Хранитель понятий

Глава семнадцатая. Опущенная целина.

Никуда от этого не денешься, лет тридцать назад в Смольном очень жаловали балерин, просто мода какая-то была на балерин. Но вот уже канула вдребезги советская власть, а Мариинский театр продолжает себе кататься на гастроли, как сыр в масле. А убыточность спектаклей с лихвой дотируется из городского бюджета. Странно?

А если зайти с другой стороны, то прикиньте себе обычного человечка, воспитанного в оперно-балетной среде. Захочет он быть директором тракторного завода. Или начальником очистительных сооружений? Да ни в жисть. И прилипни такому к лапкам Эрмитажные списочки, оперно-балетный вертила не теневым олигархом возмечтает стать, а театральной знаменитостью.

И все сходится. Сыновья-дочери свадебных балерин, все как один, оказались в балетно-оперном авторитете. Всерьез никто городскую власть пока списочными предъявами раком не ставил, то есть, может, пара чиновников и схлопотала инфаркты, но большинство спало спокойно. А значит, задачки при помощи волшебных списков все эти годы решались плевые. Например, «Театр должен в апреле кровь из носу поехать на гастроли в Арабские Эмираты!.. Я хочу исполнять роль правого крайнего маленького лебеда, и никаких гвоздей!.. Мой гонорар столько-то и ни копейкой меньше!..»

Оставалась мелочь. Вычислить, какая из балерин, приглашенных на свадьбу дочери Романова, была самая любимая? У кого конкретно из балетных потомков списки? И где они спрятаны?

– Короче, Чек, – в темном зале Арбуз светил фонариком-брелком на программку. – Ща нам задвинут нумером раз... «о-пе-рА Сад-ко, му-сор-ско-е цар-ство»... Это чего, про мусоров?! – ахнул Арбуз. – ОперА?!

– Морское царство, чукча, – оторвался от шуршания шоколадкой Чек. – Опера. Типа все на песнях. А Садко – это погоняло одного барыги, который мотался челноком за древний бугор и потонул. Но не утоп.

– Это как?

– Сказка, бляха.

– Тихо, господа, тихо, уже играют увертюру, – интеллигентно попросили из темноты. – Хотя бы не в полный голос!

– Это кто тут вякает!? – замотал башкой Арбуз...

А из оркестровой ямы гремела мелодия, более хитроумная и мудреная, чем все песни Аркадия Северного вместе взятые. И что-то такое потаенное цепляла эта мелодия в ливерах сидящих в зале пацанов, хотя каждый из них почему-то стыдился своих искренних чувств. А мелодия вздымалась волнами к галерке и выше. Под самый купол.

Багор и Ридикюль договорились обращаться на «вы», чтоб не выделяться из вежливой театральной гущи. Нужда в «выканье» отпала при первом же взгляде на публику и стала совсем без надобности, когда они вчухали, что на Шрама из зала не шибко насмотришься. Хитрожопый мухомор Вензель спецом вскарабкался на самую верхотурную галерку. Потому Багор и Ридикюль заползли еще выше. Туда, откуда лупили фонарями по сцене. Не фонарщику же выкать.

Фонарщику сунули волыну в ребра. И культурно попросили светить и дальше как следует.

Багор и Ридикюль настроили бинокли на галерку. Отсюда Шрам был как на ладони. И Вензель, паскуда, тоже, так и тянуло пристрелить...

– ...Объяснять будешь вот ему! – приплюснутый Тарзан представил монтеру сцены Булгакину пацана по кличке Пузырь. – Все должно пахать, как в советском флоте! – Тарзан утопил указующий палец в животе означенного пацана.

От Булгакина, чьи ноги не забыли прикрутить шпагатом к ножкам стула, требовали, чтоб он командовал Пузырем. Какую кнопку жать, какой рычаг дергать. Чтоб на театральной воле выступающие артисты с дирижерами не заподозрили, дескать, власть в театре переменилась.

– Он тебя и пристрелит, когда чего не так, – предостерег монтера сцены от подвигов приплюснутый Тарзан. – И я еще добавлю.

И Тарзановы хлопцы вокруг Булгакина принялись распаковывать ящики цвета хаки. Но настолько мощно и величественно перла музыка из оркестровой ямы, что в ней треск открываемых ящиков терялся, как конокрад в Детройте.

– Вы не находите, Мак-Набс, что русский театр чересчур демократичен? – подметил доктор Роберт Ливси. – Дозволено чрезмерно много для нецивилизованной страны. Не мешало бы вести запрет на сотовые телефоны. А то это просто... – англичанин не выучил еще замечательно пригодного к случаю русского слова «беспредел», – ...полный непорядок, Мак-Набс. Почему из зала не выводят зрителей, которые громко говорят? Почему, когда уже поднимается занавес, по залу еще ходят и без конца пересаживаются? Я не имел счастья бывать в шотландских театрах... Может быть, Англия – это последний бастион цивилизованного театра?

– На вашем, английском, месте, дорогой доктор, – прошептал Мак-Набс, – я бы спросил себя, а почему вас не вывели после вашего долгого Черчиллевского монолога на повышенных тонах?

На сцене началась бурная и полная опасностей древнерусская тусовка. Садко, на несколько столетий опережая Жака Кусто, и без команды вписался в пучину морскую. И тепеоь вокруг него плясали какие-то жабы со стройными ножками. Но не на ножки пялились верные Шраму Багор с Ридикюлем.

– Век воли не видать, подаст он какой-нибудь знак, Ридикюльчик, – скрипел железно-золотыми зубами Багор, крутя настройку бинокля. – Чтоб мне свариться, будет...

– Если применить метод сведения дебета с кредитом... – задумался вслух Ридикюль.

– Применяй, братан, – разрешил Багор. – Только без мочилова.

– Шрам не шелохнется. Даже нога на ногу не перекидывает?.. – тоже прикипел бровями к биноклю соратник.

– Чисто так, – горячо поддержал Багор, жадно ловивший рассуждения умника Ридикюля, – как заспиртованный.

– Лишь пальцами теребит программку?..

– В натуре так! Правильный метод, Ридик! Шрам только листиком шуршит, чтоб мне свариться!

Свариться Багор мог запростяк. Под потолком, среди светильной аппаратуры по кайфу было только фонарщику в шортах и в футболке с надписью «Ла-Скала». Зачаленные в зимние шмотки Багор с Ридикюлем тонули в поту. Но разве могли верные хлопцы не попытаться выручить Шрама из Вензелевого плена, если такой чистый мизер, да еще со своим заходом сам в руки подвалил?

А дело было так: когда поенный Шрам вызвал Ридикюля в Вензелевы апартаменты писать полный отказ от управления «Гостиным двором», то, как бы между прочим, трижды косякнул на лежащие особняком в вазочке театральные билеты. Ридикюлю подсказки хватило.

– Зачем ему так настойчиво шуршать программкой? И... И...

– Что? Что? Заело?

– Ну да! – Ридикюль отклеился от бинокля и хлопнул Багра по плечу. – Да! Он повторяет переборы. Упорядоченность, код! Вот он, знак, Багор! Чтоб мне свариться!

Так и было. Шрам сидел, окруженный Вензелевскими заботами, будто вышедшая ночью прошвырнуться малолетка хулиганами. Шрам сидел очень ровно и только пальчиками по программке посылал в пространство сигналы SOS. А Вензеля не хуже язвы двенадцатиперстной кишки продолжали разъедать сомнения и недоверия.

– Последние минутки остались. Поклянись, Сереженька, памятью покойной мамаши, что ты мне не соврал ни единым словом, – будто гадюка вокруг сурка, накручивал кольца старец и ипохондрически вычесывал пальцами блох и искры из кошачьей шерсти.

– Чтоб я сдох, – в который раз побожился Шрам. Вот ведь как забавно, он в натуре не парил мозги Вензелю. Но сейчас не следовало заводиться на занудство старого пердуна, а следовало телеграфировать в окружающий мир сигналы бедствия. Таятся же где-то в зале верные Шрамовы бойцы.

