ХРАПЕШКО

1

— В наших краях есть садовник, который так умело обращается со своими инструментами, что может, не моргнув глазом, подсократить Вашу романтическую и высокоценимую бородку так, что вы ничего не почувствуете!

Его зовут Храпешко!

Так сказал переводчик господину Жоржу передав ему слова одного столетнего жителя, старейшего из собравшейся группы людей, после того, как тот же переводчик, переводя слова Жоржа, спросил собравшихся, есть ли в их запустелом крае какой-нибудь человек, какой угодно, который чем-нибудь выделяется, и которым они могут гордиться.

— Интересно, — сказал им переводчик, выслушав бормотание Жоржа, еле слышное на фоне его мощного голоса, и продолжал: — А можно как-нибудь увидеть этого человека?

Люди переглянулись между собой и после этого послали какого-то мальца позвать человека, обладателя этих замечательных способностей, который жил не в деревне и не в городе, а в грязном пригороде у реки Вардар.

Зевакам делать все равно было нечего, и они принялись ждать.

А что еще делать в таком захолустье?

2

Храпешко пришел, даже не побрившись.

Издалека он походил на разбойника.

С близкого расстояния — на юношу.

С еще более близкого его голова казалась непропорционально маленькой по сравнению с широкой и мощной грудью. Она была у него шишковатой, громадной, расширявшейся к плечам, как рыцарский щит. Ноги у него были короткие, а руки доходили до пояса. Он был туго перетянут кожаным ремнем с футлярами, из которых торчали самые разные садовые и виноградарские инструменты: ножи, пилки, ножницы.

Храпешко остановился перед Жоржем и его переводчиком, не говоря ни слова, только взглядом спрашивая, зачем его позвали и, главное, кто они, те, кто его позвал.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга.

Жорж и его переводчик выглядели как какие-нибудь начальники. Только гораздо более по-европейски. Были слегка помяты после поездки. И были ни бородатые, ни безбородые, что-то среднее.

— Уважаемые жители пригорода, — сказал переводчик Жоржа, — господин, которого вы видите перед собой, это сам великий Жорж де Бургунь, известный и признанный знаток неведомых пределов мрачной Европы; исследователь цивилизаций и культур; любитель приключений и хороших вин; атташе по культуре знаменитого французского принца, Его Высочества Абервилля де Гренобля. Об атом свидетельствуют и его документы, дающие ему неограниченное право передвижения в этих местах.

У собравшихся людей и лично у Храпешко по лбу потекли струйки пота, хотя была зима.

— Что касается меня, я всего лишь переводчик, моя роль настолько ничтожна и мала, что не стоит даже упоминать мое имя. Так что представляться я не буду.

А теперь.

— Ты действительно тот человек, — спросил переводчик Жоржа от имени того, кто все время что-то бормотал наполовину по-французски, наполовину по-немецки, но очень тихо, чтобы не мешать переводчику, — о ком эти люди, собравшиеся здесь, слагают мифы и легенды?

Храпешко плюнул на землю, не наклоняя головы и не отводя взгляда от Жоржа, который в то же время не сводил глаз с Храпешко, и стал медленно приближаться, пока не оказался с ним лицом к лицу, и оба не почувствовали дыхание друг друга. Зловонное и у того, и у другого.

— Ну, ты чего, парень… — сказал переводчик от имени Жоржа, который тем временем вытащил из кармана веревку и начал измерять ею человека, стоявшего перед ним: «Такой груди я не видел, это правда, но об искусстве, о котором в твое отсутствие свидетельствовали эти добрые люди, судить наперед я не могу. Но я дам тебе лиру, если здесь и сейчас перед всеми нами ты подтвердишь их, сказки и легенды».

Храпешко взял монету, попробовал на зуб и сунул за пазуху.

Он опустил руки вниз, к широкому и толстому кожаному ремню, которым он был туго перетянут; к нему были привязаны чехлы и футляры, из которых выглядывали разнообразные ножницы: широкие с тонким лезвием, длинные с коротким лезвием и покороче с лезвиями средней ширины. Люди, сгрудившиеся вокруг трех мужчин, затаили дыхание. Торжественное ожидание. Издалека слышались только шелест осин на ветру и рокот реки Вардар. Никто не дышал, ни, тем более, не говорил. Тишину нарушали только чьи-то дети, хихикавшие позади, наперед знавшие, что может случиться.

И вдруг.

Храпешко с молниеносной скоростью выхватил правой рукой самые длинные ножницы, висевшие на боку, и с невероятной точностью несколько раз покрутил ими вокруг своего толстого и будто стального правого указательного пальца. Когда они замедлили свое вращение, Жоржу не осталось ничего другого, как констатировать, что шнурок, на котором висела его романтически-просветительская пелерина, перерезан, что накидка скользит у него по спине и медленно, как снежинка, падает позади него на землю.

Затем Храпешко опять так же искусно повертел ножницами вокруг своего стального указательного пальца и засунул ножницы в чехол.

Все это длилось несколько секунд.

Никто не сумел увидеть, как он это сделал.

Раздался смех и бурные аплодисменты.

— Браво и еще раз браво! — закричал переводчик от имени народа, а Жорж набросился на него, говоря, что есть некоторые слова, которые не нужно переводить, как, например, слово браво. Улыбка и радость на лице переводчика окаменели.

— Это не переводи, — сказал переводчику Жорж и воскликнул по-французски: «Вандал!»

А потом.

— Раз ты садовник, то сможешь показать мне свое искусство на деле? — спросил переводчик от лица Жоржа, пока на заднем плане слышалось тихое бормотание этого последнего. Потом он в обратном направлений перевел слова людей о том, что Храпешко, будучи еще и виноградарем, имеет возможность показать свое искусство на виноградниках, которые находятся неподалеку, за городом. А дальше он сам сказал: «конечно», и опять от себя сказал: «пошли». На самом деле издалека казалось, что переводчик разговаривает сам с собой. Сам задает вопросы, и сам получает ответы.

И они пошли.

Дошли.

Был месяц февраль, месяц первой обрезки, когда мороз и холод не знают, что делать: продолжать ли мучить людей или отступить в свои подземные пещеры.

На улице не было ни души. Вдалеке виднелся только пар над рекой, которая была гораздо теплее, чем воздух, и несколько стай птиц, собравшихся на ее берегах, чтобы согреться. Такая зима на Вардаре бывала всего лишь несколько раз, в 1347, в 1569, в 1799 и тогда, в четверг, в середине XIX века.

Только эта колонна из десятка душ двигалась к виноградникам.

Ни по городу, ни по деревне.

Когда они добрались до первых лоз, Храпешко поднял руку и жестом призвал присутствующих к тишине.

Потом бросил взгляд на одного из своих друзей, и это было знаком, чтобы тот достал из сумки флягу с вином.

Храпешко поднял фляжку и выпил все до последней капли. Полой кафтана, поверх которого был надет жилет из выворотной, кожи, он вытер рот, а затем опять попросил тишины.

Когда она наступила, он обеими руками потянулся к кожаным футлярам слева и справа, достал оттуда ножницы и, держа по паре ножниц в каждой руке, начал каруселью вращать ими над собственной головой, кромсая ими воздух.

Зашел на виноградник.

Первый ряд.

Первые три лозы.

Сплетение.

Сухие и старые ветки, будто лапы чудовищ, били его по лицу и рукам, лупили по спине и плечам, хватали за ноги. Храпешко наслаждался. Некоторым веткам удалось зацепить его за лодыжки выше кожаных сапог, некоторым за локти. Храпешко щелкал ножницами, как будто косил ими сено, храп… храп… храп. Храпешко улыбался.

Падали сухие старые лапы, руки стариков.

Волосы старух.

Листьев не было.

Детей оставили в покое.

Только сухая земля, сухие ветки и немного снега.

— Воображает, что это люди. Он возвышенный мечтатель, — шептали в толпе и переводчик на ухо Жоржу, который сумел только один раз вытереть белым платочком слезящиеся от холода глаза. Так мало времени заняло все это действо. Потом опять послышался знакомый, звук, и все увидели, как Храпешко вращает ножницами вокруг пальца и как потом сует их обратно в чехлы.

— Браво! Браво! — кричали люди вместе с переводчиком, который на этот раз от перевода воздержатся.

Жорж вынул еще одну серебряную лиру.

Толпа снова загомонила.

С завистью.

3

Жорж.

— Поехали со мной, и я сделаю тебя богатым человеком!

Кто может быть равнодушным к такому предложению?

Никто, а тем более не Храпешко.

— А куда? — спрашивали вместо Храпешко другие.

— Во Францию, страну прекрасных садов и виноградников и необыкновенных лоз, которые сами дают вино, даже давить не надо! — крикнул за Жоржа переводчик.

Толпа прокомментировала в том смысле, что некоторые люди явно родились под счастливой звездой.

Молчаливый Храпешко.

Его молчаливость, безусловно, была частью его характера. Но появилась она не от опытности, а большей частью от неуверенности в себе. Правда, неуверенности только в области устного общения, а не в области знаний и навыков. Поэтому он согласился молча.

А еще потому, что своими инструментами и кожаными чехлами он не мог прокормить сам себя, не говоря уже о своих близких. Но нельзя сказать, что его не взволновала, и не заставила задуматься мысль, стоит ли менять любимую и грязную страну, полную гнид и вшей, страну с блохами и чесоткой, в которой он родился, на другую страну, о которой он не знал абсолютно ничего, кроме того, что там нет необходимости перерабатывать виноград, потому что лоза дает там вино сама.

— Но сначала я должен попрощаться со своими!

— Прощайся!

Он коротко попрощался, сказав своим, что уезжает на несколько дней в Ниш или, возможно, в Белград, как-то так, и что скоро вернется.

4

— Мой дорогой Храпешко!

Так к нему обратился Жорж, пока они потихоньку-полегоньку путешествовали, направляясь к Центральной Европе.

— Мой дорогой Храпешко, сначала ты должен выучить иностранные языки: немецкий, французский, а может быть, и итальянский, чтобы тебе легче было интегрироваться в страны, через которые мы путешествуем.

Храпешко молчал, потому что он не только не знал этих интегрирующих языков, но и, принимая во внимание, что переводчик остался в Скопье, некому было перевести ему хоть слово из того, что сказал Жорж. По этим причинам, а главное, чтобы не рассердить хозяина, на все, что тот говорил, он, Храпешко, только утвердительно кивал головой.

И вот, пока проходили дни в путешествии к Центральной Европе, Жорж, чтобы не терять времени, учил Храпешко иностранным языкам.

— Ich spreche Deutsch!

Он кивнул ему, чтобы тот повторил, а Храпешко пожал плечами в знак того, что не понимает.

— Je parle français!

То же самое.

— Capito?

Храпешко опять пожал плечами и тут же кивнул.

— Capito! — сказал внезапно Храпешко, и Жорж очень удивился тому, как чисто он это выговорил.

— Должно быть, ты очень музыкальный человек и, наверное, ваш народ тоже очень музыкальный! А теперь урок номер два!

Во время урока номер два Храпешко узнал такие слова, как хлеб и вода, на французском, немецком и итальянском языках, хотя ему трудно было понять, где какой язык. Но придет время, когда он разберется.

И так Храпешко, сам не зная того, начал учить европейские языки. Помаленьку Храпешко выучился, как назвать себя, сказать свое имя и фамилию, хотя у него не было никакой фамилии, если не считать, что иногда родственники вместо фамилии звали его по имени отца. Хотя правильнее было бы звать его по имени матери Анки, потому что ее он знал лучше. Но так не бывает, да и в таком случае его фамилия была бы Анкин, а это уж совсем никуда не годится.

5

Если бы Храпешко хоть немного знал по-французски, он сказал бы Жоржу:

— Благодарю Вас, о, достопочтенный Жорж, за то, что вы собираетесь показать мне бесконечные красоты Европы да еще ж сделать богатым человеком только по причине искреннего восхищения моим садовническо-виноградарским искусством. А еще больше Вас благодарят мои сограждане, что Вам с Вашей решительностью и, прежде всего, с Вашим влиянием не только на европейских, но и на ближневосточных правителей, удалось избавить меня от их взаимных ссор, от которых чаще всего или почти всегда страдают такие люди, как я — честные садоводы. От себя лично хочу сказать, что у меня нет слов даже на своем родном языке, а образование у меня скудное, почти никакое, чтобы я мог выразить мою искреннюю благодарность за то, что Вы пытаетесь обучить меня французскому, при этом взявшись за дело сразу, не теряя ни минуты.

6

А если бы Храпешко знал по-немецки, он сказал бы Жоржу:

— О, какие прекрасные пейзажи! Как замечательно спускаются скалы к этой огромной воде, называемой Маре Адриатике! Какие великолепные города, построенные из тесаного камня, и какие красивые девушки вешают белье на веревках, натянутых между окон всех этих параллельно идущих зданий! Каким чудесным наслаждением для моих глаз стал тот миг, когда я понял, что днем море и небо где-то там, далеко, на горизонте, перетекают друг в друга, а в ясную ночь море становится небом и наоборот, так что непонятно, где светят звезды.

А эти высокие: горы, которые человеческий разум назвал Альпами! Горы, чьи вершины постоянно покрыты снежными шапками, на которых тут и там выглядывают изогнутые ели! Ах, я никогда такого не видел! Позвольте мне, дорогой мой Жорж, выразить свое искреннее восхищение красотой тех мест, мимо которых мы проезжаем, а также тем фактом, что Вы прилагаете столько усилий, чтобы научить меня немецкому языку и всему остальному для моего блага!

Но, к сожалению, Храпешко, еще не знал ни французского, ни немецкого, поэтому не мог даже подумать такими словами, а не то что их высказать. Но, во всяком случае, в глубине души он чувствовал именно так.

7

Были и другие возможности!

Но.

Жорж решил, прежде чем ехать во Францию, отвезти сначала Храпешко к своим друзьям, виноделам, живущим на берегу большого озера Леман, чтобы они лично посмотрели на его находку.

— То, что ты увидишь там, куда я тебя привезу сильно отличается от того, что ты привык видеть у себя на родине. В тех краях зимы намного холоднее, озера замерзают, летом сады постоянно цветут, а виноградная лоза растет по берегам озера. И что самое главное, никто никого не трогает!

Храпешко, молчаливый Храпешко.

Он и там мало говорил.

А что говорить, когда ему было все: равно, для него не было разницы между Францией и Германией, тем более между языками.

Так они проехали много городов, сел и деревень, чьи названия как вошли в уши Храпешко, так и вышли.

Леман они увидели, спускаясь с холма в предгорьях Альп, покрытых глубоким снегом. Уже в те времена озеро было известно тем, что в нем не жили никакие чудовища.

Они закутались в толстый мех, купленный Жоржем загодя, в знак того, что они приближаются к стране снегов.

Был уже вечер, солнце медленно садилось над еще не замерзшим озером. Солнечные лучи окрашивали его в красноватый цвет. Берега, как и горы, были покрыты снегом, и то тут, то там посредине деревень или городов виднелись какие-нибудь высокие церкви или соборы. Увиденное показалось Храпешко очень красивым, но тем не менее из-за холода ему хотелось уехать оттуда как можно быстрее.

Пока они доехали до западной части озера, они сильно устали.

И ни следа виноградников! Ни цветущих садов!

Один только снег.

8

Друзья Жоржа.

— Как ты, мой друг Жорж? — вскричал винодел Паскаль, сидевший за столом в придорожном кафе вместе с десятком других людей, которым в эти зимние месяцы совершенно нечем было заняться. Зеваки везде зеваки, во всем мире.

Тогда Жорж начал рассказывать о краях, в которых он побывал, и о людях, с которыми познакомился. Сказал, что был в таких краях и местах, про которые римляне в свое время говорили, что они ubi leones. Храпешко из всего сказанного понял только слово убил и сразу инстинктивно схватился за ножницы. В чужом месте среди незнакомых людей… ухо надо держать востро.

Видел красивые места с широкими реками и тихими лугами, весной и летом благоухающими горными травами; видел людей, умелых в своем ремесле, но скромных умом и мыслями; церковки, настолько маленькие, что люди молятся в них по очереди по два человека за раз, большие мечети, в которых собираются и по сто душ; детишек с веселыми взглядами; озера с чистой водой, которую можно пить.

— А виноградники? Виноградники там есть?

— Виноградников: там сколько душе угодно!

При этом все вытаращили глаза и посмотрели на Храпешко, удивляясь его странному, но достойному внешнему виду.

— А этот человек, он что, виноградарь?

— Садовод! И виноградарь, и более того.

— Что значит более того?

— Он профессионал, мастер своего дела. Но главное, он боец, который всегда побеждает!

Собравшиеся немцы, французы и итальянцы, каждый на своем языке начали обсуждать Храпешко, мерить его взглядами с головы до ног. Тогда каждый на своем языке спросил Жоржа.

— И что умеет этот твой друг?

— Что умеет? Если вы хорошо заплатите, он вам покажет, что он умеет. Всего понемногу. Дайте для начала три монеты, тогда увидите.

По пьянке.

По пьянке может не только голова заболеть, но и все тело. Особенно, если дело дойдет до драки между участниками пьянки.

А вышло так.

Местные были уже пьяные после долгого застолья и обещали Жоржу собрать деньги и отдать их, если развлечение будет хорошим.

Жорж подал знак Храпешко, и тот встал.

Снят с себя пиджак и остался в одной рубашке.

Люди были невероятно удивлены шириной груди Храпешко и сразу же признали в нем героя.

— Можно потрогать его прекрасную грудную клетку? — спросил Жоржа хозяин заведения.

— Конечно, можно, — сказал Жорж, — но за это придется заплатить.

Хозяин встал и провел руками по груди Храпешко.

— Хм… роста он небольшого, но развит хорошо, он способен на многое. Ну, давайте посмотрим, что он может!

Храпешко разволновался, и грудь у него раздулась еще сильнее.

Жорж внимательно осмотрел комнату, но не увидел ничего интересного, на чем Храпешко мог бы продемонстрировать свое искусство.

Но тут его внимание привлекла романтическая шляпа хозяина, с широкими полями, и он дал знак Храпешко.

Тот понял.

Он встал со своего места и с улыбкой на губах вытащил из чехла садовые ножницы, пощелкал ими несколько раз в воздухе, а потом засунул обратно. Велико было всеобщее удивление, когда люди увидели, что поля шляпы хозяина упали ему на шею, а на голове осталась только верхняя часть, ставшая после того, как ее так подсократили, похожей на турецкую феску.

Собравшиеся во главе с Паскалем стали смеяться и кричать «браво», и это Храпешко понравилось, потому что означало, что он и здесь мог бы стать знаменитостью. Хозяин, со своей стороны, занервничал и не замедлил сказать, что ущерб, похоже, больше, чем удовольствие от всего этого цирка, потому что шляпа, которую он носил с таким достоинством, стоила пять монет, а они должны были дать Храпешко три, так что Жорж в сущности должен хозяевам две монеты.

— А кто будет платить за мастерство Храпешко?

— За него три монеты, а ущерб пять, так что не возражай и гони деньги!

Жорж задрожал и посмотрел на своего надежного приятеля, который понял, что они в опасности, и нахмурил брови.

Хозяева не захотели связываться с балканским мясником, как они его прозвали, и сделали вид, будто готовы забыть обо всем.

Но не забыли.

9

Между Жоржем и Паскалем произошел такой разговор.

— Сколько ты за него хочешь?

— А ты как думаешь?

Он не продается. Я повезу его в Бордо!

Я дам ему работу на виноградниках в Шампани!

Он мне самому нужен! Не отдам!

— ?!?

— А что скажешь о десяти золотых?

10

Общеизвестно, что каждый человек имеет свою цену.

Десять золотых монет в те времена, когда: Виктор Эммануил II Сардинский строил большие планы, а Бисмарк бил себя в грудь; армии опустошали Центральную Европу, когда монархии любой ценой пытались решать все проблемы: или войнами, или налогами; когда пожилой Генрих Гейне запутался в своих взглядах на «Молодую Германию», а Петефи писал что-то о Европе и о том, как во всем этом цирке угнетают венгров; в век, когда вести о войне между США и Мексикой в Европе совершенно никого не интересовали; еще менее интересовало то, станет ли Таити французским протекторатом; в век, когда Франц-Иосиф уже стал присматриваться к австрийскому королевскому трону… В общем, десять золотых в то время было очень много! Да, кстати, это еще было время какой-то Крымской войны, которая Храпешко вообще не касалась.

Десять — это много!

Во всяком случае, Паскаль объяснял это тем, что такой работник — это своего рода вид механизации, которой ему не хватает, и что взбирающиеся на гору виноградники вокруг Женевского озера просто ждут не дождутся такого работника.

Но недостаточно много для того, кто думает, что это достаточно мало.

Никто не заметил, как Жорж понизил голос и сказал Паскалю на языке, понятном только им, на швейцарском диалекте, что, по сути, этот человек — настоящий профессионал и к нему нельзя относиться как захочешь, а только как к настоящему мастеру своего дела.

— 11?

Жорж сказал, что и он по профессии страстный исследователь неведомых пределов, не только географических, но и пределов человеческих страстей и души, и сказал, что сейчас он пишет трактат-исследование, основанное на наблюдении, на тему умения отдельных субъектов приспособиться к определенной объективной действительности, для чего ему и необходим Храпешко.

— 12?

А под объективной действительностью следует понимать некоторые европейские страны и их отношения, включая и понятие приспособления друг к другу, а также и приспособления неевропейских объектов к европейской субъективной реальности. В сущности, тему приспособления он уже обсуждал во многих клубах и кружках по всей Европе, и, по его мнению, каждый объект может адаптироваться, и адаптацию следует начинать с изучения языков.

— 13?

Тем более это относится к такому человеку, как этот, которого они видят перед собой, человека умелого, но который, однако, происходит с территории, которую римляне называли иbi leones.

— 14?

И пока Жорж готовился к тому, чтобы закончить изложение своей теории, он заметил, что Паскаль уже оборачивается, что он хочет закончить торговлю и пойти прилечь. И поэтому поспешил сказать:

— Ладно, согласен!

Так сказал Жорж и исчез навсегда.

— Эх! — Сказал корчмарь. — Этого еще не хватало!

И так двое заключили устное соглашение, по которому Храпешко на следующий сезон переходил к Паскалю за 14 золотых монет.

Браво!

11

Храпешко — не глупый человек.

О, нет!

У него врожденный инстинкт выживания.

И потому он передал свою судьбу в руки Господа.

В глупых рассказах про потерявшихся иностранцев потерявшийся, как правило, остается у нового хозяина. Так же поступил и Храпешко. Главной его целью было выучиться языкам — и как можно скорее.

Конечно, к этому его принуждали обстоятельства, но он и сам был удивлен, как быстро он научился, вдруг осознав — как во сне — что он говорит на этих языках. Таким образом, одной заботой стало меньше.

Как только стаяли высокие сугробы, показались знакомые картины. Из-под снегов, тут же, рядом с озером, стали медленно появляться сухие лозы, похожие на высохшие руки.

Храпешко радовался неимоверно.

Он как будто увидел знакомых и говорил себе, что вот это разбойник Юсуф, а это пьяница Бимбо, потаскуха Маре, вот старики и старухи, греющиеся на солнце. А вот это — дети, которые все время плещутся в Вардаре, а вот и невеста…

Он побежал к ним, глубоко дыша своей широкой и сильной грудью, и бросился им в объятия. Но на этот раз он не стал вытаскивать свои ножницы, а начал обнимать ветви, гладить их и петь им старинные македонские народные песни. Виноградные ветки были счастливы, что на этот раз никто их не обрезает, и старались погладить его по лицу и телу. Но радость их была недолгой.

Сверху, с пригорка, на Храпешко с недоумением смотрел Паскаль, вертя головой то влево, то вправо, говоря себе: «Господи, спаси и сохрани!»

А потом.

— Я думаю, что тебе пора приняться за работу!

Храпешко не стал ждать, чтобы ему сказали два раза.

Много раз, это пожалуйста, но не два раза. А в случае, если кто-то и хотел что-то сказать во второй раз, у него на это не было времени, потому что Храпешко брался за работу сразу, чтобы не сложилось впечатление, что он ленится. Таким образом, чтобы избежать недоразумений, он не стал ждать, когда ему скажут еще раз. В голове у него помутилось, кровь бросилась в лицо. Руки его налились силой. Он принялся обрезать ветки и приводить в порядок виноградник так умело, как могут только люди, которые занимались этим всю жизнь.

Храп… храп… храп!

Храпешко очутился внутри сплетения веток, хлеставших его по лицу. Паскаль присоединился к нему, делая то же, что и он, только гораздо медленнее. Но тайно он пытался соревноваться с Храпешко.

— Мы, швейцарцы, всегда были солдатами. И всегда воевали, — кричал Паскаль, в то время как слева и справа от него падали мертвые и сухие ветки. — Мой дед участвовал во всех сражениях французов против немцев, против русских и против самих французов. Мой отец… храп… храп… боролся за независимую Швейцарию и много раз был ранен в сражениях… храп… храп… и у меня есть несколько ран, полученных, когда я пытался расширить мою страну еще на несколько кантонов.

Чтобы было ясно, о чем идет речь, Паскаль показал глубокий шрам на левой руке выше предплечья, из-за которого рука у него двигалась с трудом. Потом он стал объяснять, что рану он получил в короткой схватке между либерально-демократическими силами и католическими кантонами, которые были против идей пересмотра Федерального договора. Или что-то вроде этого. А его отец, между прочим, лично воевал на стороне французов против генерала Суворова. Он и сам из семьи военных, но теперь, после того, как воцарился вечный мир, стал заниматься виноградарством.

— Ага, — кивнул головой Храпешко.

Потом, вспотевшие, они сели на землю между обрезанными и изуродованными ветвями.

— Мы выиграли эту битву!

12

Как неотесанный камень.

Как неотесанная деревяшка.

Так выглядел Храпешко, сидя на деревянной скамье рядом с хозяином Паскалем, его женой и детьми во время воскресной мессы одним воскресным утром в церкви Св. Бернарда. Как положено среди верующих.

Его взгляд был прикован к великолепным цветным стеклам окон, расположенным высоко-высоко, под самой крышей церкви.

Храпешко смотрел на какого-то синего святого. Вокруг головы у того был сияющий желтый круг. В руках он держал книгу. Его глаза смотрели на нее. Справа от него было несколько человек верхом на лошадях. Слева — крестьяне или какие-то другие люди молились, встав на колени. Крестьяне были коричневые, а солдаты — красные. Вверху над святым — Богородица на белом облаке. Она в темно-синей накидке. Все стекло было составлено из небольших кусочков, окрашенных с большим мастерством. И вдруг, в то время как Храпешко, открыв рот, смотрел на это церковное чудо, под руками синей Богородицы, нежно ласкавшими голый животик только что родившегося младенца Иисуса, засиял луч солнца, упавший прямо на лицо Храпешко!

Но не обычный солнечный луч, а окрашенный в зеленый, синий, желтый и оранжевый. Что это за солнечный луч, который так легко спустился на щеки Храпешко и не двигался оттуда! Луч мало-помалу, пока слышалось пение церковного хора, поднимался и поднялся прямо до глаз, а затем и до лба Храпешко. Присутствующие увидели, что его лицо стало разноцветным, и очень удивились. В церкви послышался тихий ропот, каждый хотел посмотреть на лицо Храпешко. Он был удивлен. Он не знал, что сказать. Его лицо раскрашено в различные цвета, а он, хоть не видит этого, но чувствует. Не может скрыть ни рот, ни душу.

И пока другие с удивлением смотрят на его лицо, он б удивлением смотрит на стекла. Давно, если вообще когда-либо, он не видел столько красоты в одном месте. Никогда прежде не видел он икон из стекла. Стеклянные иконы! Он видел и Богородицу, и Иисуса, и всех святых на деревянных досках, в золотых окладах, на стенах… но в стекле — никогда.

Он еще шире раскрыл глаза и тут заметил, что где-то там, между Богородицей и святым, не хватает нескольких кусочков стекла. Как будто кто-то или что-то разбило стеклышки. Может быть, дети камнями. Оттуда, через это отверстие виднелось прозрачное голубое безоблачное небо. Цвет неба прекрасно сочетался с окружающими красками стекол, и Храпешко в тот же момент решил и был твердо убежден, что не хватает именно такого стекла, цвета чистого неба.

В это время разноцветный луч сошел с его лица, и люди вернулись к своим молитвам.

А он, все так же разинув рот, сидел до конца песни, которую он не понимал.

И как же делают такие стекла?

— Я заметил, — сказал Паскаль, выходя из церкви, — что во время службы ты чувствовал себя не особенно уверенно. Но это не должно тебя волновать, все-таки ты тоже христианин. У нас общий Бог и общие святые, и одна и та же книга, по которой мы учимся.

— Да, но у нас нет в окнах цветных стекол.

13

Кусочки должны быть где-то внизу!

Так думал Храпешко, пока вместе с еще несколькими рабочими отделял молодые побеги от старой виноградной лозы, глядя на холмы, на горы, покрытые снегом, и на озеро вдалеке.

Они должны быть либо внутри, либо снаружи.

Пока он обдумывал эту мысль, он тяпнул ножницами себе по пальцу, и из него потекла тонкая струйка крови. Прежде Храпешко никогда не резался ножницами. Нет! Такого не случалось ни разу в жизни. Свои движения он довел до совершенства, так что ему не приходилось думать о том, как обрезать виноградную лозу, просто потому, что он делал это с таким мастерством, что любая ошибка была исключена. Но теперь это произошло, и его удивлению не было предела, когда он почувствовал в указательном пальце правой руки резкую боль, как будто его укусила оса. Но на лице у него не дернулся ни один мускул. Он ничем не показал, что ему больно, даже не остановился, чтобы посмотреть, в чем дело. Он прекрасно понял, в чем дело. Но если хоть чуть-чуть приостановиться, даже если просто посмотреть на палец, и если это, пусть краем глаза, увидит еще кто-то, его славе придет конец. Поэтому он молча продолжал работать и размышлять. Кровь, которая текла из указательного пальца, он время от времени вытирал молодыми листьями, пока она, неизвестно отчего, не перестала течь.

Облака медленно поднимались к пикам Монблана. За горизонтом угадывалась Италия.

Все, что нужно было сделать, это выбрать наиболее подходящий день и наиболее подходящее время. Он хотел поискать стеклышки.

Он выбрал день — среду. Время — ближе к вечеру.

Священники разошлись по требам. Дверь в церковь была закрыта, но каждому было известно, что если хочешь войти, достаточно ее толкнуть.

Храпешко толкнул и вошел. Внутри, как это обычно бывает в церкви, было холодно. А там, наверху, у Господа, должно быть, еще холоднее. Мрачно и холодно. Он закрыл за собой тяжелую дверь и зашагал прямо вперед к уже знакомому месту. Сел. Поднял глаза и увидел ту же картину, что видел несколько дней назад. Не хватало тех, же кусочков стекла. Потом Храпешко внимательнее осмотрел церковь. Теперь ему удалось лучше разглядеть мраморные скульптуры Богородицы и Иисуса. Их лица были белыми, а глаза грустными. Он опять посмотрел на отверстие в окне и стал глазами мерить вертикально вниз, ища место, где могли бы быть отвалившиеся кусочки. Он встал и направился туда где, как он думал, были стеклышки. Ничего.

Значит, они снаружи, на улице.

Вдруг перед входной дверью послышались шаги, и Храпешко, сделав несколько прыжков, сумел спрятаться под лестницей, которая вела в верхнюю часть церкви, и оттуда, затаившись, стал наблюдать за происходящим.

Сердце у него сжалось, как у цыпленка.

14

В церковь вошел мастер.

Храпешко мог распознать в человеке мастера с любого расстояния. У него задумчивое выражение лица, плечи расправлены, голова заброшена чуть назад, глаза вместе с носом подняты вверх. Походка у него медленная, движения плавные. В одной руке у мастера всегда какой-нибудь мешок с инструментами, в зависимости от профессии, а другой он широко размахивает при ходьбе. Мастера на простых смертных смотрят с презрением, словно простые смертные не такие же мастера, но в другом ремесле. Когда они работают, пальцы их действуют слаженно. Каждый палец знает, куда направиться и что делать. Есть пальцы главные, есть, которые просто помогают в работе этим главным пальцам, а есть пальцы, которые вообще не нужны. Мастера знают все это и умеют использовать пальцы наилучшим образом. Раньше и в Скопье было много мастеров, целая куча, но все они куда-то поразбежались, как будто там буйствовала чума.

Этот мастер почти не отличался от других, разве что у него были длинные белые волосы, стянутые на затылке в хвост красной лентой. У нею был весьма романтический вид! Храпешко показалось смешным, чтобы мужик завязывал волосы хвостиком, но он сказал себе, что уже много всякого повидал на белом свете, переживет и такое.

