Христианство и атеизм. Дискуссия в письмах

Корреспондент Д. Письмо С. А. Желудкову (от 15.12.1974)

Дорогой о. Сергий!

Предложение рассудить Вас звучит слишком сильно. Могу только высказать соображения по поставленным вопросам.

Я более пессимистично, чем Вы, смотрю на плодотворность споров о бытии Божием. Дискуссия может только выявить диагноз, но не излечить болезнь. Очень характерно, что для Вашего оппонента сильным доводом против Церкви Христовой служит то, что Пётр, камень, на коем Церковь основана, был отступником: отрекся от Учителя в ночь на Страстной Четверг. Для любого верующего это скорее эмоциональный довод за Церковь, в которой непосредственно присутствует благодать, делающая раскаявшегося отступника святым апостолом. Присутствие Христа преображает и просветляет. Сводить Христианство к морали — это просто неграмотно. Не Христос оправдывается тем, что Он сделал для поднятия морального уровня, но качество морали для нас проверяется тем, ведёт ли она ко Христу? К сожалению, мы должны признать, что бытовая мораль в магометанстве, в иудаистских общинах и в христианских ветхозаветных сектах в среднем выше, чем в ортодоксально-христианской среде. Я имею в виду народную традиционно-религиозную среду, где сильна обрядно-показная религиозность. Но не объясняется ли это хотя бы отчасти тем, что те религии являются некоей популяризацией, упрощенной поп-религией? В ортодоксальном Христианстве наличествуют парадоксы, затрудняющие религиозное просвещение, но именно эти парадоксы делают Христианство единственной полноценной религией. И не в этом ли тайна его устойчивости? Смотрите, как с разрушением местечковой общины отпадают от веры дети религиозных иудеев, как с распадом традиционного быта рушится мусульманская религиозность. На этом фоне продолжение и творческое развитие ортодоксальной христианской традиции с апостольской преемственностью епископов представляется неким чудом.

Но перехожу к непосредственному разбору поставленных Вами вопросов.

«Бритва Оккама» есть, разумеется, полезный для позитивной науки принцип. Но он не имеет абсолютного философско-методологического значения. Последовательное его проведение требует отказа от всех видов реальности, кроме одного. Лучше всего это достигается в солипсизме, где единой и первичной реальностью признаются наши ощущения. В науке как раз часто (особенно в критические моменты её развития) от «бритвы Оккама» отказываются, иначе этой бритвой можно науку кастрировать. Так Ньютон ввел в физику новую реальность — всемирное тяготение. Сегодня физики отказались от идеи единой теории поля, а рассматривают четыре вида несводимых друг к другу полей (субстанций, реальностей): сильные (ядерные), электромагнитные, слабые и гравитационные. В биологии А. Г. Гурвич ввёл и отстаивал категорию специфического биологического поля, к которой сейчас возвращаются многие биологи, особенно морфологи, изучающие формы живых организмов. Л. С. Берг создал теорию Номогенеза, объясняющего эволюцию специфическими законами Живого, не сводимыми к физико-химическим закономерностям. Основные возражения учёных (!!) против Номогенеза сводятся именно к тому, что эта теория оставляет место для Бога, хотя с фактами она согласуется гораздо лучше, чем дарвинизм в его ортодоксальной форме. Заметим, что в этих рассуждениях отсутствие Бога считается априорно-очевидным и служит «научным» доводом против неугодных теорий. Я отнюдь не считаю эти теории доводом в пользу существования Бога. Авторы этих теорий как будто и сами-то были атеистами. Правда, про Гурвича известно, что когда начались преследования Церкви, то он стал посещать храм. Это дало основание для слухов о том, что он принял Крещение; но это, как мне говорили, неверно. Приведенные примеры (а их можно было бы умножить) показывают, что с «бритвой Оккама» всё обстоит не так просто, как это полагает Кронид Аркадьевич.

Тем более — применять оную бритву к проблеме бытия Божия было бы, мягко говоря, неосмотрительно. Научный подход вовсе не диктует необходимость применения «бритвы Оккама». Наоборот, «бритва Оккама» диктует выбор того или иного научного подхода. И далеко не всегда под её диктовку выбирается в науке лучшее и более верное. Впрочем, в «Литературной газете» от 11.XII.1974 Вы можете найти дискуссию А. Мерсье и В. Лекторского, где оба диспутанта соглашаются в признании недостаточности чисто естественно-научных методов при решении фундаментальных проблем бытия.

