Хрестоматия по философии

Тема 15. Современный философский иррационализм: решение проблем бытия, познания, человека и личности в различных школах и течениях.
15.1. “Философия жизни”

…По моему мнению, всякая философия всегда теоретична, потому что, каков бы ни был непосредственный предмет ее изучения, она по существу своему только размышляет и исследует, а не предписывает. Становиться же практической, руководить поведением, перевоспитывать характер – это ее старые притязания, от которых она теперь, созрев в своих взглядах, должна бы, наконец, отказаться.

…Мы того мнения, что все те, как от звезды небесной, далеки еще от философского познания мира, кто думает, будто можно как-нибудь исторически постигнуть его сущность, хотя бы это и было очень тонко замаскировано; а так все думают все те, кто в своем воззрении на сущность мира допускает как бы то ни было становление или ставшее, или то, что станет…

Истинное философское воззрение на мир, то есть то, которое учит нас познавать его внутреннюю сущность и таким образом выводит нас за пределы явления, не спрашивает, откуда и куда и зачем, а всегда и всюду интересует его только что мира…

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление // Антология мировой философии: в 4-х кн. Кн. 3. – М., 1971. – С. 694-696.

…Всякое счастье имеет лишь отрицательный, а не положительный характер… поэтому оно не может быть прочным удовлетворением и удовольствием, а всегда освобождает только от какого-нибудь страдания и лишения, за которым должно последовать или (318) новое страдание…, или беспредметная тоска и скука, – это находит себе подтверждение и в верном зеркале сущности мира и жизни – в искусстве, особенно в поэзии. Всякое эпическое или драматическое произведение может изображать только борьбу, стремление, битву за счастье, но никогда не само счастье, постоянное и окончательное. Оно ведет своего героя к цели через тысячи затруднений и опасностей, но как только она достигнута, занавес быстро опускается…

…Судьба, точно желая к горечи нашего бытия присоединить еще насмешку, сделала так, что наша жизнь должна заключать в себе все ужасы трагедии, но мы при этом лишены даже возможности хранить достоинство трагических персонажей, а обречены проходить все детали жизни в неизбежной пошлости характеров комедии…

…Легко понять, как блаженна должна быть жизнь того, чья тюля укрощена не на миг, как при эстетическом наслаждении, а навсегда и даже совсем погасла вплоть до той последней тлеющей искры, которая поддерживает тело и потухнет вместе с ним. Такой человек, одержавший наконец решительную победу после долгой и горькой борьбы с собственной природой, остается еще на земле лишь как существо чистого познания, как неомраченное зеркало мира. Его ничто уже не может удручать, ничто не волнует, ибо все тысячи нитей хотения; которые связывают нас с миром и в виде алчности, страха, зависти, гнева влекут нас в беспрерывном страдании туда и сюда, эти нити он обрезал…

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление // Антология мировой философии: в 4-х кн. Кн. 3. – М.,1971. – С. 698-700.

…Идея постигается только путем описанного выше чистого созерцания, которое совершенно растворяется в объекте, и сущность гения состоит именно в преобладающей способности к такому созерцанию; и так как последнее требует совершенного забвения собственной личности и ее интересов, то гениальность не что иное, как полная объективность, то есть объективное направление духа и противоположность субъективному, которое обращено к собственной личности, то есть воле. Поэтому гениальность – это способность пребывать, в чистом созерцании, теряться в нем и освобождать познание, сначала существующее только для служения воле, – освобождать его от этой службы, то есть совершенно упускать из виду свои интересы, свои желания и цели, на время вполне совлекать с себя свою личность, для того чтобы остаться только чистым познающим субъектом, светлым оком мира… (319)

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление // Антология мировой философии: в 4-х кн. Кн. 3. – М.,1971. – С. 691-692.

Мученичество философа, когда он “жертвует собою ради правды”, заставляет выйти на поверхность все, что есть в нем от актера и агитатора, и если предположить, что до сих пор на него смотрели с эстетическим любопытством, то в отношении многих философов порой понятно опасное желание видеть их в вырождении (когда они выродятся в “мучеников”, вопящих с подмостков и трибун). Только что с таким желанием в груди надо всякий раз ясно сознавать, что суждено тебе увидеть, – лишь сатирову драму, лишь фарс в завершение спектакля, лишь непрекращающееся доказательство того, что настоящая длинная трагедия уже закончилась. При условии, однако, что всякая философия, пока она возникает, есть длинная трагедия…

Ницше Ф. По ту сторону добр и зла // Вопросы философии. – 1989. – № 5. – С. 126 -127, 136-137, 144.