– Смотри, что с тобой будет, если дуришь, – любитель психологических этюдов Вензель вдруг из кармана развернул веером перед Серегой стопку фоток. На фотках компьютерному гению Антону отчекрыживали циркулярной пилой кисти рук (Так вот каким дуплетом Вензель узнал про Апаксина!). Но и на страшные картинки не дернулся только побелевший кожей Сергей. Продолжал отсылать SOS.

– Хы, чмо какое! – Бикса вытянул палец над сиденьями, целясь в торжественного выступившего на сцену морского царя. – Чисто бомж!

– Может, хоть этот хмырь чего путевое споет, – вздохнул Букса. – Может, заслать ему сотку баксов, пусть забубенит «Братва, не стреляйте друг в друга».

– Тогда уж «Владимирский централ», – вякнул против Бикса.

Через четыре ряда наискосок от крутых меломанов запиликала мобила у Харчо.

– Слышь, – счастливо хрюкнул в наушнике Палец, – Ты небось тащишься. Этот морской царь – вылитый душман, типа только из аула! – а ведь в глубине селезенки не очень радовался Палец. Особенно, когда ему донесли, что все-таки спецом Харчовый глист Хамид накупил билетов на три кишлака. Верняк, какую-то каверзу Харчо затевает.

Харчо выругался на родном наречии и вырубил трубу. Этот Палец совсем в театре отморозился, спецом на нервы плющит, клянусь. Под шутника канает, а сам подляну точит, вах...

Чтоб успокоиться, Харчо глянул в бинокль на большую трибуну с земляками. Там, кончено, не грустили, как внизу. Земляки хлопали друг друга по плечам, размахивали руками, целовались, туда-сюда ходили. Туда-сюда мельтешила старая женщина, от нее уважительно отшатывались. Вах, почему не пойти к землякам, да? Больше друзей, больше верных кинжалов.

А на сцене все пели, да так громко, как перекликиваются в горах чабаны. А на горной высоте, под куполом, два альпиниста пытались разгадать Шрамовы шарады.

Стекляшки бинокля крупняком казали Шрамовы пальцы.

– Не морзянка, – устало приговорил Ридикюль.

– Ах ты! – Багор в сердцах хрястнул биноклем об пол, – Багру требовалось конкретно размагнититься, – Чего пялишься! – он пихнул фонарщика, заслушавшегося арией Садко, в надпись «Ла-Скала».

Гиперболоидно узкий луч осветительного «пистолета» мотыльнулся от сцены на зал и замер, выхватив в партере Гайдука.

Ослепленный Гайдук нервно натирал за пазухой пятерней рукоять «макарова». «Вычислили, суки!». Из-за слез Гайдук не видал, в кого шмалять. «Может, менты сели на хвост по вчерашнему фраеру?! Не дамся!»

– Гайдук, падла, – устало доложил Жора-Долото Вензелю, – и этот туда же!

Блин света пополз обратно на сцену, по пути задев терзающуюся супружескую чету в партере:

– Не надо, Димусик, – прокурлыкала жена. – Новый год. Меня пожалей.

– Долг, – муж снял очки, чтоб быть к жене поближе, и дохнул в любимое замшевое ушко тихо-тихо, тише, чем крадется в нору мышь с ворованным зерном. – Долг офицера милиции.

Майор Орлович попал на долг случайно. Дернуло ж опять покинуть любимый Пушкин. Сколько раз выезжал – одно лишь горе на беде и беда на горе. Казалось, всего-то собрался в театр жену выгулять под праздники – ну, где тут поскользнешься? Ан нет...

Если б не опоздали к началу, Орлович схватил бы ситуацию до усадки в зале, сбегал бы к аппарату городской связи и – пусть начальство думалку нагревает. Но майор торопился на места и бдительность не включал. Лишь когда по коленям выходных брюк, извинясь, прошуршал пиджаком пробиравшийся к своему месту Гера-Панцирь, находящийся в розыске по тройному убийству в Павловском парке, тогда Орлович перестал быть зрителем и вернулся в менты.

Майор впился в обстановку... Батюшки святы! Ему аж поплохело. Зрительный зал был битком набит уркаганами с доски «Их разыскивает милиция». И знакомыми, и незнакомыми, которых опытный мент всегда отделит в толпе от случайных идиотов.

Да нет, и сейчас можно побежать к телефону, и в антракте не поздно, но майор Орлович отрапортовал о наблюдениях и намерениях жене. И та его не пускала.

Уйти вдвоем? А если напорешься на того же Панциря или других мокрушников? Они же отмороженные, тогда и Дашку подставишь.

– Дашусик, – Орлович предпринял новый заход, – ведь ты знала, что выходишь за мента, а не за какого-нибудь... – майор поискал профессию попозорней, – продавца целлофановых пакетов...

Заход оборвал член тихвинской преступной групировки Зубков, сидевший прямо за спиной. Наклонившись к спинке майорского кресла, он прохрипел:

– Эй, фраера, заглохнули! Сеанс мне ломаете, поняли?

– Выбирай, – жена Орловича, храбро проигнорировав отморозка, надула губки и выпрямила спину. – Или я, или твои противные уголовники. Я не шучу.

– Гонят, что в этих списках повязаны все начальники, которые из Питера в Москву переселились с Чубайсом. Так что у кого списки, тот страной и правит! – жарко шептались на заднем ряду.

"Только не про «ты меня любишь?» – подумал Орлович.

– Ты меня любишь? – с торжественным вызовом спросила жена.

Тем временем на сцене разгорелось сражение между «мышами» и «оловяными солдатиками» во главе с атаманом Щелкунчиком. Жертв все не было. Но не это прикололо скрывающегося под куполом верного Шрамового хлопца. Багор бил себя по коленям. Багор сгибался пополам. Багор беззвучно хохотал:

– Точняк! Расчухал! – на радостях Багор выхватил баксовый полтинник и пихнул обалдевшему фонарщику. – Заслужил, собака!

– А ты знаешь код? – вмешался в радость Багра Ридикюль.

– Куда – я не знаю. Ну, не освоил, не освоил, я ж по другой специальности. Ну блин, один из корефанов переведет. Точняк, Тоха, он на програмке, будто на карточной рубашке, шулерский знак семафорит!

Случись над зрительным залом, среди осветительных фонарей Володька Шарапов, вырви у Багра блокнот, истерзанный ношением и листанием, обязательно подивился бы «Одни номера, а фамилии где?». И фиг бы допетрил Володенька – «где».

– Цыпе брякну, – плюнув на пальцы, зашуршал страницами Багор.

Багровский блокнот только частнику Шерлоку Холмсу под силу. К примеру, Цыпин номер посажен на левой половине разворота (значит, кент правильный, из блатных), попал в первые двадцать страниц (имел ходку). В начале строчки номер статьи. Или номера статей. Воровская профессия Цыпы запрятана в нарисованной кошачьей морде – карточный катала. А перед телефонным номером буква "Ц", наводящая память на кликуху. Три первые цифры накарябаны нормалем, а последние четыре записаны в обратном порядке. Короче, у мусоров фуражки сгорят от перенапряжения, попади им блокнотик.

– Хоть он и завязал, но пусть только в отказ намылится. Он мне за голубиную почту по жизни обязан.

– Мне в туалет надо, – взмолился ободрившийся полтинником фонарщик.

– А мне не надо? – под музон Чайковского Багор сосредоточенно втыкал кнопки трубы...

... – Хорошая музычка, хороший театр, что еще нужно чтобы правильно встретить Новый год? Да разве ж мы – ироды, под такую классную музычку беспредел чинить? В наших ящиках всего лишь дымовые шашки, – умный Тарзан слупил, что театральный работяга, углядев в ящиках зеленые продолговатые банки, навоображает себе бомбы, терроистов и, чего доброго, распонтуется Брюсом Виллисом. – Убедись.

Булгакин из сидячего – не шевельнуться – положения убедился. Точно, быки зачем-то желают установить вокруг сцены не фугасы, а обыкновенные дымрвухи. Они что, начали праздновать раньше нас?