Мастер сначала постоял под разбитым окном, посмотрел вверх, потом быстро вышел и вернулся с лестницей. Приставил ее чуть ниже стекла, открыл сумку, вытащил оттуда какие-то инструменты и полез наверх.

Храпешко тогда удалось увидеть следующее:

как маленьким молоточком он выбил еще несколько стеклышек из картины;

как слез вниз и достал из мешка другие цветные стекла, залез обратно и вставил их в те места, где их не хватало;

вставил кусок плаща Богородицы.

Поменял кусочек синей головы лошади; желтого лица человека, молящего о помощи; часть прозрачного голубого неба и желтых прозрачных лучей силы, исходящих от Иисуса; часть: Божьего ока — синего, всепроникающего, созидательного, в котором при желании можно было прочитать все сотворение мира; часть охряной земли, по которой ступают смертные; часть Вселенной.

Потом какой-то смесью, вроде клея, он укрепил стеклышки на своих местах.

Пока мастер делал все это, он не напевал и не насвистывал, не подмигивал налево и направо, не пил вино. Храпешко были видны его длинные тонкие пальцы, повинующиеся его спокойному взгляду. Он, казалось, даже не дышал во время работы: как будто был не такой человек как все, он как будто слился с Богом воедино.

За полчаса мастер закончил дело, собрался и вышел из церкви.

Храпешко вышел сразу за ним, обошел церковь и быстро-быстро собрал кусочки стекла, разбросанные по траве, а потом незаметно пошел вслед за мастером.

Деревни уже затихли. В лесах было полно пьяных и шлюх, готовых лечь с кем угодно. Мастер шел медленно, тихим шагом, так, что Храпешко было нетрудно следовать за ним. Он дошел за ним до дороги, по другую сторону которой была Германия. Увидел, как мастер вошел в большой дом с двором. Дом был больше похож на бункер, на нем торчала большая труба, из которой шел темный и густой дым. Все вокруг дома было усыпано осколками стекла: битыми, большими, маленькими, прозрачными, матовыми. Рядом несколько поленниц дров, ведра, в которые несколько человек наливали воду. Пропотевшие рубашки.

Давно уже наступила ночь. На небе сверкали холодные звезды. Чем ближе Храпешко подходил к дому, тем становилось теплее. Он обошел дом сзади, где начинался лес. Там он залез на какой-то камень и увидел, что у маленького дома во дворе нет крыши, только большая дымовая труба, которая выходила откуда-то снизу. И именно тогда, в тот момент, едва удерживаясь на гладком камне и прижимаясь, чтобы не упасть, к скале, Храпешко увидел нечто самое странное в своей жизни.

Это было что-то вроде печи.

Двое рабочих совали в нее большие и длинные железные трубки и потом оттуда, из печи, вынимали маленькие раскаленные солнца. Потом дули в трубки, и солнца понемногу начинали увеличиваться. Как только они приобретали необходимые очертания, их ставили в какие-то формы и опять начинали с самого начала.

Печь для бутылок.

— Ах, как здорово! Ах, как чудесно! — восхищался Храпешко. — Такого у нас не было и не будет!

Когда мастер вошел в мастерскую, двое рабочих оставили свое занятие, встали и поздоровались с ним, приветствуя его странным движением руки в воздухе. Мастер, не сказав ни слова, подошел к столу, на котором стояло множество разноцветных бутылок и стеклянных предметов, и стал их разглядывать. Он поднимал их, смотрел сквозь них, подносил к носу, нюхал, потом он закрывал глаза и проводил своими грубыми руками по их гладкой поверхности, а в конце стал стучать по ним металлической палочкой. Каждая бутылка издавала свой особый звук, мастер подносил каждый предмет к уху и делал гримасы, соответствовавшие звуку бутылки.

Из своего укрытия Храпешко не мог слышать их звуки, но ясно видел их цвет и почти ощущал их гладкую поверхность.

Вдруг мастер взял последнюю бутылку, которую только что подносил к уху, и в гневе треснул ею о стену в том особом месте, где разбивали неудавшееся стекло. Тысячи осколков посыпались и упали в металлическое корыто, стоявшее у стены. В нем было битое стекло всевозможных цветов.

Мастер, стоя перед рабочими, начал кричать:

— Я свое ремесло, как вы знаете, изучал в самом известном месте в мире по таким вещам: в Венеции у мастера Леонардо Пьяцца и в Кёльне у Шульца Вайсмистера. Вы, тупоголовые, вы слышали когда-нибудь об этих двух гениях? Не слышали? А должны были бы знать о них, потому что то, что вышло из их рук, это настоящее искусство. Понимаете меня?! Речь идет не просто о бутылках, которые используются для того, чтобы пьяницы могли напиваться, а о настоящем и замечательном искусстве. А что вы тут у меня делаете? А? Может ли кто-нибудь сказать мне? Не знаете! Тогда я вам скажу.

Двое работников со склоненными головами.

— Вы у меня изучаете не только ремесло, но и искусство.

А искусство не в том, чтобы просто выдувать стекло, оно — в идее! В идее в первую очередь!

Что такое идея? Осуществленная мечта! Конечно, такие, как вы, не могут сказать, что такое идея, потому что они этого не знают. Идея — это то, чего вы не сможете ни достичь, ни даже понять. Идея, мои дорогие тупоголовые ученики, идея — это чистая энергия. Идея — это нечто, что хочет создать энергию здесь, на земле, но использует для этого нас, людей, потому что она сама хочет спасти нас от нашей духовной нищеты. Значит, любой, у кого есть идея, в то же время создает и энергию. Каждый, у кого есть идея — созидатель. Так же, как чистая энергия.

Эти двое склонили головы еще ниже к земле, а Храпешко еще сильнее прижался к скале, чтобы его не увидели.

— А потом были славные дни в Мурано, у знаменитого Бруджи Тантели. Ты, Миллефьори, — сказал он, обращаясь к одному из учеников, — ты лучше меня знаешь, кто такой Тантели.

Миллефьори кивнул головой.

Мастер взял еще одну бутылку и шваркнул ее о стену. Она, так же как и предыдущая, разбилась на мелкие осколки, которые упали в корыто рядом с тысячами других.

— Каждый, из вас, достигнув высот в искусстве, поймет, что такое идея, и тогда сможет сказать: да, я овладел энергией. Но важна не только идея. Потому что, если есть только идея, а нет рук или глаз, то идея мертва.

Нужны руки, нужно тело…

Так говорил Мастер, но Храпешко не смог понять, что он говорил, то есть, он понимал все слова по отдельности, но не был в состоянии связать их в нечто осмысленное. Тем не менее, он мог предположить, что мастер сердится на работников из-за плохо сделанной ими работы.

Слава богу, Храпешко вдруг осознал, что уже совсем стемнело, и что, конечно, его будут ругать, что его нигде нет. А может быть, и побьют.

Бедный Храпешко!

Ни то, ни другое, но гораздо хуже.

15

Рехнулись, и это еще слабо сказано!

Будь Храпешко поученее, он, возможно, вместо этого, впрочем, достаточно красноречивого слова сказал бы: истерика. Именно это слово самым соответствующим образом описывало ситуацию в доме Паскаля, когда Храпешко вернулся.

Женщины громко кричали и бегали как сумасшедшие по двору, дети орали, а работников нигде не было видно. Как только Храпешко вошел во двор, одна из женщин, которая раньше вела себя совершенно пристойно, обложила его так сочно, что у него подкосились ноги.

— Разве можно, — спросил себя Храпешко, — всего лишь из-за недолгого отсутствия поднимать такой, шум?

Затем появился Паскаль, кидая палки и камни во всех, до кого мог достать, даже в собаку, которая, прихрамывая на одну лапу, в последний момент сумела спрятаться за деревянной бочкой для дождевой воды. На Храпешко сыпалась отборная брань на трех языках, и в десятках вариантов. В ней поминали его мать, отца, соседей, крест, собаку, кошку и так далее. Паскаль, увидев Храпешко, бросился ему навстречу с вытянутыми вперед руками, как знак того, что готов его задушить, а Храпешко инстинктивно положил руки на пояс, за которым у него мирно висели садовые ножницы, приготовившись обороняться.

Паскалю оставалось всего несколько шагов, чтобы вместе с руганью добежать до Храпешко и добраться до его шеи, но Храпешко уже был готов одним ловким движением перерезать ему горло, и Паскаль, прекрасно поняв, как обстоят дела, чем ближе подбегал к Храпешко, тем все медленнее бежал, отчасти компенсируя замедление продвижения пропорционально умножавшимися ругательствами в адрес Храпешко.

— Вор! — закричал Паскаль, приблизившись к Храпешко на полметра.

— Вор и негодяй! Ты у меня в тюрьме сгниешь. Вор! — кричал он и, не в состоянии сдержаться, отвесил Храпешко знатную оплеуху, а тот, непонятно почему, не только не вынул ножницы, чтобы зарезать Паскаля, но стерпел затрещину и остался недвижимым. Паскаль, увидев, что ему не отвечают, и, думая, что это происходит по религиозным причинам, дал своему противнику еще пощечину, потом еще, а в конце одарил его тумаком.

Храпешко не двигался, учитывая, что эти пощечины и тумаки были ничто по сравнению с тем, что бывало тогда, когда он жив у реки Вардар, на окраине Скопье.

Храпешко не понимал, что же все-таки происходит, но понимал достаточно, чтобы осознать, что Паскаль и несколько его работников, появившихся невесть откуда, держат его за руки.

Храпешко был сильным человеком. Одним только движением своей мощной груди он мог свалить их всех на землю, но не сделал этого по неизвестным причинам. Он думал, что это недоразумение скоро закончится. Но на его беду скоро оно не закончилось.

— Что я сделал? — спрашивал Храпешко, но все были слишком взволнованы, чтобы ему ответить. Тогда он попробовал спросить по-другому, на все его вопросы ему давали какие-то уклончивые и неясные ответы, но, наконец, ему удалось, ловя куски ответов то от одного, то от другого, создать более или менее целостную картину себя в качестве вора.

В процессе выяснилось, что все деньги, все богатство Паскаля, которое тот должен был инвестировать в новые бочки для винограда, в сезонных рабочих на время сбора урожая, в его доставку в работников, которые с помощью огромных прессов будут давить виноград, во все это, буквально все его деньги, хранившиеся в доме, были украдены.

А кто еще мог сделать такое, если не человек-медведь, человек-животное, такой, как Храпешко.

— Ни разу, ни на миг, — кричал Паскаль, — я не сомневался, что это сделал ты. И кстати, ответь мне, где ты был весь день? — орал Паскаль, и только понимание того, что его в любой момент могут зарезать как курицу, не позволяло, или, скорее, препятствовало тому, чтобы он набросился на Храпешко и вырвал ему все волосы на голове.

— Я был в церкви, — сказал Храпешко.

— Ха! В церкви? Да ведь ты безбожник, ты нечестивый фанатик, ты не признаешь Господа нашего, у тебя нет ничего святого, и теперь ты мне еще будешь врать, что ты был в церкви? И чего тебя понесло в церковь в рабочий день?

— Я пошел посмотреть на цветные стекла, — сказал Храпешко и, вероятно, это прозвучало настолько поразительно и настолько непонятно, что никто не сумел сказать ни слова, и все стояли, будто вросли в землю. Конечно, все подумали, то есть не только подумали, но были уверены, что Храпешко сошел с ума и что больше с ним не о чем разговаривать.

16

— Позовите стражу!

— Вызовите полицию и военных!

Орал Паскаль.

Но было очевидно, что все упомянутые государственные служащие, если в то время вообще можно было говорить о каком-либо государстве, уже давно были вызваны, потому что, как только он это сказал, стражники тут, же появились у ворот дома зажиточного хозяина Паскаля.

Так Храпешко в неполные двадцать лет оказался в застенках, в тюрьме на берегу Женевского озера, а говорят, что тому, кто туда попадет, вот и Байрон говорил это, тому придется нелегко.

Но счастье или несчастье в то же время устроили так, что Паскаль сам потребовал освободить Храпешко из тюрьмы, по причине, якобы, серьезной ошибки, допущенной по невнимательности. Так что же случилось?

У Паскаля была привычка, весьма странная, постоянно перепрятывать свои сбережения из одного места в другое, потому что, как считается, и у стен есть глаза, а не только уши, так что, перепрятывая выручку за прошлогодний урожай, он страховал себя от кражи и подобных глупостей.

И все свои богатства, в том числе деньги и золото, золотые часы и драгоценности своей жены, которой он их никогда не давал, чтобы она их не потеряла, — он постоянно перепрятывал.

Раз на чердаке дома между двумя рядами сухих досок.

Раз в винном погребе между бочками.

Раз закопал их во дворе в корнях старой ели.

И так далее.

Предыдущей ночью Паскаль, как в то время делали все большие люди, напился как свинья.

То есть, мало сказать, как свинья. Он напился как последняя скотина, веселым вернулся на следующее утро к себе домой, грязным и пьяным завалился на кровать, смердя вокруг себя перегаром. Вокруг его головы летали плодовые мухи.

На следующее утро его разбудила госпожа, которая сказала ему, что у них кончилась соль и что надо идти на рынок, чтобы ее купить, а для этого ей нужны деньги. Он лениво встал и, выгнав жену из комнаты, медленно пошел к тому месту где он в последний раз спрятал деньги, чтобы достать их оттуда. И достал бы, если бы было, что доставать!

Но денег в этом месте и след простыл! Его аж в пот бросило. У него помутилось в голове, и он непременно бы выматерился, если бы не заорал во верь голос. Ну и, понятно, всю вину возложил на другого, как это обычно бывает в таких случаях, а именно — на Храпешко.

Но следует признать, что все последнее время его грызла мысль, что он неправ, потому с ним и произошла самая большая из всех великих трагедий, которые могут случиться с человеческим разумом, и это — потеря памяти. Он просто забыл, где он в последний раз спрятал деньги.

Забыл от чрезмерной забывчивости.

И вот, отправив Храпешко в сопровождении стражников в тюрьму, он стал помаленьку трезветь, выходить из проспиртованного состояния и начал лихорадочно перерывать весь дом и вспоминать все места, где он раньше прятал ларец с сокровищами, но никак ничего не мог найти.

Тут ищет — ничего!

Там ищет — ничего!

Хотя в душе он понимая, что напрасно оклеветал Храпешко, гордость и достоинство хозяина не позволяли ему признаться перед всеми в том, что: во-первых, он постоянно перепрятывает свое богатство, а, во-вторых, что он на самом деле так напился, что все забыл. И поэтому всю операцию по поиску пропажи он проводил в тайне.

Где был ящик с деньгами и украшениями, он вспомнил совершенно случайно, тужась в нужнике во дворе, с налитыми кровью глазами и похмельной головой. Тогда он вспомнил, что в последний раз ящик, завернутый в несколько кожаных мешков, он спустил в предыдущую, уже полную, выгребную яму.

Вот почему говорят, что человек в нужнике и в нужде думает лучше и быстрее всего.

17

Храпешко просидел в тюрьме всего один день. Этот день оказал глубокое влияние на его дальнейшее психическое развитие. В сущности, он не понимал, где именно он находится, но, уцепившись за редкую возможность по крайней мере недолго побыть в одиночестве, он сразу вынул из кармана разноцветные стеклышки, которые он набрал за церковью, и разложил их перед собой.

Положил их на каменный пол.

Несколько красных стеклышек с очень острыми углами; желтые стеклышки с тупыми углами; закопченные стеклышки; прозрачные; в виде маленьких звездочек. Он начал их рассматривать, как будто никогда ни видел стекла. Попытался поцарапать краску на их поверхности, но понял, что они не покрашены, что это цвет самого стекла. Он закрыл глаза и стал думать о Повардарье и о звездах, которые светят так ярко, что их можно видеть даже днем.

Велико же было его удивление, когда он открыл глаза. Перед собой на полу он увидел стеклянную голову лошади!

Но не обычной лошади, а огромной, высокой, с острым взглядом. Горной. Дикой.

Голова была составлена из дюжины кусочков разных размеров и разных цветов, но если смотреть издалека, она казалась темно-коричневой с переходом в пурпурно-желтую.

— Красиво, — подумал Храпешко, — действительно красиво.

Потом он смещал осколки и сделал солнце. С лучами.

— Невероятно здорово. Я Могу даже поклясться св. Трифоном и его пьяными виноделами, что это прекрасно.

Остальное потом было как своего рода игра: он выкладывал небольшие мозаики, недолго смотрел на них, потом ломал, а вместо них делал что-то другое. Чуднó, но идеи прилетали к нему стаями неизвестно откуда.

И так рождались и тут же умирали многочисленные вещи.

Маленькие красные домики с большими дворами.

Желтый человек у китайской пагоды.

Острый синий нож.

Медведь с медным блеском.

Зеленая река, орошающая поля.

Целый город с низкими и ветхими крышами.

Вообще-то эта игра напоминала ему гадание по облакам, игру, в которую он так часто играл со своими сверстниками, когда был совсем маленьким. Они ложились на поляне на траву и смотрели в облака. И каждый придумывал, что он там видит, в зависимости от буйства фантазии. Храпешко понимал, что ничего не делает, просто играет. Если присмотреться получше, то стеклышки, которые он выкладывал перед собой, ни на что особенно похожи не были, но ему понравилась его собственная способность видеть что-то ни в чем.

Постепенно он начал развивать свою собственную технику. Он больше не раскладывал стеклышки так, чтобы они принимали некую форму, а просто брал их в пригоршню, тряс, а затем бросал на пол, стараясь при этом мысленно увидеть в них некий образ.

— Я уеду куда-нибудь, — сказал он, вновь взял осколки, встряхнул их снова бросил на каменный пол. Высокие горы.

Он подождал немного и несколько секунд смотрел на стекла, а потом сказал сам себе, что в них он видит успех.

— Это успех, безусловно, успех, но вот в чем — я не знаю.

18

Несколько заповедей Паскаля.

Лояльность!

Честность!

Отличное знание языка (немецкого или французского)!

Безупречная гигиена!

И т. д.

Про эти свои критерии Паскаль рассказал Храпешко, после того, как его, в порядке ускоренной процедуры, принимая во внимание авторитет хозяина, выпустили из тюрьмы.

Разве я требую слишком многого?

Нет.

Паскаль был преисполнен чувством собственного достоинства и гордостью оттого, что попросил прощения у обычного работника. Поэтому, когда Храпешко вернулся в его дом, он сказал, что теперь все в порядке, просто в другой раз надо думать, что делаешь, поскольку, чтобы у него работать, надо соответствовать большому числу критериев, включая, конечно, и вышеприведенные.

И если он, Храпешко, будет в полной мере отвечать этим требованиям, то сможет остаться у него, но только в качестве работника, который ловко действует ножницами. Не больше, но и не меньше.

Addio!

— Addio — это итальянское слово, — прозвучал чей-то голос за спиной Паскаля, а тот, все еще не до конца освободившись от похмелья, приказал голосу замолчать.

19

Много вина выпили в том году.

Году, в котором виноделам было ну совершенно все равно, входит ли потихоньку термин «идиот» в художественную моду откроют ли Суэцкий канал и ведется ли подготовка к войне между французами и немцами. То есть, на все это им было абсолютно наплевать.

Так и должно было быть.

Много вина произвели. Много вина выпили.

Легенда гласит, что Храпешко тогда выпил самогонки бочонка три, а вина бочек пять. Если не больше. Он всегда был на это горазд, еще с детства, когда был всем известен как ребенок-виноглот.

О том, что это так, свидетельствует тот факт, что Храпешко, вне всяких христианских норм, вообще не помнил, сколько выпил, но через несколько дней, отходя от похмелья, вспомнил, один небольшой случай, который произошел ли на самом деле или только ему привиделся — он не был до конца уверен.

Женщина, давящая босыми ногами спелые гроздья винограда в деревянной бочке.

В белом, как снег, платье, подоткнутом выше колен.

Волосы, развевающиеся на свежем горном ветерке.

Она улыбнулась. И Храпешко улыбнулся. Потом подошел к ней, вытащил ее из чана и положил рядом с чаном на траву. Затем развел ей ноги так широко, как только возможно.

На ней, как хорошо запомнилось Храпешко, были трусы. Странный обычай, — сказал Храпешко. Она была волосатая и толстая, но это его не смущало. Наоборот, для того, чтобы осуществить задуманное, ему была нужна именно такая.

И Храпешко начат наполнять ее цельными спелыми виноградинами. Так же, как поросенка фаршируют куропатками, оленя фазанами, зайца грибами, карпа сливами.

Он набил ее так плотно, что она не могла удержаться от смеха. Потом, когда он уже не мог засунуть в нее ни одной виноградины, он сдвинул ей ноги так, чтобы колени сошлись вместе, и приказал встать. Она встала, веселая и радостная. Тогда он приказал ей присесть, потом встать, потом опять присесть и снова стать, и, наконец, залезть на деревянный стол, за которым обедали работники.

Велико было удивление присутствующих веселых пьяниц, когда Храпешко сказал женщине расставить ноги, и они все увидели, как по ее ляжкам потекла струйка сусла и вина.

И уж тем более все были поражены, когда Храпешко припал губами к ногам женщины и стал пить жидкость, которая текла у нее по коленям.

Потом он предложил остальным мужчинам присоединиться, те пили, и всеобщее веселье было безграничным.

20

— Сходи, купи несколько десятков стеклянных бутылок у мастера Отто!

Так приказал Паскаль Храпешко.

Судьбоносный приказ в жизни Храпешко!

— Хоть он и еретик, но товар у него отменный.

Раньше кто-то другой ходил за бутылками.

Теперь их должен был купить именно Храпешко, и именно у Отто. Там, где расплавленные солнца. Всю жизнь потом Храпешко вспоминал это приказание, думал о нем, рассматривал его с разных точек зрения, пытаясь объяснить магическую силу, с которой оно изменило его жизнь.

Много приказаний получал в жизни. Он. Храпешко.

И ни одного не отказался выполнить, хотя иногда хотелось, в основном, из опасения, что не сумеет с ним справиться. Ни одного. А тут как раз он обдумывая мысль, прокручивая ее у себя в голове, мысль, что он уже собрал достаточно сребреников, с которыми мог бы вернуться домой и вырваться из этой мучительной для него действительности, когда вдруг получил именно такое приказание. Поэтому он сказал себе: Храпешко до сих пор был таким, каким был, не отказывался от того, от чего можно было отказаться, но теперь пришла пора на что-то решиться! У него перед глазами появились тысячи разноцветных пестрых стеклышек! В глазах мелькало то красное, то желтое, и он, не дожидаясь, пока ему скажут дважды, отправился к мастеру.

По пути колени у него дрожали.

Он сам не знал, почему.

— Добрый день! — сказал он, а потом добавил, что его послал тот-то и тот-то за тем-то и тем-то.

Мастер поднялся на ноги, выпрямился и повернулся к Храпешко.

Перед этим он склонился над печью, чтобы посмотреть, не нужно ли сделать огонь посильнее. Сзади была видна его белая грива с лентой, спускавшейся по спине. Около печи было только два работника, которые сразу перестали дуть в длинные железные трубки своими лягушачьими ртами и принялись внимательно рассматривать Храпешко.

Мастер посмотрел ему прямо в лицо, и хотя он был спокоен и не сказал ни слова, мало-помалу глаза у него расширялись. Затем он опустил взгляд на грудь Храпешко и стал разглядывать ее так внимательно, что Храпешко почувствовал себя неловко.

Мастер вытянул вперед правую руку и провел ладонью по его груди.

— Дыхалка! Вот это дыхалка!

Обтрогал всё.

— Дыхание, целому миру не нужно ничего другого, кроме единственно прекрасного и полного вечности дыхания. Такого дыхания, какое выходит из мужской груди, огромной, как эта. Вдох, вдохновение — это то, что создает не только действительность, но и искусство. Нет в мире искусства без вдохновения.

Так говорил мастер, глядя Храпешко прямо в глаза и водя своими обожженными пальцами по его груди. Рубашка у Храпешко была пропотевшая и грязная, забрызганная вином и вся в пятнах от жмыха. Но у него не было времени, чтобы переодеться.

— Знаешь ли ты, парень, как был создан мир? — спросил мастер, глядя широко раскрытыми глазами.

— Не знаю, — застенчиво сказал Храпешко.

— В начале мира не было ничего, кроме раскаленной вселенской лавы. Ничего тогда не было, ни моря, ни земли, ни рек, животных или птиц. И людей тоже не было.

И тогда в момент вдохновения Господь сунул один конец своей железной курительной трубки в раскаленную вселенскую лаву и подул в нее.

И выдул стеклянный пузырь, который он назвал Землей.

На этот стеклянный пузырь он наложил моря, океаны и сушу. Животных и птиц. И людей он создал таким же образом, выдул их.

И мир начал жить.

Но Бог был не один во вселенной…

Тут он остановился. Похоже было, что ему уже не хотелось продолжать, потому что он боялся, что конец, возможно, не понравится Храпешко, который все это время слушал историю о сотворении мира с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами.

— Господь, или как его там еще зовут… не смог бы ничего создать, если бы у него не было дыхания. Так ведь, приятель?

— Так! — пробормотал Храпешко, а оба работника ткнули один другого локтями.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы поняли меня превратно, но то, что делаем мы, похоже, если не то же самое, что делал Господь, или как там его, при создании мира. Он создавал, и мы создаем из стекла. И наша работа, как и его, зависит от дыхания. Если у нас не будет дыхания, мы не сможем создавать живые и прекрасные миры, а только мертвые предметы, мертвые бутылки, к которым прикоснутся мертвые уста и ничего не выражающие лица наших властителей, наших принцесс и графов.

Потом мастер Отто сказал Храпешко, что не будет слишком затягивать предисловие и перейдет к окончательному заключению, несмотря на то, что вопрос, который он хочет ему задать, может, пожалуй, показаться слишком неожиданным и преждевременным, но свидетелем тому, что это не так, будет его большой опыт и умение правильно оценить не только духовные, но и умственные способности людей.

— Так что дальше я перед тобой, удивительное создание, разглагольствовать не буду, как и не буду спрашивать, кто ты и откуда родом, но, поскольку я поражен объемом твоей груди, таящей в себе невероятной силы дыхание, сразу задам тебе следующий вопрос: хочешь придать новый смысл своей жизни?

Храпешко с большим трудом понял, что имел в виду мастер, и хотя наполнение жизни новым смыслом ему показалось, неведомо по какой причине, делом довольно интересным, он, тем не менее, решил быть искренним и ответить, что не понял из всего сказанного абсолютно ничего.

— Ты хочешь, — спросил Отто, — ты хотел бы стать кем-то другим, не таким, какой ты сейчас? Кем-то поблагороднее, получше, приобрести новый опыт, попутешествовать по разным странам и всегда и везде быть окруженным поклонниками и поклонницами?

— Ну, кто же такого не хочет! — выпалил Храпешко с энтузиазмом.

— Тогда, прошу тебя, скорее брось то место, где ты работал до сих пор, оставь там все как есть и приходи сюда ко мне, в мое таинственное царство, где ты узнаешь много такого, о чем даже не подозревал, что оно существует, где ты обостришь свой ум в соответствии с законами твоего духа…

— Хозяин, я приехал из таких мест, где…

— Меня это не интересует — абсолютно не интересует — у людей, обладающих духом, нет ни своего прошлого, ни своего будущего. Они универсальны.

Приходи, и мы тебя испытаем.

Все это время двое работников как-то странно хихикали. Они смотрели на происходящее, как будто это было цирковое представление, казавшееся им чрезвычайно смешным. Храпешко заметил это и подумал, что, может быть, над ним решили подшутить. Мастер подвел Храпешко к печке и еще раз произнес короткую речь.

— Думаю, ты уже наслушался всякой всячины про нас, ну, то есть, про меня. Если это что-то непристойное и пугающее, не верь этим россказням. Если же доброе и милое, если тебе рассказали о безмерных достоинствах и бесконечных художественных горизонтах, то доверяй им, потому что это настоящая правда.

Храпешко хотел сказать, что он ничего не слышал и ничего не знает, но не успел вымолвить ни слова, потому что Отто продолжил свою тираду.

— Не верь и тем, кто усмехается при упоминании нашей всемирно известной Стекольной мастерской мастера Отто. Не верь тем, кто сравнивает нас с дьяволом, потому что мы не хотим растрачивать жизненные силы на производство бутылок для пьяниц. Такие люди считают нас мечтателями, потому что мы хотим вернуть художественному стеклу былую славу. Здесь и сейчас.

Так говорил мастер Отто, в воодушевлении размахивая руками перед недоумевающим Храпешко. И говоря так, он взял из рук одного из работников железную трубку, встал на деревянный ящик у верха горячей печи, сунул трубку внутрь и, не вынимая ее, сказал следующее:

— Теперь представь кое-что. То, что ты больше всего любишь или больше всего ненавидишь. Представь это как можно сильнее и без предрассудков, а потом, когда я тебе скажу, ты наберешь в грудь как можно больше воздуха и подуешь в эту трубу. Ясно?

Храпешко был так взволнован всем происходящим, что не знал, что еще сказать, кроме: того, что согласен. Потом он закрыл глаза и попытался что-нибудь представить, но так и не придумал, что. Он был пуст, как пустая бочка. Потом он набрал в свою огромную грудь как можно больше воздуха. Столько воздуха он не набирал с тех пор, когда соревновался со своими сверстниками, которых он всегда побеждал, кто дольше просидит под водой.

— А теперь дуй как можно сильнее! — сказал Отто.

Храпешко изо всей силы дунул в трубку и увидел, как на другом ее конце стало собираться волшебно красивое раскаленное стеклянное желе, прямо тут, перед его глазами.

— Дуй! — заорал Отто.

— Дую! — хотел сказать Храпешко, но не мог, потому что рот у него был занят.

— Еще сильнее!

— Я и так сильнее, — хотел сказать Храпешко, глядя, как огненная масса постепенно превращается в стеклянный шар… и чувствуя, что у него понемногу кончается дыхание и кружится голова.

А потом у Храпешко вдруг потемнело перед глазами…

21

Храпешко оказался на Луне.

Она была стеклянной и гладкой.

Сияла, как тысяча свечей.

Он скользил на ее поверхности и с большим трудом удерживался, чтобы не свалиться. Издали он был похож на муху на керосиновой лампе.

На руках у него были длинные и острые когти, и он пытался с их помощью удержаться и не соскользнуть со стеклянной лунной поверхности.

Он царапал ее, скреб, производя при этом ужасные звуки, которые уже не мог выносить.

Он закрыл уши руками, чтобы не слышать больше этого скрежета, и тут же заскользил вниз. И когда докатился до края Луны, то оторвался от нее и начал падать.

Великий страх сжал ему сердце, когда он почувствовал, что с невероятной скоростью летит к Земле.

Я сейчас погибну, разобьюсь в лепешку.

Дай бог упасть в воды Вардара и спастись!

И тут он пришел в чувство.

22

— Эй! Эй! Ты перестарался, — восклицал Отто, похлопывая его по щекам.

Когда он очнулся, был уже вечер.

— Расскажи, что ты видел? — сразу спросил Отто.

Тогда Храпешко пересказал Отто свое видение.

— Юноша, твое дыхание может изменить мир. С помощью твоего дыхания ты увидел фантазии предков, живших за сотни лет до тебя. У тебя есть дыхание и сила! Только кому-то, то есть мне, нужно научить тебя, как его использовать. Если у нас получится, то твое дыхание и мое стекло смогут творить чудеса.

Давай, принимай мое предложение и приходи завтра рано утром, потому что мы отправляемся в Шалу в нашу настоящую мастерскую.

— Разве не это ваша мастерская? — спросил Храпешко.

— Конечно, нет. Эта — временная и служит для удовлетворения потребностей местного населения. Здесь мы обычно останавливаемся только на один или два месяца в году.

Так сказал Отто и отпустил Храпешко после того, как проинформировал его об оплате будущей работы, с чем тот согласился.

По дороге домой он повторял себе вопрос Отто, хочет ли он придать иной смысл своей жизни, и спрашивал себя, действительно ли он был на Луне и что и как он скажет Паскалю.

Но слишком беспокоиться об этом ему не следовало.

23

Время остановилось.

Или сошло с ума. Без разницы.

Когда он вернулся к Паскалю, его ожидало нечто, уже: раз им виденное.

Та же картина во дворе.

Растревоженные женщины, бегающие по двору, мужчины, рвущие на себе волосы, и Паскаль, кричащий:

— Воры!

Грабители!

Держи вора!

И конечно, когда он увидел Храпешко, у него появилась прекрасная возможность его оклеветать. Тогда он стал призывать стражу, армию, королевскую гвардию, не пропустив даже Папу Римского. Все они понадобились ему, чтобы арестовать Храпешко.

К счастью, на этот раз никто ему не поверил, и ни стража, ни армия не пришли.

