Хроника любви и смерти

Валентин Азерников ХРОНИКА ЛЮБВИ И СМЕРТИ

Если бы княжна Екатерина Долгорукова знала, к чему приведёт её «нет», сказанное в апреле 1865 года одному поклоннику, и «да», сказанное год спустя другому, если бы она могла предвидеть, что следствием её выбора станет перемена исторического пути России, может, тогда, испугавшись за её судьбу, она и поменяла бы местами эти слова. А может, и нет — ведь ей было тогда всего восемнадцать лет, а одним из двух поклонников был император Александр II.

Вот хроника этих событий. О них мало кто знал тогда, немного знают и теперь: личная жизнь первого лица России во все времена считалась государственной тайной...

Автор

Михаил Долгоруков рывком отворил дверь в комнату своей сестры и с порога произнёс чуть с придыханием:

— Катя, свершилось! Просил твоей руки.

Катя пожала плечами:

— Ну и что? Подумаешь...

— Что значит подумаешь? — возмутился Долгоруков. — Как это подумаешь? Ты год уже думаешь. Год он вокруг тебя ходит, ты его положительно обнадёживала, а теперь, когда всё готово благородно разрешиться, — подумаешь...

— Но ты же сам говорил: он беден, не знатен, говорил ведь?

— Ну и что, что говорил? Когда я говорил? Год назад, когда казалось, что от женихов отбоя не будет? А ты распугала их всех. Хорошо, хоть один удержался.

— Не я их распугала, Миша, не я, ты сам это понимаешь, а наше положение. Они как узнавали, что за мной, кроме пенсиона, ничего нет...

— Как нет? Как нет? А княжеский титул? А имя Долгоруковых? А твоя красота? Это ли не приданое. Да они просто болваны все, они ещё локти кусать себе будут, когда поймут, что упустили.

— А когда они это поймут?

— Скоро. Вот начнёшь блистать в свете...

— Значит, Васеньке ты решил отказать?

— Как? Почему?

— Ты же говоришь — блистать. А у него блеску — только что от мундира, третий год, поди, носит.

— Мундир — дело наживное. Если выхлопотать ему приличную должность...

— Миша, не надо. Я разве не понимаю, что я тебе обуза...

— Катя, полно...

— Да понимаю вполне. И что ты для меня, для всех нас как родитель — всё понимаю. Но ты только потерпи ещё чуть-чуть, ладно? Я вот истинно чувствую, что-то должно случиться, что-то хорошее. Мне сон виделся нынче. Будто я вся в кружевах, в белых, и на берегу моря... И пенный прибой тоже как кружево... И облака лёгкие такие, пенистые, тоже кружевные... И рядом чайки парят... И я тоже, представляешь, раскидываю руки и чувствую, что вот-вот взлечу... — Катя замолчала, всматриваясь во что-то внутри себя.

— И что? — не выдержал Долгоруков. Катя очнулась:

— Дуняша кофей принесла. Всё испортила.

— Кружева, говоришь? Надо бы у Сильвии справиться, что это значит? У неё сонник есть, итальянский, там все сны описаны. — Он погладил её по плечу. — Ну ладно, кружевная моя, так что Василию Александровичу скажем?

— Что? Чтоб карьерой озаботился.

— Знаешь, это ты ему сама скажи. Он вот велел передать тебе, что будет ждать твоего ответа завтра днём в Летнем саду, сказал, ты знаешь — где. Знаешь?

— Да как не знать, коль он там меня совсем заморозил. Нет, чтобы в концерт пригласить или в театр, а он всё свежим воздухом угощает. Ладно, так уж и быть, пошлю Дуню с запиской.

— Это неблагородно, Екатерина. Он же предложение тебе сделал.

— Мне? Он тебе его сделал.

— Фу, что за вздор ты несёшь. Опять на тебя нашло. Сходи, не убудет тебя.

— Не пойду, холодно.

Катя с Дуняшей шли по аллее Летнего сада. Он был ещё в снегу. Они подошли к бюсту Афродиты. Катя осмотрелась.

Может, они греться куда зашли? — предположила Дуняша.

— Его счастье, что я уже решила отказать ему, не то теперь непременно передумала бы. Ладно, пошли, давай ещё круг сделаем, не мёрзнуть же тут.

Они снова пошли по саду. На пересечении с боковой аллеей Катя остановилась, достала из кармана две конфеты, одну протянула Дуняше.

— Спасибо, барышня, у меня зуб. — Дуняша приложила руку к щеке.

Катя пожала плечами и, развернув конфету, собралась было положить её в рот, как вдруг услышала за спиной мужской голос:

— Здравствуйте, милая княжна.

Катя обернулась — перед ней стоял улыбающийся Александр II. Чуть поодаль переминался с ноги на ногу генерал-адъютант Тотлебен[2].

Катя, смутившись, уронила конфету в снег и присела в поклоне.

— Ваше императорское величество...

— Не помешаю столь сладкому времяпрепровождению? Я не знал, что вы сластёна, в следующий раз непременно захвачу конфеты. Вы часто гуляете здесь?

— Нет, Ваше величество. То есть да, часто. — Катя заметно волновалась.

— Что ж мы не встречались тут прежде? Как жаль, — он ласково смотрел на неё, она молчала. — Как вы поживаете после Смольного? Не скучаете?

— Да, Ваше величество. То есть нет.

— Сколько же мы не виделись? Полтора года почти. Вы ещё более похорошели. А как сестра ваша? Её Мария зовут, верно?

— Да, Ваше величество.

— Вот видите, помню. Впрочем, что же мы стоим тут. Давайте пройдёмся немного. — Александр взял Катю под руку и повёл в боковую аллею.

Следуя за Александром, Катя обернулась и увидела своего жениха, который стоял поодаль, не смея приблизиться. Увидев, что она на него посмотрела, он заулыбался и поклонился ей.

Александр тоже обернулся.

— Это ваш знакомый?

Катя чуть помедлила.

— Нет, Ваше величество.

— Он вам поклонился.

— Разве мне?

— Мне так не кланяются, — Александр чуть усмехнулся. — Расскажите мне о себе. Как вы живете после Смольного? Есть ли у вас жених? — Катя покачала головой. — Что так? — Катя пожала плечами. — Наши аристократы, верно, ослепли все. Надо издать указ об обязательном ношении очков всеми холостяками. — Он поглядел сбоку на Катю. — Надеюсь, вы не очень переживаете их близорукость, княжна Долгорукова? — Катя улыбнулась его шутке, но робко. — Не переживайте. Как только вы захотите выйти замуж, скажите мне — у вас не будет отбоя от женихов. Я ведь помню, что обещал вам найти достойного избранника, а я имею привычку исполнять все свои обещания. Хотя, не скрою, мне бы не хотелось, чтобы вы с этим спешили. Вам ведь всего...

— Восемнадцать, — подсказала Катя.

— Ну... Вы уж определённо взрослая барышня. Вам следует больше выезжать. Я после Смольного ни разу не видел, как вы танцуете. Что же вы нас лишаете такого удовольствия.

— Мой брат...

— Да, да, понимаю. Недавно женился, не до того... Но всё равно попеняйте ему, он не должен скрывать такую драгоценность от наших глаз, это эгоистично. Скажете? — Катя кивнула. — А в субботу вы будете в опере? — Катя пожала неопределённо плечами. — Я всё же буду надеяться, что увижу вас там. Впрочем, мы можем увидеться и до субботы, зачем же ждать так долго. Вы согласны? Если вы завтра придёте сюда в это же время... Вы придёте?

— Не знаю.

— Я помню наши встречи в Смольном, и если бы они имели продолжение... — Александр дотронулся до её руки. До завтра.

Катя присела в поклоне.

Василий, топтавшийся всё это время на соседней аллее, увидел, как Государь вышел из сада, сел в поджидавшую его коляску и уехал.

Катя шла навстречу Василию, не глядя по сторонам, взволнованная происшедшей встречей и буквально налетела на него.

— Ой, вы... Напугали же вы меня.

— Катя, вы знакомы с Государем?

— Как видите.

— Я не знал.

— А если б знали — что тогда?

— Что тогда? Я бы, может, с большей надеждой смотрел на наше будущее. Вам Михал Михалыч сказали?

— Сказали мне Михал Михалыч.

— Могу ли я, любезная Екатерина Михайловна, надеяться на благоприятное ваше решение?

— Нет, Василий Александрович, не можете. Пока не можете.

Василий даже остановился.

— Как же так, Катя? Михал Михалыч сказал, что...

— Ну вот Миша так сказал, а Его величество по-другому. Не советовал спешить.

— Вы... Вы говорили с ним о нас?

— О нас? Нет. То есть да.

— И он вник? В столь ничтожное для Государя обстоятельство? Вы разыгрываете меня.

— Вы не хотите пригласить меня в субботу в оперу?

— В субботу? В оперу?

— Вы что, Вася, плохо слышите? Вам всё по два раза говорить надо?

— Нет, я слышу. Просто я... Конечно, я постараюсь. А что дают в субботу?

— Не знаю. Меня дают. Вам мало? — Она тряхнула головой, сказала горничной: — Дуня, домой пора, — и пошла прочь, оставив Василия на аллее.

Он в изумлении смотрел ей вслед.

Катя с братом гуляли по аллее. Сзади послышался шум экипажа, они посторонились, давая ему проехать, но коляска остановилась. В ней сидел Александр.

— Здравствуйте, Екатерина Михайловна, — окликнул он её и слегка кивнул Михаилу Михайловичу.

Тот поклонился Государю и, пробормотав что-то насчёт своих неотложных дел, поспешил удалиться.

Александр откинул дверцу коляски, приглашая Катю рядом с собой. Она подчинилась.

— Почему вы не приходили в Летний сад, как мы договаривались? — спросил он её, когда они уже ехали по парку. — Я искал вас... Вы разве боитесь июня? Но что страшного в нашем знакомстве? Вы, не знаю, помните ли... Но когда вам было пять лет... Господи, как давно это было, я сразу вспоминаю о нашей разнице в возрасте... Мы тогда стояли полком в имении у вашего батюшки. И вы подошли ко мне — помните? — и сказали, что вас зовут Екатерина Михайловна и вы желаете познакомиться с Государем... Неужели не помните?.. Ну так вот, Государь перед вами и он тоже желает с вами познакомиться. Я, правда, не имею возможности доказывать это своё желание ежедневно, я часто не волен в своём времени, я не могу стоять под вашими окнами, сопровождать вас повсюду, я вынужден делать это лишь мысленно — в надежде, что вы доверитесь мне, поймёте, что я желаю вам счастья и смогу его дать. — Он взял Катину руку в свою. — Ваша жизнь станет совсем иной. Как и моя, впрочем... — Он хотел обнять её, но она испуганно отстранилась.

— Нет, нет, что вы, пустите... На нас же смотрят, это невозможно...

— Катя... — Александр привлёк её к себе и попытался поцеловать, но она снова вырвалась.

— О, Боже, что вы подумаете обо мне... Остановите, позвольте мне выйти...

— Хорошо, хорошо, моя дорогая, всё будет, как вы хотите. Просто я надеюсь, что скоро вы захотите того же, что и я...

На подъезда вышла Катя.

Открылась дверца стоящей напротив дома кареты, из неё вышел средних лет человек в генеральской форме.

— Княжна Долгорукова? — окликнул он её. Катя остановилась. — Ваше сиятельство, позвольте предложить нам пожаловать в карету.

— Зачем и кто вы?

— Генерал-адъютант Рылеев. Мне поручено охранять вас на пути к Его величеству.

— Охранять? От кого?

— От вас самих, княжна. Ежели вы не оказались бы столь любезны, чтобы выполнить просьбу Государя. Пойдёмте же, на нас смотрят. — Он открыл перед ней дверцу кареты.

— Ваше величество меня так напугали, — сказала Катя Александру. Она ещё даже не сняла пальто.

— Позвольте, я помогу вам раздеться. — Александр протянул руку, чтобы снять пальто.

— Нет, нет, мне пора. Меня ждут. Я уже должна была... — Катя попятилась к двери.

— Вы успеете, вас отвезут. Я вынужден был прибегнуть к столь крайнему способу — вы не ответили на мою записку. Мне не оставалось иного средства. Я надеюсь, вы простите, что не я лично приехал за вами. Я понимаю, вы могли подумать, что я потерял интерес к вам — я долго не писал, не приходил, но, надеюсь, вы поймёте, что тому были причины. И пока не кончился сорокадневный траур, я не хотел нести к вам свою печаль. Я очень любил Никса[3]. Он был не просто наследником. Я полагал вложить в него всего себя, все свои надежды. Он должен был продолжить то, что я бы не успел. Да вот Господь распорядился иначе. Не Никс проводил меня к нему, а я его. — Александр замолчал, отвернувшись.

— Но, Ваше величество... — Катя робко дотронулась до его плеча. — Но он же не один у вас.

— Да, да, все так говорят. Но разве отрубленный палец можно заменить другим? — Александр вытянул перед собой ладонь с растопыренными пальцами. — У меня много детей, много братьев и сестёр, много племянников, у меня миллионы моих подданных — они все мои дети, но Никс был единственный, и боль моя такая же, как у любого самого бедного моего подданного, и её не уменьшить ни властью, ни богатством. Перед потерей близкого мы все равны. И поверьте, Катя, когда это случилось — нет, не сразу, позже несколько, когда я понял, что ничто не помешало Господу отнять у меня сына, — знаете, что мне захотелось? — Он глядел мимо неё. — Отречься от всего, на что Он меня поставил, чтобы хоть в страданиях своих быть просто человеком. Я понял, что есть состояния души, когда корона мешает быть самим собой. Это бывает в горе и в любви. — Он посмотрел на неё ещё влажными от слёз глазами. — Когда я пытаюсь увидеть вас, а вы избегаете меня — всю эту осень и зиму, — я чувствую, как сковывает меня этот мундир, эта невозможность быть невидимым, незаметным. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что, если бы я был простым смертным, между нами не было бы такой пропасти, вы были бы снисходительнее к моему чувству. Я понимаю, вам трудно быть снисходительной к Государю, но забудьте об этом, умоляю вас. Перед вами сейчас не император, не помазанник Божий — перед вами его раб, который в один год потерял одного близкого человека и обрёл другого, — он протянул ей руку, — ив вашей воле, чтоб это произошло в полной мере.

— Ваше величество...

— Нет, нет, я просил вас, вы обещали...

— Александр Николаевич...

— Скажи ещё раз, это как музыка.

— Александр Николаевич, я не знаю, право, что сказать вам. Я бы очень хотела облегчить ваши страдания, правда, но я не знаю — как. Николай Александрович, царство ему небесное, был вашим другом, наследником ваших дел, он понимал их, мог верно судить о том, что есть ваша жизнь и долг, а я... Что я могу вам дать? Я ничего не знаю о государственных делах, о ваших обязанностях, вам со мной неинтересно будет, вы очень скоро скажите — какая глупая. Нет, не мне даже, мне ещё ладно б и себе. И правы будете. Зачем я вам? Просто как очередная прихоть? Игрушка на один день?

— Нет, нет, Катя, я знаю, чувствую, это не на один день и это не прихоть. Ты вправе не верить мне, но позволь мне доказать это тебе.

— Чем, чем вы это можете доказать?

Александр помолчал и сказал очень серьёзно:

— Жизнью своей. — Он позвонил. Вошёл Рылеев. — Отвези.

Рылеев молча поклонился и придержал перед Катей дверь.

— До завтра, — сказал ей вслед Александр. — Я буду в три ждать тебя в Летнем.

Александр шёл по аллее, сопровождаемый генерал-адъютантом Тотлебеном, оглядывался по сторонам. Но Кати не было видно. Дойдя до конца, он посмотрел на часы и повернул обратно. И услыхал голос Тотлебена:

— Ваше величество...

Он обернулся к нему. Тотлебен взглядом показывал на боковую аллею. Александр, радостно улыбаясь, повернулся в ту сторону и увидел... нет, не Катю, а своих молодых племянников — герцогиню Баденскую и герцога Лейхтенбергского; он был в военном мундире. Они радостно кивали ему. Александру не оставалось ничего иного, как пойти им навстречу.

А Катя в это время ходила по своей комнате, глядя то на часы, то в окно, не зная, на что решиться...

Племянники проводили Александра до ворот Летнего сада, выходящих на набережную, где его поджидал открытый экипаж. Вокруг толпились любопытные и желающие подать Государю прошение или жалобу.

Государь чуть наклонил голову в знак приветствия и уже было собрался сесть в коляску, как вдруг из толпы выскочил молодой человек[4]. Государь удивлённо обернулся к нему и увидел, как тот, выхватив из-за полы пальто пистолет, наводит его на него...

Грохот выстрела слился с грохотом от упавшего с подоконника горшка с цветком, который нечаянно задела Катя.

Катя собирала с пола рассыпавшуюся землю, когда без стука вбежала её невестка.

— Ой, какой ужас! В Государя стреляли.

— Господи... — Катя опустилась на пол. — Где?

— У Летнего сада.

— Он жив?

— Да. И чудо — невредим.

— Он доказал, доказал!

— Что доказал? Кто доказал?

— Ах, нет, ничего, — и она бросилась к выходу.

Катя подбежала к воротам. Там по-прежнему толпились люди и возбуждённо обсуждали происшедшее. Она прошла в сад, пошла по аллее. Она понимала, что его здесь нет, что её приход сюда бессмыслен, но и дома оставаться она не могла. Она вышла через калитку и крикнула извозчика.

— В церковь, — велела она извозчику.

— В какую, ваше благородие?

— В любую. В Казанский собор.

В соборе она молилась. И вдруг почувствовала на своём плече чью-то руку. Она обернулась — это был Рылеев.

Государь только недавно уехал. Он тоже благодарил Господа за чудо.

Он был здесь? — изумилась Катя.

Да. А вы не знали? — Рылеев недоверчиво посмотрел на неё. — А я думал... Но тем более хорошо, что вы оказались тут. Государь просил меня ехать за вами и пригласить, если вы соблаговолите, приехать к Его величеству к пяти часам.

Катя заметалась.

— Почему? Я не знаю... Нет, нет, это невозможно... Да, конечно, поедемте. Скорее...

Рылеев подал ей руку, помогая подняться.

— У нас ещё есть время.

Мария Александровна[5] лежала в постели.

— Я тебе сколько раз говорила, Александр, нельзя так беззаботно себя вести. Ходить одному, без охраны... Страна бурлит. Ты разворошил осиное гнездо, дав волю крестьянам.

— Я дал им то, чего они столько веков хотели.

— Неужели ты не знаешь свой народ? Ему только дай палец... Это такое чудо, что террорист промахнулся. Это Господь отвёл его руку. Запомни этот день. Он явил тебе сегодня свою милость. Но не искушай Его больше. Ты обещаешь?

— Конечно, Мари. Я тронут твоим волнением, но я не могу прятаться от своих подданных. Преступники есть в каждом народе, но не менять же мне свои привычки из-за этого.

— Но последний год ты особенно часто стал гулять один. И здесь, и в Царском. Если тебе так уж это нужно, бери охрану. Я сегодня же скажу Рылееву, это он виноват. Где он теперь? Во дворце?

Александр замялся.

— Я... Я не знаю...

Катя ходила по кабинету, садилась, но тут снова вставала и начинала ходить из угла в угол.

И тут дверь открылась, и вошёл Александр.

Она вскрикнула и бросилась к нему. Они молча обнялись и так стояли некоторое время. Потом он опустил её на диван и сел рядом, держа за руку.

— Ты помнишь, когда вчера я сказал тебе, что жизнью своей готов доказать мои к тебе чувства, я не думал, что это может случиться так буквально, но если это плата за то, что ты сейчас здесь в моих объятиях, то я с радостью готов заплатить её ещё раз. Что ты так смотришь на меня? Ты не веришь мне? Готов, готов, и даже больше. И если бы повторился вчерашний день и я бы знал, что меня ждёт сегодня в Летнем, я бы всё равно позвал тебя туда. И снова бы заплатил эту цену — удивление, страх, радость — все какие-то доли секунды, но я помню их так отчётливо, как будто длились они долгие часы. И ещё понимание того, что это знак свыше, значит, Господь хочет, чтоб мы были вместе. — Александр поднялся. — Ты извини, я теперь должен покинуть тебя, там наверху меня ждут члены Государственного совета и министры, все хотят поздравить с избавлением. Но я хочу, чтоб первой это сделала ты, — он протянул ей руки.

Она встала на цыпочки и поцеловала его — сначала в один бакенбард, потом в другой. Он привлёк её и поцеловал в губы.

— Вот с чем меня надо сегодня поздравлять, — сказал он ей. — Да разве они догадаются?..

Александр беседовал с Горчаковым[6], министром иностранных дел.

— ...И ещё, Ваше величество. По случаю счастливого избавления Вашего величества от покушения Конгресс Североамериканских Соединённых Штатов направил к нам, помимо письма, делегацию во главе с заместителем министра морского флота Фоксом.

— Ну что ж, надо принять их с максимальными почестями. Их визит как-то связан с продажей Аляски?

— Не думаю, Государь, скорее это желание укрепить наши дружеские отношения, дать нам понять, что наши интересы лежат не только в Европе, но и могут простираться на американский континент. Договор о продаже им русской Америки — это одно из подтверждений тому, о, и думаю, не единственное.

Хорошо, Александр Михайлович, распорядись насчёт делегации. Я их приму тотчас же по приезде. — Александр встал.

— Ваше величество не желает ознакомиться с депешей нашего посла в Японии — по поводу Южных Курил?

— Не сейчас, князь, в другой раз. Сейчас я весьма тороплюсь. Курилы подождут, а есть дела, которые ждать не могут...

Катя, полуобнажённая, лежала на оттоманке в объятиях Государя. Его костюм тоже был в полном беспорядке. Он ещё не отдышался после близости.

— О, Господи, как всё быстро... Год я ждал этого мига, год, в самых тайных мечтах представлял это, а сейчас, когда чудо свершилось, я не могу даже его вспомнить, я был словно в беспамятстве... Ты слышишь меня?.. Катенька, ангел мой...

Катя открыла глаза, посмотрела вокруг, словно не понимая ещё, где она находится. Постепенно её взгляд обрёл осмысленность. Она посмотрела на Государя, на себя — растерзанную и, ужаснувшись, попыталась натянуть на себя своё платье, чтобы хоть как-то прикрыть наготу.

— Не надо, погоди, — Александр потянул платье к себе. — Я хочу видеть тебя. Хоть сейчас, когда ко мне вернулись зрение и слух, я хочу запомнить тебя такой — моей, моей... Господи, ты моя. Правда ли это, не сон ли? Скажи, что это не сон, что ты моя... — Катя уткнулась в ладони, пряча лицо. — Погоди, не уходи от меня, я хочу сказать тебе очень важную вещь. Ты, верно, ругаешь теперь себя и меня, ты в растерянности перед тем, что случилось, и перед тем, что будет потом, я вижу это по твоему лицу, ты напугана и смятенна, но послушай, что я скажу, любовь моя. — Он повторил медленно, почти по слогам: — Любовь моя... Я сейчас не свободен, но при первой возможности я женюсь на тебе, ибо отныне и вовеки я считаю тебя своей женой перед Богом... Я не знаю, когда это случится, на то Божья воля, но это будет, будет, я знаю, ты верь мне, верь... Веришь? — Она неуверенно кивнула. — Всё будет, как я сказал. Мы навеки вместе и никогда больше не расстанемся.

Сани подкатили к боковому подъезду Зимнего дворца. Из них выпрыгнула Катя и открыла своим ключом дверь...

Катя перед зеркалом одевалась. Александр — помолодевший, счастливый, сидя на диване, глядел на неё с улыбкой.

— Ну, а теперь я должна сказать тебе, — Катя обращалась к его отражению в зеркале. — Ты же мне слова сказать не дал — как вихрь, какой.

— И теперь не дам. — Он подошёл к ней и обнял её сзади.

— Погоди, это очень важно.

— Самое важное ты мне уже сказала — ты любишь меня. Всё остальное рядом с этим... — он засмеялся.

— Я уеду.

Он ещё продолжал смеяться, когда до него дошёл смысл её слов.

— Куда уедешь?

— В Италию.

— Как? Кто сказал? Почему?

— Меня увозят.

— Кто?

— Жена брата. Она узнала про... про нас. В свете говорят об этом.

— Но этого не может быть. Ты же говорила — тебя никто не видит, когда ты приезжаешь.

— Значит, видел. Не знаю, но все винят Мишу и Сильвию. Что они, мол, способствуют... И Миша решил, что если я уеду на время...

— Что за вздор. Откажись.

— Миша мне за отца. Я не могу против его воли.

— Я всё улажу.

— Государь в России может многое. Но даже он не может заставить общество не иметь мнения.

— Я выясню, кто распускает эти отвратительные слухи. Я сегодня же вызову Шувалова[7].

— Отвратительные? Но ведь это правда, Сашенька. Разве можно пенять людям, что они передают правду?

— Если эта правда наносит ущерб репутации Государя... Или близких ему людей... Она перестаёт быть таковой и становится клеветой. Что должно повлечь за собой безусловное наказание.

— Я ведь говорила, что это все узнают, что мы не мещане какие-нибудь, что мы слишком на виду...

— Я не пущу тебя. Я буду говорить с твоим братом.

— Нет, умоляю. Это поставит вас обоих в такое положение... Прошу тебя, вы два самых близких мне человека. Лучше я уеду. Они думают, что в разлуке всё забудется, и когда я вернусь... на моём месте уже будет кто-то другой... Другая...

— Это Михаил Михайлович так считает?

— Жена его.

— Как она пошла. Она итальянка? — Катя кивнула. — Ну что ж от них требовать. Я объявлю Италии войну, и тебя сразу оттуда вышлют как иностранку.

— Как ты можешь шутить.

— Шутка — защита от отчаяния. Я в отчаянии. Я только обрёл тебя и опять теряю. Как надолго вы едете?

— Не знаю. Несколько месяцев, должно быть.

— Сейчас декабрь. До весны? Я не выдержу. Нет, я положительно расстрою эту поездку.

— Саша... Государь мой, — она обняла его. — А может, это к лучшему? Разлука. Проверить себя.

— Это тебе, милая, может, надо проверять себя, — по-детски обиженно сказал император. — А мне не надо.

— Ты будешь ждать меня. Писать письма. Будешь писать? Мы никогда ещё не переписывались. И вообще мне никто ещё не писал писем.

— Господи, ты совсем как ребёнок. А впрочем, почему — как. — Он погладил её по голове как маленькую. — Ладно, попробуем в плохом увидеть хорошее. Ты ведь никогда не была в Италии?

— Я нигде ещё не была, Саша.

— Будешь, мой ангел, везде будешь. Дай только срок. Я покажу тебе Европу. А покамест... ну что ж, начнёшь с Италии. Но если тебе там не понравится или будешь сильно скучать, ты напиши только, и я тотчас же выкраду тебя из-под ига твоих родных.

— Выкрадешь?

— Определённо.

— Сам?

— Зачем сам? У меня для этого есть Третье отделение моей канцелярии.

Александр принимал Горчакова.

— ...Таким образом, Ваше величество, столкновение Германии и Франции делается в высшей степени вероятным. И Люксембург...

— А что Италия? — вдруг перебил его Александр.

— Италия? — Горчаков был сбит с толку.

— Что происходит в Италии?

— Ничего, что могло бы показаться важным Вашему величеству.

— Ты уверен?

— Во всяком случае, наш посол ничего мне не сообщал. А у Вашего величества есть другие сведения?

— Может быть, может быть, — сказал Александр рассеянно. — А скажи, мы не получали от итальянского короля приглашения к официальному визиту?

— Нет, Ваше величество, насколько я знаю — нет. Но слова Вашего величества склоняют меня к мысли, что Ваше величество имеет какие-то иные, кроме дипломатических, источники информации.

— Нет, Александр Михайлович, это я к слову, не придавай значения. Просто давно не был в Италии. Там сейчас тепло, а у нас вон стужа да ветер. — Александр поглядел в окно, сказал задумчиво: — Легко, должно быть, править народом, который все двенадцать месяцев живёт под солнцем. Не то, что у нас...

Кстати, если уж зашла речь о визитах, хочу почтительно напомнить Вашему величеству, что мы должны были ответить Парижу на его многократные приглашения Вашему величеству в связи с открытием всемирной выставки. Если Ваше величество не изменил своего намерения отказаться от поездки, я бы подготовил письмо...

— Постой, постой, — Александр вдруг оживился. — Когда открывается выставка?

— В мае, Ваше величество.

— В мае? — Александр забарабанил пальцами, что-то прикидывая. — Знаешь, Александр Михайлович, погоди отвечать. Может, я и выберу время. Я должен подумать.

— Хорошо, Ваше величество. Я только хотел бы напомнить, что обстановка сейчас не очень благоприятствует визиту. Учитывая события в Польше. В Париже много польских эмигрантов, да и французская публика, по нашим сведениям, настроена весьма сочувственно к Полонии. Я полагал бы отложить этот визит до более благоприятной и безопасной обстановки.

— Князь, ты сам только что говорил о зреющем конфликте между Францией и Германией. Говорил? Но ты же прекрасно знаешь, что Вильгельм мой дядя, а Наполеон — мой друг. Поэтому кто же, как не Россия, может выступить буфером между ними.

— Это верно, но я сейчас имею в виду прежде всего личную безопасность Вашего величества. После покушения Каракозова...

— Вот именно, князь, — перебил его Александр, — вот именно. Он же здесь стрелял, а не в Париже. И оказался не поляком, а русским. Так что я не исключаю своего визита в Париж.

Александр, склонившись над столом, писал письмо.

«...А теперь самое главное, свет мой. Ты писала, что вы собираетесь в Париж. Так вот, хочу обрадовать тебя, вернее, я надеюсь, что это тебя обрадует: я еду туда же в эти же дни с официальным визитом. Сообщи мне, ангел мой, в какой гостинице вы остановитесь, и я сразу же свяжусь с тобой...»

Раздался стук в дверь, вошёл адъютант.

— Ваше императорское величество, министр внутренних дел.

— Кто? А-а... Да, да, сейчас...

Александр дописал несколько слов, вложил письмо в конверт и сказал, меняя улыбчивое выражение лица на строго официальное:

— Проси.

Вошёл министр.

— Доброе утро, Ваше императорское величество.

— Здравствуй, граф, здравствуй. Что у тебя нынче?

— В общих чертах или...

— Или, или... В общих чертах ты уже меня совершенно запугал. Хорошо, я не из пугливых. Так что?

— Сегодня департамент почт и телеграфа обнаружил письмо, которое может заинтересовать Ваше величество.

— Чьё?

— Графа Орлова. Если Вашему величеству будет угодно ознакомиться с отрывком...

— Опять отрывок? Ты меня уже подвёл на днях с отрывком. Оказалось, не он так думает, а он пересказывает, что думает публика в Москве. А ты это опустил, и получилось — он сам. Хорошо, всё разъяснилось, а не то по твоей милости был бы оклеветан порядочный человек.

— Но Ваше величество, я ж не виноват, что ваши приближённые такие грамотные, что пишут вон на девяти с лишним страницах. Ежели Ваше величество будет каждое целиком читать... Я просто не осмеливаюсь предлагать Вашему величеству тратить своё драгоценное время на людей, того не стоящих.

— Граф, кто чего из моих подданных стоит, решать не тебе, а мне. Твоя забота — доносить о том, что ты считаешь подозрительным. Но не характеризовать порядочных людей по своему разумению. Ладно, так что там Орлов?

Министр положил перед ним лист бумаги. Александр проглядел его и отложил в сторону.

— Хорошо, я ознакомлюсь позже. У тебя всё?

— На сегодня всё, Ваше величество.

— Ладно, ступай тогда.

Министр посмотрел на письмо, лежащее на краю стола, и заискивающе спросил:

— Вашему величеству, не угодно ли будет отослать письмо? Я бы немедленно передал...

— С твоим ведомством? И чтоб ты мне завтра принёс из него выдержку? — насмешливо спросил Александр.

— Ваше величество... Я... — министр замолчал.

— Ступай, граф. Я пошутил. Надеюсь, ты тоже.

Министр вышел. Александр позвонил. Вошёл адъютант.

— Рылеев здесь?

— Здесь, Ваше величество.

— Проси.

Вошёл Рылеев.

— Доброе утро, Ваше величество.

— Здравствуй, Александр Михайлович. У меня к тебе опять просьба. Отправь это письмо той же оказией. Только обеспокойся, чтобы ни этот... — он кивнул в сторону вышедшего министра, — ни Шувалов не пронюхали. А то на днях тут Шувалов что-то вдруг стал стращать меня итальянской почтовой полицией. С чего бы это?

— Но мой человек абсолютно надёжен, Ваше величество.

— Надеюсь. Иначе наша с тобой поездка в Париж ни для кого не будет сюрпризом.

— В Париж? — позволил себе удивиться Рылеев.

— Пуркуа па, генерал?

На сцене играли оперетту Оффенбаха. Александр рассеянно слушал, прикрыв глаза. Сзади него в ложе находились Рылеев, генерал-адъютант граф Адлерберг[8] и начальник III отделения и шеф жандармов граф Шувалов.

Почувствовав, что он засыпает, Александр встрепенулся, посмотрел на часы и шёпотом сказал своим спутникам:

— А не поехать ли нам, господа, домой? Я, признаться, чувствую себя несколько усталым. Впрочем, вы можете оставаться. — Он поднялся.

Все тоже встали.

— Нет, Ваше величество, — сказал Адлерберг. — Я ради Государя на всё готов, но только не на это, — и он кивнул в сторону сцены.

— Спать, спать, — сказал Александр и вышел из ложи.

Адлерберг раздевался ко сну, когда в дверь раздался стук. Он открыл дверь — там стоял вполне одетый Александр.

— Саша, дорогой, я хочу пойти прогуляться немного, у меня что-то голова разболелась.

— Хорошо, Ваше величество, я сейчас буду готов.

— Нет, нет, я один, мне никто не нужен. Не беспокойся, право. Но вот только какая комиссия, — он усмехнулся. — Я вовсе без денег. Ты не дашь мне немного?

— Конечно. Сколько, Ваше величество?

— Ну... Пожалуй, что... Тысяч сто, ладно? — Видя изумление Адлерберга, добавил: — Я же не знаю тут цен, на всякий случай.

— Хорошо, Ваше величество, конечно, — и он достал из портмоне пачку денег.

— Спасибо, дорогой, мы после сочтёмся.

— Может, Ваше величество, сказать Шувалову, чтобы его люди...

— Нет, нет, мне никто не нужен. Я скоро вернусь. Ты спи, завтра тяжёлый день. — И Александр, стараясь не шуметь, вышел.

Александр вышел из дворца, оглянулся — не следит ли кто за ним, и пошёл по улице. Две фигуры в плащах, не замеченные им, двинулись вслед.

Александр кликнул фиакр, при свете фонаря посмотрел на письмо и сказал кучеру адрес. Фиакр тронулся. Одна из фигур побежала вслед, другая замахала рукой, подзывая второй фиакр.

Фиакр остановился. Александр вылез, расплатился, очевидно, более чем щедро, потому что возница долго смотрел ему вслед.

Александр подошёл к дому, посмотрел на номер и, толкнув калитку в воротах, вошёл во двор.

Остановился второй фиакр, из него выскочили двое, подбежали к кучеру первого фиакра, который стоял в ожидании пассажиров на углу, спросили что-то, тот показал на ворота, в которых скрылся Александр.

Один из филёров, отъехав в фиакре чуть вперёд, остановился. Другой стал в подворотне напротив. Он закутался было поплотнее в плащ, рассчитывая на долгое ожидание, как вдруг калитка стала дёргаться — кто-то явно пытался выйти на улицу и не мог. Первый филёр посмотрел на своего коллегу, но тот не видел его, а звать его он не решился, чтобы не обнаружить себя. Он подошёл к калитке, прислушался — кто-то с той стороны пытался открыть калитку, но она не поддавалась. Филёр подбежал к напарнику.

— Слушай, что делать? Кто-то пытается выйти и не может.

— Это, наверное, ваш император, наши все знают, что надо потянуть за кольцо, чтобы открылась калитка. Поди быстро открой.

— Я не могу, мне не велено попадаться на глаза, пойди ты, ты местный, он тебя никогда больше не увидит.

Второй филёр вылез из фиакра, подошёл к калитке, открыл её и вошёл во двор, словно ему туда и надо было. Увидев Александра, сказал ему: «Добрый вечер, месье» и пошёл дальше. Услыхав, как захлопнулась калитка, быстро побежал назад. Приоткрыв калитку, увидел, как Александр, снова справившись с письмом, зашёл в соседний дом — это была гостиница.