– Мы попугаем немножко и отвалим, – попытался растянуть на харе добрую улыбку Тарзан. – Нам просто заказала переполох конкурирующая фирма. И тебе двести баксов отвалим. С мужиками праздник всполоснете.

Монтер сцены, хоть и думал до головных колик, чего бы отчебучить, чтобы завлечь в Мариинку милицию, ФСБэшников и телевидение, но откалывать привязанным к стулу смертельные номера не стремился. Булгакин не обольщался – никто не сцапает за рукав разгуливающих за кулисами чудозвонов «А ты кто будешь, брильянтовый? Ну-ка раскрывай документ! А ну-ка выверни карманы!».

В Мариинке ишачила прорва разномастного народа, который друг с другом не пересекался. Балерины не интересовались глубиной души простых трудяг театральной механики, певичкам было глубоко накакать на внутренний мир пролетариев закулисья, режиссеры вообще проходили сквозь монтеров. А тут ведь еще додумались под Новый год состряпать солянку из опер с балетами. По сцене из «Садко», из «Шемикунчика»,[16] им финал «Жизни за царя». Такая каша из физий и костюмов – Бен Ладен спокойно тренировал бы абреков за кулисами, не привлекая внимания.

– Возьмите носы, когда попретесь шашки подкладывать, – посоветовал привязанный Булгакин. – Чтоб замаскироваться.

В углу монтерской пылились лишние носы от «Шемикунчика». Тарзан подозрительно осмотрел Шемякинские поделки, призадумался, нахмурив лоб и гладя предохранитель пушки модели «Макаров».

– Ты, пожалуй, прав, приятель, – выдал наконец приплюснутый Тарзан.

«Вот и ладушки», – Булкагин не шибко, но все-таки рассчитывал на то, что эти придурки, болтающиеся в носах не в свое отделение навлекут законное негодование, привлекут внимание, и вдруг чего...

Пасьянс из персонажей на сцене сложился не в пользу Щелкунчика. Что случилось конкретно, никто не въехал, потому что лепилось не на фене, а на балеронском языке. Но всем сразу стало Щелкунчика жалко.

– ... Да, да, повторю последнее положение. Мизинец прижат, указательный на краю программки, большой оттопырен, остальные свободно. Ну, что?

– Дай сюда, – Багор вырвал у Ридикюльа трубу. – Цыпа, крути роликами шибче, понял? Мы тут не в дурака режемся.

– Дай мне, – Ридикюль вернул себе мобилу. – Ну, чего, Цыпа, повторять по новой? Не надо. И чего? Как, как... Уверен? Других толкований быть не может? Падлой будешь?

– Дай! – Багор завладел телефоном. – Базаришь, что падлой будешь? Это я тебе обещаю, Цыпа... Обиделся.

Багор сунул Ридикюльу замолчавший сотовый.

– «Сбрасывай двойку из-под туза, я пасую». Вот как он перевел с шулерского. – Ридикюль задумался, будто Алеша Попович.

– Чешуя, а не текст. Ну, туз – это Вензель, а двойка? Жорика-Долото – на крайняк типа валетом бы заделали, остальные – чистые шестаки...

– Вот, вот. Кажись, въезжаю, Багор. Стоп, стоп... ну да! Кажись, и для других наших пацанов наклюнулась работа.

На подготовку развода ушло столько же времени, сколько потребовалось Щелкунчику, чтоб наказать всех, кто его пытался опустить. И через сцену кривой дорожкой на Москву двинул карательный отряд польской шляхты, а при них консультантом – Иван Сусанин.

Так над операционным столом хирурги врубают свет, раз – и пока ты промаргиваешься, тебе уже режут.

Так полководец Жуков слепил фашистских гадов в битве за Берлин.

Так ураганно врезали гигантскими солнечными зайчиками по Вензелевой ложе два юпитера и «пистолет». Причем Багор, водивший «пистолетом», еще вращал перед ним круг с цветными стеклами, отчего вокруг Вензеля расплясался задорный дискотечный цветник. Две шестерки и Долото закрыли с трех сторон кресло пахана, выдергивая из-за пазух волыны, остальные Вензелевы братаны сходу и наощупь навалились на плечи Шрама, не давая гаду сбежать.

В буркалах вензелевцев полыхало взятие Берлина в дискотечных разводах.

– Не палить! – вовремя приказал Вензель, закрывающий буркала ладошкой.

И вдруг прекратилось. Лучи – одни вернулись на сцену, другие погасли.

– Жора и Камаз! Быстро туда. Разберитесь – кто, – несгибаемый Вензель показательно спокойно промокал батистовым платком горючие слезы. Устаканивая нервы, он потянулся грабелькой к кошачьей спине. Ничто так не помогает сердцебиению как шерсть на спине любимого кота. Сухая ладонь не утопла в мурлыкающем шелке, а прошкрябала по подушечным пупырышкам.

– Кис-кис, – по инерции позвал авторитетный старикашка. – Жора, Жора! – поймал Долото у дверей оклик Вензеля, – а где Филидор? Глянь-ка внизу!

Ну, струхнул котик, заныкался под стульчик, сейчас прихиляет к папочке, Долото выковыряет тебя из-под стульчика. Хлопая буркалами, в которых еще стояли, будто воды в омуте, слезы, Вензель глянул на подушку. На ее алой материи чернел кружок.

Дешевые эффекты любите, падлы! Вензель забрал с подушки советский пятак, выкрашенный в черное. И не лень было!

– Что, батя, хвостатого сперли? Сочувствую. Небось породистый был, как лошадь, – услыхал Вензель сбоку наглый голос Шрама. – Теперь на Кондратьевском рынке ищи, папаша. В шапковых рядах...

– Всем искать кота!!! – взвился вымпелом Вензель и, брызгая пеной, стал лупить шестерок тростью по плечам, локтям и башням.

Впервые Шрам видел старика в таком «не в себе». Все смешалось вокруг Вензеля: люди, прогоамки, стулья.

И снова по шарам лазерно слепящий свет – бабах!

А когда по второму разу отслезились и проморгались шестерки, то к великому сожалению не нашли на положенном месте и Сергея Шрамова. Дал деру под шумок Сережка.

Связанные мужики шевелились в коптерке, грохотали, пытаясь высвободиться из пут. Вслед за сборной мельницей из «Дон Кихота», на них с молодецким звоном валились железки из «Войны и мира», забытые Михалковым-Кончаловским, по полу перекатывалась пустая тара, имеющая отношение ко всем постановкам. И не было с мужиками в эту трудную минуту их лепшего кореша Булгакина. Вынужден был потворствовать бандитским козням честный монтер.

– Занавес вниз, Пузырь, – подсказал Булгакин.

– Угу, – насобачившийся Пузырь толково переключил нужный тумблер. И вообще Пузырю понравилось монтерствовать. Он только никак не мог поверить, что его не дурят, что здесь жмешь кнопку, а на сцене без балды чего-то крутится или едет. Как в кино...

– А чего, если эту пимпу нажать, взаправду оркестр смайнуется, не врешь, Булгакин?

– Не вру, Пузырь.

В шумах динамика, транслирующего представление, Булгакин без труда распознавал родное шуршание подшефного занавеса. Отшуршало. Главный занавес опустился, закрыв сцену от зрителей. Теперь выждать и выдать заключительный подъем на последний выход.

– Ну чего? – Тарзан не скрывал, что извелся от нетерпения. – Чего, Булгакин, пора?

– Пора. Занавес вверх, Пузырь...

А тем временем в актовом зале «Углов» своим чередом колбасился праздник для беспризорников. «Вторые кресты», понятно, перековались под Вензеля, но Шрам на многие закидоны Вензеля ответивший согласием, только одно запросил: чтоб еловые посиделки детворы случились обязательно.

Вензель отнесся к этому, как к безобидной для себя блажи. Но окончательно перестал выискивать подспудные истоки, когда Шрам заказал Дедом Морозом начальника СИЗО Холмогорова. На это Вензель заржал, будто помолодел, и распорядился, чтоб все было тип-топ.

