Хроника Быховца

ПРЕДИСЛОВИЕ

Хроника Быховца представляет собой ценнейший источник по истории Великого княжества Литовского за период от начала существования этого государства до 1506 г.; кроме того, она содержит и легендарную часть истории литовского народа. Ввиду того, что в состав Литовского государства в течение столетий входили Белоруссия, почти вся Украина и некоторые из русских земель, в хронике имеется масса данных по истории белорусского, украинского и русского народов.

Хроника состоит как бы из серии повестей, написанных в разное время и расположенных в хронологической последовательности; таким образом, эта хроника в сущности представляет собой одну из первых попыток создания истории Великого княжества Литовского.

Автор хроники (или ее редактор) несомненно обладал литературным даром и написал свое произведение живо и занимательно. Он очень ясно выразил свои симпатии и антипатии к описываемым им лицам и странам, весьма отчетливы и его классовые интересы, поэтому хронику следует рассматривать не только как исторический источник, но и как художественное произведение и как памятник общественно-политической мысли своего времени. Большой интерес хроника представляет и для филологов. Правда, значение этого памятника для филологических изысканий снижено тем, что до нас дошел только текст, напечатанный латинским шрифтом, тогда как оригинал был написан кириллицей, но и в таком виде он может дать очень много, и в частности уточнить вопрос о месте создания хроники. Написана хроника на белорусском языке, очень близком к разговорному.

В хронике есть немало ошибок. Автор ее, например, путает имена детей Ольгерда и Кейстута, приводит неверные даты битвы под Грюнвальдом и последней женитьбы короля Ягайло. Утверждая, что под Грюнвальдом Орден был разгромлен силами одного Великого княжества Литовского, автор, видимо, преднамеренно искажает обстановку и т. д. В хронике есть и прямо фантастические рассказы, в частности рассказ о прибытии предков литовского народа из Италии в Литву. Но сведения о начальном периоде истории многих (если не всех) народов так же фантастичны.

Вместе с тем, в хронике содержатся такие данные (и притом совершенно достоверные), каких нет ни в одном другом источнике. Особенно интересно, с массой подробностей, изложены события начала XVI в.

Обнаружил хронику учитель Виленской гимназии Ипполит Климашевский в библиотеке помещика Быховца (имение Могилевцы Волковысского уезда Гродненской губернии). В 1830 г. Климашевский напечатал небольшой отрывок найденной хроники (которую он назвал Литовской), дав параллельно перевод на польский язык и снабдив его краткими примечаниями[1]; таким образом о существовании хроники стало известно читающей публике. Приняв участие в восстании 1830-1831 гг., Климашевский попал в плен, находился в заключении, бежал за границу[2] и закончил жизнь, видимо, в эмиграции; во всяком случае его имя в дальнейшем с хроникой ничем не связано.

В 1834 г. Быховец переслал хронику известному историку Литвы Теодору Нарбуту в его имение Шавры Лидского уезда Гродненской, а с 1843 г. Виленской губернии[3]. Нарбут, который в то время работал над своим капитальным трудом «Древняя история литовского народа»[4], широко использовал новый источник для своего исследования, а в 1846 г. издал хронику в полном объеме[5]; тот же Нарбут дал и название хронике — по имени ее владельца — Хроника Быховца.

Игнатий Данилович, профессор Виленского, а позже Московского университетов выступил с возражением против такого названия, утверждая, что хронику следовало назвать не «Быховца», а «Заславской», потому что, по мнению Даниловича, эту хронику впервые использовал Стрыйковский[6], а она в то время принадлежала князьям Заславским[7]. Однако это предложение Даниловича не получило поддержки, тем более что в дальнейшем было установлено, что «Русский летописец», которым пользовался Стрыйковский, и хроника Быховца — не одно и то же. Таким образом, название, данное Нарбутом, сохранилось до наших дней. Как и во многих других случаях, название это случайное, настолько случайное, что из писем Быховца (об этом см. ниже) не видно, чтобы он когда-либо прочитал эту хронику, получившую его имя.

Теодор Нарбут известен в качестве исследователя, делавшего ссылки на недостоверные или даже на вымышленные источники, а так как хронику Быховца, кроме него, из ученых никто не видел (если не считать Климашевского), то это дало повод польскому историку Казимиру Ходыницкому высказать предположение, что, возможно, хроника Быховца является плодом фантазии Нарбута. Доказывая, что так называемая Рауданская хроника, на которую ссылался Нарбут, никогда не существовала, Ходыницкий обещал произвести соответственные изыскания и в отношении хроники Быховца[8]. Отсутствие такого исследования и то, что в одной из своих работ, вышедших спустя два года после указанной статьи, Ходыницкий подверг анализу эпизод, изложенный в хронике Быховца, может служить доказательством, что этот исследователь отказался от мысли признать хронику фальшивкой[9].

Изыскания Ромуальда Шалуги, обнаружившего в Рукописном отделе Библиотеки Академии наук Литовской ССР письма Быховца Нарбуту, в которых Быховец сообщал о пересылке рукописи Нарбуту, а также письма Винцента Нарбута, родственника Теодора Нарбута, содержащие сведения о ходе печатания хроники, говорят о том, что хроника существовала в действительности[10]. Вообще при наличии публикации Климашевского (когда Нарбут еще ничего не знал о рукописи) ставить вопрос о том, что Нарбут «придумал» этот источник, совершенно неправомерно.