Храпешко бросил все стеклянные бутылки у его ног. Когда Паскаль увидел, что многие из них разбиты, то взбесился еще сильнее. А Храпешко с достоинством сказал ему:

— Я ухожу.

— Уходишь? Да если бы не я, ты бы сдох в этой стране, как собака. И, кстати, что ты можешь, что ты умеешь, кроме как вертеть своими идиотскими ножницами? И куда ты собрался идти, хотел бы я знать? Куда ты пойдешь, кто возьмет тебя, ни на что не годного?

— Что?

— Негодного.

— Что это значит?

— Это означает, что ты не соответствуешь даже минимальным требованиям для работы в Пруссии, Австрии, Италии, Швейцарии и так далее, в любом месте: Европы.

— Я ухожу к Отто в Шалу.

— А… прекрасно, к еретику! Ну, что же, скатертью: дорожка. Ты еще ничего про него не знаешь, парень. Говорят, что он знается о нечистым, так что осторожнее! В этой стране ты один.

Потом Храпешко попросил, чтобы ему заплатили за работу, от чего Паскаль великодушно отказался, сказав, что не только что платить не станет, но и напомнит, что Храпешко должен ему 14 золотых по договору о переходе, который он подписал с Жоржем.

Они попререкались еще немного, и Храпешко отправился собирать вещи.

24

Было уже поздно.

Над горами и еловыми лесами медленно садилось солнце. Виноградники потемнели. Среди лоз то здесь, то там пролетала какая-нибудь птица, клевавшая оставшиеся ягоды. В Леманской долине пахло виноградным жмыхом. Непримиримые враги успокоились. Деревни и церкви готовились отойти ко сну, батраки чесали вонючие ноги и выбирали грязь, скопившуюся между пальцами. Бурлили бочки с вином. Над озером летали плодовые мушки. Неподалеку слышались песни подвыпивших. Ни одна улица ни в одной деревне в эту ночь не была прямой. Озеро постепенно превращалось из белого вина в красное. Все стихало, когда Храпешко медленным шагом подходил к своей маленькой комнатке, в которой помещалась только деревянная кровать. Нужно было подготовиться к завтрашнему переходу от одного хозяина к другому. Но как готовиться, как собирать вещи, когда нечего собирать. Ножницы, нож и, вообще, все инструменты он носил с собой, и это было самое главное. Он решил собрать в дорогу только свои воспоминания и мысли. И, может быть, свои мечты. Да, конечно, и их тоже.

25

Первая лекция.

Самая известная лекция Отто об искусстве относилась к влиянию космической энергии на душу человека и, следовательно, на формы и функции художественных объектов из стекла.

— При всем моем почтении и, я бы сказал, заслуженном восхищении моими единомышленниками, а также моими учителями, я уверен: для того, чтобы сотворить стекло, которое одновременно было бы современным и вневременным, чистым и прозрачным, светлым и ясным, недостаточно одной теории, надо, прежде всего, большую часть времени посвятить и практике. Именно, мы от наших предшественников или, наоборот, современников, знаем, что… да, это правда, что существует определенная космическая энергия, чьей неотъемлемой частью являемся мы сами. И ее следует использовать, понятное дело, в научных, но, прежде всего, в художественных целях. Но надо признать, нравится нам это или нет, что наша западная теория, особенно сейчас, в этом веке, должна обратиться не только к своим национальным корням, но, прежде всего, она должна смотреть вперед на достижения мировой культуры в целом. Есть немало людей, среди них и мой дорогой друг, великий философ, чье имя пока что я упоминать не буду, которые говорят, что мы действительно должны открыть для себя и использовать достижения мировых цивилизаций. Вот, например, а почему бы и нет — Индия?! Почему мы не пытаемся приложить ее философию к нашей, или наоборот, чтобы таким образом достичь удовлетворительных, а, возможно, и неожиданных результатов? По вашим лицам я вижу, что вы не слишком хорошо меня понимаете. Постараюсь упростить ситуацию. Значит, есть космическая энергия, и мы являемся ее частью. Но, во всяком случае, мы не осознаем ее и, следовательно, не обладаем механизмами и методами ее использования. А если мы сумеем их обрести, то сразу поймем, что наш ум, мозг и тело, и особенно наш дух, могут быть посредниками между этой энергией и материализованными телами, содержащими эту энергию. По-прежнему не ясно? Объясню еще раз и более подробно! Мы должны овладеть определенными религиозными навыками Дальнего Востока, гораздо более практичными, чем наши религиозные навыки, с помощью которых мы сможем сыграть нашу роль посредника. Так что, если в этих религиях существует определенная техника дыхания, которая может быть применена к формированию нашего искусства, то почему бы ее не использовать? Значит, нам нужно сосредоточиться на космической энергии, которую с использованием различных методов медитации мы смогли бы впитывать в себя и передавать стеклу. Ясно? Еще нет? Тогда, дорогие мои, последует более подробная информация. Мы должны использовать технику очищения духа, которой так великолепно владеют тысячелетние йоги из Индии, чтобы очистить организм и впоследствии создать самое чистое стекло, какое только возможно. Значит, по каким признакам мы можем отличить обычное стекло от такого, в котором, собраны весь свет и вся тьма Вселенной, вся тишина или, если вы хотите большего, вся музыка Вселенной? Конечно, по тому, что этот вид стекла обладает свойством покорять наш ум, глаза и душу и из него можно сотворить нечто художественно возвышенное. Но, понятно, что для этого необходимы не только чистый ум, но и чистое дыхание, огромное дыхание, дыхание размером с гору.

Но об этом мы поговорим чуть позже, во время другой лекции.

Недалек тот день, когда эти методы действительно станут частью нашей повседневной жизни, и в будущем мы сможем применять их все во имя лучшего завтра.

Так ведь, Храпешко?

— А?.. Ага!

26

Кроме этой лекции, Отто прочитал и другие.

26.1

С Гузой из Рагузы, аптекарем и потенциальным зятем, который, сотрудничая с Отто, пытался теоретически участвовать в производстве стекла, он обсуждал разные способы изготовления стекла, а также возможность эту сугубо прагматическую работу, или, скорее, прагматическое ремесло, постепенно превратить в искусство, которое, с одной стороны, будет удовлетворять в людях чувство прекрасного, а с другой, окажется искусством само по себе.

— Я думаю, что на это нет шансов, учитывая, что, по крайней мере, до сих пор, ни один великий художник, насколько я знаю, не работая со стеклом и не имел таких намерений, — сказал Гуза. — Ни Микеланджело, ни Рембрандт, ни другие.

— Ты неправ, дорогой мой Гуза. В сущности, мы еще не открыли истинные возможности стекла. В качестве примера я могу только сказать тебе, что многие, жившие до нас, писали трактаты о стекле и его использовании не только в повседневных, но и в художественных целях.

— Ну, и кто они?

— Что тебе взбрело в голову именно сейчас меня спрашивать? Сразу я не припомню.

26.2

С членами гильдии стеклодувов, которую некоторые, да можно сказать, что и многие, считали эзотерической и, если позволено так сказать, даже оккультной организацией, президентом которой был сам Отто, он обсуждал, как достичь максимальной чистоты стекла, то есть как предотвратить внесение в него нечистых веществ нечистым дыханием человека и следует ли для этого действительно обратиться за помощью к восточной технике очищения дыхания. В связи с этим он написал манифест гильдии, который сокращенно гласил следующее:

26.2.1

Мы, стеклодувы из населенных пунктов Шалу кантона Юра, Ловенштайнер Берген, Майхардлер Ванд, Валцхаймер Ванд, а также Паршим, Шпресарт, Тюринген Вальд, Золиг, Шварцвальд, Байерише Вальд, Фихтельгебирге, Бомервальд, а также из Венеции и ее предместья Мурано, и наш заокеанский друг известный Тиффани, и наши корреспонденты во Франции, преемники Матурина Буссона из Парижа, выступаем за применение космической энергии в изделиях из стекла с использованием новых и до сих пор не до конца изученных способов. С этой целью: наша гильдия настаивает также на использовании специальных методов очищения духа и дыхания, вне зависимости от того, из какой части мира они происходят.

26.2.2

Клянемся держать нашу работу в тайне и говорить о ней только во время наших тайных собраний, о проведении которых мы будем договариваться всего за один день до дня собрания, дабы никто не мог вызнать наших секретов и подвергнуть нас насмешкам.

26.2.3

Каждый человек, желающий быть принятым в нашу организацию, должен будет пройти через определенный этап усовершенствования и образования в сфере духовности. При этом вновь принятый член должен будет поклясться никогда и ни при каких обстоятельствах не выдавать тайн нашего ремесла, охраняя его, таким образом, от людей злонамеренных.

26.2.4

Задача каждого члена нашего братства — облагородить мир с помощью стекла и превратить его в лучшее место для жизни, в котором не будет войн и расовой дискриминации…


…и так далее и так далее…


Под влиянием манифеста вспыхнули жаркие споры и дискуссии не только об искусстве текущего XIX века, но и об искусстве будущих XX и XXI веков, а некоторые осмеливались, в своей эйфории и экзальтации, предполагать, что их работы доживут и до XXV века.

— Трудно представить, что наши работы смогут дожить до этого времени, принимая во внимание то, что речь идет о такой тонкой и хрупкой субстанции, как стекло, — говорили другие.

— Даже если самый маленький предмет с печатью нашей гильдии и с нашим гербом на нем доживет до этого времени, то и он сможет стать свидетельством нашего искусства и, следовательно, наших усилий по созданию прекрасного мира, — восклицал Отто.

— Я думаю, что наше общество всегда будет терпеть неудачу, — сказал один француз из семейства Буссон, который всегда давал самые пессимистические прогнозы, — учитывая попытки некоторых людей, которые, возможно, вам известны, автоматизировать и технологически продвинуть процесс производства бутылок. Практически все говорят о какой-то технической революции.

— Ха-ха! — откликнулся Отто, — неужели ты думаешь, что с помощью техники можно постичь искусство? И кто, черт побери, будет их выдувать? Ветер? Посмотри на моего Храпешко, какая у него грудь, никакая машина с ним не сравнится. В любом случае мы говорим о двух разных вещах. Вы — о массовом производстве, а я об искусстве, а это не то же самое. Этого не может и никогда не сможет быть, какую бы машину ни изобрело человечество, она не заменит человеческого дыхания. Мы поняли друг друга?

— Да.

Слава богу, эти обсуждения не только велись редко, но и были совсем запрещены на одном из собраний, чтобы сохранить сплоченность гильдии.

26.3

Отто разговаривал с одним политологом из-под Берна по имени Арним Югендорф о преимуществах объединения Швейцарии, ставшей примером того, как в будущем следует объединяться Европе.

— Кстати, — сказал политолог, — я только что вернулся с одной выставки в Париже…

— Не знаю, заметили ли вы, но на выставке присутствовал представитель и нашей маленькой мастерской, пытавшийся повторно актуализировать дутое стекло, — поспешил похвастаться Отто.

— Нет, не заметил, но зато я смог услышать замечательную речь Виктора Гюго о будущем Европы. И я могу сказать вам, что недалек тот день, когда мы все будем едины.

— Меня политика не интересует.

26.4

Перед своей женой Гертрудой Отто читал монологи по финансовым вопросам. Она, как дочь правителей Баварии, не сильно разбиралась в финансах, и поэтому Отто в основном говорки для себя. Кроме того, она была настолько толстая и ленивая, что он редко упоминал о ней в общественных местах.

26.5

С местным священником он спорил по вопросу, следует ли собирать все части христианства и снова объединять их в одну христианскую религию.

— Почему бы нет? — говорил Отто. — У меня работает один православный. Ведь он такой же христианин, как и мы.

— Грешные мысли крутятся в твоей голове, мой дорогой Отто. Ты выдающийся гражданин нашей страны и не следовало бы тебе говорить о смешении религий, учитывая, что и твой отец, благородный Метрихайм, и твой дед, еще более благородный Йоахим, все были глубоко религиозными людьми и так воспитывали и тебя. А теперь ты распространяешь какую-то ересь.

— Нет! Я говорю только об объединенном христианстве!

— О том, что это не так, свидетельствует и недовольство вашим тайным обществом, слухи о котором ходят по всему кантону Юра, в Шварцвальде, в северной Италии, а о Франции я вообще промолчу, говорят, что вы обсуждаете даже некоторые безбожные сектантские религии.

— Это не так. Мы просто хотим использовать все способы выражения, которые могут помочь вечному искусству.

— Да, да, конечно… — сказал священник, глядя на Отто полуприщуренными глазами, в которых читалось крайнее недоверие.

26.6

Своей дочери Мандалине, которой обеспечили пристойное, хотя и домашнее образование, Отто чаще всего говорил, что:

— …искусство должно стать универсальной философией, которая не будет иметь локального характера, а напротив, будет иметь характер глобальный, что означает, что она в самой себе содержит всего понемногу.

— Но, папа, искусство создают люди, а у них есть свой собственный язык, с которым они родились, и образ мысли, который они приобрели.

— Да, но нужно становиться сверхчеловеком, и чтобы добиться в этом успеха, действительно нужно ощутить мир как свой собственный, достичь того, чтобы искусство стало всемирным. Как раз об этом и говорил так пламенно наш великий пророк Гёте.

— Но, папа, мне кажется, что это практически невозможно!

— В качестве примера того, что кажущееся невозможным таковым не является, возьмем человека с огромными легкими — Храпешко. Скажи мне, пожалуйста, что он знает об искусстве? Я имею в виду, с теоретической точки зрения? Ничего. Может быть, он никогда и не слышал такого слова. Ведь так? Так. Но он несет его внутри себя… несет его в себе, и мы, пламенные теоретики, сколько бы мы ни пытались следовать теории, мы ничего не сможем сделать из того, что делают те, которые носят его в себе.

— Папа, извини, но я думаю, что шедевры искусства должны быть одновременным сочетанием этих двух вещей. Кстати, как я вижу, в последнее время он живо интересуется нашими книгами и трактатами по искусству.

— Будет лучше, если такой художественный багаж, какой содержится в дыхании Храпешко, останется чистым и не тронутым теорией, потому что его дыхание имеет не местный, а универсальный характер. А он этого даже не осознает. Своим дыханием он может оживить душу Марии Магдалины и Кришны, и Будды. Не говоря уже о Тецкатлипоке, или как там его звали.

— Но, папа, ты говоришь об универсальности дыхания с религиозной, а не с физиологической точки зрения. Со второй точки зрения, на самом деле дыхание отделено от духа.

— На самом деле дух материализуется через дыхание…

— Но, папа, послушай…

26.7

С одним знакомым Месмера, неким Джордано Джордани, он говорил, вернее, спорил о том, что во Вселенной существует некий магнетизм, который, к счастью, присутствует и в человеке, и что этот магнетизм может и должен найти свое выражение в искусстве.

— Вот, например, у меня есть работник, довольно тупой, но с большой художественной энергией в себе. Эта художественная энергия есть не что иное как воплощение в нем космического магнетизма. Понятно, что он абсолютно не подозревает об этом. И не должен, потому что пока это так, он может быть весьма полезным для искусства, над которым я сейчас работаю. Это новое искусство, которое охватит все и вся. И я думаю, вернее сказать, я глубоко убежден, что стекло может лучше всего выразить этот магнетизм, который вместе с дыханием попадает в него и его облагораживает. Но для этого нужна широкая грудь и хорошее дыхание, как у Храпешко. Мы ничего не знаем и ничего не можем… наши тела — обычные и смертные. Приходи как-нибудь ко мне, дружище, и я покажу тебе этого человека.

— А откуда он?

— Римляне называли это место ubi leones.

— Ясно.

27

После того, как Храпешко стал работать у Отто.

— Этого молодого человека, которого ты видишь здесь, зовут Миллефьори. Он из знаменитого семейства стеклодувов из Мурано, — сказал Отто Храпешко, представляя ему одного за другим двух художников, которые работали в мастерской, — …его настоящее имя не Миллефьори… когда ты выучишь итальянский, то тебе станет ясно, что для мужчины неприемлемо зваться именем, которое означает тысяча цветов. Но я сразу скажу тебе, что это прозвище он получил по самой известной в Мурано технике выработки тысячецветного стекла.

Миллефьори приветствовал новичка, прижав к правой груди металлическую трубку, как это делают швейцарские солдаты на службе Папы Римского.

— А вот этот рядом хочет, чтобы его называли просто Фриц, потому что по его фамилии можно понять, что он происходит из известного немецкого семейства Цейс, обессмертившего себя самыми различными открытиями в области оптики.

Храпешко улыбнулся, а Фриц, который совершенно не был расположен к шуткам, отвернулся и занялся своим делом.

— Этого человека зовут Храпешко. Его имя нам трудно выговорить, но завтра, когда Европа будет едина, нам придется привыкнуть к необычным именам. Как вы знаете, у этого парня широкая грудь и благословенное дыхание. Вот почему я взял его в качестве помощника. И я искренне надеюсь, что его слава, хоть она, вероятно, не превзойдет моей или вашей, в любом случае превзойдет славу других людей, живущих там, откуда он приехал.

Потом всем троим Отто сказал следующее:

— Мы начинаем новую эпоху в производстве художественного стекла… эпоху, в которой мы будем обращаться к нашим традициям, но в то же время будем внедрять и чужие идеи. Эпоху, в которой мы создадим нечто, что зовется мировым искусством. С этой целью мы здесь в скором времени еще раз попытаемся создать кубок властелинов, называемый diatretum, который никто не мог повторить, поскольку наша задача, то есть предназначение нас, немцев, в первую очередь, подтвердить наше славное художественное прошлое. Но этим мы сейчас не будем заниматься, потому что я планирую с этой целью пригласить одного профессора, который даст детальные объяснения по поводу этого кубка.

Затем он повернулся к стене, а потом опять к слушателям:

— По случаю наступающей новой эры я дам вам новые задания.

Ты, Фриц, немец, твоя рука ни разу не дрогнула.

Ты будешь гранильщиком!

Ты, Храпешко, с Балкан, у тебя мощная грудь.

Ты будешь выдувальщиком!

Ты, Миллефьори, итальянец.

Ты будешь дизайнером!

А я, великолепный Отто, буду давать вам указания по работе и буду придавать форму бесформенным и несовершенным творениям.

Так сказал мастер Отто Фрицу, Миллефьори и Храпешко, поставив перед ними далеко идущие задачи.

Отто нагнулся над отверстием, в которое были вставлены две длинные железные трубки и стал вынимать одну из них. Вытащив, он повернулся к остальным.

— То, что вы видите перед собой, это расплавленное солнце, отныне оно будет освещать наше воображение. Оно будет нашим товарным знаком. Здесь мы родимся и здесь мы умрем. В это расплавленное солнце Храпешко, и вы тоже, внесете свои мечты с помощью своего собственного дыхания. Но это (он понизил голос, чтобы его не услышали за пределами мастерской) мы будем делать тем способом, каким восточные мудрецы, йоги, индусы, брамины, буддисты… очищают свое дыхание.

— А христиане? — спросил Храпешко.

— Что христиане?

— Ну, христианское дыхание?

— Знаешь… — сказал Отто, немного подумав, что следует сказать, — я не вижу, каким образом дыхание христиан может помочь очистить душу и тело от злых мыслей…

— Путем молитвы… — сказан Храпешко.

— Ага! Значит, тут у нас религиозный фанатик? Храпешко замолчал, потому что не слишком хорошо понимал значение слова фанатик.

— Во всяком случае, я научу вас тому, что знаю, потому что ожидаю от вас того, что я от вас ожидаю.

Так говорил им Отто.

А теперь пойдемте поужинаем с бокалом белого леманского вина.

28

— Дыхание рождает жизнь!

Это все, что смог сказать себе Храпешко на следующий день, повторяя про себя слова Отто и растирая опухшие щеки, натруженную грудь и полузакрытыми глазами глядя на раскаленную лаву, которая мало-помалу раздувалась как воздушный шар.

— Дыхание рождает жизнь! Независимо от техники обработки — отливка, цилиндр, полумесяц…

Добавил он.

— Независимо от того, какую технику ты используешь, для дыхания важнее всего, чтобы ты был чистым, пустым и без единой мысли.

Расплавленная масса все росла и росла, а воздуха в груди становилось все меньше и меньше. Масса переливалась разными цветами. И все они были в основном цветá расплавленного солнца. Был желтый, как ад, и зеленый, как рай, был серый, как лик Господа, и красный, как пламя, из которого она родилась; синий, как небо в середине лета, и алый, интенсивно алый.

Когда, у него кончился воздух в груди, когда легкие ссохлись, став маленькими, как у ребенка, а дыхание уже не исходило изо рта, Фриц и Миллефьори подбежали и огромными стальными клещами начали придавать массе форму, пока Храпешко вертел большую железную трубку.

— Браво! Браво! — кричал Отто. — Никому до сих пор не удавалось на одном дыхании сделать такое замечательное стеклянное яблоко! Никому! Браво!

В этот момент Храпешко, вне себя от чрезмерного счастья, громко высказал свой первый тезис:

— То, что человек переживает в момент, когда он дует в раскаленную стекломассу, переносится в саму материю, и в ней после получения окончательной формы всегда есть и всегда пребудет частица дыхания его создателя.

— Ты будто читаешь мои мысли, — сказал Отто. — Никогда не забывайте, что с помощью вашего дыхания вы переносите часть себя и своих мыслей в стекло.

Никогда!

— Я в этом случае представляю себе птицу, — сказал Храпешко, продолжая развивать свой тезис, — естественно, что независимо от того, какую форму примет стеклянный предмет, в конце он будет обладать свойствами птицы и, в конце концов, этот объект будет хотеть, будет стремиться и будет мечтать летать.

— Великолепно. И к тому же предельно ясно, — воскликнул Отто, помогая стеклодувам формовать стекло.

— И что еще? Скажи еще что-нибудь!

— Именно поэтому лучше всего, если тот, кто дает стеклу дыхание и жизнь, представит себе в этот момент птицу, будто он делает не аптекарский пузырек, а птицу.

— Прекрасно… продолжай!

— Нет другой истины, кроме окончательной. Если человек хочет сделать стакан, то должен представить себе стакан, или юную девушку, пьющую холодную воду из стеклянного стакана, чтобы он в конечном итоге получился именно таким, как его замыслил его создатель.

— Отлично! Продолжай.

— Если человек сумеет не думать ни о чем, пока выдувает стекло, то никакая мысль не прорвется в стекломассу, только чистая энергия, и тогда, независимо от того, каким будет стекло, оно сможет даже лечить!

— Просто невероятно! — сказал Отто, обращаясь к Храпешко. — Такого я от тебя не ожидал. Ты настоящий натурфилософ. Да здравствует Храпешко! Да здравствует его грудь! И конечно, да здравствует его учитель!

— Но… — опечалился Храпешко.

— Какое еще «но»?

— Уж не вмешиваемся ли мы в дела, являющиеся в первую очередь прерогативой нашего создателя Господа Бога?

— Так именно это и есть задача искусства!

— Ах, вот оно что…

Храпешко в очередной раз задался вопросом, откуда в нем берутся все эти слова, которые он прежде на своем родном македонском языке никогда не произносил? Во всяком случае, эта его последняя мысль о соревновании с Господом заставила его загрустить и предположить, что это дело ни к чему хорошему не приведет.

— Послушай, Храпе, или как тебя там, — сказал однажды Миллефьори, когда Отто ушел, а Фриц все время подтверждал свое согласие, кивая головой, — при всем моем уважении к тебе, хочу сообщить, что мы — я и вот этот дворянин Фриц, который и без того не желает общаться с тобой, имеем намерение избить тебя, но не до смерти, а только до нанесения легких телесных повреждений с незначительными последствиями.

Храпешко схватился за свои садовые ножницы, висевшие у него на поясе, не спрашивая о причине, моментально приготовившись обороняться. Видя это, Миллефьори заговорил опять.

— Конечно, я шучу, мы просто хотели проверить, чтобы удовлетворить мое любопытство и любопытство моего коллеги, правда ли то, что говорят о тебе на всем пространстве от Шалу до Шварцвальда.

— А что говорят?

— Что ты просто обычный разбойник!

29

Дочь мастера Отто.

Мандалина.

Она была ни толстая, ни худая, ни высокая, ни маленькая, ни широкая, ни узкая, ни молчунья, ни балаболка.

Одним словом, хороша.

Она часто вертелась во дворе у Отто, носила воду работникам, иногда работала в саду. Интересное дело, но она всегда смотрела только перед собой и никогда ни налево, ни направо. Храпешко не то чтобы на нее засматривался, но как-то все же поглядывал. Он ничему в ней не удивлялся. Он думал, что тут все женщины такие, и нечего над этим долго размышлять.

Во всяком случае, когда в минуты отдыха Храпешко и пытался оценить ее качества по шкале от одного до пяти, то таблица выглядела следующим образом:

Неразговорчивость 4

Разговорчивость 3

Рост 3

Толщина 4

Тонкость стана 4

Глупость 4

Вот такие оценки. Вскоре, к своему удивлению, он осознал, что среди них нет ни одной пятерки.

Это и привело его к мысли, что с учетом оценок и, принимая во внимание тот факт, что и другие об этом думают, в какой-то момент в ближайшем или отдаленном будущем он сможет с ней заговорить.

Его подстегивало и то, что средний балл, полученный ею за положительные черты, был выше, чем средний балл за черты отрицательные. Конечно, вычисление средних значений в общем-то превышало возможности Храпешко, но он обратился за помощью к местному математику.

Но как Храпешко пришло в голову оценивать эту юную даму? И, в конце концов, подумал ли он, а не оценивают ли его, и если да, то какие оценки превалируют, положительные или отрицательные?

Вообще-то в доме Отто были и другие женщины и, возможно, покрасивее, чем его дочь Мандалина, но в этом Храпешко пока еще не разобрался. Хотя оценка девушек была своего рода игрой, в которую он часто играл, когда ему совершенно нечем было заняться, а когда он ходил в церковь, то до сих пор засматривался на прекрасные витражи, про которые он, кстати, узнал, что они так называются.

Миндалина смотрела только перед собой.

Кроме того, ни один из мастеров не смел с ней заговорить как минимум в опасности потерять работу.

А она смеялась.

Ни Фриц, ни Миллефьори не были равнодушны к ней, но только с точки зрения некоторых расчетов, относящихся к будущему.

Осторожно! Гуза из Рагузы наблюдает!

Она была блондинкой со светлыми глазами (!), и таким людям, как работники в засаленной грязной одежде, стоявшие у печи для варки стекла, она казалась похожей на привидение. Когда она приходила, то просто светилась.

Поэтому Храпешко про себя называл ее святой, потому что светится. Святая Мандалина. Да — так ему хотелось ее назвать, хотя он еще не сказал ей ни слова.

Однажды, когда она проходила через двор с двумя большими ведрами, полными соды или кварца (или чего-то такого), она запнулась о камень и чуть не упала. Мандалина.

И как это обычно бывает, там, рядом с этим местом, находился именно наш герой Храпешко, который ее подхватил. Но подхватил не за руку и даже не за талию, нет, он подхватил ее за немного ниже того места, за которое обычно подхватывают падающих девушек, то есть, вместо того чтобы за задницу или за тонкую талию, он ухватил ее прямо между ног.

Это происшествие можно было бы отнести на счет его неуклюжести, хотя люди, хорошо знавшие Храпешко, знали, что он был далеко не неуклюжим. Таким образом, выходило, что это подхватывание было некоторым образом задумано заранее и вряд ли могло быть случайным, хотя Храпешко старался вести себя достаточно осторожно.

К великому изумлению Храпешко, она не оттолкнула его. Не закричала, не испугалась, как делают провинциалки.

Она посмотрела Храпешко в глаза.

Ничего не сказала.

Ни слова не промолвила, не улыбнулась.

Хоть бы выругалась.

Хоть бы затрещину ему дала.

Тогда то, что случилось после, может быть, никогда не было бы таким, каким оно на самом деле было.

Храпешко никогда в жизни не видел человека с таким безучастным лицом. Как будто ничего не произошло, ничего не случилось. В любом месте, в любой ситуации, там, откуда он был родом, в Повардарье, дело бы уже шло к драке или другому какому веселью, может быть, к свадьбе. А тут ничего. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда Храпешко, широко ухмыляясь, стоял перед ней такой, как есть — прокопченный и грязный.

Она, как если бы ничего не случилось, повернулась и, не сказав ни слова, пошла прочь, откуда пришла. Тут не знаешь, что делать. Смеяться или плакать.

Долго той ночью Храпешко нюхал руку, которой он подхватил Мандалину.

Долго той ночью Мандалина рукой водила у себя между ног, именно по той части тела, за которую Храпешко, якобы, сам того не желай, подхватил ее, когда она споткнулась.

К тому времени дьявольское место между ног высохло.

Ей было не по себе, она действительно удивилась силе ручищ Храпешко, которыми он так легко ее подхватил и поднял, поразилась его крепким мускулам.

— Значит, правду говорят, что он настоящий грубиян, — сказала, себе Мандалина.

В последующие дни она делала вид, что его не замечает.

Храпешко.

А он действительно пытался обходить ее, насколько это возможно. Таким образом, этот несчастный случай, так условно названный его участниками, способствовал тому, что средний балл положительных оценок, доминировавших в характеристиках Мандалины, снизился в пользу среднего балла отрицательных оценок.

В то время Храпешко, очевидно, делал первые попытки постичь математику, которая тогда была более философской, охватывавшей пограничные районы эстетики, а не чистой наукой о числах.

30

Вот небольшой перечень стеклянных изделий, сделанных на заказ.

Медно-желтая стеклянная чаша для питьевой воды. Высотой в десять пальцев. Украшена четырьмя головами мифических животных, многочисленными спиральными нитями, с широким основанием. Набор из четырех предметов, в собственности одной еврейской семьи из Берна.

Кобальтово-синий бокал в виде Тора. Тело Тора представляет собой тулово бокала, его отверстие — широко открытый рот Тора. Высотой в один локоть. Один экземпляр, находится в собственности вдовы заместителя секретаря канцлера Пруссии, постоянно проживающей в небольшой сельской усадьбе в Тюринген Вальде.

Синий кубок римского стекла с цветами и мелкими насекомыми пурпурного цвета, высотой в несколько пальцев. Три штуки, принадлежат священнику из Турина.

Белый бокал для вина, украшен аппликациями из виноградных листьев с Вакхом среди них. Пятьдесят штук, заказанных для дегустации разных вин в Бордо.

Бесцветная пивная кружка с ручкой. Триста шестьдесят штук для местного населения во всей Юре.

Бокал с рыбами, плавающими снаружи. Рыбы трех цветов: синего, желтого и пурпурного. Высотой около двадцати сантиметров, когда бокал подносят ко рту, чувствуется вкус малины. Один экземпляр для Мандалины.

Аптекарские пузырьки. Матовое белое стекло, различные размеры. Сто экземпляров для нужд Гузы из Рагузы.

Обыкновенные стаканы для воды. Тысяча штук. Продавались везде заинтересованным покупателям.

31

Несколько лекций о художественном стекле, на которых лично присутствовал Храпешко.

Йоханнес Оберсдорф из Пруссии
О ДИАТРЕТЕ

— Диатрета, мои дорогие слушатели данной лекции, это стеклянный бокал, производство которого требует превосходного знания искусства стеклоделия. Производство таких сосудов было налажено в мастерских Римской империи еще в четвертом и пятом веках, а, его славу во всем мире в последние столетия несем именно мы, немцы.

Диатрета была высотой около пятнадцати сантиметров или в одну открытую ладонь. Верхний диаметр около тринадцати, а нижний от трех до пяти сантиметров. Ее обвивала тонкая стеклянная сетка, очень изящная, способ создания которой не раскрыт и по сей день. На кубке всегда или почти всегда была какая-нибудь надпись с выражением пожелания его хозяину или какая-нибудь здравица по-гречески или по-латински. Например, на ныне утерянной последней диатрете из Зальцбурга было написано имя великого Максимилиана: Maximus Augustus vivas.

Храпешко ничего не понимал.

Миллефьори — серединка на половинку.

Фриц понял только, что говорят по-немецки.

— Лучший экземпляр диатреты находится в Кёльне, он пурпурно-красного цвета, верхняя часть у него желтая, а сетка — светло-зеленая. Многоцветность, как вы знаете — чтобы не повторять уже известные вещи, достигалась следующим образом: стеклянное ядро обливалось разноцветной стеклянной массой. Что это за масса и из чего было ядро, я имею в виду, по составу, — было секретом каждой мастерской. Правда в том, что люди до наших дней пытались, и, как я слышал, предполагаются попытки и в вашей мастерской, создать такое чудо искусства, но пока им это не удалось. Было что-то таинственное в способе, с помощью которого производились эти сосуды. Необходима была посвященность в тайны, некое жизненное совершенство.