…На какую философскую позицию ни становись, в наши дни с любого места видно: мир, в котором мы (как полагаем) живем, ошибочен, и это самое прочное и надежное, что еще способен схватывать наш взгляд, – мы находим основание за основанием в подтверждение этого, и они готовы увлечь нас – побудить нас строить предположения относительно начала обмана, что заключен в самой “сущности вещей”. Однако, кто винит во лживости мира само наше мышление, следовательно, “дух”, – таков почетный выход из положения, к какому прибегает, сознательно или бессознательно, всякий advocatus del – кто считает, что этот мир вместе с временем, пространством, формой и движением неверно раскрыт мышлением, тот обладает по меньшей мере достаточным поводом проникнуться наконец недоверием к самому мышлению: не оно ли играло с нами самые скверные шутки? И кто поручится, что и сейчас оно не продолжает все то же самое? Говоря вполне серьезно: есть нечто трогательное в невинности мыслителей, нечто внушающее благоговейные чувства, позволяющее им даже и сегодня обращаться к сознанию с просьбой давать честные ответы…

Ницше Ф. По ту сторону добр и зла // Вопросы философии. – 1989. – №5.– С. 131-133, 142-143, 110.

Происхождение познания. На протяжении чудовищных отрезков времени интеллект не производил ничего кроме заблуждений; некоторые из них оказывались полезными и поддерживающими род. Кто наталкивался на них или наследовал их, тот вел удачную борьбу за себя и свое потомство. Подробные ложные верования, передававшиеся все дальше и дальше по наследству, и, наконец, ставшие почти родовой основой человека, суть, например, следующие: существуют постоянные вещи; существуют одинаковые вещи; существуют вещи, вещества, тела; вещь есть то, что она кажется, наша (320) воля свободна; то, что хорошо для меня, хорошо и в себе и для себя. Лишь гораздо позже выступили отрицатели и скептики таких положений, – лишь гораздо позже выступила истина, как бессильнейшая форма познания. Казалось, что с нею жить невозможно, наш организм был устроен в противоположность ей; все его высшие функции, восприятия органов чувств и вообще всякого рода ощущения действовали в контакте с теми испокон веков усвоенными основными заблуждениями. Более того: положения эти стали даже нормами познания, сообразно с которыми отмерялось “истинное” и “ложное” – вплоть до отвлеченнейших областей чистой логики. Итак: способность познания лежит не в степени его истинности, а в его старости, его органической усвоенности, его свойстве быть условием жизни. Где жизнь и познание казались противоречащими друг другу, там никогда ничто не оспаривалось всерьез; там отрицание и сомнение считалось безумием. Те исключительные мыслители, которые подобно элеатам, хоть и устанавливали противоречия в естественных заблуждениях и упорно настаивали на этом, все-таки верили в то, что с этой противоположностью можно жить: они выдумали мудреца как человека не подверженного никаким изменениям, безличного, универсального в своем созерцании, который есть одновременно одно и все и наделен особой способностью для этого вывернутого наизнанку познания; они полагали, что их познание есть в то же время принцип жизни. Но чтобы утверждать все это, они должны были обманывать себя по части собственного своего состояния: им приходилось измышлять себе безличность и постоянство без перемен, недооценивать сущность познающего, отрицать силу влечений в познании и вообще понимать разум как совершенно свободную, из себя самой возникающую активность; они закрывали глаза на то, что и им удалось прийти к своим положениям, противореча расхожему мнению или стремясь к покою, к единоличному обладанию, к господству, с дальнейшим уточнением честности и скепсиса невозможным стало, наконец, существование и этих людей; их жизнь и суждения равным образом оказались зависимыми от древнейших влечений и основных заблуждений всякого чувственно воспринимаемого бытия. – Эта более рафинированная честность и скепсис возникают повсюду, где два противоположных положения оказались применимы к жизни, поскольку оба уживались с основными заблуждениями, и где, стало быть, можно было спорить о большей или меньшей степени их полезности для жизни. Равным образом повсюду, где новые положения хоть и не оказывались для жизни полезными, но по крайней мере, не причиняли ей вреда, будучи обнаружениями склонности к интеллектуальным играм, невинными и блаженными, подобно всяким играм. Постепенно человеческий мозг наполнялся такими суждениями и убеждениями; в этом клубке возникало брожение, борьба и жажда власти. Не только польза и удовольствие, но и всякий род влечения принимал (321) участие в борьбе за “истины”; интеллектуальная борьба стала занятием, увлечением, призванием, долгом, достоинством, – познание и стремление к истинному заняли, наконец, особое месте в ряду прочих потребностей. Отныне не только вера и суждение, но и испытание, отрицание, недоверие, противоречие стало властно; все злые инстинкты были подчинены познанию и поставлены ему на службу, отполированные под что-то дозволенное, почтенное, полезное и, наконец, визуально невинное и доброе. Познание, таким образом, становилось неким подобием самой жизни, и как жизнь некой постоянно возрастающей властью, пока, наконец, не столкнулись друг с другом накопленный опыт и те древнейшие основные заблуждения, то и другое уже как жизнь, как власть, то и другое в одном и том же человеке. Мыслитель: нынче это существо, в котором влечение к истине и те жизнесохранительные заблуждения бьются своим первым боем, коль скоро и стремление к истине доказало себя как некую жизнеохранительную власть. По сравнению с важностью этой борьбы все прочее безразлично…

Ницше Ф. Сочинения: в 2-х тт. Т.1. – М., 1990. – С. 583-585.