– Дети, кто еще хочет рассказать стишок? – в микрофон спросила раскрасневшаяся и очень сексапильная Снегурочка Анжела.

Собранные по притонам и подвалам дети, от шести до двенадцати лет, еще неловко себя чувствовали в гуманитарных обносках. Но робели не все.

– Можно, я? – выступил лысый, типа, чтоб вшей извести, шкет лет семи.

– Ну, давай, мальчик. Скажи нам, как тебя звать?

– Чиреем прозвали.

– Ну и какой стишок ты нам расскажешь, Чирей?

– По реке плывет утюг из города Чугуева. Ну и пусть себе плывет...

– Спасибо, Чирей. Кем ты хочешь стать?

– Я хочу стать, как он – депутатом! – Чирей достал из кармана рекламную листовку с Сергеем Владимировичем.

– Молодец, мальчик. Иди к Дедушке Морозу, он тебе даст подарочек.

Гордый собой Чирей почапал к Деду Морозу. Дед Мороз порылся в мешке и достал «Самоучитель карточных фокусов». Это был еще более-менее приличный подарок, ведь в предыдущий раз из мешка появилась телескопическая дубинка...

Дед Мороз был красен, как рак, но не от того, что парился в вертухайском овчинном тулупе, типа – более похожей на зипун шмотки не нашлось, а от стыда. Уел таки начальника СИЗО «Углы» Игоря Борисовича Холмогорова Шрам. Даже повязанный Вензелем нашел способ ткнуть Холмогорова мордой в дерьмо.

Часть шпаны крутилась вокруг красавицы елочки. Один малец из балончика для заправки зажигалок стравливал под корни бензин:

– Только все закричат: «Елка-елочка, зажгись!..»

Другому мальцу глянулась неосторожно низко висящая на еловой лапе цель – рождественский колокольчик. И малец за ней потянулся, но тут же схлопотал леща от старшего товарища:

– Ты что, не знаешь, что в своей хате воровать западло?

Более взрослые шкеты кучковались вокруг Снегурочки Анжелы и откровенно пялились на ее ножки в фильтеперсовых чулочках.

– Кто еще хочет рассказать стишок? – амурным голосом ворковала Анжела.

Не дожидаясь, кто там еще хочет чего рассказать, Дед Мороз вдруг отпустил мешок, и подарки посыпались на пол: кастетики, заточечки, пугачи... А Дед Мороз сомнамбулой разрезал круг мальцов, вышел в коридор, из-под тулупа достал «макаров», сунул дуло в рот и сделал фейерверк из собственного черепа.

Вот так начальник тюрьмы испортил детям светлый праздник.

Занавес пополз вверх, будто юбка сигающей по лужам Екатерины Второй. Согласно театральным законам сейчас должны показаться башмаки, потом трико, подолы, платья, кафтаны, раскрасневшиеся счастливые лица, а поверх них шляпы, картонные облака, птицы на веревочках. И грянет гром благодарных оваций, и поковыляют счастливые артисты к краю сцены на общий поклон.

Занавес полз – подолы не показывались. Их законное место занимали тупоносые ботинки и широкие темные штаны. На краю сцены, имеющем театральное погоняло – авансцена, стояло шестеро пацанов с гранатометами «муха» на плечах. Они на бис выцеливали галерку. Оба-на!!!

Все выше, выше и выше поднимался занавес. И под жерлами гранатометов никому из зрителей уже было не интересно смотреть в глубь сцены на вторую группку из троих парней в черных комбинезонах. На их короткоствольные автоматы, которые бульдогами скалились на пугливую кучу артистов, вскинувших руки вверх и жмущихся к заднику.

Оркестр сломал, не догудев, торжественную ноту. Лишь тарелочник отбивал свою партию дальше.

Зал секунду переваривал – «режисерская находка?», «оперные понты?», «новогодние шутки?» – а потом дружно охнул. Взвизгнула первая баба. И понеслось.

Загромыхали кресла. Бабий визг смерчем заюлил к люстре под бой оркестровых литавр. Раскручивающейся турбиной поднимался рокот мужских басов. В рядах забликовали выхватываемые волыны. В запорах у дверей шваркнули первые удары по мордасам на тему, кто кому должен уступать очередь при шухере. Завязывалась возня и среди кресел. В оркестровой яме захрустело растаптываемое дерево «страдиварей», лопались струны, покатились, звеня, тарелки.

– Нету его! Нет! Сбежал! Убег! – волновались пацаны с «мухами», водя прицелами гранатометов по галерке. – Нет! Слинял!

Итак, сводный отряд Махно-Киселевских пацанов волновался на сцене со своими гранатометами, а Вензеля, где предполагалось, не нашлось. Лишь Жора-Долото сползал там на пол, чтоб скрыться от гранат за щуплым бортиком. Сползая, Жора ловил ушами выкрики на русском и неруссском, выкрики снизу, сверху и сбоков. И наконец, уже змеясь меж стульев к выходу, Долото разобрал заветное:

– Пожар, братушки!!!..

Монтер сцены Булгакин, связанный по рукам и ногам, и брошенный на стуле посреди монтерской, погарцевал к пульту, как честный рыцарь Печального Образа:

– Ща я вам устрою куйрам-байрам.

Одно, осознавал Булгакин, нехорошо – башкой придется работать.

Единое целое «монтер-стул» подпрыгнуло, как смогло. Булгакин опустил голову на пульт, проехал по нему, цепляя тумблеры зубами, умудряясь переключать затылком, и завалился на пол. Ну, чего-то ухватил. Главное – переполох. Привлечь внимание сил правопорядка.

«Эх, – Булгакин карусельным способом развернул себя и стул на полу в нужную сторону, – до рубильничков бы дотянуться»...

...На сцену валил дым пароходной густоты. Валил, казалось, отовсюду. Заходил с флангов, полз из щелей задника, выкатывался из суфлерской будки.

– Пожар!!! Пожар!!!

Это был третий краеугольный камень в параллельном спектакле «Пожар в Мариинке» (Режиссер – Волчок, музыка Вензеля, либретто Сергея Шрамова). На такой шухер владелец списков должен был срочно выковырять компроматную заначку из щели и дернуть на служебный выход. Где, как предупреждалось ранее, спецом дежурили Вензелевские торпеды с фотками всех подозреваемых в небрачном зачатии.

Тут бы театральных знаменитостей погрузили в автобус, куда-нибудь отвезли и надежно обшманали. А по одной звезд отлавливать и допрашивать – слишком долго и стремно. И враги могут опередить, и менты на загривок могут сесть. Операцию следовало организовать, будто укус скорпиона. Раз – и в дамки.

Жаль, Кисель с Махно вписались в тему с отсебятиной, подкрепленной гранатометами.

Артисты хлынули из-под автоматов врассыпную.

– Стоять, фраерня! – в рифму над их головами протрещала автоматная очередь.

И в этот момент сверху посыпалось «морское царство», оживленное Булгакиным. Обернувшись на вертолетное жужжание раскручивающихся тросов, задрав голову и трубу на плече, самый психованый пацан с «мухой» даванул на спуск.

Разрыв встряхнул и оглушил театр. Взорвавшейся звездой разметало в стороны блестки чешуи, стекляшки от кораллов, картонные и матерчатые ошметки, суставы труб и щепу.

Паника бросила артистов со сцены по сторонам. Они рванули к спасительным, если не от пожара, то от пуль, служебным коридорам. Там знакомый и родной лабиринт проходов, гримерки, нормальная одежда и служебный выход. Толпа в трико, в сарафанах и армяках, крича, визжа и срывая на ходу кацавейки и кокошники, растворялась в дыму.

А в зале в стороны катилась другая шальная волна. Наивные зрители, таких всеж натикало человек пятьдесят, по спинкам кресел, по головам и плечам братвы тоже рвали когти к спасительным дверям.

Из зала шарахнула волына. На нее повернулись автоматы и задрожали в огневом экстазе стволы. Пацаны с «мухами» попадали на доски и к креслам понесся гранатный ответ.

