгляд на стену.

— Как она? — наконец осмелился спросить Мигель.

Доктор посмотрел на родителей. За толстыми стеклами очков его орехового цвета глаза казались очень большими.

— Состояние стабильное.

— Но что это значит? — настаивал Мигель, не замечая укоризненного взгляда жены.

— Стабильное значит хорошее, — ответила вместо врача Ана.

Мигель резко повернулся к ней и непроизвольно дернул рукой, словно собирался дать пощечину.

— Я прекрасно знаю, что значит «стабильное», не такой я невежа, как ты представляешь. Но это не значит «хорошее», достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, что это не так. Это значит, ей не хуже, чем вчера. А еще это значит, что пока ничего не понятно или просто нам не хотят ничего говорить.

Заметив, что Ана уже готова вступить с мужем в спор, доктор Герреро с трудом сдержал улыбку:

— Вы правы, сеньор Кастро. Это классический ответ для тех, кому не нравится формулировка «всё в руках Господа». В таком состоянии мы можем поддерживать ее сколь угодно долго, надеясь, что она очнется. Чего мы не можем, так это поспособствовать тому, чтобы она очнулась. Если это вас хоть сколько-нибудь утешит, то за исключением комы и нашего бессилия помочь ей из нее выйти, все остальное у вашей дочери хорошо. Раны поверхностные, и, будь она в сознании, сейчас ушла бы с вами домой.

Он пригладил седые, но мягкие, как у младенца, волосы, которые постоянно разлетались, и поднял обе руки в смиренном жесте.

— Доктор, вы думаете, есть надежда? — спросила Ана.

— Несомненно, и вполне реальная. Требуются лишь любовь и терпение. Вы ведь ее любите, верно?

Похоже, вопрос их задел, и врач поспешил добавить:

— Насколько я понимаю, речь не идет о нежеланном, брошенном ребенке, с которым плохо обращаются, так?

— Как вы только осмелились подумать… — Мигель сжал кулаки и покраснел от злости.

— Не обижайтесь, сеньор Кастро. Мне это нужно знать из медицинских соображений. В данном случае психическое состояние ребенка имеет очень большое значение.

— Дети — это лучшее, что у нас есть, — сказала Ана, и глаза ее заблестели от слез. — Самое важное в жизни.

— Значит, будем надеяться. Я попозже еще загляну. Да, вы не возражаете, если мы поместим сюда парня, тоже пострадавшего в той аварии и тоже находящегося в коме? У нас довольно тесно, к тому же его родственники пока не объявились, и ему будет полезно находиться в помещении, где звучат людские голоса. Талье его присутствие ничуть не помешает. Правда, некоторым не нравится, когда мужчина и женщина находятся в одной палате, но они еще так молоды, и оба в коме… Если вы не против…

Ана и Мигель согласились, и доктор попрощался до вечера.

— Совсем мальчишка, и некому о нем позаботиться, — с сочувствием произнесла Ана.

— Это правда? — Мигель заглянул жене в глаза. — Что дети — самое важное в нашей жизни?

— Конечно.

— А наши ссоры по поводу твоих амбиций, моей работы, твоей свободы и всего прочего…

— Это тоже важно, — сказала она, поджав губы.

— Знаешь, а мне сейчас на все это наплевать. Если бы кто-то вернул мне Талью такой, какой она была два дня назад, я бы предложил ему и свое место в банке, и карьеру, и зарплату, чего бы он ни пожелал. А ты разве нет? Не отказалась бы от диссертации, от своих друзей-поэтов, от конкурса в университете?

Ана кусала губы, и горло у нее дергалось, словно там что-то застряло.

— Хватит, Мигель. Я бы все отдала, если бы Талья снова сказала, что любит меня, — только и смогла она произнести и разрыдалась.

Очнулись они плачущими в объятиях друг друга.

Там: Восемь

В парке ничего не изменилось. Солнце будто застыло в зените, а вместе с ним и тени деревьев. Ребята обошли все известные Талье выходы, но вместо ворот и калиток обнаружили лишь живые изгороди, розовые кусты и огромные каштаны, терявшиеся вдали, словно парк был бесконечен.

Спустя какое-то время — неизвестно какое, поскольку часы у обоих остановились, — они решили вернуться к пруду и там на травке подождать, не случится ли чего.

