Хребет последнего ружья

Брет Гарт. Дурак из Пятиречья

Он жил один. Я не думаю, чтобы эта склонность возникла у него потому, что он хотел как-то скрыть свою глупость от остальных обитателей лагеря; вряд ли можно также считать, что соединенная мудрость всех жителей Пятиречья принудила его уйти в изгнание. Мне сдается, что он жил одиноко по внутреннему стихийному влечению, которое вспыхнуло в нем задолго до того, как жители лагеря начали развлекаться критическими замечаниями по поводу его умственных способностей. Он был очень угрюм и замкнут и, хотя с виду казался крепким, постоянно жаловался на слабое здоровье.

Одна из гипотез по поводу его уединенной жизни и заключалась именно в том, что так ему было гораздо удобнее принимать различные лекарства, которые он обычно поглощал в больших количествах.

Его глупость впервые заблистала в Пятиречье через окошки почтового отделения. В течение долгого времени он был единственным человеком в лагере, который писал домой письма с каждой почтой, и его послания были всегда адресованы одному и тому же лицу, и притом женщине. А с большинством корреспонденции в Пятиречье дело обстояло как раз наоборот: получалось много писем, большинство из которых было написано женским почерком, но ответов посылалось лишь очень немного.

Мужчины получали эти письма с полнейшим равнодушием или как нечто само собой разумеющееся; они распечатывали и прочитывали их тут же, на почте, с едва сдерживаемой надменной улыбкой, а часто пробегали с нескрываемым нетерпением. Некоторые письма начинались словами: «Дорогой муж!», а за некоторыми никто так и не являлся.

Но тот совершенно неприличный факт, что единственный человек в Пятиречье, постоянно писавший письма, никогда не получал на них ни одного ответа, наконец стал широко известен всему лагерю. Поэтому, когда на имя Дурака, настоящее имя которого вполне благопристойно звучало Сайрус Хокинс, был получен большой конверт со штампом «Адресат выбыл», в лагере царило поистине лихорадочное возбуждение. Не знаю, как выплыла на свет эта тайна, но в конце концов весь лагерь узнал, что в конверте были возвращены письма самого Хокинса. Это было первым доказательством его слабоумия, — ведь человек, который много раз пишет женщине и не получает от нее ответа, настоящий дурак. Я думаю, Хокинс догадался, что его глупость известна всему лагерю, но он искал забвения в симптомах простуды и лихорадки, которые он немедленно у себя обнаружил и ликвидировал с помощью трех флаконов некоего индейского снадобья и двух коробочек пилюль. Так или иначе, в конце недели, подкрепив себя лекарствами, он снова взялся за перо, охваченный неукротимой эпистолярной манией. Но теперь на его письмах появился новый адрес.

В те времена на золотых приисках господствовало убеждение, что фортуна особенно благоволит к дуракам и неучам. Поэтому, когда Хокинс наткнулся на золотоносную жилу недалеко от своей уединенной хижины на склоне холма, никто даже особенно не удивился. «Он все ухлопает на разработку следующей жилы!» — таково было общее мнение тех, кто знал, как обычно владельцы «денег, свалившихся с неба», распоряжаются своим капиталом. Однако, ко всеобщему удивлению, Хокинс, выручив около восьми тысяч долларов и истощив золотоносную жилу, не очень-то стремился найти другую. Весь лагерь терпеливо ждал, желая узнать, как он распорядится своими деньгами.

Однако я думаю, что только с величайшим трудом негодование обитателей лагеря удалось удержать в границах и не дать ему перейти в открытую агрессию против личности, когда стало известно, что он отослал чек на восемь тысяч долларов на имя «этой женщины». Более того, в конце концов пошел слух, что этот чек был ему возвращен так же, как и письма, и что ему стыдно получать деньги обратно на почте. «Неплохо было бы провернуть такую финансовую операцию: поехать на Восток, дать какой-нибудь бойкой девчонке сотню долларов, чтобы она разоделась в пух и прах и выдала себя за эту ведьму, а потом заполучить эти восемь тысяч», — предложил некий дальновидный финансист. Замечу кстати, что мы всегда называли прекрасную незнакомку Хокинса «ведьмой», хотя, признаться, у нас не было никаких оснований для подобного эпитета.

То, что Дурак играл в карты, было вполне законно и естественно. То, что он иногда выигрывал большие суммы, в соответствии с изложенной выше популярной теорией, — в этом тоже, по-видимому, не было ничего странного или удивительного. Но то, что он сорвал банк в фараон, который мистер Джон Гэмлин держал в Пятиречье, и унес домой сумму, которую авторитеты оценивали различно — от десяти до двадцати тысяч долларов, и не вернулся на следующий день, чтобы проиграть эти деньги за тем же столом, — вот это уж было совершенно невероятно. Однако факт оставался фактом. Прошел день или два, но никаких сведений о том, куда мистер Хокинс поместил свой вновь приобретенный капитал, не последовало. «Если он позволит себе послать их этой ведьме, — сказал один видный гражданин, — надо будет принять меры! Это просто подрыв репутации нашего лагеря — швырять крупные деньги чужим, которые даже отказываются от них!» «Это дурной пример расточительности, — заметил другой, — он мало чем отличается от мошенничества. В лагере найдется с десяток глупцов, которые, как узнают, что Хокинс послал домой восемь тысяч долларов, сейчас же помчатся на почту и тоже пошлют домой свои деньги, заработанные тяжелым трудом! Подумать только, что эти восемь тысяч долларов в конце концов чистый блеф и что они лежат на текущем счету в банке Адамса и Ко. Ну так вот что! По-моему, этим вопросом должен заняться комитет общественного контроля!»

Когда выяснилось, что Хокинс больше не повторил такой глупости, все сгорали от любопытства узнать, куда он дел свои деньги. Наконец стихийно возникший комитет из четырех граждан отправился в его уединенное жилище с определенной целью, хотя сделано это было так, как будто они зашли к нему мимоходом. После обмена обычными формулами вежливости и когда обеими сторонами было сделано несколько попутных замечаний о скверной погоде, Том Уингейт приступил прямо к делу:

— Здорово вы на днях облапошили Джека Гэмлина, а? Он жалуется, что вы не дали ему отыграться. А я сказал, что вы не такой, черт побери, дурак, правда, Дик? — продолжал хитроумный Уингейт, взывая к сочувствию приятеля.