— Перепутал адрес, — сказал французский филёр своему русскому коллеге. — Хорошо, мы тут были, а то бы до утра там стоял. Или весь дом перебудил бы. Ну теперь, наверное, надолго, можно отдохнуть. — И он направился было снова к фиакру.

— А вдруг сразу обратно? Нет, я постою тут.

— Как же сразу? Небось к даме пожаловал.

— Не могу знать.

— Ну хочешь, я пойду узнаю у портье — к кому.

— Нет, этого никак нельзя. Это государственная тайна.

— Государственная? Ночью? Ночью все тайны частные.

— Это у частных лиц. А у Государя и ночью государственные.

— Так всё равно завтра наше ведомство будет всё знать.

— Ваше — пусть. А нам — никак нельзя.

Александр покрывал Катю поцелуями.

— Ты, ты... Не верю своим глазам, своим рукам... Я думал, всё это был сон — Бабигон и Зимний, и тебя никогда не было, только в сновидениях и в письмах... Катя, Катенька... Солнце моё... Последний месяц уж дни считал, а как приехал сюда — часы, а шёл к тебе — минуты. А теперь вот каждую секунду хочу растянуть в вечность... Иди ко мне, сними это...

— Нет, нет, Саша, погоди, там всё слышно. — Катя кивнула за стену.

— Пусть.

— Нет, нет, что ты, пусти, потом, после...

— Когда после, когда? Я ждал тебя полгода. Шесть месяцев, сто восемьдесят ночей, — говоря, Александр раздевал Катю. — Знаешь ли ты, что это такое — ожидание? Я не приблизился ни к одной женщине.

— Ты женат.

— Что с того? Я ж говорю — ни к одной.

— Я тоже ждала, столько же.

— Так иди же ко мне, — и он задул свечу.

Адлерберг постучал в апартаменты Шувалова. Тот открыл — заспанный, в халате.

— Пётр Андреевич, извини, что беспокою, но чрезвычайные обстоятельства... Его величество отправился гулять.

— Куда — в сад?

— Да нет, в город. Денег у меня попросил.

— В город? С кем?

— Один. Просил не сопровождать.

— И вы дали ему денег?

— Не мог же я отказать Государю.

— Сколько?

— Сто тысяч.

— Сто тысяч? Зачем ему столько? И куда он направился?

— Он сказал: пройтись.

— Куда? Зачем? — Шувалов наконец пришёл в себя после сна. — Ну да ладно, мои люди проследят, чтоб ничего не случилось. Да и французская полиция вся на ногах. Но всё же странно. Погулять перед сном и в саду можно было. А в город... Ночью... Да ещё с такими деньгами... Очень странно...

Уже начало светать, когда Александр вышел из гостиницы. Он поднял голову, увидел в окне Катю, послал ей воздушный поцелуй. Заметив в соседнем окне лицо Сильвии, учтиво ей поклонился. Потом оглянулся в поисках фиакра. Один стоял на углу.

Русский агент, заметив идущего к ним императора, толкнул спящего француза.

— Выходи, быстро.

— Что? — не сразу сообразил тот.

— Извините, — сказал подошедший Александр. — Я думал, свободно.

— Да, да, свободно, — сказал французский агент. — Мы уже приехали. — И он поспешно вылез из фиакра. За ним выскочил и его русский коллега, машинально сдёрнув с головы картуз.

Александр взглянул на картуз, усмехнулся, сказал ему:

— Ты бы, милейший, клеймо прятал, может, тогда за француза и сошёл бы, — и он легко вскочил в фиакр.

— Во дворец, — сказал французский агент кучеру и стал махать рукой кому-то в конце переулка. Оттуда выехали ещё два фиакра.

Шувалов и Адлерберг ходили из угла в угол по зале, иногда даже сталкиваясь. Шувалов поглядел на часы.

— Половина пятого. Ах, граф, ну зря же вы ему дали денег. Может, тогда он и не пошёл бы. Или давно бы вернулся. Что в Париже ночью без денег делать?

— Вы полагаете, что Государь на эти деньги... как простой турист...

— Да ничего я не полагаю, Александр Владимирович, — сердито огрызнулся Шувалов. — Что я могу полагать. Не ко мне же Его величество зашёл перед уходом.

— Ну вот, теперь на меня валить всё будете. В вашей обычной манере делать всех виноватыми кроме вашей канцелярии. Где же ваши доблестные агенты? Отчего они не сообщают о следовании Государя? Для чего вы их за счёт казны в Париж тащили? Чтоб они по борделям тут шастали?

— Ну, ну, конечно, нападение лучшая защита. Я не сомневаюсь, что мои люди сейчас рядом с Государем, и скоро я узнаю все обстоятельства этого странного вояжа. И если Государь...

На этих словах дверь вдруг открылась, и вошёл Александр в явно хорошем расположении духа. Оглядев своих приближённых, спросил насмешливо:

— Что — если Государь? Извини, любезный Пётр Андреевич, что я без стука, но я услыхал голоса... — Взглянув на Адлерберга, преувеличенно укоризненно сказал: — Ну что, Александр Владимирович, наябедничал? Ай-ай, не хорошо. Что мой учитель говорил нам? Ябедничают только девочки. Стыдись, граф. Ввёл в волнение и страх нашего храброго Шувалова. А ему завтра охранять нас с тобой. Кстати, — обратился он к Шувалову, — спасибо твоим людям — подвезли. А то ни одного фиакра. Хоть какая-то польза от твоих шпиков. — Он потянулся чуть. — Ну что, господа, не пора ли отдать должное Морфею? А то скоро вставать. Не забудьте, завтра военный парад. — В дверях Александр остановился. — Саша, — сказал он Адлербергу, — проводи меня.

Они шли по коридору к апартаментам Александра. Он на ходу говорил:

— Саша, у меня к тебе большая просьба. Сделай как-нибудь, чтобы Шувалов и его люди не вертелись вокруг меня по вечерам. Мне нужно быть нынче вечером свободным, да и завтра, наверное, тоже. Так что скажи ему, что я с тобой гуляю, а то он не отвяжется со своей заботой.

— Хорошо, Государь, я, конечно, скажу, но ежели он обнаружит, что я не с вами?

— А ты закройся у себя, будто тебя нет. Посиди, почитай. Я понимаю, это жертва, но сделай это в знак нашей старой дружбы. Мне, кроме тебя, больше некого об этом попросить.

— Хорошо, Государь. Как часто мне надо будет читать по вечерам?

— Не знаю, но надеюсь, каждый вечер.

— А вы не боитесь, Ваше величество, что я сделаюсь таким образом столь начитанным, что вам придётся назначить меня президентом Академии наук?

— Если бы я не боялся оскорбить нашу с тобой юношескую дружбу, я бы нашёл лучший способ выразить тебе свою благодарность. Но я просто говорю тебе: спасибо.

Они остановились у апартаментов Александра.

— Это больше, чем должность, Ваше величество, — и Адлерберг улыбнулся открытой улыбкой, какой он не позволял себе на людях.

Коляска, в которой находились Александр II и Наполеон III, катилась по Елисейским полям в сопровождении почётного эскорта. Толпа приветствовала двух императоров.

Александр, поворачиваясь то вправо, то влево, махал рукой. В тот момент, когда карета, заворачивая, притормозила, кто-то крикнул из толпы: «Да здравствует Польша!» Александр поискал глазами кричавшего, но увидел иное: выступивший из толпы молодой человек выхватил пистолет и выстрелил в него[9]...

По улице быстро шла, почти бежала Катя. На углу с авеню Мариньи она остановилась, огляделась по сторонам и, убедившись, что никого нет, толкнула калитку в ограде Елисейского дворца. Она легко поддалась.

Выступивший из тени агент посмотрел на часы и сделал запись в блокноте.

— Боже, Боже, — захлёбываясь в слезах, говорила Катя, обнимая Александра, — второй раз за год... Что же это, Сашенька, как они могут, почему им дают? В Государя, среди бела дня, на глазах у всех... Где же их полиция?

— Успокойся, дитя моё, всё ведь обошлось. Господь охраняет меня. Он знает, что мне надо долго жить, чтобы дожить до венчания с моей любимой. И пока это не случится, я заговорён, я бессмертен, ты — моя кольчуга, мой талисман. Только будь со мной, и всё будет хорошо...

Александр стоял около постели, в которой лежала больная Мария Александровна.

— Я молилась все дни, я благодарила Его, что второй раз отвёл руку убийцы, но, Александр, Александр, зачем ты подставляешь себя? Зачем ты поехал? Я же умоляла, и все говорили: не надо, не надо, эти поляки... от них можно ждать чего угодно, но ты перестал меня слушать.

— Мари, дорогая моя, ты преувеличиваешь. Нигилисты и здесь пытались. Что ж мне прятаться от неведомо кого? От судьбы не спрячешься.

— Это не судьба, Саша. Твои участившиеся прогулки, твоя поездка в Париж... Я не знаю, что или кто побуждает тебя идти против здравого смысла и моей обеспокоенности...

— Никто меня не побуждает, Мари. С чего ты взяла?

— Я вижу, Александр, я чувствую. Ты переменился последний год.

— Что ты, Мари, разве я к тебе!..

— Нет, нет, ты внимателен, даже больше, чем раньше. Ты чаще стал приходить ко мне, но... но в этом, наверное, и дело: ты словно чувствуешь вину передо мной и хочешь её загладить.

— Но я в самом деле её чувствую. Я гуляю, езжу везде, а ты здесь, одна, в постели...

— Саша... Сколько лет мы знаем друг друга? Неужели ты думаешь, что я не изучила тебя за эти годы, чтобы не отличить чувство от долга? Ты волен, Саша, в своей свободе, ты не виноват, что я не могу больше сопровождать тебя везде, не могу уже соответствовать твоим желаниям, говорю ещё раз — ты волен в своих поступках, если... если они не опасны для тебя и твоих близких. Допустим, я уже не так дорога тебе, как раньше...

— Мари!..

— Но есть дети. А ты ведёшь себя, как будто у тебя нет ответственности ни перед кем, кроме своих желаний.

— Но это же не так, Мари.

— Не так?

— Нет.

— И у тебя ничего не случилось?

— Что ты имеешь в виду?

— Не появился какой-то новый интерес, отдаляющий тебя от семьи, трона?

— С чего ты взяла это, дорогая?

— Ты не ответил.

— Нет. Конечно, нет.

Она вздохнула и откинулась на подушках.

— Ладно. Иди, Саша, я устала. Я буду молиться за тебя.

— Мари, дорогая моя, я понимаю, что эти два покушения напугали тебя, и только этим можно объяснить твою положительно чрезмерную подозрительность...

— А ты уверен, что покушений было только два? И что-то, ещё одно, не достигло цели?..

— Тебе нравится? — спросил Александр у Кати. Она погладила спинку нового кресла, оглядела комнату, где всё было новым и нарядным.

— Да, очень. Как же не нравится. И мне под цвет волос подходит, правда?

— Правда, — засмеялся Александр. — А не подходило бы — перебили. Я обожаю твои волосы, — он зарыл в них лицо. — Когда я гляжу через них, мир кажется солнечным, даже если на улице пасмурно. — Он огляделся, посмотрел наверх. — А твои родные там? — Она кивнула. — А вход один, общий?

— Нет, два, как ты хотел. От меня есть второй, во двор, прямо к каретному сараю.

— Замечательно. Ты выходишь со своей половины, через свой вход, к своему экипажу и едешь...

— К своему любимому, — подхватила Катя.

— И я не буду больше волноваться, что кто-то тебя видит по дороге.

— Если бы ещё я не волновалась, что кто-то опять...

— Ах, ты об этом... Не беспокойся, я забыл сказать тебе, я был у гадалки.

— У гадалки?

— Сказывают, она верно угадывает будущее.

— И что она предсказала тебе?

— Забавно. Что линия моей жизни прервётся искусственно.

— Ах, вот видишь...

— Но не скоро, с седьмой попытки пресечь её.

— Но, значит, я правильно волнуюсь.

— Но она не сказала, когда это случится. Может, мне тогда сто лет будет. И я тебе так надоем...

— Саша, почему ты имеешь привычку шутить над всем серьёзным?

— Потому, что это единственный способ не впасть в меланхолию. Меня с детства воспитывали в мысли о серьёзности того, что мне предстоит в этой жизни.

— Но разве не так?

— А по-настоящему серьёзное в ней только одно, — он засмеялся и обнял её.

По набережной медленно шли два человека. Со спины не было видно ни лиц их, ни возраста. Один был в сюртуке, второй — в генеральском мундире. За ними медленно охала карета.

Я предложил вам пройтись, генерал, не только потому, что после обеда моцион крайне полезен, особенно в нашем возрасте и при нашей комплекции... Но и потому, что лишние уши тут весьма опасны.

— Но ведь ваш кучер небось по вашему же ведомству служит?

— Ну и что с того? Доносить — их обязанность. Так что не сочтите за труд. Вы слышали о парижских приключениях нашего дорогого императора?

— Вы покушение имеете в виду?

— Нет. Во всяком случае, не то.

— Помилуйте, а разве было ещё одно покушение?

— В каком-то смысле. На его семейный покой. На его репутацию. Это не мои слова — императрицы.

— Даже так... Значит, и она знает про этот... эпизод?

— Да уж кто про него не знает. Только, боюсь, это не эпизод. К эпизодам мы привыкли. Это молодит, должно быть, разгоняет кровь, как говорит мой доктор. На здоровье. Даже Её величество относилась к этим шалостям снисходительно. Как она их называла?.. А, вот: государевы умиления. Недурно, согласитесь.

— Так, может, и это — очередное умиление?

— Не похоже. Отправиться в Париж, хотя все были против, нарваться после одного покушения на второе...

— А разве не Всемирная выставка была поводом? Чтобы промести переговоры с Наполеоном III?

— Мне тоже сначала так казалось. Но когда выяснилось, что переговоры велись не только с ним и не только днём, то всё стало понятно. Как всегда всё оказалось предельно просто. Шерше ля фам.

— Может, это просто совпадение?

— Может. Но тогда и то, что они встречаются в Зимнем, в кабинете покойного императора Николая Александровича, тоже следует числить по разряду совпадений?

— Не может быть! Граф, вы уверены в этом?

— Естественно, я не присутствовал при этом, но, судя по донесениям... Кто же ей ключ дал?

— Господи прости... Но ведь этажом выше императрица. Неровен час...

— Вот именно. Поэтому я и полагаю, что мы, как истинные слуги Его величества, радетели его высших интересов, равно как и общественной морали... должны предпринять какие-то шаги, чтобы уберечь нашего императора от дурного влияния. От, безусловно, дурного влияния.

— Но как, граф? Как? Я не только не решусь заикнуться об этом Государю, но даже в мыслях...

— Помилуйте, генерал, кто говорит об этом. Да он бы и не послушал никого. Похоже, эта особа имеет на него необъяснимое влияние.

— Что ж, батенька, тут необъяснимого? Ему сорок девять, ей девятнадцать, вот и все объяснения. Да ещё и красива, чертовка, ничего не скажешь. А коль ещё и императрица, как сказывают, всерьёз занемогла... Я бы, знаете, тоже голову потерял.

— Ну, ну... Не клевещите на себя. Не потеряли же в позапрошлом году, когда...

— Господи! Вы и про это знаете?

— Ну так, генерал, коли я уж и про первую особу знаю, то уж сочтите за честь...

— Да, граф, не хотел бы я оказаться в числе ваших врагов.

— Надеюсь, нам обоим это не грозит. Так вот, генерал, перейдём к делу. Я бы полагал полезным для общества, коль мы не можем повлиять на Его величество, попробовать повлиять на вторую фигуру в этой партии.

— А ежели она расскажет Государю?

— Значит, надо таким способом повлиять, чтобы не рассказала.

— Это каким же?

— Я полагаю, есть только один способ. Про что женщина никогда не расскажет мужчине?

— Про что же?

— Стареете, генерал. Про другого мужчину.

— То есть вы имеете в виду...

— Именно. А подберёте кандидатуру вы. Сумеете?

— Надо подумать. Это не так просто.

— Если бы эта задача была простой, я бы не стал прибегать к помощи вашего превосходительства. К сожалению, мои фигуранты для этого не годятся. К тому же почти все известны Государю. Тут нужен человек из тени. Желательно именитый, но бедный. Чтоб было чем заинтересовать. О достоинствах физического рода говорить не будем — это ясно. Главное — отчаянный. Хорошо бы из игроков.

— Но чем же он сможет её привлечь по сравнению с тем, что она имеет?

— Я полагаю, двумя вещами. Первое — за банальностью можно опустить. Как вы изволили заметить, Государю сорок девять, и он изнурён ответственностью и заботами. А второе — она его каприз, прихоть, мотылёк, так сказать. А барышне небось замуж хочется.

— Значит, ваш кандидат жениться на ней должен?

— Пообещать жениться.

— И вы полагаете, этого будет достаточно, чтобы она...

— Чтобы он... Чтобы Государь узнал о её неверности. А это уже моя забота. И тогда, я полагаю, всё вернётся на круги своя.

— А как же его свести с ней, чтобы никто, не дай Бог, не заподозрил чего?

— Я думаю, через её невестку. Она сама весьма скандализована сложившимся положением. Воспользуемся ним. — И человек в сюртуке махнул рукой, подзывая карету.

Бал-маскарад был в разгаре. Катя в маске кружилась в танце среди других масок. Когда танец закончился, кавалер подвёл её к креслам.

— Благодарю нас, сиятельная незнакомка. Могу ли я надеяться и ещё на один танец?

— Я запишу вас, маска.

Подошла Сильвия, её невестка. Она тоже в маске. Её сопровождали двое гусар в масках. Катин кавалер отошёл.

— Милая, — сказала Сильвия, — позволь тебе представить этих прелестных незнакомцев. Оба отменно танцуют, оба ужасно остроумны, и, надо полагать, оба молоды и красивы.

— И оба восхищены, — подхватил первый гусар, обращаясь к Кате, — как вы танцуете.

— И оба надеются, — сказал второй гусар Кате, — что вы окажете им честь в следующем катильоне.

— Сразу двум? — засмеялась Катя.

— Мы бросим жребий, — сказал первый гусар. — И тот, кто вытянет его...

— Будет смотреть, — подхватил второй гусар, — как мы с вами танцуем.

Катя снова засмеялась.

Заиграла музыка. Второй гусар предложил Кате руку. Она встала.

— А это ваш выигрыш, — сказал второй гусар Сильвии, кивнув на товарища. — Надеюсь, он тоже окажется счастливым.

Катя танцевала среди масок. Из-за балюстрады за ней наблюдал Александр. Он был тоже в маске, но его невозможно было не узнать — по костюму, росту и бакенбардам. И по тому пространству, которое оставалось свободным вокруг него. Рядом с ним стоял Рылеев, он был без маски.

— Ты бы, Александр Михайлович, — обратился Александр к Рылееву, — надел маску. А то ты совершенно меня разоблачаешь.

— Не могу, Ваше величество. В маске кругозор сужен, видно только то, что перед носом. А я на службе.

Мимо них проплыла в танце Катя. Александр проводил её восхищенным взглядом, потом сказал Рылееву:

— Ну коль ты служишь тут, так скажи, кто вон с той маской танцует? — он показал глазами на Катиного кавалера.

— Судя по мундиру...

— Узнай. И вели ему брать уроки танцев. А то он ей все ноги отдавит...

Катя сидела в кресле одна, обмахиваясь веером. Убедившись, что никого вокруг нет, сняла маску, стала и ею обмахиваться — другой рукой. Рядом с ней опустилась в кресло молодая женщина, её маска была поднята на лоб.

— Вы одна? Можно присесть? — спросила она Катю.

— Конечно. Жарко, — Катя помахала маской.

— Неудивительно, вы столько танцуете.

— Я бы ещё могла, да...

— Боятся, — то ли утвердительно, то ли вопросительно сказала Катина соседка.

— Меня? — удивилась Катя.

— Ну... Не совсем вас. Извините, я не должна так говорить, мы совсем незнакомы.

— А я вас знаю. Вы — мадемуазель Шебеко.

— Вы угадали, княжна.

— Ну так зачем чиниться. Давайте просто: Варя — Катя. Ладно?

— Ладно, Катя.

— И на «ты» — хочешь?

— Хочу, Катя.

— Забавная ты, Варя.

— Я не забавная, я просто старше вас. Тебя... Старшие всегда кажутся забавными.

— Ой, ну ты просто как мой брат — тоже всё меня за девочку почитает.

— А ты уже... — Варя многозначительно замолчала. Видя, что Катя вспыхнула, добавила миролюбиво: — Не сердись, но это все знают.

— Что знают? — Катя отодвинулась от неё.

— То самое. Из-за чего вокруг тебя... Никто не осмеливается. Боятся твоего покровителя. — Катя уставилась в мол. Ты не сердись на меня.

— Я не сержусь. Я просто...

— Я понимаю, я очень хорошо понимаю, что ты чувствуешь. Когда такое — и счастье, и тайна — распирает грудь, хочется с кем-то поделиться, но страшно, нельзя, и оттого счастье кажется неполным, чего-то в нём не хватает сочувствия ли, зависти ли, понимания, наконец, и вдеть человека, которому можно доверить эту тайну, и не видишь его, боишься ошибиться, а когда он вдруг появляется подле, пугаешься его и хочешь бежать, и ругаешь себя, что позволяешь ему быть фамильярным с тобой, и не знаешь, как сделать, чтоб тот человек забыл твою доверчивость — не в словах, нет, во взгляде, в мыслях, которые можно прочесть... Так?

Катя долго молчала, потом тихо спросила:

— Откуда вы знаете всё?

— Я же сказала, я старше, Катенька. Много старше. Тебе двадцать? На семь лет. Я всё это уже давно прошла, не ты первая, не ты последняя.

— Прошла?

— А ты думаешь то, что с тобой случилось... никогда ни с кем?..

— И ты тоже? — Катя вдруг ахнула. — С ним?! — шёпотом, почти беззвучно спросила она.

— С ним? — Варя рассмеялась. — Ну ты, право, дитя. Успокойся, нет, не с ним. Но царская семья большая. Милостей на всех хватает.

— Варя...

— Да?

— А говорят... Я слышала, что он... раньше... Даже моя родственница дальняя — Александра Сергеевна Долгорукова... Это правда?

— А тебе как лучше? Чтоб правда? Или чтоб неправда?

— Как это — как лучше?

— Ну чего ты хочешь больше: быть спокойной или, напротив, горячиться ревностью.

— Я не знаю. Я как-то не думала. Ревность? Нет, я боюсь, я не хочу.

— Ну вот и решили, и, значит, не было ничего. Ты единственная. Кроме, конечно... — она многозначительно замолчала.

— Она... Мне сказали, меня назначают её фрейлиной.

— Да? И тебя тоже? Поздравляю.

— Почему тоже?

— Да так, не обращай внимания. Мы же решили — ничего не было.

— Ну ты представляешь, как же я... перед ней...

— Как все. Ещё подружитесь. Обычно все, к кому Государь благоволил... ну, ну... просто слегка флиртовал, вполне невинно, — все они сначала принимались в штыки, а потом становились в очень даже нежных отношениях.

— Как же это может быть?

— Наверное, общность вкусов, Катенька. Ты когда представляешься?

— Послезавтра.

Мария Александровна сидела в глубоком кресле — прямая, не касаясь спинки. Перед ней стояла Катя.

— Присядьте, княжна, — тихим голосом сказала императрица. Катя присела на краешек кресла. — Вы здесь будете жить?

— Если Ваше императорское величество не будет против... Я живу с братом и хотела бы оставаться там.

— Понятно. Отчего же против. К тому же в Зимнем фрейлинские комнаты, по-моему, все заняты. Хотя жизнь в городе не так удобна для вас, особенно в дни вашего дежурства. Ну, да я постараюсь не очень вас обременять. У вас, очевидно, есть ведь и своя жизнь. Вся эта придворная мишура и блеск — всё это проходит, а наше назначение иметь семью, детей... У вас есть жених?

— Нет... Да...

— Кто же он, если не секрет?

— Мы пока... Я обещала никому...

— Да? Даже императрице?

— Простите, Ваше величество, я обещала.

— Что же он так боится огласки? Это неестественно.

— Он... У него обстоятельства... Его родители против.

— Чем же вы им не угодили, милая? Молода, красива, — императрица произнесла это, глядя мимо Кати. — Государь говорил, вы хорошо танцуете. Он в этом знает толк.

— Спасибо, Ваше величество.

— Что же вы меня благодарите, благодарите Государя...

Катя, забившись в угол дивана, плакала. Александр пытался её утешить, но она упорно отворачивалась от него.

— Зачем ты... замом ты хотел этого, — судорожно, толчками, говорила она. — Это так унизительно... Она знает... знает...

— Да что ты, Катенька, поверь, она даже не догадывается.

— Знает, я видела, я чувствовала — как цедила сквозь зубы, как смотрела, словно на какую-то...

— Катюша, родная, ну успокойся, прошу тебя. Ты всё придумала, тебе показалось, — он попытался обнять её.

— Пустите, не трогайте меня, идите обнимайте вашу жену, ваших детей — это ваш долг, мне прямо намекнули, а я... я партнёрша для танцев... — она с новой силой зарыдала.

— Катя, что с тобой? Я тебя не узнаю.

— Ну так узнайте, это тоже я. Не нравится — не надо. Вы же не привыкли, когда кто-то смеет иметь собственные чувства и вам их показывает...

— Ну что ты, ангел мой, за что же ты на меня сердишься, я же хотел как лучше, чтобы ты официально могла бывать при дворе, на балах, ты же знаешь, как я люблю смотреть, когда ты танцуешь.

— Если это вам так нравится, ходите в балет, а я не балерина какая-нибудь. Я живой человек, и когда меня после бала предлагают отвезти домой или назначают свидание, я устала придумывать, почему всё это невозможно. Это вам тоже нравится?

— Но, Катя, ты мне не говорила этого.

— Я вам много чего не говорила.

— И не обращайся ко мне на «вы», ради Бога, что это ты вдруг.

— Ваше величество, — Катя села на диван, вытерла слёзы, — а когда вам разонравится смотреть, как я танцую, что со мной будет?

— Но этого не будет никогда, клянусь тебе.

— А другим, на кого вы любили смотреть, вы тоже клялись в этом?

— Катя, ты сегодня невозможна. — Александр поднялся, прошёлся по кабинету, остановился перед Катей. — Я не знаю, чем я тебя прогневал, и не знаю, чем тебя успокоить. Я могу только повторить то, что сказал тогда в Бабигоне: как только представится возможность, я женюсь на тебе.

— А когда она представится?

— Я не знаю, это в руках Господа. Мы все его слуги. Но и до того, как это произойдёт я клянусь тебе, ты не будешь ни в чём нуждаться. Ты будешь иметь всё, что хочет иметь женщина.

— Женщина хочет, прежде всего, иметь семью.

— Ты действительно невозможна сегодня, — Александр с трудом сдерживал раздражение. — А разве мы — не семья? Разве я тебе не несу всего себя — мою страсть, мои мысли, мои чувства, мои надежды и сожаления; и не только о нас, о нашей судьбе, но и о судьбах России, Пиропы. У меня министры не знают того, что знаешь ты. Мир и узнает после тебя. А с тобой я советуюсь, с тобой, здесь, принимаю решения... Чем же мы не семья? — Он смотрел на неё в упор, она отвела взгляд. — На балы вместе не ездим? Ездим. Порознь, но ездим. Разве мы не вместе отдыхаем? И в Царском, и в Петергофе, и в Париже, этим летом в Эмс поедем. Что же ещё нужно женщине?

Катя судорожно вздохнула и сказала тихо:

— Её величество сказала, что дети.

— А она не сказала, что в результате, родив восемь детей, она потеряла привязанность супруга? — Он надел мундир. — Ладно, моя радость, ты сегодня не в духе, я тоже что-то устал. Расстанемся до следующего раза, я приеду к тебе на дачу. Я буду молиться, чтобы к тебе вернулась твоя нежность. — Он коснулся губами её волос и хотел уже идти, но она резко притянула его к себе, прижалась.

— Сашенька... Ты не бросишь меня? Правда? Мы всегда будем вместе, всегда?

— До самой смерти, мой душонок, — прошептал Александр вдруг дрогнувшим голосом. — Клянусь тебе.

Катя в своей комнате на втором этаже расчёсывала перед сном волосы. Потом она скинула халат, задула лампу и собралась было лечь в постель, как вдруг увидела в проёме балконной двери мужскую фигуру.

— Саша, ты? — обрадовалась она.

— Тс-с, — тихо произнёс незнакомый мужской голос. — Не пугайтесь.

— Кто вы? — От страха её голос сел.

— Тот, кто потерял голову из-за вас.

— Я буду звать на помощь, уходите.

— Чтобы выставить себя в смешном виде? Я не грабитель, не вор, — он шагнул к ней навстречу, она прижалась к стене. — Я ничего не возьму у вас. Это вы, вы у меня похитили мой покой, моё сердце. Это я зову на помощь — верните мне их... — Он сделал ещё шаг к ней.

— Не приближайтесь, я закричу.

— Зачем? Чтобы сбежались люди?

— Уходите!

— Я уйду. Но прежде я хочу сказать вам то, что не решился бы сказать днём, при свете. Темнота придаёт мне смелости. И я не вижу вашего лица, вашего негодования, и могу думать, что вы благосклонны ко мне, и это помогает мне объясниться вам...

— Я не хочу вас слушать, уходите тотчас же.

— Я не уйду, пока не скажу всего. И если вы хотите, чтобы я ушёл, дайте мне выговориться. Я не трону вас, не бойтесь.

— Кто вы? Я знаю вас?

— Да. Мы танцевали на маскараде.

— Ах, вы один из тех, кто...

— Да.

— Но какой именно?

— Какая разница, если вы и тогда не видели моего лица. Можете звать меня господин X. Скажу; что я тот из двух, кто без памяти влюбился в вас.

— Но вы же тоже меня не видели без маски.

— Там — нет, но после... Не один раз. Издалека и совсем близко. Иногда я почти касался вас, и мне большого труда стоило удержаться, чтобы не сказать: это я... И вот теперь я здесь, подле вас, и я говорю: это я, который молит об одном лишь — позволить ему быть подле вас, чтобы ежедневно, ежечасно говорить вам о своём чувстве... Да, да, я знаю ваши обстоятельства, сегодня вы в плену заблуждения, но скоро оно рассеется как дым... Вы станете лишней, вас отбросят как перчатку... Молчите, не отвечайте, я знаю, что сегодня вы не можете даже признаться себе в этом, вы всё поставили на эту карту, но я знаю свет, я игрок, я, верно, знаю, что эта карта будет бита, эта игра всегда проигрывается, в неё нельзя выиграть, хотя на кону и стоит так много надежд, но на бубновую даму всегда найдётся червовая — рано или поздно, поэтому я молю вас — выйдите из игры сами, до этого, я помогу вам, вы прекрасны и молоды, вы созданы не для этих игр, тот, кто с вами сейчас, не может дать вам того, чего вы стоите: ни семьи, ни детей, ни верного будущего... Подумайте, что вас ждёт через год, два — презренье и жалость света, слёзы в подушку, одиночество... Доверьтесь же тому, кто, увидав вас, сразу понял, что вы — его судьба, кто готов стать вашей судьбой... И вы никогда об этом не пожалеете... — говоря это, X. приблизился к ней, взял её за руку, попытался обнять.

— Пустите! — Катя вырвала руку. — Я закричу.

— Вы дрожите, вы чувствуете то же, что и я... не противьтесь же себе, — он покрыл поцелуями её обнажённые плечи. Она тщетно пыталась увернуться от его поцелуев.

— Нет, нет, уходите... Вы дурно говорите...

— Я истину говорю, истину, и вы знаете, что это так, но стыд мешает вам признаться себе в этом. Отбросьте его, доверьтесь мне... — он силой запрокинул её голову и поцеловал в губы.

— Нет! — вырвалась она. — Нет! — Она распахнула дверь. — Ещё одно движение — я кричу...

— Ну, хорошо, хорошо, — шёпотом сказал X., — я уйду. Я уйду сейчас, чтобы вернуться — потом, снова... чтобы снова говорить вам о своей страсти... Но перед уходом дайте мне на память что-нибудь своё — как знак, как напоминание, что это был не сон, что я наяву обнимал вас, что вы дрожали в моих объятиях, что вы будете ждать, когда я снова приду... Что-нибудь, какую-нибудь безделицу...

— Нет, нет, я не хочу вас видеть ни сейчас, ни потом, я ничего вам не дам, уходите...

— Как же вы жестоки, — сказал он. Стоя спиной к ночному столику, он рукой нащупал лежащую там брошь и незаметно положил её в карман. — Хорошо же, я ухожу. Но вы ещё вспомните обо мне. И пожалеете, что были глухи к моим мольбам. Когда вы проиграетесь в пух и прах, вы сами станете искать меня... Прощайте... — X. вышел на балкон и исчез в ночи...

Генерал сидел за столом, спину его плотно обтягивал мундир. Перед ним стоял X.

— Ну, — сказал генерал, — вас можно поздравить с очередной победой?

— Увы, ваше превосходительство.

— Как? Осечка? Не может быть.

— Ваше превосходительство, даже в сражениях бывают неудачи.

— Надеюсь, временные?

— Мне бы хотелось, ваше превосходительство, чтобы вы меня освободили от этого поручения.

— Это не поручение, поручик, помилуй Бог, это приватная просьба, имеющая, как ни странно, весьма благородную цель, хотя сама она и может показаться противоположного свойства. Но вы уж поверьте мне...

— Может быть, ваше превосходительство, я не обсуждаю этот предмет, мне достаточно, что ваше превосходительство в этом уверены, но я хотел бы устраниться от этой чести.

— Поручик, вы не можете устраниться, слишком многое поставлено на карту. Да и потом, что за чувствительная меланхолия? Вы же кутила, игрок, настоящий гусар, и вдруг — на тебе... Ну не вышло с первой атаки, предпримите вторую. Как это может быть — такому красавцу, гордости полка — да кто-то отказывает. Где же ваше самолюбие, чёрт возьми!

— Если ваше превосходительство не возражает, я бы не хотел обсуждать более эту тему.

— Да... Разочаровали вы меня, поручик. Ну да ладно, в таком деле от приказов толку мало. Но вторую часть плана вы хоть выполнили?

— Вторую?

— Я просил взять у этой особы... на время, естественно... какую-нибудь её вещь. Это-то вы уж могли бы сделать? Что вы молчите? Взяли?

X. покачал головой.

— И это нет?! Может, вы вообще и не приблизились к нашей особе?

— Я очень сожалею, что разочаровал ваше превосходительство, но надеюсь, что в истинном сражении смогу вернуть расположение вашего превосходительства.

— Хорошо, поручик. — Генерал поднялся. — Хотя, помилуй Бог, чего хорошего. Мы оба с вами оказались не на высоте. — Он помолчал, потом спросил: — Так положительно не хотите ещё раз попробовать счастья?

— Нет, — твёрдо ответил X.

X. перелез через забор, окружающий дачу, вскарабкался по дереву, с него перепрыгнул на балкон второго этажа. Подошёл неслышно к стеклянной двери, заглянул в комнату Кати.

Сквозь тюль было видно, как она, лёжа в постели, читала книгу.

X. вынул из кармана брошь и, чуть приоткрыв балконную дверь, решил было просунуть её в щель. Но тут вдруг раздался топот копыт, шум подъехавшей коляски. X. взглянул вниз — из коляски вышел Александр и пошёл к крыльцу. X. решил было спрыгнуть вниз, но к дереву, по которому он взбирался, подошёл закутанный в плащ Рылеев. Он достал папиросу, закурил, посмотрел на часы. X. вынужден был почти что вжаться в стену дома, чтобы его не было заметно снизу.

Сквозь неплотно прикрытую дверь X. слышал неясные возгласы, торопливые слова, шёпот, стоны, женские вскрики, скрип кровати...

Он заткнул уши, чтобы не слышать этого, и сидел так скрючившись, пока в комнате вдруг не загорелся свет. X. провёл рукой по лицу — она была мокрой от пота. Он услышал, как хлопнула калитка, скрипнули рессоры коляски, и раздался топот копыт. X. без сил опустился на пол...

В большой комнате, ещё не убранной после ночных бдений, стоял X. — взлохмаченный, небритый. Хозяйка заведения, оглядев его, сказала презрительно:

— Во-первых, мы уже закрылись, а потом... У нас бывают приличные люди, мои девушки не какие-нибудь...

X. молча вынул крупную ассигнацию и засунул её хозяйке в карман платья. Она сказала удивлённо:

— Ах, вот как... Ну разве что... Пойдёмте за мной, — и первая пошла по лестнице на второй этаж.