Из дыма под дождь картонной чешуи сбоку выехал, шевеля хваталами из папье-маше, гигантский осьминог. И задергался в волнах свинца. Над сценой молчаливо проплывали огрызки рыб, половинки рыб, пощаженные взрывом хвосты.

– Война, пацаны! – по проходу к сцене топал Арбуз и садил из волны по подмосткам. – Подстава! Измена!

Граната бабахнула под ногами Арбуза, подбрасывая его и раздирая на кровавые куски. Красно-желтыми брызгами взвился фонтан разодранных кресел. Пуля вжикнула у виска Пальца, он оглянулся. Верняк, шмальнули из полной хачиков царской ложи, типа соратник закадычный поприветствовал. А в своем закутке монтер сцены Булгакин наконец дотянулся зубами до рубильничков.

Люк разверся под пацаном с «мухой», когда тот налег на спуск. Гранату выплюнуло уже под сценой. Из люка ломанулся столб огня и вопль. Оторванная крышка закрутилсь пропеллером над оркестровой ямой. Всеобщая бойня не могла не начаться. Все ж, блин, такие крутые!

– Не смейте, – доктор Роберт Ливси повис на руке террориста с пистолетом. – Здесь же люди!

Террорист пытался выдрать руку из захвата и нажимал на курок – пули разлетались вольными осами во все стороны. Падали зрители, перегораживая выход. Схватился за живот Мак-Набс. Пистолет защелкал впустую, когда Роберту Ливси удался апперкот. Нокаутированный террорист осел в кресло, напоминая заснувшего зрителя.

– Вы в порядке, Мак-Набс? – Ливси опустился на колени рядом с шотландцем.

– Что в таких случаях принято говорить, доктор? – вместе с кровавой пеной губы Мак-Набса выжали из себя вопрос.

Дурная предсмертная граната погибающего пацана взмыла вверх и влепилась в потолок у люстры. По побелке с проворством молодых змей разбежались трещины. Хрустнуло, натужно затрещало, лопнуло. И люстра величественно, как должны опускаться на планету Земля летающие тарелки ради контактов третьего рода, поплыла вниз.

Вздрогнула театральная собственность, ударная волна взвинтила пыль. Могучий костяк люстры сокрушил полукруглым навершием хилую прослойку кресел и шейные позвонки залегшего под креслами Чека.

С таким звоном взрываются склады стеклодувного завода. Алмазной россыпью хлынули-покатились осколки стеклянных подвесок. Осколки засыпали навеки закрывшего глаза Мак-Набса, укрывшего своим телом супружницу майора Оловича и контуженного взрывной волной Ливси...

...Следующий, кто хотел выскочить из ложи, влетел обратно с пулей в груди. В царском проеме образовался Палец с волынами в каждой руке.

– Харчо! – залп из двух стволов продырявил выходные «кожанки» двух рыночных людей. – Выходи! Я тебя видел!

Путь в коридор накрылся, и прочие хачики сигали через барьер царской ложи, будто загорелые кенгуру.

– Ты трусливый шакал, – Харчо, таки навестивший земляков, никуда не прыгал. Он ждал Пальца у бортика царской ложи, держа волыну опущенной дулом в пол. За его спиной открывался прекрасный обзор на сцену, которую уже плотно заволок серый в белых разводах дым. В дыму трещали автоматы.

– Ты не мужчина. – Харчо презрительно скалился белыми зубами. – Ты набрал стволов, потому что ничего не можешь без них. Индюк паршивый, пидарас, русак!

Палец молча давил штиблетами дорожку, смягчавшую проход в центре ложи. На скрип в углу он вскинул одну из волын и усатого черноволосого джигита, пытавшегося отсидеться за стулом, свинцом отшвырнуло к стене.

Из дымовой завесы над подмостками тенью отца Гамлета выступила фигура в черном, подняла трубу. Белый реактивный след нарисовался над разгромленным зрительным залом и в бельэтаже бабахнуло. В партере, амфитеатре, в ложах и на галерке защелкали выстрелы – колени фигуры в черном подогнулись, фигура завалилась в дым обратно.

– А мне нравится заваруха. После нее в городе образуется масса бесхозного добра. – Палец встал, чуть расставив ноги, на расстоянии одного плевка до Харчо. Волыны опустил к бедрам. – Я заберу твои рынки, черный.

– Что ты скачешь, как тушканчик? Забери, если ты мужчина, а не пыли.

– Ты толкал про мужчин, – Палец разжал левую ладонь, ствол выскользнул из нее, шмякнулся на дорожку. – Один уже выбросил. Я тебя, черножопый, голыми руками удавлю. Знаешь, как цитрус давят? Узнаешь. Кидаем на счет три и бьемся как мужчины?

– На счет три? Считай...

Паника бросила артистов со сцены по сторонам. Один человек поступил непонятно. Отбежав за задник, свернул за третий занавес и помчался к металлической лестнице. Лестница вела не прочь из театра, а всего лишь наверх, к путанице решеток, спусков, подъемов и переходов, крепежей, таинственных конструкций, – ко всему тому, что находится под куполом сцены. От пожара на высоте спастись было бы невозможно, наоборот, человек попадал там в ловушку.

Он загромыхал по железным ступеням каблуками хромовых сапог, которые входили в его образ, как и кафтан, что он сбросил у подножия лестницы, и борода, которую сорвал, добравшись до середины подъема. От Ивана Сусанина, партию которого человек исполнял этим вечером, остались шаровары и русская шапка колпаком. Никто человека не преследовал, никому он был не нужен...

...– Раз, – четко выдал Палец.

Внизу вспыхнула нешуточная пистолетная пальба.

– Два.

Кромсавшие друг друга взглядами Харчо и Палец не обратили внимания даже на сброшенное с верхних ярусов и пролетевшее мимо ложи тело. Наступала пора последней цифры, за которой падут на пол волыны и начнется согласно уговору настоящая мужская борьба, и одному не выжить.

– Три.

Палец вскинул волыну, чтоб зашмалять черному в лобешник.

Харчо жахнул от живота. Шесть раз подряд. Чтоб подлый шакал никогда не загавкал.

– Свиньей и сдох, – сплюнув, Харчо подобрал волыны Пальца. Пригодятся, клянусь матерью.

Самое смешное, что не случись телефонной путаницы и шальной пули у виска, один из них все равно бы замочил другого. Не завтра, так послезавтра. Потому что это были не люди, а звери, которые кусают тех, кто ближе...

...Дым лизал театральные коридоры. Колобок прикрыл за собой дверь. Панцирь нырнул именно в эту комнатуху. И где-то затихарился.

Шрам велел страховать подходы. Этим сейчас Колобок и занимался. Выбить из игры Панциря – сильная карта в подстраховке.

Колобок повертел тыквой. Он угодил в длинную хату, под самую завязку забитую барахлом на вешалках. Удушливо шмонило нафталином. Прикиды на «плечиках» отдыхали сплошняком выпендрежные. Клифты в кружевных воротниках, робы древних офицеров, халаты с блестками, бабские платья, похожие на перешитые занавески, бабские платья, похожие на перешитые простыни... Но где же заныкался Герка-Панцирь?

С другой стороны, Панцирю из засады будет сподручней целиться. А на хрен делать ему такие подарки? И Колобок двумя выстрелами из обреза разбил два плафона, погрузив хату с костюмами во тьму-тьмущую.

Отступив в коридор и прочтя на двери табличку «костюмерная», Колобок выудил из брюк «настоящий» швейцарский нож, купленный по дороге с дачи, и немного, до щелчка, поковырялся в замке. Потом напихал в скважину бумаги и поверх запрессовал жвачкой. Пока Панцирь наберется храбрости и доберется до двери, пока взломает ее – все двести раз закончится. Колобок был доволен собой, не смотря на расцарапаную кошаком левую руку.

Прогремело два выстрела, разлетелись светильники. Потом бумкнула дверь, клацнул замок. «Колобок слинял или налаживается рыскать в темноте?» – гадал Панцирь. И услышал справа шорох раздвигаемой одежды и скрип половиц. С ковбойской молниеностной реакцией он трижды выпалил в ту сторону. И началось невообразимое. Казалось, заорала и задрожала вся костюмерная. Зазвенели вешалки, послышались увесистые шлепки падающей одежды, переходящие в обвальный грохот.