— Да, — быстро сказал Дик. — Ты сказал, что двадцать тысяч долларов нельзя бросать на ветер. Ты сказал, что Сайрус может лучше пристроить свой капитал, — добавил Дик, безо всякой причины вдруг начиная привирать, — я не помню, что ты говорил о том, как он хочет его поместить, — продолжал он, с небрежным равнодушием обращаясь к своему другу.

Уингейт, конечно, не ответил, а посмотрел на Дурака, который с выражением беспокойства на лице тихонько потирал себе ноги. Помолчав, он умоляющим тоном обратился к своим гостям:

— Бывало у кого-нибудь из вас когда-нибудь что-то вроде дрожи в ногах — от колена и ниже? Что-то такое, — продолжал он, несколько оживляясь, — что-то вроде озноба, но не озноб. Такое чувство, как будто вы истощены до предела и вот-вот окочуритесь! Когда не помогают ни пилюли Райта, ни хинин.

— Нет, — отрезал Уингейт с таким видом, как будто он один выразил мысль всех своих друзей. — Нет, никогда не случалось. Вы, кажется, говорили о том, куда вы поместили ваш капитал...

— И при этом желудок не в порядке! — продолжал Хокинс, краснея под взглядом Уингейта и все же отчаянно цепляясь за свою тему, как потерпевший кораблекрушение моряк держится за обломок бортовой обшивки.

Уингейт ничего не ответил, а только многозначительно взглянул на остальных. Хокинс явно уловил это признание его умственной неполноценности и, как бы извиняясь, спросил:

— Вы, кажется, что-то говорили о моем капитале?

— Да, — ответил Уингейт так быстро, что Хокинс не успел даже перевести дух, — о капитале, который вы употребили на...

— На покупку оврага Рафферти, — робко произнес Дурак.

Одну минуту ошеломленные гости уставились друг на друга. Овраг Рафферти — пресловутое злополучное место Пятиречья! Овраг Рафферти — неосуществимый план в высшей степени непрактичного человека; овраг Рафферти — нелепая идея провести воду, которой там не было, в место, где она не была нужна! Овраг Рафферти — который похоронил в своих илистых недрах деньги самого Рафферти и двадцати несчастных акционеров!

— Ах, вот оно в чем дело! — сказал Уингейт после мрачного молчания. — Вот оно что! Теперь все ясно, ребята. Вот почему оборванец Пат Рафферти вчера отправился в Сан-Франциско в новом костюме из магазина готового платья, а его супруга и четверо детей поехали в Сакраменто в карете. Вот почему десять его работников, у которых последнее время за душой не было ни цента, вчера вечером играли на бильярде и ели устрицы. Вот откуда взялись и эти деньги — сто долларов — чтобы заплатить за длинное объявление во вчерашнем «Таймсе» о новом выпуске акций Оврага. Вот почему шестеро чужаков вчера прописались в гостинице «Магнолия». Все это наделал Дурак своими деньгами!

Дурак сидел молча. Гости, также не проронив ни слова, встали.

— Вы никогда не принимали индейских растительных пилюль? — робко спросил Хокинс у Уингейта.

— Нет, — прогремел Уингейт, отворяя дверь.

— Мне говорили, что их принимают вместе с «панацеей», но в аптеке на прошлой неделе не было «панацеи», — говорят, что вместе с «панацеей» они всегда действуют превосходно.

Но в этот момент Уингейт и его возмущенные друзья удалились, хлопнув дверью перед носом Дурака, — черт бы его побрал вместе с его недугами!

Тем не менее через полгода все это дело было забыто, деньги были истрачены, Овраг был куплен компанией бостонских капиталистов, увлеченных блистательным описанием какого-то восточного туриста, который целую ночь пропьянствовал в Пятиречье, — и я думаю, что даже умственные способности Хокинса могли бы избежать критики, если бы не одно необычное обстоятельство.

Во время оживленной политической борьбы, когда разгорелись партийные страсти, в Пятиречье прибыл раздражительный капитан Мак-Фадден из Сакраменто. Во время ожесточенного спора в салуне «Роза прерий» капитан и достопочтенный Кэлхун Бунгстартер оскорбили друг друга, и дело кончилось вызовом на дуэль. За капитаном укрепилась злополучная репутация отчаянного дуэлиста и меткого стрелка; капитан не пользовался популярностью; считалось, что капитан подослан оппозицией со смертоносной подрывной целью, и, кроме того, капитан был чужеземцем. К сожалению, я должен сказать, что в Пятиречье это последнее обстоятельство не вызывало священного чувства уважения, как это обычно наблюдается у других кочевых племен. Поэтому, когда капитан обратился к присутствующим и попросил кого-нибудь быть его секундантом, в толпе возникло замешательство. Ко всеобщему изумлению и негодованию многих, вперед выступил Дурак и предложил свои услуги. Не знаю, выбрал ли бы его капитан Мак-Фадден добровольно, но он был вынужден, за отсутствием более подходящего лица, принять это предложение.

Однако дуэль так и не состоялась! Были сделаны все приготовления, избрано место, противники явились в назначенное время со своими секундантами, не наблюдалось никакого вмешательства извне, не последовало никаких объяснений или извинений, — но дуэль так и не состоялась! Легко представить себе, каким лихорадочным любопытством было объято все общество в Пятиречье, когда стали известны эти факты. Противники, доктор и один из секундантов на следующий день уехали из города. Остался только один Дурак. Он отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы, заявив, что считает долгом чести не разглашать тайну, — короче говоря, вел себя как последовательный, но вызывающий всеобщее раздражение глупец. Только через полгода полковник Старботл, секундант Кэлхуна Бунгстартера, в минуту слабости, вызванной бутылкой вина в дружеской компании, снизошел до разъяснений. Я поступил бы несправедливо в отношении обеих сторон, если бы не изложил эти разъяснения, приведя собственные слова полковника. Попутно следует заметить, что характерное для полковника Старботла чувство собственного достоинства всегда обострялось под влиянием спиртных напитков, а чувство юмора во время приема вышеозначенных средств совершенно исчезало.

— Полностью отдавая себе отчет в том, что я конфиденциально обращаюсь к благородным людям, — сказал полковник, гордо выпячивая грудь над стойкой бара в салуне «Роза прерий», — я надеюсь, что мне не придется защищаться от легкомысленных выходок, как пришлось в Сакраменто, в единственном месте, где я давал объяснения по поводу этого деликатного дела... э... э... предложив одному из слушателей уладить возникшее недоразумение при... э... личной встрече. Я не думаю, — добавил полковник, изящным жестом слегка размахивал стаканом с живительной влагой в воздухе, как бы любезно увещевая присутствующих, — чтобы подобный образ действий оказался необходимым и здесь. Безусловно нет, сэр, — в доме мистера Хокинса — э... джентльмен, который представлял мистера Бунгстартера, чье поведение, сэр, клянусь богом, заслуживает величайшей похвалы, да провалиться мне на этом месте!