— Похоже на ожидание устного экзамена по предмету, о котором не имеешь ни малейшего представления, — сказал Пабло. — Знаешь, что провалишься, и в то же время ждешь не дождешься, когда вызовут, — только бы побыстрее отстреляться.

Талья оторвала взгляд от венка из маргариток, который взялась плести от нечего делать.

— Я тоже ничего не понимаю. Там я училась и была счастлива и вдруг оказалась здесь и маюсь от скуки.

— Ты училась?

Она рассеянно кивнула и снова принялась за венок.

— Чему?

— Это трудно объяснить. Мой проводник сказал, что слова несовершенны, и был прав. Мы многое не умеем выразить, не находим нужных слов и вместо них произносим другие. А еще очень важны тон и интонация, с которой ты говоришь, то, как ты смотришь, как двигаешь руками… Слова, причинившие боль, запоминаются лучше всего.

— Это все религиозный вздор, — презрительно обронил Пабло.

— Просто ты меня не понимаешь и потому злишься. Ты ведь старше и должен был бы понимать, а не выходит.

Тут Талья с удивлением обнаружила, что ей стали ясны ранее непонятные вещи и ее отношение к ним изменилось в лучшую сторону.

— Тоже мне, знаток! Считаешь себя умной не по годам, вот и выпендриваешься.

Талья улыбнулась.

— Чего улыбаешься? Издеваешься, да? — с обидой спросил Пабло.

— Ты пользуешься словами как ножом. Разве плохо, что ты здесь со мной, а не один?

— Лучше бы я был один, чем с такой самоуверенной малявкой, а еще лучше с каким-нибудь взрослым разумным человеком.

Талья не ответила и сосредоточилась на венке. Она чувствовала себя спокойной и умиротворенной, как бывало, когда родители, уходя по делам, оставляли ее в приятном для нее месте, и она не сомневалась, что, освободившись, мама и папа непременно за ней придут.

— Ты похожа на пугало, — заговорил Пабло, когда ему надоело смотреть, как Талья вплетает в венок цветок за цветком. — У тебя лодыжки торчат и футболка мала.

— Просто я выросла.

— Да ты что! Никто не растет так вдруг. Если бы ты выросла, у меня борода доходила бы до груди.

Талья взглянула на него.

— И правда, ты совсем не изменился.

Неожиданно солнечный свет будто выключили, и парк исчез.

Здесь: Двенадцать

Хайме и Йоланда сидели в кафе в центре города, ожидая начала сеанса в кино, когда девушка увидела в большом зеркале на стене отражение телеэкрана, а на нем — лицо Пабло. Она быстро повернулась, но телевизор находился в углу, звук был приглушен, и она не расслышала, что говорили об их приятеле.

— Хайме, смотри, быстрее. Это Пабло.

Однако Хайме не успел его увидеть, так как на экране уже появилось изображение аварии: искореженные самосвал и трамвай или автобус, точно определить было сложно.

— Вы не знаете, что случилось? — спросил Хайме у бармена, который, расставляя по местам чистые стаканы, время от времени бросал взгляд на телевизор.

— Вчера в районе Эль Ремедио произошла авария, и теперь ищут кого-нибудь, кто знает этого парня.

— Почему? — спросила Йоланда, не признаваясь, что они знакомы. А вдруг речь идет о бомбе или каком-то другом теракте — хотя Пабло не был связан ни с политической, ни с незаконной деятельностью.

— Потому что он в коме, а документов при нем нет, и они не могут связаться с его семьей. Мне так кажется, судя по виду, он иностранный турист, вот никто его и не хватился.

— Вы слышали, где он? — спросил Хайме, поспешно вынимая карточку, чтобы расплатиться.

— В Провинциальной больнице. А что, вы его знаете?

— Мы вместе снимаем квартиру, и у него идиотская привычка ходить без документов.

— Сожалею, ребята, — сказал бармен, и когда они уже были в дверях, добавил: — Удачи!

Они побежали к ближайшей стоянке такси, но там не оказалось ни одной машины. Хайме вытащил записную книжку проверить, есть ли у него телефоны родителей Пабло, чтобы не пришлось сначала заезжать к Йоланде. Вчера он так быстро покидал квартиру, что побросал все не глядя в чемодан и сумки, и найти там нужную информацию было бы непросто, но, к счастью, в книжке оказались и имена, и адреса, и телефоны.