Два хориста и балерина, раньше Панциря спрятавшиеся в костюмерной, бросились от выстрелов напролом и наугад, валя все на своем пути. Они опрокинули одну стойку с костюмами, а та уже по принципу домино опрокинула следующую. Следующая повалилась на Панциря.

Лежа под тяжелыми костюмными завалами, задыхаясь от пыли и нафталина, поцарапанный пуговицами Панцирь почувствовал себя одиноким, глупым и выбывшим из игры...

...– Где Шрам, повторяю?!

– Не знаю я!

Гайдук прострелил лежащему на полу дешевому быку из породы вонючих «спортсменов» коленку.

– Где Шрам?!

– Не знаю! – качок и рад был бы пойти в сознанку, но и вправду не знал.

– А надо бы, – и Гайдук засадил маслину в лобастый бычий черепок...

..."Иван Сусанин" шел над сценой узкими мостками из металлических трубок, перебирая руками перила. Он очень торопился. Дым еще не дополз до верхотуры, зато глянешь вниз – и кажется, будто шастаешь над облаками.

«Сусанин» затопал по переходу, тянущемуся вдоль главного занавеса, всматриваясь в бардовую изнанку насквозь пропыленной материи.

– Чу! – сказал он сам себе и, вытянув перст жестом провинциального трагика, показал на толстый шов. И вдруг заломал в отчаяньи руки. – Боже мой, боже мой! – запричитал он. Потом стянул колпак, осмотрел его и сбросил вниз. Туда же в дым отправился и «Сусанинский» парик под рыжий «горшок». В потолочной полутьме, если б кто всмотрелся, разглядел бы у «Сусанина» раннюю плешь среди бледно-серой головной растительности. Раннюю, потому что человеку настукивало где-то едва за тридцать.

«Сусанин» задрал ногу и полюбовался каблуком, охлопал шароварные бескарманнные бока и, уронив руки плетьми, призадумался.

– Да! – он победно вскинул пальцы «викторией». – Славься, славься, русский народ!

Покопавшись в месте смычки брюк с рубахой, «Сусанин» извлек оттуда английскую булавку.

– Маленькая моя, – ласково прошептал он ей и сунул по-пиратски в зубы.

После чего встал на поперечину, пущенную по середине перил на всю длину мостков. Колени его уперлись в поручень, а руки зашарили по шву. Из зубов булавка перекочевала в пальцы и ее тут же пристроили в работу – вспарывать нити шва.

– Так вам, так, негодным.

Нити вспарывались легко – старенькие, подгнившие.

– И грянул день! – минуты через четыре изрек «Сусанин» и выдернул из потаенки в занавесе обтрепанную бумажную стопку.

– Выходит, не посеял. Молодца, – проговорил кто-то за спиной...

...Тарзану еще требовалось зайти в монтерскую, пришить жалкого фраера, наколовшего его, как малолетку. Тарзан вышел тогда из подсобки с шашками в карманах и с маской в виде одного громадного носяры, который он держал перед собой на палочке. Тарзан уже пришкандыбал на исходную, когда на него налетел мужик с бантом на шее и разорался. Типа чего путаешься под ногами, когда не твое отделение, обзывал массовкой («это значит блядью», – въехал Тарзан) и брызгал слюной на каких-то «шемякинских фигляров».

Таких понтов Тарзан никому не прощал, но вокруг понтовщика с бантом колбасились бородатые мужики в тулупах и бабы в сарафанах, класть пришлось бы всю шоблу. Короче, мало того, что Тарзан выслушивал это дурогонство, ему еще приходилось укрываться за идиотским, крашеным в полоску шнобелем.

– Да убери ты этот нос! – вдруг завизжал понтовщик с бантом и дернул за крашеную сопелку.

И Тарзан убежал. А чего еще? Общее дело горело. Шашки должны были задымиться. Теперь за позорище ответит фраер Булгакин из работяжной подсобки...

...– Где Шрам?!

– Господи, какой шрам, где, у кого?! Альтист я.

Погоняло Гайдуку было незнакомо. Дознаваться у еще одного спортсмена, чей будешь, вензелевский пацан или шрамовский, молдованину Гайдуку было некогда. На первое «не знаю» получай маслину в коленку, на второе – промеж гляделок позорных...

...Сцепившись, они вышибли дверь с табличкой «ложа яруса» и влетели внутрь.

Багор вынюхивал по приказу Шрама, где закопался Вензель, а напоролся на Харчо. Натурально стукнулись лбами, одновременно вырулив из-за угла. Багор выбил волыну. Выбил и вторую. Выхватил выкидуху, но ее выбил Харчо. Потом они сцепились и вдвоем выбили дверь «ложа яруса».

Они били друг друга об кресла, потом об ограждение, потом Харчо перебросил Багра через барьер, а Багор утянул за собой Харчо.

Они упали рядом. Первым очухался Багор, вторым – Харчо. Поэтому именно шея Харчо, а не Багра, оказалась в зажиме, там, где сиденье кресла шлепает о похожую на сортирный стульчак рамку. Багор налег на свисающий край сиденья, плюща шею черного врага.

Харчо бился, сучил ногами, рвал руками одежду на Багре, пугал кровной местью, проклинал, потом захрипел и вроде издох.

Багор давил для верности еще какое-то время, уже тогда почувствовав, что произошло с ним самим – от падения с ярусов в зал он сломал лодыжку и весь изрезан битым стеклом театральной люстры...

– ...Где Шрам, повторяю?

Букса вообще не въезжал, при чем тут Шрам? О Шраме Букса только слыхивал от братков, но вживую виршевского пахана никогда не видел.

Как оказалось, никогда и не увидит. Еще один спортсмен получил от Гайдука маслину...

...– Сначала списочки. Эрмитажные списочки. Потом слезешь, – эти слова застали солиста в очень неудобном положении, почти только на честном слове висящим на занавесе, будто голодная моль.

Человек, зашедший «Сусанину» со спины, крутил в пальцах нож, а в другой руке держал ботинки. Человек стоял на железных трубках мостков в одник носках. «Ну да, – догадка озарила „Сусанина“, – чтобы не нашуметь».

– Как же я сразу не въехал, что в гардине заштопаны? У вас ведь стирка гардины раз в двадцать лет? И за месяц об этом стенгазета трубит, как об эпохальном событии? – человек поставил ботинки и сунул в них ноги.

– А если я их выброшу? – вякнул бодрящийся актер, хотя всей непомерно большущей легкоранимой спиной плюс задницей чуял свою беззащитность.

– Я спущусь и подниму. Ты утомил, голосистый, – а если оглянуться, глаза у этого незнакомца были жуть как непрозрачные. Будто бортовая броня немецкого танка «тигр».

Незнакомец («не из театральных, не помню, не помню, что же делать, как быть?», – стучало под черепухой «Сусанина») двинул ногой по перилам. «Ивана» качнуло вперед. Чтоб не превратиться в дельтаплан, он крепче вцепился в занавес, но пожухлые листки не обронил. И стальной отблеск в глазах напротив подсказал правильное решение.

– Держите! – «Сусанин» торопливо протянул нужную руку за спину и отдернул пустой.

– Правильное решение, – благосклонно принял списки незнакомец. – Так и стой, пока не последует новых указаний. Я с тобой толковать буду.

– Надо спасаться! Мы сгорим! – «Сусанин» придал голосу как можно больше драматизма.

– Я потушил пожар. Короче, ты у нас сынок балерины Старковской и партийного питерского генералиссимуса Романова Григория Васильича. А меня, Григорьич, Шрамом прозвали. Не слыхивал? – и сам же ответил. – Ну куда там! Меня же в списочках нету.

– Я не понимаю, – робко вставил «Сусанин».

И вновь перила под ним получили пендаль. «Иван» крепче вцепился в занавес.

– Базарить, горлодер, будешь по моей команде. Значит, слухай мою команду! Когда тебя ознакомили с тем, что твой папаша – Романов?