Явно удовлетворенный серьезным видом и почтительным вниманием своих слушателей, полковник Старботл снисходительно и приятно улыбнулся, мечтательно закрыл глаза, как бы для того, чтобы собрать свои блуждающие мысли, и начал:

— Место дуэли находилось ближе всего к дому мистера Хокинса. Поэтому было решено, что противники встретятся у него. Они явились ровно в половине седьмого. Утро было прохладное, и мистер Хокинс гостеприимно предложил распить бутылочку бурбонского виски. В этом деле приняли участие все, кроме меня. Я полагаю, что вам известна причина, по которой я оказался единственным исключением. Мой неизменный обычай — встав утром, сразу пить бренди — одну рюмку в чашке крепкого кофе. Это способствует повышению общего тонуса, сэр, и при этом не оказывает вредного воздействия на нервную систему.

Буфетчик, которому полковник любезно адресовал это сообщение, как эксперту, одобрительно кивнул головой, и полковник продолжал в кругу затаивших дыхание слушателей:

— Через двадцать минут мы прибыли на место. Шаги были отмерены, пистолеты заряжены, как вдруг мистер Бунгстартер весьма доверительно сообщил мне, что он чувствует себя плохо и у него начались сильные боли! Из совещания с мистером Хокинсом выяснилось, что другой дуэлянт на другом конце поля также чувствует себя неважно и у него тоже начались боли. Симптомы были таковы, что доктор мог бы поставить диагноз: холера! Я говорю — мог бы, ибо, когда мы обратились к доктору, оказалось, что он тоже... э... страдает и, к сожалению должен сказать, что он позволил себе не приличествующие случаю выражения. Он высказал мнение, что их всех опоили каким-то сильно действующим зельем. Я обратился за разъяснениями к мистеру Хокинсу, и он вспомнил, что виски у него было настоено на лекарстве, которое он обычно принимал, но так как оно на него совершенно не действовало, он решил, что оно вообще нейтрально, и совершенно забыл об этом. Его полная готовность принять на себя всю ответственность за состояние обоих противников, его искреннее сожаление о катастрофических результатах совершенной ошибки, смешанное с тревогой о состоянии собственного организма, на который... э... не влияли... особые свойства лекарства — все это было в высшей степени достойно благородного человека и джентльмена. Примерно через час оба противника дошли до полного изнеможения, а доктор покинул их, совершенно неосновательно встревоженный собственным здоровьем. Тогда мы с мистером Хокинсом решили отвезти наших дуэлянтов в Марклвиль. Там, после нового совещания с мистером Хокинсом, было достигнуто дружественное разрешение всех возникших недоразумений, почетное для обеих сторон и сохраненное в глубокой тайне. Как мне известно, — добавил полковник, обводя взором всех присутствующих и ставя бокал на стол, — ни один джентльмен пока что не высказал по этому вопросу иных суждений, кроме удовлетворения по поводу достигнутого результата.

Может быть, тут сыграл роль тон, которым полковник повествовал об этом случае, но так или иначе, каково бы ни было общее мнение Пятиречья о проявлении умственных способностей мистера Хокинса в данном деле, в тот момент было высказано весьма мало критических замечаний на эту тему. Через несколько недель это происшествие было забыто, — оно вошло в список нелепых поступков Хокинса, которых и так уже набралось достаточно. К тому же его новые безумства заставляли забывать о старых. Наконец год спустя, в шахте «Пылающая звезда», на горе, где он жил, были открыты залежи ценной свинцовой руды, и ему предложили большую сумму за участок земли на вершине горы. Как ни привыкли обитатели Пятиречья к проявлениям его глупости, они с величайшим удивлением узнали, что он решительно и бесповоротно отклонил это предложение. Причина, которую он выдвинул, была еще того удивительней. Он собирался строить дом! Строить дом на горе, где производилась разработка шахт, — это дикая нелепость; строить дом, уже имея собственный кров, — это акт расточительности; строить дом в том стиле, который он задумал, — это просто безумие!

Но факты оставались фактами. Был составлен архитектурный проект дома, к площадке были уже подвезены строительные материалы, а в то же время внизу прокладывалась шахта «Пылающая звезда». Место действительно было очень живописное — и здание было задумано в таком стиле, с такими особенностями, которых в Пятиречье еще не видывали. Жители, сперва настроенные скептически, в свободное время собирались толпами и недоверчиво глазели кругом. День за днем, в этом климате, где все растет необычайно быстро, среди зеленых дубов и ветвистых елей Хокинс-Хилла, как будто составляя неотъемлемую часть флоры, воздвигалось здание, любезно именуемое на жаргоне Пятиречья «Убежищем Идиота». Наконец оно было готово. Затем мистер Хокинс приступил к внутреннему убранству и отделке с такой невероятной расточительностью, которая полностью согласовалась с его прежними идиотскими поступками. Ковры, тахты, зеркала и, наконец, рояль — единственный в округе, за баснословную сумму доставленный из Сакраменто, — возбуждали лихорадочное любопытство. Более того, по мнению некоторых экспертов, людей женатых, туда привозились вещи и украшения, предназначенные только для женского пола. Когда меблировка дома была закончена, — а за этим весь лагерь два месяца следил с затаенным и неослабным вниманием, — мистер Хокинс запер парадный ход, положил ключ в карман и спокойно удалился в свое более скромное жилище, пониже, на склоне горы!