А потом, когда она приводила в порядок комнату, она услыхала несущиеся сверху крики, шум, стук падающей мебели, и по лестнице почти скатилась голая девушка — растерзанная, с подбитым глазом.

— Он... он... — говорила она, рыдая, — он сумасшедший, он убьёт меня... Он зовёт меня Катей и мучает, и всё не может остановиться... Я не могу больше, он зверь, он не человек...

— Хорошо, — сказала хозяйка, — иди ко мне. — И она пошла на второй этаж.

Два городовых ввели X. в кабинет. Генерал посмотрел на него, на его рваный мундир, небритое лицо.

Он кивнул городовым, и те, козырнув, вышли.

— Как это понимать, поручик? — Голос генерала не скрывал презрения. — Проиграв сильному противнику, берёте реванш над беззащитным? А потом ещё вступаете в драку с представителями власти? Вы знаете, чем это вам грозит, когда их рапорт ляжет на стол его сиятельству. В сочетании с предыдущей конфузией... Вы закрыли себе всю дальнейшую карьеру. Вы понимаете это?

X. молча вынул из кармана Катину брошь. И молча положил её на стол генералу.

Тот даже присвистнул:

— Ах, вот как... Что же вы сразу не сказали... Это меняет дело...

Из подъезда дворца вышел Александр и направился к поджидавшей его коляске. Адъютант откинул полог, Александр собрался уже было усесться, но тут заметил на сиденье белевший в темноте конверт. Он нахмурился, поглядел по сторонам, открыл его. Из него выпала Катина брошь...

Катя, вжавшись в кресло, смотрела, как Александр ходил по комнате, словно бы не обращая на неё внимания. Вдруг он резко остановился напротив неё и, в упор глядя, спросил:

— Так, где ты была вечером второго?

— Второго? Я не помню. Почему второго?

— Потому что в этот вечер ты якобы подарила мою брошь какому-то... — он скомкал письмо и бросил его на стол.

— Я не помню, что было второго.

— Неправда. Мы договорились, что я приеду вечером, а ты не открыла мне. Где ты была?

Катя молчала.

— Катя, это серьёзно, в тот раз ты отговорилась шуткой, но теперь мне не до шуток. Наши отношения становятся предметом шантажа. По твоей милости. То ты говорила, что её потеряла, то она закатилась, то ты забыла её надеть, а теперь вот выясняется — ты её подарила кому-то.

— Саша, неужели ты веришь этой гадости?!

— Я не хочу верить, не хочу. Но ты всё делаешь, чтоб я поверил. Где ты была в тот вечер, когда я приезжал?

Она помолчала, взглянула на него в нерешительности.

— А ты не будешь сердиться?

— Я уже сержусь. Я могу только перестать сердиться, если ты объяснишься.

— Я с Мишей была в ресторане. Цыган слушали.

— Как цыган? Каких цыган?

— Обычных. Которые поют. Это очень модно теперь. И, верно, обронила там. А кто-то нашёл.

— Но как же ты могла уехать, если мы договаривались, что я приеду?

— Ты сказал — может быть. Если сможешь вырваться. А мне было так тоскливо в тот вечер. Я всё время одна, всё чего-то жду. Другие живут, а я жду жизни.

— По-твоему, цыгане — это и есть жизнь?

— А что ж, и они. А что я вижу? Четыре стены, карету, короткие прогулки, иногда бал или театр, и то все смотрят как на прокажённую.

— Катя, но ты же понимаешь, что я и рад бы чаще видеть тебя, но у меня обязанности, долг...

— Да, да, конечно. У тебя обязанности, долг, дела, приёмы, совещания — у тебя всё, а у меня ничего.

— Почему ничего? А наши свидания?

— Да, да, свидания — тайком, наспех, между министром и послом.

— Ты несправедлива, Катя. Я делаю всё, что могу, больше, чем могу. Я отдалился от жены, детей, братьев, я отстранился душой от реформ, которые сам же и начал, а без меня их с радостью похоронят. Ты — моя семья, моё будущее, всё рядом с этим не обязательно и скучно. Я гоню время от встречи до встречи, я загадываю их, я живу или прошлой встречей или новой, у меня не стало настоящего времени, хотя это противно Богу, я чувствую вину свою перед Ним и молюсь каждый день, чтоб Он простил меня. Он может гневаться на меня. Он — да, но ты?.. Зачем ты?

— Затем, Саша, что я живой человек и вижу, как живут другие женщины, мои подруги по Смольному. Все уже замужем, у них семьи, дети, они думают о будущем, а я, о чём я думаю?

— Мне казалось, ты думаешь о нас, обо мне.

— Да, да, конечно. А ты?

— Я?

— Ты обо мне думаешь? Нет, не в чувственном смысле, а в практическом?

— Практическом? Я же поклялся тебе: как только смогу...

— Саша... Ты же христианин. Ты же не можешь хотеть, чтобы другой человек... — она не договорила.

— Что ты! Господь с тобой! — ужаснулся Александр.

— А как же ещё ты сможешь... — она снова не договорила.

Он замолчал, отвернулся. Потом сказал глухо:

— Ты хочешь выйти замуж?

— Александру Сергеевну ты ж выдал.

— Ты хочешь — как она? — Катя не ответила. Он повернулся к ней. — Отвечай. — Она молчала. — И уехать как она?

— Ты же сам услал её мужа губернатором в Варшаву.

— Ты хочешь, чтоб мы расстались?

— Нет, — не сразу ответила Катя.

— Чего же ты хочешь?

— Быть в равных с тобой обстоятельствах.

— Чтоб ты тоже изменяла мужу? — Она не отвечала, отвернувшись. — Но это будут не равные обстоятельства, — сказал он ей в затылок. — Мария Александровна болеет, мы с ней... — он помолчал. — А твой муж... — его голос прервался. — О, Господи, я только подумаю — кровь в голову бросается. — Он отошёл, постоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, потом повернулся к ней. — Ладно, давай прекратим этот разговор. Ты свободная женщина, Катя, ты вольна распоряжаться своей судьбой, если... если ты теперь считаешь, что я уже не твоя судьба. Быстро ты переменилась.

— Я не переменилась, Александр Николаевич.

— Полно, Катя, я не мальчик, я чувствую, что-то между нами пролетело. Я не знаю — что. Может, и ты сама не знаешь. А может, знаешь, да не говоришь. Ладно, пусть. Я не буду более досаждать тебе своей настойчивостью. Захочешь увидеть меня — дай знать. Через Александра Михайловича, ты знаешь, как его найти. Прощай. И хранит тебя Бог...

Александр в сопровождении Рылеева и Шувалова совершал свою обычную утреннюю прогулку.

— И ещё, Ваше величество... — Шувалов искоса взглянул на Рылеева. — Я бы посоветовал усилить охрану Вашего величества во время прогулок. Здесь, в окрестностях, замечены подозрительные личности, могущие входить в число разыскиваемых нигилистов. И я бы даже просил Ваше величество о сокращении этих прогулок.

— Ну полноте, граф, ты меня ещё в четырёх стенах запри.

— Но, Государь, я же пекусь о благе Вашего величества.

— Ты печёшься, граф, о своём благе. Чтоб тебе хлопот поменьше было. Нет уж, уволь, я привычек своих менять не стану. Это тебя, поди, Мария Александровна подбила, она тоже против моих прогулок. Ладно, не спорь. У тебя всё?

— Почти, — и Шувалов покосился на Рылеева.

— Александр Михайлович, — обратился Александр к Рылееву, — оставь нас одних. Но не уходи далеко, ты мне ещё понадобишься.

Рылеев молча поклонился и отошёл в боковую аллею.

Александр посмотрел на Шувалова.

— По поводу поручения Вашего величества. Вчерашнего.

— А... Уже узнал? Так что?

— Второго октября в ресторане действительно пели цыгане. И приличной публики было не так уж много, так что...

— Кто?

— Его императорское высочество в сопровождении известной особы...

— Константин Николаевич?

— С вашего позволения — Николай Николаевич.

— Как? И он? — удивился Александр. — С кем же?

— Тоже с балериной.

— Кто такая?

— Некая Екатерина Числова.

— И давно они?..

— Не могу знать, Ваше величество. Но если...

— Нет, нет, — остановил его Александр. — Это дело семейное, я сам поговорю с ним.

— Как будет угодно Вашему величеству.

— Кто ещё?

— Ещё... Ещё князь Михаил Михайлович Долгоруков с двумя дамами. — Шувалов сделал паузу, ожидая вопроса, но Александр никак не реагировал. — Кто были дамы, установить пока не удалось, но если Ваше величество...

— Нет, нет, — снова остановил его Александр. — Я тебя просил узнать про моих приближённых, а не про их... их слабости. Ты помнишь мою вторую просьбу?

— Какую?

— Забыть про первую, как только ты её выполнишь.

— А какая была первая? — улыбнулся Шувалов.

Александр поглядел на него и, поняв смысл его слов, улыбнулся тоже.

— Благодарю тебя. Ступай. И крикни по дороге Рылеева...

По набережной гуляли граф и генерал. Тепло, они без пальто, со спины казалось, что это два обывателя вышли погреться на солнце после долгой промозглой зимы.

— Я попросил вас встретиться, генерал, поскольку узнал кое-что новое об интересовавшей нас особе.

— Они расстались?

— Если бы. Всё наоборот. Похоже, они вместе собираются в Эмс.

— Это точно?

— По моим данным Рылеев хлопочет через лифляндского генерал-губернатора о двух рижских паспортах для каких-то дам. Я так полагаю, что для наших.

— А кто вторая?

— Должно быть, её новая наперсница. Некая мадемуазель Шебеко. В этой связи, полагаю, нам надо поменять тактику. Коли ваш альковный протеже оказался несостоятелен и не оправдал наших надежд...

— Граф...

— И более того, вместо того чтобы влюбить её в себя, влюбился в неё сам и теперь уж вовсе стал неуправляем...

— Но он выполнил нашу вторую просьбу.

— И что? И тоже всё наоборот получилось. Вместо того чтобы Государь заподозрил княжну, он, похоже, заподозрил нас.

— Нас?

— Ну не вас или меня, до этого, Бог милостив, дело ещё не дошло... Так вот, чтобы оно и дальше не дошло, надо убрать вашего ловеласа от греха подальше. Куда-нибудь на Кавказ, скажем. Это во-первых. А во-вторых, надо обратить внимание на эту мадемуазель.

— Но я-то при чём тут, граф?

— При том, генерал, что её брат, любимый брат, служит в кавалергардах.

— А-а...

— И через него можно приблизить кого-нибудь к его сестре, не вызвав подозрений у этого цепного пса.

— Рылеева?

— Подумайте над этим. Если они обе окажутся в Эмсе подле Государя, то они окажутся в центре нашей европейской политики. Государь будет там встречаться с Вильгельмом и Бисмарком. И лишние глаза, и уши не помешают.

— А прежний наш план?

— Мы с ним теперь уже опоздали. Там теперь, похоже, отношения самые серьёзные. Да потом, не скрою, может, оно и к лучшему.

— Для кого?

— Для России. Если вся энергия нашего любимого Государя будет уходить на эту особу, он, может, оставит в покое свои реформаторские идеи. Нет худа без добра...

Катя вышла из кондитерской, держа в руках пакет со сладостями, и села в поджидавшую её карету. И вскрикнула, обнаружив, что в карете сидит X. Карета покатила по Невскому.

— Господи, вы? Как вы здесь оказались?

— Не важно — как. Мне надо было видеть вас.

— Вы негодяй, вы хотели погубить меня, вы украли мою брошь.

— Я объясню вам всё, я потому и пришёл. Я удрал с дежурства, если меня хватятся... Но мне уж всё равно, меня и так усылают на Кавказ, чтоб там и вовсе избавиться. За то, что я не сделал того, что должен был... с вами.

— Что вы должны были сделать со мной?

— Это теперь не важно. Но ваша брошь — это оттуда, из той истории. Но я умоляю, забудьте её, это в прошлом уже, а есть будущее, моё и ваше. От меня хотят избавиться, я знаю их тайну, но боюсь я за вас, от вас тоже могут захотеть избавиться, вы тоже много знаете, и если догадаетесь, чья рука тянется к вам... Умоляю, берегитесь. Не говорите никому о том, что я сказал, но берегитесь ближайшего окружения вашего покровителя... Это очень опасные люди, потому что вы для них опасны... Я не могу теперь защитить вас, я должен уехать, исчезнуть на время, сменить документы, внешность — стать другой личностью, но коль останусь жив, найду вас. Я в долгу перед вами, я принёс вам несчастье и постараюсь искупить свою вину.

— О чём вы говорите? Я не понимаю. Какие-то загадки, тайны... Объяснитесь.

— Не сейчас. Когда вернусь. Если вернусь. Но если нет, если они всё же доберутся до меня, знайте: я начал с подлости, а кончил тем, что полюбил вас истинно. Простите меня, я докажу, что достоин вашего прощения, и не поминайте лихом...

X. открыл дверцу кареты и на ходу выпрыгнул.

Коляска с Катей и Варей подкатила к поляне, где стояла вторая коляска, в которой находились Александр и Рылеев. Рылеев выскочил, сделал знак кучеру, чтоб тот слез, помог Кате пересесть, и Александр с Катей, правя лошадьми, скрылся за поворотом. Рылеев жестом велел и второму кучеру сойти с облучка и занял его место.

— Мы скоро вернёмся, отдыхайте покамест, — сказал он обоим кучерам и тронул лошадей в другую сторону. Некоторое время он ехал молча, потом, когда вокруг никого не было, остановил лошадей и повернулся к Варе.

— Я рад с вами познакомиться, мадемуазель. Екатерина Михайловна лестно о вас отзывается, надеюсь, не зря, и я тоже, вслед за ней, смогу убедиться в ваших высоких достоинствах. Я хочу спросить вас вот о чём... Варвара Игнатьевна, да? — Варя кивнула. — Понимаете ли вы в полной мере, что, согласившись на близость с Екатериной Михайловной и на сопровождение её в поездке, вы взяли на себя большую ответственность? Не только в смысле заботы о человеке, который очень дорог Его величеству. Я не скрываю это от вас, да вы, верно, это уже и сами знаете, но я имею в виду иное... Вы будете подле неё, вы станете невольным свидетелем её жизни, возможно, её доверенным лицом, когда надо будет что-то передать мне или Его величеству. Вы будете, следовательно, приближены к особе Государя, к его частной жизни. К его тайне. И многие...

— Я понимаю, ваше превосходительство.

— И многие, очень многие дорого бы дали, чтобы знать то, что можете знать вы. И кто-то из этих многих может попытаться сделать это — дать дорого, — он в упор взглянул на неё, — вам, мадемуазель.

— О, что вы...

— Хорошо бы я ошибался, но лучше ошибиться в этом, чем в ином. Так вот, мадемуазель, готовы ли вы к тому, что это может произойти?

— Нет, я не думала даже об этом.

— Ну, а теперь, когда подумали? Уверены ли, что избежите соблазна или страха? Эти люди могут и пряником, и кнутом.

— Ноя так люблю Катю...

— Л коли поссоритесь с ней завтра?

— Что вы? Отчего же это?

— Отчего женщины ссорятся? Кто вас знает.

— Это невозможно. Да и потом, я предана не только ей, но и Его величеству, и преданность Государю никак не связана с моей привязанностью к Кате, хотя конечно же ещё более усиливается этим.

— Ну что ж, хорошо, коли так. Но уж если споткнётесь — не взыщите. В такой близости от престола, в какой вы оказались, всякие игры опасны, даже смертельны. Ошибок тут не прощают.

— Вы меня пугаете, ваше превосходительство.

— Теперь вот что. Если всё же кто-то станет говорить с вами, задавать вопросы, намекать на ваш долг... Вы сразу же — ко мне. Я всегда подле Его величества.

— Ну что вы, кому я нужна, я маленький человек.

— Я даже могу сказать вам, кому вы будете нужны в первую очередь. Третьему отделению. Так вы поняли — сразу ко мне.

— Поняла, ваше превосходительство.

— Меня звать Александром Михайловичем. Уж коли мы будем вблизи одной особы, давайте без церемоний, Варвара Игнатьевна.

— Хорошо, ваше пре... Александр Михайлович.

— Екатерина Михайловна сказала вам, когда вы едете?

— Сказала — послезавтра.

— Сказала — куда?

— Да. В Эмс.

— Нет. Вы едете в Ригу. Понятно? Для всех вы едете в Ригу.

Варя шла по улице к вилле «Петит Элизе». Поравнявшись с террасой кафе, она взглянула в конец улицы, где располагалась их вилла, и увидела, что там стоит экипаж императора. Она в нерешительности остановилась. За ней наблюдал сидевший за столиком кафе X. Но его нелегко было узнать — он был в штатском, сбрил усы и носил круглые очки.

— Он ещё там, — сказал X. Варе.

— Что? — вздрогнула она от неожиданности. — Вы мне?

— Я говорю, он ещё там. Вы, верно, рано вернулись. Присаживайтесь. Здесь неплохой кофе по-венски.

— А вы кто?

— Как видите, ваш соотечественник.

— Но я не имею чести...

— Здесь, вдали от дома, это не так важно. Садитесь, на нас смотрят.

Она настороженно присела.

— А что вам угодно?

— Того же, что и вам — видеть вашу приятельницу. Но мы оба пришли не вовремя.

— А вы что, знакомы с ней, чтобы надеяться, что она пожелает вас видеть?

— Да. Немного. Но достаточно, чтобы изложить дело, по которому я приехал.

— Ах, так у вас дело... Какого же свойства? Можете изложить мне, делами всё равно я занимаюсь.

— Да? Ну что ж, тем лучше. Речь идёт о железнодорожной концессии, в которой заинтересованы те люди, которые прислали меня сюда, и в которой, по их сведениям, заинтересованы и вы.

— Ах, вот что... Но там дело уже решённое.

— Не совсем. Договор ещё не заключён, и если мы сговоримся...

— То что тогда?

— Вы могли бы рассчитывать на комиссионные.

— И сколь велики бы они были?

— А сколь великими вы бы хотели их видеть?

— Вам это будет не по карману.

— Это не мой карман.

— А чей же, если не секрет?

— Ну вообще-то я имею полномочия открыть имя только вашей компаньонке.

— Но я же сказала: делами занимаюсь я. Она вообще от этого в стороне. Так кто?

— Господин фон Мекк, если вам что-то говорит это имя.

— Ах, он... Он всё же надеется. Надо же, не поленился послать вас сюда. Ему же сказали — нет.

— Но на каждое «нет» есть своё «но». Вопрос в цене.

— Ну что ж... Полтора миллиона.

— Ну знаете... Это нелепо, по меньшей мере.

— А во сколько господин Мекк оценивает «но»?

— У меня указания не подниматься выше семиста тысяч. Это крайний предел, но я сразу же его обозначаю, чтобы сэкономить ваше время.

— Об этом не может быть и речи. И передайте господину фон Мекку, чтобы он не рассчитывал на помощь министра. Мы уже знаем о его попытках, но он только подставит его под удар. Государь, — Варя многозначительно посмотрела в сторону виллы, — как вы догадываетесь, выберет не вашего покровителя.

— Я сам ничего не решаю, а лишь курьер. Я передам всё, что вы сказали. Как мне сообщить вам результат?

— Через моего брата, ротмистра Шебеко.

— Александр? Из кавалергардов?

— Вы знакомы? Тем лучше, — она поднялась, увидев, что карета отъехала от виллы.

— Я надеюсь, мы ещё увидимся.

— Я надеюсь — нет.

— Однако вы не очень любезны.

— У нас же деловое свидание.

— Это верно, но тем не менее оно доставило мне несомненное удовольствие, которое во многом скрасило его результат. К тому же мне почему-то кажется, что мы с вами ещё встретимся и по другому поводу, а я редко ошибаюсь.

— Значит, сегодня тот редкий случай...

Катя, стоя перед зеркалом, одевалась. Варя сбоку смотрела на неё.

— Так хорошо? — спросила Катя.

— По-моему, чудно. Я вот смотрю на тебя и думаю: сколько же мы тратим перед свиданием времени на одевание, чтобы потом снова всё это снять.

— Да ну тебя... Всегда у тебя какие-то повороты мыслей.

— А как же им не поворачиваться — мыслям, коль, говорят, в мозгу у нас сплошь извилины. Иначе им наружу и не выйти. Вот, кстати, ещё один поворот, совсем уж в другую сторону. Ты говорила с Государем о нашем деле?

— Насчёт концессии? Нет, Варь, совсем к слову не приходилось. Как это — вдруг, ни с того ни с сего.

— С того, милая, что это твоё будущее. И не надо стыдиться этого, это натурально, он поймёт. Объясни ему, что этот Ефимович тебе никто, ты знать его не знаешь, но что он знаком с твоим братом и предлагает хорошие деньги за комиссию и акции в будущем предприятии. Государю стоит намекнуть министру путей сообщения, и все мы станем богаче на пятьсот тысяч каждый. Одно слово — и полтора миллиона. Плохо ли?

— Ну ладно, я попробую.

— Ты уже два раза собиралась. А время идёт, и соперник тоже не дремлет. Тут вот один уже заявился — отступного предлагает.

— Так, может, оно и лучше. Те же деньги, но не надо одалживаться ни у кого.

— Если бы те же, я бы не настаивала. А они только семьсот тысяч дают. На троих вовсе ерунда. Неужели трудно?

— Ну ладно, ладно, поговорю. Как зовут этого подрядчика?

— Ефимович.

— Противная фамилия.

— А фон Мекк лучше?

Теперь уже Александр одевался перед зеркалом. Катя, лёжа в постели, глядела на него.

— Завтра, свет мой, я приду немного позже. Приезжает мой дядя Вильгельм. Мне всё же хочется примирить их с Францией. Хотя их неприязнь зашла так далеко, что не знаю, удастся ли. Но всё же попытаюсь, может, послушает племянника. А нет, так и не знаю, что Тьеру сказать — он тоже желает прибыть сюда. Я просил Горчакова отписать в Париж, чтобы пока воздержался. Встречаться здесь им ни к чему. Да и у меня тогда совсем свободного времени не останется, и так у нас его похищают каждый день.

— А ты отставь их всех.

— Всех нельзя. Барон Дельвиг, например, вчера специально из России приехал.

— А кто он?

— Товарищ министра путей сообщения. Мы строим новую железную дорогу.

— Ой, Сашенька, хорошо ты напомнил. Нам предложили акции этой дороги. Мне и Мише. И Варе.

— Фон Мекк?

— Нет, другой претендент, Ефимович.

— Да? Что ж ты не сказала раньше. Министерство уже рекомендовало отдать концессию фон Мекку. И Комитет министров поддержал.

— И ты?

— Я не возражал. Отчего же?

— Сашенька, а нельзя переменить дело? Чтоб этому отдать — Ефимовичу.

— А тебе-то что за разница, Катенька?

— Ну как, Саша, он акции нам даёт и комиссионные.

— Ну что за беда, ты разве нуждаешься. Скажи, сколько тебе нужно...

— Ах, нет, Саша, это не то. Это на будущее, мало ли что. А потом не только мне, но и Мише, и Варе. Они же так преданы нам. Если б не их помощь... Ну да ты сам знаешь, они весьма стеснены в средствах, и для них эти комиссионные... Ладно? — Она поднялась в постели и, стоя на коленях, смотрела на Александра. Он приблизился, прижался лицом к её груди. — Пусти, ты щекочешь. Ну так что — решено? Сделаешь?

— Но как, Катя, как? Я только что дал согласие на фон Мекка. Государь не может менять свои решения каждый день...

Катя, Варя и Александр играли в беседке в карты. Варя сделала ход и сказала:

— А если бы Ваше величество сказали, что у вас появились новые сведения о личности этого фон Мекка и, учитывая открывшиеся обстоятельства, вы не можете доверить ему такое важное дело?

— Какие обстоятельства, Варвара Игнатьевна, — Александр положил карту.

— Ваша бита, Ваше величество, — сказала Варя. — Да любые обстоятельства. Ну, скажем, агенты господина Потапова обнаружили его связи с немецкими банками. Он же из немцев?

— Ну и что с того, любезная Варвара Игнатьевна, — Александр сделал новый ход. — Я тоже из немцев, как вы говорите. Моя матушка, как вы знаете, была немецкой принцессой. Так и меня теперь заменить прикажете?

— О нет, что вы, Ваше величество! У меня и в мыслях не было ничего подобного.

— Вот видишь, Катенька, — Александр обратился к молчавшей до сих пор Кате, — когда я говорил тебе, что у женщин словам не всегда предшествуют мысли, ты спорила. Теперь ты видишь, что я был прав? Твой ход.

— Какой ты противный, — сказала Катя, кладя карту, — Варя просто неудачно выразилась.

— Вот-вот, я об этом и говорю. Нет уж, мои любезные дамы, в картах можно взять ход назад, — Александр бросил карты на стол, — да и то вы мне не даёте, а в государственных делах... Никак невозможно.

Варя выразительно поглядела на Катю и сказала:

— Я пойду лимонаду принесу, что-то пить хочется, — и она пошла в дом.

Катя подождала, пока она скрылась, и сказала недовольно:

— Саша, ты меня ставишь в такое положение перед всеми...

— Перед кем — всеми, ангел мой?

— Да хоть даже и перед Варей. Не желаешь исполнить мою просьбу и ещё выставляешь меня дурой.

— Да что ты, Катенька, не о тебе же речь шла — вообще о женщинах, да и потом, я в шутку это сказал.

— Конечно, разве это серьёзно — моё будущее, будущее людей, которые тебе служат верой и правдой, хоть и навлекают этим на себя всеобщее презрение. И ты не хочешь им подарить... да нет, не подарить даже, это не от тебя лично и не от казны, это чужие деньги. Не всё ли тебе равно, кто будет строить эту дорогу.

— Я полагаюсь на рекомендацию министра путей сообщения.

— Вот-вот, видишь. Ему не всё равно, потому что он лично заинтересован в Мекке. Значит, министру можно получать комиссию, а нам нельзя.

— С чего ты взяла это, Катя? Что за вздор огульно обвинять человека?

— А то ты не знаешь, что твои министры берут взятки.

— Да тут весь Комитет министров поддержал проект фон Мекка.

— Ну значит, он всем им дал. Им ты позволяешь думать о своём будущем, а нам нет, хотя их будущее и так обеспечено.

— Но твоё будущее...

— Ах, оставь, Саша, это ты сейчас так говоришь. А бросишь меня...

— Катюша, да разве это возможно?

— А другим, другим ты что говорил?

— Что говорил?

— Ты что им говорил в самом начале: я вас скоро оставлю? Вот потанцуем немного, и оставлю? Ты говорил так?

— Нет, естественно.

— Естественно...

— Но что ж ты сравниваешь — их и себя.

— А ты, ты разве не сравниваешь нас?

— Я?

— Когда ты говоришь, что я лучше всех, что ты так никогда никого не любил...

— Но это всё правда, только при чём тут железная дорога?

— Ты опять всё к шутке сводишь. Тебе забавно видеть, как кто-то заботится о своём будущем, тогда как твоё предопределено свыше от рождения. Да?

Александр встал.

— Что-то я сегодня всё время в проигрыше. Пойдём, поднимемся к тебе.

— Нет, я не хочу. У меня голова болит. Хочу побыть на воздухе.

— Но здесь неудобно говорить. Вон Варя идёт.

— А что говорить, Саша? Ты всё сказал: тебе твои министры дороже меня. Ну вот с ними и уединяйся...

В своих апартаментах Александр беседовал с бароном Дельвигом.

— Барон, скажите господину Бобринскому, что я решил отменить своё решение по поводу концессии и более склоняюсь отдать предпочтение заявке господина Ефимовича.

— Но господин фон Мекк уже уведомлен, что Ваше величество соизволили высочайше одобрить его представление.

— Ну так извинитесь перед ним за этот раз, мы найдём способ компенсировать его потери.

— Я непременно тотчас же по приезде доложу господину министру Ваше высочайшее указание, но, боюсь, я не смогу объяснить ему, чем оно вызвано. В техническом и финансовом отношениях проект господина Мекка заметно предпочтительней.

— Вы полагаете, барон, что я во всех случаях обязан объяснять причины своих решений?

— Нет, Ваше величество, я далёк от этой мысли. Более того, я полагаю, что такие случаи могут иметь место. Но я также думаю, что в этих случаях преданные слуги Вашего величества, коими являемся, я и мой министр, могут расценить это как знак недоверия себе и скрытое пожелание Вашего величества, чтобы мы подали в отставку.

— Ну что ж, барон... Если вы и господин Бобринский ставите свою преданность Государю в зависимость от какого-то подрядчика, то я не смею удерживать вас от этого шага...

Коляска Александра подкатила к дому. Ему навстречу вышла Варя и сказала:

— А Кати нету.

— Как нет? — изумился Александр. — А где же она? Она в это время всегда дома.

— Она в салоне, платье мерит.

— Платье? Она мне ничего не говорила про это.

— Она, верно, хотела сделать вам сюрприз.

— А как скоро она вернётся?

— Не знаю, Ваше величество. Я уж и сама беспокоюсь.

По аллее шла Катя в новом платье. Рядом с ней шёл X. Вдали слышалась музыка, играл духовой оркестр. Катя торопилась, но X. пытался её задержать.

— Погодите, Катя, не уходите, я ещё не сказал вам самого главного.

— Я не хочу ничего слышать. Я ещё раньше сказала вам...

— Но вы же не знаете, зачем я здесь, на что пошёл, чтобы иметь возможность видеть вас, какие унижения стерпел и терплю только ради того, чтобы мельком увидеть вас.

— Я не желаю знать ваших обстоятельств, увольте меня от них. Один раз вы навязали мне своё общество, чтобы обманом поставить меня в ужасное положение. Тогда ваш план не вышел, вы хотите снова повторить его...

— Это не мой план, я и не знал, с какой целью мною воспользовались.

— Ну так скажите тому, кто вас снова послал, что второй раз...

— Меня никто не посылал. К вам — никто. Я взял на себя некую обязанность здесь, чтобы иметь возможность приехать сюда, мои обстоятельства не позволяли мне этого, а ждать, пока вы вернётесь, было выше моих сил. Да и здесь нам легче видеться. Там я вынужден скрываться, я сменил имя, живу по подложному паспорту, вот и внешность пришлось... Меня могут искаться коли нашли бы...

— Я же просила вас не посвящать меня в ваши обстоятельства. Они мне вовсе не интересны.

— Но они же и ваши обстоятельства. И ваши.

— Мои? С какой стати?

— С той, что кто-то ведь тогда хотел причинить вам зло. С моей помощью, винюсь, и всю жизнь буду молить прощения, но этот кто-то ведь и сейчас опасен вам, и даже более, чем тогда, раз тот план не удался... И кто знает, может, сейчас, в эти минуты, делается что-то ещё, чтоб погубить вас? А вас некому защитить.

— Меня есть кому защитить.

— О, нет, вы заблуждаетесь. Если вы думаете, что вас может защитить тот, кто невольно является причиной вашей опасности, вы очень заблуждаетесь. Он слишком высоко, а подлость творится внизу. И я умоляю вас позволить мне защитить вас... Если я не прав, если вам ничего не грозит, тем лучше. Но если хоть в малой степени мои опасения окажутся справедливы...

— То я обойдусь без вас, — перебила его Катя. — И прошу вас никогда больше не приближаться ко мне и не вынуждать меня обращаться к помощи тех, кто сможет меня от этого наверняка уберечь.

— Вы мне грозите?

— Я вас предупреждаю.

— Ну что ж... Тогда и я предупреждаю вас: мы всё равно ещё увидимся. Но если обстоятельства, при которых это произойдёт, вам покажутся ужасными, пеняйте только на себя — я хотел иного...

Варя ворвалась в комнату Кати — возбуждённая, помолодевшая.

— Ну, слава Богу, всё решилось.

— Что решилось?

— С концессией. Пусть будет фон Мекк, нам теперь всё равно.

— Что так?

— Он нам даёт те же условия, что и Ефимович — полтора миллиона и акции. Так что можешь ни о чём не просить Государя.

— Но он уже переиграл всё.

— Ну и что? Мы-то в выигрыше в любом случае.

— Но как же так? Я же просила его, унижалась. Да и ему отменить своё прежнее решение...

— Господи, что за нежности. Он же император, что ему стоит сделать такой пустяк.

— Ты неверно судишь о нём. Любому чиновнику нарушить правила — это одно, а Государю...

— Знаешь, дорогая моя, что я тебе скажу. Если ты будешь так понимать своё положение, что ещё и жалеть станешь не себя, а его, ты знаешь, что с тобой будет? Вон пойди погляди на всех этих фрейлин, из бывших «умилений». Без семьи, без детей, без средств к самостоятельному существованию — на казённой милости. Выгони их завтра из Зимнего — куда они денутся, кому нужны? Этого ты себе хочешь? Доживать век в воспоминаниях?

— Александр Николаевич очень добр ко мне и щедр.

— Да, да, слышала. И вижу. Но он на тридцать лет старше, милая, ты это понимаешь? Хорошо, что Господь дал ему счастье быть здоровым до его лет. Но он не вечен. Романовы вообще долго не живут.

— Я не хочу вообще об этом думать, зачем ты?

— Затем, что я люблю тебя и не хочу, чтоб ты повторила судьбу многих.

— У меня своя судьба.

— Особая?

— Особая.

— Ну хорошо бы так. А коли нет?

— Ну, значит, такова Божья воля.

— Ты поговорку знаешь: на Бога надейся...

— Ну, а ты-то сама, что ж ты оплошала?

— Потому что тоже дура была, тоже думала, что всё это вечно и что у меня особая судьба. Вот и додумалась — в приживалках у другой такой дуры хожу.

— Варя, как ты можешь! Ты как сестра мне. Маша даже ревнует, говорит, я с тобой ближе, чем с ней. И верно — разве она знает обо мне всё, что ты знаешь? И не смей говорить так никогда. И думать даже так не смей. Обещаешь?

— Ладно, ладно.

— Нет, обещаешь?

— Ну, хорошо — обняла Варя её, — обещаю. Я хотела сказать тебе, — она шёпотом произнесла это в самое ухо, — ты не будешь против, если я сегодня вечером уйду?

— Нет, конечно, — Катя отстранилась и посмотрела на неё. — А куда, если не секрет?

— А если секрет?

— Да? Ой, Варя, я так рада за тебя. А то мне даже неловко было. Я тут... — она смущённо улыбнулась, — а ты всё одна, да одна. А кто он? Из наших? Или иностранец?

— Наш, наш.

— А кто такой?

— Да сама ещё не поняла.

— Ну ладно, дай Бог тебе. А в чём ты пойдёшь? Возьми моё новое платье. Он тогда положительно не устоит.

Варя торопилась, шла по парку к видневшейся вдали гостинице. Навстречу ей проехала карета. Вдруг она остановилась, и Варя услышал голос Александра: «Катя!» Она обернулась — из кареты вышел Государь.

— Ах, это вы, Варвара Игнатьевна... Я обознался, думал Катя. Платье, похоже.

— Ах, да, да... я заказала себе такое же.

— На прогулку?

— Да, Ваше величество.

— Ну что ж, желаю приятно провести время.

И карета уехала.

Варя сидела на постели около Кати. Та была со сна, но, видя, что Варе необходимо выговориться, пыталась прогнать сон.

— ...Он такой странный, — шёпотом почему-то говорила Варя. — Представляешь, не позволил снять платье. Не могла же я сказать, что оно не моё. Ты не сердись, я завтра поглажу, будет как новое.

— Ну и что, Саша тоже иногда...

— Их разве угадаешь. Одному темноту подавай, другому — чтоб все свечи горели.

— Ты у него была?

— В гостинице.

— А который час теперь?

— Заполночь. Я разбудила тебя? Извини.

— Не важно. Я ждала, ждала и... — Катя зевнула.

— А Александр Николаевич не приезжал разве? Я видела его, он ехал в эту сторону.

— У него приём сегодня в честь Бисмарка.

— А я есть хочу — как сто волков. Ты не хочешь за компанию?

— Нет, я поздно ужинала. Думала, ты вот-вот придёшь.

— Ну уж дай погулять от души.

— А он хорош собой?

— Да, очень. Один недостаток — молод. Моложе меня.

— Сильно?

— Вечером ещё ничего, а как днём меня увидит...

— Вздор, ты прелесть как хороша. Завтра же позовём парикмахера. Вы завтра опять встречаетесь?

— Да, вечером. Если я не нужна тебе.

— Нет, нет, иди конечно же. А в другой раз позови его к нам.

— Ты думаешь, удобно?