— Не представляю, что такой сноб, как Пабло, делал в этом районе, — сказал Хайме, когда они уже ехали на такси в больницу.

— Отправился к одной из своих многочисленных подружек.

— В Эль Ремедио? Ну уж нет, Пабло достоин лучшего.

— Ты и правда слишком наивный, Хайме. Он вчера выставил тебя из дома, а ты сегодня готов в лепешку расшибиться, чтобы его повидать, — сказала Йоланда, беря Хайме за руку.

— Но он по-прежнему мой друг.

— Вот этого я и не понимаю. Да он обращался с тобой, как с половой тряпкой.

— Это не его вина. В детстве он настрадался и привык думать в первую очередь о себе.

— Только о себе. Если твои родители разошлись, это еще не значит, что нужно на всю жизнь остаться свиньей. Мои родители тоже развелись вскоре после моего рождения, но я ведь не такая.

— Возможно, он пошел в отца.

— У тебя для него всегда найдется оправдание.

— Но ты ведь тоже его любила и не делай вид, будто он ничего для тебя не значил.

— Я его любила, пока не поняла, что сердце у него вот такусенькое, — Йоланда показала маленький кусочек ногтя, — и в нем нет места ни для кого.

— Но меня он любит.

— Нужен ты ему, как рыбе зонтик. Не обманывай себя.

Такси остановилось у входа, и они замолчали. Йоланда еще никогда не видела Хайме таким напряженным и взволнованным, а они были знакомы уже почти год. Медсестра у стойки информации сказала, куда пройти, и по телефону предупредила в отделении, что какая-то пара пришла навестить того молодого человека в коме.

В маленькой комнате ожидания они увидели еще одну пару, очевидно, мужа и жену, и двух ребят примерно их возраста, которые разговаривали с седым врачом.

— Как хорошо! — воскликнул врач, заметив их. — Наконец появился кто-то из его знакомых. Загляните к нему, а я вам потом все объясню.

Йоланда хотела сказать Хайме, чтобы тот шел один, но представила, как останется здесь с незнакомыми людьми, с которыми непонятно о чем говорить, и передумала. Они застыли в дверях, глядя на две кровати, пока врач знаками не велел им подойти.

— Эй, старик! — воскликнул Хайме, будто его друг был в полном порядке и мог ему ответить. — Ну ты и выдал!

Пол-лица Пабло скрывала повязка, в руку была воткнута игла, соединенная с капельницей, из носа торчала трубка, из-под простыни — еще одна, идущая к мешочку для сбора мочи, прикрепленному к пружинной сетке.

— Давай, Пабло, открывай глаза! Ты что, не хочешь поздороваться с друзьями?

Врач улыбнулся Хайме, показывая, что тот делает все правильно.

— Знаешь, я придумал, где поселиться, не беспокойся. Если ты и дальше собираешься валяться здесь и молчать как пень, я вернусь в квартиру и займу твою комнату — она побольше, да и вид получше.

Йоланда закрыла лицо руками и пошатываясь вышла из палаты. Хайме будто с трупом беседует, а на другой кровати лежит девочка, не старше ее племянницы Пили, и тоже как мертвая. Наверное, это дочь тех людей, которых они видели.

Когда Йоланда ушла, врач тронул Хайме за руку и жестом попросил выйти с ним в коридор.

— Видишь, старик, меня уводят, но когда разрешат, я снова приду, вдруг тебе что-нибудь понадобится.

В коридоре Хайме с закрытыми глазами привалился к стене, зажав рот руками.

— Что с ним? — прошептал он, когда смог говорить.

— Он в глубокой коме.

— Что можно сделать?

— Именно то, что сделали вы: по-дружески с ним разговаривать, ждать и надеяться. У вас есть какие-нибудь сведения о его семье?

— Я его семья.

— Вы братья? — Взгляд врача выражал недоверие, слишком уж непохожи: Хайме низенький и коренастый, Пабло высокий и скорее худой, Хайме брюнет, Пабло блондин.