Я не считаю нужным знакомить просвещенного читателя со всеми теоретическими предположениями, которые возникли в Пятиречье во время постройки здания. Некоторые из них легко объяснимы. Преобладало мнение, что «ведьма» притворной застенчивостью и постоянной сдержанностью, наконец, полностью подчинила себе Дурака и что новый дом предназначался в качестве свадебного гнездышка для предполагаемой несчастливой четы. Но когда прошло порядочное время, а дом по-прежнему оставался необитаемым, раздраженное общественное мнение пришло к убеждению, что Дурак был в третий раз обманут. Когда истекло два месяца и никаких перспектив на появление хозяйки дома все еще не было, общее негодование дошло, кажется, до такой степени, что, появись в этот момент «ведьма», свадьбе не бывать — ее расстроили бы общими усилиями. Но подходящая кандидатка в хозяйки дома не прибывала, а все попытки выяснить у мистера Хокинса его намерения при постройке дома, который он и внаем не сдавал и сам не занимал, ни к чему не привели. Все чувствовали, что доводы, которые он приводил, были неопределенны, уклончивы и неудовлетворительны. Он говорил, что не торопится переезжать; когда хозяин будет готов, то ведь ничего странного нет в том, что он хочет, чтобы и дом был в полной готовности. В летние вечера его часто видели на веранде с сигарой во рту. Рассказывали, что однажды ночью весь дом был ярко освещен от чердака до нижнего этажа; один из соседей подкрался к открытому окну гостиной и, заглянув внутрь, увидел, как Дурак, изящно облаченный в вечерний костюм, развалился на кушетке в гостиной с таким небрежным видом, как будто принимал у себя большое общество. Тем не менее, согласно показанию свидетелей, в доме в тот вечер безусловно никого не было, кроме его владельца. Когда этот эпизод впервые стал известен, некоторые практические умы решили, что мистер Хокинс просто тренировался в исполнении сложных обязанностей гостеприимного хозяина дома, в ожидании знаменательного события в его жизни. Некоторые высказали предположение, что дом посещается привидениями. Одаренный богатой фантазией редактор местной газеты «Обозрение» извлек из глубин своей профессиональной осведомленности романтическую историю о том, что возлюбленная Хокинса умерла и что он постоянно принимает ее призрак в этом великолепно отделанном мавзолее. Так как действительно по временам наблюдали, что высокая фигура Хокинса в лунные ночи бродила взад и вперед по веранде, в эту версию уверовали многие, пока неожиданное обстоятельство не направило всеобщее внимание совсем в другое русло.

Примерно около этого времени одна из диких, первобытных долин в окрестностях Пятиречья прославилась как живописное место для отдыха. Туристы стали посещать ее и заявили, что они нашли там больше кубических ярдов скал и более высокие водопады, чем где бы то ни было. Корреспонденты описывали ее, пользуясь самыми причудливыми стилистическими оборотами и ни к селу ни к городу цитировали различных поэтов. Мужчины и женщины, которые никогда не любовались закатом, деревом или цветком, которые никогда не могли оценить прелесть или значение золотого солнечного света, озарявшего двери их жилищ, или нежность летней ночи, когда они разгуливали при лунном свете с засученными рукавами или в открытых тюлевых платьях, — эти мужчины и женщины отправлялись теперь за тысячу миль, чтобы измерить высоту какой-нибудь скалы, или заглянуть в глубину Пропасти, или сделать несколько замечаний по поводу гигантской высоты уродливого дерева и с невыразимым самодовольством уверить себя в том, что они по-настоящему восхищаются природой. Так оно и случилось, что в соответствии со вкусами и слабостями отдельных лиц самые выдающиеся и примечательные пункты долины получили различные названия: например «Водопад кружевного платка», «Каскад сочувственных слез», «Пик знаменитого оратора», несколько гор, окрещенных именами различных выдающихся лиц, живых и умерших; там были и «Мыс восторженных восклицаний» и «Долина безмолвного обожания». С течением времени у подножия водопада стали находить бутылки из-под содовой воды, а у пыльных корней гигантских деревьев валялись засаленные газеты и остатки бутербродов с ветчиной. При этом на единственную длинную улицу Пятиречья часто делали набеги чисто выбритые мужчины в туго затянутых галстуках, миловидные женщины, мчащиеся галопом мулы, иногда появлялись процессии пыльных всадников в коричневых холщовых рубашках.

Через год после того, как было построено хокинсовское «Убежище идиота», в один прекрасный день в долину на каникулы примчалась веселая кавалькада учительниц общественных школ Сан-Франциско. Это были не строгие Минервы в очках, не защищенные кольчугой невинности Паллады, а просто (я боюсь за чистоту нравов обитателей Пятиречья!) очень живые, очаровательные и озорные молодые девицы. По крайней мере так думали мужчины, работавшие в оврагах и шахтах на горе; и когда в интересах науки и умственного развития подрастающего поколения было решено, что учительницы должны пробыть в Пятиречье еще два-три дня, чтобы посетить различные шахты, а особенно шахту «Пылающая звезда», мужское население пришло в некоторое волнение. Возник значительный спрос на готовые костюмы, все отчаянно принялись латать свою старую и вышедшую из употребления одежду, и везде требовались крахмальные рубашки и услуги парикмахеров.

Тем временем, с невероятной смелостью и нахальной дерзостью, свойственной женскому полу в стадном варианте, учительницы разъезжали верхом по городу, открыто восхищаясь красивыми лицами и мужественными фигурами, которые виднелись в оврагах или возникали за тележками с рудой в отверстиях шахт. Утверждают, что Дженни Форстер, поддержанная семью другими столь же бесстыдными девушками, открыто и при всех махала платком румяному Геркулесу Пятиречья — некоему Тому Флинну из Виргинии, так что этот добродушный, но недалекий гигант долго стоял и в застенчивом изумлении крутил свои светлые усы.

Однажды, в погожий июньский день, мисс Нелли Арнот, начальница приготовительного отделения одной из общественных школ в Сан-Франциско, скрывшись от своих подруг, решила привести в исполнение план, который недавно возник в ее отважной и дерзкой головке. С удивительным и таинственным женским инстинктом, от которого не укроются никакие тайны любви и для которого открыты все сердца, она выслушала историю безумств Хокинса и узнала о существовании «Убежища идиота». Она решила одна-одинешенька проникнуть в таинственный дом на Хокинс-Хилле. Она обошла кустарник у подножия горы и, минуя крепежный лес у основания шахты «Пылающая звезда» и хижину Хокинса на полпути подъема на гору, наконец, по обходной тропинке, никем не замеченная, добралась до вершины. Перед него возвышался предмет ее стремлений — безмолвный, темный и неподвижный. Здесь ей, с характерной женской непоследовательностью, вдруг изменило мужество. Она внезапно испугалась всех тех опасностей, которых уже благополучно избежала, — медведей, тарантулов, пьяных и ящериц. Как она рассказывала впоследствии, одно мгновение ей казалось, что она умрет от страха. Вероятно убежденная в этом, она нашла на земле три тяжелых камня, которые едва смогла поднять, чтобы швырнуть их как можно дальше; затем взяла в рот две шпильки и обеими руками тщательно поправила две спутавшиеся пряди своих прекрасных иссиня-черных волос, которые растрепались, когда она собирала камни. Затем она нащупала в карманах своего парусинового дорожного пальто коробочку с визитными карточками, носовой платок, записную книжку и флакон с нюхательной солью и, найдя, что все это в порядке, внезапно приняла спокойный, равнодушный вид незаинтересованной женщины, поднялась по ступенькам веранды и тихонько дернула за колокольчик у входной двери, хотя и знала, что никто не отзовется. После приличествующей случаю паузы она обошла вокруг веранды, осматривая закрытые ставни двустворчатых окон, доходящих до земли, пока не нашла такое, которое подалось под ее рукой. Тут она помедлила еще минуту, чтобы поправить свою кокетливую шляпку с помощью зеркальной поверхности высокого подъемного окна, которое во весь рост отражало ее хорошенькую фигурку. Затем она открыла окно и вошла в комнату.