Предание гласит, что с римских времен мастера диатрет находились под особым покровительством правителей и с ними обходились по-особому, потому что человек, который умел создать такое, за свою жизнь мог сделать только один такой сосуд. Кроме практического применения этих чаш, следует отметить, что они были показателем принадлежности к конкретному слою, семье или группе мастеров. Диатрета была звездой пира: она гордо стояла перед королем или королевой и вызывала любопытство и завистливые взгляды сотен гостей. Она создавалась, чтобы вызывать вздохи, быть символом роскоши и, в конце концов, быть погребенной со своим хозяином. Тем не менее, и по сей день не разгадано: какими методами пользовались немецкие мастера при изготовлении чаш для своих властителей? Должна была существовать некая тайна, которую они ревностно хранили и уносили с собой в могилу или, наоборот, передавали из поколения в поколение, от мастера к мастеру. Легенды и предания также говорят, что и сегодня по-прежнему есть люди, которые метут похвастаться таким умением.

Отто: Как вам понравилась лекция?

Храпешко: Неплохо.

Миллефьори: Ничего себе.

Фриц: Слава богу, что на немецком.

32

Прашамарапурти из Индии
ВЕДА О ДУХЕ

— Вы как христиане, конечно, знаете, что такое дыхание. Это способ, при помощи которого созданы вы все, а также весь материальный мир. Руах, или Дух Божий, который парит над первоначальными водами. У мусульман он же называется Ер-Pyx. У нас тоже есть символ дыхания — лебедь Хамса, который сидит на космическом яйце, о чем рассказывается в известных Ведах.

— Нам они неизвестны, — сказали эти трое.

— Ваш мастер Отто, наверное, вам уже говорил о дыхании и, вероятно, сообщил вам, что две его фазы называются Янь и Инь, то есть рождение и смерть, появление и исчезновение. Калпа и Пралая.

— Мы должны признаться, что индийский язык для нас не родной!

— В даосской традиции существовало девять дыханий, которые постоянно сгущались и превратились в физический свет. Таким образом, пространство между землей и небом наполнено дыханием, в котором человек живет, как рыба в воде. В Индии это пространство мы называем Вадзу-ветер, или дыхание жизни.

Существует пять видов дыхания: прана, апана, вьяна, удана и самана. Они управляют не только дыханием, но и всеми жизненными функциями человека. Техника йогов по контролю над дыханием, известная в Китае и Индии, в Индии она называется Пранаяма, относится не только к обычному дыханию, но и субтильному. Кружение дыхания, связанное с тантрическим Кундалини или с даосской эмбриологией…

— Нам кажется, что это слишком сложно для наших неразвитых мозгов, — сказали мастера.

— …не относится только к дыханию как таковому…

— Мастер Отто! Если можно, разрешите нам уйти…

— …но и к контролю…

— …в нашу мастерскую, мы лучше…

— …жизненная энергия…

— …будем делать пивные бутылки…

— Нельзя! Надо дослушать, потому что это вам необходимо.

33

Эксперименты.

Храпешко начал экспериментировать, опираясь на свою собственную теорию, представлявшую собой мешанину из лекций, которые читал Отто, и того, что он сам вычитал в справочниках.

Пока все спали.

Он сам растапливая печь, сам клал туда песок, соду, кремний, сам определял их пропорцию, сам добавлял в смесь и некоторые ингредиенты, которые раньше никто не использовал, как, например, травы с пьянящим ароматом. Сам выдувал. Пока никто не заметил, что он занимается чем-то подобным.

Сначала он представил себе рыбу.

Рыба плавала в озере: У нее были холодные плавники, стеклянные глаза. Озеро чистое, видны все камни на дне. Кожа рыбы гладкая и прозрачная, а сквозь нее видны глубокие просторы озера. В глазах рыбы Храпешко видел отсвет облака в форме человеческой руки.

Рыба, в чьих глазах отсвет облака.

Так Храпешко хотел назвать следующее стекло.

Он набрал огромное количество воздуха, заполнил грудь полностью, надул щеки, прислонил железную трубку к губам и медленно начал дуть.

Рыба с облачным светом в глазах.

Стеклянная раскаленная масса начала раздуваться, как воздушный шар, и он схватил свои садовые ножницы, поддел стеклянную каплю с того конца, где у рыбы должен был быть хвост, и нажал. Все остальное доделалось само собой, ему даже не пришлось ни к чему прикасаться. Затем он быстро-быстро отрезал там, где рыба соединялась с железной трубкой, и бросил ее в золу.

Потом представил себе облако.

То же самое облако, которое отражалось в глазах рыбы. Снова наполнил грудь воздухом, надул щеки, поднес к губам железную трубку и подул.

Облако было похоже на бурную реку. Серую. Луга в росе серым утром. Птицы, замершие на берегу реки. Далекие просторы. Облако, как и рыба, было размером с указательный палец. На них ему не нужно было много воздуха.

И так, неизвестно откуда, но, скорее всего, из глубины души, он начал выдумывать и делать небольшие фигурки. Миниатюрные. Длиной с большой палец правой руки. Он боялся, что на фигурку покрупнее пойдет слишком много материала, и это вряд ли пройдет незамеченным.

Затем представил себе муху.

Она перелетала с места на место, с головы на голову, с плеча на плечо.

Полет стеклянной мухи.

Он увидел, что работа идет, и был очень счастлив. Вечером перед сном он рассматривал получившиеся фигурки, а днем боялся, что Отто заметит, что материал исчезает, потому что он действительно мерил все по граммам.

34

Однажды Храпешко все же побили.

Но не Фриц, не Миллефьори. По крайней мере, так говорили потом, когда дело было сделано. Обвинили неизвестных преступников из французской части, но не исключалась возможность того, что они были приезжими из Германии или Италии. В качестве мотива было выдвинуто различие в мировоззрении с Храпешко.

Храпешко так устал от повседневной деятельности, что даже глазом не моргнул, когда случилась эта неприятность, не говоря уж о том, чтобы взяться за свои ножницы.

Пока его били, он пытался размышлять, почему кому-то пришло в голову это сделать:

Из-за того, что была пятница — нет.

Из-за того, что он очень красивый — нет.

Из-за того, что слишком миролюбивый, ну, это есть.

И за что же тогда его бьют? Размышляя об этом, он думал, что, возможно, сама Мандалина придумала такую штуку, потому что не выносила его.

Тем не менее, во всей этой неприятной ситуации было и кое-что хорошее, а именно, нечто, сразу развеявшее его сомнения, что к ней приложила руку Мандалина.

Он настолько опух от побоев, что оба глаза у него закрылись. Полностью!

Отто очень разволновался, правда, только потому, что из-за его глаз может наступить пауза в стеклоделии и падение дневного производства аптечных пузырьков, пивных и винных бутылок, а, следовательно, автоматическое уменьшение ежедневного дохода.

В доме у каждого были свои обязанности, а он и не мог заставить свою жену, толстую госпожу Гертруду, ухаживать за ним, потому что лично она последний раз прикасалась к мужскому телу, когда они с Отто делали Мандалину. Поэтому о толстой Гертруде не могло быть и речи. У другой домашней прислуги тоже были свои обязанности.

Именно по этой причине он попросил Мандалину позаботиться о глазах Храпешко. Она и так, по словам Отто, бездельничала.

И тут самое интересное.

Она подошла к кровати, где он лежал с двумя огромными синяками вместо глаз, и начала их промывать.

Это не совсем правда, что Храпешко все эти годы совершенно не думал о женщинах. Думал, да еще как. Но свой голод он утолял с городскими шлюхами. Редко, потому как экономил. Но все же что-то в нем снова проснулось, когда он почувствовал руки Мандалины у себя на щеке. Храпешко никогда в жизни не чувствовал столько нежности и столько красоты. Как будто снег падал ему на глаза.

Он стал мечтать о далеких пределах, о местах, в которых он раньше никогда не был, а хотел бы посетить, подумал о нескольких девушках с родины, об их платьях и о колючках, которые всегда цеплялись ему за штаны, когда он бегал по лугам.

Мандалина, стала лечить его холодными кружочками огурцов. Они были для него, как бальзам на рану. Они были холодные, как лед, и гладкие, как стекло. А потом случился диалог, который навсегда изменил мнение Мандалины о Храпешко. Первым начал Храпешко.

— Мандалина, я хочу Вам кое-что показать!

Он не мог этого видеть, но почувствовал, что она удивилась и подняла от удивления брови или, может быть, отвернулась.

— Но прежде чем Вам показать, я хотел бы попросить у Вас защиты.

— А почему Вы думаете, что я стану Вас защищать?

— Не знаю, так мне показалось. Но в любом случае, если Вы не хотите, то не нужно.

Она ничего не ответила.

Он встал с кровати и сказал:

— Пожалуйста, отвернитесь.

— С чего бы это, Храпешко! А вдруг Вы разденетесь догола?

— Не волнуйтесь, такого не будет, я просто хочу показать Вам кое-что, и это напрямую связано с поддержкой, которую я у Вас прошу.

— Жаль, — подумала Мандалина, но потом добавила, что она согласна и что она отвернулась.

Но не отвернулась. А поэтому увидела, как Храпешко потихоньку, ощупывая штаны, сначала засунул руку вниз за кожаный ремень, потом сунул руку в карман. И оттуда дрожащими руками вытащил тряпочку.

Руки у него тряслись.

Руки Храпешко, те самые, которыми он так мощно ухватил Мандалину чуть ниже, чем предписывается правилами хорошего тона и христианского поведения. А вот теперь они дрожат и трепещут.

Со своими опухшими глазами и синяками вокруг глаз он выглядел как маленький ребенок. Ей действительно стало его жалко. Он начал осторожно разворачивать платок, весь промокший от пота, потому что это был тот самый платок, который он повязывал себе на лоб, когда плавил и охлаждал стекло.

А потом он вынул оттуда два круглых стеклышка красного цвета, перевязанные проволокой, и положил на глаза.

Печаль и жалость у Мандалины сразу прошли, и она чуть не выдала себя, потому что была готова лопнуть от смеха.

— Теперь можете повернуться.

Она не знала, что делать, то ли смеяться, то ли плакать.

Она смотрела на Храпешко, человека с широкой грудью и тяжелыми руками, который стоял перед ней, весь черный и грязный, да к тому же еще и вонючий, с двумя красными стеклами вместо глаз. Он был похож на огромную муху.

— Фройляйн Мандалина?

— Да?

— Вы повернулись?

— Повернулась.

— И?

— Что, и?

— Что вы скажете на это?

— А что я могу сказать?

— Я Вам нравлюсь?

Нравится ли он ей? Она об этом никогда не думала. В нем ей нравилось только само желание понравиться. И ничего больше. Соответственно о симпатии, которую испытывают молодые люди друг к другу, не могло быть и речи. Тем более что Храпешко казался ей, смешным с этими красными стеклами, скрывавшими синяки вокруг глаз. Во всяком случае, она не ответила, а он снял красные очки с глаз и опять завернул их в тряпочку, которую все еще держал в руке, достал другие, с треугольными стеклами, и надел их.

Увидев это, она удивилась еще больше и, не сдержавшись, захохотала.

— Почему Вы смеетесь?

— В них Вы похожи на пчелу.

— А что плохого в том, чтобы выглядеть как пчела, фройляйн Мандалина?

— Ничего. Просто Вы выглядите действительно смешно. Но в любом случае не так смешно, как с синяками вокруг глаз. Хороший способ маскировки, это так.

— Нет! Это не для маскировки, я их сделал, чтобы защитить глаза от слишком сильного огня.

— Интересно. Мне не пришло в голову, что…

А видно в них хоть что-то?

— Конечно, видно. Но какой-то другой мир, гораздо красивее нашего, обычного. Впрочем… хотите попробовать?

Мандалина обернулась, будто находилась на площади и хотела проверить, сколько людей в тот момент смотрели на нее. Но позади нее никого не было. Обернулась она совершенно бессознательно. Да, ей на самом деле хотелось попробовать. Почему бы и нет? Кто, вообще, может ее увидеть? Тут Храпешко услышал несколько маленьких и тихих шагов, почувствовал, что она подошла к нему, нежной рукой взяла из грязной тряпки красные очки и надела их на себя.

Внезапно мир стал красным. Все было красным. Она никогда не думала, что когда-нибудь почувствует себя так глупо.

— Хотите поменять?

Он вытащил свои желтые треугольники и подал ей, и она надела желтые очки.

Мир стал желтым. Задолго до китайского вторжения.

Так, стоя лицом друг к другу, она в желтых очках, а он с синяками вокруг глаз, они какой-то миг смотрели друг на друга. Ей показалось, что Храпешко не так уж и плохо выглядит, если смотреть на него через желтое стекло.

— У меня есть еще кое-что, — сказан Храпешко и сунул руку в другой карман. Он вытащил оттуда маленькую бабочку из черного стекла с желтыми пятнышками на крыльях. Мандалина быстро сняла очки и пришла в восторг…

— Это Вам.

— Мне? Это Вы сделали?

— Да. Я могу дать Вам и очки, но, конечно, в них Вы будете выглядеть смешно. А меня никто не видит там, рядом с печью. Даже если кто и увидит, мне все равно, это же очки для работы.

Мандалина стала рассматривать бабочку.

— Спасибо. Но чем я заслужила такой подарок?

— Во-первых, я хочу извиниться за то, что так неудачно схватил Вас тогда, и, во-вторых, я хотел бы, чтобы Вы защитили меня перед мастером, когда он увидит мои очки. Все-таки я потратил на них его драгоценный материал, — сказал Храпешко.

— Вот как, — сказала она, — значит, это подкуп? Вы, конечно, знаете, что наши финансы не позволяют чрезмерно расходовать материал, из которого делается стекло, и что доходы у нас почти нулевые. Поэтому то, что Вы делаете без спроса, скоро обнаружится, и мне трудно предположить, как будут тогда развиваться события. Позвольте мне сказать Вам, что, возможно, речь пойдет об утрате доверия.

Так говорила Мандалина, в то время как у Храпешко сердце билось все сильнее.

— Ну, я… просто…

Больше они не разговаривали.

На следующий день, когда глаза у него стали понемногу открываться, и ему пришлось вернуться к работе, он сразу же надел на нос красные очки и начал плавить стекло. Понятно, что Миллефьори и Фриц тоже получили по паре, он хотел подстраховаться, показав к тому моменту, когда его тайная деятельность будет открыта, свою приверженность к улучшению условий труда на производстве.

35

На следующий вечер Мандалина пошла мыться.

Она могла бы немного почитать, или, скажем, причесаться. Да, действительно, она могла бы причесаться и тем самым изменить ход будущих событий.

Но нет, она упорно мылась.

Стояла в деревянной ванне с высоко поднятыми руками, придерживая волосы. Поливала тело горячей водой. От груди, ягодиц и шеи поднимались горячие запашистые испарения. Потом она стала намыливать себе тело, забираясь руками во всевозможные укромные уголки. Мандалина мечтала, чтобы вместо нее это делал кто-нибудь другой, но никто не сумел узнать об этом ее желании, к тому же ей самой было не вполне ясно, кто бы это мог быть. Глаза у нее были закрыты, и вдруг, совсем неожиданно и без всякого предварительного предупреждения, на внутренней части век, там, где, когда вы закрываете глаза, начинают появляться различные петли, звезды или даже часть глубины Вселенной, там появится Храпешко.

Он был высокий, гордый и, конечно же, грязный. Его тело благоухало ядовитыми испарениями расплавленного стекла, волосы были засаленные, на губах играла улыбка.

Мандалина сразу открыла глаза и от страха пошатнулась. Чуть не упада.

Потом еще раз.

Предадимся наслаждениям. Представим себе нежные руки юной девушки, может быть, ей не больше 13 лет, которая мокрой губкой проводит себе по всяким округлостям. По телу бегут мурашки. Ей не хотелось признаваться себе, что ей это нравится, и все же она не двигалась.

Таким вот образом ее мечтания длились бы бесконечно, если бы она снова не закрыла глаза. А как только закрыла, подставив их под влажный пар от горячей воды, на внутренней поверхности век, как призрак, опять появился Храпешко.

В оконной раме.

Мандалина улыбнулась и начала медленно открывать глаза, желая таким образом изгнать из них Храпешко.

Она открыла глаза. Ничего. Он все равно стоял там, за окном, обрамленный в непрозрачность ночи, с идиотской улыбкой на лице. Она снова закрыла глаза. Он все равно остался там. Открыла. Опять там.

Мандалина поняла, что Храпешко действительно уставился на нее из-за окна и что он наблюдает за ней уже довольно давно. Она могла закричать. Или отскочить с места как ошпаренная. Взять полотенце и прикрыться. Бросить чем-нибудь в Храпешко.

В любом другом месте эта ситуация закончилась бы сексом или смертоубийством.

Но ничего подобного не произошло. Она так и осталась стоять голой перед ним, не моргнув глазом. Только взгляд ее, может быть, был немного жестче, чем обычно. Храпешко испугался этого ее взгляда и отвернулся. Но не ушел. Все так и стоял у окна.

Голая Мандалина подошла к окну. Открыла его.

— Это было самое глупое из того, что ты мог сделать.

Ты просто деревенщина и балканский медведь, в тебе никогда не будет возвышенных чувств, твой животный инстинкт всегда заставит тебя делать то, что заложено у тебя в генах. Ты, Храпешко, никогда не станешь культурным и утонченным, потому что там, откуда ты родом, там, в ваших джунглях, никогда не было культуры, одни только инстинкты. А разум для вас — это нечто несуществующее. Вот эмоций — сколько угодно. Я должна тебе напомнить, что я осталась равнодушной к твоей просьбе и тем более не сказала, что буду тебя защищать, и вообще я ни взглядом, ни жестом не давала тебе повода думать, что ты получил право смотреть на меня, когда я моюсь. Ты можешь так делать со своими медведями и львами там, в твоих проклятых лесах и джунглях. И еще одно ты должен понять. Если ты видишь меня голой, это не значит чего-то другого. Понял?

Мандалина сама подивилась себе и своим словам и думала, что сказала все это только для того, чтобы было понятно, что у нее высокая мораль, хотя на самом деле в глубине души она ее не придерживалась.

Храпешко же повернулся и пошел прочь, как был, с широко раскрытыми глазами и ртом.

На подоконнике он оставил кусок красного бархата. Когда он уходил, Мандалина услышала его слова.

— И это тоже тебе!..

Она закрыла окно и почувствовала, как по всему ее телу прошла дрожь. У нее встали дыбом все невидимые волоски вдоль хребта, потому что она почувствовала, что, может быть, сейчас, здесь, в этом куске красного бархата находится что-то, что, возможно, изменит ход истории и всю ее жизнь в целом.

Тогда она развернула красный бархат и увидела самую прекрасную вещь, которую она только видела в жизни. Это был лебедь Хамса, сделанный из матового кобальтового стекла, с золотыми глазами и в золотой короне. Все тело лебедя было из золота и стекла. Она поднесла его к лампе и была в тот момент, как обнаженная статуя, которая в согнутой руке держит лебедя Хамса. Она посмотрела его на просвет и увидела глубокий темно-синий океан, в котором все цвета, созданные Богом, сливаются в одну единственную глубину.

— Мандалина, бедная Мандалина, — сказала она себе.

36

Она шла на цыпочках.

Мандалина. Чтобы не разбудить никого в доме, когда она медленно спускалась с верхнего этажа дома на нижний. Потому что была темная ночь. Когда она спускалась, в одной ночной рубашке, накинув еще только на плечи шерстяной платок, она поняла, что необходимости быть настолько осторожной не было, потому что по дому разносился храп Отто. Или, может, Гертруды? Какая разница.

Она медленно вышла на двор через заднюю дверь. Притаилась у стены. Ночь была свежа, а она вышла босиком, даже без носков, но возвращаться было уже поздно. Волосы падали на глаза, но, принимая во внимание цель, которую она перед собой поставила, она не осмеливалась даже подуть, чтобы убрать волосы от глаз.

Она направилась в мастерскую, которая, хотя ее обнимала ночная тьма, дымила, как трубка с табаком. Обошла вокруг нее, ища место, с которого она могла бы подтвердить свои предположения.

И именно тогда увидела то, что и предполагала.

У Храпешко на глазах были зеленые очки.

Издалека он напоминал майского жука. Лоб у него был обмотан такой же зеленой тряпкой. Руками он подносил ко рту длинную железную трубку. На другом конце трубки рождалось маленькое стеклянное существо.

Но это было не так важно.

Рядом, на столике, где обычно стояли образцы бутылок, она увидела нечто, что ее действительно ошеломило, но в то же время и подтвердило предположения, что он, Храпешко, без спросу и абсолютно незаконно делал стеклянные фигурки за счет производственной мастерской.

Вместо винных бутылок и аптечных склянок она увидела десятки прекрасных разноцветных фигурок. Там были всякие животные, от орлов до жирафов.

Рядом с ними лежала открытая книга с картинками. Вроде атласа животных.

Она совершенно не колебалась и сразу вошла, не постучав. Храпешко моментально вскочил, бросив в печь только что сделанное существо, и попытался одним прыжком добраться до стола и закрыть все стеклянные предметы. Но уже было слишком поздно. Он повернулся к Мандалине, а она, глядя на его зеленые очки и зеленый тюрбан, покатилась со смеху. Ему стало немного легче, когда он увидел, что это она.

Он, конечно, никак не ожидал ее прихода и залепетал, что этой ночью опять его очередь поддерживать огонь в печи и тому подобные глупости. Пальцы у него были чернее черного. Она опять улыбнулась:

— Можно посмотреть?

— Что посмотреть?

Она, чтобы прекратить эти игры, подошла к столу и подняла тряпку, скрывавшую фигурки.

— Ух, ты, какая красота! И разноцветные. Невероятно.

Храпешко, ободренный ее словоохотливостью, начал объяснять, что эти фигурки, которые он делает, эти небольшие стеклянные предметы, являются частью его души и его тела, и, если она хочет, он осмелится произвести с ней небольшой эксперимент.

Мандалина немного поколебалась, делая вид, что сердится, но в итоге согласилась.

Тогда Храпешко подошел к: столу и взял стеклянный предмет в виде сердца. Красное сердце, прозрачное, как сок молодых вишен, и легонько прикоснулся им к ее груди.

Вдруг сердце Мандалины забилось, прерывисто и сильно. Она испугалась, и он отвел стеклянное сердце в сторону. Ее вернулось к обычному ритму. Потом он опять приставил его к ее груди, и сердце опять забилось быстрее. Снова убрал.

Затем он взял сферическое стекло и медленно, стараясь не испугать ее, приложил его к ее правому виску. Глаза Мандалины сразу закрылись, и на внутренней стороне век она увидела бескрайнюю морскую поверхность, на которой то здесь, то там показывались выпрыгивающие из воды дельфины. Вдали виднелось побережье с пальмами и широколистыми агавами. Гладкое, как стекло, море было чистым и спокойным. Она была привязана к дереву на пляже. Недалеко от нее из воды медленно, никуда не торопясь, выходило какое-то чудище.

Храпешко убрал стекло, и она испуганно открыла глаза.

— Храпешко, — завопила она, — ты совершенно сумасшедший!

Он объяснил ей, что бояться не надо, и что он сам тоже испугался, когда впервые понял, что может делать такие стекла, но почему бы человеку не попробовать дать своим собственным мыслям совершенно неожиданное направление? И хочет ли она попробовать еще что-то? Можно, только если, как она выразилась, — если это не опасно. Конечно, нет!

В последующих экспериментах Мандалина сумела почувствовать только, как он дышит ей в правое ухо и как вздымается его грудь за ее спиной. Храпешко, в свою очередь, сумел ощутить, что в первый раз за несколько лет у его груди находится женское тело, которое не принадлежит городской шлюхе.

Вдруг Храпешко отстранился и сел на стул рядом с печью. Потом он совершенно искренне сказал ей, что теперь, раз она видела и почувствовала его работы, она не захочет его защищать. Да и зачем ей защищать его, он всего-навсего чужестранец, которого в любой момент можно выгнать, и об этом никто не пожалеет. Гуза из Рагузы был бы очень доволен таким развитием событий. Его заявления основаны на том предположении, что независимо от того, есть ли у него так называемые способности, в существований которых он и сам не уверен, он осуществил расход и тем самым нанес ущерб, на основании чего семья, община, и, в конце концов, государство, может наложить на него санкции.

Она же сказала, что это правда, потому что он и действительно, независимо от того, что он может играть с ритмом ее сердца и направлениями ее мысли, совершил проступок, противный установлениям кодекса гильдии ремесленников, в котором говорится, что никакой работник или мастер не смеет использовать сырье для производства благородного стекла в своих аморальных и индивидуальных целях. Потому что, в конце концов, их работа должна обогащать мир и дух человечества.

Потом, совершенно неожиданно для Храпешко, она холодно сообщила, что пришла сюда не для того, чтобы обсуждать его преступление, о котором, конечно же, узнает и Отто, но по другому делу, о котором она подумала, когда он стоял перед ней в очках с красными стеклами и когда она впоследствии тщательно изучала черную бабочку и лебедя Хамса. А именно, речь идет о налаживании деловых отношений, при этом он, Храпешко, должен был бы тайно создавать различные изделия из стекла, а она так же тайно продавать их, за что Храпешко получал бы десять процентов от заработанного.

Храпешко был удивлен ее смелостью и предложением работать, не сообщая об этом Отто, который, при всем при том, является хозяином и главой семьи, и что, вероятно, она получит на орехи, если тот узнает.

Мандалина, однако, настаивала, заявляя, что Отто и так уже настолько стар, что волосы у него начали чернеть, потому что седеть им дальше некуда, и кроме того, принимая во внимание тот факт, что у нее нет брата, да если бы даже таковой и существовал, она все равно бы унаследовала мастерскую, но в настоящее время убытки все увеличиваются, причем не исключена возможность, что указанные убытки связаны с тайной деятельностью Храпешко. Но, как бы то ни было, она защитит Храпешко, но только если он прекратит действовать без ее ведома.

Храпешко, вытаращив глаза, смотрел на фройляйн Мандалину и не знал, что сказать дальше. Он думал о том, можно ли согласиться с ее требованиями. Но он и по природе был такой, послушный. В любом случае, если он согласится, ему будет плохо, а если он откажется, то еще хуже.

Поэтому он согласился.

— А теперь я заберу эти фигурки.

— Хочу изучить рынок. Если все пойдет хорошо, то скоро, очень скоро, Вы получите свой первый гонорар.

— ..?

37

Отто все равно когда-то бы узнал.

Все шло к тому, что он узнает. Иначе он не мог бы называться хозяином.

Это случилось однажды ночью, когда Отто не сумел захрапеть и, следовательно, не смог заснуть.

Храпешко задремал у разожженной печи. Отто заметил в мастерской свет. Заметил и разожженную печь. Заметил и человека, дремавшего на полу у стола.

Это так его удивило, что он не смог сдержать своего любопытства. Он вошел в мастерскую и увидел Храпешко, спящего у печи. Но сразу же его внимание привлек деревянный стол, накрытый красным платком, поднимавшимся то тут, то там как горный рельеф. Он медленно подошел к столу и снял с него платок.

То, что он увидел, надолго врезалось ему в память.

Он увидел алебастровое облако.

Увидел несколько экзотических животных с прозрачной стеклянной кожей.

Паука с серебряными лапами.

Прозрачного орла.

Чашу с хрустальными топазовыми шариками.

Коня с рогом.

Он склонился над фигурками и стал их рассматривать. С другой стороны стола горел огонь, и его свет пробивался сквозь стекло, окрашивая глаза Отто мертвым бледным цветом. Там был небольшой шар, обладавший способностью имитировать цвета леса; стекло, питавшееся лунным светом; неувядающий цветок; женская рука, лежащая на сетке из сплетенных букв; потом он увидел птицу, если долго смотреть на нее в полутемном помещении, то создавалось впечатление, что она летит. Крылья у птицы были сложены. Она спокойно глядела вдаль. Отто взял ее в руку и поднес к правому глазу. Потом посмотрел сквозь нее. С другой стороны ее стеклянного тела горел, постепенно угасая, огонь. Его было видно, только если смотреть через крылья. Внезапно Отто почувствовал, что птица такая гладкая, что в любой момент может вылететь из рук. Поэтому он осторожно положил, ее на стол, поглаживая ее крылья.

Были некоторые предметы, назначения которых Отто не мог понять, но сам для себя назвал следующим образом:

Стеклянная река — искривленная стеклянная поверхность, плоская с обеих сторон, содержавшая в себе синий пигмент.

Рядом с ней он увидел — стеклянную спираль.

Змея судьбы — из прозрачного материала, наполненного поразительным количеством оттенков цвета.

Заходящее солнце — круглая тарелка; идеально сформованное стекло, которое по краям слегка поднималось, точь-в-точь как суповая тарелка. Желтого цвета, постепенно переходящего в медно-красный.

— С этим парнем мы сможем победить даже на мюнхенской ярмарке. А если мы победим на ярмарке в Мюнхене, то простор для моих амбиций будет бесконечным.

Так про себя прокомментировал случившееся сам Отто, поглядывая на Храпешко и стараясь не разбудить его.

А потом с Отто что-то случилось, впервые за всю его многолетнюю карьеру.

Он долго разглядывал фигурки взглядом, который обычно называется стеклянным, когда веки не закрываются, в состоянии, о котором люди обычно говорят, что глаза отдыхают, и ощутил — покой. Отто никогда не чувствовал себя спокойно, он всегда был несколько настороже. Даже когда он делал или сделал Мандалину, он спешил. Так что ощущение это было ему незнакомо. Единственный раз, когда он был близок к такому чувству, — это когда он победил на выставке в Кёльне. Его сервиз вместе с кубком из экспериментального стекла получил первую премию и был приобретен лично императором. Тогда, возможно, он чувствовал нечто подобное.

И вот сейчас.

В первый раз за долгое время он ощутил такой полный покой, что его не держали ноги, и он сел на небольшой стеклянный ящик. Веки у него отяжелели, руки опустились к телу. Он не спал, но как будто спал; не закрыл глаза, но как будто закрыл, сердце у него не перестало биться, но как будто перестало, он дышал, но как будто не дышал.

С огромным усилием он оторвал взгляд от фигурок.

Слева от фигурок лежал стеклянный предмет в форме слезы размером с человеческий кулак. Посмотрев на эту слезу, Отто почувствовал желание попутешествовать. И при этом поехать в места, где никогда раньше не был. Он слышал об Америке. Да, он хотел поехать в Америку. Но это не было желанием уехать, чтобы увидеть новые земли, а, скорее, желанием вернуться на родину. Отто очень удивился этому новому чувству, учитывая, что он никогда не жил в Америке и не родился там, но все-таки, глядя на слезу, он ощущал Америку своим домом. И чем больше смотрел, тем больше хотел вернуться в Америку. Странно.

Он перевел взгляд.

Увидел стеклянный виноградный лист. И почувствовал печаль. Лист начал менять цвет в зависимости от того, как темнел свет позади него. Он почувствовал вкус вина во рту и решил прекратить все это.

Храпешко спал, и ничто не могло разбудить его.

Расслабленность и покой, которые еще недавно владели Отто, потихоньку сменились нервозностью.

Вдруг какая-то тьма помутила его мысли, лицо стало пепельным, он прикрыл глаза, взял Стеклянную реку, сунул ее за пазуху, а затем быстро-быстро вышел, оставив Храпешко досыпать.

Огонь в печи к тому времени уже потух.

— В следующем месяце поедем в Мюнхен. А там посмотрим.

38

На ярмарке в Мюнхене.

Собрались купцы со всего мира. А понятие о мире: в то время было ограничено сложностью путешествий. Тем не менее, многие интересующиеся красотами изделий из стекла, приехали на выставку, в первую очередь, чтобы присутствовать на давно ожидавшемся состязании стеклодувов, которое проводилось в отдаленной части ярмарки. Там собрались итальянец, норвежец, француз и один из Шалу, а именно Храпешко, который не мог выступать под флагом Македонии и поэтому защищал цвета Швейцарии.

Наибольшую опасность для выдувательных способностей Храпешко представлял норвежец, представившийся наследником богатого рода викингов по фамилии Олафсон. Грудь у него была вдвое шире, чем у Храпешко; он был вдвое тяжелее, вдвое выше, и все, чего ни возьми, все было двойное, причем различия были в пользу норвежца. Но Храпешко это не обескуражило. Напротив! Он был полон нового энтузиазма, вдохновленный словами Отто, который просил его победить, чтобы сам он, Отто, мог получить высокие оценки в рамках гильдии и, таким образом, мог баллотироваться на еще один срок в качестве президента.

Правила игры были довольно просты: тот, кто сумеет в одно дыхание выдуть самый большой стеклянный шар, тот и будет объявлен победителем.

Вот и всё.

Норвежец надул грудь, как огромный петух. Он набрал так много воздуха, что зрители, сидевшие неподалеку, почувствовали, что им нечем дышать, что им не хватает воздуха, поэтому они отошли чуточку подальше, в место, откуда были видны высокие Альпы, чтобы компенсировать потерю воздуха. Тогда он, норвежец, вытащил из печи расплавленное стекло и дунул.