«Сусанин» быстро поколебался, врать-не врать, но врать, вися над сценой, не сподручно, и «Иван» сделал выбор в пользу правды-матки.

– В восемьдесят пятом, когда к власти пришел Горбатый. Мне было восемнадцать. Мама повезла меня в Осиновую рощу, где Григорий Васильич жил на даче. Еще на старой номенклатурной даче на берегу тихого...

– Без надрывов мне! Короче, открыли тайну в семейном кругу?

– Да.

– Не оборачиваться! А списочки дядя Гриша когда тебе вручил?

– Через год. Когда понял, что нет у него никаких надежд на возвращение в Большую политику. А в среднюю и малую политики ему и не нужно было. Не демократишка какой-нибудь.

– А ты сразу усек, чего тебе обломилось?

– Простите? А, ну да, понял. Сразу.

– А?..

– Пользоваться когда начал? Не сразу. Долго боялся пускать в дело.

– ?..

– А когда пустил? В девяностом. Когда из театра выгнать хотели. Ну и пошло...

– Слушай, Григорьич, а какого рожна Романов тебе Эрмитаж завещал?

– Я тоже не мог понять, – «Сусанин» иногда оборачивался, но шея быстро уставала и он вновь утыкался в занавес. – И до сих пор не уверен. Наверное, у него был комплекс вины перед моей матерью и мною, что не успел облагодетельствовать как следует. Или правильно рассчитал, что про меня никто не знает, а значит, сразу не отберут.

– Видишь, отобрали все-таки, хоть и не сразу. Ладно, достали ваши семейные сопли. Скольких козликов?..

– Из этих списков я тормошил? Всего троих. И все по ведомству культуры.

– И не зудело замахнуться на всю колбасу, а не откусывать по чуть-чуть? Крутануть все чертово колесо, глядишь, и закинуло бы высоко наверх. Ты ж базарил, сразу усек, чего тебе привалило?

– Нет, этого мне не хотелось, если я правильно понял ваш вопрос. Мне было довольно того малого, что...

– Ша, хоре! Надоел ты мне, – ну, вот и финита, грустно хмыкнул Шрам. Оказывается, корона Российской Империи использовалась, как кирпич для квашеной капусты. Жалкий дуст стращал троих жалких дустиков всего-то, чтоб главные роли получать и в заграничные турне кататься. Типа, исполнял «Мурку» на Царь-колоколе.

– Что со мной будет? – «Сусанин» обернулся, нагоняя на лицо трогательную печаль.

– Чего? Пой, сношайся, папу вспоминай. Ну покеда, Романович. Только с мостика этого не сползай, пока не снимут. Пристрелят внизу. Я первый пристрелю...

Не следовало Тарзану открывать дверь ногой и вламываться в монтерскую, как в туалет после долгого вынужденного терпения. Следовало быть поосторожней.

Праздничная смена монтеров сцены, запертая в коптерке, перетерла веревки об ржавые мечи из «Колец Нибелунгов» и вышибла дверь шлемом великанского богатыря из «Руслана и Людмилы».

Отвязанного от стула Булгакина радостно пихали в грудь и били по плечам, как брата, вернувшегося с войны. И тут в подсобку влетел Тарзан. Не успев втереться в перемены и наставить пушку, Тарзан угодил в монтерские объятия, и для него наступил ад...

...– Где Шрам?!

– Скорее на выход! Пожар!!! – истошно завопили за спиной.

Оседлавший очередного пленника Гайдук хищно повернулся, взбрасывая волыну, но не выпуская из захвата горло Жоры-Долото. Перед ним выплясывало чмо в чалме и расшитой звездочками хламиде.

– Вали отсюда, козел! Живо! Видал ствол! Завалю! – оставалось всего два патрона, уж всяко не про жизнь заблудившегося актеришки. И Гайдук вернулся к Долото. Уже, кажись, пришла пора дырявить неоткровенному Жоре коленку.

– Где Шрам?! – проорал Гайдук, шлепая слюнявыми губами на ухо Жоры. – Где?!

– Не понял, – вырвалось у Долото, когда Гайдук вдруг жарко чмокнул его в щеку. И стал эту щеку лизать, как собака яйца.

– Чего ж тут непонятного, – сказал тот, кто взял и откинул в сторону осевшего сдутым рюкзаком Гайдука, – За козла ответил.

У этого «того» в руках был меч: огромный, деревянный, с облезшей позолотой и инвентарной биркой, прикрученной проволокой к рукояти. Да ладно – меч! Придурок был закутан в накидку, облепленную звездами, на башке болталась, наползая на нос, чалма, лицо закрывала борода типа «лопата».

«Звездочет» вскинул меч двумя руками и навершием рукояти еще разок для верности вдарил по тыкве Гайдука. Молдаванин мешком с дерьмом сполз нафик.

– Шрам! – признал наконец Долото.

– Лучше синица в руках, чем журавль в жопе, – Шрам отбросил меч, но клоунский прикид не скинул, разве сдвинул на бок бороду, чтоб в рот не лезла, и присел возле Жоры. – Чего, тоже меня искал?

Волына Гайдука вроде сама собой переселилась в граблю Шрама, поэтому Жора-Долото продолжал лежать, как и лежал, на полу какой-то театральной малины с кучей зеркал, среди рассыпаных разноцветных порошков, тампонов и наборов с красками.

– Не до тебя теперь, – патриотично соврал Долото.

– Лепишь, Жора. Короче, поздравляю тебя. Ты меня догнал и повязал. Тренькни своему пахану, обрадуй. Набубни ему, что нашел при мне списочки.

– А они при тебе? – не удержался Долото.

Шрам слазил за пазуху и показал край бумаги, свернутой трубкой.

– А какие гарантии, что ты не прикончишь меня?

– Чего ты как барыга? – Шрам недовольно покачал головой.

Но Долото очень хотелось гарантий:

– Если ты Вензеля подомнешь, люди понадобятся. Которые в курсах его дел...

– Без базара. А если ты через пять секунд не позвонишь, я тебя замочу. Это тоже без базара.

Шрам макнул пальцы в театральную косметичку, сброшенную на пол, и похоронно-черным гримом намалевал под глазами Жоры круги.

«Не позвоню! Ни за что не позвоню!! Ни в жизнь не позвоню!!!..», – патриотично рассудил Долото, но рука сама доставала мобилу...

...Уцелевшая посторонняя публика свалила, расширив вдвое театральные двери. Самые горячие головы из братвы полегли, сводя счеты, или победили. Кто победил – большей частью также поторопился сделать ноги. И здесь в расползающихся клубах дыма проступали только контуры красиво повисших на креслах неудачников.

Вензеля сопровождали Волчок и Тарзан. Стрелку Долото забил там, где повязал Шрама – между третьеим и четвертым занавесом.

Между третьим и четвертым занавесом прятали недостроенный из труб и фанеры корабль для балета про «Титаник» (музыка Андрея Петрова), чья премьера назначена на восемнадцатое января. Не рассеявшийся дым путался вокруг бортов, казалось, недоделанный пароход уже плыл на свиданку с айсбергом.

Эти трое не бегом бежали к кораблю, совсем наоборот. Волчок и Тарзан настороженно вертели башнями, водили вокруг стволами. Вензель же прислушивался.

Когда щиплющий ноздри дым и расстояние позволило чего-то углядеть, они углядели повешенного на мачте человека в чумовой мантии со звездочками и дебильной чалме. На груди жмура висела огромная табличка с наспех намалеванной надписью «Шрам». Под висельником спиной к Вензелю, портретом к трупешнику сидел на стульчике другой кент. По причесону, очертаниям фигуры и клифту в нем угадывался Долото.

– Замри! – жестко приказал Вензель.

Замерли.

– Позови его, – пахан дотронулся кончиком трости до Тарзана.

– Эй, Долото, – тихо окликнул Тарзан.

Нулевая реакция.

– Засада, – проскрипел Волчок. – Мы у него на мушке.

– Во все зенки по сторонам, вверх и вниз, – распорядился напряженный, будто трансформатор, Вензель.