Хотя дом и был долгое время заперт, в нем пахло свежей краской, а не сыростью и плесенью, как в домах, где гнездятся привидения. Пестрые ковры, веселые обои, глянцевитый линолеум — все это мало согласовалось с мыслью о привидениях. С детским любопытством она приступила к исследованию безмолвного дома, сначала робко — открывая двери сильным толчком, а затем быстро отскакивая назад от порога, чтобы обеспечить себе отступление; потом все смелее, по мере того как она убеждалась в своей безопасности и абсолютном одиночестве. В одной из комнат, самой большой, в вазе стояли свежие цветы, очевидно собранные утром того же дня; еще более замечательно было то, что кувшины и кружки были наполнены свежей водой. Это заставило мисс Нелли обратить внимание на еще одно странное обстоятельство, а именно: в доме совершенно не было пыли — этого назойливого и всепроникающего посетителя Пятиречья. Полы и ковры были недавно выметены и выбиты, с кресел и остальной мебели была тщательно стерта пыль. Если в доме и бывало привидение, оно не отличалось, как другие привидения, равнодушием к запустению и плесени. И, однако, на постелях еще никто не спал, пружины кресла, на которое она села, заскрипели как новые, двери, покрытые свежим лаком и краской, открывались туго, и, несмотря на чистоту и приветливость мебели и убранства, дом не создавал ощущения уюта обжитого помещения. Впоследствии мисс Нелли признавалась, что ей страстно хотелось «перевернуть все вверх ногами» и, когда она снова добралась до гостиной, она едва удержалась от искушения. Особенно ее соблазнял закрытый рояль, безмолвно стоявший у стены. Она решила открыть его и посмотреть, какой он фирмы. Открыв его, она подумала, что не такой уж большой грех попробовать и звук. Она робко начала играть, держа ножку на левой педали. Но мисс Нелли была слишком хорошей пианисткой и слишком пламенной музыкантшей, чтобы удовольствоваться полумерами. Она взяла еще несколько аккордов — на этот раз с такой силой, что весь дом, казалось, наполнился звуками. Затем перестала играть и прислушалась. Никакого отклика не последовало — пустые комнаты, казалось, снова впали в прежнее безмолвие. Она вышла на веранду — дятел снова начал стучать по стволу соседнего дерева, издали, с подножия холма, слабо доносился грохот тележки, мчавшейся по скалистому ущелью. Ни вблизи, ни вдали никого не было видно. Успокоенная, мисс Нелли вернулась в комнату. Пальцы ее снова забегали по клавишам, затем она остановилась, вспомнила мелодию, звучащую в ее сознании, начала ее наигрывать и в конце концов забыла всякую осторожность. Через пять минут она совершенно увлеклась, забыв все на свете, скинула пальто, швырнула на рояль соломенную шляпку, засучила рукава, открыв свои белые руки, одна коса выбилась из прически и упала на плечо. Мисс Нелли смело пустилась в плавание по волнующемуся океану музыки.

Она играла примерно с полчаса и, когда закончила сложную сонату и положила руки на клавиши, вдруг отчетливо и ясно услышала снаружи звук аплодисментов. Мгновенно краска стыда и негодования бросилась ей в лицо, она вскочила из-за рояля и бросилась к окну, как раз во-время, чтобы увидеть с десяток молодцов в синих и красных фланелевых рубашках, которые быстро исчезли внизу между деревьями.

Мисс Нелли сейчас же решила, что ей делать. Я, кажется, уже упоминал, что под влиянием возбуждения она становилась довольно смелой, и теперь, когда она спокойно надела перчатки, шляпу и пальто, это была такая молодая особа, встреча с которой наедине для робкого, застенчивого и неопытного мужчины вряд ли могла быть совершенно безопасной. Она закрыла рояль и, вновь тщательно заперев все окна и двери и приведя дом в прежнее унылое безмолвие, сошла с веранды и направилась прямо к хижине тупицы Хокинса, кирпичная труба которой подымалась над лесной чащей на расстоянии четверти мили от дома.

Она резко постучала, дверь сейчас же открылась, и Дурак из Пятиречья предстал перед нею. Мисс Нелли в первый раз видела человека, которому было присвоено такое неблагозвучное наименование, и когда он немного отступил, не то из любезности, не то от удивления, она на мгновение смутилась. Он был высокого роста, хорошо сложен, и у него была черная борода. Над впалыми от забот и нездоровья щеками блестели карие глаза, очень большие, очень мягкие, но невыразимо печальные и грустные. Конечно, мисс Нелли ожидала встретить совсем не такого человека. Однако, когда прошло ее первое замешательство, самая нелепость ситуации, как ни странно, усилила ее негодование и еще глубже уязвила ее оскорбленную гордость. Тем не менее хитрая лицемерка с быстротой женской интуиции немедленно изменила свою тактику.

— Я пришла, — сказала она с ослепительной улыбкой, неизмеримо более опасной, чем ее прежняя величественная строгость, — я пришла извиниться перед вами за свою дерзкую вольность. Кажется, это ваш дом там, на вершине горы. Мне так понравился его внешний вид, что я ненадолго оставила внизу своих подруг, — лукаво продолжала она, делая легкое движение рукой, как бы указывая на отряд бесстрашных амазонок, готовых немедленно отомстить за любое оскорбление, нанесенное одной из них, — и осмелилась войти. Когда я увидела, что он, как мне уже говорили, необитаем, я боюсь теперь, что взяла на себя слишком большую смелость сесть за рояль и насладиться музыкой в ожидании своих подруг.