Ваш оппонент полагает, что совесть и мораль возникли методом проб и ошибок, путем естественного отбора. Это не новое мнение, с ним уже выступал проф. Эфроимсон на страницах «Нового мира». Эта идея основана на вере, что естественный отбор по Дарвину есть единственно возможное объяснение эволюционного процесса. Вера эта, как очень четко показал один из нынешних молодых дарвинистов, основана прежде всего на том, что всякое иное объяснение может привести к допущению бытия Творца. Обратите внимание на логику. Не то, чтобы факты доказывали справедливость теории естественного отбора как основы эволюции. Но предполагаемое и постулируемое отсутствие Бога служит главным аргументом в пользу теории естественного отбора. Факты (и многочисленные!) ему противоречат. Из ряда аргументов, показывающих недостаточность теории естественного отбора, приведу только три: 1) для случайной эволюции у Природы нет времени; 2) существуют приспособления, полезные не данному виду, но другому; 3) существуют многочисленные сходства генетически далёких организмов, которые делают случайный отбор невероятным. По поводу упомянутой квази-научной аргументации дарвинистов лучше всего прочитать статьи Медникова в журнале «Наука и Жизнь» за последние год или два. Когда мы видим автомобиль, то почему-то не верим, что он возник из мотоцикла путем случайных замен деталей или поломок. Но нравственность странным образом могла так возникнуть.

Что касается Лапласа, то его гордый (и глупый) отказ от «этой гипотезы» привёл его к идее детерминизма, не вытекающей даже из его концепции механики. Кстати, астроном Эддингтон сказал, что Вселенная больше напоминает мысль, нежели механизм.

И, наконец, «коллективное накопление информации резко снижает энтропию системы». Иными словами, накопление культурных ценностей улучшает организацию Мира. Это красивая, отчасти справедливая, но не глубокая метафора. Но главное, что она очень грустная. Если я не Эйнштейн, не Пушкин и не Рафаэль, то мне нет места в коллективном бессмертии культуры. Неужели Александр Сергеевич хотел бы получить бессмертие без Наталии Николаевны? И потом — что это за бессмертие духа, зависящее от того, не произойдёт ли всепланетная ядерная война или не вспыхнет ли сверхновая звезда, которую мы называли Солнцем? Природа создала себе «инструменты самопознания», а эти инструменты убивают друг друга, насилуют, мешают само- и взаимо-познавать… Если б это было так, если только такую роль мне предназначила бы Природа, то благодарю покорно. Тут уже я имею все основания повторить слова Ивана Карамазова: «Билетик возвращаю». Получается, что человек — венец создания Природы (эволюции или чего-то в том же роде), а венец венца, брильянт в короне, ради которого венец-то и делали — это учёные и художники. А человечество — только фон, аудитория, навоз? За каким чёртом мне и жить-то в этой свинарне? Нет, тут что-то не клеится в такой системе мироздания. Жить, чтобы участвовать в селекции, не стоит. Жизнь осмысленна только тогда, когда самый малый, самый ничтожный, недостойный из живущих имеет свою непреходящую ценность. Когда ни для кого не утрачена надежда на спасение. Вот в этом-то отличие Христианства от всех предшествовавших и последовавших религий. В этом полном, недоступном ни одному человеку, кроме Того Человека, Который одновременно Бог, Милосердии. Дело не в том, что Христианство улучшает моральный облик человека. Вполне может и ухудшить — это слишком большое испытание для человека, и не все его выдерживают: возникает идея, что ради Христа можно поступиться многим. Дело в другом: Христианство даёт ощущение сопричастия к милосердию столь великому, столь совершенному, что уже нельзя оставаться прежним, довольствоваться малым. Дело не в том, что верующий христианин старается ради награды, а в том, что награда эта такова, что без неё-то и жизнь становится невозможной. Разве можно осудить Иакова за то, что он четырнадцать лет работал ради Рахили? Скорее надо восхищаться такой любовью — такой любовью, что без неё и жизнь не в жизнь.

Не могу считать, что я дал разъяснения, просто написал, что думал — и радуюсь, что уложился в срок.

15.12.74