Шрам заманил в капкан? А списки? Неужели добыл? Ладно, сейчас важнее, где Сереженька сам притаился. Или Сереженька со своими людьми. Вензель напряженно просекал замысел Шрама.

Неужели тот прикидывал, что мы купимся на куклу в чалме и неподвижного Долото и подойдем вплотную? Он же с Вензелем не первый день в шашки играет.

– Вперед, соколики, – распорядился пахан, – к кораблю.

Волчок с Тарзаном папе вопросов не задавали.

А Вензель наконец свел концы с концами. Так, Шрам не ведал с какой стороны мы притащимся, тут тьма выходов на сцену. Так, он не мог не въехать, что на приманку Вензель не клюнет. Так, сейчас сквозь дым шмалять он не хочет, ведь, во-первых, легко промазать, во-вторых, одного подстрелишь, другие нырнут в дым. Итак, ему нужно наше позорное бегство. Которое легко отследить, пластуясь в дыму по краю сцены. Чтобы зайдя со спины, уложить всех скопом в коридоре.

И Вензель придумал, как ему переиграть Шрама. Надо засесть в бадяжном корабле, где есть за чем укрыться, и вызвать оставшихся ребят.

Борта «Титаника» были обшиты фанерой через ячейку – пароход напоминал неправильную шахматную доску. Троица пролезла в иллюминатор и очутились среди алюминиевых стоек. Имелись еще и трапы, даже несколько, а один вел в рубку. По нему сперва поднялся Волчок, следом Вензель, снизу прикрывал Тарзан.

У Вензеля вдруг ожила мобила. Старик удивился, но подключился. Выслушал, разразился матом и объяснил:

– Все балетные сыновья и дочери связаны бинтами и упакованы в «Скорые помощи». Только наши курки вместо пятерых почему-то повязали семь оперно-балетных голкиперов.

Рубка изнутри пахла сосной и скалилась гвоздями-сотками. Вензель опустился на забытый декораторами стул. Волчок и Тарзан сторожко, стреляя взглядами по сторонам, выбрались на палубу, туда, где сидел Долото.

– А штымп висит натуральный, – заметил Волчок.

– Ясен баобаб, – отозвался «труп».

И в высунувшейся сквозь разрез в звездной накидке руке два раза чихнула волына.

Волчка выбросило с палубы, не до конца обнесенной фальшбортом. Он попал в игрушечного вида шлюпку, присобаченную к борту, сшиб ее с веревок и окончательно раздавил лодочку на сцене. Тарзана согнуло пополам и он завалился под ноги бездвижному Долото. Шрам спрыгнул с приспособы типа люльки, подвешенной вместо висельника к рее. С прикрытием люльки от ненужных взглядов удачно справился балахон со звездочками.

Балахон стал ненужен и его сбросили. Как и чалму. Как и табличку «Шрам».

– Придумщик ты, гляжу, соколик, – это Вензель выбрался из рубки, вывинчивая рукоять трости. – Всех-всех позамочил?

Взмах тростью и деревянные ножны отлетели в сторону, выпуская на волю узкий клинок.

– Долото твой живехонек. Оглушен малость умелым кулаком, – Шрам бросил волыну с палубы, как в океан, в туман, стелящийся над подмостками. И патронов не осталось, и жест красивый. Ствол в ладони заменила выкидуха.

– И Долото замочили, – с танцевальной ловкостью, неожиданной для вечно шаркающих старческих ходуль, Вензель приблизился к Жоре-Долото и прочертил в театральном воздухе короткую дугу. Из перерезанного горла Долото на желтую рубашку хлынул багровый поток. – Сподлянил Долото, хозяина предал, – из кармана Вензель брякнул рядом с трупешником две крснокожие корочки. Липовые фээсбешные мандаты Харчо и Пальца, пусть следаки об ребус зубы дрочат.

– А сходняк, а предъявы в глаза? А может, и не предавал он никого, и типа, я его голосом базланил в трубе? – Шрам отступил на шаг и пошел вдоль борта, поигрывая выкидухой.

– Ты, Шрам, ботву режешь, словно малахольный, – пробуя руку, Вензель пощустрил сабелькой. Клинок повжикал, описывая восьмерки. Лезвие было жесткое. – Или словно старый брюзга. Дескать, вот раньше правильно жили, понятия блюли, теперь не то. Это я дедовскую пургу нести должен.

– Раньше в натуре правильней жили, – Шрам остановился возле алюминиевых трубок готовой части фальшборта. – Беспредельщину гасили. И за твои выкидоны тебя давно бы на ответ поставили.

– «Раньше, раньше»! А ты раньше живешь или сейчас? Человечкам свойственно приспосабливаться под времена, а не наоборот.

Вензель двигался, отсекая Шрама от центра палубы. Он рубанул с плеча воздух, типа психически атакуя. Казак, блин.

– Врешь, Вензель. Люди лепят времена, как горшки из глины. Ну да, нынче западло чуть ли не узаконено. Но я готов кишки сложить, чтоб в натуре не узаконили! – Шрам поджидал Вензеля, более не смещаясь.

– Ты один и пыхтишь, – еще шаг и Вензель окажется на дистанции сабельного удара.

– Опять гонишь. Ну пускай прикинусь, что согласен. Пускай один. Сегодня. А завтра моя возьмет. Когда подо мной окажутся, беспредельничать завяжут – заставлю! А послезавтра про Шрама кинохи снимать будут, книжки карябать, песни по радио «Шансон» гонять. Малолетки со Шрама лепить себя начнут, а когда заматереют, сами других по понятиям поставят!

Чтоб не наступило Шрамово завтра, Вензель смял дистанцию и с внезапного удалого размаху попытался рассечь Шрама надвое. Сергей вильнул вбок – сталь звякнула об алюминий. И Шрам опустил сверху локоть на остановленный поручнем клинок. Тонкое лезвие хрустнуло, укоротившись со шпажной до кинжальной длины. А добровольная рана на локте выказала себя расползающимся пятном на рубахе.

– Не больно, соколик? – типа, посочувствовал отступивший Вензель.

– Терпимо пока. Не коротка ли шашечка?

– Тебе хватит, соколик, – Вензель пока нападать тормознул, переводил дыхание. Не мальчик.

– Вот видишь, – Шрам погнал наставительную волну. – Я б тебя мог из волыны шмальнуть. Я б тебя мог загонять по палубе. Дыхалка у тебя севшая, запыхался бы, и бери тебя готовеньким. Так нет же, вожусь, рискую, уважение тебе оказываю.

Вензель из положения «тяжело дыша, держась за сердце, закатив глаза» прыгнул вперед, собираясь уже не зарубить, а пырнуть Серегу Шрамова.

Шрам перехватил Вензелеву грабельку, потянул вниз и вонзил лезвие в палубу из «вагонки». А после наступил башмаком у рукояти, вновь ломая все тот же клинок. Вензель невольно рухнул на колени, содрогнувшись всеми мощами. Когда поднялся, его клешня сжимала жалкий огрызок, похожий на ножик для чистки картофеля.

– Теперь у тебя меньше. Так не пойдет, – Шрам сложил выкидуху и хозяйственно заныкал в карман. – Старость надо уважать. По понятиям.

Шрам двинулся, наклонясь и раскинув хапалы, как поступают в фильмах тупые уличные подонки, которых потом суперы фигачат, как щенков. А еще Шрам издевательски вертел пальцами, сложенными в «козы».

И Вензель попытался всадить в живот молодого наглого вора хотя бы огрызок. Но Шрам как-то догадался о намереньях старого вора. Сцапанное сухонькое запястье затрещало под пожатием тренированной пятерни. Обломок хитрожопой трости выпал из авторитетной лапы. Шрам обхватил шейку старого мухомора «захватом Нельсона».

– А это по понятиям, без предъяв, без сходняка? Авторитетного вора ведь замочить собрался, – прохрипел Вензель в «нельсоне».

– Не вор ты, в натуре глядя. Потом, налицо самозащита.

И Шрам свернул Вензелю башку. И Вензель кончился, как туалетная бумага.