Хокинс поднял на нее свои прекрасные глаза. Перед ним стояла очень хорошенькая девушка, с ясными серыми глазами, блестящими от возбуждения, с румяными пылающими щеками, на которых кое-где виднелись веснушки. Алая верхняя губка, похожая на лепесток розы, открывала ряд маленьких белых зубов. В волнении она тяжело дышала. Он смотрел на все это тихо и спокойно, и если не считать естественного замешательства застенчивого, сдержанного человека, то боюсь, что пульс его бился совершенно ровно.

— Я знал, — сказал он просто. — Я слышал вас, когда приперся до дома.

Мисс Нелли пришла в негодование от его грамматики, диалекта и хладнокровия, а еще больше от подозрения, что он был активным участником невидимых аплодисментов.

— Ах, вот что, — сказала она, продолжая улыбаться, — значит, и я слышала вас...

— Да пожалуй, что нет, — перебил он ее с серьезным видом, — я долго-то не оставался. Я увидел, как ребята шатаются вокруг дома, и положил себе сперва пойти да упредить вас, но они обещали не шуметь, а вы так удобно устроились и так углубились в эту свою музыку, что у меня не хватило духу вас потревожить, и я смотался прочь. Надеюсь, — добавил он с жаром, — они не подали виду, что слушают вашу игру. Они неплохие парни, эти ребята из «Пылающей звезды», хотя иногда они маленько грубят. Но они не причинят вам ни малейшего вреда, даже кошку они и пальцем не тронут! — заключил мистер Хокинс, краснея при мысли о том, что употребил такое неизящное сравнение.

— Нет! Нет! — ответила мисс Нелли, внезапно рассердившись на себя, на Дурака и вообще на «все мужское население Пятиречья. — Нет! Я, должно быть, вела себя очень глупо, — и если бы они причинили мне какую-нибудь неприятность, то и поделом мне. Но я хотела только извиниться перед вами. Вы найдете все в доме в полном порядке. Прощайте!

Она повернулась и хотела было уйти. Хокинс почувствовал некоторое смущение.

— Я попросил бы вас сесть, — сказал он наконец, — если бы мое жилище было достойно такой леди, как вы. Во всяком случае я должен был это сделать. Не знаю, что меня удержало. Но я не совсем здоров, мисс. Иногда у меня начинается что-то вроде лихорадки. Я думаю, что это влияние болотной сырости, мисс, — и тогда у меня немного мутится в голове...

Мисс Арнот немедленно прониклась к нему полным сочувствием — ее отзывчивое женское сердце было тронуто.

— Не могу ли я... нельзя ли вам чем-нибудь помочь? — спросила она еще более робко.

— Нет... если только вы не помните, как употребляются эти пилюли. — Он вынул коробочку с полдюжиной пилюль. — Я забыл, как их принимать... Вообще, я теперь все забываю... Это растительные пилюли Джонса. Если вы их когда-нибудь принимали, вы, наверное, знаете, какая нужна доза — надо ли принять восемь штук. Здесь у меня только шесть. Но, может быть, вы их никогда не пробовали, — добавил он умоляющим тоном.

— Нет, — отрезала мисс Нелли.

Обычно чувство юмора было ей свойственно, но чудаковатость мистера Хокинса производила на нее только тягостное впечатление.

— Позвольте мне проводить вас до подножия горы, — снова начал он после неловкой паузы.

Мисс Арнот сразу поняла, что подобный поступок с его стороны загладит в глазах света ее необдуманное вторжение на -чужую территорию. Она могла встретить по дороге кого-нибудь из своих невидимых поклонников или даже из своих подруг, и, несмотря на все свои сумасбродные порывы, она все-таки была женщина и не в силах была полностью отвергнуть условности света. Она любезно улыбнулась и дала согласие. Через несколько минут они исчезли в тенистой чаще леса.

Как это часто бывает в жизни, лишенной знаменательных событий, это совершенно ничтожное обстоятельство повлекло за собой серьезные последствия. Как она и ожидала, она встретила двух или трех из рукоплескавших ей слушателей — вид у них, как ей показалось, был застенчивый и смущенный; она встретила также своих подруг, которые с тревогой искали ее и были явно изумлены при виде ее спутника; ей показалось, что они даже чуточку позавидовали ее неоспоримому успеху. Я боюсь, что мисс Арнот, в ответ на их тревожные расспросы, не поведала им всей правды, а дала им понять, ничего прямо не утверждая, что она уже на самой ранней стадии сложной операции совершенно пленила слабоумного гиганта и победоносно повергла его к своим стопам. Рассказав эту историю два или три раза, она сама в конце концов поверила, что в ней есть какая-то доля истины; затем у нее возникло смутное желание, чтобы она оказалась истиной, а затем такое же смутное стремление ускорить ее завершение. Она не давала себе труда задуматься, приведет ли это к благополучию для Дурака. Она была совершенно уверена, что это излечит его от безумия. Действительно, немногие из нас — мужчин и женщин, — не считают, что даже безнадежная любовь к нам скорее ведет к спасению влюбленного, чем любовь к другому лицу, увенчанная взаимностью.

Общественное мнение Пятиречья, как читатель легко может себе представить, быстро и решительно высказало свое суждение по этому вопросу. Когда выяснилось, что мисс Арнот — не «ведьма», принявшая облик юной и хорошенькой девушки, чтобы обвести вокруг пальца все Пятиречье в целом и Дурака в частности, было решено, что как можно более быстрый союз между Дураком и «хорошенькой учительницей» вполне соответствует требованиям здравого смысла. Необычайная благосклонность фортуны к Хокинсу полностью согласовалась с теоретической формулой: «дуракам счастье!», выдвинутой всем лагерем. То, что он «наткнулся на золотоносную жилу» в своем собственном доме без особых «поисков» и хлопот, после того как «ведьма» не соизволила появиться, — казалось этим казуистам удивительным, но неизбежным. Как бы в добавление к этим чреватым последствиями событиям, мисс Арнот, взбираясь на гору Линкольн, упала и вывихнула ногу, и потому ей, после отъезда подруг, пришлось еще на некоторое время остаться в гостинице. В течение этого периода Хокинс был к ней весьма внимателен — это внимание было хотя и вежливое, но какое-то комически-нелепое. Когда, по прошествии довольно длительного времени, перспективы заселения нового дома всё еще продолжали оставаться туманными, общественное мнение вдруг резко изменило свои взгляды на поведение мистера Хокинса. На «ведьму» стали смотреть как на святую и многострадальную мученицу, принесенную в жертву слабостям и бесхарактерности Дурака. То, что, построив по ее просьбе новый дом, он внезапно «отвернулся» от нее, что его холостяцкая жизнь была результатом длинного перечня несостоятельных предложений и последующих бесстыдных обманов; наконец то, что он теперь пытался сделать жертвой своих экспериментов беззащитную учительницу, — все это для Пятиречья было ясно как апельсин. Равным образом было ясно, что его планы необходимо расстроить любой ценой. Мисс Нелли внезапно обнаружила, что стала предметом грубоватого рыцарского поклонения, которое было бы забавным, если бы иногда не надоедало, и было бы нахальным, если бы не сопровождалось почти суеверным уважением. Каждый день кто-нибудь из Пятиречья заезжал справиться о здоровье больной красавицы.