Прийдя в ближайший город, лежащий за лесом, Заратустра нашел там множество народа, собравшегося на базарной площади: ибо ему было обещано зрелище – плясун на канате. И Заратустра говорил так народу:

Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?

Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверх человека: посмешищем или мучительным позором. Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяны, чем иная из обезьян.

Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!

Сверх-человек – смысл земли. Пусть же ваша воля говорить: да будет сверхчеловек смыслом земли!…

…Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком – канат над пропастью.

Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка. (322)

В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель

…Буду же говорить я им о самом презренном существе, а это и есть последний человек.

И так говорил Заратустра к народу:

Настало время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы человек посадил росток высшей надежды своей.

Его почва еще достаточно богата для этого. Но эта почва будет когда-нибудь бедной и бесплодной, и ни одно высокое дерево не будет больше расти на ней.

Горе! Приближается время, когда человек не пустит более Стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать…

Ницше Ф. Сочинения: в 2-х тт. Т. 2. – М., 1990. – С. 8 – 11.

Что хорошо? – Все то, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.

Что дурно? – Все, что происходит из слабости.

Что есть счастье? – Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия…

Слабые и неудачные должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом…

Моя проблема не в том, как завершает человечество последовательный ряд сменяющихся существ (человек это конец), но какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более достойный жизни, будущности.

Этот более ценный тип уже существовал нередко, но лишь

как счастливая случайность, как исключение, и никогда как нечто

преднамеренное. Наоборот – его боялись более всего, до сих пор он внушал почти ужас, и из страха перед ним желали, взращивали и достигали человека противоположного типа: типа домашнего животного, стадного животного, большого животного-христианина…

Человечество не представляет собой развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. “Прогресс” есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собой какой-либо необходимости повышения, усиления. (323)

Совсем в ином смысле, в единичных случаях на различных территориях земного шара и среди различных культур, удается проявление того, что фактически представляет собой высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет собой род сверхчеловека. Такие счастливые случайности всегда бывали и всегда могут быть возможны. И при благоприятных обстоятельствах такими удачами могут быть целые поколения, племена, народы…

Мучительное страшное зрелище представилось мне: я открыл завесу с испорченности человека… Я называю животное – род, индивидуум – испорченным, когда оно теряет свои инстинкты, когда оно выбирает, когда оно предпочитает то, что ему вредно. История “высоких чувств”, “идеалов человечества” – может быть именно мне нужно ею заняться – была бы почти выяснение того, почему человек так испорчен. Сама жизнь ценится мною как инстинкт роста, устойчивости, накопления сил, власти; где недостает власти – там упадок. Я утверждаю, что всем высшим ценностям человечества недостает этой воли, что под самыми святыми именами господствуют ценности упадка, нигилистические ценности.

Ницше Ф. Сочинения: в 2-х тт. Т. 2 . – М., 1990. – С. 633-634.

Не понятийная деятельность образует основу наук о духе, но убеждение психического состояния в своей целостности и обнаружение таковой в переживании. Жизнь постигает здесь жизнь.

Дильтей В. Построение исторического мира в науках о духе // Философия жизни. – Штутгардт, 1961. – С. 301.

Сама жизнь, жизненность, за которую я не могу проникнуть, содержит связи, в которых раскрывается все познание и вся мысль. И здесь лежит решающий пункт всей возможности познания. Только поскольку в жизни и опыте содержится та связь, которая выступает в формах, принципах и категориях мысли, только постольку она может быть аналитически раскрыта в жизни и опыте, существует познание действительности.

Дильтей В. Опыты и размышления // Собрание сочинений. Т. VII . – С. 83.

Мы должны исходить из реальности жизни… И сегодняшний анализ человеческого существования наполняет нас чувством слабости, осуществлением могущества темных побуждений, страданий от темноты и иллюзий, чувством конечности всего того, что есть (324) жизнь… Поэтому мы не можем понять объективный дух исходя из разума, но должны вернуться к структурной связи жизненных единств, которые продолжают себя в обществах.

Дильтей В. Построение исторического мира в науках о духе // Философия жизни. – Штутгардт, 1961. -С. 313.