Рукопись хроники считается утерянной сразу после опубликования; это представление явилось вследствие того, что рукописи после ее издания никто не видел. На самом деле она и после опубликования еще несколько лет находилась у Нарбута. По описи книг и архивных материалов, бывших в пользовании Нарбута, и сделанной самим владельцем, рукопись находилась в Шаврах еще в 1851 г.[11] и лишь по описи 1864 г. (составленной учителем виленской гимназии Соколовым вскоре после смерти Нарбута) ее уже нет[12]. Значит ли это, что она к 1864 г. была отослана Быховцу, затерялась ли среди бумаг Нарбута (которые в настоящее время находятся в Рукописном отделе Библиотеки Академии наук Литовской ССР) или же погибла, никому не известно. Архив Быховца (вернее, его остатки) в настоящее время находится в Гродно[13], однако в этом фонде никаких следов хроники нет, как нет и данных о библиотеке, в которой до 1834 г. находилась рукопись.

Издавалась хроника полностью два раза: впервые Нарбутом в 1846 г. и второй раз в составе тома XVII Полного Собрания Русских Летописей в 1907 г.[14] В этом томе ПСРЛ находятся все известные к 1907 г. памятники летописного характера, созданные в в XV-XVI вв. в Великом княжестве Литовском. В отличие от всех остальных списков летописей, помещенных в этом томе и представляющих собой краткие редакции, хроника Быховца является полной редакцией, т. е. наиболее пространной.

В настоящее время оба издания, содержащие хронику Быховца, стали библиографической редкостью.

Палеографическое описание рукописи было дано Нарбутом первый раз в третьем томе «Древней истории литовского народа» (1838 г.), а второй — в 1846 г. в виде приложения к изданию хроники. В 1838 г. Нарбут дал следующее описание: «Рукопись в четвертку, 20 листов (следует понимать тетрадей. — Н. У.), польским письмом XVII в., писано мелко, ровно и сжато, очень чисто, на старой бумаге, водяной знак которой показывает местную польскую фабрику». В сноске к этому месту сказано: «Хотя бумага везде одинакова, но на одних листах находится знак — рыба в красивой рамке, а на других — круг, разделанный на четыре равные части, внутри которого находятся зубцы, изображающие как будто верх какого-то укрепления». Оба эти знака по данным Нарбута представляют собой шляхетские гербы. На обороте последнего листа почерком XVII в. было написано: «Хроника литовская с русского языка переведена на польский»[15], хотя в действительности рукопись была не переведена, а лишь передана в польской транскрипции.

К этому описанию в издании 1846 г. сделаны некоторые дополнения. Сказано, что бумажный знак на одной стороне листа изображает карася, а на другой буквы GG (следовательно, описания 1838 и 1846 гг. не совпадают), затем добавлено, что нумерации страниц не было и отмечены лишь тетради и, наконец, что в руках издателя было не более половины рукописи, так как вторая половина утеряна[16]. Очевидно, размеры потерь Нарбутом преувеличены. Сравнивая тексты хроник Быховца и Стрыйковского, видно, что в начале хроники Быховца недостает около полутора страниц, в середине текста иногда недостает нескольких строк и лишь под конец потери можно определить в размере страниц. Всего более неясно, сколько листов утеряно в конце, потому что не только отсутствует конец описания Клецкой битвы, но нет и того рассказа о Михаиле Глинском, который обещал дать автор (стб. 561)[17]. У Стрыйковского описание Клецкой битвы сделано стихами, и поэтому сравнивать с хроникой Быховца невозможно, что же касается текста, посвященного восстанию князя Михаила Глинского (очевидно, об этом намеревался писать и автор хроники Быховца), то у Стрыйковского (т. 2, стр. 345-352) он занимает около 7 страниц, что в переводе на рукопись Быховца составит около 16-18 страниц, а всего, следовательно, недостает 30-35 страниц. Возможна утрата еще нескольких страниц, так как и после 1506 г. у Стрыйковского имеются записи о событиях, связанных с восстанием М. Глинского и о нападениях татар[18].

В рукописи, бывшей у Нарбута, всех страниц (проставлены они, видимо, самим Нарбутом) было 160, причем 159-я заполнена до половины, а 160-я осталась чистой. Значит, всего в рукописи было около 190-200 страниц, а потеря равняется примерно четверти текста. Понятно, что это лишь самое приблизительное определение, потому что в хронике могли быть описаны события, происходившие и после восстания Глинского. Нельзя забывать также, что хроника Быховца вообще не идентична «русскому летописцу» Заславских, имевшемуся у Стрыйковского.

В конце издания 1846 г. приложено факсимиле части листа 25 оригинала, по которому сейчас только и можно судить о внешнем виде рукописи.

Начинается рукопись со слов: «были у том месте. Бачечы так великую силу людей его, были огорнены страхом великим». А заканчивается словами: «Татарове же, которые не были в битве, а ходили еще по загоном и не ведаючы о том приходили с полоном, да...» Далее следует приписка Нарбута: «В самом конце рукописной хроники, как будто в виде приписки, приведено следующее:

„“А се родословие князей витебских“[19]».

На полях первых девяти страниц рукописи были сделаны отметки о содержании. Отметки эти написаны на польском языке, из чего следует, что в оригинале их не было, потому что оригинал писан по-белорусски. Нарбут, издавая хронику, сохранил эти приписки, тогда как в томе XVII ПСРЛ их нет.