— Хокинс-то навещал вас сегодня? — спрашивал Том Флинн, с напускной небрежностью и равнодушием наклоняясь на веранде над креслом мисс Нелли.

Мисс Нелли, со слабым румянцем на щеках, принуждена была отвечать:

— Нет!

— Ну, ему не повезло — вчера ушиб ногу об скалу, — продолжал Флинн, бесстыдно плетя ложь. — Но не беспокойтесь, мисс Арнот. Он заедет к вам завтра, а покуда он просил меня передать вам вот такой букетец вместе со своим поклоном, да вот этот экземплярчик!

И мистер Флинн подавал ей букет, собранный им по дороге специально для данного случая, и почтительно вручал кусок кварца или золота, который он сам же извлек утром из собственного промывочного желоба.

— Пожалуйста, не обращайте внимания на поведение Хокинса, мисс Нелли, — говорил другой сочувствующий рудокоп. — Вы не найдете в лагере более светлой личности, чем этот Сай Хокинс, но он не понимает, что такое светские манеры по отношению к женщинам. Он не так много вращался в высшем обществе, как остальные, — добавлял оратор с изысканной честерфильдовской небрежностью, — но намерения у него самые лучшие!

Тем временем несколько других сочувствующих шахтеров вдалбливали мистеру Хокинсу мысль о необходимости самого внимательного отношения к больной.

— Не дело, Хокинс, — разъясняли они ему, — отпустить эту девицу обратно в Сан-Франциско и чтоб она там рассказывала всем, что, когда она была больна и одинока, единственный мужчина в Пятиречье, у которого она отдыхала, у которого сидела за столом (это считалось естественным и вполне извинительным риторическим преувеличением), наплевать на нее хотел. Нельзя этого делать! Это недостойная штука для Пятиречья.

И тогда Дурак стрелой мчался к долине, и мисс Нелли принимала его сначала с известной сдержанностью, которая потом растворялась в ярком румянце, возрастающем оживлении и вполне извинительном кокетстве. Так проходили дни за днями; здоровье мисс Нелли все укреплялось, но в ее уме все больше утверждалось смутное беспокойство, а мистер Хокинс смущался и терялся все больше и больше, а Пятиречье улыбалось, потирало себе руки и ожидало приближающейся развязки. Наконец она наступила. Но, пожалуй, не совсем в том духе, в каком представляло себе Пятиречье.

В прелестный июльский день в Пятиречье прибыла группа туристов с Востока. Они только что «осмотрели» Долину Больших Дел, и так как среди них были один-два восточных капиталиста, было сочтено желательным, чтобы осмотр живописных пейзажей сочетался с надлежащим изучением практических возможностей горного дела в Калифорнии. До сих пор все шло благополучно; в водопаде, благодаря позднему наступлению лета, было достаточное количество воды; в каньонах невдалеке от скалистых вершин еще лежал снег; они объехали вокруг одного из самых больших деревьев и проехали через отверстие в рухнувшем стволе другого дерева. Сказать, что они были в восторге, — означало бы лишь весьма слабо выразить энтузиазм этих леди и джентльменов, опьяненных прямо-таки «шампанским» гостеприимством своих любезных хозяев, необычайной новизной природы и сухим, бодрящим воздухом долины. Двое или трое уже высказались в том смысле, что они готовы остаться здесь жить и умереть; один написал восторженную статью в восточные газеты, охаяв все ландшафты Европы и Америки; при подобных обстоятельствах были все основания ожидать, что Пятиречье исполнит свой долг и равным образом произведет впечатление на чужеземцев своеобразием собственных красот.

Крупные капиталисты из Сан-Франциско прислали письма, в которых содержались соответствующие инструкции, и под умелым руководством одного из их агентов гости были крепко взяты в руки, им показали «то, что надо посмотреть», зато тщательно уберегли от того, что им обозреть отнюдь не надлежало, и поэтому они продолжали пребывать в атмосфере блаженства и энтузиазма. Вот таким-то образом и получилось, что кладбище в Пятиречье (где только двое из погребенных умерли естественной смертью), унылые, полуразрушенные хижины на склонах горы, где жили мрачные, цинически настроенные, отчаявшиеся обитатели, работая с утра до ночи за жалкие гроши, за нищенскую плату, от которой с презрением отказался бы каждый уважающий себя работник на Востоке, — все это не вошло в воспоминания восточных гостей. Зато вошли подъемные работы и механизмы компании «Шахта Пылающая звезда» — той компании «Шахта Пылающая звезда», чей «высокоинтеллигентный директор» получил секретные указания из Сан-Франциско, чтобы гостям было показано «все как следует!» А посему в мастерских компании были продемонстрированы ценные породы руды; дамам были предложены продолговатые бруски золота, уже готовые к отправке, которые можно было поднять и унести без посторонней помощи, и даже сама шахта, мрачная, роковая и своеобразная, вошла з программу осмотра; по выражению одного из корреспондентов, «богатства Пятиречья и особый интерес, который они представляют для восточных капиталистов», — все это было установлено бесспорно. Но тут произошел небольшой эпизод, который, — я говорю как беспристрастный, очевидец,— вряд ли представляет интерес для кого бы то ни было, но он имеет непосредственное отношение к главному герою этого правдивого повествования, и потому я не могу обойти его молчанием.