— Нет, он мой лучший друг, еще со школы. Его мать живет в Аргентине, отец — в Нью-Йорке. У обоих новые семьи, и им давным-давно на него наплевать. Конечно, они присылают деньги, но не имеют ни времени, ни желания с ним видеться. У него есть только я.

— Все равно нужно им сообщить.

— Да, наверное, но зная их, я представляю, что будет: они приедут, переругаются, потом решат поместить его в какую-нибудь швейцарскую клинику, где лечение стоит целое состояние, успокоятся и будут аккуратно платить, а его там даже навестить будет некому.

— Пойдем, я познакомлю тебя с родителями девочки.

Там: Девять

Когда снова стало светло, Талья увидела, что Пабло рядом нет и пейзаж совсем незнакомый. Так бывает во сне: место действия и обстановка меняются непонятно почему, люди появляются и исчезают, но это не вызывает ни страха, ни удивления, будто ничего другого и не ждешь.

Возникший перед ней уже привычный провожатый повел ее по освещенной террасе, полной цветущих растений.

Слева взору открывались огромные пустые роскошные комнаты, справа — нагромождение облаков, как из иллюминатора самолета. Талья с проводником двигались молча, медленно, будто плыли среди золотистого света.

Наконец они попали в зал с высоченными белыми колоннами и разделенным на квадраты полом. В центре, на сияющей мозаичной звезде, стояла прозрачная емкость, в три или четыре раза выше Тальи.

Проводник остановился возле нее, и девочка замерла, внимательно ее рассматривая. Емкость состояла из двух частей, в которых находились какие-то сверкающие кусочки, похожие на разноцветные драгоценные камни. Одна из частей была почти пустой, другая — наполненной почти до краев.

— Это слова? — спросила Талья.

— Не только. Мы храним здесь также улыбки, ласки, вранье, несчастья, приятные мысли, страхи, печали… Как в архиве, понимаешь? Все, что есть в человеке, есть и тут.

— Зачем?

— Так надо.

— А это что?

Талья еще раньше сообразила, что проводники отвечают на вопросы и лишь изредка объясняют что-то еще, поэтому нужно не стесняться спрашивать, пусть даже их ответы не всегда бывают понятны.

— Итог твоей жизни до сегодняшнего дня.

— А почему тут так мало? — Талья указала на ту часть, где блестящие камешки едва прикрывали дно.

— Здесь хранится то, что тебе в самой себе не нравится, что ты хотела бы изменить, и связанные с этим твои мысли, слова и дела.

— То есть что-то плохое.

— То, что ты сама считаешь плохим. Мы никаких оценок не даем.

— А там что хранится?

— То, что принесло радость и счастье тебе и другим.

— Другим людям?

— Не только людям, но и животным, растениям, камням, душам… Всем.

Талья задумалась, осмысляя сказанное и формулируя следующий вопрос. Она не торопилась, так как была уверена: останься она тут на целые годы — если в этом месте время вообще измеряется годами, — ничто и никто не помешает ей его задать.

— Почему тут так мало, а там так много? Значит, я была хорошей?

— Я уже сказал, мы никого не оцениваем, просто показываем то, что у нас есть о тебе.

— А сейчас что во мне происходит?

— Здесь не бывает сейчас, здесь бывает только всегда.

— Я могу вернуться домой?

— Можешь, если хочешь.

— Я могу остаться?

— Можешь, если хочешь.

Талья закусила нижнюю губу, как всегда делала, когда нужно было принять решение. Обычно это давалось ей с трудом, поскольку приходилось выбирать между двумя одинаково привлекательными вещами, например между днем рождения подруги и прогулкой с родителями и другими семьями, где были дети ее возраста. У обоих развлечений имелись свои прелести и свои недостатки. Отца раздражала эта нерешительность, и он торопил ее, а вот проводник никогда не торопится. Наверное, причина в том, о чем он говорил: здесь времени не существует, здесь всегда бывает только всегда.

— Если я уйду, то смогу вернуться? — спросила она после долгого размышления.

Этот вопрос волновал ее больше всего.

— Пока жива — нет.

— А если останусь, смогу когда-нибудь вернуться домой?

— В тот дом, который ты знала до прихода сюда, — никогда. Если ты останешься и когда-нибудь вернешься, там все будет иным. Ведь там время существует, и твой мир переменится.