Наука производит анализ и затем устанавливает общие отношения между изолированными группами фактов; религия, поэзия и первобытная метафизика выражают значение и смысл целого. Первая (то есть наука) изучает, познает, а эти последние – понимают.

Дильтей В. Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах//Новые идеи в философии. Сб. 1. – С.-Пб., 1912. – С. 131.

Если в естествознании всякое познание законов возможно только через измеримое и счетное, то в науках о духе каждое абстрактное положение в конечном счете должно получить оправдание через связь с духовной жизненностью, как она дана в переживании и понимании.

Человечество, постигнутое в восприятии и [разумном] познании было бы для нас физическим фактом и как таковое было бы доступно естественнонаучному познанию. Как предмет наук о душе оно существует лишь постольку, поскольку человеческие состояния переживаются и поскольку оно находит выражение в жизненных откровениях, а эти выражения понимаются.

Дильтей В. Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах // Новые идеи в философии. Сб. 1. -С.-Пб., 1912. – С. 86.

Лишь на пороге XX столетия понятие жизни выдвинулось на центральное место, являясь исходной точкой всей действительности и всех оценок – метафизических, психологических, нравственных и художественных.

Скрытый смысл этой эволюции заключается в том, что жизненная стихия, беспокойная в своем вечном движении, ведет постоянную борьбу со всеми отверделыми остатками, засоряющими ее волну. Но так как она может иметь реальное бытие лишь в определенных формах, то весь процесс представляется нашему сознанию как процесс вытеснения старых форм новыми. Непрерывная изменчивость самодержавия отдельных культурных явлений и даже целых культурных стилей есть результат бесконечной плодовитости жизни, но вместе с тем и символ ее бесконечной творческой силы и того противоречия, в каком неизменно находится вечное становление с объективной значимостью и самоутверждением форм. (325)

Нет никакой истины, независимой в своем существе, которая могла бы направить поток нашей жизни по верному руслу, а наоборот, среди необозримых теоретических элементов, рождаемых потоком жизни… имеются и такие, которые соответствуют нашей воле к жизни – именно их и называют истинными. Не объект сам по себе, и не суверенный разум определяет в нас самих истинность наших представлений, а сама жизнь.

Зиммель Г. Конфликт современной культуры. – Пг., 1925. – С. 17, 12-13, 28.

Интеллект, рассматриваемый в его исходной точке – это способность фабриковать искусственные предметы, в частности из орудий создавать орудия и бесконечно разнообразить их выделку.

Бергсон А. Творческая эволюция. – М.-С.-Пб., 1914. -С. 124-125.

Если, следовательно, интеллект стремится к фабрикации, то можно предвидеть, что все, что есть в реальном текучего, ускользнет от него отчасти, а все то, что есть собственно жизненного в живом, ускользнет окончательно.

Бергсон А. Творческая эволюция. – М.-С.-Пб., 1914. – С. 138 .

Интеллект совсем не создан для того, чтобы мыслить эволюцию в собственном смысле этого слова, то есть непрерывность изменения, которое должно быть чистой недвижимостью.

Бергсон А. Творческая эволюция. – М.-С.-Пб., 1914. -С. 146.

Интеллект характеризуется естественным непониманием жизни.

Бергсон А. Творческая эволюция.– М.-С.-Пб., 1914. -С. 148.

[В интеллектуальном познании] вместо того, чтобы слиться с внутренним становлением вещей, мы становимся вне их и воспроизводим их становление искусственно. Мы схватываем почти мгновенные отпечатки с проходящей реальности, и так как эти отпечатки являются характерными для этой реальности, то нам достаточно нанизывать их вдоль абстрактного единообразного становления, находящегося в глубине аппарата познания, для того, чтобы подражать тому, что есть характерного в самом этом становлении. Восприятие, мышление, язык действуют таким образом.

Бергсон А. Творческая эволюция. – М.-С.-Пб., 1914. – С. 273 .

Абсолютное может быть дано только в интуиции, тогда как все остальное открывается в анализе… [Интуицией] называется род (326) интеллектуальной симпатии, путем которой переносятся внутрь предмета, чтобы слиться с тем, что есть единственного и невыразимого.

Бергсон А. Творческая эволюция. – М.-С.-Пб., 1914. – С. 6 .

Существует по меньшей мере одна реальность, которую мы схватывали изнутри, путем интуиции, а не простым анализом… Это наше “я”, которое длится.

Бергсон А. Творческая эволюция. – М.-С.-Пб., 1914. – С. 7.

Интуиция есть сама сущность духа, и в известном смысле сама жизнь.

Бергсон А. Творческая эволюция. – М.-С.-Пб., 1914. – С. 239.