Публикуя рукопись, Нарбут часто передавал два слова слитно, иногда же разделял одно слово на два. Так, слова «с пиняны», т. е. с жителями Пинска, он напечатал как одно «спиняны» (стр. 9), дав, однако, при этом примечание, разъясняющее значение этого выражения как двух слов. Предложение «на реце на Рпени» (стр. 15) передано у него как «на реце Нарпени», а в то же время из слова «самострелы» сделано два: «само стрелы» (стр. 8); точно так же из слова «полочане» получилось два: «полча не». Слитно два слова напечатаны очень часто, из чего следует, что это были не типографские опечатки, а своего рода система. Совершенно непонятно, по какой системе в издании Нарбута ставились большие и строчные буквы. Так, слово «князь» (стр. 19) в середине предложения напечатано то с большой, то со строчной букв, как и слово «смольняне» (стр. 53), а в то же время название реки Белая Вода (Висла) написано со строчной (стр. 28). Также непонятно расставлены и знаки препинания.

При печатании хроники в томе XVII ПСРЛ редакция старалась передать текст Быховца буквально, т. е. даже со всеми опечатками (например, слово «всими» напечатано, как у Нарбута, «свими» и т. д.), отмечая эти опечатки вопросительным знаком или словом sic. Однако, поставив перед собой задачу передать текст Быховца буквально, редакция тома XVII в то же время давала раздельно те слова, которые у Нарбута напечатаны слитно, и местами ставила большие и строчные буквы и знаки препинания не так, как у Нарбута. Отмечая ошибки в издании Нарбута, редакция тома XVII сама допустила немало их. Так, в издании Нарбута напечатано слово «три» (стр. 36), а в т. XVII ПСРЛ «тр» (стб. 518); у Нарбута «руских» (стр. 35), авт. XVII «русских» (стб. 517); у Нарбута «над» (стр. 20), в т. XVII «наш, у Нарбута «своего князя», в т. XVII «своег окнязя» (стб. 509). В некоторых случаях в томе XVII ПСРЛ ошибки сделаны такие, что слову придано польское звучание. Так, у Нарбута (стр. 17) напечатано слово «рече» (recze), а в т. XVII (стб. 494) «жече» (rzecze); у Нарбута (стр. 9) слово «приеди» (pryiedi), авт. XVII (стб. 454) «пшиеди» (przyiedi). В обоих случаях (стб. 491) ошибочно написаны слова «a kniazi Bojare» (а князи бояре). Это тем более непонятно, что над буквой з (опять-таки в обоих случаях) стоит знак смягчения (z), т. е. напечатано «а князьи бояре». Правильно следует читать «а князь и бояре».

Большие и строчные буквы поставлены в томе XVII более правильно, чем у Нарбута, и тем не менее название реки (Как уже упоминалось) «Белая Вода» (Висла) и даже города — «Царьград» (car horod) напечатаны со строчной (стб. 508, 549), а слово «срамоту» (soromotu) (стб. 528) — с большой. На столбце 570 т. XVII два раза встречается слово «тайстра» в середине предложения, и оба раза оно напечатано с большой буквы (так же, как у Нарбута), а между тем это слово означает «сума», вернее «холщовая сума». Возможно, в обоих случаях издатели не понимали значения этого слова, тем более, что в живом белорусском языке обычно употребляется слово не «тайстра», а «кайстра».

Пунктуация тома XVII ПСРЛ лучше, чем у Нарбута, но и там иногда запятые поставлены так, что искажают смысл текста. Так, на стб. 558 напечатано «с Новым городком, Северским с Рыльском» (должно быть «с Новым городком Северским, с Рыльском»). При всех этих промахах текст хроники в ПСРЛ передан значительно лучше, чем у Нарбута, тем более, что редакция тома XVII ПСРЛ дала примечания, отметила сходства и различия с другими летописями, а также с хроникой Стрыйковского, облегчив, таким образом, как пользование хроникой Быховца, так и вообще материалами, опубликованными в этом томе. Естественно, что Нарбут в свое время проделать такой работы не мог хотя бы потому, что большинство публикуемых в томе XVII ПСРЛ списков летописей в то время было неизвестно.

Печатая хронику, Нарбут в ряде мест сделал примечания, часть которых может служить лишним показателем его склонности к поспешным выводам. Так встретив в самом начале хроники имя «Торого», он делает примечание, «Торого название рода, от него произошло название Таурогена, известного сейчас города в Жемайтии» (стр. 1), тогда как у Стрыйковского[20] и в других белорусско-литовских летописях это лицо называется Гектор. Встретив имя Ердивид, Нарбут делает примечание, что это не Ердивид, а Арвид (стр. 7), хотя для такой поправки никаких данных нет. Название Витебска он выводит от города Висби на Готланде (стр. 33). Но в то же время некоторые из его примечаний дают верные справки о местонахождении населенных пунктов или о лицах (стр. 33 и др.).

Все отмеченные недочеты издания Нарбута не могут заслонить огромной заслуги этого исследователя, опубликовавшего рукопись и, таким образом, спасшего ее от вероятной гибели.

Поскольку оригинал хроники был написан кириллицей, а мы сейчас имеем лишь текст, переданный польской графикой, то весьма существенным является вопрос, как переписчик переписал его, т. е. какими буквами латинского алфавита были переданы буквы оригинала.

Единственным известным источником хроники Быховца является Ипатьевская летопись, откуда хронист заимствовал сведения о правлении князя Миндовга и событиях произошедших после его смерти[21]. Естественно, что при решении поставленного вопроса именно это место хроники представляет наибольший интерес. Приведем несколько параллельных отрывков из летописи и хроники.

При сравнении летописи и хроники видно, что хотя тексты их очень близки, однако местами они не совпадают. Так, в летописи сказано «на нѣ», а в хронике «на них»; в летописи «приѣхаша», в хронике «приехали»; в летописи «слы», в хронике «послы»; в летописи «сгада», в хронике «сдумал»; в летописи «с братомъ си», в хронике «з братом своим»; в летописи «нъ нѣ исполниша», в хронике «да не исполнили» и т. д.