— Когда Саши не будет.

Варя накрывала на стол к чаю.

— Я пирожных купила, — сказала она Кате. — Будем толстеть.

— Нет, ты знаешь, я пирожные не буду. Саша так неравнодушен к моей фигуре.

— Выпьешь английской соли.

— Ну что за резон: наслаждаться, чтоб потом страдать?

— А, по-твоему, лучше совсем ничего, да? Ни наслаждений, ни страданий?

— Ну, есть другие наслаждения кроме гастрономических.

— Но и страдания при них свои есть тоже. Тебе просто пока везёт, что ты избежала последствий.

— Везёт?

— Конечно, ты знаешь, сколько женщин после родов теряют фигуру или вообще болеть начинают. Ты сейчас для него совершенство — и молода, и хороша. А родила бы... Больная и усохшая у него уже есть.

— Фу, какая ты злая. — Зазвонил колокольчик. — Это он?

— Да, наверное. А где же фрау Минх?

— Я отпустила её до завтра.

— Я тогда открою. — Варя вышла из комнаты.

Из коридора донеслись голоса. Катя у зеркала поправила волосы. В зеркале она увидела, как вернулась Варя вместе с каким-то мужчиной, но разглядеть его Катя не могла — Варя заслоняла его.

— Вот, — сказала Варя, — позволь тебе, Катюша, представить нашего соотечественника. — Варя чуть отошла в сторону, и Катя увидела X. Тот смотрел на её отражение в зеркале, чуть усмехаясь. Катя словно онемела, не решаясь повернуться. Ты чего, Катя? — удивилась Варя.

Катя справилась с собой и повернулась к ним.

— А это моя подруга, — сказала Варя X. — Но раз вы не желаете говорить своего имени... Представляешь, — сообщила она Кате, — упорно не говорит, как его зовут. Икс — говорит. Ну да ладно, а ты тогда К. будешь. Вот ему. Господин X., позвольте представить вас госпоже К. А я тогда буду госпожа В. Вот, и давайте играть в алфавит. Господин Икс, не желаете ли выпить ч.?

— С удовольствием, дорогая В. И ч. и п. они очень аппетитны, — X. поглядел на пирожные. — А я, как вы уже знаете, сластёна.

Варя разлила чай.

— А тебе, моя дорогая К., налить? — спросила она у Кати.

— Нет, спасибо, у меня что-то голова вдруг... Мигрень, верно.

— Вот видите, противный X., как вы действуете на незнакомых женщин — сразу мигрень.

— Я пойду к себе, лягу. Вы извините меня.

Катя обращалась подчёркнуто к Варе. Не дожидаясь ответа, она вышла.

Варя посмотрела на X.

— Вы что, знакомы с ней?

— Нет, отчего ты так решила?

— Как-то странно она себя вдруг повела.

— А я всегда так на женщин действую: или сразу нравлюсь, или сразу мигрень.

— Ну, мне ты не сразу понравился, хотя и мигрени не вызвал.

— Это хороший признак, значит — надолго.

— До чего же ты самоуверен.

— Отнюдь, я скорее уверен в тебе. — Он привлёк её к себе и поцеловал. Она отстранилась.

— Не надо, она может вернуться.

— Пойдём тогда к тебе.

— Нет, неудобно. Лучше знаешь как? Ты уходи, а потом тихонько вернёшься. Я дверь не закрою.

Катя лежала на постели в платье, повернувшись лицом к стене. Варя тихо постучала, приоткрыла дверь, заглянула. Шёпотом спросила:

— Ты спишь?

Катя, закрыв глаза, не отвечала.

Варя постояла немного и тихо вышла.

Катя лежала в постели, но уснуть не могла. Сверху, с мансарды, слышались приглушённые голоса — мужской и женский. Затем они смолкли, но послышались стоны, сначала короткие, потом всё протяжней и протяжней... Катя накрыла голову подушкой, спряталась под одеяло, но потом вдруг резко села, взяла с тумбочки пузырёк с лекарством, вылила его на пол. И стала стучать кулаком в стену и звать громко:

— Варя! Варя!

Наверху все звуки смолкли. Потом послышались шаги по лестнице и в дверь вошла Варя — в халате, встрёпанная.

— Ты что, Катя? Ты звала?

— Мне нехорошо, Варя. А лекарство пролилось. Руки не держат. Сходи, пожалуйста, в аптеку, попроси новых капель.

Но теперь ночь.

— Разбуди аптекаря, он там же живёт, наверху. Объясни — приступ мигрени. Я прошу тебя. — Последнюю фразу Катя произнесла тоном приказа, а не просьбы.

— Хорошо, Катя, ладно. Я только оденусь.

Слышно было, как хлопнула входная дверь. Катя подошла к окну. В слабом свете газовых фонарей виднелась удаляющаяся фигура Вари. Катя накинула халат, открыла свою дверь и прислушалась.

X. сидел в Вариной постели по-турецки и курил папиросу. Вдруг, скрипнув, медленно открылась дверь и в проёме появилась женская фигура. Сначала она лишь угадывалась в темноте, но потом оказалась в полосе света, падающего из окна. X. узнал Катю.

— Зачем ты пришёл? — тихо спросила она.

— Увидеть тебя. Я же обещал.

— Ты знал, что мы с Варей вместе? — Он не ответил. — Знал. Зачем ты это, — она сделала ударение на слове «это», — сделал?

— Чтобы ты пришла ко мне. Сама. Не я к тебе, а ты ко мне.

— Негодяй.

— И ты пришла.

— Зачем ты Варю обманул? Она-то тебе что сделала?

— Она не внакладе.

— Негодяй, — повторила Катя. — Какой же ты негодяй.

Варя вошла в дом, прислушалась. Всё было тихо. Она открыла дверь в Катину комнату — та лежала к ней спиной. Она подошла, заглянула ей в лицо. Катя, похоже, спала.

Варя поставила на тумбочку пузырёк с лекарством и вышла из комнаты.

Открыв свою дверь, она увидела, что постель пуста...

Александр и Катя ехали в открытой коляске по лесной дороге. Александр правил лошадьми сам. Сзади ехала вторая коляска с охраной и императорским кучером.

— Но что случилось вдруг? — спросил Александр Катю. — Вчера нельзя к тебе, сегодня нельзя...

— Я же сказала — Варя заболела.

— Ну так она на другом этаже.

— Там всё слышно.

— Не знаю, как-то странно всё. Ну хорошо, она заболела, но ты-то что такая?

— Какая?

— Не такая как всегда. Сторонишься меня.

— Я же с тобой сейчас.

— Внутри себя. Я ощущаю это. Ты третий день даже не дотронулась до меня. Я тебя что, чем-то обидел?

— Да нет, — она отвечала вяло, нехотя.

— Так в чём же дело?

— Да ни в чём. Ну просто... Ну может же быть у меня настроение, отличное от твоего.

— Может, конечно.

— Или нездоровье?

— Может. И бывало. Но ты никогда при этом не сторонилась меня.

— Саша, ну что ты мучаешь себя и меня. У тебя же тоже есть здесь и дела свои, и обязанности. И ты бываешь в разном настроении. Ну что за претензии...

— Помилуй, Катенька, у меня нет никаких претензий. Но мы придумали поехать сюда, чтобы быть вместе...

— Да, тайком, как шпионы, по чужому паспорту.

— Для нашей же пользы.

— Там всем врала, что еду в Ригу, здесь всем вру, что я рижская гражданка...

— Но, Катя...

— Должна усылать Варю из дому...

— Но это ведь...

— А ты не приходишь, и я сижу вечерами одна.

— Это было один раз.

— А потом ты удивляешься, почему я такая, а не такая. Я вообще удивляюсь, что я какая-то. Мне иногда хочется закрыть глаза и не открывать их больше. И не видеть все эти взгляды — сочувствующие, презрительные, жалостливые, злые... На тебя так не смотрят, поди-ка попробуй, а на меня можно — за двоих. Тебе одни удовольствия, а платить за них мне одной.

— Но это вздор, Катя. И я не понимаю, почему ты вдруг, ни с того ни с сего...

— Я устала, Саша.

— От меня?

— И от себя, и от Вари, и от этой жизни...

— И от меня?

Она не успела ответить. Они в это время проезжали мимо придорожной таверны, где столики стояли прямо на траве под цветными зонтами, и за одним из столиков сидели Варя и X. Они повернулись, увидав коляску, и улыбнулись им. Александр с удивлением посмотрел на Катю.

— Но, позволь... Ты же сказала, она больна? — Катя молчала. — А кто этот человек? Он знаком тебе? — Катя покачала головой. — Но он посмотрел на тебя так, словно вы хорошо знакомы, на незнакомых так фамильярно не смотрят. — Катя молчала, отвернувшись. — Катя, что это всё значит? Не молчи. Что за странности сопровождают последнее время наши отношения? То история с брошью, теперь вот болезнь Вари... Знаешь, я всегда очень чувствую неправду, фальшь, и вот здесь мне что-то говорит, что что-то здесь не так, ты мне что-то недоговариваешь или говоришь неправду... Объясни, Катя...

Она вдруг заплакала.

— Хочу домой... Домой... К своим, к Маше хочу... Я уеду, отпусти меня...

— Но мы скоро уже едем вместе, неделя осталась.

— Не хочу этих красот украдкой, прогулок подальше от города, чтоб, не дай Бог, не увидел никто... Хочу ходить, куда я хочу, с кем хочу...

— А со мной не хочешь?

— Пусти. Останови. Я сойду.

— Куда ты пойдёшь? До города же...

— Останови, или я выпрыгну!

— О, Господи, что с тобой? — Александр остановил коляску. Катя вышла и пошла назад. Когда она проходила мимо второй коляски, сидящие там мужчины как по команде стали смотреть в другую сторону. Кучер слез и побежал к царской коляске.

А потом Катя и Александр шли по лесу вдоль дороги, а на почтительном расстоянии от них медленно ехали два экипажа...

Александр и Катя стояли у кромки залива.

— Я долго думал над тем, что ты мне говорила в Эмсе. — Александр чертил носком сапога узоры на песке и говорил медленно, обращаясь скорее к себе самому, чем к Кате. — И пришёл к печальному выводу, что ты права. Я и впрямь не должен более удерживать тебя подле себя... Лишать тебя будущего... нормальной семьи... детей... Я говорил тебе, что и у нас семья, это верно, я и сейчас так думаю, но, конечно же, особого рода, и ты вправе не считать её полноценной. И верно, я был слишком эгоистичен, когда считал, что ты должна быть счастлива потому, что счастлив я... — Он стер носком рисунок и принялся чертить новый. — И очень жаль, что это не так. Мне было трудно решиться — ты для меня смысл жизни, но, если наш разрыв неизбежен, лучше это сделать сейчас, пока ещё есть для этого силы... — Он замолчал, потом повернулся к ней. — Я куплю тебе дом, обеспечу тебя, ты будешь вполне завидной невестой.

— Господи, — отстранилась от него Катя, — как же вы смеете так говорить?!

— Как?

— Кто же возьмёт меня после... Да нет человека, кто бы не знал о нас, на мне это как клеймо...

— И что? Ты думаешь, это умаляет твою репутацию? Я думаю — напротив. Да коль захочешь, это и не твоей заботой будет.

— Боже, Боже, какая пошлость... Ваше величество, что же вы так невеличественны ко мне... Сбыть меня как уценённый товар какой, как вещь, бывшую в употреблении и ставшую ненужной... И говорить об этом так спокойно, словно в торговых рядах...

— Катя!

— Я-то думала, что вы хоть сколько любите меня, а оказывается, такая пошлость...

— Катя!

— Сколько же вы за меня приплатите, Ваше величество, чтобы сбыть с рук? И чтоб не внакладе остаться?

— Катюша...

— Ну так вот что я вам скажу, Ваше величество. Вы рискуете сильно потратиться, потому что сбывать вам меня придётся не одну.

— Что значит не одну? С кем же? С Варей?

— С ребёнком, Ваше величество.

— С ребёнком? — шёпотом переспросил Александр. — Ты ждёшь ребёнка?

— Испугались? — Катя нехорошо засмеялась.

— Катя! — он шагнул к ней, она отодвинулась от него, почти вступив в воду. — Ты уверена?

— Представляете, как повезёт кому-то — уже и ребёночек готовый, Государь обо всём позаботился, — Катя говорила ломким голосом, она плакала, но слёзы срывал с лица ветер.

— Катя, замолчи! — Александр схватил её за руки и сильно встряхнул.

— Что? Что? — она подняла к нему искажённое рыданиями лицо. — Что прекратить? Жить? Прикажите, я же ваша подданная. А нет, так Шувалов рад будет услужить...

— Катя! — он зажал ей рот рукой, рука стала мокрой от слёз. — В уме ли ты? Что ты говоришь...

Она плакала уже навзрыд, став некрасивой, слёзы мешались с солёными брызгами, она размазывала их по лицу. Александр разводил её руки, целовал лицо, ощущая солёность слёз и моря. Она вздрагивала всем телом, пыталась что-то сказать, но вырывались только отдельные слова:

— Говорил... вечно... всегда... пять лет... дура... кончено... — Это слово она повторила как заклинание: — Кончено... Кончено...

— Катенька, любовь моя, что кончено, всё только начинается. Кончено только плохое, что было меж нами. Я не знаю, что это было, и не хочу теперь знать. Тебе теперь надо успокоиться и беречь себя. И его... или её... И нас. Мы теперь повязаны с тобой навечно...

Александр взволнованно ходил по кабинету, его брат, Константин Николаевич[10], сидя на диване, только головой вращал, следя за ним.

— Да как же не волноваться, Костя, когда через несколько месяцев свидетельство её... — он махнул рукой, — будет предъявлено для всеобщего обозрения.

— А то так никто не знает.

— Одно дело догадываться, а другое — иметь доказательство.

— Знаешь, вслух никто не посмеет. А шёпотом, шёпотом и так говорят. Ну и что с того? Когда моя забеременела и перестала танцевать и весь театр, и вся публика узнали — отчего, я тоже сначала переживал: как же её честь, моя честь, моя бедная Анна Иосифовна, ей уж, наверное, донесли эту весть... А потом гляжу: день проходит, два, неделя, месяц — ничего не происходит, как всё было, так и есть. А когда она родила и потом вернулась на сцену, все и вовсе всё забыли. Поохали и довольно. Жизнь всегда идёт своим чередом, это только нам кажется, что на нас свет клином сошёлся.

— Тебе проще, Костя, ты не на троне, с тебя и спрос другой.

— Ну да, ну да... Но всё же: с брата государева тоже не простой спрос. Всё, Саша, забудется, дай только Бог, чтобы она благополучно разрешилась.

— Да, и это тоже. И вот ещё и фигура её — вдруг испортится? Станет как эти...

— Почему обязательно станет? Вот моя — не стала же. И танцует даже снова. И потом — ты можешь что-нибудь изменить?

— Нет. Да и не хочу, признаться. Она так счастлива этим, так горда, прямо светится вся.

— Ну и замечательно. Ты дал ей то, без чего любая женщина, как бы ни любила тебя, всё равно чувствовала бы себя обделённой. А так ты даёшь ей не только свою любовь, но и её доказательство...

Александр в халате смотрел придирчиво на стоящую перед ним обнажённую Катю и командовал:

— Повернись... Боком... Ну так где же он? Не видно ничего. Ты меня обманула.

— Есть, Сашенька, есть. И он уже тукает там, я слышу.

— А сколько же ещё? Когда же?

— К концу апреля, Саша...

Карета в сумерках ехала по городу, в сторону Зимнего. Подъехала к нему сбоку, остановилась у маленького подъезда. Из кареты вышла Катя, открыла своим ключом дверь и вошла во дворец.

Катя вошла в кабинет. Её лицо было покрыто капельками пота, видно, что ей плохо. Вслед за ней заглянул старый солдат.

— Ваше сиятельство, прикажете доложить Его величеству?

— Да, да, сходи, скажи. Скажи, я жду.

Катя легла на диван, обитый синим репсом, и закрыла глаза. Вбежал Александр.

— Что? Уже?

— Да, вроде... Не знаю. Я думала — вот-вот, но сейчас затихло. Я не знаю.

— Всё будет хорошо, мой ангел. Ты лежи. Я посижу подле тебя.

Катя дремала. Александр поднялся, на цыпочках вышел из кабинета, сказал солдату:

— Если что — сразу же буди меня. В любое время.

— Слушаюсь, Ваше величество. Не извольте беспокоиться.

В 3 часа ночи Санкт-Петербург спал. Спал и Зимний. Только на первом этаже в одном из окон сквозь прикрытые неплотно шторы пробивался ровный огонёк лампы. Вдруг свет заколебался, переместился в соседнее окно, потом вспыхнул на втором этаже.

И распахнулись ворота дворца, и из них во весь опор вырвалась на площадь карета и понеслась в сторону Невского.

А потом она же столь же стремительно подкатила к боковому подъезду, из неё вышел доктор с чемоданчиком и повивальная бабка. Дверь тут же распахнулась — их ждали.

Александр, преклонив колени, молился. Рядом с ним стояла Мария Александровна, чуть сзади наследник с супругой, у дверей — граф Адлерберг и генерал Рылеев.

Александр беззвучно шевелил губами. Хор пел: «Господи, помилуй...» Но слышал Александр свой голос: «Доктор, если нужно, пожертвуйте ребёнком, но её спасите во что бы то ни стало...» А потом в памяти своей он услышал детский крик — первый крик новорождённого. А наяву слышался бас священника: «Да пресвятится имя Твоё, во веки веков... Аминь...»

Когда выходили из часовни, императрица спросила Александра:

— Что с тобой, Саша? У тебя какой-то странный вид.

— Нет, нет, всё хорошо. Я мало спал, должно быть.

— Тебя тоже разбудили какие-то голоса? Я даже думала — у тебя.

— Да? А я ничего не слышал...

Александр посмотрел на стоящего перед столом Рылеева и не сразу проговорил:

— Александр Михайлович, у меня просьба к тебе. Я не могу приказывать, я очень прошу... — он помедлил, — найти место, где можно поместить ребёнка с кормилицей. И чтоб это не стало тотчас известно всему двору. Можешь ты найти такое место?

— Да, Государь, могу.

— У кого же?

— У меня. — Александр удивлённо взглянул на него. — Мой дом охраняется, да и в стороне от людных улиц, каждый любопытствующий сразу заметен. Так что никто и не узнает, коли Ваше величество или Екатерина Михайловна захотят приехать.

— Но это слишком большая жертва, Александр Михайлович, я не могу её принять от тебя. На тебя и так зубы точат. Ты знаешь, как тебя называют?

— Знаю. Цепным псом Вашего величества.

— Тебя разве не обижает это?

— Напротив, Ваше величество. Они, может, и хотят меня этим обидеть, но подтверждают лишь мою преданность Вашему величеству.

— Ну, а если станет известно, что ты ещё и принимал участие в моей тайне?

— То скажут, что я лишний раз подтвердил это прозвище. Мне этим хуже не станет, а Ваше величество будут уверены, что ребёнок в надёжном месте. И я позабочусь, чтоб об этом никто не узнал.

Шувалов ввёл Адлерберга в комнату, прикрыл дверь.

— Александр Владимирович, как министр двора Его величества, вы, полагаю, должны знать, что происходит в Зимнем?

— А что происходит? — удивился Адлерберг.

— А вы не знаете?

— Я не понимаю ваших загадок, граф. Если вы что-то имеете в виду, скажите. А нет, у меня дела.

— Вы знаете, какое событие произошло тут два дня назад?

— Какое же?

— Такое, что население Зимнего увеличилось в ту ночь на одного человека.

— Кто-то приехал?

— Ну, знаете, граф... Я начинаю думать, что ваша новая должность для вас... — он не договорил.

— Но я, граф, не швейцар, чтоб встречать приезжих.

— Каких приезжих, каких приезжих... Что вы говорите, помилуй Бог. В Зимнем дворце, в центре Российской империи, которым вы имеете счастье или несчастье управлять, под боком у Её величества известная вам дама разрешается бременем, а вы...

— Не может быть! — ахнул Адлерберг.

— При том, что носила она его у вас на глазах несколько месяцев.

— Не может быть, — повторил Адлерберг.

— А вы говорите — не может быть. Это всё, что вы можете сказать?

— Вы меня ошеломили, Пётр Андреевич, не скрою, я видел Екатерину Михайловну, но мне в голову не приходило...

— Александр Владимирович, если бы вы сами не имели детей и, следовательно, не раз видели свою жену беременной, я бы ещё мог поверить, что ваши сведения из этой области ограничиваются непорочным зачатием. Но так как...

— Вы что же хотите сказать, — перебил его Адлерберг, — что я знал?

— Именно это я и хочу сказать, дорогой Александр Владимирович. И думаю, такая ваша позиция не принесёт вам славы ни в обществе, ни в глазах бедной императрицы, которая по своей слепоте числит вас в своих друзьях.

— Слушайте, граф, что вы себе позволяете!

— То, что предписывает мне мой служебный долг — защищать особу Государя от сплетен и наветов. Вы понимаете, какой шум возникнет теперь во всех кругах? Если б вы мне сказали об этом заранее, я мог бы принять меры, чтобы уберечь Государя от этого, пресечь слухи в зародыше, но теперь, когда слух уже пополз... Одно дело — интрижка, пусть даже длительная связь, пусть даже любовь — не приветствую, но допускаю. Государь живой человек. Но скреплять эту связь ребёнком, незаконнорождённым, но царской крови...

— Полноте, граф, что за проблема. У покойного Николая Александровича, царство ему небесное, уже, на что был строг в нравственном отношении, тоже был грешок, и ничего, трон не рухнул.

— Но Его величество Николай Александрович знал, где кончается постель и где начинается трон. И он не возил никого по всему свету за собой. И поэтому, когда случились последствия его романа, никто не беспокоился за судьбу престола.

— А наш Государь, выходит...

— Я это не говорил, хотя в душе опасаюсь, как и многие. Мария Александровна, дай Бог ей здоровья, тает на глазах, и неровен час...

Возникла пауза. Потом Адлерберг спросил:

— А кто родился?

— Мальчик, в том-то и дело. — Снова оба помолчали, потом Шувалов спросил совсем уже другим тоном: — Вы что, в самом деле не знали? — Адлерберг покачал головой. — Н-да... А я думал, вы с Государем и впрямь друзья детства, и уж кто-кто, а вы-то должны были... — Он снова помолчал. — Ну так что будем делать?

— А что тут можно делать? Главное — уберечь от этих новостей императрицу.

Императрица лежала в постели на высоких подушках. Александр ходил по спальне из угла в угол. Потом остановился перед ней.

— Мари... Я должен тебе что-то сказать. Что-то очень важное, — и он снова зашагал.

— Присядь, Саша, ты ходишь, у меня в глазах рябит. Он присел на мгновение, но встал и снова стал ходить по спальне.

— Не знаю даже, как приступиться, с какого конца. — Она молча смотрела на него. — Меня очень мучит последнее время, что я от тебя... — Он поморщился. — А, нет, не то... я никогда от тебя ничего не скрывал. Я привык делиться с тобой самым важным, что есть у меня на уме, на сердце, да и неважным тоже. Но вот какое-то время тому назад... — Он замолчал. — Нет, не могу теперь, я потом скажу, после. Вот переедем в Царское... — Он посмотрел на императрицу, она молчала, глядя поверх него. — Ты молчишь?

— А что я должна говорить?

— Не знаю. Но я не привык, что ты не отвечаешь мне, меня это вовсе парализует.

— Ты хочешь, чтоб я и на этот раз тебе помогла? Какой же ты эгоист, мой милый. Даже здесь, собираясь причинить мне боль, — он сделал движение, словно собираясь возразить, она не дала ему это сделать, — а разве нет? Даже тут ты хочешь, чтоб я помогла тебе в этом, облегчила тебе эту задачу. Это даже не эгоизм, это жестокость, Саша. Заслужила ли я это за столько лет любви и преданности?

— Мари, ты разрываешь моё сердце. Если б не это, не твоя любовь и преданность, разве мучился бы я сейчас: как сказать то, что и вымолвить невозможно... Как не ранить тебя тем, что не может не ранить... И, может, лучше бы и дальше ничего не говорить. Потому что в моём отношении к тебе ничего не изменилось и не изменится, и вообще это как бы и не имеет отношения к нам — тебе, моей жене, и мне, твоему мужу, поскольку ничего не меняет ни в моей любви и преданности к детям, ни... впрочем, в твоей — не знаю. Но так как я опасался, что ты узнаешь это от кого-то, кто исказит, неверно скажет, я решил, что это должен сделать я сам... Но я только не предполагал, что это будет так трудно. Я знал, что трудно, но не знал, что так...

— Ладно, не мучись, — она скользнула по нему взглядом и снова устремила его в потолок. — Я, так и быть, снова помогу тебе. — Она помолчала чуть, потом прокашлялась, словно у неё сел голос. — Я знаю, что ты хочешь мне сказать.

— Знаешь?

— Да. И давно. Так что ты опоздал, мой милый, со своим... — она усмехнулась слабо, — дружеским участием ко мне. И какое счастье, что я это знала раньше и успела привыкнуть к этой ужасной мысли, когда была ещё поздоровее, иначе каково мне было бы сейчас, когда у меня уже почти не осталось сил на эту жизнь. А может, потому и не осталось... Ну да ладно, считай, что ты мне всё сказал. Спасибо...

— Мари...

— Нет, знаешь, ты, верно, удивишься, но я и впрямь благодарна тебе за твоё молчание, за твою трусость. Я полагала её как твою жалость ко мне, я думала, ты боишься не за себя, не только за себя, что ты бережёшь меня — на свой лад, но бережёшь, чтоб не отнять мои последние силы. Так я раньше думала — наверное, по привычке видеть тебя с лучшей стороны.

— Мари...

— Не надо ничего больше говорить, Саша, довольно и этого. Иди.

— Хорошо. — Он постоял в нерешительности. — Но только скажи мне: кто тебе сказал?

Она положила руку на сердце.

— Оно. Как и тогда, в Дармштадте. Тридцать пять лет назад.

— Мари, ты так говоришь, словно... Но я ведь действительно люблю тебя.

— В русском языке нет такого времени — плюсквамперфектом, давно прошедшее... — Она отвернулась, чтобы скрыть выкатившуюся из глаза слезу. — Мне не надо было ехать в Россию, в этот ужасный климат, не надо было любить тебя так, не надо было восемь раз рожать... Может, тогда я не была бы в пятьдесят лет развалиной, которой муж ищет замену.

— Мари...

— Но тогда бы я не была твоей женой и не была бы счастливой женщиной столько лет, и у меня не было бы таких замечательных детей. За всё надо платить. — Она помолчала. — Да, ты любил меня — пока мог. Что ж винить тебя, раз боле не можешь. Это не вина твоя, это твоя судьба. — Она замолчала снова, глядя куда-то вдаль, потом сказала: — Ты ведь это хотел услышать — что я простила тебя, да? И даже пожалела: бедный Саша, как он запутался, как он мучается со своей честностью, обманывая двух женщин сразу, не принадлежа вполне ни одной, чувствуя перед каждой вину и лишая себя ощущения полного счастья... Это ты хотел услышать? Ты услышал, я говорю: бедный Саша. А теперь иди, я хочу помолиться.

— Мари...

— Иди, Саша.

Он пожал плечами и пошёл к двери. Она сказала вслед ему:

— Эта женщина несёт тебе погибель. Когда в тебя стрелял Каракозов, ты спрашивал: за что? Теперь ты знаешь, за что. И я знаю. Это было в тот год и месяц. Когда в тебя стрелял Березовский в Париже, ты снова спрашивал: за что? Теперь ты знаешь, за что. И я знаю. Неужели ты не видишь в этом знак тебе, предупреждение? Это тебе говорит не обманутая ревнующая жена, это говорю я — та, прежняя, любящая и слепо верящая. Отступись, эта дорога ведёт к гибели...

Он медленно повернулся к ней.

— Я не могу теперь, — сказал он тихо. — Я теперь связан.

— О, Боже... — выдохнула она и отвернулась. В наступившей тишине было слышно, как тяжело ей дышать. Потом она спросила одними губами: — Кто?

Александр не услышал вопроса, он догадался.

— Мальчик.

— Дети знают?

— Надеюсь, нет.

— Сделай всё, чтоб они не знали, — сказала она вполне твёрдым голосом. — Они не я, они не простят...

— Неужели ты не понимаешь, что это скандал! — кричал Михаил Кате. Сидящие здесь же Сильвия и Варя молчали, отвернувшись. — Весь Петербург только об этом и говорит. Мы с Сильвией показаться нигде не можем — все сразу замолкают при нашем появлении, словно мы прокажённые какие.

— Я уеду, — сказала Сильвия. — Хватит с меня.

— Вот видишь, — сказал Михаил Кате, — а ты говоришь, это только твоё дело. А оно уже не твоё, оно уже вон скольких дело. Государь — он где, он там, — он посмотрел наверх, — до него этот шквал не достаёт, а нас может смести.

— Да что же мне теперь делать, Миша. Ведь Гошенька уже есть.

— Есть, есть... И я последний об этом узнаю. И выгляжу как последний идиот.

— Ну, а если б ты знал... что, что?

— Не знаю. Но было бы хоть время подумать, как себя вести. А тут — как снег на голову. Совсем зазналась. То — Мишенька, Мишенька, а как приблизилась к августейшему — стойте там, — он указал пальцем в угол комнаты. — Шесть лет мы с Сильвией как в витрине, все глазеют, за спиной шепчутся, улыбаются фальшиво. Но хоть раньше в лицо не плевали, а теперь — вот — я уже платок приготовил.

— Завтра же уеду, — сказала Сильвия. — Мой отец всегда говорил: подальше от трона, раздавят, не заметят.

— Да ладно, ты ещё на мою голову, — сердито посмотрел на неё Михаил. — Разъездилась.

— Ты думаешь, я шучу? С тобой или без тебя — уеду.

— Что значит — без меня? Как это без меня?

— Тогда вместе уедем. Пусть они тут сами разбираются в своих делах.

— Куда это я поеду теперь? Когда с железной дорогой ещё не всё определилось. И я ещё не получил всех своих денег. Получу, тогда видно будет.

— Тогда, может, уже ничего не будет видно, — возразила Сильвия. — В том числе и денег. И если ты думаешь, что Государь сможет заступиться за тебя, то ты ошибаешься. Ему за себя придётся заступаться.

— Как ты говоришь о нашем императоре?

— Так же, как и о своём короле. Чем ваш лучше?

— Что ты сравниваешь! — возмутился Михаил. — Вашего, который... Смешно даже. И — всея Руси.

— Смотри, патриот, какой вдруг стал.

— Что значит — вдруг? Что ты такое говоришь?

— Ладно, ты не в присутствии, что ты пыжишься. Я надеюсь, Варвара Игнатьевна не побежит доносить на тебя.

— Как вы можете, Сильвия! — возмутилась Варя.

— А почему нет? У вас все друг на друга доносят, и это не считается предосудительным. Напротив, благонравно и поощряется.

— Откуда ты знаешь? — сердито спросил Михаил.

— Отовсюду. Да и ко мне, ты думаешь, не подкатывались с этим?

— К тебе?

— Ко мне. Чтоб я осведомляла о твоей сестре.

— Господи, свят... А ты что?

— А ты как думаешь?

— Я надеюсь, ты поставила их на место. С таким — к Долгоруковым. — Он повернулся к Кате. — Ты слышишь? Ты скажи Его величеству. — Сильвия усмехнулась:

— Что же он, не знает? Может, он сам и поручил это.

— Сильвия, — сказала Катя, — ты жена моего брата и мне была как сестра. И всё равно ты не имеешь права так отзываться — не о Государе даже, нет, о человеке, которого я люблю. Об отце моего ребёнка. И, кстати, о человеке, благодаря которому ты живёшь в этом доме. Да, да, а ты думаешь, кто купил его нам? Миша на своё жалованье? А его должность — через три разряда сразу — за его красивые глаза?

— А за чьи — за твои? — с вызовом ответила Сильвия.

Варя попыталась перевести разговор.

— Вы извините, вы скажете, наверное, это не моё дело, это дело вашей семьи, но... я тоже теперь как бы часть её, и если что, мы все внакладе останемся, все вместе. Поэтому я вот что хочу сказать... Вы зря так обеспокоились. Вы в том, что случилось, только плохое видите, — она обращалась главным образом к Михаилу, — только опасения за своё положение в свете, а не видите пользы.

— Пользы? — удивился Михаил. — Что же за польза может быть в этом двусмысленном положении?

— А та, Михаил Михайлович, что Государь теперь будет привязан к Кате не только чувством, но и долгом. Чувство сегодня есть, завтра нет, а долг перед сыном и его матерью останется и будет расти вместе с Георгием. И если Катя перестанет валять дурака, уверяя Государя, что ей ничего от него не нужно кроме его любви, а потребует теперь обеспечить будущее её самой и ребёнка...

— Варя! — одёрнула её Катя.

— Помолчи, Катя, здесь все свои, все тебя любят, и все хотят тебе добра.

— Мне? — усмехнулась Катя.

— Ну и себе тоже, а что тут такого зазорного. Мы можем оказаться ущемлены не меньше, чем ты, может, даже больше, тебя Государь защитит, а нас — некому. Поэтому мы вполне имеем право подумать и о своей выгоде. Но теперь я говорю не о нас, а о тебе. Ты должна потребовать от Государя, чтобы он официально признал Георгия своим сыном.

— Ты с ума сошла, Варвара.

— Нет, с ума сошла ты, если не сделаешь этого. Не хочешь думать о своём будущем, подумай о его — кем он вырастет.

— Варя, я прошу оставить эту тему. Мои отношения с Александром Николаевичем я ни с кем обсуждать не желаю. Даже с вами.

— Вольно тебе, Катя. Но только, согласись, это не очень-то справедливо: когда нужно было помогать вам встречаться, охранять ваш покой, беречь вашу тайну, тут мы нужны были, а теперь наше дело сторона, так что ли?

Наследник принимал в своём кабинете графа Шувалова.

— Ваше императорское высочество, — почтительно, даже вкрадчиво докладывал Шувалов, — я посчитал своим долгом — и вашего верного слуги и по обязанности служебной — затронуть вопрос столь деликатный, что я даже не знаю, как к нему подступиться, чтобы не задеть чувств Вашего высочества.

— Вы, о папа, хотите говорить?

— Да, Ваше высочество.

— Но я знаю о предмете вашей озабоченности и полагаю, не мне и не вам судить о поступках Государя. Над ним есть только один судья.

— Это верно, Ваше высочество. И заметьте, я до сих пор и не сомневался касаться этой темы не только с Вашим высочеством, но и ни с кем другим, и более того, всячески пресекал подобные попытки сделать эту тему предметом досужих обсуждений. Но... — он вздохнул, — обстоятельства изменились, Ваше высочество, и...

— Изменились? — удивился наследник. — Они расстались?

— Напротив.

— Что же может быть напротив?

— Их стало трое.

Наследник помолчал, потом, как бы нехотя, спросил:

— Вы хотите сказать, что она родила?

— Да, Ваше высочество.

— Когда?

— Тридцатого апреля, Ваше высочество. Притом — мальчика.

Наследник поморщился:

— Что за разница — кого?

— Она существенная, Ваше высочество. И это и есть предмет моего разговора, если Ваше высочество соблаговолит меня выслушать.

— Хорошо, граф, говорите.

— Вы, верно, знаете, Ваше высочество, в каких обстоятельствах Его величество призвал меня возглавить Третье отделение Его собственной канцелярии и корпус жандармов. И я обещал Его величеству сделать всё, чтобы уберечь его особу не только от новых покушений на жизнь, но и на репутацию. Я по мере своих скромных сил боролся со всеми этими нигилистами, революционерами, которые забыли свой долг христианина и подданного Его величества. Но я не думал, что когда-нибудь мне придётся защищать Государя от него самого и от близких ему людей. И тут, Ваше высочество, признаюсь, я потерпел поражение. Потому что не в моей власти давать Его величеству советы, идущие вразрез с его желаниями, и воздействовать на особ, пользующихся защитой Его величества. Вместе с тем, я понимаю, что последние события делают крайне необходимыми такие воздействия. В ситуации, когда известная вам особа, пользуясь чувствительностью Его величества, его добротой, пытается отвернуть его от государственных дел и направить его энергию на пользу себе одной и своим корыстным интересам, в этой ситуации слуги Его величества, верные интересам империи, не могут молчать. И они ропщут. Пока шёпотом, в салонах, но шёпот этот слышен уже и в Европе. А теперь, когда особа эта решила и вовсе привязать к себе Государя, зная его любовь к детям, она поставила его в положение не только тяжёлое для его лет, но и, как злословят уже некоторые, смешное: Его величество, будучи дедом, становится отцом, причём его сын моложе его внука.