Получился огромный стеклянный шар. Огромное раскаленное солнце размером со среднего теленка.

— Я не могу победить этого гиганта, — сказал Храпешко про себя, но, конечно, он не мог отказаться участвовать в соревновании, из-за карьеры Отто.

И он вдохнул воздух. Наполнил грудь как можно больше, и, как и в случае с норвежцем, зрителям опять стало не хватать воздуха для дыхания.

Затем двое умелых ребят Фриц и Миллефьори вытащили железную трубу из печки и Храпешко дунул.

И тут у него перед глазами все померкло.

В таком состоянии он оставался около получаса.

Когда он проснулся, он рассказал присутствующим, где был, и что видел.

Он перенесся на тысячу лет назад к людям, говорившим на языке, который был маленьким, как блоха. Назывался он ква. Блоха ква. Блоху ква знали пятьсот человек. Из них двести пятьдесят мужчин и двести пятьдесят женщин.

— Помереть можно от удивления. Из общего числа мужчин, половина дети мужского пола, а из общего числа женщин, половина — дети женского пола. И все говорят на языке ква. Мальчики больше любят светлые дневные голоса, потому что ими можно петь самые красивые народные песни. Девочки больше любят ночные голоса, из тьмы, потому что матери их учат, как с их помощью скрывать вину.

Когда бывают войны, их язык становится беднее. Блоха ква становится личинкой блохи, блошиным яйцом. Они говорят, что причиной войн, в основном, является их язык с красивыми голосами.

Меня там принимали очень хорошо, и в знак благодарности я сделал две стеклянные чаши: одну для ночных голосов, другую для дневных. Они были очень благодарны мне, потому что, наконец, впервые за долгое время, они могли спокойно ложиться спать, не выставляя стражи, следящей, чтобы никто не украл их голоса. И, кроме того, теперь, как: сказал мне один из них, вечером, ложась в своем общем доме спать, они могли смотреть через прозрачные стенки стеклянной чаши на свои голоса и спокойно засыпать.

Еще я был в одном месте, где есть две большие реки, которые текут бок о бок на протяжении около тысячи миль. У них там был язык, который называется палочки.

Палочки, потому что на этом языке можно говорить с помощью палочек. Все слова этого языка имеют свое соответствие в виде палочек. Например, тонкие палочки означают одно, толстые палочки — другое, сломанные — третье, кривые — четвертое, покрытые корой — пятое, очищенные от коры — шестое, измазанные грязью — седьмое, подброшенные в воздух — восьмое, упавшие на землю — девятое, десятое и так далее. Все, что они хотят сказать, они говорят палочками. Когда кто-то болен, то они показывают больную ветку изъеденную гусеницами. Когда человек здоров, то показывают молодую здоровую веточку в вертикальном положении. Если кто-то хочет сказать, что злится, то бросает противнику палочку в глаза. Если тот понимает сообщение, то бросает в ответ палку побольше и потолще. Потом первый еще больше и толще, а второй делает то же самое.

Пока один из них не будет убит тяжелым словом.

Я сделал им стеклянные палочки, чтобы увеличить словарный запас. Сначала они очень обрадовались, но сразу же погрустнели, когда увидели, что ими нельзя кидаться, потому что они сразу бьются. Но все-таки, чтобы сохранить память обо мне, они оставили несколько стеклянных палочек, которые ревностно хранят и которые в свободном переводе означают: Упаси тебя Бог от чужих людей, которые пытаются сохранить твой язык.

А потом я был у возбужденных людей, которые говорили на языке фру. Этот язык оставили им в наследство их предки, и все люди из этого племени были очень счастливы, что хоть кто-то побеспокоился о них и что-то им оставил. А поскольку все они люди очень бедные, то питаются они одними только листьями. Врачи, которые посещали это племя, не могли понять их язык и, соответственно, не могли понять, что их беспокоит, потому что их язык состоял из нескольких десятков тысяч слов, обозначающих листья. Белый лист, зеленый лист, заплесневелый, изъеденный червями и так далее. Их язык распространился по всему миру. Даже один город назван словом из их лексикона.

Это Лиссабон.

Давным-давно, в стародавние времена, один из носителей языка фру поселился в том месте, где теперь стоит город, и поскольку в его словаре не было других слов, кроме названий листьев, он назвал это место Листабон, который со временем стал Лиссабоном.

В Лиссабоне я сделал памятник из стекла. Высотой десять метров, шириной два метра, основание — три квадратных метра. На памятнике я выгравировал надпись, которую можно будет прочитать и через тысячу лет. Я написал: «В честь языка, на котором в этой стране говорили тысячу лет назад».

Но самое странное место, в котором я был, это место, где некоторые женщины говорят на женском языке шрака. Этот язык шрака, вообще-то, является частью общего языка капи, и можно сказать, что на нем говорят только девочки и только после достижения ими возраста тринадцати или шестнадцати лет — не цепляйтесь к моим словам. Таким образом, этот язык легко можно назвать тайным, потому что он служил и до сих пор служит, а он до сего дня широко используется в Индии и Индонезии, так вот, он служит для того, чтобы описать все те женские дела, о которых не должны знать мужчины и мальчики, говорящие на языке капи. Например, в языке капи нет слова, обозначающего менструацию, но это слово есть в языке шрака, в языке капи нет слова для влагалища, но оно есть в языке шрака. На тему пениса, который называется Столп Шивы, в женском языке есть тысячи вариантов. Те, кто не знают этот язык, просто сидят в сторонке и могут только догадываться, какие сладкие разговоры ведут женщины, владеющие языком шрака. Предполагается, что по причине лихорадки эмансипации, которая поразит мир во второй половине двадцатого века, язык шрака будет распространяться с огромной скоростью, считается, что он станет десятым языком в мире по числу говорящих на нем. Хотя до сих пор ни один мужчина им так и не овладел. Я сделал для них стеклянный фаллос. Они назвали его тотемом и украсили его зелеными пальмовыми листьями.

— Ох, какую красоту ты видел, — воскликнула Мандалина.

Отто нахмурился.

— Вали отсюда, — так сказал Отто Храпешко, который был рад, что сумел развеселить Мандалину, — зазря были все мои усилия чему-нибудь научить тебя в этом ремесле. Ты проиграл, твой стеклянный шар был намного меньше, чем у норвежца. Что я тебе говорил про дыхание? Про Вселенную, про энергию? Наверняка ты в себе таишь нечистые мысли, или, может быть, тебя что-то беспокоит. В противном случае, если бы ты был совершенно чист, такого бы, конечно, не произошло.

Храпешко опустил голову.

— Уезжаем!

Сказал Отто.

39

— Кто-то из присутствующих у меня ворует!

Так закричал Отто во время, вернее, в самом начале собрания, которое было созвано в большой столовой со следующей повесткой дня:

а) Рассмотрение психо-физического и морального состояния семьи;

б) Финансовый отчет;

в) Привлечение Храпешко к ответственности; и

г) Разное.

Не нужно было быть слишком умным, чтобы предположить, что первые два пункта были взаимно зависимыми от пункта в) и что основная часть собрания будет посвящена именно этому пункту.

Вся тяжесть разговоров падала на пункт в).

Но это собрание имело жизненно важное значение для дальнейшего существования всей семьи, и поэтому не только ни у кого даже и мысли не возникло не присутствовать, но, напротив, все появились в столовой заранее, с любопытством ожидая развития и исхода событий.

— А вы не переборщили немного с повесткой дня? — спрашивал Миллефьори по неизвестным причинам. На самом деле у него не было никакого намерения защищать Храпешко, потому что все, и он в том числе, принадлежали к противоположному лагерю:.

— С каких это пор, у тебя, Миллефьори, есть право голоса? Ты что, владеешь частью нашей мастерской?

Миллефьори опустил голову так же, как сделал Храпешко на ярмарке в Мюнхене.

Таким образом, собрание началось со слов: кто-то из присутствующих у меня ворует, и после короткой, но эмоциональной паузы все склонили головы и посмотрели себе под ноги, что было достаточным знаком, чтобы подтвердить слова Отто.

Только Храпешко в это время сидел с высоко поднятой головой, не предполагая, что эта фраза относится именно к нему.

— Не знаю, известно ли вам, что в последнее время дела идут не лучшим образом. Во-первых, мы постоянно в некотором финансовом минусе, а во-вторых, мы слишком большое внимание уделили искусству, что для такого места как Европа в наше время, когда начинает развиваться промышленность, совершенно неправильно. Почему? Потому что Европе нужны деньги, а не искусство. И мы, очевидно, слишком увлеклись. Не думаете, что я изменил своим взглядам! Нет! Вот и сейчас я с гордостью стою перед вами и провозглашаю: Да здравствует искусство, объединяющее нас. Но, друзья мои, чтобы заниматься искусством, следует сначала как следует наесться.

Как бы то ни было, мы бы выдюжили и в такой сложной ситуации, если бы не случилось то, что случилось. А что случилось, вы можете себе представить из моих вводных слов. Конечно, когда я говорю, что у меня воруют, я не шею в виду, что кто-то буквально крадет у меня деньги, потому что у меня их нет, я имею в виду, прежде всего, кражу сырья, с помощью которого мы, по сути, сохраняем наше производство на плаву. И, естественно, если бы я был не Отто, я не узнал бы, чьих рук это дело. Да, именно так, мой дорогой Храпешко! Ты напрасно задрал нос. Я впустил тебя в мой дом, как родного, я научил тебя ремеслу и тайнам правильного дыхания, вещам, которым ты нигде не смог бы научиться, — и я, позволь мне теперь сказать это, очень разочарован в тебе. Кроме того, ходят слухи, что ты, Храпешко, еще до того, как пришел к нам в мастерскую, совершил такое же уголовно наказуемое преступление в доме моего хорошего французского друга Паскаля, нашего давнего клиента, преступление, за которое ты был на некоторое время заключен в тюрьму. Он лично сказал мне, что и он, когда ты был у него, разочарованно и экзальтированно крикнул: «Кто-то здесь у меня ворует!»

— Ооо! — зашумела столовая.

Мандалина молчала, а Храпешко пытался поймать ее взгляд.

Ее взгляд был прикован к чему-то под столом.

Взгляд Мандалины поймать не удалось.

— Продолжаю. Так что, движимый обоснованными предположениями, я тайно начал следить за Храпешко и обнаружил, что он использует наш дорогостоящий материал для производства предметов личного употребления. Мало того, некоторые стеклянные предметы, как то: брошки и бусы я заметил на некоторых дамах из высших социальных слоев, отсюда до Берна.

— Невероятно! — говорили остальные, глядя на Храпешко.

Он повторно поискал глаза Мандалины, но они уже смотрели под кровать.

— Мы, мой дорогой Храпешко, можем сейчас прибегнуть к различным мерам наказания. Во-первых, мы можем отправить тебя на войну австрияков с турками, чтобы ты закончил свои дни насаженным на кол! Можем отослать тебя в Россию, чтобы ты воевал на стороне русских, чтобы тебя опять же поймали турки и посадили на кол! Мы можем передать тебя католикам, чтобы они тебя тоже посадили…

Здесь Отто немного вздрогнул, потому что то, о чем он подумал, было действительно так ужасно, что он не мог продолжать в этом направлении и перешел к последствиям. А кроме того, все сожалели о Храпешко и его судьбе, особенно Миллефьори, который по неизвестным причинам был убежден, что речь идет об обычной интриге, не имеющей ничего общего с истиной. Но кто был этим неведомым интриганом?

— Прошу прощения, а кто тут интригует?

— Другими словами, мы оказались в ситуации, когда я должен прибегнуть к наиболее непопулярным в деловом мире мерам, которые являются следствием одного слова, а это слово, дорогие мои, банкротство, банкротство и еще сто раз банкротство. И все мы знаем, что это за последствия. Это означает, что я больше не могу никого из вас содержать и поэтому должен всех вас отпустить, пусть каждый идет, куда хочет.

Теперь, позвольте в заключение сказать о моей душевной боли и напомнить о моем любимом мифе о сотворении мира, который я начал рассказывать, когда к нам пришел Храпешко. Господь не был один во Вселенной. Дьявол все время умирал от зависти из-за красоты, которую создал Творец, и тоже создал нечто, а именно мощное землетрясение. Земля треснула со всех сторон, и из нее стали вываливаться все материки и острова, вытекать все моря и океаны, выпадать все растения и животные, да и люди вместе с ними. В конце концов, Земля распалась и исчезла во Вселенной. Бог и дьявол остались одни, с тем, чтобы гоняться друг за другом по вечным просторам, с печалью вспоминая, как хорошо им было, когда существовала стеклянная земля.

Так и я чувствую себя, как Господь, оставшийся без созданной им Земли.

— Я думаю, Вы немного преувеличиваете, — сказал Храпешко, желая себя защитить, но не смог, потому что Отто снова объяснил безвыходность своего положения.

Храпешко третий раз поискал глаза Мандалины и увидел, что на этот раз она их нашла, подобрала из-под стола и поставила на место, но веки у нее были закрыты.

В столовой наступила тишина, только окна дребезжали от вечернего ветерка.

— Если… — сказал Отто, и все подняли головы.

— Если только мы не найдем какой-нибудь выход.

После этой фразы в комнате воцарилась невиданная тишина. Все размышляли о каком-нибудь выходе. Например, толстая Гертруда, которая не сказала ни слова за все это время, наконец, спросила, что они хотят завтра на обед и что на ужин. Вот и всё. Остальные молчали.

— Как ты, женщина, можешь думать о еде теперь, когда будущее нашей мастерской и наше выживание висят на волоске?

Тут в этой тишине Отто встал, выпрямился и сказал:

— Я решил!

Последовали вопросы, которые в основном задавали недоброжелатели типа присутствующего — кто знает почему — Гузы из Рагузы:

— И что вы решили, хозяин? Передадите ли вы Храпешко стражникам и солдатам кантона, или, к примеру, отправите служить в охране Папы, или, например, вернете его, откуда пришел, или мы его бросим в печку, где плавим стекло, так, чтобы никто никогда не узнал, где он. Да, и еще вопрос, заинтересуется ли кто-то его судьбой, принимая во внимание, что у него здесь нет никого, а кроме того, он не внесен ни в один официальный реестр в качестве присутствующего в этих местах.

Но Отто удивил всех:

— Храпешко получит повышение!

Молчание вдруг прекратилось, и поднялся такой шум, что никто не мог сосредоточиться. Мандалина наконец подняла веки, и Храпешко увидел ее глаза. Гуза стал кричать, что только что произошла величайшая несправедливость, потому что Храпешко не может получить продвижение по службе, поскольку он ни на что не годится, кроме как дуть, и так далее, короче, всякие глупости. Даже упомянул что-то о религиозном и национальном моменте.

— Реструктуризация и переход к производству как единственный способ спасения нашей мануфактуры.

Так окончательно определил Отто собственную идею, в которую был включен и Храпешко.

Все сели на свои места, чтобы лучше слышать это предложение.

Речь шла о перепрофилировании производства на выработку художественного стекла для широкого использования, названного на французский манер — стеклянная бижутерия: то, чем в это время начали заниматься несколько семей в других частях мира.

— Не радуйся раньше времени, Храпешко, так как твое повышение это только фраза, а суть состоит в том, что даже если мы примем этот план, у нас нет никаких средств для его подкрепления.

Гуза предложит вытащить у Храпешко все зубы и таким образом получить материалы для начала производства.

Совершенно неожиданно Мандалина встала со своего места и закричала: «Тишина в зале, тишина в столовой». Отто сел и опустил голову.

— По склоненной голове моего уважаемого отца Отто можно предположить, что то, о чем я скажу ниже, правда.

Это я все время заставляла Храпешко изготавливать различные элементы украшений из стекла. Это я собирала все деньги и снимала все сливки. У меня в данный момент есть отложенные втайне деньги, необходимые, чтобы начать производство снова и провести реструктуризацию. Но у меня есть несколько требований, которые должны быть немедленно выполнены:

1. Оставить Храпешко в качестве главного выдувальщика;

2. Уволить работников;

3. Нанять одних только женщин, вернее, молодых девушек, которые освоят ремесло гравировки по стеклу; и

4. Мой дорогой отец по причине своего возраста должен будет переселиться в отдельный дом рядом с нашей усадьбой.

Молчание.

40

Вот что сделал Храпешко в последующий период.

Храпешко поймал лунный свет в жидкое стекло и сделанный из него кубок назвал Лунная тоска.

Храпешко поймал темноту солнечного затмения и чашу из него назвал Ночное солнце.

Храпешко поймал свет молнии в сосуд и сосуд этот назвал День молнии.

Храпешко завлек мягкость тумана в чашу и назвал ее Пойманный туман.

Храпешко поймал себя, то есть свое отражение и свое настроение, на стеклянную пластинку. Эту пластинку он назвал Бескрайняя пластинка, потому что если человек положит ее под подушку, то ему хорошо спится.

Единственное, что он не мог поймать в стекло, была темная ночь. Причина, почему это ему никак не удавалось, состояла в том, что независимо от того, насколько темно на улице, огонь светит и не дает стеклу впитать в себя ночь. Эту невозможность Храпешко назвал Невозможное ночное стекло.

41

И вот какой диалог ему приснился:

— Эй, Храпешко! Тебя совершенно не мучает ностальгия!

— Что это такое?

— Ты совсем не тоскуешь по родной земле.

— Конечно, тоскую, просто не показываю.

— Да разве тоску можно скрыть или подавить?

— Можно, ничему нельзя, особенно если там, где ты сейчас, лучше, чем там, где ты был раньше.

— А разве тебе не снятся луга с цветами в росе и дубовые леса с прохладной тенью? А про лепет реки я вообще не говорю.

— Мой луг давно уже вытоптали. Мой дубовый лес вырубили. А лепет реки и раньше мне только спать не давал.

— А разве язык тебе не снится?

— Мне снятся многие другие таинственные языки прошлого и будущего. Среди них и мой, но на нем я говорю только с самим собой.

— Ах, Храпешко, сукин сын. А семья?

42

Магазин. Храпешко и Мандалина.

Бутик. Она продавала, а он делал.

Отто переехал в отдельный домик в дальний угол участка. С диагнозом — нервное расстройство.

Храпешко работал не покладая рук, в основном ночью. Днем он спал как убитый, а иногда забывал и поесть. Ночь вдохновляла его гораздо больше дня.

Ночью всех духов можно закрыть в бутылках.

Днем нельзя, потому что они спят.

Он вставал вечером и делал вещи, какие: выдумывал и какие приходили ему на ум, пока он смотрел, как в железную трубу набирается горячее расплавленное стекло, в то время как оранжевые лучи огня согревали ему зрачки и глаза, а через них и мысли. Из этого огня, из этого красно-оранжевого и желтого света приходили к нему все его фантазии, которые он потом вдувал в стекло. Так возникали сотни мелких летающих насекомых, бабочек, мух, пауков, сотни мелких животных, ящериц, ежей и черепах и тысячи стеклянных форм, которым он не мог дать имени, только фамилию.

Из них Мандалина делала бусы и браслеты, подвески и серьги.

Сначала в магазин ходили только покупатели, которые хотели найти что-то особо красивое. В основном французы и немцы. Комментарии остальных сводились, главным образом, к тому, что это бесполезный хлам. Кроме разве что бутылок, в которых можно хранить вино. Все остальное не годилось ни на что, кроме украшения. А учитывая, что во всех концах Европы бушевали войны, кому придет в голову украшаться?

Постепенно Мандалина стала впадать в отчаяние, но старалась, чтобы не узнал Храпешко. Отчаяние зашло так далеко, что ее начала беспокоить тупая боль в области живота. Храпешко этого не заметил, потому что работал в ритме, который сам себе определил и который отличался от естественного, то есть биологического. Пока не произошло то, что обычно случается в таких ситуациях.

А именно, одна госпожа, по происхождению графиня по имени Бригитта фон Кирхштайн, которая в треугольнике между Францией, Швейцарией и Германией была известна тем, что очень скучала и поэтому часто посещала заключенных в тюрьмах, чтобы встретиться с людьми из экзотических стран и послушать рассказы об их приключениях, раз завернула в их магазин.

— О, какие экзотические предметы, — воскликнула она, весьма взволнованная. — Какие прекрасные, мне еще не известные земли! Какие дальние просторы! Как бы мне хотелось иметь такой предмет, чтобы украсить им мою романтическую пелерину!

Фон Кирхштайн поспешила воткнуть один из экспонатов себе в петлицу. Это был цветок агавы, на котором сидела маленькая новорожденная божья коровка. Потом взяла змеевидную безделушку, украшенную цветком лотоса, и приколола к своей накидке; потом браслет в виде змейки, кусающей себя за хвост, и, наконец, пряжку для ремня из прекрасного опалового стекла в форме морской звезды с красным хрусталем.

Не торгуясь, заплатила и как фурия выскочила наружу, чтобы прогуляться по окрестным улицам.

И этого хватило всем маленьким городкам от Обона до Лиссабона.

Женщины, желающие подражать графине, которая повсюду хвасталась своими брошками, просто наводнили магазин. Вскоре ни Храпешко, ни Мандалина не могли поспеть за ними.

— А кто делает эти замечательные вещи? — спрашивали обезумевшие дамы.

— Мой… — хотела сказать Мандалина, но не посмела сразу, а лишь потом, — …супруг.

— О! Какая замечательная новость, а мы и не знали, что вы, наконец, вступили в интимные отношения с Рагузой!

— Речь идет не о Рагузе, а о другом!

Храпешко же не имел ни малейшего представления, что стал супругом. Такие были времена.

— Ах, а почему мы об этом ничего не знали? Так кто же он и откуда родом?

— Он дворянин из, как он сам говорит, страны Македонии.

— Никогда не слышали о такой! О! Там наверняка ужасно экзотично.

— Это точно!

— А есть ли там бананы? Во всех экзотических странах есть бананы!

— Конечно, есть.

— А корица?

— И корица.

— Ах, как мы рады!

— Наверняка это страшно интересно, — кричали дамы, — да и по всем этим вещичкам видно, что в нем есть что-то экзотическое. А носит ли он тюрбан?

— Не носит.

— Ну, неважно! Если станет нужно, будет носить!

43

Успешная работа приносит с собой и болезни, связанные с успехом.

Вот что Мандалина однажды сказала Храпешко:

— Мой дорогой Храпешко, я тяжело больна.

— А что с тобой, моя дорогая Мандалина?

— У меня какая-то тяжесть в животе, так давит, как будто хочет растоптать. Я не сплю по ночам, уже несколько дней не выхожу на улицу чтобы подруги не заметили печаль у меня на лице. Не спрашивай меня, ходила ли я к врачам, потому что сам знаешь, какой будет ответ: Да, была у многих, и все одинаково мотают головой из стороны в сторону, не в состоянии найти лекарство от моей болезни. Они не смеют сказать ничего больше о моем состоянии без предварительных консультаций с ведущими специалистами из Парижа, а некоторые даже говорят о Москве. Но я больше не хочу обременять тебя своими проблемами, потому что ты наверняка догадываешься об их природе.

— Я не догадываюсь.

— Ну, хорошо, я тебе скажу, что болезнь моя не только не проходит, но все больше мучает меня. Искренне говоря, а ты знаешь, что искренность всегда была моим основным недостатком, у меня есть ощущение, что в скором времени я попаду на небо.

— Не говори так, дорогая Мандалина! Не выдумывай глупостей! От этого не умирают.

— А от чего умирают?

— Там, откуда я приехал, умирают, в основном, в кровавой битве, а не в мягкой постели.

Сначала, когда он впервые увидел Мандалину во дворе и когда он схватил ее за одно место, она казалась ему очень красивой. Красотой, которую может дать только больное тело в момент великой внутренней борьбы. У нее были бледные щеки, красные губы и темные волосы. Издали она была похожа на русалку или типа того. У Храпешко закололо сердце, и он тихо сказал:

— Приходи в полночь в мастерскую.

Она поглядела на него грустным взглядом и не спросила, зачем, и не спросила, с какой это стати, потому что ей уже было все равно, что с ней будет.

По этой причине, скорее случайно, чем преднамеренно, она сказала, что придет.

44

Среда, середина XIX века.

За несколько минут до полуночи и за несколько минут до полнолуния.

Мандалина пришла.

Огонь в печи давно горел, и все спали. На огне стоял специальный сосуд со смесью для плавки стекла, а рядом с печкой стоял деревянный стол, тот самый, на который Храпешко ставил свои фигурки после того, как их сделает. Стол был накрыт белой простыней. Мандалина с недоверием осматривалась и не могла даже предположить, что произойдет. Ей было немного страшно, и она попыталась объяснить Храпешко, что она боится и что он должен быть осторожным в своих действиях, чтобы ей не навредить. Тот утешил ее и сказал, что ей вообще не стоит волноваться и что он сделает все, чтобы только ее вылечить. Мандалина, как уже столько раз до того, собралась с силами и согласилась не пугаться и поступать так, как ей скажет Храпешко.

Он быстро приказал ей раздеться догола.

Она еще быстрее отказалась.

— Тебе придется раздеться догола, другого способа нет.

Храпешко весь кипел.

Ей не нужно было говорить дважды. В этом они с Храпешко были похожи.

Мандалина разделась догола и, следуя указаниям Храпешко, залезла на стол, легла на спину, широко расставила ноги и закрыла глаза.

Потом она спросила, что он собирается делать, а тот ответил, что нет никакой необходимости закрывать глаза, более того, ей лучше было бы видеть, что произойдет, потому что, по его предположениям, произойдет что-то, доселе не виданное. Он положил ей под голову подушку и выпрямился.

— Если ты тоже собираешься раздеться догола, — сказала Мандалина, — то я примерно догадываюсь, как ты будешь меня лечить, и, поверь мне, я это тоже пробовала, но безуспешно.

— Нет, я раздеваться не собираюсь, — сказал Храпешко и взял в руки длинную железную трубу.

Мандалина тихо заверещала от страха, предполагая, что Храпешко воткнет трубку в нее, так что та вылезет сверху.

— Не бойся, потому что ты даже представить себе не можешь, что произойдет.

И действительно трудно было догадаться, что Храпешко собирался сделать.

А произошло вот что.

Храпешко залез на деревянный стул, взял железную трубу и сунул ее в стеклянную массу в горячей печи. Оставил там трубу и стал надевать светло-желтые очки. Затем он подошел к ней и встал у нее между ног. Оттуда, из нее изнутри между ног выходил пар. Пар распространялся по комнате во все стороны, смешиваясь с теплом печи.

Вдруг Храпешко открыл рот, поднял руки и начал дышать, похоже на то, как набирают воздух ныряльщики, прежде чем прыгнуть в глубину вод. Погрузиться.

Он сделал три глубоких вдоха.

Первый вдох очистил его мысли от грешных чувств.

Второй вдох освободил грудь от нечистого воздуха.

С третьим вдохом он наполнил грудь совершенно чистым и свежим воздухом, набранным с высоких гор со снегом, с лугов с травами и лесными ягодами, из-под холодной тени высоких елей.

Он задержал дыхание и склонился между ног Мандалины.

Развел их как можно шире и плотно прижал свои губы к ее, особым, там, в темном междуножье.

Затем мало-помалу он начал выпускать воздух из груди.

Мандалина не могла надивиться, глядя, как ее живот медленно превращается в большой шар, наполняющийся воздухом. Ее вдруг охватило спокойствие, какое-то необъяснимое наслаждение. Это было гораздо более возбуждающим, чем все сексуальные удовольствия, про которые она слышала, что они существуют, и те, которые она испытала сама. Это было так здорово, что невозможно описать.

Живот у нее распух, как будто она была на девятом месяце, хотя он был просто наполнен воздухом. Она вытаращила глаза и сжала губы, чтобы не рассмеяться. Ей было видно только темя Храпешко, который, надув ее воздухом, сжал двумя пальцами ее нижние губы, не давая воздуху выйти наружу.

Он был почти синий.

Потом он велел ей дышать, причем нижней, надутой частью живота. Она подчинилась. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

В это время он еще несколько раз набирал воздух и выпускал его и в конце выпустил его из легких весь, так что грудь у него стала впалой, как у больного туберкулезом. Мандалина раскраснелась лицом и не знала, как себя вести. Все, что она могла сделать, это молча следовать его указаниям.

Храпешко опять наклонился к ней, приложил свои губы к ее губам там, между ее ног, и открыл их. Сразу же из нее начал выходить весь воздух, которым прежде тот наполнил ее, и Храпешко снова набрал его в грудь. Грудь его наполнилась, он закрыл рот и верь мокрый отошел от Мандалины, встал на небольшой деревянный стул, вытащил из печи железную трубку с большой каплей стеклянной массы и начал дуть.

Дул.

Храпешко.

Так, как будто это было последнее, что он собирался сделать в этом мире.

И чем больше он дул, тем больше стеклянная масса превращалась в стеклянный шар. И чем больше она превращалась в стеклянный шар, тем более темным становился ее светло-желтый, розовый и оранжевый цвет. Сначала он стал зеленым, потом коричневым, темно-коричневым и, в конечном итоге, через несколько оттенков темно-коричневого перешел в черный, темно-черный, потом адски черный.

Закончив выдувать, после того, как у него в груди не осталось ни единого пузырька воздуха, он своими садовыми ножницами отрезал стеклянную массу, которая потихоньку начала остывать, и сунул ее в ведро с золой.

— Это твоя болезнь, — прошептал Храпешко, указывая на черное стекло в ведре.

А потом он впал в транс.

45

Пока он был там, он посетил своих дальних родственников.

Увидел лающую собаку.

Черную собаку величиной с ворота.

Город дымил со всех сторон.

Он лежал в руинах. Люди вместе с черной собакой, обезумев, бегали по улицам. Некоторые из них бегали без штанов, полуголыми. Дети кричали, матери рвали на себе волосы.

Что это за город?

Вдалеке виднелись часы с поломанными стрелками. Черная собака прыгала по завалам.

Женщины стояли на улице на коленях с обезглавленными детьми на руках.

Вдалеке раздавался какой-то вой, будто выли волки.

Река была красной от крови.

Кладбища переполнены.

На железнодорожном вокзале табличка с названием города.

Свернутая набок.

Держащаяся на одном гвозде.

На ней было написано «Скопье».

Храпешко плакал.

46

Он долго не приходил в себя.

Когда он очнулся, глаза у него опухли от слез, и он рассказал историю города Мандалине, которая все это время, в панике и голая, пыталась холодной водой привести его в чувство.

— Ах, какая печальная история.

— А… ты… как ты? — едва проговорил Храпешко, все еще не оправившийся от горя, которое он пережил.

— Да… Знаешь, я чувствую себя прекрасно. Что-то необычно щекочет у меня в животе, какое-то странное ощущение. Не знаю, как точно тебе описать, что произошло, потому что, на самом деле, все это время я лежала с закрытыми глазами, но в любом случае, это было замечательно.

Так Мандалина исцелилась.

На следующий день Храпешко, пока никто не видел, пошел и отыскал черный стеклянный шар с болезнями Мандалины и спрятал его в тайном месте в подвале дома, чтобы никто не нашел. Он не должен был разбиться.

Вскоре, к большому удивлению тех, кто ищет большого удивления, живот Мандалины снова начал расти. На этот раз она была беременна. Все предположили, что причиной был Храпешко в ту ночь, когда лечил ее от болезни, про что узнали все…

— Лучше быть беременной, чем мертвой, — сказали доброжелатели.

Мандалина вообще не думала об этом. Если бы кто-нибудь посмотрел на нее повнимательнее, то, возможно, под ее, казалось бы, холодным, серьезным и расчетливым выражением лица он заметил бы черту, которая, если бы она вышла на ее лице на передний план, придала бы ему выражение хитрости.

Чтобы придать делу еще более интересный оборот, скажем, что Храпешко и сам удивлялся, как все это вышло, но сильно себе голову размышлениями не забивал. Фактом же остается то, что после ее излечения от этого опасного внутреннего заболевания дела становились еще более удивительными. Кроме того, в шутку или нет, но все начали называть его «доктор».

Под давлением домочадцев они тайно обвенчались, хотя Храпешко не хотел, а для Мандалины сам обряд значил не так уж много. У нее якобы было много дел в лавке и не было времени. Для обоих все это было несколько странно. Да даже для Гузы из Рагузы.

Но жизнь пошла своим чередом.

Они начали зарабатывать, и в лавке день ото дня становилось все больше богатых покупателей. Наняли двух продавцов, а Храпешко все больше терял силы на работе. Глаза у него все чаще заволакивало туманом, и он все хуже видел. Кроме того, его все больше мучили мысли о разрушенном городе.

Так все шло, пока не случилось то, что должно было случиться.

47

— Я уезжаю к себе! — сказал однажды Храпешко.