Второй отрывок приводимого здесь текста начинается в летописи со слов «во осень». В издании Нарбута эти слова переданы как «у восени», а в томе XVII ПСРЛ «ув осени». Неизвестно, получилось ли так в ПСРЛ в результате опечатки или же редакция сделала поправку сознательно, но во всяком случае правильно эти слова переданы в издании Нарбута (белорусы произносят слово «осень» с придыханием: «восень»). Затем в летописи написано «нача», в хронике «начал», в летописи «и землѣ», в хронике «из земли».

В других местах, описывая события XIII века, автор хроники употребляет выражения «маршалок», т. е. маршал, «воевода» (в смысле «руководитель воеводства») и т. д., тогда как в XIII в. ни маршалов, ни воеводств еще не существовало. В общем, хронист, передавая древний текст, частично переделывал его, придавал ему современное звучание, причем все эти переделки производились по линии замены древнерусской терминологии и оборотов белорусскими, а не польскими, из чего следует, что они делались тогда, когда рукопись писалась кириллицей. И тем не менее можно предположить, что в отдельных случаях переписчик заменял белорусские или древнерусские слова польскими. Так, например, в огромном большинстве случаев Польша в хронике называется «Коруна Польская» или же «Ляхи», но в конце текста это государство несколько раз названо по-польски — Polska, — что, всего вероятнее, сделал последний переписчик.

Переписывая текст хроники латинскими буквами, писец не придерживался определенной системы, т. е. передавал одну и ту же букву оригинала несколькими буквами латинского алфавита. Так союз и он передавал всегда буквой у (игрек), но в строке та же буква и чаще передается знаком i, иногда же и у; тем же знаком у всегда передается буква ы, и поэтому, читая текст, невозможно определить, где в оригинале стояла буква и, а где ы. Буква и передается и буквой у и j. Для примера приведем отрывок предложения, напечатанного на столбце 484 тома XVII ПСРЛ: syn Woyszelk ze y dszczy. Значит здесь в первом случае знаком у (игрек) передана буква ы, во втором й и в третьем и. В слове «избитых» (yzbytych, стб. 517) знаком у два раза переданы буквы и, а один раз ы. Очень по-разному передавалась и буква ѣ: посредством е, i, y, о, je, ja; лето — leta; собѣ — sobe; роздѣливѣ — rozdeliwo; оттолѣ — odtoli; приѣди — przyedi; оусмотрѣвше — usmotriwsze; своѣ — swoja и т. д. (ПСРЛ, г. II, стб. 858-861; т. XVII, стб. 481-484). В белорусском языке есть г глухое и г взрывное, причем взрывное встречается очень редко. Кириллицей первый звук передавался знаком г, а второй кг. В польской транскрипции эти звуки переданы, как это соответствует латинскому алфавиту, т. е. в первом случае буквой h, а во втором g, но в начале рукописи писец пытался повторять знаки оригинала буквально, т. е. в том случае, когда в оригинале стояло кг, он передавал их латинскими буквами kh (Khrawz, Khrump), но в тоже время производное от «Гравжа» слово «Гровжишки» на той же странице написано как Growzyszki и фамилия Гаштольд как Gasztolt (стб. 478).

Первым исследователем, изучавшим хронику Быховца, был Ипполит Климашевский, который в своих примечаниях к переводу опубликованного им текста отметил, что хронисту были известны Ипатьевская и Супрасльская летописи. Тот же Климашевский поставил вопрос, не была ли хроника Быховца (в его названии Литовская) одним из источников хроники Стрыйковского[22].

Гораздо более пространные, но гораздо менее основательные, суждения о хронике высказал в своей «Древней истории» Т. Нарбут. По мнению этого исследователя, начальную часть ее составляла хроника, написанная на основании «чистых источников», преданий и им подобных памятников. Писалась эта часть жрецами «на краевом языке», т.е. на литовском. Нарбут считал, что начальная часть писалась особыми письменами, употребляемыми только «в своем народе» или же готическими рунами, на дощечках, которые позже складывались в книгу. В связи с неурядицами, происходившими в Литве во второй половине XIII в., начальная часть рукописи была повреждена, дощечки оказались разрозненными, а часть их вообще затерялась. Оставшиеся кто-то собрал, дополнил сохранившиеся в них сведения данными из русских хроник, как мог упорядочил этот материал и довел сообщения до 1320 г. Затем один из русских монахов использовал эту хронику как начало своей работы, возможно сократил и затем создал повествование обычным для летописцев того времени способом[23].

Предположения Нарбута о первоначальном характере рукописи и в частности о том, что она была написана на дощечках, встретили резкую отповедь И. Даниловича[24], и Нарбут, издавая впоследствии хронику, опустил большую часть своих рассуждений, высказанных в 1838 г. В своем предисловии к изданию 1846 г. Нарбут написал, что хроника состоит из трех частей, первая из которых заканчивается смертью Миндовга или последними годами его правления, вторая охватывает период от смерти Миндовга и до 1320 г. и третья от 1320 г. до 1506, т. е. до самого конца. Первая часть написана на основании старой и очень краткой хроники, из которой позднейший составитель еще делал выборки, и поэтому она очень сжата. Вторая часть изложена несколько более пространно, как видно на основании другой хроники, писанной по-русски, и, наконец, третья создана, видимо, самим автором на основании различных писаных источников, преданий и т. п.[25]

Нарбут свято верил всему, написанному в хронике, включая и то, что помещено в начальной части, где говорится, как предки литовского народа, руководимые Палемоном, прибыли из Венеции в Литву. Поправки, иногда вносимые Нарбутом в текст хроники, нисколько не изменяют этого положения.