Наследник побарабанил пальцами, переставил на столе фотографии и, наконец, спросил:

— И что же, вы полагаете, можно тут сделать?

Шувалов ответил тоже не сразу.

— Я бы полагал полезным обрисовать эту картину Его величеству, будучи уверен, что он плохо себе её представляет, смотря на всё вокруг глазами этой особы. И мне кажется, что никто не сможет сделать это деликатнее, чем Ваше императорское высочество... — Увидев, что наследник удивлённо поднял брови, Шувалов поспешил добавить: — Меня, Ваше высочество, Государь просто не станет слушать. Когда я как-то попытался коснуться этой темы, Его величество сказали, что я главноуправляющий Третьим отделением Его личной канцелярии, но не его личной жизни.

Наследник подумал, вертя пуговицу мундира, потом сказал:

— Знаете, граф Пётр Андреевич, я не смогу быть полезным в этом деле. Во-первых, я никогда не вмешиваюсь в дела папа, если он сам меня об этом не просит, а во-вторых... он может это расценить как моё опасение за наследование престола.

— Но эта опасность и в самом деле существует, — оживился Шувалов.

Но наследник ледяным тоном возразил:

— Это клевета, граф, клевета на моего отца и нашего Государя, и я прошу вас всеми средствами пресекать её. Тот, кто так думает, плохо его знает. Он может заблуждаться в своих чувствах, но он имеет прочные убеждения о долге Государя. Поэтому я никак не разделяю ваших опасений о моём будущем, а что касается настоящих дел, говорите с папа сами, в конце концов, это ваш служебный долг.

— Как прикажете, Ваше императорское высочество. Я постараюсь найти для этого подходящий повод.

Александр в сопровождении Рылеева поднимался по лестнице.

— Шувалов? О Кате? — Александр даже остановился. — Где?

— У князя Щербатого, Ваше величество. Граф говорил, как мне сказывали, что Ваше величество находится всецело под властью Екатерины Михайловны и, чтобы доказать ей свою любовь, способен... — Рылеев замялся, потом извиняющимся тоном пояснил: — Я лишь передаю чужие слова, — он прокашлялся, — на любые безумства.

— Безумства? Какие безумства?

— Они говорили, что в вашем возрасте и положении завести двух незаконных детей и тем самым дать их матери козырь против вас, — это безумство.

— Он так сказал?

— Мне точно передавали.

— А кто?

— Позвольте умолчать, Ваше величество. Ваш верный слуга.

— Что он ещё говорил?

— Под конец Пётр Андреевич так разошёлся, что сказал, что он сумеет справиться... простите, Государь... с этой девчонкой.

— Так... Как же он собирается это сделать? И в каком смысле?

— Не знаю, Государь.

— Ну ладно, спасибо, Александр Михайлович. Посмотрим, кто с кем справится раньше...

Александр подошёл к своему кабинету. Навстречу ему поднялся ожидавший его Шувалов.

— Доброе утро, Ваше императорское величество.

— Здравствуй, Пётр Андреевич. — Он прошёл в кабинет, за ним вошёл Шувалов. — Что у тебя? — Шувалов открыл папку.

— Хотел бы почтительнейше доложить Вашему величеству о настроениях в нашем обществе, особенно в связи...

— Хорошо, хорошо, — перебил его Александр. — Это ладно, но сперва я хотел бы поздравить тебя, Пётр Андреевич.

— Смею ли я просить, чем вызваны поздравления Вашего величества?

— Я вчера назначил тебя своим послом в Лондоне.

— Послом?.. Но... — Шувалов растерялся, закрыл папку, снова её открыл, но всё же справился с собой и заставил себя улыбнуться. — Не могу даже сказать, как я благодарен Вашему величеству за столь высокую честь — защищать интересы Вашего величества за рубежами России. После того, как восемь лет я делал это от внутренних врагов, я расцениваю как особую милость Вашего величества распространить моё усердие за пределы России.

— Но полно, полно благодарить, — чуть усмехнулся Александр, — ты заслужил это. Ну так что там доклад, — он взглянул на папку, которую Шувалов всё ещё держал перед собой. Тот закрыл её.

— Если Ваше величество позволит, я бы сделал это в другой раз. Волнение, вызванное милостью Вашего величества, столь велико, что я опасаюсь быть неточным.

— Ну что ж, и в самом деле. Тебе в дорогу теперь надо собираться. А доклад пусть сделает Потапов — я его назначил вместо тебя.

— Александр Львович? — Шувалов даже переменился в лице. — Но... Осмелюсь заметить Вашему величеству, что он ведь обычный генерал и мало известен в наших высших кругах. А эта должность...

— Вот и хорошо, — не дал ему договорить Александр. — Может, это и на пользу дела, меньше кругов будет в этих кругах, — и Александр в упор взглянул на Шувалова. Тот всё понял и, поклонившись, вышел.

Александр ехал на прогулку с детьми, великими князьями Павлом и Сергеем. У рощи он велел кучеру остановиться.

— Дальше вы поезжайте сами, — сказал он детям, — а я пойду прогуляюсь.

— Па, а можно я с тобой, — Павел хотел было тоже выйти из коляски.

— И я, — встал Сергей.

— Нет, нет, мои дорогие, — Александр усадил их на место. — Вы езжайте, я должен обдумать одно важное дело. Мы скоро увидимся. — И он махнул кучеру, чтоб трогал.

Когда коляска скрылась за поворотом, Александр вошёл в рощу, прошёл чуть вглубь её и подошёл к привязанному к дереву своему коню.

— Ну что, — потрепал он его по холке, — заждался? — Он легко вскочил в седло и поскакал по лесной дороге.

Вскоре дорога вывела к полю. Там, на его краю около коляски гуляла с Георгием Катя. На руках она держала полугодовалую Ольгу. Рядом резвились две собаки. Катя была одета не так тщательно, как обычно, да и видно было, что она уже не следит, как раньше, за своим лицом и причёской.

Увидев Александра, Георгий побежал навстречу, но тут же упал. Александр, спешившись, подхватил его на руки.

— Вы давно ждёте? — спросил он подошедшую Катю.

— Я уж стала беспокоиться.

— Я задержался, составлял вот это... — Он вынул из кармана бумагу, развернул её. Оля тут же схватила её руками.

— Эй, эй, — засмеялся Александр, — ты испортишь своё будущее.

— Прочти сам, — сказала Катя. — Она не даст.

Александр отошёл чуть, чтоб Оля не дотянулась до бумаги, и прочёл:

— Указ Правительствующему сенату. Малолетним Георгию Александровичу и Ольге Александровне... — он сделал многозначительную паузу, посмотрев на Катю, потом продолжил: — ...даруем мы права, присущие дворянству, и возводим в княжеское достоинство с титулом светлейших. Александр. Царское Село. 11 июля 1874 года. — Он опустил бумагу и взглянул на Катю.

Она бросилась ему на шею.

— Сашенька, Сашенька...

— Ты довольна?

— Ольга Александровна, — спросила она дочку, — ты довольна?

Оля заулыбалась беззубым ртом.

— Довольна, — засмеялась Катя.

— Но ты заметила тут пропуск? Там должна быть внесена их фамилия. Я хотел, чтобы мы вместе решили — какая?

— Как какая? Долгоруковы.

— А почему не Романовы?

— Почему? Ты же не один Романов, вас вон сколько. А вдруг твои дети и братья не захотят их признать. И отрекутся от них, когда нас уже не будет и некому будет их защитить...

— Ты права, я исходил из этого же. Но и Долгоруковыми мне не хотелось бы их называть из этих же соображений — у тебя тоже братья и сёстры. И я решил, что лучше будет дать им новое имя, не твоё и не моё.

— Но тогда получится, что я как бы отказываюсь от них.

— Смотря какое имя. Ты говорила, что твой род по мужской линии идёт от Рюрика и Владимира Мономаха.

— Мне папа так сказывал.

— И так и есть, я проверил. А кто из тех Долгоруковых был самым знаменитым?

— Кто?

— Юрий, восьмой сын Мономаха.

— Который Москву основал?

— Да. И вот я решил, что мы дадим им имя «Юрьевских». Светлейшие князья Юрьевские — Георгий Александрович и Ольга Александровна. Фамилия от тебя, отчество от меня. И никто теперь не скажет, что у них нет отца.

— Сашенька... — Катя обвила его шею свободной рукой.

— Ну раз ты согласна, сегодня же впишу фамилию и отдам Рылееву на хранение.

— А публиковать ты его не хочешь?

— Пока нет. Когда придёт время... Но это и не имеет значения. Мне, а не Сенату дано право решать — публиковать указ или нет. Ты помнишь, что я обещал тебе в Бабигоне? — Катя кивнула. — Так вот это, — он сложил бумагу и убрал её в карман, — доказательство, что так оно и будет. А до тех пор молю Бога об одном: не разлучать нас всех ни на день...

Александр стоял у окна спиной к Рылееву и смотрел на море.

— Я давал тебе указ о детях, — сказал он Рылееву, не поворачиваясь. — Если что со мной случится...

— Государь, предполагая такое, вы сомневаетесь в моём усердии.

— Александр Михайлович, дорогой, в твоём усердии не сомневаюсь, но оно не охранит меня от болезни или чего хуже. И от снаряда не охранит.

— Какого снаряда, Государь? — удивился Рылеев.

Александр повернулся к нему.

— Турецкого, мой генерал, турецкого. Мирной жизни, боюсь, осталось всего ничего.

— Но если Ваше величество не хочет войны, кто же может объявить её?

— Увы, Александр Михайлович, и Государь не всё может. Если общество на что устремится всеми помыслами, то тут уж ничего не поделаешь. А наш народ, похоже, впадает в националистическую горячку. Скажи мне, почему мы должны идти сражаться за свободу сербов и болгар? Почему мы должны класть за них свои жизни? Только потому, что мы тоже славяне? Но это же нелепица, чудовищная нелепица. Ведь раньше, чем славяне, мы русские, и уж если проливать кровь, то за русские интересы. Если бы на нас кто нападал, грозил бы игом — святое дело. А идти класть наши головы, чтобы наказать турок за болгар и сербов... Я с ужасом думаю об этом и с ужасом думаю, что, если восточный вопрос не решится мирным путём, нам придётся ввязаться в худшую из войн — религиозную...

— Но, может быть, ещё удастся разойтись мирно?

— Я каждый день молю об этом Бога, но наши все слои — от дворянства до крестьян — все жаждут мусульманской крови. Посмотри, о чём пишут все эти Аксаковы, Катковы, Самарины, — Александр кивнул на кучу газет, лежащих на столе. — Об исторической миссии русского народа. Посмотри, о чём мечтают в Московском Кремле. О Византии, о святой Софии, о Золотом роге. Они сошли все с ума... Воистину, не ведают, что творят. Поэтому, Александр Михайлович, — Александр снял со стола газеты и бросил их на маленький столик, — если мне придётся оставить столицу, то заботу о Екатерине Михайловне и детях кроме как тебе поручить некому.

— Ваше величество могли бы и не говорить этого. Я, как и Ваше величество, не хочу войны, но буду рад случаю доказать свою преданность Вашему величеству — в столице ли, на фронте ли...

— В столице, в столице, генерал. Ты ведь знаешь, что значит обеспеченный тыл для воина. В Кате и детях — моё будущее. А в этом указе — их будущее. Поэтому береги его как зеницу ока.

— А скоро ли можно ожидать перемен в нашей мирной жизни?

— Боюсь, что скоро...

Катя, сидя в кресле, плакала, Александр мерил шагами комнату, иногда останавливаясь перед ней.

— Я должен ехать, Катя, я должен.

— Но ты же говорил, мы никогда не расстанемся.

— Ангел мой, любовь моя, я брал тебя с собой всюду, но не на войну же.

— Я смогу, мне так будет спокойней.

— Нет, нет, Катенька, даже и не думай об этом. Я солдат, для меня это привычно, а ты... Ты же наш ангел — мой и детей. Ты должна ждать меня, охранять наше гнездо. Хотя, признаюсь, как подумаю, что столько времени без тебя придётся — руки опускаются. На что я ненавидел войну, бессмысленную гибель неповинных людей — казалось, больше некуда. Но теперь, когда она ещё и разлучает нас, я ненавижу её во сто крат больше. Катя... Катенька... Катюша... Котёночек мой... — Александр опустился перед ней на колени, обнял её, — как ты тут будешь одна, без меня. Ты только ни в чём не отказывай себе, ладно?

Ни себе, ни детям. Если что — сразу иди к Рылееву, он тебе и заступник, и помощник.

— Я не хочу, не хочу, я боюсь тут одна.

— Кого же ты боишься, глупенькая моя?

— Их. Их всех. Они ненавидят меня, презирают, хотят сжить со свету. Я боюсь. Тебя не будет, я одна против них.

— Но я же тебе говорю...

— Ах, ну что Рылеев? Что он один против них всех? Нет, я умоляю, возьми нас...

— С детьми? Одумайся, что ты говоришь! Там фронт, там стреляют, там гибнут...

— А здесь? Здесь разве не война — всех против меня, нас? Здесь если что и мешает им убить меня, так это ты. Но как только ты уедешь...

— Катя, что с тобой сегодня? Любовь моя... поди ко мне, — он прижался к её волосам щекой. — Слушай, ты вся горишь. — Он потрогал её лоб. — Уж не заболела ли ты?

— Мне холодно, Саша, обними меня. — Он обнял её крепко. Потом снял китель, набросил ей на плечи.

— Ты вся дрожишь. Нет, ты положительно заболеваешь. — Он позвонил. Вошёл адъютант. — Скажи Рылееву, пусть срочно пошлёт за Боткиным.

— Слушаюсь, Ваше императорское величество, — адъютант поклонился и вышел.

Александр уложил Катю на диван, укрыл её ноги кителем, присел рядом, обнял. Она положила ему голову на колени. Он стал покачивать её как ребёнка.

— Ну, ну... Сейчас привезут доктора. Ты простыла, верно. Здесь так дурно топят. И из окон дует. Надо сказать Адлербергу, чтоб распорядился.

— Они это нарочно. Чтоб погубить меня...

— Ну что ты, Катенька, что за мысли у тебя сегодня... Ну кто же хочет погубить тебя. Они, верно, недовольны, но их можно понять. Наш свет лицемерен, они просто завидуют нам, а коль скоро не могут найти в жизни того же, так и злятся и делают вид, что негодуют. Простим им их слабость.

— Я ненавижу их...

— Зачем? Мы счастливы. Счастливый человек не должен знать злости и ненависти, иначе какой же смысл в счастье. Оно и даруется, чтоб любить не только предмет своей страсти, и всех желать видеть такими же. Ты же хочешь, чтоб и сестра твоя была счастлива, и Варя...

— Варя? А она разве несчастна?

В своей комнате Варя объяснялась с X.

— Ты от меня бежишь, от меня...

— Да нет же, Варя, я должен, я военный, а теперь война.

— Но того, прежнего тебя ведь нет, ты же другой человек.

— Какая разница, как меня звать, стрелять умею — и, слава Богу.

— У тебя опять долги? — Он пожал плечами. — Большие?

— Для меня большие.

— Ну так останься, я заплачу.

— Ты уже заплатила один раз, да, как видишь, без толку.

— Ну так ещё заплачу, у меня есть деньги. Лучше деньгами, чем жизнью.

— Я заколдованный, вернусь.

— А коль война долго будет? Как же я?

— Ты? Жила же ты без меня раньше, ну так ещё немножко поживи. К тому же ты не одна.

— Много ты понимаешь. Думаешь, сладко в наперсницах ходить? Жить чужими страстями, чужим счастьем? А моё когда?

— Но зато ты приближена к самой вершине. Многие бы хотели на твоё место.

— А мне-то что от этой высоты.

— Ну так вон денег можно заработать, не работая.

— Деньги... Деньги не сами по себе, их тратить интересно. А куда мне их тратить? Для кого? Я своей жизни не имею, своего будущего не знаю.

— Ты вольна уйти, ты ж не крепостная.

— И уйду. Вот скоплю миллион и уйду.

— Миллион? Зачем тебе столько?

— Чтоб твои долги платить.

— Ты думаешь, я всегда буду в проигрыше?

— Да. Потому что тебе в любви везёт. — И она обняла его.

Александр сидел в небольшой комнате у открытого окна и при свете свечи писал письмо.

«Катенька, радость моя, сегодня ужасный день. Мы потеряли за два часа 14 тысяч солдат. При виде всего этого сердце обливается кровью, и я с трудом сдерживаю слёзы... Господи, помоги нам окончить эту войну, обесславливающую Россию и христиан. Это крик сердца, который никто не поймёт лучше тебя, мой кумир, моё сокровище, моя жизнь... Здесь, среди крови и смерти, оторванный от тебя, я загадал, что, если нам удастся закончить эту войну с честью, я награжу себя самой высокой наградой — возможностью жить подле тебя. Дай только Бог дожить до победы...»

Вдруг где-то рядом разорвался снаряд, взрывная волна швырнула занавеску внутрь комнаты, свеча вспыхнула и погасла.

Александр ходил по своему кабинету, иногда останавливался, брал в руки какую-нибудь вещь со стола или стены, словно здоровался. Адлерберг молча смотрел на него.

— Ну вот и вернулся. Всё не верится. Неужели всё позади — весь этот ужас...

— И вернулись победителем, Ваше величество.

— А я, поверишь, Саша, не чувствую себя им, не чувствую. Нет радости никакой — только усталость. Кажется на много лет вперёд.

— Вы только вернулись, Государь. Отдохнёте пройдёт. Вы же теперь среди близких.

— Да, да. Кстати, вот что... Кто живёт надо мной?

— На третьем этаже? — удивился Адлерберг. — Фрейлины Её высочества.

— Пересели их куда-нибудь. И сделай там такие же, как здесь, три комнаты. И поставь между нами подъёмную машину. Чтобы сразу из моих покоев, минуя лестницу... Понимаешь?

— Да, Ваше величество.

— Мебель... Мебель всю убери, там будет другая, не дворцовая. Сделай это быстро, к новому году.

— Я не спрашиваю Ваше величество, кто там будет жить...

— И правильно делаешь. Чем меньше ты будешь знать от меня, тем лучше для твоего реноме, а следовательно, и для нашей дружбы.

— Но вовсе скрыть это будет невозможно, Государь, — кухня, прислуга, охрана...

— Но ты всегда сможешь сказать, что я с тобой это не обсуждал, и не покривить при этом душой.

— Хорошо, Государь. Должен ли я тем не менее помочь переехать тем, кто там станет жить?

— Нет, Саша, хотя и благодарю за предложение. Об этом позаботится Рылеев.

Катя закрыла дверь в детскую, и они с Александром остались в спальне одни.

— А что, ты действительно прямо подо мной? — Катя постучала ногой в пол. — Он кивнул. — Прямо-прямо? — Он снова кивнул. — И такое же расположение комнат?

— Да. Тут библиотека. А под той комнатой — кабинет.

— Библиотека? Это где ты принимаешь своих министров? — Он кивнул. — Значит, утром, когда я ещё сплю, вы подо мной будете решать ваши государственные дела? — Он кивнул. Она попрыгала на новой кровати, словно бы проверяя её пружины. — А эта машина — подъёмная, — она тихо работает? — Он состроил гримасу. — Значит, я буду слышать, когда ты поднимаешься ко мне? — Он пожал плечами. — Ты сегодня совсем молчун. Ты плохо себя чувствуешь? — Он снова пожал плечами. — Саша, тебе надо показаться врачам. Прикажи позвать Боткина. Обещаешь? Завтра же. Варя вчера говорила, что она слышала, как в обществе обсуждают, что у тебя кольца на пальцах не держатся — так ты похудел.

Александр подвигал перстень на пальце — он и впрямь легко соскочил.

— Бедный мой Сашенька, как сразу всё плохое становится предметом пересудов. Что за страна, где даже Государь не защищён от сплетен. Иди ко мне, мой дорогой. — Катя обняла его. — Одно счастье, что теперь ты рядом, не надо ездить друг к другу. Только на этой машине. Ты сможешь теперь каждый вечер говорить мне и детям спокойной ночи. И нам действительно будет спокойно — рядом с нами, прямо под нами. И ночью сможешь приходить ко мне, да? Сможешь?

Александр, сидя на кровати, медленно одевался. Он тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха. Катя пододвинулась к нему сзади, обняла.

— Ну глупенький, что ты переживаешь. Ну мало ли как бывает. Ты устал, издёргался. На тебя столько навалилось всего — и эта война ужасная, и этот ужасный мир, и неблагодарность твоих подданных... Что ж удивительного, что... Ты успокоишься, отдохнёшь, и всё у нас будет хорошо, как раньше. Ты только не думай об этом... — она потёрлась щекой о его затылок.

— Я всегда боялся этого дня, — глухо сказал он. — Когда первый раз такое случится...

— Глупенький, да выкини ты это из головы, ну что за беда, ну нездоров ты, сколько раз я не могла быть с тобой...

— Что ты сравниваешь.

— Я уверена, в следующий раз всё будет как всегда. Только ты не торопи себя, я буду ждать сколько нужно. Я уверена, и Боткин так скажет — это временно, это реакция на всё, что ты пережил.

— И всё, оказывается, впустую.

— Ну как впустую, Сашенька?

— Всё равно все недовольны — и простой народ, и дворянство, и купцы. Что ни донесение, так крамола и бунт. Нигилисты как грибы после дождя множатся. И во всём виноват один я...

— Ты? Да кто ж так может думать? Ты, который рабам дал свободу, даровал суд присяжных, отменил рекрутов и телесные наказания... Да кто ещё из царей столько сделал? Да все остальные Романовы столько вместе не сделали для народа, сколько ты один! И они ещё недовольны? Кто столько сил потратил, чтоб избежать турецкой войны? Кто выиграл её и избежал новой — с Англией? И они ещё недовольны? Им бы деспота на трон, да чтоб с кнутом, и чтоб снова — строгую цензуру и чуть что — в Сибирь каждого, вот тогда они были бы вполне довольны... Не стоят они, Саша, твоих страданий и того, что ты для них сделал.

— Я не для них. Я для их детей. Да и для своих. Нас все в Азию тянут, прикрываясь словами об особом нашем пути. А мы оттуда только-только выбираться стали. Я хотел, чтоб мы были великой державой. Чтоб нас не боялись, а уважали. Ну да видно и впрямь: о наших делах не нам судить, для того Господь есть и потомки. Вот только страдаем от несправедливости мы сами. Главное, что они все могут мне сказать больше того, что я сам себе говорю. Я раньше них знаю все свои ошибки и слабости, и, может, ещё достанет сил и времени доделать то, что хотел. Но главное я сделал. И, кроме того, ещё и встретил тебя. Я ведь не только Государь, я ещё и просто человек, и моя обязанность как человека — любить и быть счастливым. И только встретив тебя, я смог её исполнить, и теперь могу сказать: сколько бы мне ни осталось жить, я уже испытал это — и любовь, и счастье. Можно лишь добавить его, но уже нельзя отнять. — Он поднялся. — Жаль, что сегодня я не смог это тебе доказать...

Боткин, сидя за столом Александра, писал, а Александр стоял у окна.

Продолжая писать, Боткин усмехнулся:

— Кажется, я единственный из подданных Вашего величества, кто сидит при стоящем Государе.

Александр улыбнулся:

— Это лучше, чем сидеть при лежащем.

— Это вам не грозит, Ваше величество. — Он отложил написанные бумаги. — Я уверен, всё это вызвано сильным переутомлением. То, что вас беспокоит — и меланхолия, и депрессия, и расстройства, о которых вы изволили говорить, — всё это причину имеет не внутреннюю, не органическую, а как мы говорим — функциональную. Я вот даю вам лекарство... Только надо регулярно принимать. Но главное — побольше отдыхать, свежий воздух и — моцион. Гулять, гулять.

— Я всегда это делал. Но после покушений моя охрана затерроризировала меня не хуже тех террористов — ни шагу ступить не дают. Только в саду в Аничковом или в Царском...

— Конечно, им так легче охранять Ваше величество, но, может быть, облегчение их заботы не главная обязанность Государя.

— Вот и прекрасно, теперь же скажу им, что это ваше предписание. Может, вдвоём мы с ними справимся.

У подъезда Зимнего стояли Варя и X.

— Да нет, ну не бойся, пойдём, — уговаривал X. Варю.

— Так она не ждёт гостей, она, может, вообще в домашнем виде. Или Государь вдруг зайдёт... Нет, нет, уходи, завтра увидимся.

— Да что тебе-то Государь. Ты-то можешь иметь друзей, это её он держит в заточении.

— Да что тебе так приспичило?

— Ну да когда ещё доведётся увидеть, как цари живут.

— Катя не в царских покоях.

— Но ты же говорила — точная копия, только этажом выше, — X. увидел, как открылся подъезд и оттуда вышел некто в шубе и направился к стоящей карете. Прежде чем дверь успела закрыться, X. буквально втолкнул туда Варю и зашёл сам.

X. и Варя, не раздеваясь, стояли в первой комнате. Катя была в халате, весь вид её выражал недовольство.

— ...Всё ж, я надеюсь, вы не станете сердиться на Варю, — говорил X., — это была моя идея выступить в роли незваного гостя. Я просто не мог не воспользоваться случаем — увидеть вас и сказать, как я ценю наше знакомство и как часто вспоминаю нашу встречу в Эмсе. А теперь не смею больше обременять вас своим присутствием. Позвольте откланяться. — Он поклонился Кате и сказал Варе: — Я буду ждать тебя на набережной.

X. вышел из Катиных комнат, спустился по лестнице на два пролёта и остановился. Прислушался — всё было тихо. Он на цыпочках поднялся снова на третий этаж и ещё выше и спрятался в нише. Вскоре от Кати вышла Варя и пошла вниз. Оттуда донеслись голоса, потом всё стихло. X. осторожно спустился, подошёл к дверям, ведущим в Катины апартаменты, огляделся и тихо открыл дверь...

Также тихо он открыл дверь её спальни. Катя сидела у зеркала, готовясь ко сну. Она увидела его в зеркале и замерла, не поворачиваясь. Они молча смотрели друг на друга. Он сделал шаг к ней, её рука потянулась к звонку. Он остановился. Она продолжала смотреть на него, словно нисколько не стесняясь своего вида. Он скинул на пол шинель и сделал ещё шаг к ней. Она снова протянула руку к звонку, но не позвонила.

— Я писал, ты не ответила ни разу, — наконец нарушил он молчание.

— Я теперь там не живу.

— Но тебе передавали их. Почему ты не отвечала?

— Зачем?

— Зачем не подать нищему, если он голоден? Зачем не помочь больному, если он при смерти?.. Я не живу с тех пор.

— Живёшь, и славно, как мне рассказывают.

— Это не жизнь, это торопливое существование, это как листание книги в поисках нужной строки... Я перелистываю дни, ночи, чтобы дожить — не до дня даже, до мига, когда я увижу тебя. Раньше я хоть видел, как ты ехала сюда, как шла к подъезду, а теперь ты и этого меня лишила. И я должен стоять на набережной и смотреть на окна и гадать, какое твоё, и ревность к теням, которые там мелькают... Это ты называешь жизнью?

— Зачем же ты Варю впутываешь в эту свою жизнь?

— Она сама в неё впуталась. А потом, она часть твоей жизни. Я хоть так узнаю, что с тобой, где ты... Может, это нечестно по отношению к ней, но её устраивает то, что есть, а коль человек не знает большего, так он и меньшим довольствуется.

— Ты подл. Ты ко всем подл. Ко мне, к ней...

— К тебе? В чём неё моя подлость? Что полюбил тебя против своей же воли, что не могу выгнать тебя из своей жизни? Что не могу приблизиться к твоей жизни, и потому приходится идти на такие вот крайности? Что вижу тебя во всех женщинах, но не в одной не узнаю? Что живу раздвоенной жизнью — в реальной без тебя и в мысленной с тобой? Что не думаю о карьере, что потерял друзей, что вынужден скрываться как беглый каторжник, жить под чужим паспортом, под чужим даже обликом — в этом моя подлость? Так она к тебе разве? Уж скорее к себе самому. А к себе подлым быть — это право каждого, кто ж мне запретит. Ты одна могла бы, — да что запретить, всю жизнь мою повернуть могла бы, да ты предпочитаешь губить её — вместе со своей.

— Тише, дети спят.

— А детей на что ты обрекаешь? Сызмала остаться без отца?

— Замолчи.

— Он же старик. Что за роль он тебе готовит — молодой вдовы с незаконнорождёнными детьми... От которых все отшатнутся, как только его не станет...

Она вдруг усмехнулась криво:

— Отчего же все? Может, и не все...

— A-а... Так вот ты для чего меня держишь?

— Я — держу?

— Держишь, держишь... Вот так, — он сжал кулак. — Может, сама не сознавая. Но разве мне легче от этого?

— Так уйди, я держать не стану.

— Я бы рад — отпусти.

— Как отпустить?

— Как отпустить? Приблизь сперва. И дай увидеть тебя, дай понять, что ты такая же как все, может, даже хуже, наверное хуже. Дай разочароваться — как в других, перестань притворяться загадкой — и сразу отпустит, как всегда отпускало... — Он медленно приблизился к ней, положил ей руки на плечи. — И тогда не я тебя, а ты будешь искать меня, ты будешь писать мне письма, ты будешь выспрашивать Варю обо мне, делая вид, что тебе это как бы безразлично, ты будешь идти на безрассудства, ты будешь обманывать своего старика, говоря, что сегодня не можешь пустить его к себе, потому что у тебя голова болит, а не потому, что в голове у тебя совсем иные видения... — Говоря это, он медленно спускал с её плеч пеньюар. Она сидела в оцепенении, не шевелясь, смотря в зеркало на себя и него, словно это не она и он были, а какие-то чужие люди. И когда он уже был близок к цели, в другой комнате скрипнула дверь и голос Александра позвал: «Катя...»

Она вздрогнула, испугавшись в первое мгновение, но потом очень хладнокровно показала X. на дверь в детскую.

Не успел он скрыться за ней, как вошёл Александр в халате.

— Ты не спишь? Я слышал шаги, решил зайти, ещё раз сказать спокойной ночи.

— Это Варя заходила, принесла письмо от Маши.

— Как она? Пришла немного в себя?

— Ну как можно так скоро прийти в себя, потеряв мужа? — Катя поднялась, поправила пеньюар на плечах, поцеловала его в щёку. — Спокойной ночи. Спасибо, что ещё раз зашёл.

— Может, я останусь ненадолго? — сказал он нерешительно и притянул её к себе.

— Нет, нет, Саша, не сегодня. У меня голова болит. Да и дети плохо спят, всё время просыпаются.

— Что так?

— Не знаю. Может, мы с Варей разговаривали — разгуляли их. Иди, мой дорогой, до завтра.

— Ну как скажешь. — Он не скрывал своего недовольства. — А я слышу твои шаги и всё гадаю — куда ты прошла, что сделала.

— Ты знаешь, — сказала Катя, провожая его к двери, — я тоже об этом думаю, только наоборот. Мне кажется, что я хожу прямо по тебе и всё боюсь, как бы не наступить на тебя...

Он засмеялся, поцеловал её и вышел.

Когда за ним закрылась дверь, Катя долго стояла, прислонившись к ней, сразу став измученной и некрасивой.

Из детской вышел X., тихо прикрыл за собой дверь и тоже прислонился к ней. Так они и стояли друг против друга некоторое время. Потом она тихо, одними губами сказала:

— Теперь уходи. Совсем.

Александр лежал на своей походной кровати и читал Библию. Вдруг открылась дверь и в комнату вошла, почти вплыла Катя. Он медленно сел в постели. Она приблизилась к нему, протянула ему руку. Он протянул ей свою, но она отступила чуть. Ему пришлось подняться. Она снова отступила, держа перед собой протянутую ему руку, так что ему приходилось идти за ней. Так они — она спиной, он с протянутой к ней рукой — вышли из кабинета в библиотеку. Она спиной упёрлась в стол заседаний и села на него. А когда он подошёл вплотную, обняла его и откинулась назад.

А потом он сидел во главе стола, как на заседаниях Комитета министров, а она стояла сзади и массировала ему плечи и затылок.

— Ну вот, видишь, — шептала она, — я была права. Я же говорила, что это временное, что всё будет хорошо, ты будешь мой прежний Саша... Слушай меня всегда и во всём, и всё у нас будет хорошо...

Александр проводил Катю до подъёмной машины и подождал, пока она поднялась наверх. Потом сказал солдату, дежурившему у машины: «Спокойной ночи» и вернулся в кабинет.

И увидел императрицу — в чепчике и халате.

— Что случилось? — испуганно спросил он. — Тебе плохо?

Она молчала. Услышав наверху шаги, сказала тихо:

— Неужели вы не могли подождать, пока я покину этот мир? — Она пошла на свою половину. В дверях, не оборачиваясь, произнесла: — Господь накажет тебя за твою жестокость.

Александр в сопровождении капитана Коха и нескольких жандармов, как обычно, гулял по Дворцовой площади. Он шёл, заложив руки за спину, слегка кивая встречным прохожим, которые, теснимые охраной, отступали в стороны и почтительно снимали шляпы. Внезапно шедший навстречу человек в тёмном пальто выхватил из кармана пистолет и выстрелил в Александра.

Увидев вспышку света и услышав звук выстрела, Александр тем не менее боли не почувствовал и, повернувшись, зигзагами, как учили его в армии, побежал прочь, подхватив полы пальто.

Ни публика, ни охрана не успели ещё прийти в себя, как нападавший, как выяснилось потом, его фамилия была Соловьёв, бросился за ним и выстрелил ещё три раза...

Катя ждала его на лестнице.

— Я съеду отсюда, Саша, я съеду, — говорила она, захлёбываясь слезами. — Это наказание нам... Я говорила: нельзя мне здесь, грех... Это против всех правил — человеческих, Божеских. Ты не слушал — и вот что...

— Ну а что? — усмехнулся Александр. — Всего только третье.

У постели императрицы стояли Адлерберг и фрейлина Толстая.

— Боже, Боже, — взволнованно говорила императрица, — сегодня убийца травил его как зайца... Это чудо, что он спасся. — Она откинулась на подушки и сказала, прикрыв глаза: — Больше незачем жить, я чувствую, что это меня убивает...

— Ваше величество, — сказала Толстая, — сейчас как никогда вам, напротив, нужны мужество и воля. Вы необходимы теперь Государю.

— Нет, нет, — замотала она головой, — я ни в чём больше не вижу смысла. Но спасибо, что вы пришли поддержать меня. Хотя он, должно быть, нуждается сейчас в этом больше. Вы уже были у Его величества? — спросила она у Толстой.

— Собираюсь. Если Его величество примет меня. — Толстая поклонилась и вышла.

Императрица посмотрела на Адлерберга — он стоял в изножии кровати.

— Александр Владимирович, я не могла говорить это при Александре, хотя она и искренне привязана ко мне, но вам я скажу. Вы всё же с семи лет с ним дружите, вас он, может, услышит. — Адлерберг сделал было возражающий жест, но императрица не дала ему говорить. — Пусть не послушает, но хотя бы услышит. Меня он уже не слышит, сюда он входит глухим. Я правду говорю, Бог видит, когда говорю, что мне незачем жить. У меня постепенно отняли всё, ради чего живёт женщина: мужа, друга, императора. Не возражайте, граф, я знаю, что вы в курсе всего, хотя и делаете вид, что знаете не больше других. И правильно делаете, именно поэтому вы единственный человек, которому я могу это сказать, хотя мы с вами не столь близки, как вы с ним. Для вас не секрет моё состояние и что дни мои сочтены. И, слава Богу, я жду, когда меня позовут отсюда, мне здесь незачем больше находиться. Я мирилась с этой жизнью только ради него. Я видела, что он попал в западню, в омут, и его тянет на дно. Я протягивала ему руку, пыталась помочь, я думала, что он поймёт, что с ним происходит. С ним, со мной, с нашей семьёй. Но нет... А я всё равно надеялась, что он осознает, что он не простой смертный, вольный распоряжаться своей частной жизнью, что ему свыше даровано быть пастырем своего народа, а он продаёт их, не меня, не только меня — их. Он забросил свои государственные обязанности ради личных дел. И Господь отвернулся от него. Только поэтому убийцам удаётся так близко приблизиться к нему. Я говорила ему тогда ещё, после Парижа: это знак свыше, одумайся, вернись на свой путь, тебя уводят... Но он не внял, не услышал, и вот теперь — как приговор, и они уже не остановятся, я чувствую, и я не смогу видеть развязку, я хочу уйти раньше, пусть она, — императрица машинально поглядела наверх, — станет этому свидетелем; причиной она уже стала... — Императрица отвернулась, тяжело дыша. Адлерберг молча ждал. Наконец она, отдышавшись, сказала ему: — Если они его убьют теперь, Россия откатится назад, в Азию. Объясните ему это... И уберегите его...