В ушах Мандалины эта фраза звучала как далекий шум морских волн, бьющихся о скалу. Слушая эти слова Храпешко, которые он постоянно повторял, Мандалина маленькой кисточкой раскрашивала золотой краской нескольких стеклянных бенгальских тигров.

— Говорю тебе, я уезжаю домой, — сказал Храпешко, лицо которого было уже довольно сильно покрыто морщинами от забот, которые влекли его домой.

Мандалина выпрямилась, вытерла руки о пестрый передник, распустила волосы, которые до этого были собраны в хвост, села на соседний стул и поглядела Храпешко в глаза. В руках она держала кисточку, на которой постепенно высыхала золотая краска.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Если я не уеду, то помру.

Тут начался небольшой спор, который понемногу становился все труднее и труднее, во время которого Мандалина настаивала на том, что Храпешко никогда ничего не говорил об этом доме, никогда не высказывал такого желания, да и в сущности не планировал возвращаться. И теперь, когда дела у них пошли на лад, он вдруг вываливает перед ней свою прихоть как грязную одежду. Аргументы Храпешко состояли в том, что на самом деле он хочет посмотреть, не могут ли они расширить свой бизнес в других частях Юго-Восточной Европы, к примеру сказать, в Скопье. На это она начала, смеяться, напоминая ему, что там, дома, куда он хочет вернуться, не только, как говорили римляне, живут львы, но, как он сам говорил, никто не умирает от старости или болезни, а только в кровавом и неравном бою. И что это несерьезно, надеяться там заняться какой бы то ни было торговлей, в таких условиях. Поэтому будет лучше, если он откроет ей истинные причины, по которым он хочет уехать и не хочет оставаться здесь, и скажет, собирается ли он вернуться или нет?

Между тем и у Храпешко, и у Мандалины глаза наполнились слезами. Отто, который пришел, чтобы посмотреть, как идут дела, увидел все это и хотел помочь разрешить ситуацию, спросив, что случилось. Но в этот момент кисть из рук Мандалины упала на кучу бутылок с красками, а она по инерции, желая поймать кисточку, их толкнула. Они упали и разбились на тысячи осколков. Она наклонилась, и Храпешко тоже… Они то и дело касались рук друг друга, собирая осколки, но ничего не сказали.

Только Отто сказал, узнав, в чем дело, что он с первого дня, когда увидел Храпешко, ожидал чего-то подобного и что тут нечего запрещать, а надо принудительно лечить. Тут Храпешко поднялся на ноги и сказал снова.

— Я еду домой.

— Поезжай!

48

Когда Храпешко приехал домой, на нем были темно-синие очки.

Его жена.

Она ждала его, как ждут наши женщины — пожизненно, хотя за все эти годы после одного краткого известия, переданного ей устно, что он утонул в Адриатическом море, у нее поседели волосы.

Ее звали Гулабия.

А как по-другому ее могли звать, и какое имя на самом деле могло стоять рядом с именем Храпешко?

Когда она увидела его, она сняла платок, расплела волосы и заплакала. Храпешко вошел в дом, внес несколько больших деревянных чемоданов, снял свои очки и принялся утешать ее. Взял на руки шестилетнего ребенка.

Бридана, который его не помнил.

За весь День они не обмолвились ни словом — ни он, ни Гулабия, ни ребенок, пораженный этим странным событием.

Только ближе к вечеру, когда в маленьком домике на окраине Скопье начали собираться соседи, они оба, Гулабия и Храпешко, заплакали.

И проплакали всю ночь, пока слезы у них совсем не кончились.

49

Вот что Храпешко рассказал всем о том, что он увидел на белом свете.

Он видел бесчисленные царства, отгороженные друг от друга горами, такими высокими, что орлу не перелететь, а вершины их круглый год покрыты снегом. С гор стекают реки, такие холодные, что если напиться из них воды, то зубы выпадают от холода.

— Я видел лес с такими высокими деревьями, что их вершины доходят до неба, и никому никогда не удавалось долезть до верха, чтобы посмотреть, что там есть. Видел красивые и высокие церкви в городах и селах, достигающие до неба…

— Ух ты, ничего себе, — сказал один из слушателей, — да там все достигает небес…

— …а окна в них украшены разноцветными картинками. Люди там скромные и работящие, и каждый занимается своим делом…

— А соседи у тех людей есть?

— …коровы там толще наших трех и вместо молока дают масло толщиной в мой палец, а лошади у них с наш дом, а на ногах у них мех.

Женщины по вечерам курят табак…

— Срам какой!

— …женщины там кроткие и домовитые, все русые, как русские, у них и волосы и глаза русые (!)…

— А они богатые?

— …богатства там сколько душе угодно! Только нагибайся и подбирай.

— Ну, наши, как известно, знатные подбиральщики.

Он продолжал рассказывать, что зимы очень долгие и что снега там — конца-края не видать, и тогда люди развлекаются так: привязывают к ногам две толстые доски, одну к левой ноге, а другую к правой, а потом поднимаются на гору повыше и спускаются на досках вниз, удерживаясь иногда с помощью палок, попеременно втыкая их с обеих сторон. Скорость, которой они достигают, спускаясь с гор в долины, — как у доброго коня, который, запыхавшись, скачет по горам в Мариово. И что самое странное: в этом катании участвуют взрослые люди и даже женщины и при этом все смеются. Доходит до того, что в воскресенье утром люди, живущие высоко в горах, едут в церковь, спускаясь по крутым склонам с помощью этих досок. А потом вечером возвращаются в железных санках на таких же досках, которые везут толстозадые лошади, а в санях сидят богатые господа и дамы.

— Мать твою, нам такое и в голову не пришло бы.

— А ремесло выучил?

— Выучил, выучил…

— Какое?

— Выдувальщика…

В тот же миг, люди повставали и с восхищением загомонили об этом великом царстве, потому что им было непонятно, о каком ремесле идет речь. Храпешко и сам не знал точно, как им объяснить, хотя в мыслях еще перед возвращением спрашивал себя, как рассказать своим, чтобы его поняли. Потом его стали расспрашивать, что это за ремесло такое, и он начал подробно объяснять, что он делает кувшины и стаканы. Только из стекла. Стеклянные.

Когда он это сказал, некоторые из слушателей встали и собрались уходить, а другие вытаращили глаза… а ведь мог выучиться на седельщика или ювелира или еще кого-нибудь в этом роде… и не понимали, на что им стеклянные кувшины, когда можно пить и из глиняных.

Потом некоторые стали спрашивать его, пока Гулабия, гордая его рассказами, готовила что-то во дворе, чтобы показать, что она не интересуется мужскими разговорами, собирается ли он заниматься этим своим ремеслом здесь, хотя и сомневались, что оно тут понадобится. Этот вопрос был очень деликатным, так как, кроме своего прямого значения, у него был и другой смысл, связанный с тем, вернется ли он обратно в страну, из которой приехал, или останется здесь навсегда.

Храпешко не ответил, встал и сказал, что его повествование будет продолжено на следующий день, и что теперь он хотел бы остаться наедине со своей хозяйкой.

Перед тем как уйти, все еще раз спросили, как называется то царство, где он был.

— Европа.

— Ух ты!

50

В ту ночь они спали вместе. Храпешко и Гулабия.

Через шесть лет ее тело было по-прежнему твердым и тугим от полевой и домашней работы. И он не расплылся, только по всему телу были шрамы и следы от ожогов. Ребенок спал рядом с ними и ничего не чувствовал. Посередине комнаты горел огонь, окрашивая все вокруг в красный цвет.

Их тела свились в позе — лев ест змею.

— Что ты не снимешь очки? — спросила Гулабия, и он сделал это. Тогда она в свете огня, от которого он тайком прятался, увидела, что один глаз у него совершенно белый.

— Несчастный Храпешко! — воскликнула Гулабия и заплакала.

Храпешко начал слепнуть еще в Мюнхене. Так он ей сказал.

На ярмарке. Ярмарке стекла и пищевых продуктов.

Там он понял, что плохо видит одним глазом.

Опытный человек, врач, сказал, что у Храпешко поврежден глаз, и что болезнь называется стеклянное бельмо.

— Бельмо?

— Бельмо.

— И что же теперь?

Есть вроде какие-то капли, которые капают в глаз, и они делают стекло прозрачным, но неизвестно, сможет ли он их найти. Во если и не получится, не беда — он сам себе сделает глаз — стеклянный.

Впрочем, он уже привык и в последнее время работал с одним глазом.

Но то, что у него действовал только один глаз, конечно, отчасти влияло на качество произведенных стеклянных украшений. У некоторых нарушалась симметрия, они теряли цвет, и люди стали меньше их покупать.

После возвращения из Мюнхена он долго скрывал свой недостаток. Притворялся, что все в порядке, особенно перед людьми, от которых зависел. Но, главное, не терял присутствия духа. — Дух нельзя терять, понимаешь. — Отныне он делал только такие вещи, для которых не нужны оба глаза. Да и на что ему глаза. — Фактически Господь дал людям по два глаза, чтобы второй был про запас, на случай, если первый потеряется. Так ведь? И, в конце концов, говорю тебе, если будет надо, я сам себе сделаю второй.

Через некоторое время Храпешко встал, пошел и развязал толстый ремень, которым был перевязан небольшой деревянный ящик, вроде чемодана, и стал доставать разные вещи, пока не добрался до самого низа, а оттуда он достал еще один деревянный чемоданчик размером с арбуз и поставил его на покрывало между ними. Гулабия вытаращила глаза и спросила у Храпешко, что там.

Он медленно открыл чемоданчик и вытащил изнутри кусок красного бархата.

Храпешко велел ей закрыть печку, она встала и прикрыла угли. Затем вернулась на покрывало.

И тут она увидела нечто самое красивое в своей жизни. Из бархата Храпешко вынул прекрасный стеклянный кубок с разноцветными птицами и крестами. И он сиял, как день. В комнате стало светло, можно было увидеть лицо спящего ребенка. Можно было даже увидеть родинки на животе Гулабии.

— Что это?

— Это кубок, в который я сумел поймать свет солнца и золота. Я сделал несколько таких кубков… но этот самый красивый!

Это для тебя.

Свет разбудил ребенка, и он подлез поближе к голым родителям.

— Что это?

— Это пойманный солнечный свет, — сказал Храпешко. — Там, где я был, такое называют высшим художественным достижением. — Так он сказал им обоим, глядя то на Гулабию, то на Бридана.

После того, как прошло первое удивление, и пока ребенок трогал гладкое стекло своими ручонками, Гулабия спросила, привез ли он деньги и на что они будут дальше жить.

51

На следующий день Храпешко позвал мастеров.

Они пришли, и лбы у них сразу вспотели.

Они принесли кельмы и отвесы, начали пилить доски, ставить леса. Гулабия с товарками занялась едой. Храпешко менял очки каждый день, бегал туда-сюда, как будто укушенный оводом.

Между тем слух о его возвращении распространился очень быстро.

Зеваки собрались со всех концов мира.

А мир в то время был совсем небольшим.

Зеваки пришли из соседних районов и тем самым еще больше сузили мир. Были и из Верхнего края, из Нижнего, из Тарково, из Милчино, из Стефаново. В общем, отовсюду. Собралась большая толпа народа, все сидят и глядят.

Вскоре перед очами этих наблюдателей выросла огромная печь, похожая на ту, в какой пекут хлеб.

— К чему нам еще одна печь, когда у нас есть две таких в Пайко и в Дебаре?

Храпешко не отвечал ничего, но приказал запалить в печи большой огонь, гораздо сильнее, чем для выпечки хлеба, в два, в три раза, да что там, в четыре раза сильнее, и бросать внутрь камни, чтобы они раскалились, и еще обугленные деревья из соседнего леса. Огонь горел весь день.

И вот ближе к вечеру Храпешко принес чемоданы.

— А что в них? — спрашивали дети.

Три огромных деревянных ящика, которые Храпешко привез с собой, были наполнены песком. Мелким песком. Не таким, какой берут на Вардаре для кладки. Намного мельче, тоньше, похожим на пыль, таким, что если моргнуть над ним глазом, то ветерка от ресниц хватит, чтобы его сдуло. Этот песок он насыпал в большое ведро, а потом добавил еще чего-то из других чемоданов. Некоторые из этих добавок были серыми, а некоторые из них были белыми.

Потом взял несколько железных трубок и умело составил из них одну. Взобрался на высокий стул и закричал музыкантам:

— Играйте, но совсем тихо, как колыбельную, как детскую песню.

Сунул железную трубу в ведро и вынул оттуда маленький расплавленный шарик, который болтался на конце металлической трубы, сияя, как огонь керосиновой лампы.

Взял трубу, приложил ко рту и начал дуть.

— Ооооо! Оооооо! — удивлялись зеваки. — Надо признать, что такого мы раньше не видели.

— Шутки, дети! Шутки! — крикнул один старик, которому было сто пять лет, когда Храпешко уехал из Скопье, и который все еще был жив.

Дети собрались отовсюду, чтобы поглядеть на шутки.

Храпешко дул изо всех сил.

Сначала он сделал несколько вдохов. Один он назвал озерным, другой горным, третий назвал земляным, четвертый речным, пятый назвал луговым, шестой лесным, седьмой винным, восьмой небесным… и так далее, всего пятнадцать вдохов.

И начал дуть. И дул, и дул, пока перед глазами зевак не стало появляться огромное раскаленное яйцо с локоть высотой. Тогда Храпешко умело снял яйцо и поместил его в металлическую форму, которую он перед этим вытащил из чемодана и быстро-быстро забросал его золой.

— А теперь?

— А теперь подождем.

Ждали день. Ждали два.

На третий день Храпешко открыл форму и вынул оттуда какой-то предмет, с которого начал потихоньку счищать золу.

Было двенадцать часов ночи. Полночь. Луна была яркой и круглой, как каравай.

То, что все потом увидели, было самым красивым, что они видели когда-либо, и в то же время самым странным.

Это был лик Богородицы Девы Марии.

Да не простой лик, главное, он светился. Сиял, как керосиновая лампа. Но без всякого керосина.

Те немногие из людей постарше, кто верил в чудеса, опустились на колени и стали молиться. Другие, помоложе, отошли в сторону, а дети позакрывали глаза руками, чтобы не ослепнуть от света.

— Здесь, в этой Марии собран свет всех дней года. Триста шестьдесят пять дней света в этой Марии. И любой, кто прикоснется к ней, почувствует ее свет.

— Я не боюсь, — сказал один любопытствующий. Встал и потрогал.

И ушел в себя. Навсегда. Говорят, что он больше никогда не проронил ни слова.

Некоторые убежали как можно быстрее, потому что поняли, было у них такое чувство, что дело тут нечисто, и что это какая-то магия. Что же еще? Большинство людей сначала просто удивились, но после первых минут воодушевления и они начали опасаться. Невероятно, с какой скоростью воодушевление превратилось в страх. Какой-то страх перед неизвестным и, возможно, перед непонятными силами, овладевшими разумом Храпешко. Поэтому все присутствующие вместе с детьми отступили на несколько шагов назад.

— А почему бы тебе не начать вновь заниматься садоводством и виноградарством? В этом ты действительно хорошо разбирался.

Храпешко ничего не ответил, только молча склонил голову, и в то время как все, усталые, стали расходиться по домам, чтобы заняться своими собственными делами, он закрыл лицо руками и неравномерно задышал. Маленькая рука стала гладить его по голове. Рука его сына.

И это был самый прекрасный момент в его жизни.

52

Далеко оттуда.

Один мастер, специалист по изготовлению исламского стекла, Шакир Мусаоглу из Бейкоза, чье детство прошло в кропотливом изучении отцовского ремесла, который сам в последние годы жизни Селима Третьего учился в мастерской Мехмеда Деде, того, который довел до совершенства процесс изготовления стекла чешми-бюльбюль, глаз соловья, в Инджиркёе недалеко от Бурсы, лично предстал перед стариком по имени Тахир-эфенди, управляющим округом, по его требованию.

— Вчера из далекого путешествия, — сказал Тахир, — вернулся мой верный друг, любитель произведений художества и искусства, не только турецкого, но и европейского, Хафиз Деде. Ты знаешь, что когда он приезжает, то всегда приносит свежие новости, конечно, из области искусства, потому что нас, художников, только оно и интересует.

Пока Тахир-эфенди говорил это, сердце Шакира прыгало, как будто предчувствуя какую-то радость.

— Он сказал, что по пути назад он остановился, чтобы напоить лошадей, у реки Вардар. Ты знаешь, где это? Знаешь. И что там он узнал, случайно прослышал, о человеке, некоем христианине, вернувшемся из Центральной Европы, обогащенным знанием в производстве христианского стекла. Художнике. Безумце. Мечтателе. Делает чудеса!

— Ооооо! — воскликнул Шакир в возбуждении.

— Ты знаешь, что наше стекло бейкоз широко известно не только на востоке до Индии, но и во всей Европе. Кроме того, наше стекло и его производство ведут свою историю от мастеров сельджуков и византийцев. Ты и сам стал мастером в выработке этого стекла, вдохновленного Аллахом — чешми-бюльбюль.

— Ваша правда, эфенди.

— Кроме того, твои умелые руки донесли славу исламского стекла до дальних стран…

— Ваша правда, эфенди…

— И мне в голову только что пришла идея…

— ..?

— Что ты думаешь о соревновании?

— Что вы имеете в виду, эфенди?

— Вот что я думаю. Мы привезем этого человека сюда, в Бейкоз, и вы двое будете соревноваться, сделаете что-нибудь стеклянное, я еще не придумал что, ничего в голову не приходит, но что-нибудь особенное, что было бы достойно уважения. Кто победит, лично предстанет перед великим султаном. А ты понимаешь, что это означает — пожизненную славу и власть!

— О! — взволнованно сказал Шакир, — я думаю, что идея замечательная, и заранее знаю, что я выиграю, потому что в последнее время я разработал специальную методику которая…

— Не надо ничего мне сейчас рассказывать… но если ты готов на такое дело, я немедленно пошлю людей, чтобы они привезли этого человека.

— Посылай, эфенди…

53

Отправились.

Прибыли.

Ехали верхом на вороных конях мимо белых деревень.

Останавливались по пути, чтобы попить воды.

Некий Муса, его свита и его конь.

Проезжали мимо маленьких городков и высоких гор, проезжали мимо виноградников и мимо неглубоких извивающихся каналов. Кони разбрызгивали воду во все стороны. Взгляд Мусы скользил по течению реки Вардар. Вверх. С ним десяток всадников, чьи имена вообще не важны. Всюду, где они проезжали, крестьяне, едва завидев их, уводили детей по домам. Хватали их и приказывали спрятаться. Женщины в поле ложились на живот в высокой траве, а дети забирались на вершины деревьев.

Мужчин нигде не было.

Мужчин не было. Они исчезли или ушли куда-то. Муса остановился в одной, казалось, заброшенной деревне, чтобы отдохнуть. Нигде ни шороха, тишина. Никто не знал, да и предположить не мог, что Муса вышел на охоту за чистым искусством.

Через несколько дней они доехали до места, где жил Храпешко.

Он был в мастерской, в которую уже давно никто не заходил, потому что там делались бесполезные вещи: всякие безделушки и маленькие украшения.

— Мы пришли во имя искусства, — сказал Муса вместе со всеми другими, ехавшими за ним.

— Ну да! Так мы и поверили, — сказали крестьяне, попрятавшиеся по домам, — и другой Муса, сборщик налогов, тоже так говорил, а гляди, что вышло…

— Правду говорю, мы приехали за искусством…

Потом Муса начал подробно рассказывать, что великий тот-то и тот-то оттуда-то и оттуда-то приглашает Храпешко на соревнование со знаменитым мастером исламского стекла Шакиром Мусаоглу.

— А если я не захочу? — спросил Храпешко.

— Ты не можешь не хотеть, ибо никакой художник не отказался бы от такого предложения. Дело не в деньгах, деньги будут, дело и не в славе, и слава придет, дело только в том, чтобы помериться силами в искусстве.

— Искусство не признает соревнований.

Сказал Храпешко и был прав.

— Это правда, но оно признает опыт. А твой опыт ограничивается христианским стеклом. Разве ты не хотел бы попытаться понять способы и методы, с помощью которых мы делаем наше стекло?

Храпешко был вынужден самому себе признаться, что ему было бы любопытно. Ему все равно делать нечего. Он расспросил и о славе, и о власти, которую можно приобрести, если появиться перед султаном; плюс крупная сумма денег, плюс оплата всех дорожных и других расходов. И, понятное дело, решил ехать. Другими словами — здесь его ничто не держало.

На этот раз Храпешко попрощался с Гулабией и сказал ей, что ему нужно ехать в командировку, но что он скоро вернется и что его требует к себе такой-то и такой-то большой человек из такого-то и такого-то места для того-то и того-то.

Гулабии приятно, что ее мужа так хорошо знают, и она не скандалит.

Она знает, что на этот раз он вернется. Вон он Бейкоз, рядом.

— Поезжай! — говорит она, держа маленького Бридана за руку. Тот опять плачет.

Храпешко, садясь верхом на коня, прежде чем уехать, еще раз смотрит на нее.

Сам не зная, почему.

Эту картину, как он уходит снова, и как она, с ребенком рядом, прощается с ним одним взглядом… Эту картину Храпешко никогда не забудет.

54

Техника Шакира не сильно отличалась от той, которой пользовался Храпешко, создавая свои стеклянные изделия. Главной ее особенностью была особая техника дыхания. По этой причине он потребовал, чтобы соревнование состоялось после Рамадана, что означало, что Шакир так же, как Храпешко, использует технику, с помощью которой достигает состояния чистой души. Согласно просочившейся информации, единственная разница состояла, пожалуй, в том, что техника Храпешко была основана на чистой энергии Вселенной, а Шакира — на молитвах из Корана. Но плюс к этому, что опять же считалось преимуществом Шакира и причиной, по какой многие отдавали ему предпочтение, была специальная техника впадения в транс, которой он научился у дервишей. Внешне она казалась простой. После поста, когда душа и тело чисты, он начинал кружиться и кружился почти целый день и, впав в соответствующий транс, с помощью двух своих учеников, выдувал расплавленную массу, и таким образом получалось, по его словам, чистейшее стекло. И действительно, многое из того, что он сделал и что принесло ему славу лучшего мастера исламского стекла в Турции, как, например, чешми-бюльбюль, было создано именно с помощью этой техники. Все остальное было просто делом мастерства и большого, очень большого воображения.

А цвета — это уже другая история.

По его словам, цвета должны всегда быть натуральными и основываться только на песке — морском или речном. Больше ни на чем. Его огромные кубки и блюда для угощений из чистейшего разноцветного стекла радовали не только шейха, но и султана. А еще и листовое стекло, которым он выложил целый зал, редкостные вазы и чаши, из которых шейх любил пить.

— Царства рушатся, — сказал Шакир, — но искусство будет жить.

Храпешко молчал.

Он не знал по-турецки.

Попытался по-французски и по-немецки.

Турки знали французский и немецкий, потому что получали образование за границей. Но в любом случае слова ему были не нужны.

У Храпешко фактически не было техники. Хотя и ходили слухи про то, что он использовал энергию Вселенной, сам он знал, что если кто-то попросит его описать или объяснить его технику, он не сможет этого сделать. У Отто это хорошо получалось, а у него нет. Поэтому он боялся расспросов и все больше убеждался в том, что никакой особой техники у него нет, за исключением, может быть, интуиции, которая, в свою очередь, зависела от того, попадет ли он в данный момент в правильную точку иди нет. И более того: его постепенно охватывал страх, когда, пытаясь суммировать свои познания, он вдруг осознал, что практически каждый раз перед тем, как выдувать стекло, он пил вино. Конечно, его транс был результатом не пьянства, а прежде всего того, что головному мозгу не хватало воздуха. Тем не менее, впервые в жизни Храпешко, которому предстояло такое важное соревнование, размышляя о своих способностях и возможностях, испугался. Но вспомнил об указаниях Отто в подобных случаях и все-таки собрался.

Соревнование началось сразу пойле поста, после Рамадана.

У каждого была своя отдельная печь, каждый получил свободу в выборе материалов и каждый был отделен друг от друга на расстояние как между средними городами.

Шакир начал задолго до Храпешко.

В первый день он просто кружился. Больше ничего. На второй день, достигнув состояния, которое он называл стеклянная поверхность, он начал выдувать.

Храпешко напился.

Он был мертвецки пьян.

Работники развели прекрасный огонь, лучше и представить себе невозможно. И на этот раз было полнолуние.

Храпешко лежал на спине рядом с печью, заложив руки за голову. Он думал о садах и виноградниках, которые он оставил, думал об Отто и Миндалине. Подумал о Мандалине так сильно, что у него перехватило дыхание. Глаза, кто знает, по какой причине, наполнились слезами. Подумал о Гулабии. Он почувствовал угрызения совести.

— Слава богу, по крайней мере, город цел, — сказал он, вспомнив об ужасном кошмаре Мюнхена.

Потом встал и внезапно, без предупреждения, взял длинную металлическую трубку и изо всей силы дунул в стеклянную массу.

Там, в конце трубы, выдулся стеклянный пузырь. Он вынес трубку на улицу во тьму ночи прямо под лучи лунного света, закрепил шар и оставил его в таком состоянии охлаждаться.

Когда шар немного остыл, он начал клещами и другими инструментами формовать свою работу, а потом, когда все было готово, оставил ее в темноте ночи под воздействием одного лунного света, чтобы она полностью остыла.

Потом он выпил еще бокал вина и сказал организаторам, что стекло, которое он сделал, этот кусок ночи, полный света ночной луны, должен остывать в лунной тени. Кто-то, хорошо знакомый с техникой охлаждения раскаленного стекла, сказал, что это невозможно, потому что такое стекло может охлаждаться несколько дней, недель, а может быть и месяцев.

— Меня это вообще не волнует, — сказал Храпешко и лег спать.

И все же, откуда Храпешко набрался такого мужества, чтобы в минуты слабости противостоять всем? Это правда, что он мог так же, как его коллега, делать свое художественное дело во время своего собственного христианского поста, но для этого пришлось бы ждать слишком долго, и в таком случае соревнованию, которое по сути своей подразумевает одновременность, было бы бессмысленно. Только поэтому он и уступил. Но что касается охлаждения стекла, он не мог и не хотел идти на уступки.

Храпешко потребовал три месяца для охлаждения своего стекла.

Странно, но и Шакир потребовал столько же.

За то время, пока стекло охлаждалось, Храпешко подружился с Шакиром до такой степени, что он, Шакир, решил показать Храпешко экзотические пейзажи Средней Азии при условии, что тот, Храпешко, расскажет о своем опыте в экзотических пределах Центральной Европы, и при условии, что они останутся друзьями независимо от исхода соревнования, хотя это и казалось невозможным.

— Согласен, — сказал Храпешко, — хотя я не уверен, что сумею выражаться так красиво, как это делают философы.

Следующие дни эти двое, выказывая то тут, то там некоторые признаки художественной ревности, шатались по базарам Оттоманской империи, рассматривая редкие предметы из стекла бейкоз, используемые для роскоши в Конии, а также для повседневного, точнее повсеночного использования в катакомбах Каппадокии, потом посетили величайшие в мире минареты, прошагали бóльшую часть Аравийской пустыни, чтобы подышать пыльной сухостью ее воздуха; посетили Дамаск, Мосул, Самарру, Багдад, дошли на юге аж до Мекки и Адена, спрашивая по дороге стариков, не знают ли те какую-нибудь историю, в которой говорится о стекле.

— Как не знать, — отвечали им арабы и без дальнейших размышлений пускались в рассказы о некоем султане, у которого была очень красивая дочка, для которой он приказал построить замок, чтобы запереть ее там, желая скрыть от глаз других мужчин, недостойных ее красоты. Главный зодчий замка, до смерти влюбившийся в нее, решил сделать замок из стекла, чтобы можно было любоваться девушкой снаружи.

Они рассказали, что были собраны все стеклодувы Средней Азии, были приглашены все мастера и художники, были устроены тысячи печей для плавки стекла, чтобы построить этот замок. Замок строился быстро и был готов через год. Султан, очень довольный, не зная, о каком замке идет речь, щедро вознаградил зодчего и тут же приказал запереть девушку в построенном дворце. Разумеется, ее было видно не только зодчему, но и всем добронамеренным гражданам, проходившим мимо этого дворца. Но, как это бывает, султан прознал, что говорят про замок, и решил сам удостовериться в истинности слухов. Однажды ночью, переодевшись купцом, он прошел мимо дворца и снаружи увидел не только свою дочь, расчесывавшую волосы, но увидел рядом с ней и зодчего, который смотрел на нее во все глаза. Говорят, что султан был так зол, что приказал сразу же снести замок вместе, с двумя влюбленными внутри. Решил казнить обоих: дочь за то, что ему ничего не сказала, и зодчего за то же. В сказке говорится, что когда ломали стеклянный замок, стеклодувы плакали в голос, и их плач был слышен даже в Индии. Сквозь слезы на глазах они видели, что двое влюбленных все время, пока рушился замок, стояли в обнимку, и когда, наконец, тот с грохотом разбился, две стеклянные песчаные змеи уползли в горячий песок пустыни. Многие говорят, что и по сей день проходящие через пустыню путники замечают следы на песке, оставленные сплетенными стеклянными змеями.

— Ох, какая красивая и правдивая история! — Храпешко был в восторге. — Но, конечно, и очень грустная.

— А теперь и ты расскажи нам что-нибудь, — попросили рассказчики, — про места, откуда ты родом.

— Там, — начал Храпешко, — есть горы, которые постоянно меняют цвет.

— Никогда не слышали о горах, которые меняют цвет!

— Летом они зеленые, потому что деревья полны листьев, а зимой белые из-за сильного снега.

— Мы слышали и от других людей, приходивших оттуда, про снег, и они в один голос нам говорили, что он похож на песок пустыни, только белый и холодный, что-то вроде белого и холодного песка. И, кроме того, он скоро исчезает. Расскажи нам что-нибудь еще.

Тогда Храпешко начал рассказывать, что на северных склонах Средней Европы живут снежные люди, одетые в толстые медвежьи меха. На ногах у них лопаты из веток, с помощью которых можно легко ходить по снегу, не боясь провалиться. В городах люди пьют горячие напитки, приготовленные из чистой горной воды.

И еще горячие напитки из белого винограда. Эти напитки такие крепкие, что люди от них часто теряют разум — становятся безумными. В Средней Европе, как и в Средней Азии, все серединка на половинку, ни нашим, ни вашим.

Затем он рассказал о том, как все спускаются на деревянных досках по снегу и так развлекаются, а арабы сказали, что это их не удивляет, потому что их дети делают то же самое, катаясь по песчаным барханам.

— Как подумаешь, все везде одинаковое, только цвета разные, — решили они и ушли.

Храпешко и Шакир путешествовали еще месяц и добрались до Кермана, Макрана и Систина и сказали себе, что, похоже, пора вернуться, потому что тем временем стекло, вероятно, уже охладилось.

Возвращаясь назад, они пообещали себе, что злоба и ревность не изъедят сердце их дружбы, каким бы ни был исход соревнований.

— Да, кстати, — спросил Шакир, — скажи мне, какой стеклянный предмет ты сделал?

— Не скажу. Скажи ты.

— И я не скажу. Ты скажи!

— Не скажу. Ты скажи!

— Ну, и я не скажу…

И так все время, пока не вернулись.

55

Они появились во время праздничного ужина.

Когда все стекло остыло.

И когда головы у них остыли.

Шакир с позолоченной коробкой, которую несли два его помощника.

Храпешко с небольшим деревянным ящиком.

Оба положили их к ногам эфенди.

Пришли и министры культуры, науки и образования. С ними был и депутат по европейским делам.

— Подойдите, подойдите, — сказал Тахир.

И они подошли.

— Ну, покажите, что вы сделали за эти три месяца.

Шакир поклонился публике с почтением, так что ниже было уже совершенно невозможно, выпрямился и снял крышку с коробки.

То же самое сделал и Храпешко, принимая мусульманские правила поведения. И он открыл свой ящик.

Эфенди подошел поближе и остолбенел. И не только он, но и Шакир, и Храпешко. Присутствующие официальные лица, от министров до юристов и консультантов, собравшиеся тем вечером в палатах эфенди, тоже были поражены, увидев то, что открылось их взорам.

Иными словами, в зале не осталось ни одного человека, который в тот момент не был удивлен.

А причиной было то, что оба мастера независимо друг от друга создали кристально чистые, прозрачные, бесцветные и совершенно круглые стеклянные пузыри величиной со среднего размера спелый арбуз.

И Шакир, и Храпешко одновременно подумали, и следует признать, что точно так же подумали и все другие присутствующие, что, скорее всего, один из них каким-то образом с помощью шпионов узнал, что делает другой, и решил сделать то же самое. Сам эфенди подумал так, но ничего не сказал, просто вернулся на свое место с султанскими подушками, несколько разочарованный. Не говоря ни слова, он вперил взор в Шакира и в Храпешко.