Когда И. Данилович писал свою первую статью (1840 г.), он был знаком с хроникой лишь по тем материалам, которые содержались в вышедших томах «Древней истории» Нарбута и публикации Климашевского. Располагая такими незначительными данными, Данилович успешно опроверг фантастические представления Нарбута, но некоторые (не фантастические или не столь фантастические) принял и даже развил. Так, Нарбут утверждал, что копия хроники, которая была у него (т. е. Быховца. — Н. У.) в свое время «явилась для Стрыйковского основой его работы по истории Литвы»[26]. Данилович по этому вопросу высказался гораздо более определенно. «Смело и с убеждением утверждаю, — писал он, — что эта летопись есть именно та самая, которая названа Быховцем (!) и которой лучше и полнее по удостоверению г. Нарбута Стрыйковский не видел и не имел»[27]. Впоследствии, мнение, что именно той рукописью, которая позже была названа хроникой Быховца, пользовался Стрыйковский, повторяли и другие исследователи (ссылаясь на Нарбута и Даниловича)[28]. В действительности же Стрыйковский имел источник, очень близкий по содержанию к хронике Быховца, но все же иной[29].

Данилович (так же как и Нарбут и вообще все исследователи) делит хронику Быховца на три части. В первой из них содержатся сведения от Палемона до правления Миндовга (примерно до середины XIII в.). Этот период Данилович называет баснословным. По его мнению, для этой части хронист использовал литовские народные предания о походах Литвы на Русь. По мысли Даниловича хронист «слепил первую часть, остальное заимствовал из летописей прусских и венгерских, а чего там недоставало, дополнил выдумками». Во второй части содержатся данные за период от правления Миндовга до Гедимина. Материалы для этой части почерпнуты, видимо, из Волынской (Ипатьевской) летописи и каких-то неизвестных литовских источников и русских летописей. Дальнейшее изложение — по летописи, опубликованной в 1823 г. Даниловичем (Супрасльской. — Н. У.). Начиная с правления Казимира (середина XV в.), автор хроники писал, очевидно, сам[30]. Эта статья Даниловича в следующем (1841 г.) была напечатана на польском языке в виленском журнале «Атеней» (Atheneum), причем автор добавил несколько параграфов, в которых полемизировал с польскими исследователями, утверждавшими, что у литовцев письменные источники появились лишь после принятия христианства[31]. При издании хроники Стрыйковского в 1846 г. статья Даниловича, помещенная в «Атенее», была перепечатана в виде предисловия к этой хронике[32].

Весьма основательный анализ хроники был сделан в конце XIX в. профессором Киевского университета В. Б. Антоновичем. По мнению Антоновича, хроника Быховца является источником «темным и исполненным анахронизмов и искусственных сближений». Антонович считал, что хронист «собрал множество легенд сложившихся в качестве местных и родовых преданий многих областей и фамилий литовских, но вместо того, чтобы передать материал в том виде, в каком он его собрал, составитель подвергнул его насильственной, искусственной группировке»[33]. Всего больше возражений у Антоновича встречает то место хроники, где говорится о захвате Киева Гедимином. Антонович указывает на многочисленные хронологические и топографические ошибки (например, хронист утверждает, что Гедимин в числе прочих захватил город Снепород, тогда как, по словам Антоновича, такого города на Украине не было, а есть река Снепород)[34]. Ссылаясь на это, Антонович считает, что Киев никогда Гедимину не принадлежал и что впервые его захватил Ольгерд. По мнению Антоновича, Евнутий никогда не был великим князем литовским, потому что Гедимин перед смертью никого не назначил великим князем, а был Явнутий лишь правителем города Вильно, и т. д. Вместе с тем Антонович считал, что хроника Быховца представляет собой единственный источник «за время, предшествовавшее возникновению Литовского государства»[35], т. е. содержащей уникальные сведения.

Выступивший вскоре после Антоновича другой киевский профессор, Н. Дашкевич, во многом разошелся со своим предшественником в оценке хроники. Он утверждал, что предания как об основании населенных пунктов, так и фамильные представляют собой весьма сомнительный источник, потому что они (в частности, фамильные) в большинстве написаны в XVI ст., когда многие семьи создавали свою генеалогию. Вместе с тем он считал, что известия хроники о завоевании украинских земель Гедимином имеют под собой основания, хотя даты, указанные в ней, и ошибочны. Поэтому, по мнению Дашкевича, к данным хроники Быховца следует отнестись «не как к строгому документальному или летописному свидетельству современника, а как к позднейшей передаче и своду первоначальных данных». Точно так же оценивает он показания хроники о завоевании Гедимином Волыни, признавая вымыслом лишь сведения о подчинении Гедимину Владимира-Волынского тотчас после поражения владимирского князя[36].

Гораздо более положительно оценил достоверность данных хроники о завоевании Киева Гедимином M. К. Любавский, который считал, что хронист «неискусно сгруппировал... подробности, перепутал и исказил имена, но едва ли выдумал самый факт (захват Киева Гедимином. — Н. У.), о котором встречаются краткие известия и в других летописях», Любавский считал, что вообще в хронике приводятся сведения, заслуживающие доверия, но они требуют критического отношения, потому что автор неумело передал события, известные ему по другим источникам[37].

В 1901 г. была опубликована работа И. Тихомирова, в значительной мере посвященная хронике Быховца[38]. Дав обзор литературы, автор изложил свою точку зрения на этот вопрос, в частности на вопрос о источниках, времени создания хроники и заимствованиях Стрыйковского из хроники Быховпа.