По виду это был обычный загородный пикник — бутерброды, лимонад, фрукты. Тринадцать человек, расположившись на траве на опушке рощи, слушали четырнадцатого. Он говорил:

— ...Но должны ли простить ему за два хороших дела в начале его жизни всё то зло, которое он сделал затем и ещё сделает в будущем? — он обвёл глазами собравшихся.

Все хором ответили:

— Нет...

На конспиративной квартире заканчивалось заседание Исполнительного комитета «Народной воли». Среди собравшихся можно узнать и тех, кто был под Липецком.

Председательствующий, подводя итог, спросил:

— Кто за смертный приговор императору?

Все молча подняли руки...

Александр прощался с Катей у ожидавшей её кареты.

— Ты подумай, я не буду видеть тебя целых два дня. Я уже отвык от столь долгих разлук.

— Они пролетят быстро, Сашенька. Твой поезд здесь отъедет, а мой там только подъедет. Ты смотри в окно и думай: а вот тут я только недавно ехала, и эти же картины видела. А я, наоборот, буду думать: а вот эти пейзажи завтра Сашенька увидит...

— Ладно, тебе пора. Береги себя.

Он поцеловал её и помог сесть в карету, где уже сидели Варя и дети. И махнул кучеру. И долго смотрел вслед ей. А потом сел на коня и помчался в другую сторону — в Ливадию.

Желябов[12] и Окладский тянули провода от насыпи к стоящей рядом кожевенной мастерской. Якимова засыпала провода гравием.

Желябов поглядел на часы, сказал:

— Уже скоро, давай побыстрее.

Они завели провода в дверь мастерской и, прежде чем войти внутрь, поглядели на уходящую вдаль колею железной дороги.

— Не видно пока, — сказала Якимова.

Александр прогуливался по перрону около своего вагона. Подошли Рылеев с начальником станции.

— Почему не едем так долго? — спросил недовольно Александр.

— Сейчас поедем, Ваше императорское величество, — ответил начальник станции. — Составы меняли местами. В свитском паровоз неисправен, теперь состав Вашего величества пойдёт первым, а мы пока паровоз в свитском заменим. Так что через несколько минут, Ваше величество, можно будет отправляться, сейчас только путь освободим.

— Но это нарушение инструкции, — сказал Рылеев. — Первым всегда должен идти свитский.

— Ваше превосходительство, вы же сами сказали — как можно скорее. Это самое скорое.

— Хорошо, — прервал их спор Александр. — Главное, не задерживайте...

Когда мчащийся поезд поравнялся с кожевенной мастерской, Желябов замкнул контакт на батарее и пригнул голову, ожидая взрыва. Якимова тоже заткнула уши.

Но... но ничего не произошло. Им осталось только смотреть вслед прошедшему поезду.

Александр, глядя в окно, курил. Подошёл Рылеев.

— Ваше величество, телеграмма от Её величества. В Туле передали. Из Канн. — Он протянул Государю телеграмму.

Александр прочёл её, покачал головой.

— Ей не лучше. Она и там мучается кашлем. Хочет вернуться. Как приедем в Петербург, распорядись, чтобы за ней отправили Боткина. А из Москвы дай телеграмму в Канн. Запиши текст. — Рылеев достал блокнот, приготовился писать. — «Благополучно прибыл в Москву, получил твою телеграмму в дороге. Огорчён, что ты в том же состоянии. Чувствую себя хорошо и неутомлённым. Нежно целую. Александр». Как приедем, сразу отправь.

— Хорошо, Ваше величество. Надеюсь, текст менять не придётся.

— Ты про что?

— Про благополучное прибытие.

Из подвала вылез перепачканный в земле Гартман. И, отряхнувшись, вошёл в сторожку.

— Ну как? — спросила его Перовская[13].

— Всё в порядке, всё проверил. — Он поправил провода, тянущиеся к батарее. Потом посмотрел на часы: — Скоро, собирайся.

Перовская взяла сумку с двумя флажками — жёлтым и красным и, прежде чем выйти на крыльцо, напомнила ему:

— Не перепутай, включай на втором, первый — свитский.

— Помню, помню, — проворчал Гартман.

Александр смотрел в окно. В нём мелькали огоньки деревень. Он увидел промелькнувшую сторожку, женщину, стоящую на крыльце с фонарём и жёлтым флажком...

Когда поезд поравнялся со сторожкой, Гартман замкнул контакт батареи. За окном раздался взрыв. Вагоны стали сходить с рельсов.

Карета въезжала в Кремль. Встречавший её Рылеев открыл дверцу. Из неё вышел Александр.

— Государь, — сказал Рылеев взволнованно, — только что сообщили — свитский поезд взорван.

Александр уставился на него, словно это он сделал.

— Господи... А если бы паровоз не сломался... Да что же они хотят от меня, эти негодяи? Травят, как дикого зверя. Это уже четвёртое. Осталось всего два.

— Вы про что, Ваше величество?

— Ничего, это я так. Завтра же в Петербург, в Зимний. Только там я чувствую себя в безопасности.

Халтурин, как обычно, направлялся через площадь к Зимнему. За колонной его поджидал Желябов. Халтурин остановился, чтобы прикурить. Тот тихо спросил:

— Сегодня?

Халтурин также тихо ответил:

— Попробую, — и пошёл к подъезду. Он кивнул жандарму, сказал:

— Морозит, однако. Жандарм потопал ногами:

— Вечером придёшь? Моя ждёт.

— Всенепременно, коль будем живы, — ответил весело Халтурин и вошёл в подъезд.

Александр беседовал с принцем Гессенским.

— Положение у вас, увы, серьёзное. Нигилисты совсем ничего уже не боятся.

— Но полиция...

— Полиция арестовывает их, но они плодятся ещё быстрее.

— Но я не понимаю этого, Ваше величество. Вы столько сделали для народа. Ваши реформы...

— Да в том-то и дело, что наше общество оказалось к ним не готовым. Сначала все кричали: свободу крестьянам, а как я дал её, так в результате все и недовольны оказались: и те, у кого забрали землю, и те, кому её дали.

— Это российский парадокс.

— А у нас, друг мой, всё разумное всегда своей противоположностью оборачивается, всегда. И уж если я и виноват в чём, то в том лишь, что, задумав послабления в общественной жизни, не сопровождал это усилением своей личной власти. К сожалению, в России свободу можно давать только из рук диктатора.

— Ещё один российский парадокс.

— Это не парадокс, увы, это выводы из нашей истории. Печальные выводы. Но я никогда не хотел, да и сейчас не хочу личной власти, это противно моей натуре. И вот результат: царь, попытавшийся провести реформы, вынужден опасаться. И кого? Тех, кто эти реформы требует.

— Третий парадокс.

— Я только здесь, в Зимнем, и чувствую себя в безопасности, — Александр зажёг спичку и закурил...

Халтурин зажёг спичку и поджёг бикфордов шнур. И, оглядевшись — ничего ли не забыл, — быстро вышел...

Александр поглядел на часы и поднялся.

— Мы опаздываем. Нас уж, верно, все ждут. Пойдём, мой друг, за обедом продолжим. — Александр открыл дверь, пропуская гостя: — Прошу, принц.

— Нет, нет, после вас, Ваше величество.

— Ты мой гость, прошу.

Принц Гессенский вышел первым.

Халтурин вышел из подъезда. Жандарм придержал за ним дверь.

— Так вечером?

— Как договорились, — кивнул Халтурин и быстро пересёк площадь.

У арки штаба его поджидал Желябов. Халтурин, не останавливаясь, бросил: «Готово». И тут же взрыв сотряс воздух[14], Халтурин побежал в сторону Невского.

Александр вбежал по лестнице на третий этаж к Катиным комнатам. А она выбежала ему навстречу, прижимая к себе детей.

Увидя его живым, бросилась ему на шею.

— Саша... Что же это? Уже и сюда...

— Ещё одно, — сказал Александр, — ещё одно.

— Давай уедем отсюда, Сашенька, давай уедем.

— Куда же, родная моя?

— Не знаю, мне всё равно, я боюсь.

Подбежал запыхавшийся Рылеев.

— Вы здесь? Слава Богу...

Катя набросилась на него:

— Александр Михайлович, да что же это?! Где же охрана? Как же они могли — во дворец? Я — тайком, чтоб никто не видел, а они открыто, на весь мир — мы здесь, мы убьём вас... Как же так?

— Ваше величество... Екатерина Михайловна... Мы... Мы проверим. Это чья-то измена. Мы найдём виновного...

— Кто пострадал? — перебил его Александр.

— Финляндский полк, Ваше величество. Много убитых и раненых.

— Боже, какой ужас, — прошептала Катя.

— Караульное помещение как раз под столовой. А взорвать хотели именно её, думая, что Ваше величество на обеде.

— Они даже это знали... И если бы я не задержался... И вся моя семья, и мои приближённые... — он передёрнул плечами.

— А как императрица?

— Не знаю, Ваше величество. Я сразу — сюда.

— Я позже зайду, — бросил Александр Кате и пошёл вниз.

На втором этаже его догнал Адлерберг.

— Ваше величество, какое счастье...

Рылеев, не останавливаясь, резко сказал ему:

— Вам же говорили, надо усилить охрану дворца, а вы — в амбиции. И вот результат.

— Генерал, давайте не искать стрелочника. Особенно на ходу. Надо создать комиссию.

— Как императрица? — спросил его Александр.

— Похоже, она даже не слышала взрыва.

Александр заглянул в спальню императрицы. Мария Александровна спала. Дежурившая при ней горничная встала и вышла за ним в смежную комнату.

— Она ничего не слышала? — шёпотом спросил Александр.

— Она в забытьи, Ваше величество. С утра. Очень сильный приступ удушья. Она приняла лекарство и...

Александр кивнул и вышел.

У дочери Александра собралась вся царская семья. Все выглядели подавленными.

Император сидел за ломберным столиком и машинально тасовал и сдавал карты. Потом снова собирал их и снова сдавал... Наконец он встал, подошёл к окну, посмотрел на площадь — там были выставлены гробы погибших при взрыве солдат.

— Надо вот что... — сказал он, не оборачиваясь, Адлербергу. — Александр Владимирович, завтра представь мне список вдов и детей погибших. — Он помолчал, а потом глаза его наполнились слезами, и он добавил тихо, будто самому себе: — Кажется, мы всё ещё на войне, там, в окопах под Плевной...

— Но надо же что-то делать, — сказал наследник.

— Да, да, Саша. — Александр повернулся спиной к окну. — Но что?

— Я знаю что, — сказал Алексей Александрович. — Надо призвать Лорис-Меликова.

За столом заседаний собрались наследник, Константин Николаевич, Горчаков, министры. Александр сидел во главе стола — сутулый, постаревший, с закрытыми глазами. Все слушали выступление графа Лорис-Меликова. Он единственный выглядел энергичным.

— Прежде всего, Ваше величество, надо обеспечить единство власти. Для этого вся власть должна быть сосредоточена в руках одного человека, пользующегося полным доверием Вашего величества...

Александр вдруг открыл глаза, встал и ясным голосом произнёс:

— Ты и будешь этим человеком, Михаил Тариелович. Подготовь мои указы об учреждении Верховной распорядительной комиссии по охранению общественного порядка под твоим председательством и о назначении тебя генерал-губернатором Санкт-Петербурга вместо Гурко. Я завтра же их подпишу. — Он обвёл всех глазами. — Всё, благодарю вас, господа. Заседание закрыто. — И первым покинул библиотеку.

— Он наведёт порядок, я уверен, — успокаивал Александр императрицу, лежащую в постели, — Он, вспомни, взял неприступный Карс, он за два месяца навёл порядок в Харькове, причём не повесив ни одного человека, он победил чуму в Астрахани, усмирил Чечню... Он и здесь, я уверен, наведёт порядок. Я дал ему все полномочия. Так что, дорогая, ты можешь не волноваться. Это покушение было последним.

— Для меня, — тихо сказала она.

— Что? — не расслышал Александр. Она не ответила и отвернулась. Александр постоял и, видя, что она словно бы задремала, тихо вышел.

В комнате, смежной со спальней, собрались Александр, Константин Николаевич, наследник с женой и Мария Александровна — Великая княжна. Они ждали, что им скажет Боткин.

Он развёл руками и сказал без всякого энтузиазма:

— Ну что мне вам сказать... Состояние не улучшилось, состояние, не скрою, тяжёлое, но в эту ночь, я уверен, ничего плохого не произойдёт.

— Значит, я могу вернуться в Царское? — спросил Александр.

— Па! — не сдержалась дочка.

— Но Боткин говорит...

— Но какой смысл, — вступился за брата Константин, — Саше тут сидеть? Мари всё равно ведь без сознания. К тому же она сама уговаривала его жить на воздухе.

— Ма всегда думает о других раньше, чем о себе, — сердито возразила Великая княгиня. — Может, и вам о ней надо подумать?

— Если Ваше величество позволит, — Боткин сложил свой чемоданчик, — я пока оставлю вас, — и он вышел.

Константин сказал племяннице с укоризной:

— Как ты говоришь с Государем при посторонних.

— Я с отцом говорю, а не с Государем. И о мама, а не об императрице. И считаю, что па не должен сегодня уезжать... Саша, — обратилась она к брату, — скажи.

Наследник уклончиво пожал плечами.

— Как па сам считает.

— Я поеду, а утром вернусь, — решил Александр.

— Не знаю, я бы не смогла дышать свежим воздухом, — ни к кому не обращаясь, заметила Мария Александровна, — зная, что мама почти никак не дышит.

Александр сердито посмотрел на неё и вышел.

— Правда, меня, — добавила она, — никто там не ждёт...

— Ты останешься у меня сегодня? — спросил Александр Катю. Она была в его спальне.

— А дети не приедут?

— Нет, они там остались.

— Ей не лучше? — она взглянула на Александра. Он покачал головой. — Так, может, тебе тоже надо было там остаться? Ты же потом корить себя будешь. И меня.

— Ну что ты, Катя.

— Человек всегда ищет виноватого, когда сам виноват.

— Но сегодня не такое опасное положение. Боткин обещал спокойную ночь. Давай ложиться...

Александр и Катя спали. Вдруг Александр, не проснувшись толком, рывком сел в постели, словно его что-то испугало.

— Что случилось? — сонно спросила Катя.

— Не знаю, — сказал он. — Но что-то случилось. Я еду...

Александр стремительно шёл через анфиладу дворцовых комнат. Лакеи почтительно открывали перед ним дверь за дверью. Наконец он вошёл в апартаменты императрицы и увидел всю семью. Все были заплаканы и смотрели на него с немым укором.

Горели свечи. Пел хор. Александр в чёрной повязке на рукаве стоял на коленях, молился и плакал. Немного сзади него стоял Константин.

Чуть повернув голову назад, Александр сказал брату:

— Я виноват перед ней, виноват... Как я перед ней виноват. Простит ли Бог меня? Она простила, простит ли Он? А если нет, если захочет наказать, то меня одного. Катя ни в чём не виновата, ты же знаешь. Это я увлёк её, это я обещал жениться, я сделал её матерью моих детей, я лишил её нормальной жизни, я поселил её в заточении, сладком, быть может, но в заточении... Я навязал ей свою волю. Я старше её на тридцать лет, и я один должен нести ответ за всё. Говорю это не только тебе, но и Ему, если Он меня слышит, если не отвернулся совсем.

— Да не казни ты себя так... Конечно, изменять жене — грех, великий грех. Но любить — истово, до потери рассудка, столько лет, против всех приличий, ни о чём больше не помышляя — разве так любить не Богова милость? Так что же больше: милость или грех?

Александр словно и не слышал его.

— Нет, нет, я знаю, кара за грех мой должна быть, и она приближается всё, я преступил и готов заплатить, но об одном молю: не сразу, не теперь, дай ещё несколько лет, ну хоть бы год — обвенчаться, узаконить её и детей, а тогда уж...

Пять человек стояли на песке у самой воды.

— Он ездит в одни и те же места, — чертил на песке план Желябов. — Зимний — Аничков — Царское — Петергоф — вокзал... Одними и теми же маршрутами. Надо выбрать самый частый, сделать подкоп. Может, снять магазин — оттуда...

Михайлов сказал:

— Под улицей — большой заряд нужен. Люди погибнут.

— Когда он едет, — возразила Перовская, — улицу оцепляют. Только на тротуарах зеваки.

— А зеваки — не люди? — удивилась Фигнер.

— Лес рубят — щепки летят, — заметил Желябов.

— Надо установить себе срок, — сказал Михайлов.

— Сроки зависят от обстоятельств, — сказал Желябов. — Нужен динамит. Нужны деньги. Нужны люди.

— Люди есть, — сказала Перовская.

— Мало. Надо вербовать новых. Но надёжных. И опасаться провокаторов. — Он взглянул на Кибальчича. — Как с динамитом? — Кибальчич пожал плечами.

— Смотря для чего. Если под мостовую, надо много. В Зимнем почему не вышло — мало было. Я говорил.

— Халтурин не мог проносить больше, — возразил ему Желябов. — Сколько нужно, чтоб изготовить необходимое количество?

— Под мостовую? — Кибальчич задумался. — Несколько месяцев.

— Столько ждать мы не можем. Мы объявили в прокламации, что казнь неминуема. Чтоб в нас поверили, надо не медлить.

Перовская добавила:

— Но и подкоп из магазина... Раньше, чем за несколько месяцев, не осилить.

— Это долго, — жёстко сказал Желябов.

— Слушайте, — подал голос Михайлов. — А почему обязательно под мостовой? А что если... — он присел и стал чертить на песке. — Летом он в Царское и из Царского по каменному мосту ездит, так? Ну вот и... Мост-то легко взорвать — копать не надо.

— Это идея! — обрадовалась Перовская. — Тут же меньше надо динамита. — Она поглядела на Кибальчича. — Успеете?

— За лето? Постараюсь.

Царская карета в сопровождении эскорта охраны направлялась из города в Царское Село.

Сидящие в лодке Желябов и Тетёрка проводили её глазами, а когда она скрылась, стали грести под мост...

Варя и Катя стояли на мостике у пруда, глядя на воду, разговаривали.

— И что ж, ни слова? — Варя взглянула на Катю, та отрицательно покачала головой. — Ни намёка, ничего? Он же обещал — когда станет возможным. Стало вот...

— Год надо ждать, пока траур кончится. А пока только месяц прошёл.

— Ну так хотя бы сказал: мол, не волнуйся, я помню, что обещал.

— Скажет. Ему сейчас не до того. Либералы перемен требуют, партия наследника — ни в какую, семья не может простить, что он императрицу умирать одну оставил, и что мы... А он как мишень в тире — каждый, кто хочет, приходи и стреляй.

— Да что же это за власть, что она даёт им такую свободу действий? Сколько же их, бездельников, обязаны защищать Государя? Министр внутренних дел, начальник полиции, главноуправляющий Третьим отделением, он же шеф жандармов, министр двора, генерал-губернатор... кто ещё?.. суперинтендант Зимнего, начальник личной охраны — посмотри, сколько их, и не могут справиться с кучкой бандитов.

— Может, их и не кучка, может, их тоже целая армия.

— Но тайная, тайная же. И вне закона. А эти — государство, его защитники. А получается, что не то, что государство, одного царя защитить не могут... Слушай... Я что подумала... Может, тебе теперь не ездить с ним никуда и вообще не быть рядом. А? Если не дай Бог... ты понимаешь... Чтоб хоть мать у детей осталась.

— Что ты говоришь, Варя, побойся Бога. Зачем мне жить без него, как мне жить без него? Ведь если... Они же все меня со света сживут. Всё припомнят.

— Да что тебе они, ты от них теперь не зависишь вовсе. Дома у тебя есть — и здесь, и в городе, и в Крыму, драгоценности есть, деньги есть. Конечно, хорошо бы он ещё и состояние тебе отписал. На случай, если... Он не говорил об этом ничего?

— Он не верит в это. Всё шутит. Говорит, до седьмого ещё далеко, только пять было.

— Так не он же время отсчитывает, поди знай — когда.

— Варя, я ждала этого четырнадцать лет. Так что ж, я год ещё не подожду?

— А он есть у тебя, этот год-то?..

Послышался шум подъехавшей кареты. Они обернулись. В сопровождении охраны подкатила карета Александра. Он вышел из неё и направился к ним.

— Я так и знал, что вы здесь, — он поздоровался за руку с Варей, поцеловал в лоб Катю. — Я не помешаю вашей беседе?

— Нет, что вы, Ваше величество, — Варя посмотрела на Катю. — Я пойду, ладно?

— Но вечером приходите, — погрозил ей Александр. — Я хочу отыграться.

Варя присела в поклоне и ушла по аллее.

— Славная она, — сказал, глядя ей вслед, Александр. — Хорошо, что она подле тебя. — Он повернулся к ней. — Я не так волнуюсь, что ты одна. Давай пройдёмся немного. — Он поглядел на небо. — Как я люблю лето. Долгие дни, много солнца... Тебе дневной свет идёт — видна твоя красота.

— А при лампе или свечах я уродлива?

— Нет, что ты, просто там другое очарование. Мерцание, намётки теней... Но день я люблю больше. — Он помолчал, глядя на воду. — Сегодня месяц, как... — Он не договорил. — В воскресенье шестого июля кончается Петровский пост. — Он остановился и посмотрел на неё внимательно. — И я хочу сказать тебе... — Голос у него чуть дрогнул. — Я решил в этот день обвенчаться с тобой перед Богом.

Кате вдруг изменили силы, и она чуть не упала. Александр подхватил её.

— Что ты, родная моя? Ты не рада?

— Сашенька... — Она оглянулась на охрану и порывисто обняла его. — Но ведь как же... Год же не прошёл ещё.

— Это я знаю. Но я не знаю, есть ли у меня этот год в запасе.

— Не надо так говорить.

— Отчего же. Срок не мы отмеряем.

— Но они разве согласятся? Все твои.

— Мне не нужно их согласия. Им — моё нужно, а мне их — нет. Пока что я ещё Государь.

— Пока что? Что это значит?

— Об этом потом, мой ангел, после...

Александр обернулся к вошедшему в его кабинет Адлербергу.

— Саша, я позвал тебя, чтобы сообщить важное для меня решение. Сядь, пожалуйста.

— Ваше величество...

— Сядь, дорогой, прошу тебя. Мне неудобно смотреть на тебя снизу. — Адлерберг присел. — Я хочу сказать тебе, что я решил обвенчаться с Екатериной Михайловной. Ты, должно быть, знаешь, что наши отношения длятся уже четырнадцать лет. Она пожертвовала ради меня всей своей жизнью, у нас с нею трое детей, и я не мог не сделать того, что обязан сделать просто из чувства долга перед ней, не говоря уже о том, что я люблю её. Так что... — и он замолчал, словно устав от этой тирады.

Адлерберг подождал, не продолжит ли Государь, а потом сказал:

— Ну что ж, Государь. Я понимал, что рано или поздно это должно произойти. И я благодарен Вашему величеству, что вы оповещаете меня так загодя о вашем решении. Это даст мне возможность в течение этих одиннадцати месяцев, до конца траура... — он увидел взгляд Александра и осёкся. Александр молча смотрел на него. Тогда Адлерберг продолжил, но менее уверенно. — Но если мне будет позволено, не только как преданному слуге Вашего величества, но и старому другу, указать на те последствия, которые могут проистекать из решения Вашего величества...

— Вздор, — перебил его Александр, раздражаясь. — Какие последствия?

— Ваша семья. После Марии Александровны, царство ей небесное, ваши дети, и братья, и племянники — смогут ли они вполне понять ваш поступок и принять в семью столь... — он споткнулся и с трудом подыскал слово, — столь враждебного для них человека, которому они никогда не простят прошлого.

— Вздор! — Александр отбросил нож для разрезания бумаг, который он вертел. — Они примут то, что я решу.

— Но в душе, Государь, в душе... Они, конечно, из любви к вам могут этого и не показать, но в душе... Вы сделаете их несчастными.

— Я же им разрешил морганатические браки. Сестре моей, кстати. Да и другим. Что же я себе не могу его разрешить?

— Можете, Государь, конечно же. Но я говорю о последствиях этого шага. Меня не может не беспокоить, что в результате будет нанесён вред престижу Вашего величества в глазах общества.

— Для меня важней мой престиж в глазах одного человека. Четырнадцать лет назад я дал ей слово, что, как только смогу, женюсь на ней. Теперь я могу это сделать, и не буду больше ждать ни одного лишнего дня. Венчание будет послезавтра.

Адлерберг от изумления не смог вымолвить ни одного слова. Только придя в себя, он попробовал возразить:

— Как послезавтра? Ваше величество! Помилуйте, что вы делаете? Ещё не прошёл год траура.

— У меня может не быть этого года. Я не знаю, сколько мне осталось. Ты видишь, как меня травят.

— Но это невозможно, Ваше величество, это противно Богу, ещё даже сорок дней не прошло.

— Шестого как раз сорок.

— Ваше величество, я не знаю, какие произнести слова, какие привести доводы, но то, что вы хотите сделать...

— И сделаю это!

— Это только в одном случае можно было бы — если бы, Ваше величество, тот же час отреклись от престола.

— Что за вздор ты говоришь. Да и вообще это другая тема.

— Но в ином случае... Ваше величество! Саша! Не как министр, как друг — я умоляю тебя... Пожалей себя, нас — кто тебя любит. Ради всего святого, подожди хотя бы год.

— У меня нет его, нету, неужели ты не видишь — их уже пять было, пять... Осталось одно до того, как... И я не знаю, когда оно будет. Может, уже завтра, и тогда и послезавтра уже поздно. Но если нет, если Бог услышал мои молитвы и продлит мои дни, я успею сделать то, о чём я мечтал столько лет, что просто и обязан сделать ради детей и Кати... Для тех я сделал всё, они всегда будут жить вблизи трона, они — царская семья, а Катя и наши с ней дети — что они будут иметь, оставь я их, кроме презрения толпы? Что?.. И если ты друг мне...

— Да потому и умоляю хотя бы отложить, что не могу смириться с тем, что ждёт всех нас, да, кстати, и Екатерину Михайловну, её в первую очередь, о ней хоть подумай, Саша. Она столько ждала, неужели она не может подождать ещё одиннадцать месяцев?

Александр не ответил, повернулся и вышел в соседнюю комнату. Не успела за ним закрыться дверь, и Адлерберг смог вытереть мокрый лоб, как дверь снова резко отворилась, и вошла Катя. Судя по её возбуждённому виду, она слышала предыдущий разговор.

— Я слышала, что вы говорили, граф, и меня удивляет, что после этого вы ещё называете себя другом Его величества.

— Но, княжна, это именно так, и только поэтому я имел смелость умолять Его величество повременить.

— Но коль вы так печётесь о его счастье и благополучии, то как раз и не надо откладывать. Он только тогда будет вполне счастлив и спокоен, когда повенчается со мной.

— Княжна, Государь был глух к моим мольбам, я к вам теперь с ними обращаюсь, к вашему сердцу. Во имя вашей же любви, во имя вашего будущего — уговорите его отложить венчание до конца траура.

— Вы хотите, чтоб он ещё одиннадцать месяцев мучился и страдал? Неужели вы не видите, в каком он состоянии и как он нуждается в покое и заботе любящего человека?..

Дверь приоткрылась, Государь спросил у Кати:

— Можно войти?

— Нет, пока нельзя! — резко, почти грубо ответила Катя.

Дверь закрылась.

— Так вот, знайте, — продолжила она, — каждый день, отделяющий его от венчания, это лишний день его страданий. Мои вас, естественно, не волнуют.

— Почему же?.. Напротив, княжна, я это тоже имею в виду. И это тоже. Ведь случись это, вы невольно вступаете в конфликт со всей царской семьёй, особенно с наследником-цесаревичем.

— О, в этом как раз я не вижу никакого опасения. Он всегда был так добр ко мне... — Снова открылась дверь. Государь вошёл.

— Катя... Ты не должна видеть в Александре Владимировиче врага, он наш верный друг — мой и твой. — Александр посмотрел на Адлерберга, ожидая его подтверждения.

— Разумеется, княжна.

— Он столько лет догадывался о наших отношениях, но никогда никому даже намёка не сделал. Даже со мной он делал вид, что ничего не знает, чем очень облегчал моё положение, учитывая его дружбу не только со мной, но и с Мари. Поэтому...

— Что ж он тогда, — перебила его Катя, — так противится?

Александр снова посмотрел на Адлерберга, ожидая ответа. Тот помолчал чуть, потом спросил:

— Сообщили ли вы, Ваше величество, об этом своём намерении Его императорскому высочеству наследнику-цесаревичу?

— Нет ещё, да он и в отъезде. Я скажу, когда он вернётся. Это не так спешно.

— А вы не опасаетесь, Ваше величество, что это очень обидит его. Может, подождать хотя бы его возвращения.

— Я сказал, я не буду ждать более ни одного дня. Я — Государь и единственный судья своим поступкам. Это произойдёт послезавтра. И я прошу тебя, Саша, быть моим свидетелем.

— Ваше величество, — Адлерберг даже закрыл глаза, словно боясь увидеть то, что ему предлагали. — Это невозможно. Это поставит меня в сложное положение, в ужасное положение. Если Ваше величество полагает сделать это венчание тайно, а я понимаю, об этом идёт речь... — Александр кивнул, — то вы обрекаете меня одиннадцать месяцев говорить всем неправду. Как же я буду выглядеть перед всеми, когда всё откроется? Особенно перед семьёй Вашего величества. Её справедливый гнев лишит меня возможности быть в прежней мере приближённым к Вашему величеству.

— Саша, дорогой, я понимаю, что я требую от тебя жертвы, но к кому же мне обратиться, как не к другу детства? В ком ещё я мог быть уверен, что он будет искренен, желая нам с Катей счастья? На чью ещё молчаливость я мог положиться? Только на твою да Рылеева, ближе вас нет.

— Я благодарю Ваше величество за честь и за признание в дружбе, но, Ваше величество...

— Милостивый государь, — перебил его Александр жёстко, — позвольте напомнить вам, что вы не только мой друг, но и мой министр, и мой генерал-адъютант. Венчание послезавтра. В три часа дня. Присутствовать будут Рылеев, Варвара Игнатьевна, вы и... — он вопросительно посмотрел на Адлерберга.

Тот подумал и сказал:

— Может быть, Эдуард Баранов?

— ...и генерал граф Баранов, которого вы предупредите о сохранении тайны. Это не моя личная тайна, надеюсь, вы это понимаете; учитывая моё положение и последствия, которые может вызвать её разглашение, это тайна государственная. — Он помолчал и уже другим тоном добавил: — Я благодарю тебя, Саша. Ступай...

Варя помогла Кате надеть светлое выходное платье, потом причесала её, и не успели они закончить сборы, как ровно в три часа раздался стук в дверь и вошёл Александр — в голубом гусарском мундире, торжественный и заметно взволнованный. Он поздоровался за руку с Варей, поцеловал в лоб Катю, осмотрел её и сказал:

— Ну что? Пойдём?

Он подал ей руку и жестом попросил Варю следовать за ними.

Они шли по длинным коридорам дворца, навстречу им не попадался ни один человек, даже слуг не было видно. Катя спросила шёпотом:

— А нас никто не увидит?

— Некому. Рылеев всех удалил.

Наконец они вошли в пустую, без мебели, уединённую комнату, выходящую окнами во двор. Один только стол стоял посредине. На нём лежал крест, Евангелие, венцы, обручальные кольца, стояли две свечи. Вдоль одной стены комнаты расположились протоиерей, протодьякон и дьячок. У другой — Рылеев, Адлерберг и Баранов. Все были заметно смущены и взволнованны. Один Александр держался естественно и уверенно. Он остановился перед столом и кивнул протодьякону. Тот откашлялся и начал обряд венчания...

Не только коридоры дворца были пусты, словно вымерли, никого не было и во дворе, куда выходили окна походной церкви.

Сквозь приоткрытое окно видно было, как Баранов и Рылеев, стоя позади Александра и Кати, держали над ними венцы. Сзади угадывались фигуры Вари и Адлерберга. И слышался густой бас протодьякона Никольского:

— ...Обручается раб Божий благоверный Государь император Александр Николаевич с рабой Божьей Екатериной Михайловной...

Александр и Катя обменялись обручальными кольцами, а потом замешкались, не зная, надо ли им, по обычаю, поцеловаться. Они взглянули вопросительно на священника, но он откашлялся и отвёл глаза. Тогда они оба молча кивнули ему, благодаря за службу, и вышли из комнаты. За ними вышла Варя. Остальные свидетели этого таинства долго ещё стояли неподвижно, не решаясь не только разойтись, но даже пошевелиться...

Снова по тем же коридорам Александр и Катя, уже супруги, рука об руку возвращались в комнату, из которой они полчаса назад вышли любовниками.

У дверей Александр нарочито будничным тоном сказал Кате:

— Я хочу, чтоб мы теперь поехали на прогулку. — Подошедшей вслед Варе он сказал: — Вы тоже поедете с нами. И возьмите двух старших детей. Через полчаса я зайду за вами. Надеюсь, — это снова сказал Кате, — ты успеешь переодеться.

Они ехали в открытой коляске, с которой ещё не был снят траур. Лицом к кучеру сидели Государь с женой, спиной — Варя с двумя детьми. Александр был одет теперь в тёмно-зелёную форму кавалергарда.

Солнце пробивалось сквозь листву и падало Кате на лицо. С него ещё не сошло напряжение. Александр погладил её по руке и сказал нежно:

— Ну, ну... Всё плохое позади. Даже не верится, правда? — Он задумался, а потом прибавил: — Как долго же я ждал этого дня... Четырнадцать лет... Сто шестьдесят восемь месяцев... Что же это была за пытка... Знаешь, я просто не мог больше её выносить. У меня постоянно было чувство, что сердце может не выдержать этой тяжести. — Он помолчал и повторил: — Но всё позади... — Он поглядел на Катю. — Знаешь, мне странно признаться, но я боюсь своего счастья. У тебя нет такого чувства? Я боюсь, что Бог слишком скоро лишит меня его — вот что не даёт мне покоя. — Видя, что Катя хочет возразить ему, он улыбнулся. — Ладно, давай сегодня не будем думать о плохом. Сегодня самый счастливый день в моей жизни. — Он наклонился к Георгию: — Я бы хотел, Того, чтобы ты тоже запомнил этот день. Обещаешь? — Георгий кивнул. — И обещай, что никогда меня не забудешь. Обещаешь? — Георгий не знал, что ответить. — Обещай же, дорогой, это очень важно для меня. — Георгий в растерянности посмотрел на мать. Она ему кивнула.

Тогда Георгий сказал:

— Обещаю, папа. — Александр грустно улыбнулся:

— Жаль, я не доживу до его свадьбы. — Он погладил его колено, а потом повернулся к Кате. — Знаешь, я подумал сейчас, что, если бы мой отец знал тебя, он бы тебя очень полюбил. Я уверен, что и дети мои тебя полюбят, дай только срок. Когда они узнают тебя, как я... — Он огляделся — далеко ли они заехали и сказал кучеру: — Фрол, поехали обратно.

— А я не хочу домой, — захныкала Оля, — я хочу ещё на лошадке...

— К сожалению, дорогая, мне пора. У меня сегодня ещё важное дело.

— Составил акт? — спросил Александр Рылеева.

— Да, Ваше величество, — Рылеев достал из папки лист.

— Прочти.

Рылеев прокашлялся.

— Акт. Тысяча восемьсот восьмидесятого года шестого июля в три часа дня, в походной церкви Царскосельского дворца Его императорское величество Государь император всея Руси Александр Николаевич благо изволил вступить во второй законный брак с фрейлиной, княжной Екатериной Михайловной Долгоруковой. Мы, нижеподписавшиеся, быв личными свидетелями бракосочетания Его императорского величества, составили сей акт и утверждаем его собственноручными подписями. 6 июля 1880 года. Генерал-адъютант граф Александр Владимирович Адлерберг, генерал-адъютант граф Эдуард Трофимович Баранов, генерал-адъютант Александр Михайлович Рылеев. Таинство брака совершил Большого собора Зимнего дворца протоиерей Ксенофонт Яковлевич Никольский.

Рылеев протянул Александру документ, но он его не взял.

— Хорошо, спасибо, но теперь сними с этого копию, я лично её заверю.

— Слушаюсь, Ваше величество.