— Объясните! — сказал он после долгой паузы.

Шакир взял в руки свой стеклянный пузырь очень осторожно, будто снежинку или перышко. Руки у него не дрожали — он был абсолютно спокоен. Совершенно холоден и собран. В зале никто не дышал, все хотели услышать подробности об этом, казалось бы, обычном стеклянном пузыре.

— У этого стеклянного пузыря, — сказал Шакир, — в который я вложил все свое художественное умение, накопленное за многие годы, стенки тоньше, чем у мыльного пузыря.

— Ооооо! — закричали присутствующие и добавили, — докажи!

Тогда он вынул из кармана веер, раскрыл его и внезапно, к вящему удивлению зрителей выпустил пузырь из рук.

Пузырь начал падать вниз, гораздо медленнее ожидаемой скорости, которая должна бы быть у стеклянного предмета, а Шакир несколько раз ловко взмахнул веером под пузырем. Пузырь, стеклянный пузырь, начал подниматься вверх, движимый быстрым воздушным течением, вызванным веером.

Стеклянный пузырь парил в воздухе!

— О! О! — воскликнул Тахир, — такого мы действительно в жизни не видели — стекло, легче мыльного пузыря. Это умение мирового значения, такого никому и никогда не удавалось достичь.

Послышались громкие крики одобрения от всех шейхов и министров, собравшихся в зале. Между тем Шакир очень осторожно взял стеклянный пузырь и положил его обратно в коробку, стараясь не разбить.

Глаза зрителей обратились к Храпешко. Тем временем его взгляд блуждал где-то далеко, так что ему потребовалось несколько минут, чтобы вернуться в зал.

Потом он взял свой стеклянный пузырь в руки и сказал:

— У этого стеклянного пузыря, в который я вложил все свое художественное умение, накопленное за многие годы, стенки тоньше, чем у мыльного пузыря!

В зале послышался оглушительный смех, который должен был означать, что найден тот, кто подглядывал, то есть копировал другого.

— Знаем, — сказали все и добавили, — сейчас ты возьмешь веер и покажешь нам, что этот твой пузырь со стенками тоньше, чем у мыльного пузыря, плавает в воздухе. Однако, дорогой художник, мы такое уже видели.

Пока смех медленно стихал, Храпешко взял свой стеклянный пузырь в руки и поднял над головой. Вытянул руки с пузырем вверх высоко над головой, и все заметили, что пузырь настолько прозрачен и у него настолько тонкие стенки, что он, по сути, невидим. Шакир не смеялся, но нетерпеливо ожидал, когда его объявят победителем.

Но тут.

Но тут Храпешко со всей силой, которая у него была, обеими руками бросил пузырь наземь. Бросил у всех на виду на прекрасный арабский мрамор, твердый, как железо. Про него говорят, что он может выдержать даже галоп сотен всадников, скачущих по нему в атаку, и не получить ни малейшей царапины.

Все сделали гримасу, означающую ожидание того, что стекло разлетится на тысячи и миллионы крошечных стеклянных осколков.

Но велико, нет, громадно было их удивление, когда все увидели, что пузырь Храпешко не только не разбился, но отскочил несколько раз от пола и покатился к ногам эфенди. Он, подняв в удивлении брови, взял пузырь в руки, поразился тому, что не чувствует в руках никакого веса, внимательно осмотрел, а затем бросил его далеко в зал. Пузырь и на этот раз не разбился, а подпрыгнул несколько раз и остановился в другом углу зала.

Тут лица всех собравшихся расплылись в широкой улыбке.

Эфенди вернулся на место и, улыбаясь, сказал:

— Объявляю, что это соревнование не выявило победителя, вернее сказать, я объявляю победителями обоих мастеров.

Но, тем не менее, к султану поедет Шакир, потому что он знает османский язык, а языки в наши дни очень важны.

В это время Храпешко уже начал думать о доме.

56

— Научи меня делать стекло чешми-бюльбюль, а я научу тебя делать диатрету с красной сеткой из Шварцвальда.

Так сказал Храпешко из Шалу Шакиру из Бейкоза, и тот с радостью согласился.

Потом последовали долгие консультации, когда они гуляли вдоль реки Евфрат, заложа руки за спину, как будто два великих мыслителя, обменивающиеся мнениями о будущем Вселенной.

Они еще раз прошлись среди людей, потому что, по словам Шакира, чтобы сделать чешми-бюльбюль, необходимо понять дух и сущность жизни людей, для которых соловей — это королевская птица. Поскольку Храпешко не мог в одно и то же время находиться на берегу Евфрата и рядом с Монбланом или в Шварцвальде, все, что ему оставалось, — это кратко объяснить секреты изготовления стеклянной сетки с помощью энергии дыхания.

В следующий период они построили недалеко от Бейкоза небольшую печь для плавки стекла и там долгое время учились друг у друга.

А потом вернулись.

По домам.

57

Как только он появился на окраине Скопье, он заметил, что люди избегают его.

Сначала дети.

Они играли на лугу, точно так, как ему приснилось в одном из снов, а когда увидели его, то остановились, переглянулись между собой и тут же разбежались.

Потом от него убежали несколько старушек.

Старушки сидели на деревянной скамейке перед первым домом на въезде в предместье. Грели кости на слабом солнце и ждали, не пройдет ли какой добропорядочный путник, чтобы спросить его, пусть только взглядом, куда он идет и какое дело привело его в эти края. Когда бабушки увидели Храпешко, а их было трое и все одетые в черное, то тут же встали и молча отступили за большие деревянные ворота. За ними послышался только скрип двери и звук запирающегося замка.

Где-то далеко в поле несколько мужчин, голых по пояс, с обожженными плечами, косили траву.

Храпешко заметил, что дети, первыми убежавшие от него, поспешили к мужчинам, которые тут же бросили косить, поставили косы прямо и оперлись на них. Дети показывали пальцем на человека, неспешно въезжавшего в предместье.

Мужчины подняли руки и приставили их к глазам, чтобы солнце не мешало смотреть, а когда они увидели Храпешко, то побросали косы, схватили рубахи и пошли куда-то к красному горизонту, подальше от Храпешко.

Есть такие люди, которые никогда не убегают, привыкнув, что другие бегают от них, а не они от других. Но теперь убегали и они. Не так, чтобы быстро, чтобы не произвести впечатление трусов, но все же их движения нельзя было истолковать иначе как бегство. Они сидели в трактире у дороги и перебирали четки. Что-то обсуждали и казались пристойными людьми. Едва завидя Храпешко, один из них что-то шепнул двум другим, и все трое встали, не говоря ни слова, молчком, сели на лошадей и медленно погнали в противоположном направлении, подальше от Храпешко.

Ушли со своего места.

Сбежали.

Когда он добрался до дома, его никто не встретил.

Дом был на месте. Стоял, добротный и красивый, с разноцветными окнами и высоким крыльцом.

Но никто в него не входил и из него не выходил.

Храпешко был похож на медведя, заблудившегося в лесу. Цветы, всегда такие красивые и пестрые, висевшие под окнами, как в Германии, завяли. Их тела были слишком хрупкими, чтобы выдержать сильное бремя сухой земли.

Он спешится, привязал коня к ближайшей груше, с ветвей которой, пока его не было, облетели все листья.

— Странно, — подумал Храпешко, — до осени еще далеко.

На лестнице валялись разбросанные осколки стекла и разбитые глиняные горшки.

Он обернулся. Никого не было. Просто с грохотом захлопнулось несколько окон.

Невдалеке на холме виднелось кладбище. Неизвестно по какой причине, хотя, конечно, причина имелась, там вдруг начали бить в колокол. Били сильно, будто желая разломать его. На кладбище никого не было, только ветер завывал между каменными крестами и сметал с них пыль. В крошечную церковку вошел священник, потом вышел навстречу маленьким детям, которые все это время бегали от дома к дому, оповещая о прибытии Храпешко.

Храпешко толкнул входную дверь и вошел. Внутри было темно.

58

— Дорогой наш Храпешко.

Так начали несколько сограждан, среди которых были и близкие родственники: с большой печалью в сердце мы все должны сказать тебе, все вместе, в один голос, чтобы не брать на себя никакой индивидуальной ответственности, что Гулабия улетела в небо в виде голубя!

Храпешко не мог понять эту форму выражения своих сограждан и потому потребовал более подробных пояснений. И чем подробнее становились пояснения, тем больше сжималось его сердце и тем больше боль обвивала его мысли, и он чувствовал, что очень скоро, возможно, уже во время рассказа своих соотечественников о том, как Гулабия улетела на небо, он не сможет сдержать слезы и заплачет, как маленький ребенок.

— Вы знаете, что у меня никогда не было способностей к красивым словам, красивым мыслям и их выражению. Мое искусство опирается не на язык, а на чувства, так: что не держите меня в неведении и скажите мне, как и что произошло с Гулабией и как она улетела, на небо.

Вот как.

Через несколько дней после того, как Храпешко ушел из дома, оставив семью ради высших художественных целей и идеалов, несколько разбойников, пришедших невесть откуда, в масках, силой ворвались в, его дом, желая, чтобы Гулабия отдала им кубок, который сияет, поскольку покрыт драгоценными камнями… который ты привез с собой.

— Так что же она его не отдала, я бы сделал другой.

— А-а, нет! Гулабия сказала им, что даже под угрозой жизни не скажет, где кубок. Не потому что он очень дорого стоит, а потому, что он напоминает ей о тебе. Еще она сказала, что не уверена, как не была уверена в первый раз, когда ты уехал на север, что еще раз когда-нибудь тебя увидит. И она сказала разбойникам, что им следует отказаться от своих злых намерений, потому что они никогда ничего не получат. Конечно, разбойники не собирались отказываться от своих злых намерений. Напротив! Они даже злоупотребили ее словами, в которых она предложила им свою собственную жизнь. Но мы хотим тебе сказать, что, кроме того, что это большое несчастье, которое обрушилось на всех нас и на тебя в первую очередь, ты должен знать, что теперь она улетела на небеса и что ее душа отошла прямо в рай, а оттуда Господь вернет ее в виде голубя назад на землю. И всякий раз, когда ты увидишь голубя, ты должен знать, что это, скорее всего, твоя Гулабия. Не для того ее назвали Гулабия, чтобы было иначе. И еще одно. Твой Бридан остался жив, потому что был предварительно хорошо спрятан.

Боль Храпешко была неизмерима.

Большая, как все моря на свете, и высокая, как все горы.

Только к вечеру, когда он начал собирать осколки стекла, разбросанные повсюду, он заплакал.

Когда никто не видел, тихо и мучительно. И осколки стекла он собирал в большой платок вместе со слезами, которые текли у него по щекам. После того, как он собрал все осколки, а там были всякие: от декоративных предметов, от разноцветных чаш, от соседских окон, от стекол для керосиновых ламп, от бесполезных украшений, про которые никто не знал, что они из себя представляют, от светящихся кристаллов для освещения комнаты; он завязал платок, а затем положил его в один из чемоданов.

Закрыл чемодан и стал ждать рассвета.

59

— Я вернусь назад! — так сказал Храпешко.

Самый мудрый человек среди его сограждан, тот, которому, между прочим, было более ста лет и про которого говорили, что он всегда присутствовал при всех событиях не только недавней истории, но и отдаленного будущего, сказал ему, что то, что ему кажется находящимся позади, другие считают находящимся впереди, а раз так, он уже находится там, куда только хочет добраться, и, следовательно, ему нет никакой необходимости куда-либо ехать.

Конечно, это умозаключение было слишком сложным, чтобы Храпешко мог уразуметь его своей собственной головой, поэтому он и не пытался противоречить старику. Во всяком случае, тот продолжал убеждать или, скорее, разубеждать его.

— Кроме того, здесь тебя всегда ждут неоглядные сады и виноградники вдоль реки Вардар. Ты всегда можешь к ним вернуться или в данном случае остаться. Но если даже ты забыл свои виноградарские навыки, никогда не поздно обновить их.

— Здесь слишком сухо!

— Скоро будет дождь!

— Я имею в виду не недостаток воды, а недостаток мечты. Нет мечты. Здесь слишком мало мечтают и слишком часто случаются всякие непотребства. Здесь умирают не от болезней или старости, а только насильственной смертью.

— Ты ошибаешься, сынок, — сказал старик, — если бы все было, как ты говоришь, мы бы не просуществовали как народ тысячи и миллионы лет.

Но последние слова уже не дошли до ушей Храпешко. Перед ним все было как в тумане, и он решился, как он позже рассказывая другим, по крайней мере, спасти сына от беды, которая на него навалилась.

— Кроме того, — сказал Храпешко, — я научу его ремеслу.

Ремесло.

Действительно. Ремесло.

А какому ремеслу? Заключать свет в стекле?

Заключать тени в палящем солнце?

— Твое ремесло никому не нужно! — сказали ему собравшиеся люди, — может, оно годится для тех мест, где ты был, но здесь за него и гроша ломаного не дадут. Если оконное стекло разобьется, придет стекольщик и вставит новое. Нет никакой необходимости делать другое стекло, кроме оконного.

— А искусство?

Ну, такого сограждане уже не могли вынести и мало-помалу начали разбредаться по своим домам на отдых. Храпешко не оставалось ничего другого, кроме как начать спешно собираться, слушая отдаляющиеся голоса людей, говорящих друг другу: «Рехнулся с горя».

Он не продал дом, просто запер его.

Не разбил окна, просто покрасил их в черный.

Не разломал печную трубу, просто забил ее черепицей.

Не сломал столы и стулья, просто перевернул их.

Медленно вышел из города.

Ведя сына за руку.

60

— Я понимаю, дорогая моя Мандалина, что ты удивляешься…

Так он сказал Мандалине, когда вместе с сыном вернулся в Шалу. Она, держа за руку маленькую девочку, вместе с другими членами семьи, среди которых недоставало покойного Отто, встретила его с удивлением… — Понимаю, дорогая моя Мандалина, что ты задаешься вопросом, где я был все эти месяцы, если не сказать годы, и еще больше хочешь узнать, что это за ребенок, которого я так сильно прижимаю к груди. Ты можешь подумать, что это какой-то нищий, которого я подобрал по пути, ты можешь подумать, что это ребенок какого-нибудь моего родственника, которого мне дали в ученики, то есть, чтобы он обучился ремеслу за рубежом, ты можешь подумать, что это сын какого-нибудь македонского дворянина, которого привезли, чтобы женить на дочери дворянина из Швейцарии или Германии и таким образом привить нашу лозу к европейской, чтобы она получила соответствующее значение; в конце концов, ты можешь, не колеблясь, подумать или, по крайней мере, предположить, что это мой сын. Конечно, все эти варианты допустимы тобой, но, в таком случае, позволь мне, как позволено тебе, задать вопрос: Кто эта маленькая девочка, которую ты с такой любовью прижимаешь к груди?

— Я хотела бы, дорогой мой Храпешко, поверить, пусть хотя бы и на миг, что этот ребенок, с которым ты появился в моей семье, это сын какого-нибудь твоего родственника и что ты привез его сюда, чтобы вывести в люди, научить ремеслу, каковое твое желание я уважаю. Но какое-то предчувствие сжимает мне сердце, и я не могу, вернее, не смею позволить себе думать об этом, прежде чем ты определенно не подтвердишь мое предположение, или, если тебе так будет угодно, не отвергнешь его.

— Я немедленно так и сделаю, более того, я расскажу тебе всю печальную историю приключений, выпавших на мою долю за время моего отсутствия, если ты сначала скажешь мне, является ли эта девочка…

— Я еще и еще раз, — сказала Мандалина, — от имени всего моего семейства и жителей местечка Шалу кантона Юра благодарю тебя за мое чудесное излечение, но ты должен первым сказать…

— Нет, ты первая…

— Нет, ты первый…

В конце концов, Храпешко смягчился и начал рассказывать о своих веселых, но в то же время и грустных, даже трагических приключениях во время своих путешествий по Средней Азии.

— Средняя Азия?

— Именно, дорогая моя Мандалина. Я видел Тегеран и Багдад, Иерусалим и Царьград, пересек Мертвое море и разговаривал с людьми, плывя по реке Евфрат. И в этих городах я рассказывал удивительные истории о Центральной Европе и ее красотах. Я шел в течение нескольких дней через пустыни, в которых есть только песок. Я был и в…

— Дальше! — воскликнула Мандалина.

— Но самое приятное и поучительное время я провел в Бейкозе, в Оттомании, где я узнал много нового, связанного с искусством стекла.

— Разве ты узнал более важные секреты, чем те, которым научил тебя Отто?

— Речь идет не о более или менее важных секретах, а, прежде всего, о разных секретах. Я познакомился с халифами и пашами, с эфенди и знаменитыми мастерами. Весть о моем искусстве дошла и до великого султана. Султан лично принял меня со всевозможными почестями и задал в мою честь пир с самыми вкусными блюдами, которые я когда-либо пробовал. Мне особенно понравились сладости, залитые шербетом, которыми я наслаждался до поздней ночи.

— А мальчик? — Мандалина не спрашивала, но постоянно смотрела на малыша.

— А девочка? — Храпешко не спрашивал, но постоянно смотрел на нее.

— В Бейкозе я видел человека, который может сделать стеклянный шар легче мыльного пузыря, так что он может часами парить в воздухе, поддерживаемый только человеческим дыханием.

— Невероятно! — воскликнули собравшиеся. — А знаешь ли ты секрет этого стекла?

— Конечно, знаю, но главное в том, что независимо от того, знаю ли я его или нет, я не хочу рассказывать о нем просто так, между делом, потому что речь идет о секрете большого мастера.

— Каком секрете?

— Секрете, который передается только от отца к сыну, и никак по-другому. В любом случае, я пригласил самого знающего человека во всем Бейкозе в Шалу, чтобы как-нибудь, когда у нас будет ежегодное собрание, тот прочитал несколько лекций. Конечно, за наш счет. Плюс суточные.

— А мальчик? — Мандалина не спрашивала, но постоянно смотрела на малыша.

— А девочка? — Храпешко не спрашивал, но постоянно смотрел на нее.

— Я научился делать чешми-бюльбюль!

— Ты научился делать стекло глаз соловья? — не веря, спросили мастера.

— Именно так.

— Просим тебя, Храпешко, добро пожаловать обратно в наше сообщество, оставайся, сколько захочешь, живи с нами, оставайся навсегда, только покажи нам, как делать такое стекло, только научи нас.

— К сожалению, сейчас я не могу, — продолжил Храпешко, — потому что мое сердце полно печали. А когда сердце полно печали, и душа становится непрозрачной, дыхание нечистым, а стекло хрупким.

— Это правда.

— А мальчик? — Мандалина не спрашивала, но постоянно смотрела на малыша.

— А девочка? — Храпешко не спрашивал, но постоянно смотрел на нее.

— Моя боль больше Монблана, глубже Женевского озера и выше Кёльнского собора. Моя боль согнула меня пополам, и я могу сказать, что на всем свете у меня остался только этот ребенок, которого вы здесь видите.

Затем он кратко рассказал свою печальную историю, а все ему сочувствовали и слушали с открытыми ртами. А больше всех Мандалина. А еще больше дух покойного Отто. А еще больше толстая Гертруда. А еще больше собаки и кошки, бегавшие по двору. А еще больше Шалу и все окрестности.

61

Гуза из Рагузы сказал, что Храпешко должен уехать.

Гуза из Рагузы, человек с глазами на затылке, человек, гревший задницу около Мандалины и моливший Бога, чтобы Храпешко не вернулся, присутствовавший при рассказах Храпешко, был первым, кто сказал, что Храпешко должен уехать.

Он боялся, что выйдет из игры, а он уже привык к чужому бизнесу и чужим деньгам, да и к чужой жене. А тому, кто хоть раз такое попробует, нелегко от этого отказаться.

— Храпешко должен уехать, — сказал он. — Он не обладает, то есть, у него нет никаких моральных ценностей. Он, наибезобразнейший ублюдок, осмелился вернуться и взвалить все свое бесстыдство на несчастную Мандалину которая его преданно ждала.

Мандалина исподлобья посмотрела на Гузу, явно желая сказать ему, чтобы он не молол всякую чушь.

Потом Гуза продолжил в том духе, что речь идет о честной христианской семье, которая приучена честно работать и зарабатывать себе на жизнь, и что эта семья не привыкла к таким гадостям, из-за которых он, Храпешко, должен гореть в аду.

Унижение.

Вот так определил Гуза возвращение Храпешко в семейство Отто. Унижение, которое может нанести только недочеловек с Балкан, у которого до сих пор половина мозга медвежья, а половина — ослиная.

Храпешко не стерпел оскорбления и стал рукой потихоньку нащупывать садовые инструменты. Но их уже давно не было. Он попытался вспомнить, где он их оставил в последний раз. Может быть, в сарае или за печкой. Может быть, под кроватью. Он думал, что если Гуза будет и дальше… но необходимости предпринимать что-либо не было, потому что Гуза внезапно и без объяснений схватился за живот, лицо его скривилось. Тем не менее, с гримасой боли на лице, он продолжил.

— Бедная Мандалина. Скромная и рафинированная. Мандалина. Она ночи не слала, переживая, что… может быть, что-то случилось с Храпешко, а он взял и вернулся. Это называется двоеженство… и наша церковь… негодуя, да и все церкви мира самым беспощадным образом осуждают…

— Ну, это не совсем так, — сказал Храпешко, — я поездил по миру и знаю…

— Молчи, когда говорю я, Гуза… души таких, как ты, должны гореть в аду. Несчастная Мандалина. — сказал Гуза и хотел обнять ее, но от боли не смог, да и Мандалина отодвинулась, — чистая, как капля росы, верная, как истинная христианка.

— Давай прекратим это раз и навсегда и нечего тут прославлять мои моральные ценности, — сказала Мандалина, с интересом глядя на корчи Гузы.

И Храпешко удивился, но ничего не сказал.

Все это время Мандалина ковыряла ногти, Гертруда сказала, что должна идти на кухню и что у нее дела, а другие, неожиданно для себя ставшие зрителями, решили остаться и досмотреть скандал и все остальные события до конца.

Храпешко хотел что-то сказать в свою защиту, но не знал что и поэтому все время молчал.

Гуза и дальше продолжал корчиться, пытаясь при этом доказать, что Храпешко должен уехать.

— Должен вернуться, откуда пришел. В ад! О, несчастная и честная Мандалина!

— Не мели чушь!

После того как Гуза немного успокоился, занялся принесенным ему стаканом красного вина, сел на скамеечку и замолчал, наступила тишина.

Мандалина смотрела на Храпешко, а он на детей, желая спросить про девочку. Но никто не давал ему никакого ответа.

Храпешко эта ситуация казалась невыносимой и еще больше боли собралось у него в сердце. Он хотел уйти, но не знал, куда и как. И думая, что, может быть, надо было остаться дома. Или не надо? Или уйти? Но куда?

— Сейчас я кратко проинформирую тебя, — сказала Мандалина, — о том, что произошло за время твоего отсутствия. Во-первых, у тебя родилась прекрасная дочурка, которую ты видишь здесь перед собой. Ее зовут Петра, и мы обе очень хорошо жили без тебя. Во-вторых, Отто сразу же после того, как ты уехал, умер и отбыл в стеклянный сад на небесах для жизни вечной. А третье и самое главное — то, что нам удалось усовершенствовать нашу мастерскую, и мы вернулись к производству полезных вещей, а благодаря одному небольшому открытию мы можем производить намного больше бутылок, чем когда-либо. Это открытие состоит в устройстве, которое испускает гораздо больше воздуха, чем твоя грудь, причем напрямую в формы для изготовления бутылок.

— А что с искусством, на которое Отто возлагал такие надежды?

— Знаешь, после твоего отъезда и ухода Фрица и Миллефьори, нам пришлось искать спасение от нашего слабого финансового состояния. Теперь я могу сказать, что я довольна.

— Значит, я тебе больше не нужен?

Тут хитрая Мандалина быстро, а так быстро думать получается только когда в игру включается женский элемент, рассчитала, что, однако, ей следует оставить Храпешко для работы в отделе по производству эксклюзивных стеклянных ожерелий и таким способом охватить оба рынка.

— Тебе… — сказала, она… — в то время как все, а особенно Гуза из Рагузы ждали, открыв рот, что она скажет… — тебе мы здесь всегда рады…

— Это неслыханно, — сказал Гуза, — …как можно так со мной поступать. Во-первых, я тот, кто обогащает твой дух новизной, и я настаиваю, чтобы этот недочеловек шел куда глаза глядят вместе с этим маленьким ублюдком, которого он таскает за собой…

— Хватит болтать ерунду! — сказала Мандалина. — Разве ты не видишь, что едва держишься на ногах. И кто, позволь тебя спросить, будет работать? Ты, что ли?

Гуза сказал, что не знает, что с ним. Что он был у многих врачей, но ни один не мог ему помочь, и что уже целый год эта проклятая болезнь… грызет… ему… тело… и разъедает его… душу.

Потом он потерял сознание и упал. Из кармана его пиджака выкатился стеклянный шар, черный, как ночь, в котором, как в ловушке, была болезнь Мандалины.

Гуза нашел его, роясь в вещах, оставленных Храпешко.

Мандалина посмотрела на Храпешко, он на нее, а потом они вместе посмотрели на черный шар. И обоим все стало ясно. Так и должно было быть.

Они, Храпешко и Бридан, прожили у Мандалины только шесть или восемь месяцев, пока сын не выучил итальянский, немецкий и французский. Все это время Храпешко ничего не делал. Просто сидел и глядел в пустоту. А потом в один прекрасный день он сказал, что они уходят.

— Куда?

— К Миллефьори.

— Счастливого пути.

62

— Миллефьори, друг мой!

Вечная слава святому Антонию Абате, одарившему тебя первоклассным мастерством, которое позволило тебе стать известным повсюду. Благословенны страницы книги Marigole della arte dei verieri Murano, которые навсегда сделали тебя достойнейшим из достойнейших.

Таким слогом выражал Храпешко свою радость, когда после нескольких дней блуждания по венецианским улицам, наполненных поисками Миллефьори, наконец, его нашел.

— Позволь мне в обмен на твое гостеприимство рассказать тебе самую печальную историю, которую ты слышал в своей жизни, и если это не так, то пусть покарает меня святой Трифон, тот самый святой, именем которого я клялся много лет назад, и который теперь, гляди, повернулся ко мне спиной.

Миллефьори с веселой, как у венецианского купца, улыбкой широко распахнул двери перед Храпешко. Миллефьори был, в сущности, хорошим человеком. Несмотря на все зуботычины, которыми вначале, как бы в шутку, он награждал Храпешко.

— Но и моя история не хуже, мой знаменитый герой с широкой грудью, — сказал Миллефьори, — подожди только, пока я тебе ее расскажу, ты увидишь, что, может быть, твоя жизненная судьба не трогательнее моей. Но неважно, в первую очередь я хочу услышать о тебе.

Храпешко очень подробно начал рассказывать о своих путешествиях, а Миллефьори подал горячие напитки в маленьких стеклянных бутылочках с высоким горлышком, сделанных им самим.

Из всех рассказов о приключениях Храпешко Миллефьори больше всего понравился рассказ о поездке в Грецию, где, по его словам, изобрели клей для стекла, который был настолько прочным, что им можно было склеивать даже камни.

— Но самое интересное, что, по сути, этот клей изобрел себя сам, — начал Храпешко, — но мне посчастливилось его найти. Ведь на самом деле этот клей — живое существо.

— Живое существо?

— Именно.

— Вот это да, а ну, расскажи!

Гуляя раз в лесах под Афинами, Храпешко послышалось, будто кто-то плачет.

Он съежился от страха, потому что это было темной ночью. Когда осмелел, пошел в сторону плача и увидел множество аморфных масс, которые вопили во весь голос. Он взял с собой одну, но так как она постоянно плакала, не знал, что с ней делать, и положил в стеклянный сосуд, чтобы не убежала. А утром не смог отделить сосуд от каменной поверхности этой массы. Она прилипла навсегда. Чтобы подтвердить свои подозрения, он повторил эксперимент, еще раз пошел в лес под Афинами, взял еще образец и назвал его Клей.

И опять — на что бы он ни клал Клей, тот приклеивал предметы друг к другу навсегда. Поняв, что, на самом деле, Клей таким образом кормится, он стал помогать склеивать с его помощью разбитые стеклянные предметы. Во всех Афинах. Но самое чудесное, что, как он обнаружил, Клей питается и камнями.

И тогда ему пришло на ум вот что.

Он пошел к Фидию.

Фидий лежал, подперев голову руками, глубоко задумавшись.

— Сегодня не работаешь, а, Фидий, — спросил у него Храпешко.

Фидий повернулся к Храпешко и сказал, что не работает, а только думает.

— Мне кажется, — сказал Храпешко, — что я нашел лекарство от твоих бед.

— Ты моих бед не знаешь.

— Конечно, знаю, как не знать, — сказал Храпешко. — Твоя беда в том, что руки статуй которые ты делаешь, долго не держатся и отламываются.

— Точно. Как ты угадал?

Храпешко тогда сказал Фидию, и над этим мило посмеялись и Миллефьори и Бридан, что он, Храпешко, при помощи своего дыхания может путешествовать в будущее и что там он видел его скульптуры женщин-богинь, выставленные в специальных домах, называемых музеи, по всему миру. И что ни у одной не было рук.

— О, как печально! О, как мне давит сердце, — воскликнул с болью Фидий.

— И действительно, — сказал Храпешко, — в мастерской Фидия было бесчисленное множество скульптур со сломанными руками. Там были женщины, под своей красотой скрывающие боль, атлеты и куросы, прячущие под маской силачей печаль в своих сердцах, и новорожденные дети. Последние, к счастью, из-за своего размера все еще были с руками.

— Редко сегодня найдешь камень, — продолжал Фидий, — который не ломается. Иногда мне кажется, что камень живой и что он просто не хочет слушаться.

— Конечно, камень живой, — сказал Храпешко, — так же, как и стекло.

Фидию понравилась убежденность, с какой он это сказал.

— Поясни свою мысль.

— К сожалению, я не могу это объяснить, зато могу показать и, кстати, спасти тебя от твоих мучений.

— Если даже Гефест не мог спасти меня от мучений, то ты, простой смертный, никак не сможешь, — прокомментировал великий Фидий.

— А если я тебе помогу, — сказал Храпешко, — то ты…

— Знаю, что ты хочешь сказать, — рассердился Фидий, — но ты и сам знаешь, что Елену я тебе не отдам.

— Ты не сможешь о ней позаботиться.

— А ты что, сможешь?

— Ты думаешь, что я не достоин ее, из-за моих экспериментов, а еще из-за того, что вы, афиняне, называете меня «варварским быдлом». Но, уверяю тебя, это не так.

— Елена слишком молода для тебя. И, кроме того, что ты можешь ей дать?

— Я не хочу долго спорить о деталях, но если я помогу тебе, готов ли ты помочь мне?

— Ты же знаешь, любви по приказу не бывает, — сказал Фидий.

— Да, но ее можно подтолкнуть, потому что любовь слепа с рождения, а прозревает только много позже, когда становится зрелой.

Фидий, скрестив руки на спине, заходил между своими статуями из камня и глины, время от времени глядя в их лица.

— Любовь — не что иное как боль, от которой надо излечиться или смягчить ее. Я знаю это и испытал ее тысячу раз. Любовь — это боль, которая требует, чтобы ее вылечили.

— Тогда, если ты знаешь про мою боль, почему ты ее не уважаешь?!

— Храпешко, ты женатый человек.

— Ну и что?

— У тебя шестеро детей.

— И что?

— Как ты себе это представляешь? Куда ты денешь Елену, чтобы не вызывать ревность?

— Искусство слепо к таким мелочам.

У Фидия не было выбора, и он вышел из мастерской. Ушел.

Храпешко продолжил свой рассказ:

— Руки Терпсихоры лежали на деревянной полке на западной стене. Пальцы были широко расставлены, все жилки на них были видны. Верхняя часть плеч была покрыта каменным шелком. Если бы в тот летний день был хоть легкий ветерок, шелк, несомненно, затрепетал бы.

Тогда Храпешко взял ее левую руку, отнес ее к телу Терпсихоры, а потом из холщовой сумки достал Клей и положил его на то самое место, где, по несчастью, была сломана рука Терпсихоры. Клей немедленно и быстро начал поедать оба куска, так что очень скоро рука была приклеена.

Когда вечером вернулся Фидий, он не мог поверить своим собственным глазам. Он ощупывал руку Терпсихоры, пытаясь найти трещину. Но так и не смог.

Он повернулся к Храпешко и сказал:

— Ты бог.

— Точно. Я бог. Поэтому, если хочешь вторую половину, то есть, если хочешь, чтобы я вернул ей и другую руку, ты должен пообещать, что отдашь мне Елену. Только когда я увижу ее в своих объятьях, я верну Терпсихоре вторую руку.