По мнению И. Тихомирова, источники, на основании которых была написана хроника, разделялись на четыре группы: 1. Народные сказания и предания. 2. Заимствования из Ипатьевской летописи. 3. Отдельные сказания и записи. 4. Погодные записи (это касается последних событий, которые описаны в хронике)[39]. Значительная часть известий, содержащихся в хронике Быховца, имеется и в других источниках, но некоторые есть только в одной этой хронике. К последним относятся рассказ о битве под Грюнвальдом; о распре Свидригайлы с Ягайлом; об убийстве Сигизмунда; о борьбе Михаила Сигизмундовича с Казимиром; о борьбе короля Казимира с Тевтонским орденом и чешским королем Иржи и некоторые другие.

В 1910 г. в «Ежегоднике» Виленского общества любителей наук была напечатана небольшая работа польского ученого И. Якубовского, озаглавленная «Литовские хроники». По наблюдениям этого автора, хроника Быховца принадлежит к тому же типу, к которому принадлежала и Заславская (хроника, принадлежавшая Заславским, которой в свое время пользовался Стрыйковский). Якубовский отметил, что хроника Быховца отличается от других богатством подробностей и вообще содержит много новых сообщений, частично мемуарного, частично хроникального характера. По мнению Якубовского, хроника Быховца является сводом, завершающим дело предыдущих хронистов. Хроника Быховца очень близка к хронике Стрыйковского, однако это не одно и то же[40].

Единственной монографией, посвященной литовско-белорусским (западнорусским) летописям является исследование Т. Сушицкого[41]. В начале этой работы (написанной в основном до революции) помещен историографический очерк, в сущности обзор всей дореволюционной литературы, так как вне поля зрения Сушицкого, кажется, осталась лишь упомянутая статья Якубовского. Весьма значительное место в своей монографии Т. Сушицкий уделил хронике Быховца, которая, по мнению этого исследователя, является «самой сложной по содержанию и самой полной по материалам» из западнорусских летописей[42]. Что касается источников хроники Быховца, то Сушицкий считал, что хронист «в продолжение всей своей работы имел перед глазами несколько списков, сходных со всеми известными нам типическими списками западнорусских летописей. Он пользовался ими в различной мере, в зависимости от степени их полноты и оригинальности»[43]. Промежутки их заполнялись из других, посторонних, источников. Подытоживая свои наблюдения Сушицкий пишет: «Таким образом, решительно компилятивная переделка предыдущих списков, краткого и сложного сводов наших летописей и заимствования из польских хроник и южнорусской летописи, а вследствие этого и наибольшая полнота материалов — вот характерные особенности списка Быховца. Они-то и создают из этого списка третью, полную редакцию, западнорусских летописей...»[44]

Исследователи, изучавшие хронику Быховца, почти целиком обошли молчанием вопрос о месте, где была написана хроника, о ее языке и о предполагаемом авторе. Т. Нарбут высказался, что хроника была написана уроженцем Турова или Пинска, т. е. в южной Белоруссии. Такое предположение основано на том, что, по мнению Нарбута, в языке хроники чувствуется украинское языковое влияние[45]. Е. Ф. Карский поддержал это предположение Нарбута, вернее сослался на его мнение, так как сам он языком хроники Быховца не занимался[46].

Весьма неясно изложил свои взгляды на вопрос о языке хроники И. Данилович, что, впрочем, в значительной мере было следствием смещения в его время понятий «литовский» и «белорусский». Когда Нарбут высказал предположение, что начальная часть хроники Быховца была написана на «краевом», т. е. литовском, языке, то Данилович оспаривал это, утверждая, что документов, писанных на литовском языке тогда не было[47]. Но в то же время, полемизируя со Шлецером и Крашевским, которые считали, что в Литве до христианизации письменности не было, вернее, что до этого года в Литве вообще не умели писать и не писали ни на каком языке, Данилович уверял: «Исчезнут такие и им подобные домыслы, так как я докажу, что чисто литовские летописи существовали, и смогу убедить, что приводимые Стрьшковским в разных местах его работы выписки показывают, что хронисты употребляли литовский (подчеркнуто Даниловичем. — Н. У.) диалект, каким никогда не писали русские летописцы». Далее он укоряет Стрыйковского, который «не хотел или не умел показать особенности, отличающие литовские летописи от русских»[48].

Значит, говоря о «литовском диалекте», Данилович имел в виду не литовский язык, а белорусский, потому что спутать языки русский и литовский невозможно.

Замечание И. Тихомирова, что «Родиной этих записей (сообщений хроники с 1492 г. и до конца. — Н.У.) следует считать Волынскую землю»[49], как не подтвержденное никакими доводами и вообще не соответствующее содержанию этих записей, принимать нельзя.

По моему представлению хроника написана уроженцем Западной или юго-западной Белоруссии, всего вероятнее в районе Новогрудок — Слуцк.

На чем основано такое убеждение?

Прежде всего, на языке хроники, в котором отражены лексические особенности именно этого района. Не менее существенным является попытка хрониста вывести родословие великих князей литовских от новогрудской линии, а вместе с тем изобразить Новогрудок как столицу независимого княжества, распространявшего свое влияние на всю юго-западную Белоруссию и находившегося в союзных отношениях с Литвой и Жемайтией.

События в хронике изображены следующим образом. Князь Ердивил, сын Монтвила, внук Гимбута (князей жемайтских), правнук Куноса и праправнук Палемона, с группой своих вассалов, знатных литовцев, основал город Новогрудок и назвался князем Новогрудским. Затем он восстановил разрушенные татарами города юго-западной Белоруссии (Брест, Гродно, Дорогичин и Мельник) и стал княжить в этих городах и областях, прилегающих к ним. Литвой же и Жемайтией в это время владел Викинт, а после него Живибуд.