Талья чувствовала, что вот-вот заплачет. Хорошо бы повидаться с мамой, поговорить с ней и попросить о помощи. Но мама в другом мире, где время идет и люди торопятся, а решать нужно здесь, и решать самой.

— Я еще маленькая, — она подняла на проводника блестящие от слез глаза. — Помогите мне принять решение.

— Решение должно принадлежать тебе, Талья, и ты можешь это сделать.

Она снова взглянула на гигантское прозрачное сооружение со сверкающими камешками, чьи лучи разноцветными искрами вспыхивали на белоснежных стенах прекрасного зала. Ей показалось, она находится внутри радуги, купаясь в световых брызгах. Если она сейчас уйдет, то больше ничему не научится, не увидит других чудес этого таинственного места и будет утешаться лишь воспоминаниями.

— Могу я вернуться в тот зал, похожий на пузырь, и еще немного подумать?

— Здесь времени не существует.

Краски вокруг сгустились, на нее накатили волны легкого свежего аромата, а издалека донеслись звуки скрипки. Она снова парила среди сладостных воспоминаний, фантазий и чего-то, не имеющего названия, а потом закрыла глаза и уснула.

Здесь: Тринадцать

— Подобная ситуация совершенно недопустима, — выговаривал медсестре Тере элегантный мужчина, владелец фирменного галстука и золотых часов, которого Ана раньше не видела.

Кроме него, Тере и Хайме, в палате находились еще двое неизвестных: мужчина, тоже в костюме, в очках без оправы, с чемоданчиком, и женщина с безупречной прической и изысканным макияжем, в белом демисезонном пальто; она сидела в кресле рядом с кроватью Пабло.

Все повернулись к Ане, и Хайме представил их друг другу.

— Это Ана, мама Тальи, — просто сказал он. — А это родители Пабло, Элена и Фернандо. Доктор Галтьери, врач из Америки, приехал вместе с ними.

Присутствующие молча пожали друг другу руки, и Элена, не вставая с кресла, обратилась к медсестре:

— Вот видите? В этой палате даже поговорить нельзя без посторонних. — В ее речи слышался легкий аргентинский акцент.

— До настоящего момента, — сказала Тере, стараясь отвечать на претензии со стороны родителей Пабло максимально сдержанно, — ваш сын постоянно слышал живую речь именно благодаря тому, что в палате находились посторонние. Если бы он лежал отдельно, его навещал бы только Хайме, а тут всегда есть кто-то еще, поскольку родственники Тальи приходят каждый день.

— А вы что скажете, доктор? — обратилась Элена к американцу.

— Я бы предложил перевезти молодого человека в Нью-Йорк, где я лично мог бы за ним наблюдать, — ответил врач по-испански с мексиканским акцентом.

— И кто там будет к нему приходить? — вмешался Хайме. — Не обижайтесь, Фернандо, но у вас вряд ли найдется для этого время, а Пабло нуждается в постоянной заботе.

Доктор Галтьери снисходительно ему улыбнулся, как несмышленышу.

— И зачем, по твоему мнению, ты ему нужен? Он ведь не знает, что ты здесь, и вообще не замечает ничего, что происходит вокруг. Он в глубокой коме, если ты до сих пор не понял.

— Однако он может из нее выйти, разве нет? — спросила Элена, дотрагиваясь до украшенной ниткой жемчуга шеи.

Доктор Галтьери взглянул на Фернандо, затем повернулся к его жене и тихо ответил:

— Такая вероятность существует, но мой долг предупредить вас, что шансы минимальны.

Ана резко повернулась к дочери и рывком задернула занавеску у ее постели.

— Если вы собираетесь продолжать в том же духе, — сухо сказала она, — будьте добры выйти в коридор и беседовать там.

— Дорогая сеньора, отмахиваясь от реальности, вы ничего не добьетесь, — вежливо, но настойчиво продолжал свою мысль Галтьери. — Пациенты, находящиеся в коме, ни слова не понимают из того, что говорится вокруг. Я не хочу подвергать вас лишним страданиям, однако, скорее всего, ни ваша дочь, ни Пабло…

— Вон из палаты! — Ана не кричала, но глаза ее метали искры.