— И вот ещё что... Отдай переписать вот этот указ Правительствующему сенату, — Александр развернул сложенный лист и прочитал: — Вторично вступив в законный брак с княжной Екатериной Михайловной Долгоруковой, мы приказываем присвоить ей имя княгини Юрьевской с титулом светлейшей. Мы приказываем присвоить то же имя с тем же титулом нашим детям: сыну Георгию, дочерям Ольге и Екатерине, а также тем, которые могут родиться впоследствии. Мы жалуем их всеми правами, принадлежащими законным детям сообразно... ну и дальше указания на соответствующие статьи. Александр. Царское Село. 6 июля 1880 года. — Александр протянул ему лист. — Перепишут как, принеси подписать и отправь тотчас в Сенат, пусть хранят, пока тайно. Публиковать скажи — или по моему распоряжению, или в случае моей смерти. Всё. Ступай.

Рылеев вышел. Александр обошёл вокруг стола, поправил стоящую на нём фотографию императрицы, сел, достал чистый лист бумаги и написал: «Дорогая моя Катенька...» Остановился и вдруг засмеялся, отчего как бы помолодел, скомкал письмо, бросил его в корзину и лёгкой стремительной походкой вышел из кабинета.

Катя причёсывалась перед сном, Александр ходил по комнате. Она следила за ним в зеркале.

— Нет, ты знаешь, в чём счастье, оказывается, проявляется? Ярче всего, более всего? — Он поглядел на её отражение. — В мелочах. Я сел по привычке писать тебе письмо, а потом вдруг спохватился: да зачем же писать, когда можно пойти и всё сказать самому. И пошёл...

— Но всё равно тайком, как и раньше.

— Ах, Катя, ну что тебе всё испортить хочется. У меня такое настроение, словно мне снова двадцать лет, и всё впереди, а ты... Вот, сбила... Я же что-то сказать хотел...

— Ты говорил, что можно и не писать, а прийти да сказать. Так о чём же?

— Ах, да. Я пришёл поздравить тебя, княгиня Юрьевская.

Она обернулась:

— В самом деле?

— Да, ваша светлость. Я только что продиктовал указ. И теперь всё, что я обещал тебе тогда, в Бабигоне, всё исполнил. Успел. Ровно четырнадцать лет и пять дней назад. Помнишь тот день? — Она вместо ответа прильнула к нему. — А вот скажи честно, но только честно, ведь, наверное, ты тогда не поверила мне?

— Тогда?

— Тогда, потом.

— Тогда поверила, потом — нет. А ещё потом снова поверила.

— А коль не поверила, что ж не бросила?

— Кто ж бросает монарха? Разбросался... Властелин всея Руси и мой.

— Твой и всея Руси.

Она повернула его к зеркалу лицом и встала рядом.

— Император с супругой... Император с княгиней Юрьевской. С княгиней? Мезальянс, Ваше величество.

— Что поделать, Катенька. Таковы законы. Но вот что я хочу тебе сказать. Есть и другой способ нам сравняться.

— Да? Какой же? — Он ответил не сразу.

— Мне — отречься от престола. — Катя нагибалась в это время за упавшей заколкой, да так и замерла от изумления.

— Как отречься?

— Саша уже вполне созрел для престола. Я свою миссию, сколько мог, выполнил. В феврале двадцать шесть лет будет царствованию. Я устал, скажу тебе честно, устал. Я сделал не менее, чем многие до меня, а может, и поболе. Но ничего кроме недовольства не получил взамен. Я хочу оставить трон Саше и уехать с тобою и детьми куда-нибудь в тёплые края и жить как все люди, обычными человеческими радостями. Любить тебя, жаловать тебя, уделять тебе внимание, которого не мог в полной мере уделять предыдущие четырнадцать лет.

— И шесть дней.

— И шесть дней. Я хочу следующие четырнадцать лет и шесть дней жить только для тебя. Как тебе моя идея?

— Я не знаю, Сашенька. Это так неожиданно.

— Я понимаю тебя. Столько ждать, стать женой императора, первой дамой на Руси, не коронованной, но всё равно — первой...

— Как же первой, — перебила его Катя, — когда за столом всё равно в конце должна сидеть, как дальняя родственница какая.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Разве не так?

— Так, но...

— Что — но?

— Ладно, не важно. Да, это так, дорогая, но влияние персоны определяется не тем, где она сидит, а... — он чуть замялся, а потом, усмехнувшись, закончил: — где она лежит. Прости мне эту вольность. И в этом смысле твоё влияние ни с кем другим сравнимо быть не может. И пока я жив, и не будет. — Он поднялся. — Ну ладно, я пошёл.

— Ну вот, а сам себе противоречишь.

— Ты о чём? А-а... — он засмеялся. — Поймала на слове? Но я просто устал сегодня, мой ангел. Такой день. Да и не стоит пока менять ничего. Пока не приедет Саша, и я не объяснюсь с ним.

— А я думала... — она отстранилась от него, — первая брачная ночь... После венчания... Не полюбовница, а жена... — Она начала всхлипывать. — Законная... Перед Богом... А опять тайком...

— Катенька, солнышко моё, ну что ты... Ну зачем ты придаёшь значение таким внешним обстоятельствам... Ну хорошо, если ты так хочешь, я останусь. Только скажу кучеру, чтоб не ждал.

— Нет, нет, езжай. Мне не нужно — из жалости...

— Это не жалость вовсе. Я, верно, устал и думал, что ты тем более, и, желая поберечь тебя...

— Езжай, езжай, — она ещё всхлипывала.

— Нет, ну теперь что за отъезд. Конечно же останусь.

— Я не хочу.

— Не хочешь? Ты же только что сказала...

— Я не то сказала, зачем ты переворачиваешь.

— Ну как не то, коль совершенно то.

— Нет, не то. Я сказала, что не хочу больше играть роль, что четырнадцать лет играла, что теперь эта роль жалка и нелепа, и я не понимаю, как ты это сам не понимаешь, коль говоришь, что я так близка тебе. Как же ты к своей законной жене относишься, что держишь её как тайную заложницу... Или ты так привык, что уже по-иному не можешь?

— Катя! — изумился Александр. — Что ты говоришь?

— Что я говорю, Саша? Что такого особенного я говорю? То, что думаю — вот что говорю. А думать по-своему ты мне не запретишь, даже высочайшим указом.

— Катенька, да что с тобой сегодня? — Он погладил её но голове как маленькую. — Ангел мой, любовь моя... Ты как пружина — четырнадцать лет сжатой жила, а освободилась — всё крушишь вокруг. Ну, успокойся, прошу тебя. Ну... Ну, всё. Всё. Мы сделаем всё, как ты хочешь...

У зеркала в Катиной спальне сидела Варя и примеряла её драгоценности. Заслышав шум подъехавшей кареты, а потом и шаги, поспешила положить их на место. Вошла Катя.

— А, ты... Доброе утро. Давно ждёшь?

— Не очень. Ну как первая брачная ночь?

— Ах, оставь, что за неуместные шутки.

— Смотри-ка какие строгости. Что значит — законная.

— Варя, прошу тебя, перестань.

— Может, прикажешь теперь тебя на «вы» называть и вообще — Ваша светлость?

— Да что ты сегодня, право же.

— Я? Я что? У меня ничего не изменилось. Это ты... Вчера утром ещё княжна-любовница, а сегодня утром — княгиня-жена.

— Да только ничего не изменилось. Как тайком ездил сюда, так и ездит. Как была врагом им всем, так и осталась, даже больше стала. Как презирали они меня все, так и будут, разве что не так открыто.

— Но это пока Государь не объявит. А коль объявит, так изволь и знаки уважения выказывать, и принимать, как положено. А уж когда он тебе корону на голову наденет...

— Да что ты, это вовсе невозможно. По закону нельзя.

— Да? А Екатерину Первую Пётр короновал? И даже при живой жене. А тут он и вовсе свободен.

— Тогда не было таких строгих законов на этот счёт.

— Да что Государю закон. Взял да новый принял — вот и Ваше императорское величество Екатерина Третья...

— Нет, Варя, это всё теперь химерические мечты. Тут совсем другой поворот намечается. Саша хочет вовсе отречься от престола и чтоб мы уехали отсюда.

— Как отречься? Зачем?

— Не хочет больше государственными обязанностями отвлекать себя от личных. Хочет посвятить себя целиком мне и детям. И в климате этом гадком жить больше не хочет — в тепле где-нибудь. В Каире или Ницце.

— Что за вздор ты говоришь, милая.

— Да это не я говорю.

— Ну повторяешь. Зачем даёшь даже мысли его развиваться в этом направлении. Он столько лет держал тебя в унизительном положении, что теперь, когда...

— Но он же женился, как обещал, что ты, право.

— Да разве этого достаточно, чтобы изгладить обиды всех этих лет? Я не понимаю тебя. Он просто обязан сделать следующий шаг. Только тогда он долг свой вполне исполнит. Вот тогда уж, коли захотите частной жизни — пожалуйста. Тогда уж пожизненно — Ваше императорское величество, что здесь, что в Каире твоём.

— Да разве ты не видишь, что за обстановка тут, какая опасность ему, а теперь ещё и детям. Уж действительно по поговорке: не до жиру, быть бы живу.

— Но это смешно, это нелепо: из-за кучки преступников менять свою судьбу. Да неужели нельзя справиться с ними?

— Да вот ведь — не справились пока.

— Не хотели как следует, вот и не справлялись. Все парализованы были от страха. А ты — захоти. Ты — захоти. Ты теперь... И имеешь право думать о защите своего мужа. Заставь Лорис-Меликова принять более энергические меры. Они хоть и затихли последнее время, но кто их знает, что они готовят. Поговори с ним.

— Так Лорис пока и не знает ни о чём.

— Ну так пусть Александр Николаевич скажет ему.

Александр и Лорис-Меликов гуляли вокруг дворца.

— Я позвал тебя, Михаил Тариелович, чтобы поговорить об одном важном деле.

— Я весь внимание, Государь.

— Но прежде я хочу попросить тебя пообещать, что то, о чём я скажу тебе, ты будешь хранить как важную государственную тайну.

— Ваше величество, могли бы и не предупреждать меня об этом. Всё, что Ваше величество соблаговолит сообщить мне, умрёт вместе со мной.

— Бог с тобой, Михаил Тариелович, что за резон поминать её всуе. Я верю тебе. И всё же прошу: поклянись мне в этом.

Лорис-Меликов остановился, прижал руку к груди.

— Я клянусь соблюдать в великой тайне всё, что Ваше императорское величество соблаговолит мне сообщить.

— Ну и хорошо, спасибо тебе. Так вот это дело. Я шестого вступил во второй брак.

Лорис-Меликов остановился поражённый. Александр взял его под руку и повёл дальше.

— Ты, может, слышал молву о том, что я был связан с княжной Долгоруковой. Слышал ведь?

— Нет, Ваше величество, — не сразу ответил Лорис-Меликов.

— Ну слышал, слышал, не лукавь, кто ж об этом не слышал и не говорил. А коль не слышал, так, значит, я зря передал тебе в управление Третье отделение. Что ж ты за шеф жандармов, коль не знаешь, что у тебя под носом происходит. Ну да ладно. Так вот, это и в самом деле было так, и долгие годы, теперь могу сказать тебе — четырнадцать лет. Я любил эту женщину, и она меня любила и посвятила мне всю жизнь. И когда не стало Марии Александровны, я просто обязан был выполнить свой долг перед ней, да и перед Богом. В иных обстоятельствах я, быть может, и не поспешил бы с этим так, да ты ведь лучше других знаешь, как охотятся за мной, и я просто не знаю, сколько у меня времени в запасе, есть ли у меня год...

— Ваше величество...

— ...чтобы выдержать положенный траур. Сказал я тебе об этом потому, что в твоей преданности ко мне я уверен, но хотел бы, чтобы ты также был предан моей жене и детям. И коль, паче чаяния, меня не станет...

— Ваше величество...

— ...ты бы не покинул их. Помни, что они самые дорогие для меня существа. Старшие мои дети великие князья и княгини уже на ногах, да их и положение защищает, а Екатерина Михайловна и наши дети будут без меня совсем беззащитны. Так что я надеюсь на тебя, Михаил Тариелович.

— Ваше величество...

— Хорошо, хорошо, я верю тебе. А теперь скажи мне вот что... Что там с проектом реформ? Мне Константин Николаевич говорил, ты высказывал любопытные суждения. Через три дня возвращается наследник, я хочу, чтоб мы все сошлись и ты рассказал бы о них.

— Позволено мне спросить Ваше величество, знает ли уже Его императорское высочество о той тайне, которую Ваше величество соблагоизволили доверить мне?

— Ещё нет. Но как только он приедет из Хаапсала...

Наследник стоял у окна, спиной к нему. Вид у него был ошеломлённый. Он смотрел на отца и молчал.

— Почему ты молчишь, Саша?

— Я слушаю, па.

— Я тебе всё сказал.

— Хорошо, па.

— Это всё, что ты можешь мне сказать?

— Я хотел бы поздравить тебя, но... — опять возникла напряжённая пауза. — И я с радостью это сделаю, как только кончится траур. Сделай я это сейчас, когда любое проявление радости неприлично, ты бы сам осудил меня.

— Да, да, конечно, — поспешил сказать Александр. — Я и не ждал этого, я хотел одного — чтобы ты понял меня вполне.

— Я понял, па.

— Ты первый из детей, кому я это сказал. Ты старший, ты мой наследник, и все, естественно, будут равняться на твою позицию. Вот почему... — он не договорил.

— Я понимаю, па.

— Я хочу, чтоб вы приняли Катю в нашу семью. Нет, не сейчас, конечно, — позже. Но когда станет возможным, я хочу, чтоб ты знал, что любой выпад против моей жены будет выпад против меня. И скажи это Минни. Я надеюсь, она тоже поймёт меня, и я бы даже хотел, чтобы наши жёны со временем подружились. Они же ровесницы...

Минни металась по комнате[15] и кричала:

— Нет, нет, никогда, я умру лучше... Нет, нет, это невозможно! После твоей матушки, которая была так добра ко мне... Как же можно подумать, что я смогу принять к сердцу эту... Зачем ты не сказал отцу, что это невозможно?! Зачем дал ему надежду?

— Минни, Минни, успокойся.

— Я никогда не подойду к ней, не подам руки, не приму её, не позволю моим детям видеться с ней...

— Минни, да перестань же... Ну что мне всё это говоришь, словно я её лучший друг. Мне также трудно будет видеть её, говорить с ней, помня, что она столько лет вытесняла мама... Это ужасно. Я когда думаю об этом, о том, как это противно Богу, я не понимаю, как па мог делать это, и не год, не два — много лет, изо дня в день, у меня в голове это не укладывается и в сердце, и всё протестует внутри, но, Минни, это мой отец и это Государь, а я всего лишь его сын, и не забудь — который должен наследовать. И если я пойду против его воли...

— Этого не может быть!

— Так бывало. Вспомни моего дедушку. Он был ведь не старшим сыном.

— То, что ты говоришь, это ужасно.

— Минни, мы не частные люди, и наши поступки мы обязаны соизмерять не с личными чувствами, но с интересами династии. Я говорю не только о нас, но и о наших детях. Поэтому я прошу тебя: здесь, со мной, ты можешь говорить, что угодно, и я пойму тебя вполне, но там, при па или при ней...

— Я не смогу, я не хочу...

— А императрицей быть — хочешь?

У парапета, глядя на воду, стояли двое — генерал и штатский. Со спины они походили на двух беспечных гуляк.

— А где наш маленький друг? — спросил штатский. — Он по-прежнему под чужим паспортом живёт?

— Естественно, — ответил генерал.

— А он догадывается, что мы знаем об этом?

— Думаю, что нет. Мы не давали повода.

— И он по-прежнему играет?

— Да.

— И проигрывает?

— Увы. Или, может, к счастью — для нас.

— Долги отдаёт?

— Иногда.

— Откуда у него средства?

— Возможно, ему раньше помогала Варвара Игнатьевна.

— Так их роман прервался?

— Во всяком случае, он там теперь не бывает.

— Может, они встречаются где-то в ином месте?

— Мы знаем все перемещения мадемуазель Шебеко. К брату. К сестре Екатерины Михайловны. И всё. Так что... А в какой связи, позвольте спросить, граф, вы снова заинтересовались нашим маленьким другом, как вы его изволили назвать?

— В той связи, генерал, что он теперь может стать весьма перспективной фигурой в нашей игре.

— А что изменилось?

— Что изменилось? Многое изменилось, генерал. И ещё больше изменится.

— В его судьбе или...

— В его — возможно. А в нашей с вами — определённо.

— Вы говорите загадками, граф.

— Из вашего поведения я делаю вывод, что вы ещё не осведомлены о последнем событии.

— Каком?

— Я всегда говорил, что пользующееся вашим доверием ведомство столь же мало эффективно, как и преувеличенно скандализировано. Оно больше напускает страху, чем делает дела. Хотя в этом тоже есть известная польза. Оно ещё ни разу ничего не узнало первым. Такое впечатление, что оно черпает сведения не из агентурных данных, а из европейских газет.

— Вы положительно заинтриговали меня, граф. И я был бы весьма обязан вам, если бы вы дали разгадку вашим ребусам.

— Я уж даже и не знаю, что делать. Я встретился с вами, полагая, что вы приобщены к тайне, но коль нет...

— Что за манера у вас — вечно всех поддразнивать! Уж не в Лицее, а всё мальчишествуете.

— Ну, ну, генерал, не сердитесь. Что вы право... То, что я вам скажу, и в самом деле пока великая тайна, хотя потом, когда об этом станет известно официально, многие скажут: мы так и думали. И тайна здесь конечно же не то, что произошло, а то, когда произошло.

Погодите, погодите... Вы хотите сказать, что... Не может быть! Ведь ещё траур не кончился.

— Это вам год положен, мне, а августейшему законы не писаны.

— Вот, значит, что... Да-а, я вам скажу... Тогда и впрямь наш маленький друг выдвигается на передовые позиции. И если б он не расстался со своей мадемуазелью...

— Вот об этом я и хотел поговорить с вами...

По улице ехала коляска. В ней на переднем сиденье сидел, зажатый меж двух жандармов, X. Напротив него сидел генерал.

— Мы пригласили вас, поручик...

— Пригласили? Под конвоем?

— Рассматривайте это как особую честь.

— Но я не тот, кто вам нужен. Вам, как я понял, нужен какой-то поручик, а я сугубо штатский человек. И фамилия у меня другая вовсе. Возможно, я похож на него, но это...

— Бросьте, — перебил его генерал. — Вам, может, назвать вашу новую фамилию? Или того, кто изготовил вам фальшивый паспорт? Мы не трогали вас, поручик, и позволили играть в ваши детские игры с переодеваниями исключительно из соображений взаимной пользы. Взаимной. Мы полагали, что на свободе вы будете полезней, чем в тюрьме. Но сейчас я пригласил вас не для этих выяснений прошлого. Я хочу поздравить вас, поручик.

— С чем же?

— С присвоением внеочередного чина, — сказал генерал.

— Но я...

— Вы, вы, — сказал генерал. — Ну — отсутствовали. Были в командировке. Выполняли особое задание. В Софии, скажем. А теперь вернулись. И получаете чин капитана.

— Капитана?

— Пока — капитана. С соответствующим окладом содержания. А дальше всё будет зависеть от вас.

— Так... И что ж я теперь должен сделать в этом звании?

А потом они вдвоём шли по набережной, а коляска с жандармами ехала чуть сзади.

— Так что же я должен сделать? Опять соблазнить кого-нибудь? Увы. Постарел. Да и куража нет.

— Кураж появится.

— С чего бы? С вашего презента — звёздочек на погонах? Так я ещё не знаю, приму ли. Мне понравилось быть штатским. И анонимом. Ни перед кем не тянешься, делаешь, что хочешь. И не отвечаешь за свои поступки, поскольку ты — это и не ты как бы.

— За долги, например.

— Вынюхали...

— Поэтому не стоит так уж разбрасываться возможностями, которые вам открываются.

— Какие возможности?

— Разные. И мы поговорим о них после.

— Когда — после? После чего?

— После того, как вы восстановите свои отношения с Варварой Игнатьевной.

— Что за вздор вы говорите! Что вам за дело до моей личной жизни. Она к вам касательства не имеет.

— Положим, имеет. У вас короткая память. Забыли?

— Что вам надо от меня?

— Ничего. Пока ничего. Просто мы считали бы полезным для нас, а для вас и приятным, сойтись снова с Варварой Игнатьевной.

— Это невозможно.

— Отчего же так категорично?

— После того, что я сказал ей и сделал ей, положительно невозможно.

— Она, я уверен, теперь забыла об этом. Под влиянием некоторых событий в её жизни, весьма приятных, она, я полагаю, будет рада забыть всё плохое.

— Какие события вы имеете в виду?

— В каком-то смысле это уже иная женщина. Расходились вы с подругой любовницы императора, а помиритесь с подругой его жены.

— Как жены? Катя — его жена?!

— Ну вот, а теперь начнём всё сначала...

— О, теперь я понимаю, зачем я вам понадобился. Хотите заставить меня шпионить за семьёй Государя. Ошибаетесь, ваше превосходительство, я не филёр. У вас для этих дел есть Третье отделение, к ним и обращайтесь.

— У нас его, считайте, уже нету. Упраздняют его.

— Его? Не может быть.

— Через четыре дня наш дорогой армянский диктатор положит на стол Государя указ о его упразднении.

— Да вы же не сможете дня без него прожить.

— А мы и не будем без него.

— Вы ж сказали — упраздняют.

— На бумаге. Но не об этом у нас с вами речь. Мы говорим о вас, о вашей судьбе. Хотите, чтоб вам вспомнили бегство из полка и житие под фальшивым паспортом, чтобы востребовали сразу все ваши долги — ну что ж... Но коль согласитесь с моим предложением, приходите сюда завтра в это же время.

Лорис-Меликов положил перед Александром проект указа.

— Я думаю, Ваше величество, это произведёт весьма положительное впечатление на общество. Столько лет, ещё со времён царствования вашего батюшки, Третье отделение было как пугало для всех. Его уничтожение будет расценено как новый либеральный шаг Вашего величества, в чём так нуждается сейчас общество.

— А не скажут нам, что мы ослабляем карательную деятельность в то время, когда нигилисты усиливают свою?

— Если кто-то и выскажется подобным образом, мы объясним через прессу, что, во-первых, террористы теперь притихли, после зимы не было практически ни одного злодеяния. А потом можно будет намекнуть, что преданные Вашему величеству люди, работавшие на благо безопасности престола, не уволены от службы, а переведены в департамент полиции, и, следовательно, это может расцениваться не как ослабление карательных органов, а как их усиление.

— Ну что ж, дай Бог, чтоб ты не ошибался, — и Александр подписал указ.

Желябов и Перовская стояли у окна. Он курил, она, отодвинув штору, всматривалась в тёмную улицу.

— Мне пора, пожалуй, — сказал Желябов, загасив папиросу. — Пока ещё народ на улицах, я не так заметен.

— Да их ведь теперь ликвидировали, Андрюша. Может, уже и некому следить.

— Что ты веришь этим сказкам. Какая разница, как называют охранку — третьим отделением, сто третьим. Сыск как был в России, так ещё сто лет будет. На том и стоит она. — Он помолчал. — Сегодня последнюю мину уложили. Теперь в любой день можно...

— Да вот как узнать, когда он поедет. Весной чуть не каждый день ездил, а тут всё лето сиднем сидит. Чего его там держит?..

— Он скоро в Крым ехать должен. Надо бы узнать — когда. Не сидеть же под мостом каждый день. Ты не можешь через своего дядю?

— Да он откуда знает?

— Ну всё же судейский. Приближен.

— Да не знает он. К тому же, коль и знал бы, не стоит проявляться. А то потом вспомнит. Может, лучше на железной дороге узнать. Они же царский поезд заранее готовят.

— А что? У меня есть один знакомый в депо. Попробую. — Он подошёл к двери. — А всё же непонятно — почему он перестал ездить в город? Что его там держит?..

В большой гостиной Александр представлял Катю наследнику и его жене.

— Я хочу представить вам, — сказал он, обращаясь к чете наследников, — мою жену княгиню Юрьевскую. Я прошу вас обоих быть добрыми к ней, как вы всегда были.

Опять Минни плакала:

— Не хочу, нет, не буду... Её — на «ты»? Не буду...

— Минни, — терпеливо возражал ей наследник, — не усугубляй моё состояние. Неужели ты думаешь, что мне легко после мама видеть рядом с отцом эту женщину. Но это уже случилось, и это нельзя повернуть вспять и, следовательно, надо принять это как факт.

— Я не могу.

— Тем более что, как па говорит, мы первые, кто об этом узнал, и, значит, когда всё это узнают, по нас будут сверять всё своё поведение. И как бы мы ни оценивали в душе поступок па, перед двором мы обязаны быть такими, какими он нас хочет видеть. По-видимому, он её и впрямь любит, коль решился на такое, и мы не вправе влиять на его счастье. Его жизнь и в самом деле подвергается опасности, не будем же осложнять её ещё боле.

— Но, Саша, он же так осложнил нашу!

— Он мой отец. Этого одного было бы достаточно. Но, кроме того, он Государь, а мы всего лишь его подданные.

— Но ты ещё и наследник.

— Вот именно. И хотел бы им остаться...

Лорис-Меликов докладывал Государю и наследнику свой план реформ.

— Заключая свои заметки, я бы полагал, Ваше величество, что сейчас надо развивать то одобрение, что вызвал в обществе указ о роспуске Третьего отделения и Верховной распорядительной комиссии. И в этом смысле те небольшие уступки земствам и городам, позволяющие им присылать своих представителей в Государственный совет или в Совещательные комиссии...

— Погодите, — остановил его наследник, — а не скажут нам, что от этих проектов попахивает конституцией?

— О нет, Ваше императорское высочество, — тот, кто так скажет, выкажет своё полное непонимание сути предлагаемых изменений. До конституции мы ещё не доросли...

— И, слава Богу, — вставил Александр. — Все несчастья Людовика XVI начались именно с того, что он решил созвать народных представителей. Ну хорошо, — он поднялся, — в принципе я не возражаю. Собери комиссию, обсудите всё там, после мне доложишь. Но уже после возвращения из Ливадии.

— Когда Ваше величество полагает покинуть столицу?

— Через три дня, семнадцатого. — Он посмотрел на наследника. — Я бы хотел, чтобы ты тоже туда приехал с Минни.

— Хорошо, па. Но не раньше начала ноября.

У берега канала был привязан плот, на котором сидел Тетёрка и перебирал картофель, лежащий в корзине. Из воды вылез Желябов.

— Всё в порядке, всё цело. — Он сел на плот, заглянул в корзину. — И не видать ничего вроде.

— Может, тогда оставим до завтра тут.

— Нет, опасно. Мало ли...

— Да чего — картошка да картошка.

— Вот именно. А вдруг кто позарится, и всё откроется. Нет, нет, давай отсоединяй и бери домой.

— Может, где поблизости спрятать? Тяжело тащить через весь город. Да и подозрительно: вроде картошки немного, а тяжесть большая. А ну кто догадается, что там не одна картошка?

— Да где ж ты её тут спрячешь? — Желябов огляделся.

— А вон под мостом. Ни сверху, ни сбоку не видать. А завтра придём вдвоём и подсоединим снова.

— Ну смотри. А то одному мне её сюда не дотащить. — Он приподнял корзину — из её днища выходили провода и, проходя меж досок плота, скрывались в воде.

Тетёрка стал их отсоединять...

Из подъезда дворца вышел Александр. В карете уже ждала его Катя с детьми. Он поставил ногу на подножку, но садиться не стал.

— А может, всё же тебе с детьми поехать отдельно? — спросил он Катю.

— Да что ты, Саша, что ты выдумал?

— Неровен час. Хоть вы бы тогда избежали моей участи.

— Да что нам за жизнь без тебя? Зачем? Уж лучше вместе. Поедем, поедем, Саша. Сегодня всё будет хорошо. Я чувствую.

Он пожал плечами, сел и дёрнул шнур. Карета понеслась.

В сопровождении шести конвойных казаков — два впереди, два с боков, два сзади — карета мчалась по городу. Городовые отдавали честь. Прохожие оборачивались вслед...

Желябов, стоя на плоту, достал часы, поглядел и покачал головой — напарник опаздывал. Вдали уже послышался топот копыт царской кавалькады, и тут только Желябов увидел Тетёрку — он бежал по набережной.

Всё ближе была царская карета. Всё ближе был Тетёрка.

Желябов не стал его ждать, побежал под мост, вытащил из-под стропил корзину и потащил её волоком к плоту.

Сверху спрыгнул Тетёрка — мокрый от пота, задыхающийся.

— Часы... — только смог вымолвить он и схватился за вторую ручку корзины.

И тут на них буквально обрушился топот кавалькады, усиленный мостом. Они замерли. Топот стал затихать — карета проехала мост.

Они молча отпустили ручки корзины и опустились на песок.

Открытый экипаж вёз царскую семью вдоль моря. Во втором экипаже, сзади, ехали Лорис-Меликов, Варя и Адлерберг.

У развилки дороги коляска остановилась. Лейб-кучер Фрол обернулся к Александру:

— Сейчас к даче её светлости?

— Нет, Фрол, во дворец.

Коляска покатила дальше.

Во второй коляске Адлерберг спросил Варю:

— А разве Екатерина Михайловна пока не у себя на даче живёт?

— Нет. Они решили — во дворце.

На веранде, выходящей к морю, за чайным столом сидели Лорис-Меликов и Катя. Александр на берегу играл с детьми.

— Я давно уже не видел Его величество таким безмятежным и счастливым, — сказал Лорис-Меликов.

— Когда он подле нас и не занимается вашими противными делами...

— Что поделать, Екатерина Михайловна, Государь в ответе за всю Россию, а не только за свою семью.

— Но теперь недолго уж.

— Как понимать вас, Екатерина Михайловна?

— Мы уедем отсюда. Саша решил отречься от престола в пользу цесаревича и уехать с нами куда-нибудь в тёплые края; В Каир или в Ниццу. Вы были в Каире?

— Помилуйте, Екатерина Михайловна, не шутите ли вы?

— С чего бы я стала шутить.

— Но это же положительно невозможно. Государь во здравии и расцвете сил не может ни с того ни с сего отречься.

— Не может, так сможет. Что за жизнь ему здесь, коль, что он ни делает, все недовольны, и даже сама жизнь ого подвергается опасности. Он столько сделал для России, что имеет право подумать о себе. И о нас.

— Но... Нет, право, вы меня просто ошеломили своими словами. Но, подумавши, я могу вам возразить, что вы противоречите сами себе. Вы хотели бы, чтобы Государь подумал о вас, а сами о себе не думаете.

— Почему же не думаю — думаю.

— Нет, нет, поверьте, я теперь это хорошо вижу. Вы совершенно о себе не подумали. Потому что вы стольного лишаетесь своим этим намерением...

— Чего же?

— Возможности именоваться не ваша светлость, а Ваше величество.

— Но по нашим законам...

— Да, да, верно — по существующим законам. Но законы не вечны, они меняются.

— Но Саша говорил, что не может изменить закон даже для меня.

— Он совершенно прав, говоря так, Екатерина Михайловна, ибо он этим лишний раз подтверждает, как он о вас заботится. Это, несомненно, могло бы вызвать в обществе настроения против вас. Но вот если... — он остановился: Александр что-то кричал с берега Кате. Она показала жестом — не слышу и снова повернулась к Лорис-Меликову.

— Так что — если?

— Я говорю: существует иной способ достичь этой же дели. Менять не один закон, указывающий прямо на того, кому это выгодно, а изменить разом все законы. Во всяком случае, многие. И тогда этот один, о котором мы говорим, потеряется среди других и станет лишь одним из нововведений. А коль другие нововведения затронут всё общество, так общество и вовсе не обратит внимания на перемены у трона.

— Вы говорите... — она наморщила лоб, — нет, я не понимаю, о чём вы говорите.

— Я говорю о реформах, Екатерина Михайловна, о реформах, в которых нуждается наше общество, но в которых нуждается и Его величество и ваша светлость в силу обстоятельств, о которых я только что говорил.

— Но Саша сказал, он одобрил то, что вы предлагаете.

— Это только часть общего проекта, только начало его. Чтобы сделать возможным и, что важнее, естественным коронацию вашей светлости, надо изменить основные законы империи.

— Принять конституцию?

— Екатерина Михайловна, я вас умоляю, не произносите даже этого слова. Оно у нас как красная тряпка для быка. Его величество и слышать о ней не хочет. Не только, я думаю, потому, что против ограничения самодержавия, а потому ещё, что не хочет создавать в душе своей конфликт между собой и наследником и его партией. Они, как вы, верно, знаете, не приемлют даже мало-мальское ущемление самодержавия. Да и среди приближённых к особе Его величества немало лиц, при слове «конституция» почти теряющих сознание от ужаса.

— А вас она не пугает?

— Меня? Нет. Я солдат. Чего ж пугаться перед боем.

К ним подошёл Александр, передав детей заботам Вари. До веранды доносились их крики и смех. Александр опустился в кресло.

— Того совершенно выбил меня из сил. Назначил меня своим любимым конём и велел догонять Олю. А что вы тут делали? У вас такой важный вид, словно вы не у моря, а в Государственном совете.

— Ваше величество в какой-то степени правы, — заметил Лорис-Меликов. — Мы с Екатериной Михайловной и впрямь говорили о государственных делах.

— Браво, — засмеялся Александр. — Моя маленькая жёнушка входит во вкус. Раньше меня всё ругала, что я на отдыхе занимаюсь делами, а теперь вон и сама стала. Может, теперь мне тебя поругать за это?

— Меня надо ругать, меня, Ваше величество. Я, верно, вовсе разучился дам развлекать. Вон и тему не мог придумать иной, кроме как о реформах.

— Что ж ты ей говорил о них?

— Я говорил, что они открывают широкие возможности для Вашего величества изменять те законы, что давно устарели и нуждаются в приведении в соответствие с новыми требованиями.

— Новыми требованиями? — Александр словно на вкус попробовал это слово.

— Я полагал, что ненормально, когда Ваше величество не может поставить рядом с собой на престоле любимую жену. — Александр молча смотрел на него. А Лорис-Меликов продолжил: — А ведь я уверен, для России было бы большим счастьем иметь, как и встарь, царицу — русскую по крови.

— Да, я тоже об этом думал. Ты угадал мои мысли.

— Кстати, я хотел бы напомнить Вашему величеству, что история при этом могла бы и повториться: первый из Романовых, царь Михаил Фёдорович, уже был женат на Долгоруковой.

— Ив самом деле. Я совсем забыл. Видишь, Катя, история и впрямь повторяется. Что ж... — он подумал. — Вернёмся в столицу, надо будет создать комиссию для рассмотрения твоих предложений. Лучше всего под началом наследника-цесаревича.

— Но учитывает ли Ваше величество, что Его императорское высочество не слишком большой поклонник всех нововведений?

— Именно поэтому я и хочу вовлечь его в этот проект. Сделать твоим союзником. А коль он в стороне был бы, так уж точно его бы настроили против. Ты поезжай теперь вперёд меня туда и начинай готовить свой доклад.

— А на каком варианте желал бы остановиться Ваше величество?

— А сколько их? — спросила Катя, до того прислушивавшаяся более к крикам детей, чем к разговору Александра.

— Ну я уже докладывал Его величеству, что есть три варианта проведения реформ. Допустить в Государственный совет представителей земств и городов, при этом несколько расширить его полномочия в деле издания законов и контроля над финансами. Это самое малое, что следовало бы сделать. Далее, можно было бы создать и новое совещательное учреждение — нечто вроде Земского собора. Его члены стали бы избираться или земствами, то есть территориями, или же отдельными избирательными коллегиями от разных сословий — дворянства, духовенства, купцов, студентов и так далее. И, наконец, третий вариант...

— Хватит, хватит и этого, — перебил его Александр. — Нам только парламента не хватало.

— Но в других странах...

— Ты же не в другой стране живёшь, Михаил Тариелович, а в России. И здесь эти нововведения знаешь, как называют? Дьявольским измышлением.

— Знаю, Ваше величество. Я даже знаю, чьё это измышление — господина Победоносцева.

— Да, но не просто частного лица, а обер-прокурора Святейшего синода.

— Он был воспитатель наследника.

— Потому я и хочу, чтоб твоя комиссия собиралась под началом цесаревича. Этим мы уменьшим его влияние. Словом, езжай и приступай к докладу.

Александр говорил с Адлербергом.

— Саша, я хочу поручить тебе важную для меня миссию. И не надо говорить, что я надеюсь не только на твоё усердие, но и на скромность.