Сын Ердивила Мингайло завоевал Полоцк и стал называться князем Полоцким и Новогрудским. После смерти Мингайло один сын его, Гинвил, княжил в Полоцке, а второй, Скирмунт, — в Новогрудке, причем Гинвил скоро крестился «в рускую веру». К его сыну, князю Борису, хронист относится с большой симпатией, говорит, что он был очень ласков со своими подданными и разрешил им управляться вечем. Сочувственно относится он и к язычнику Скирмунту.

Князь Луцкий и Пинский Мстислав, желая возгратитьсебе отчину, пошел войной против Скирмунта, но тот с помощью литовского и жемайтского князя Живибуда разбил Мстислава, после чего занял города Туров и Пинск. Через некоторое время Скирмунт разгромил недалеко от Минска войска татарского полководца Койдана. После смерти Скирмунта в Новогрудке стал править сын его Тройнат. Затем в рукописи пропуск, после которого говорится, что князем Новогрудским был Рынгольт, победоносно разгромивший на Немане у деревни Могильно коалицию русских князей. Сыном Рынгольта был Миндовг, основатель Литовского государства.

Хронист ставил Новогрудок так высоко, что когда (по его рассказу) князь Наримунт перенес столицу из Новогрудка в Кернов, т. е. в Литву, то он стал титуловаться князем Новогрудским, Литовским и Жемайтским, т. е. титул князя Новогрудского был поставлен выше князя Литвы (стб. 478-481).

Вполне естественно предположить, что такая версия могла быть создана только в Новогрудке. Таким образом, предположение В. Т. Пашуто, что в Новогрудке велось летописание, получает дополнительное подтверждение[50].

В дальнейшем же, и в частности после описания убийства князя Войшелка, Новогрудок упоминается гораздо реже и в центре внимания хрониста становятся события, происходившие в Троках или Вильно, т. е. в столицах Литвы. Целый ряд событий общегосударственного значения всего вероятнее был написан в Вильно или в других местах на основании записей, сделанных в государственной канцелярии, однако последние записи, а также, видимо, и хроника в целом были написаны в Новогрудке или Слуцке.

Хронист прекрасно знал район по линии Новогрудок — Слуцк и далее местность к югу и западу от этой линии. Так, он знает, что от Припяти до Слуцка 25 миль, а от Слуцка до Копыля 5 миль (и это соответствует действительности). Описывая поход армии Великого княжества Литовского от Лиды до Клецка, где произошла победоносная битва с татарами, хронист точно называет деревни, через которые проходила армия, и лишь в одном случае делает ошибку: деревню Полонечку называет Полонкой, что, однако, может быть опиской или опечаткой. Он знает, что татары ушли к Гричинскому болоту, что в 1502 г. они расположились кошем у Слуцка «за Умолем» и т. д. Все это может служить показателем того, что автор или вырос в этом районе, или же длительное время жил там. Нет сомнения и в том, что автор или сам участвовал в походе 1506 г. против татар, или же пользовался записями участников этого похода, потому что подобные записи мог сделать только очевидец. Так, в хронике сказано, что армия выступила из Новогрудка против татар «в понедельник вечером уже перед тем, как начало смеркаться» (стб. 570).

Хронист, если сам не принадлежал к верхушке феодалов Великого княжества, то был тесно связан с ней, во всяком случае он выступает энергичным защитником интересов именно этой части феодалов, хотя обычно говорит о шляхте вообще. С особенной силой стремление прославить аристократов Великого княжества отражено в рассказе о приеме великим князем Витовтом в Луцке германского императора Сигизмунда и других знатных гостей из Восточной и Центральной Европы. Согласно рассказу, император советовал Витовту, чтобы литовская шляхта взяла себе гербы у польской, уверяя, что такое заимствование приведет к установлению хороших отношений между обоими народами; при этом император ссылался на пример, когда принятие польской шляхтой гербов у шляхты чешской имело самые благие последствия. Однако литовские аристократы (а не вообще шляхта), к которым будто бы обратился Витовт, ответили, что польской шляхте был смысл брать гербы у чешской, потому что польская шляхта простого происхождения и ранее гербов не имела, тогда как предками литовской были римляне и свои гербы она принесла из Рима, а следовательно, ей брать гербы у кого бы то ни было нет смысла (стб. 527).

В самом выгодном свете показаны литовские аристократы во время войны с чехами, когда они, в первом случае, спасли короля Казимира от плена, а во втором помогли полякам одержать победу (стб. 546-549). Во время конфликта великого князя Александра с панами, когда паны не позволили великому князю отдать во временное пользование город Лиду «простому человеку», Дрозду, хронист очень определенно стоит на стороне панов (стб. 566, 567). Еще более отчетливо противником великого князя и сторонником аристократов выступает хронист при описании убийства князя Сигизмунда и смерти его сына князя Михаила.

С другой стороны, тот же хронист высказывал крайнее негодование по поводу того, что великий князь Сигизмунд будто бы хотел не только погубить весь шляхетский «рожай», но в то же время возвысить «мужичье сословие, собачью кровь» (стб. 533). Гнев автора тем более необоснован, что Сигизмунд никогда не намеревался стать «мужичьим» государем.