— Моя Елена, — сказал Фидий, — достойна того, чтобы быть отданной богу.

63

Миллефьори и Бридан, все это время наслаждавшиеся рассказом, смотрели на Храпешко широко раскрытыми глазами:

— Но ведь ты рассказал историю об античных Афинах, — сказал Миллефьори.

— Ну, и что? Разве искусство не безгранично?

— Но все-таки, кое-что меня удивило, — сказал Миллефьори, удовлетворенно улыбаясь рассказу Храпешко, — если этот Клей питался камнем, значит, в конечном итоге он съел бы всю Терпсихору и в конце концов от нее не осталось бы ничего, ее бы не было, остался бы один Клей.

— Именно так, дорогой мой Миллефьори, а как ты думаешь, почему от античных скульптур почти ничего и не осталось?

Миллефьори замолчал, потому что не знал, что сказать.

Храпешко продолжал:

— А вот послушай, что со мной произошло в Аравии. Один великий эфенди для своей дочери, которая была красивее, чем все, что ты можешь себе представить о женской красоте, приказал построить замок, дабы запереть ее там, чтобы глаза, смертного не коснулись ее святой красоты. До тех пор, пока лично он, великий визирь, не найдет ей подходящую партию. С этой целью он приказал вызвать самых сведущих архитекторов и искусных производителей различных предметов из всего Восточного Царства от Сирии до Багдада. Я оказался в одной команде экспертом-консультантом по стеклянным предметам. Так вот, мое умение удивило множество людей, я даже не ожидал такого, и я взял дело в свои руки. И построил стеклянный замок. Но поскольку замок был целиком из стекла, то было очень просто наблюдать за прекрасной невестой, ходившей по комнатам. К моему великому горю, ее отец узнал о том, что я поступил противно его желаниям, а узнал он таким образом: однажды ночью он прокрался к замку и увидел, как мы с ней сладострастно наслаждаемся друг другом. Он увидел нас, потому что замок был из стекла, так ведь? И что решил сделать этот визирь? Решил немедленно снести замок с нами обоими внутри. Мы, к сожалению, не сумели вовремя понять, что он нам готовит, и…

— И..?

— Нас превратили в пустынных стеклянных змей…

Тут Храпешко увидел, что глаза Бридана наполнились печалью, и сразу добавил на одном дыхании, — а принцессу эту звали Гулабия!

— А научился ли ты там какой-нибудь новой технике иди еще чему-то подобному? — спросил Миллефьори, подивившись последнему рассказу.

— Я научился делать чешми-бюльбюль.

— Чешми-бюльбюль?

— Именно.

Миллефьори возбудился и вскочил со своего места так резко, что упал и разбился целый стеклянный сервиз. Сын Храпешко задрожал, но, к счастью, он уже выучил итальянский и понял, что это было чисто творческое возбуждение, не более. Кроме того, его успокоили ласковые слова отца.

— Сделаешь одно такое стекло для меня?

— Может быть, — сказал Храпешко, — только моя горькая судьба в настоящее время не позволяет мне выдувать, потому что душа у меня нечиста и дыхание у меня черно. Мысли мои темны, а сердце мое трепещет! И пока это так, я ничего не смогу сделать.

Тут он рассказал о великом горе, которое его постигло, и не только о том, с Гулабией, но и с Мандалиной, которая «больше не интересуется большим искусством, а интересуется только большой прибылью».

— Дорогой Храпешко, ты пришел в нужное место, — сказал ему Миллефьори, — в край художественного стекла, в страну стекла Мурано. Здесь для тебя работы сколько угодно, а твой сын научится прекрасному ремеслу.

Потом, принеся новые горячие напитки в другом стеклянном сервизе, Миллефьори рассказал свою историю о том, что после смерти Отто все стало быстро приходить в упадок, и что Мандалина, может быть, и могла бы наладить работу, если бы не этот проклятый Гуза, который все время крутился около… и поэтому Миллефьори собрал манатки и возвратился туда, откуда пришел.

— Здесь тебе будет хорошо! Я лично… — сказал Миллефьори… — сделаю тебя коммивояжером.

— Что это такое?

— Будешь продавать нашу продукцию… по всей округе.

— Согласен, — сказал Храпешко, — и так грудь у меня сохнет, да и второй глаз медленно, но верно мутнеет.

64

Следующие несколько лет Храпешко провел как коммивояжер. Чтобы не было скучно, он постоянно рассказывал своему сыну Бридану о захватывающих приключениях, случившихся с ним во время его путешествий. Бридан даже спрашивал себя иногда, как же Храпешко удалось так повидать мир, когда он постоянно находился рядом с ним.

Вот некоторые из них.

— Если ты когда-нибудь приедешь в Калькутту, то, как выйдешь из города с восточной стороны, пройдешь две-три деревни и в лесу, в нескольких километрах оттуда, увидишь древний храм, скрытый от посторонних глаз густой листвой высоких деревьев, в котором живут несколько десятков отшельников. Попроси их позволить остаться у них переночевать. Они, как того требует их религия, удостоят тебя самых высоких почестей. Расскажут тебе о своей подвижнической жизни, и ты будешь весьма удивлен и, главное, благодарен им за их гостеприимство. А когда придет время ложиться спать, не смей даже глаз сомкнуть, лежи и жди, пока все не уснут. И будь внимателен! Они встают рано, до рассвета, так что кто-нибудь может заметить, что ты не спишь. Значит, глаз не смыкай, а когда ты почувствуешь, что все спят и не шевелится ни одна живая душа, только духи их предков в виде пальмовых листьев колышутся на ветру, тихо встань. Встанешь и пойдешь к священной комнате, в которую тебя не водили, потому что вход чужестранцам туда запрещен. И ты как чужестранец не должен туда входить. Так вот, когда ты тайно войдешь в эту комнату, а найдешь ты ее легко, потому что все коридоры в этом храме ведут к ней, то посередине ты увидишь большую статую Кришны… нет, извините, Будды с пузом. То есть с животом. Этот Будда широко известен, потому что глаза у него сделаны из наилучшего стекла опалового и изумрудного цвета. Хорошо посмотри на эти глаза. И запомни их. Потому что эти глаза — мои.

— Ох, какая удивительная история, — восторгался сын. — Расскажи мне, как это было.

— Эх, как было. Так получилось, что те монахи иногда не смотрели, как надо, за своим Буддой, потому что были, заняты повседневной деятельностью в храме. Какие-то воры, воспользовавшись благоприятной ситуацией, украли глаза Будды. А эти глаза обладали целительной силой. Ну так вот, как ты знаешь, я как коммивояжер и представитель производителей стекла, из Центральной Европы как раз тогда находился в Калькутте, а было это в то время, когда индийцы были не слишком благосклонны к английскому правительству, которое, как ты знаешь, эксплуатировало их в хвост и в гриву. Там была какая-то женщина, которая в то время выработала некую позицию в этой связи, но не лови меня на слове, не припомню, как ее звали. Во всяком случае, индийцы считали, что именно англичане украли глаза Будды из мести, или еще из, кто знает, каких, может быть, музейных соображений, и сильно обозлились на англичан, можно было даже предположить, что этот неприятный инцидент еще больше обострит отношения между двумя странами. Как бы то ни было, я был там и добровольно согласился успокоить страсти, предлагая сделать пару новых глаз для Будды.

— Никто не может сделать такие глаза, потому что они исцеляют. — Так они сказали мне.

— Я обладаю такой способностью, — сказал я им, — своим собственным дыханием, с помощью которого я соберу всю энергию Вселенной, я создам такое исцеляющее стекло!

Понятно, что индийцы приняли мое предложение, но при условии, что в производстве стекла примет участие Вайшанкари Баба, деятель искусства, гордость индийцев тех краев. Я согласился и не пожалел об этом, потому что многому научился у этого Вайшанкари.

На следующий день мы приступили к работе.

Развели огонь под финиковыми пальмами.

В костер положили камни из древних храмов и разожгли такой огонь, что его было видно из центра города. Потом я сделал смесь соды и кремния, которые, как торговый представитель, всегда возил с собой для презентации.

Главным, как всегда, было выдувание. Я полностью сконцентрировался, сделал несколько глубоких вдохов, которым научился у Отто и у Шакира, и еще у одного учителя из Индии, о котором я тебе не рассказывал. Мне удалось сделать один глаз из чистого опалового стекла такой красоты, что сам Вайшанкари подивился. Когда пришла его очередь, он не стал набирать в легкие воздух, но попросил три дня и три ночи, а может быть, два дня и две ночи, или даже двенадцать, не помню, чтобы, постясь и медитируя, сидеть на вершине скалы у дороги. После этого он вернулся и начал читать девять мантр, в том числе, эту, в которой говорится:

О, Господин мой, Вседержитель живого. Твое, истинное лицо сокрыто под Твоим ослепительным блеском. Прошу Тебя, сними свое покрывало и покажись Твоему чистому Бхакте.

Вот это и был ключевой момент, после него он выдул стекло и создал глаз Будды с божественными свойствами.

Должен признать, что издалека оба глаза Будды совершенно неотличимы, но если ты когда-нибудь попадешь туда, то, возможно, сможешь увидеть разницу. Мой глаз содержит чистую мировую энергию, а глаз Вайшанкари божественные свойства.

Когда оба глаза смотрят вместе на какого-нибудь человека, то по телу этого человека проходят некие странные токи, и говорят, по крайней мере, я слышал такое от людей, которые были там после меня, что многие больные, особенно у кого что-то не в порядке с глазами, проведя ночь в храме, излечились.

— А почему ты, отец, не излечился? — спросил мальчик, глядя на бельма на глазах Храпешко.

Храпешко немного смутился, отошел в сторону, нахмурил лоб и сказал, что должен был немедленно вернуться в Венецию. Если бы он остался там еще немного, то, безусловно, излечился бы. Но не исключено, что когда-нибудь он снова поедет туда, а если мальчик хочет, то, может быть, они поедут вместе, и тогда, конечно, он излечится.

65

— А если ты приедешь в Египет.

В музей в Каире.

Там увидишь обширную коллекцию стеклянных предметов из Сирии. Лампы, стаканы, флаконы для хранения жидкостей с прекрасным дизайном. Некоторые из них привезены из Фустата и Самарры, некоторые из Антиохии, Алеппо и Дамаска. И не удивляйся, что Дамаском может быть назван какой-нибудь материал. Конечно, это стекло последнего времени, но и раньше лучшее стекло, перед которым даже испанцы снимали шляпы, называлось дамасским стеклом или стеклом из Дамаска. Но точнее всего сказать — сирийским стеклом.

Так что я мог бы начать рассказ об этом приключении со слов: если ты приедешь в Сирию, но приходится говорить о Каире, потому что только там, в этом музее есть несколько экземпляров, которые…

…мне приснились!

Ладно, скажи, как может присниться то, что ты никогда не видел, а я скажу тебе, что это все равно, что спрашивать, как сны могут предсказывать события, которые потом действительно происходят. Конечно, даже сегодня, когда я об атом вспоминаю, мне не все понятно, потому что, как всегда бывает в таких случаях, я не уверен, действительно ли я сделал эти стеклышки, или все это мне приснилось. Но подожди, сначала послушай, что я скажу, а уж потом суди и делай выводы.

— Еще одна интересная история?

— Конечно… конечно!

— Так вот, однажды, когда я работал у Отто и делал из стекла фигурки животных, а еще брошки и всякие мелочи из дорогого стекла, мне было видение. Ты знаешь, у меня всегда бывают видения, когда я слишком увлечен работой, а если ты не знал, то теперь я тебе об этом говорю, чтобы ты знал, с кем имеешь дело. Отто говорил, что видения — это Божий дар. Так вот, у меня было видение, во время которого я неудачно упал и повредил глаза или что-то вроде этого. Во всяком случае, в этом моем видении я узрел несколько вещей, которые к тому моменту, когда пришел в каирский музей, очень хорошо помнил. Это был набор из трех ламп, с деланных в трех различных техниках, трех различных способах производства и, конечно, в трех различных цветах. Одна из них была выдута в форму, вторая сделана в цилиндрической технике, а как была сделана третья, я бы не знал, как ответить, даже если бы меня спросил сам Господь. Самое странное то, что я тогда был богатым сирийских торговцем драгоценностями, который случайно зашел в одну лавку… увидел эти три лампы, которые мне сразу понравились как замечательный подарок для моих трех жен. Три лампы и три жены. Да, да, не удивляйся, я был тогда женат на трех женщинах, которых одинаково любил и уважал, и надеялся, что и они меня также. Как бы то ни было, в этих кусочках стекла было какое-то волшебство. По краям у них проходили золотые жилки, а сами они пахли какими-то старинными ароматами и восточными специями и приправами. Одна светила желтым огнем, другая красным, а третья синим. Точно как цвета моих трех жен. В то время я не выносил серости.

— Отец, я думаю, что ты преувеличиваешь.

— Нисколько. Во всяком случае, слушай дальше!

— Итак, я договорился с хозяином, купил лампы и отдал их моим трем женам. И вечером я мог, посмотрев снаружи, точно знать, какая из них где. В комнате той, что из Марокко, сиял красный марокканский свет, у той, что из Китая — китайско-желтый, а той, что из России — русско-русый.

Здесь Храпешко остановился, потому что заметил, что сын не слушает, что он склонил голову на плечо и закрыл глаза. Он не спал, а тосковал.

Храпешко сразу все понял и тут же добавил:

— Этих трех моих жен звали Гулабиями…

Но напрасно.

— Во всяком случае, в одно из моих посещений Каира я видел именно те три лампы. Когда-нибудь, если поедешь туда или мы поедем вместе, ты их увидишь. И тогда, может быть, ты будешь гордиться своим отцом.

А еще я расскажу тебе о Тиффани.

Я не ездил к Тиффани. Тиффани сам приехал ко мне.

Вот как это произошло.

Но Бридан, уставший слушать, уже спал.

66

— У меня, дорогой мои Миллефьори, остался всего лишь еще один вздох.

Всего только один вздох мне остался. Я уже устал. Меня больше не интересует ни торговля, ни даже стекло. Не знаю, понимаешь ли ты меня? Руки у меня больше не держат, грудь иссохла, я стар и почти полностью слеп. Я никогда не найду достаточно хороших слов, чтобы поблагодарить тебя за то, что все эти годы ты держал у себя Бридана и научил его ремеслу изготовления стекла, хоть оно и бесполезно в наших краях. Но возможно, это изменится, кто знает. В знак благодарности, а, может, и любви, я теперь использую этот последний вздох, чтобы сделать для тебя чешми-бюльбюль, а потом пусть будет, что будет.

Глаза синьора Миллефьори наполнились слезами от нежных слов, сказанных ему Храпешко. В сущности, ему и не было так уж важно научиться искусству изготовления стекла чешми-бюльбюль, но он все-таки хотел еще раз, а, может быть, и в последний раз, дать Храпешко шанс почувствовать себя, как в старые добрые времена, — значимым. С выраженным смыслом жизни.

— Давай сделаем его вместе!

— Давай!

Они пошли в одну из мастерских Миллефьори и вдвоем взялись за работу. Миллефьори произнес — говори, а Храпешко:

— Доведи температуру до 1723 градусов! — кричал Храпешко.

— Доведено до 1723 градусов, — отвечал Миллефьори.

— Сода с 72 процентами кварца.

— Сделано!

— Немного квасцов, немного медной соли.

— Всего понемногу!

Глаза Храпешко были полностью закрыты. Он держал голову высоко поднятой к небу, которого он не видел, жилы на шее натянулись, пальцы сжались в кулак.

— Обязательно пять процентов кобальта.

— Есть пять процентов кобальта!

— А теперь…

— А теперь..?

— А теперь янтарь… янтарь мягкий, как: душа, сонный и ранимый в одно и то же время…

— Сонный и ранимый…

— А теперь… несколько капель слез девственницы…

— Тебя заносит… Храпешко… тебя заносит.

— Хорошо… хорошо… можно без них.

Приготовив смесь. Миллефьори поставил ее в печь и стал ждать, пока Храпешко не скажет, что время пришло.

— Пора!

С помощью Миллефьори Храпешко залез на деревянную бочку, взял трубку обеими руками, сунул ее в печь, где клокотала раскаленная лава, потом вытащил, трижды вдохнул единственный и последний воздух, который Вселенная предназначала ему.

И дунул…

67

А потом наступила полная темнота!

Темная непроглядная темень.

Ни звука.

Он дышал. Слышал звук собственного дыхания, потом услышал еще какие-то отдаленные звуки.

Нет, ничего не слышно.

Прислушался.

Он осмотрелся вокруг и ничего не увидел. Вдруг где-то прямо перед ним появилась светлая щелка.

Неужели рассветает?

Не шире лезвия ножа. Он приблизил глаз к щелке.

На улице был день.

Он дышал.

И там он увидел.

Несколько батраков в белых рубахах и черных жилетах скатывали деревянные бочки с небольшой телеги и катили их к воротам дома. Недалеко от батраков на небольшом пригорке стоял голый по пояс мальчик лет десяти в коротких штанах. Он весело смотрел на работников. Он подпрыгивал на пригорке, топал босыми ногами в пыли, бегал вверх и вниз и что-то весело кричал работникам. Те не обращали на него никакого внимания, стараясь не уронить бочки с телеги. Двое из них стояли наверху и толкали бочки по двум толстым доскам вниз, а двое других их принимали. Потом за них брались другие двое и катили их к дому с широким двором, где человек с бородой, одетый чуть лучше остальных, велел им поторапливаться, потому что у них нет времени.

— Нет времени, нет времени, — кричал бородатый.

— Есть время, есть время, — хихикал мальчик с пригорка, повторяя каждую его фразу.

— Да замолчит он когда-нибудь, — кричал бородатый, а работники смеялись, совершенно не стараясь делать так, как он велел.

— Быстрее, быстрее!

— Медленнее, медленнее!

— Следите за бочками!

— Не следите за бочками!

— Это невозможно, — крикнул он и побежал к ребенку, а тот, увидев надвигающуюся опасность, отбежал и скрылся за пригорком. Бородатый сделал всего несколько шагов, затем вернулся назад к мастерам. Ребенок снова взбежал на пригорок, лег и продолжал лежа следить за работой. И смеяться.

После того как разгрузка бочек была закончена, бородатый вошел в дом, а четверо рабочих, тяжело дыша, сели у телеги. Двое вытащили белые платки и начали вытирать лоб и шею.

Полуденное марево. Середина лета. Земля сгорела и пересохла, и только пыль поднималась над всеми дорогами, ведущими в город. Из-за жары всякий раз, когда по дороге ехала телега, запряженная толстыми измученными лошадьми, пыль за ними поднималась так высоко, как если бы шла целая армия.

— Эй, малыш… — крикнул один из работников, сидевший в телеге, свесив ноги вниз.

— Мальчуган, подойди-ка.

Он поманил пальцем ребенка, который спрятался за небольшим кустом, и тот весело вскочил и побежал к ним, а работники улыбались, глядя, как смешно он бежит. Мальчик подбежал и сразу же начал грязным рукавом вытирать им вспотевшие лбы.

— Послушай… хочешь вина? — спросил один из них.

— Хочу.

— А что же ты теперь не сказал — не хочу? Из чувства противоречия?

— Вина хочешь, а его нет, — сказал второй, сидевший в телеге. — И мы хотим, ан нету. Но если ты чуток подождешь… то может быть…

Вдруг мальчик в панике сел на землю и закатился под телегу закрыв голову руками и платком, который все время держал в руках, и которым и дальше собирался вытирать лбы работников. Батраки посмотрели на двери дома и увидели там бородатого, идущего к ним с несколькими бутылками вина.

— Спасибо, хозяин! — сказали работники, сжимая холодные бутылки в руках.

— На сегодня всё, — сказал бородатый. — Будет новый груз, снова вас позову. Потом вынул что-то из кармана и раздал им всем. Один крупный толстяк в белой рубахе взял монеты, провел ими по подбородку, а затем начал пихать их в карманы. Бородатый попрощался со всеми и вернулся в дом.

— Эй, парень… вылезай, — крикнул работник с телеги.

Мальчик вылез и начал, тянуть к нему руки. Просил дать ему вина.

— Послушай… как там Анка?

— Не скажу, пока не дашь глотнуть.

— А я не дам, пока не скажешь, — сказал толстяк, а другие начали толкать его локтями.

— Не скажу, пока…

— Не дам, пока…

Остальные трое встали, подняли бутылки и начали пить, у мальчика потекли слюнки.

— Скажешь?

— Скажу.

Один из них дал ему лизнуть горлышко, но тот поднял бутылку и начал с жадностью пить.

— Ээээй… постой, ты чего это присосался?

Тут все рассмеялись еще громче, и каждый дал сделать ему из своей бутылки по глотку. Этого вполне хватило, чтобы мальчик опьянел и начал кувыркаться вперед через голову, а рабочие стучали по дереву телеги и пели песню «Загорелось все вокруг». Они подняли такой шум, что слышно было в ближайших домах.

Вдруг из одного из них вышла молодая женщина в желтом платье и побежала к ним. Батраки, увидев ее, быстро сели в телегу, толстяк хлестнул лошадей, и они медленно, не торопясь пошли по пыльной дороге. Трое, сидевшие позади возницы, окликнули женщину:

— Анче… — и стали посылать ей воздушные поцелуи.

Девушка подбежала к ребенку, который все еще катался в пыли и смеялся.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не пил вино… Сколько раз говорила… посмотри, на кого ты похож!

Она села рядом с ним и обняла его. Мальчик успокоился и спрятал лицо у нее на груди. Затаил дыхание и стал прислушиваться.

— Анка, у тебя что, два сердца?

— Почему это?

— У тебя там внутри что-то бьется двойными ударами…

— Давай, вставай и пошли, — сказала Анка и помогла ребенку встать.

Дверь дома снова открылась, и вышел бородатый. Когда он посмотрел на них, двое приостановились. Он поглядел на ребенка, уткнувшегося девушке в передник, и подошел поближе.

— Этот парень большой негодяй, — сказал он девушке, которая во все глаза смотрела на него, — с ним надо быть поосторожнее.

Молчание.

— А тебе не надо быть таким грубым. Ты же строишь из себя настоящего господина.

Она улыбнулась и поглядела налево-направо, понизив голос, чтобы не услышали внимательные соседские уши.

Бородатый, уже было собравшийся уходить, остановился и повернулся к девушке. Хотел ее обругать, выбранить или что-то еще, но на мгновение, мгновение, показавшееся ему вечностью, посмотрел на руки девушки. Точнее — на суставы, на предплечья и кисти рук, легко обернувшиеся вокруг шеи ребенка. Эти суставы вдруг показались ему знакомыми, как будто он их уже где-то когда-то видел. Он попытался вспомнить, но до конца не сумел.

— Он всего лишь ребенок.

— Что? — сказал бородатый, как будто пробудившись от сна.

— Он всего дашь ребенок, и не надо к нему так относиться.

Мальчик тем временем попытался его ударить, но бородатый постоянно отодвигался, поэтому издалека разговор между ними выглядел как танец на ветру.

Потом ребенок продолжил:

— Анка?

— Да.

— А деревья дышат?

— Наверное, дышат, иначе как они могут жить?

— Я имею в виду так, чтобы было слышно, вот как мы дышим.

— Так не дышат.

— Нет, дышат.

— Не дышат, говорю я тебе, — сказала Анка и стала вытирать слезы передником, охая и вздыхая. — У них нет рта, как у нас.

Сознание ребенка постепенно мутилось, и он потихоньку закрывал глаза. Мир вокруг него потихоньку темнел, из желтого становясь темно-охряным, потом коричневым, и в конце черным.

— Дышат… дышат… дышшшшааа… — и заснул.

У Храпешко, который все это время молча следил за происходящим, глаза наполнились слезами. В темноте он коснулся щеки и почувствовал влагу. Он не знал, ни где он, ни как он оказался в этой темноте. Затем он на мгновение закрыл глаза, открыл их снова и попытался снова посмотреть сквозь щелку. Ничего не было видно. И снаружи наступила ночь. Он попытался вспомнить ребенка, его грязные белые штанишки, рубашку, которой играл ветер, когда он бегал по винограднику и путался под ногами у работников, собиравших виноград. Попытался представить себе, как: спокойно спит в объятиях Анки, как…

Вдруг за покрытой мхом мягкой и шершавой стеной, которую он чувствовал вокруг себя и которая отделяла его от неизвестного, послышался стук.

Тук… Тук… Тук…

Храпешко затаил дыхание. Снаружи было темно и было темно внутри.

Но стук повторился.

Тук… Тук… Тук…

Неизвестно зачем Храпешко ответил:

Тук… Тук… Тук…

Стук снаружи тоже ответил:

— Я знал, что деревья дышат. Я знал, — шепотом сказал голосок снаружи, и Храпешко узнал голос ребенка. Сердце сильно забилось, у него перехватило дыхание.

— Кто там внутри?

Храпешко собрался с силами и сказал очень тихим голосом:

— Я волшебное дерево, которое умеет говорить и делает добрые дела, — сказал Храпешко.

— Как тебя зовут? — спросил ребенок.

— Дуб. А тебя?

— Храпешко.

Так сказал ребенок.

У Храпешко перехватило дыхание. Он не мог вздохнуть, его душили слезы. Он думал, что сейчас потеряет сознание.

— Слушай, Храпешко… нехорошо ты поступаешь. Ты должен слушаться своей матери.

— Но мне нравится пить вино.

— Вино мутит твой разум.

— Но я хочу играть в саду и в винограднике… а откуда ты все это знаешь?

— Но я ведь волшебник.

— А… да.

— Слушай, Храпешко, — сказал Храпешко, изо всех сил стараясь не расплакаться, — я умею предсказывать будущее.

— Да?

— Да.

— И?

— И я думаю, что ты станешь очень известным человеком, можно сказать, даже знаменитым, у тебя будет много радости и счастья… но…

— Но что?

— Но, когда вырастешь, приедет один неизвестный человек и захочет взять тебя с собой. Будет предлагать тебе богатство и славу. Деньги. Предложит тебе спасение.

— Вот здорово!

— Не езди с ним… — прошипел Храпешко сквозь зубы.

— Почему..?

— Не езди… — повторял Храпешко сквозь слезы, — потому что получишь много…

— О, как хорошо…

— …а потеряешь все… не езди… не езди… никогда… не смей уезжать…

Потом опять все стемнело.

68

Последние дни чужих жизней Храпешко провел в неподвижности, он ничего не ел и не пил, лежал на вытертом кресле, накрывшись по плечи одеялом; на носу у него висели очки со стеклами разного цвета, на ногах были тапочки. Все вокруг него окрашено сепией: все напоминает о какой-то давно забытой мысли. Ничто не движется, если только кто-то подойдет поближе, то сможет увидеть, что у него подрагивают ресницы. А за этими ресницами размышляющие глаза, скрытые толстым бельмом, потонувшие в глубокой стеклянной слепоте.

Храпешко не дышит. Или все еще дышит? Или, если даже он и дышит, он делает это крайне осторожно, стараясь не разбудить затопившие его воспоминания. Сквозь открытое окно глядят стеклянные окна нового здания. Стеклянные здания — неважно, какого города. От зданий поднимается пар. Зима. Храпешко холодно, в его комнате смердит, весь дом смердит, по его ногам иногда бегают мыши.

Храпешко умирает, как он того заслужил.

Одинокий, полный мышиным пометом, с остекленевшими от слепоты глазами, со стеклянными зданиями, виднеющимися вдалеке через полуоткрытое окно. Вокруг него лежат стеклянные предметы. На полу бесчисленные осколки битого стекла. По подоконнику ходит голубь.

Вдруг дверь в его комнату открывается.

В последнее время он ее вообще не то что не запирает, но даже не прикрывает. Он настолько одинок, что был бы рад, если бы в комнату залез вор и во время кражи, если он найдет, что украсть, поговорил с ним.

Дверь открывается, но Храпешко ничего не видит. Он и не смотрит. Оба глаза у него закрыты. Может быть, навсегда. Он слышит шаги. Кто-то садится напротив него. Кто-то дышит.

Сначала Храпешко ничего не спрашивает. Он молчит.

— Гулабия?

Никто не отвечает.

— Мандалина?

Опять никто не отвечает.

Вдруг ему приходит в голову счастливая мысль, что, может быть, это какие-нибудь известные финансисты, которые приехали, чтобы предложить ему работу в какой-нибудь фирме. Возможно, американцы? Чтобы он дал им совет по искусству стекла. Возможно, однако, что это друзья, с которыми нужно ехать в Египет или Китай. Может быть, опять в Индию?

Вдруг кто-то встает и подходит к нему.

Храпешко становится страшно. Первый раз в жизни он боится так же, как боялся, что у него может не получиться небьющееся стекло, тогда, в Бейкозе. Может быть, так же, как когда-то давно боялся, когда поехал в неизвестный мир высоких снежных гор.

Сердце начало прыгать и стучать все сильнее.

Вдруг на его руки со сплетенными пальцами, которые он держал на коленях, опустилась чужая рука. Нежная. Мягкая. Молодая. Этой руке не больше двадцати лет… пожалуй, что и меньше.

Конечно, это кто-то знакомый, сказал он сам себе и улыбнулся краем губ. Затем он услышал мужской голос:

— Отец! Я пришел, чтобы забрать тебя домой.

Так сказал Бридан.

Эпилог

Если бы был жив старик, который рекомендовал Жоржу показать Храпешко мир, сейчас ему было бы, наверное, двести лет. Но независимо от лет, одним зимним февральским утром он мог бы увидеть там, внизу, среди обширных виноградников, как мало-помалу сквозь них продвигается темная тень. Вардар парит, как всегда в холодные зимы.

Чем ближе подходит эта тень к винограднику, тем яснее становится, что это человек. Он в высоких сапогах до колен, на плечах у него толстое темное пальто. Одной рукой он опирается на палку, а другой, вытянутой перед собой, нащупывает путь. Дойдя до первых виноградных доз, он отставляет палку в сторону и начинает обеими руками ощупывать виноградные лозы. Взгляд его устремлен в небо. Он слеп.

Его руки трогают сухие ветки, что-то ищут. Он наклоняется к корню первой виноградной лозы и медленно перебирает пальцами, продвигаясь наверх. А снег то здесь, то там по-прежнему расцвечивает поле, дышащее в такт солнечному свету, пробивающемуся сквозь облака. Пальцы ощупывают нависшие над землей старые ветви лозы, потом молодые, он трогает их, прикасается к ним, только появляющимся на свет. На губах у него возникает легкая улыбка, но ее никто не видит, потому что он один. Потом он встает и подходит к второй лозе. Делает то же самое. Постепенно от корня вверх отделяет старые сухие ветки от молодых, готовящихся плодоносить. Повторяет это с третьей, четвертой, пятой. Он приближается к среднему ряду. Его широкогрудое тело продирается через сухие ветки, как через руки чудовищ.

Он не защищает себя. Ветки бьют его по лицу и рукам, пока слепец, ускоряя шаг, ходит между ними. Он получил уже так много ударов ветками в лицо, что по нему текут темные и тонкие струйки крови. Но он не останавливается. Он все больше ускоряет шаг. Он даже переходит на бег. Хотя и ему уже сто лет. Иногда он спотыкается, но все быстрее и быстрее бежит туда, где сплетения лоз всего гуще. К тому месту, где они полностью принимают его в свои объятия так, что он больше не может двигаться.

Внезапно он сбрасывает с себя пальто, и оно падает на землю. Вокруг талии у него толстый кожаный ремень с петлями, в которых висят две пары виноградарских ножниц. На мгновение он останавливается. Но только на мгновение, затем медленно вынимает ножницы и пытается повертеть их на обоих указательных пальцах. У него не получается, и ножницы падают на землю. Он с трудом наклоняется и поднимает их. Начинает резать ветви, захватившие в плен его тело. Сечет ножницами налево и направо, а солнце уже вышло из-за облаков и освещает слепое лицо, все в пятнах темной старческой крови. Он машет руками налево и направо, уже полностью сбившись с ритма, который у него был вначале. Старые и уже мертвые ветви падают на землю и превращаются в пепел. Молодые остаются на тонком стебле лозы. На поле боя не слышно ни стонов, ни криков боли. Только иногда и совершенно неожиданно какой-то хрип и звуки учащенного дыхания. Вдох, который, может быть, сильнее смерти, а потом несколько угрожающих слов.

Человек размахивает ножницами налево и направо, пока его полностью не одолевает усталость, и он падает, совершенно выбившись из сил, на сухие виноградные ветки, беспомощно лежащие у его ног. Это тело, эта черная человеческая тень лежит лицом в землю и дышит. Дышит все труднее и труднее. Потом изнутри этого тела слышится громкий и бесконечный крик:

— Будьте прокляты… будьте прокляты…

Загрузка...