Врач пожал плечами и жестом пригласил остальных следовать за ним. Тере подмигнула Ане, бегло улыбнулась и сказала:

— Пойду поищу доктора Герреро.

Мужчины вышли, а матери остались рядом со своими детьми.

— Вы верите? — спустя несколько минут спросила Элена.

— Я — да. А вы нет?

Элена мягко провела рукой по лацкану пальто.

— Доктор Галтьери считает…

— Плевать мне на доктора Галтьери, — прервала ее Ана.

— Но он знаменитость.

— Мне все равно. Я уверена, Талья очнется, только нужно быть с ней рядом. Если потребуется, я готова приходить сюда каждый день в течение месяцев, даже лет, пока не верну ее.

— Я не могу остаться, — сказала Элена, глядя на Пабло. — У меня в Аргентине еще двое детей и муж, я им нужна, а для Пабло я ничего не могу сделать, разве не так?

Ана чуть было не высказала все, что думает, но вовремя сдержалась. Кто она такая, чтобы судить эту женщину? Возможно, мужу и детям она действительно нужнее, чем Пабло. К тому же есть Хайме, который приходит каждый день и искренне его любит.

— Вы считаете, я поступаю неправильно? — не отставала Элена, пристально глядя на собеседницу.

— Вы поступили бы неправильно, отвезя сына туда, где из-за нехватки времени его никто не стал бы навещать. Если ни вы, ни ваш муж не в состоянии о нем заботиться, лучше оставить его с нами. Хайме ему как брат, и мы тоже к нему привязались.

— Я поговорю с Фернандо, — Элена встала, подошла к сыну, положила руку ему на лоб, потом нежно погладила по щекам. — Знаете, Ана, я уже десять лет к нему не прикасалась и, получается, только в таком состоянии, — у нее перехватило дыхание, и она на мгновение замолчала, — могу его приласкать.

— Почему?

— Пабло так и не простил нас за то, что мы развелись, что отдали его в интернат, что я снова вышла замуж и родила детей. Естественно, за эти годы мы несколько раз виделись, но он всегда давал понять, что разлюбил меня и больше ни во мне, ни в отце не нуждается.

— А вы?

— Я… не знаю, как объяснить. Я начала новую жизнь, в другой стране, с другой семьей. Конечно, Пабло остается моим сыном, я продолжаю его любить, но… говорила ему об этом в последний раз, наверное, когда он был совсем маленьким, и вообще мы уже так давно не разговаривали. А теперь что уж… — Она вынула из кармана платок и прикрыла рот, пытаясь сдержать рыдания.

— Скажите ему об этом сейчас, Элена, — подбодрила Ана, — пусть даже вы считаете, что он вас не слышит. Я каждый день говорю Талье, что люблю ее, и это помогает, правда. Они ведь живы, только кажутся мертвыми, и мы должны помочь им вернуться.

Элена взглянула на нее полными слез глазами, наклонилась и поцеловала Пабло, потом начала что-то шептать ему на ухо. Ана вышла, чтобы они хоть минутку могли побыть наедине.

Тем временем в коридоре Хайме убеждал Фернандо оставить сына тут, обещая каждый день его навещать. Американскому врачу, видимо, это надоело, и он, слегка кивнув Ане и покачивая чемоданчиком, направился к лифтам.

— Ана, подойди, пожалуйста, — попросил Хайме. — Скажи Фернандо, что мы все рядом с Пабло и он может на нас рассчитывать.

— Конечно.

— Видите ли, Ана… я очень занятой человек и если бы мог что-то сделать для сына, то непременно сделал бы, — я всегда делал, он никогда ни в чем не нуждался, — но… просто так, без толку сидеть у его кровати… я не в состоянии себе это позволить, понимаете?

— Но если вы заберете его в Нью-Йорк, ничего не изменится, только Хайме рядом не будет.

— А если ты поедешь в Нью-Йорк с нами? — спросил Фернандо, глядя прямо в глаза молодому человеку.

Хайме покачал головой.

— Я тут учусь, Фернандо, у меня тут невеста, Пабло. Оставьте все как есть и уезжайте. Если будут новости, я позвоню, и вы можете звонить хоть каждый день, было бы желание. Положитесь на меня.

— Я всегда на тебя полагался, — сказал Фернандо и обнял его.