Существенным для характеристики автора является его принадлежность к православию. В целом ряде мест хроники рассыпаны замечания, которые мог сделать только православный. Так, хронист пишет, что Ягайло после переговоров с польскими представителями согласился принять «их латинскую веру» (стб. 509). Виленские жители не хотели креститься по католическому обряду (стб. 500). Князь Витовт сначала крестился по православному обряду и лишь позже по католическому (стб. 501). Очевидно, автор-католик опустил бы все это. В ряде случаев католические костелы названы церквами, что тоже для католиков недопустимо, так как они иногда и православные церкви называли костелами. Великий князь Ягайло, например, одарил виленский костел церковными вещами (стб. 509) и т. д. Автор подчеркнуто симпатизирует тем из литовских князей, которые приняли православие — об оценке автором князя Бориса Полоцкого уже сказано; князь Семен Михайлович Слуцкий назван «благоверным и христолюбивым» (стб. 566); так в хронике не назван ни один из великих князей литовских.

Подводя итоги этих наблюдений, можно сказать, что принадлежность составителя хроники к православию кажется безусловной. Очевидно, хронист не принадлежал к аристократам (едва ли кто-либо из панов занялся бы в то время составлением хроники), но был тесно связан с ними, в частности был близок к князю Семену Михайловичу Слуцкому. Описывая нападение татар в 1502 г. на Слуцк, хронист пишет, что этот князь увидел татар, скакавших по городу, убивавших и хватавших его жителей, когда он находился в замке в церкви святого Юрия. Очевидно, так мог написать человек, бывший рядом с князем. Дата смерти князя Семена Михайловича показана с очень большой точностью: «в 1504 году четырнадцатого ноября со среды на четверг» (стб. 566). Такого рода записи говорят о том, что они всего вероятнее были сделаны очень скоро после описываемых событий и что их сделал очевидец.

Православие хрониста, его желание возвысить Новогрудок нисколько не отражается на его отношениях к государственным интересам Великого княжества Литовского. Он всегда подчеркивает величие Литовского государства, стремительный рост его территории, ум, смелость, политическую проницательность великих князей литовских. В особенности высоко оценивает хронист князей Гедимина, Ольгерда и Кейстута.

По мнению почти всех исследователей, хроника была написана в середине XVI в. Это положение у отдельных авторов уточняется или растягивается на неопределенное время. И. Тихомиров считал, что определить время ее составления можно лишь приблизительно, но в общем в XVI в.[51] По мнению В. Б. Антоновича, хроника была создана в XVI в.[52] М. Д. Приселков считал, что хроника была написана во второй половине XVI в., однако до заключения Люблинской унии[53], т. е. в промежутке от 1550 до 1569 гг. По данным В. Т. Пашуто ее создали во время Ливонской войны[54] (продолжавшейся с 1558 по 1583 г.).

Наиболее определенно время создания хроники назвал А. Прохаска — 1550 г.[55]

В какой-то мере время, когда хроника была переписана латинскими буквами, можно определить по филиграням, однако Нарбут (на основании записей которого только и можно сделать такое заключение) дал разноречивое описание: в 1838 г. он писал, что на одних листах книжный знак представляет собой рыбу в красивой рамке, а на других — круг, разделенный на четыре части, тогда как по данным 1846 г. на одной стороне листа изображен карась, а на другой — буквы GG (см. выше). У Тромонина есть знак, подобный тому, который описан в издании 1846 г.: окружность, внутри которой находится карась, а над ним буквы GG. Знак этот имеется на бумаге, на которой отпечатано Виленское евангелие 1575 г.[56] При неточности описания Нарбута можно принять (условно), что знаки, описанные им в 1846 г., и знак Тромонина совпадают, а если так, то хроника Быховца была в последний раз переписана примерно тогда же, когда печаталось Евангелие, т. е. в 70-е годы XVI в. Но кириллицей рукопись была написана значительно раньше. Отсутствие начала и конца, а также отдельных строк в середине говорит о том, что во время переписи польскими буквами она была сильно потрепана. Это может служить доказательством того, что оригинал был написан задолго до 70-х годов, едва ли ранее середины XVI в. Косвенным доказательством того, что хроника Быховца написана до 1565 г., является упоминание в ней (стб. 478) поветов Ейшишского и Гровжишского, не существовавших после административной реформы 1565-1566 гг[57].

Перевод сделан по тексту, содержащемуся в томе XVII Полного Собрания Русских Летописей, сверяя с текстом Нарбута. Названия городов и личных имен, которые в разных местах Хроники даются по разному, унифицированы. Приписки, сделанные на первых девяти страницах рукописи на польском языке, опущены. В тех случаях, когда рассказ начинается со слов «в лето» и назван год, когда произошло это событие, год вынесен на поля. Вынесены на поля также отметки о листах, хотя это (как уже было оговорено) указаны не листы, а страницы рукописи. Слова, написанные с ошибками, которые искажают текст или делают непонятным смысл предложения, исправлены, о чем под строкой сделаны примечания. Слова, взятые в квадратные скобки, добавлены переводчиком. Комментарии содержат справки преимущественно географического порядка; справки о географических названиях даются только при первом упоминании в них.

В тексте встречаются такие обороты: «И господствуя великому князю Миндовгу в Новогрудке» (стб. 481), «И затем вышереченное княже Пилемон» (стб. 475) и т. д. Перевод таких предложений сделан применительно к современному строю русского языка либо деепричастным оборотом, либо сложноподчиненным предложением. Например, «И князь великий Миндовг, господствуя в Новогрудке», «И затем вышеупомянутый князь Палемон» и т. д.

При подготовке рукописи к печати, и в частности при установлении местонахождения упоминаемых в Хронике географических пунктов, большую помощь оказали М. А. Ючас, В. Е. Абрамавичус, Г. Т. Рябков, М. Р. Судник, И. И. Барановский и Р. Батура, за что приношу им искреннюю благодарность.