Для одного или двух более практических и трезвых умов среди гостей вскоре стало ясно, что некоторые отсеки шахты «Пылающая звезда» (может быть, вследствие того, что весьма внушительного годового дивиденда не хватало на все нужды) были «подперты» и укреплены экономным и далеко не совершенным способом и поэтому были ненадежны и опасны для жизни. В тот момент, когда в темных углах взлетали пробки от шампанского, а в полуосвещенных проходах и галереях звенели ликующие голоса и веселый смех, вдруг наступило внезапное и таинственное безмолвие. Несколько фонариков быстро замелькали по направлению к отдаленной части галереи, а затем оттуда раздались отрывистые, резкие приказания и неясный, зловещий грохот. Некоторые из туристов побледнели, одной даме сделалось худо! Что-то случилось! Что именно?

— Ничего страшного, — последовал быстрый, но не совсем уверенный ответ, — один из джентльменов, пытаясь отделить «образец руды» от стены, случайно выбил какую-то подпорку. Произошел обвал, и джентльмена засыпало землей до плеч. Все в порядке, его сейчас же вытащат, — требуется только величайшая осторожность, чтобы не расширить границы обвала. Не знаю, как его зовут, это человек небольшого роста, муж веселой черноглазой дамы. Эй! Кто там! Остановите ее! Ради бога — она не туда побежала! Она выпадет из шахты! Она погибнет! Но веселая дама была уже далеко. Устремив вдаль темные глаза, с мольбой пытаясь пронизать тьму, стараясь руками и ногами разорвать и разбить непроницаемый мрак, оглашая воздух бессвязными воплями и жалобами, следуя за блуждающими огоньками, мелькавшими впереди, она стремительно бежала! Она бежала под предательскими креплениями, бежала мимо зияющих пропастей, бежала мимо разветвляющихся галерей и сводов, бежала дико, бежала отчаянно, бежала не разбирая дороги и, наконец, вбежала прямо в объятия Дурака из Пятиречья!

Мгновенно она схватила его за руку.

— Спасите его! — воскликнула она. — Вы здесь работаете, вы знаете это ужасное место. Отведите меня к нему. Скажите, куда идти, что делать, умоляю вас! Скорее, он умирает! Скорее!

Он поднял на нее глаза, а затем, с внезапным восклицанием, уронил веревку и лом, которые держал в руке, и, шатаясь, прислонился к стене.

— Энни! — медленно и задыхаясь произнес он. — Это ты?

Она схватила его за обе руки, пристально глядя на него, вплотную придвинула свое лицо к его лицу, пробормотала:

— Господи боже мой, — Сайрус! — и упала перед ним на колени.

Он старался высвободить руку, которую она сжимала со страстной мольбой.

— Нет, нет! Сайрус, ты меня простишь — ты забудешь прошлое! Это бог сегодня послал тебя сюда. Ты пойдешь со мной. Ты спасешь — ты должен... спасти его!

— Спасти кого? — хрипло воскликнул Сайрус.

— Моего мужа!

Удар был нанесен так прямо, с такой силой и неожиданностью, что даже сквозь свое собственное и более эгоистическое всепоглощающее горе она уловила его действие на лице Сайруса и исполнилась к нему жалостью.

— Я думала... что ты... знал об этом! — пробормотала она.

Он не отвечал, а смотрел на нее неподвижными, немыми глазами. А затем звук отдаленных голосов и поспешный топот вернули ее в бурное волнение жизни. Она снова схватила его за руку.

— Сайрус!.. Послушай! Если ты продолжал любить меня все эти годы, ты не оставишь меня сейчас. Ты должен спасти его! Ты можешь! Ты смелый и сильный, ты всегда был такой, Сайрус! Ты спасешь его, Сайрус, ради меня, ради своей любви ко мне! Ты спасешь его — я знаю! Да благословит тебя бог!

Она встала, точно хотела последовать за ним, но он повелительным жестом остановил ее. Он медленно поднял с земли веревку и лом и стоял в таком оцепенении и ослеплении в течение минуты, которая ей, в мучительной пытке нетерпения и тревоги, показалась жестокой бесконечностью. Затем он обернулся, поднес ее руку к своим губам, медленно поцеловал ее, еще раз взглянул на нее — и в одно мгновение исчез!

Он не вернулся. И когда через полчаса к ее ногам положили мужа, который был в полубессознательном состоянии, но дышал и был цел и невредим, если не считать потрясения и нескольких незначительных ушибов, — только тогда она поняла, что оправдались самые худшие опасения рабочих. Когда освобождали ее мужа, произошел второй обвал. Едва они успели выхватить ее мужа, как мощная фигура его спасителя, Сайруса Хокинса, была смята и придавлена к земле на том месте, где лежал ее муж.

Два часа лежал он там, разбитый, с переломанными руками и ногами, с тяжелой балкой на груди, на глазах у всех, в полном сознании, и терпеливо ждал. Два часа они работали вокруг него, дико, отчаянно, самозабвенно, с волей богов и мощью титанов, и когда прошло два часа, они добрались до отвесного бревна, опиравшегося своим основанием на балку, под которой лежал Хокинс. Послышались возгласы:

— Топоры сюда!

И топор уже взлетел на воздух, как вдруг умирающий слабым голосом обратился к ним:

— Не рубите этого отвесного бревна!

— Почему?

— Вместе с ним обрушится вся галерея!

— Каким образом?

— Это бревно — основание моего дома!

Топор выпал из рук рабочего, и с белым как полотно лицом он обратился к своим товарищам. Увы! Это была правда. Они находились в самой верхней галерее, и обвал произошел как раз под новым домом. После некоторого молчания Дурак заговорил опять, на этот раз еще тише:

— Ее сюда!.. Скорее!

Ее привели — жалкое создание, в полуобморочном состоянии, с мертвенно-бледным лицом и струящимися потоками слез. Все невольно отступили, когда она нагнулась над ним.

— Он был построен для тебя, Энни, дорогая,— произнес он торопливым шепотом, — и ждал нас с тобой все эти долгие годы. Он создан для тебя, Энни, и ты должна... жить здесь... с ним! Он не рассердится, что я вечно буду рядом с тобой... потому что дом стоит... на моей могиле!

Он был прав. Через несколько минут, когда его не стало, они не тронули его с места, а сидели всю ночь вокруг его тела, и факелы горели у его ног и у изголовья. А на следующий день они возвели свод над этой галереей и замкнули ее; но не поставили никакого знака, не начертали никакой надписи, веруя лишь в тот памятник, светлый и жизнеутверждающий, который вознесся над ним в солнечном свете на вершине горы.

И они сказали:

— Это не символ смерти, мрака и печали, как все другие гробницы, а символ Жизни, Света и Надежды, и все люди будут знать, что тот, кто покоится под ним, — Дурак!