— Вашему величеству совершенно излишне напоминать мне об этом.

— Не обижайся, я не сомневаюсь в тебе, но вслух говорю то, что думаю, из-за того лишь, что хочу подчеркнуть важность моего поручения. — Он взял со стола конверт, запечатанный его личной печатью. — Здесь процентные бумаги и их опись. На сумму... — он взглянул на бумагу, лежащую на столе, — три миллиона триста две тысячи девятьсот семьдесят рублей. Это часть моего капитала, который я разделил в равных долях между всеми моими детьми. Положи их в государственный банк от моего имени. Как сделаешь это, телеграфируй, я тотчас же составлю завещание на них, в котором укажу, что они являются собственностью Екатерины Михайловны и наших с ней детей и что она вольна ими распоряжаться и при моей жизни, и после моей смерти. Завещание это я передам наследнику. Следовательно, знать об этом будут два человека. И в случае чего... — он протянул ему конверт. — Езжай. И сразу телеграфируй.

Лорис-Меликов и Адлерберг возвращались в столицу.

— А скажите, Михаил Тариелович, — Адлерберг помешивал ложечкой чай в стакане, — коль посчитаете меня достойным вашего доверия... Зачем вы всего этого добиваетесь — всех этих ваших реформ? Что это лично вам принесёт? Вы можете быть со мной совершенно откровенным, я в ваши игры не играю, моих интересов тут нет — слишком ленив, да мне хватает и той роли, что Государь мне определил: его друга и его министра... Но вы, что вами движет?

Лорис-Меликов помолчал, отпил чаю из стакана, посмотрел на свет через него, потом сказал, словно себе отвечая, а не собеседнику:

— Когда я штурмовал Карс, я знал, что кроме меня его взять некому.

— Но к необходимости реформ ныне склоняются многие — и Константин Николаевич, и Валуев, да и Милютин. Валуев, кстати, предлагал свой проект... дай Бог память... ещё аж в шестьдесят третьем году.

— Ну так ведь ничего не вышло. А прошло сколько — семнадцать лет.

— Но вы же знаете, что это были за годы.

— А что это были за годы? Очень благоприятные для развития успеха. После отмены крепостного права, после такого прорыва... Только и развивай успех, не давая противнику окопаться, прийти в себя, перестроить порядки...

— Вы прямо как на театре военных действий рассуждаете.

— Я военный, Александр Владимирович, и привык так рассуждать. Да честно сказать, я гляжу, и в частной жизни действуют те же правила: куй железо, пока горячо. А Государь наш сам остыл, да и делу реформ дал остыть. А тут уж все эти ваши Катковы, Победоносцевы и прочая, и прочая пришли в себя да ещё склонили наследника стать под их знамёна.

— Ваши... Уж не числите вы и меня, любезный Михаил Тариелович, в стане врагов ваших?

— Отнюдь, Александр Владимирович. Я говорю «ваши» в том смысле, что они принадлежат к вашему кругу.

— Так нынче и вы к нему принадлежите, и, может, более других.

— Давно ли? Года ещё нет. Я человек со стороны, и, признаться, чувствую это ежедневно. К тому же многие не упускают случая напомнить мне об этом.

— Ну да полноте, генерал.

— Да я и не пеняю им. В этом-то моя и сила, коль она есть. Я не связан дружбами, службами, словом, старыми отношениями и имею от этого больше свободы манёвра. И коль Бог даст, и я смогу добиться успеха, это будет мой успех, лично мой.

— Э, да вы, генерал, я гляжу, тщеславны, как юнкер. Браво!

— Вы думаете, только солдат плох, коль не хочет стать генералом? И генерал плох, коль не мечтает о... — Лорис-Меликов задумался.

— О чём же? Ваша власть и так ныне почти безгранична.

— Она временная и подчинена всецело монаршей воле. Да мне она и не нужна, признаться. Речь идёт не о моей власти, а о власти, опирающейся на мнение общества. Такой власти на Руси не было после Новгородского веча, и коль скоро мне удастся поспособствовать этому — это и будет мой второй Карс. Это и будет моё тщеславие, как вы изволили заметить.

— Н-да... ну что ж, дай вам Бог. Знаете, я даже жалею, что не могу встать под ваш штандарт — моё положение слишком скромно.

— Зато более надёжно. Вы пятьдесят лет идёте вслед за Государем, меня же судьба приблизила к нему только что. Вы связаны с ним прошлым, которое уже не отнять, я же — лишь будущим, и то — если оно у нас обоих будет...

Александр и Катя ехали в открытой коляске.

— Мне перед отъездом принесли телеграмму от Лориса, — Александр достал её из кармана и стал читать. — «Прошу доложить Его величеству, что исполнение в столице приговора одновременно над всеми осуждёнными произвело бы крайне тягостное впечатление...» И так далее.

— И что он предлагает?

— Ограничиться казнью двоих, а двоих помиловать.

— Ты послушаешь его?

— А ты как считаешь?

— Я думаю, он прав. Тебе теперь надо считаться с мнением общества. Коль получится то, что ты замыслил... о нас...

Михайлов ждал на набережной, курил. Подбежала запыхавшаяся Перовская.

— Ну что?

— Казнили.

— Обоих? — Она кивнула. — Значит, всё-таки отказал, не помиловал. Что ж, ему это не пройдёт даром. Мы полгода молчали, но он нарушил перемирие.

— Но двоих-то он помиловал.

— А эти двое — не люди? — Он загасил папиросу и жёстко сказал: — Теперь с ним надо покончить. Иначе нам этого не простят потомки. Собирай исполнительный комитет. На его казнь мы ответим нашей.

Александр принимал наследника.

— Я рад, Саша, что вы приехали сюда, и уверен, что и моя Катя очень этому рада. Вы сможете, наконец, ближе её узнать, и, уверен, полюбите всем сердцем. И ваше нынешнее предубеждение против неё... нет, нет, я понимаю, чем оно вызвано, и не сержусь на вас, коль вы сможете побороть его... Я уверен, что оно скоро самим вам будет казаться недоразумением. Ну да ладно, оставим это... Я хочу попросить тебя, Саша, после того как... как ты станешь Александром III, позаботиться о моей жене и детях. Не их вина, что я так поспешил с браком, я просто обязан был торопиться, ты знаешь, пистолет убийц постоянно на меня нацелен, я уже нигде не чувствую себя в безопасности, и позаботиться о них мой нравственный долг. Я поручаю их судьбу твоим заботам и хочу, чтобы ты сегодня мне поклялся, что не оставишь их.

— Конечно, па.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Спасибо, Саша. — Он обнял его. — Ты хороший сын. Вот в этом конверте... Тут вот написано: «Хранить до востребования, в случае моей смерти вручить Государю-императору». Тебе, значит. Здесь акт о моей женитьбе на Кате и письмо тебе. Фактически — завещание. Ты после его прочтёшь. Там я поручаю тебе Катю и детей. Ещё я там перечисляю все дома, что я купил Кате: и здесь, и в Царском, и в Петербурге, указываю капитал, что внёс на её имя в Государственный банк... Что ещё?.. Да, комнаты в Зимнем, что я отделал для неё, должны ей и остаться, если только она сама не захочет уехать оттуда в свой дом. Словом, наступит час — прочтёшь. Я вручу это письмо Адлербергу, чтобы хранил в архиве двора до... — он промолчал. — Но хочу, чтобы ты это знал сейчас.

— Хорошо, па.

— Помни, в чём ты мне поклялся.

— Я исполню свой долг, ты можешь не сомневаться, но мне очень грустно оттого, что ты так часто говоришь о том времени, когда я должен буду это сделать. Я надеюсь, что Бог прочит твои дни, мы с Минни будем молиться об этом.

— Я тоже молюсь об этом, Саша. Признаюсь, я давно не был таким счастливым, и мне конечно же хочется продлить это счастье как можно дольше, но...

— Но сейчас вроде они одумались. Лорис говорит — всё тихо.

— Дай-то Бог, чтоб он не ошибался.

По рельсам катилась ручная дрезина с обходчиками. Двое качали привод, третий смотрел на шпалы. Остановились недалеко от сарая, стоящего у самой полосы отчуждения, устроили перекур. У одного из них выскочила из рук коробка со спичками, упала под откос. Он спрыгнул и полез за ней. И вдруг увидел провод, выходящий из-под шпал и исчезающий в кустах.

— Эй! — крикнул он товарищам. — Идите-ка сюда...

Лорис-Меликов сидел за столом, перед ним стояли два сотрудника.

— Немедленно поднимите по тревоге полицию и жандармские подразделения вдоль всего пути следования. Если не хватит людей — скажите, я договорюсь с военным министром, поднимем армейские части. Государь выезжает девятнадцатого, у нас два дня. Всего два. Мне страшно подумать, что было бы, если бы эту мину не обнаружили. Но сколько их ещё? Телеграфируйте немедленно во все города... Докладывайте каждые несколько часов. Вы всё поняли?

— Да, ваше превосходительство.

— И ещё: о мине под Лозовой никому ни слова. Государь не должен знать об этом. Ступайте.

Лорис-Меликов рассказал о найденной мине Адлербергу.

— Я сегодня же выеду в Крым, чтоб сопровождать их, — заявил Адлерберг.

— Но это риск, вы понимаете?

— А что не риск? Когда вон и Зимний пытались взорвать... Эдак вообще от Государя надо держаться поодаль. Но мы же как-никак его приближённые, мы приближены к его особе. Нет, нет, я еду.

— Но о том, что раскрыто новое покушение, пока не говорите. Приедет, дай Бог, скажем.

— Разумеется. Вы уже приняли меры?

— Самые решительные. Но два дня так мало. Путей больше тысячи вёрст. Я просил Милютина помочь войсками.

— А что сказать Его величеству насчёт подготовки доклада?

— Скажите, что я его почти закончил, и скоро передам проект Константину Николаевичу и наследнику. Кстати, я говорил с ним и, кажется, смог его убедить.

— Что ж, было бы большим счастьем для Государя, если б мы получили новое продолжение реформ. Тогда никто бы не говорил ему боле, что он охладел к ним из-за новой семьи.

— Это для всех было бы счастьем. Тогда утихомирились бы и эти социалисты.

— Но разве они не знают, что правительство работает над этим? — удивился Адлерберг. — Вы же, помнится, объявляли об этом в газетах.

— У меня такое впечатление, что они ничего не читают кроме своих же собственных прокламаций. Это одержимые люди. Послушайте их выступления на судах. Невежественные и одержимые. Если факты в жизни противоречат их голой идее, они предпочитают их не видеть. Этим они и опасны — с ними просто невозможен диалог.

Вдоль насыпи с двух сторон шли солдаты. Они внимательно глядели по сторонам...

За столом, накрытым прямо под деревом на свежем воздухе, сидели шесть человек: Государь с Катей, их старшие дети и Варя с Адлербергом. Прислуживал всего один слуга. Вдали виднелись экипажи царской свиты, адъютанты, обслуга.

Было по-осеннему тихо. Внизу плескалось море.

Александр поставил чашку, спросил у дам разрешения закурить.

— Как жаль, — меланхолично заметил он, что мы сюда, скорее всего, и не приедем боле.

— Почему, Ваше величество? — спросил Адлерберг.

— Тебе я могу, Саша, открыть — почему. Варвара Игнатьевна уже знает. Мы с Катей решили в скором времени покинуть Россию. Я, как только доведу до конца реформу власти, хочу отречься от престола в пользу Саши и уехать с семьёй куда-нибудь в тёплые края.

— Ваше величество, возможно ли это?

— Отчего же нет? Я хочу остаток дней, сколько мне отпущено, посвятить своей новой семье. Надеюсь, они будут более благодарны мне, чем мой народ, которому я отдал двадцать пять лет, а взамен получил травлю — как на охоте. Я вначале полагал это сделать сразу же после венчания, не дожидаясь Лорисовых новаций, но некоторые соображения, — он мельком взглянул на Катю и улыбнулся ей, — заставили меня отложить мой план на полгода. Надеюсь, за это время всё сложится. И со мной уедет не её светлость, а Её величество. Ну что ты молчишь? Осуждаешь?

— Что вы, Государь. Я задумался, потому что представил себе, как тяжело будет Екатерине Михайловне покидать подножие трона, только-только достигнув его.

— А я вот что сейчас подумала, — сказала Катя. — Если народ получит желаемые преобразования и будет даже допущен к власти, может, и опасность исчезнет?

— Ты помнишь, чем кончил Людовик XVI?

— У нас не Франция, — безапелляционно заявила Катя, — у нас революция невозможна.

— Отчего же, — вставил Адлерберг, — революционеры вон уже есть.

— Пересажать их всех — вот и вся революция, — отмахнулась Катя. — Это всё ваш любимый Лорис миндальничает с ними.

— Ты не права, — сказал мягко Александр. — Он как раз действует решительно. Поэтому-то уже пол года ни одного покушения.

Вдоль полотна с факелами и керосиновыми лампами шли полицейские. Мимо них, сверкая в ночи огнями, пронёсся пассажирский поезд. Они смотрели ему вслед...

Пассажиры поезда мирно спали. Спал Александр. Спала Катя. Спали дети. Только Варя не спала, — думала о чём-то...

X. играл в карты. Столпившиеся вокруг стола смотрели, как он бросил на стол пачку денег, потом медленно открыл свои карты и, побледнев, швырнул их на стол. Банкомёт сгрёб деньги к себе. Все смотрели на X., ожидая, что он сделает. Он сказал:

— Ещё кон. Я напишу расписку.

— Вы уже писали, — надменно сказал сдающий. — Расплатитесь — приходите.

— Последнюю сдачу.

— Ваш кредит исчерпан. — X. поднялся и под взглядами всех присутствующих медленно побрёл к выходу.

Небритый, помятый, X. шёл по Невскому, кутаясь зябко в плащ. У кофейни потянул носом, остановился. Достал из кармана мелочь, пересчитал её и толкнул дверь.

Со стаканом чая и ситником X. сел за столик. За соседним столиком, лицом к нему сидела Перовская. Он улыбнулся ей. Она не ответила на улыбку. Он взял свой стакан, чтобы пересесть к ней. Но она поняла его намерения и сказала:

— Здесь занято.

— Невидимкой? — снова улыбнулся ей X.

— Этот человек скоро придёт.

— А я скоро уйду. И мы вполне успеем побеседовать.

— А со мной не хотите? — услышал X. голос за спиной. Он обернулся — перед ним стоял Желябов.

— Отчего же, — усмехнулся X. — Мне сегодня положительно везёт. Хотите, поговорим о везении?

Желябов взглянул на Перовскую. Она покачала головой. Тогда Желябов сказал тихо X.:

— Шли бы вы, милостивый государь, своей дорогой.

X. улыбнулся им:

— Своей-то я как раз не хочу. Свою я уже прошёл. До конца, можно сказать... — Он кивнул им и пошёл к выходу.

X. стоял на площади в толпе людей и смотрел, как от вокзала на рысях отъехала царская карета в сопровождении шести казаков. Ему показалось, что он увидел в окне Катин профиль. Он даже непроизвольно сделал шаг к карете, но тут его с двух сторон схватили за руки.

Адлерберг и Лорис-Меликов, стоявшие у вокзала в ожидании своих карет, смотрели вслед отъехавшей царской карете.

— Ну обошлось, кажется, — в сердцах сказал Лорис-Меликов. — Я как на иголках все эти двое суток.

— На иголках — не на минах, — поморщился Адлерберг.

— Это верно, я рисковал карьерой, а вы — жизнью. Как себя чувствовал Государь?

— По-моему, прекрасно. Весёлый, помолодевший. Строил планы. А как у вас тут, в столице?

— Всё тихо. Похоже, мы их напугали.

Генерал и штатский ехали в закрытой карете.

— Он в камере, — сказал генерал. — При нём нашли пистолет. Лорис, конечно, сейчас доложит об успешной операции по поимке террориста и получит очередной орден.

— А он, вы полагаете, не собирался им воспользоваться? Пистолетом?

— Он на вопросы не отвечает. Я потому и хотел, граф, чтоб вы поехали — может, нам он что-нибудь скажет.

— Вы пойдёте один. Я подожду вас. Чем меньше он будет знать лиц, тем лучше.

— Вы опасаетесь...

— Нет, но бережёного Бог бережёт. Учтите главное: у нас почти нет времени. Этот армянский шарлатан уже подготовил доклад. Поэтому действовать надо быстро. Эту стрелу надо выпускать как можно быстрее, предварительно как следует натянув тетиву и указав цель.

— То есть?

— Расскажите ему, что Государь женился.

— Он знает.

— Но объясните ему, что есть способ снова ей стать свободной.

— Вы хотите, чтоб он сам?..

— Нет, что вы... Желающих много и без него. Но они плохо осведомлены о перемещениях своей жертвы и, следовательно, затруднены в осуществлении своих планов.

— Судя по покушениям, осведомлены вполне.

— Как раз нет, везде следы поспешности. Им надо помочь избежать новой оплошности.

— Вы полагаете, он согласится на это?

— У них разные причины, но общий интерес. Намекните ему, да нет, объясните прямо, без затей, что вдова будет завидной невестой — богатой и склонной как можно скорее уехать из России. Тут ей не жизнь после этого. Как и ему, впрочем. Чем не мотив для него?

— Вы думаете, это не слишком грубо?

— Постарайтесь быть убедительным.

— А пистолет зачем? — спросил генерал у X.

— Затем.

— В Государя?

— Чушь. У меня другая цель, поближе.

— A-а... Опять проигрались?

— Вам-то что?

— Поможем.

— Такого рода помощь я принимаю только от друзей.

— А я вам друг.

— Неужто ль?

— Да. И вот доказательство: вы свободны.

— Могу идти?

— Я же говорю — вы свободны.

— Но я для вас всё равно ничего больше делать не стану.

— Для нас не надо — для себя. Скажем, верните то, что у вас отняли.

— Что у меня отняли?

— Ладно, идёмте, дорогой поговорим. Я уж и то закоченел тут...

X. и Варя стояли у парапета. Дул сильный ветер. X. кутался в шинель.

— А ты всё при ней, значит? — спросил он.

— А тебе что до этого?

— Так, значит, это правда? Я думал — слухи.

— Да уж последние дни, надеюсь. Государь намекнул, что дом подарит — за верную службу. Да я и сама теперь могу купить, не бедная. Так что... — она со значением посмотрела на него, но он, похоже, не очень-то её слушал. — Ты что?

— Что?

— Ну вот, просил прийти, а сам мыслями неизвестно где витаешь.

— Да, да, конечно.

— Что — конечно? Что с тобой? Опять, да?

— Ну, а тебе-то что за дело.

— Ты ж обещал.

— Мне отыграться надо было, долг отдать.

— Но ты же обещал не садиться больше.

— А что мне делать? Ждать тебя, пока ты со своими августейшими неге предаёшься?

— Я ж предлагала — обвенчаемся, рядом был бы. А ты... Сказал бы прямо — всё прошло, и я бы не надеялась и не ждала тебя...

— Да нет, Варя, нет, я по-прежнему... — Он обнял её, прижал к себе, а сам поднял голову, глядя на светящееся окна Зимнего. — Просто... сейчас такой период... Вся жизнь периодами — вверх-вниз. Сейчас вот — вниз.

— Ну, а я подниму тебя, помогу. Я сильная, я смогу, ты только не противься мне, дай помочь тебе... Глупый ты мой, — она поцеловала его, — мальчик ты мой непутёвый. Замёрз весь, даже губы холодные... Идём со мной, идём, я согрею тебя, — и она повела его ко дворцу.

Помещение выглядело запущенным, асфальтовый пол потрескался, на полу блестели лужи.

Они осмотрели магазин и прошли в заднюю комнату. Их было пятеро: Желябов, Перовская, Якимова, Богданович и Кибальчич.

— Ну что, — сказал Богданович, — вчера подписали договор об аренде. Так что можно начинать.

— А я считаю, — сказала Якимова, — что сперва ремонт надо сделать, потом лавку открыть, начать торговлю. А уж после только можно приступать к подкопу.

— Зачем время терять? — возразил Богданович.

— А затем, — ответила Якимова, — что пока мы не начнём торговать и к нам не привыкнут, всё, что тут будет происходить, будет подозрительным. Ты представь, сколько земли выкопать придётся. А коль тут ещё и ремонтные рабочие будут целый день?

— Ну и что? Днём они, ночью мы.

— Аня права, — сказал Желябов. — Лучше не рисковать. Мы составили график проезда императора по городу. Ездит он всего в два-три места, и всё разными путями.

— Боится, — сказал Богданович.

— А ты бы не испугался? Мы записывали эти маршруты два месяца. Все они через какое-то время повторяются, в том числе и этот, по Малой Садовой. Но сказать точно, когда он тут поедет, пока нельзя. Так что давайте не суетиться, но и не тянуть. Быстро ремонт, открываем торговлю и — сразу же всех людей на подкоп. А вас, — Желябов взглянул на Кибальчича, — на изготовление заряда. Его тут понадобится немало. Договорились?

Лорис-Меликов, стоя у стола, докладывал Александру и сидящему сбоку наследнику.

— ...Таким образом, Ваше величество, речь здесь идёт не о народном представительстве по западноевропейскому образцу, чего так опасались приближённые Его высочества, — он сделал лёгкий поклон в сторону наследника, — а всего лишь о создании Общей комиссии, где бы рассматривались вопросы, связанные с завершением реформ Вашего величества, и наиболее важные вопросы, стоящие перед центральными ведомствами. И вот в эту Общую комиссию действительно должны входить представители земств и городов. Но это, Ваше величество, никакая не дума, до неё нам ещё расти да расти.

— А в печати, — заметил Александр, — твой проект уже окрестили лорисмеликовской конституцией.

— Ну, Ваше величество ведь знает этих писак — они ради красного словца... И потом, члены Особого совещания ведь не газеты будут читать, а эту всеподданнейшую записку. Разумеется, если Ваше величество соблаговолит её подписать. — И Лорис-Меликов положил перед Александром текст записки.

Катя одевалась к ужину. Вошёл Александр, оглядел её, не смог скрыть своего восхищения.

— Я тебе должен сделать признание: ты так же хороша, как и пятнадцать лет назад. В чём-то даже лучше.

— Просто у Вашего величества улучшился вкус, и он больше стал ценить истинную красоту, а не искусство портных да парикмахеров. Ну что Лорис?

— Я подписал его записку. Теперь её рассмотрит Особое совещание и утвердит Совет министров. И все — мы свободны в своих планах. — Он подошёл сзади к Кате и обнял её.

— Пусти, Саша, помнёшь.

— Ну, так что с того, — он повернул её к себе. — Погладят. — Он поцеловал её.

— Саша, осторожно.

— А я не хочу больше быть осторожным. Теперь нам нечего бояться, кто что подумает. — Он опрокинул её на стол, она попыталась подняться, он не пускал, склонившись над ней, стал целовать её, но она всё же вырвалась и сказала:

— Как ты ведёшь себя, Саша! Я не любовница какая-нибудь, чтоб заваливать меня, где ни попадя.

— Катюшенька, что ты говоришь такое. Ещё недавно тебе это нравилось.

— То недавно кончилось, Саша, возьми в толк. И имей уважение к жене. — Александр растерялся.

— Я имею его, но я ещё имею к ней любовь и желание.

— Очень хорошо, только выражай их подобающим образом. Для этого есть своё время и своё место. Может, ты ещё в карете захочешь свою любовь доказывать?

— Но, Катя... Так ведь было, и не раз...

— Что за вздор ты говоришь!

— Неужто ль ты забыла? А говорила — никогда.

— Ты меня путаешь с кем-то из своих... из моих предшественниц.

— У тебя не было предшественниц, любовь моя. Ты — первая и последняя.

— А императрица? — зло спросила Катя.

— Она не в счёт.

— Как ты устроился хорошо. Четырнадцать лет не мог отойти от её спальни, держал меня на вторых ролях, вечно торопился к ней, а теперь, оказывается, она ни в счёт...

— Катя, Катя... Зачем вызывать прошлых демонов? Разве для этого мы с тобой терпели?

— Ты-то что терпел? Разве ты изменил хоть в чём свою жизнь? Это я её изменила, да что изменила — отказалась от неё вовсе ради тебя. Чтоб ты свою не потревожил, не дай Бог.

— Да разве я не помню этого, разве не ценю? Разве не ради этого я пошёл на великий грех — не дождался и года траура.

— Ты теперь всю жизнь будешь этим меня попрекать.

Александр хотел что-то ответить, но смолчал, замкнулся и вдруг тихо сказал:

— Хорошо бы она у меня была — вся жизнь... — и пошёл к двери.

Александр, раздевшись, откинул покрывало на своей походной кровати и, прежде чем лечь, подошёл к столу. С фотографии на него смотрела императрица. Он долго смотрел на неё и вдруг, опустившись перед ней на колени, уткнул голову в руки и заплакал...

Тихо открылась дверь, вошла Катя, тоже почти приготовленная ко сну, с распущенными волосами. Увидев Александра в такой позе, опустилась рядом с ним на колени и, обняв его, зашептала:

— Ты прости меня, Сашенька, прости, я дура, дура, ну я знаю это сама, я чувствую, но не могу остановиться. Меня несёт куда-то, я понимаю, что дурно говорю и думаю дурно, но ничего не могу с собой поделать, как затмение какое находит, и жарко так внутри, и кажется, что если скажу всё глупое и обидное — я знаю, что обидное, я и хочу обидеть, — если скажу всё это, облегчусь, то и легче станет, жар этот пройдёт. Но он не проходит, он сушит изнутри, хочется разодрать грудь или положить лёд, и я совсем дурная становлюсь, и знаю, что буду жалеть об этом и просить прощения, а поделать с собой ничего не могу. Ты прости меня, ладно? Дорогой мой, единственный мой, муж мой любимый... Муж... Думаешь, я не ценю, что ты для меня сделал, как жизнь свою скомкал, сколько греха принял через меня, — всё помню, всё знаю, за то и люблю так, и буду верна всегда, буду твоей подданной, как все эти годы, даже когда ты не будешь Государем... Ты и тогда будешь моим повелителем, а я твоей верноподданной. Верно, верно... Ты простил меня?..

Он повернулся к ней ещё со слезами на глазах, и увидел на её глазах тоже слёзы, и обнял её молча, и так они стояли на коленях друг перед другом, а потом она, не размыкая объятий, откинулась назад, на ковёр, увлекая его за собой...

Императрица на фотографии смотрела мимо них...

На столе лежали разложенные фотографии разных людей, рисованные портреты, словесные описания. X. внимательно их рассматривал. Сидящий напротив него жандармский полковник терпеливо ждал.

Вдруг X. остановился, стал перечитывать одно из описаний.

— Что? — наклонился вперёд полковник.

— Кажется, эту даму я знаю.

— Кто такая?

— Я видел её в кофейне. Даже говорил с ней.

— Кто она?

— Не знаю. Поговорили и разошлись.

— Она одна была?

— Нет, ждала мужа. Или кого-то, не знаю. Потом он подошёл.

— Его здесь нет?

— Вроде нет.

— Тогда потом опишете его — таким же вот образом. Но это после. А сейчас вот что... Вам не показалось, что она завсегдатай этой кофейни? Как она себя вела там?

— Обычно. Кофе пила. Нет, чай.

— Чай? А половой с ней как — как с постоянной?

— Не видел.

— Походите по другим заведениям в этом районе. Может, встретите. Её или её мужа.

— А коль встречу — что?

— То, что мы говорили.

— А не поверит?

— Будете убедительным — поверите.

Задняя комната. Стена под окном была раскрыта, оттуда шёл лаз под улицу. Якимова и Богданович принимали корзины с землёй и пересыпали их в бочки для сыра. Когда одна из них наполнилась на две трети, сверху её заложили сырами.

Богданович вытер лоб, сказал Перовской:

— Какой сегодня уже день?

— Вроде три недели уже.

— Да-а... А ещё копать да копать. Эдак мы только к марту закончим.

— Ну так он до весны вроде и не собирается уезжать.

— Да кто его знает, что он собирается. Когда узнаем, поздно будет. Надо бы найти кого при дворе, из приближённых.

— Надо бы, да как...

По заснеженной дорожке шла Катя с детьми. Сзади шли двое из царской охраны и гувернантка.

А навстречу ей шла Варя под руку с X.

— Кого я привела, узнаешь? — X. почтительно поклонился.

— А где Его величество? — спросила Варя.

— Скоро придёт. Его, верно, Лорис, как всегда, задержал.

— День какой, — улыбнулась Варя, глядя на небо. — Так и хочется в снежки поиграть. — Она слепила снежок и решила его бросить в X., но тот нахмурился, и она стала играть с Того. К ним присоединилась и Оля. — Эй, — крикнула им Варя, — так нечестно — двое на одного.

Увлёкшись игрой, они отдалились от Кати.

— Я не имел удовольствия поздравить тебя... простите, вас.

— С чем?

— С законным браком.

— Вам Варя сказала?

— Нет, не она. Да это и не секрет никакой давно.

— Да? Ну и ладно.

— Теперь в вашем новом положении вы совсем не захотите знаться с вашими прежними... — он чуть замешкался, — друзьями.

— А у меня их нет, друзей. Вот только Варя.

— А я?

— Вы? Смешно даже.

— А кто ж я?

— Никто.

— Это вам так теперь кажется, потому что вам теперь кажется, что вам никто больше не нужен. А останься вы одна...

— В каком смысле одна?

— Ну, Государь же не вечен. И много старше вас.

— Вы опять за свою старую песню.

— Чем она старше, тем правдивее.

— Я так далеко не загадываю.

— Далеко? — он усмехнулся. — Ну а если б это случилось? Вот если б я подошёл к вам, как сейчас, но вы никого бы не ждали — некого ждать, и сказал бы вам то, что сказал, что бы вы ответили? Тоже, что я никто для вас?

— Не знаю.

— Поверьте, это очень важно. И не только для меня.

— А для кого же ещё?

— Для вас.

— Опять ваши загадки.

— Я говорю то, что могу, но, поверьте, я ведь никогда не обманывал вас. Да и зачем мне это, ложь дорогу любви не проложит. Так скажите.

— Что? — Катя увидела, как в воротах сада показался Государь, и помахала ему рукой.

— Что бы вы мне ответили тогда? — Она пошла навстречу Александру, бросив вскользь:

— Тогда и узнаете.

К X. подошла Варя — раскрасневшаяся, запыхавшаяся.

— Ты что такой скучный? Идём в снежки играть, сразу развеселишься. Прелесть как хорошо!

Он слепил снежок и бросил его в статую. И попал точно в лоб.

— Какой ты, однако, меткий, — искренне восхитилась Варя. — Ты и из пистолета так? — Он криво усмехнулся.

— Скоро узнаешь.

Богданович закрыл отверстие в стене деревянным щитом, подклеил края обоев.

— Ну всё, — выпрямился он, — даже не верится.

— Заряда хватит? — спросила Перовская Кибальчича.

— Должно. Восемьдесят семь фунтов. Даже при брусчатке — должно.

— Ну что ж, остаётся ждать.

— В воскресенье развод в Манеже. Может, в воскресенье?

— Сегодня двадцать пятое. Это первого марта выходит. Неделя ещё. Ну что ж, может быть...

Из кафе вышел X., огляделся и пошёл по улице. Увидев ещё одно кафе, зашёл туда. И вскоре вышел...

Перовская лежала в постели с Желябовым.

— Если всё выйдет, давай уедем, Андрюша.

— Куда же?

— Не знаю. Хорошо бы куда-нибудь в тёплые края. Я так намёрзлась за эту зиму, что, кажется, никогда не согреюсь... — Он обнял её, прижал к себе. — Вот только так и согреваюсь.

— А если возьмут?

— Ну если... Мы ж знали, на что шли. Жалко, конечно, уходить из этой жизни, но главное в ней я уже узнала: ненависть и любовь, — и она прильнула к нему...

Катя и Александр, склонившись над столом, рассматривали карту.

— Нет, Каир далеко, — сказала Катя. — И там крокодилы. Лучше Ницца.

— Ты ж не была там.

— Я справлялась. Всегда тепло. Всегда море. И всегда хорошее общество.

Александр поднялся из-за стола, посмотрел куда-то вдаль, словно увидел Ниццу.

— И всегда ты, — он улыбнулся ей. — И никогда министры. — Катя засмеялась. — Но до этого, мой ангел, ещё не так близко. Я ещё с детьми не говорил об этом.

Дети Александра с жёнами собрались в гостиной. Вошли Александр и Катя. Накануне причастия все по обычаю обнимали друг друга и просили друг у друга прощения. Одна только цесаревна не пожелала обнять Катю, ограничившись рукопожатием. Александр увидел это, но ничего поначалу не сказал, только желваки на лице заходили.

Сели пить чай. Катя молчала. Молчала и цесаревна. Молчал и Государь. Лишь наследник пытался о чём-то говорить с братом.

Вдруг Катя встала и, сказав подчёркнуто Александру: «У меня болит голова», хотела выйти. Александр попытался ласково остановить её:

— Погоди, мой ангел, я тоже скоро пойду.

— У тебя здесь и без меня хватает ангелов, оставляю тебя с ними, — и она вышла, бросив салфетку на пол.

Едва за ней закрылась дверь, Александр, уже не сдерживаясь, сказал цесаревне:

— Я не знаю, что я плохого тебе сделал, Минни, что ты так оскорбительно относишься ко мне. Мне казалось, я люблю тебя, как и всех, но, очевидно, ты не ценишь хорошего отношения, и тебе более приятно, когда в семье господствует взаимная неприязнь...

Наследник хотел возразить отцу, но тот жестом отмёл его возражения.

— Я ведь уже сказал: Екатерина Михайловна мне жена, и, выказывая ей свой вздорный характер, вы выказываете его мне. Если вы недостаточно почтительны к своему отцу и своему Государю, то постарайтесь хотя бы не показывать мне это, можете вообще не ходить ко мне, и я, в свою очередь, тоже...

Его всё нарастающий гнев был прерван тем, что цесаревна вдруг поднялась, но не вышла из комнаты, как Катя, а подошла к Александру и встала перед ним на колени, сказав:

— Ваше величество, простите меня. Утром я просила у вас прощения по обычаю, за весь год, а теперь от сердца за сегодня, за то, что обидела вас и Катю. Я больше никогда не огорчу Ваше величество, обещаю вам. Ещё раз простите меня и поверьте, я ценю вашу любовь и отвечаю вам тем же.

Александр заморгал вдруг, у него выступили слёзы, он поднял цесаревну с колен и обнял её.

— Дети мои, — сказал он, — я не знаю, сколько ещё Господь отпустил мне быть с вами, но я молю его и прошу вас: ничем не омрачайте эти оставшиеся нам дни...

Желябов прощался с Перовской.

— Ну я пойду к Тригони, — сказал Желябов. Они стояли у сырной лавки. — Надо взять материалы.

— Можно я с тобой?

— Нет, увидимся вечером.

Перовская приподнялась и поцеловала его.

— До вечера.

Александр с семьёй принимал причастие. У алтаря слева от него была Катя с детьми, справа великие князья Константин и Владимир с жёнами.

Александр собственными руками принял причастие, великие князья и княжны получили его из рук священника. Когда принимали причастие Катя и Георгий, он стоял рядом с ними, а дочерей сам поднёс к чаше.

У выхода из церкви его поджидал Адлерберг.

— Поздравляю, Ваше величество. — Александр пожал ему руку.

— Я так счастлив сегодня, Саша, мои дети простили меня вполне.

— Тогда я вдвойне поздравляю Ваше величество.

Якимова стояла за прилавком, Богданович у окна, смотрел на улицу.

— Не понимаю, почему его до сих пор нет, — он поглядел на часы. — Андрей всегда такой точный.

Звякнул колокольчик, вошёл человек в очках, поздоровался, подошёл к прилавку, стал рассматривать выставленные сыры.

— Вот не изволите ли, — предложила Якимова. — Рокфор. Только привезли. Тает во рту.

Человек в очках осмотрелся и сказал:

— Ну что ж, взвесьте полфунта. — Якимова отрезала кусок, взвесила его. Богданович ушёл в заднюю комнату. Человек в очках тихо сказал:

— Просили передать. Взяли Желябова. — Якимова вскрикнула — она порезала палец. Кровь окрасила отрезанный кусок сыра. Якимова вбежала в заднюю комнату.

— Андрея взяли. Я побежала к Соне. Ты побудь там...

В зал вошёл X., огляделся, прошёл мимо столиков. В это время зашла Якимова, тоже оглядела зал и быстро вышла. X. вышел вслед.

Звякнул колокольчик, и в лавку вошли трое: один в штатском и пристав с помощником.

— Инженер господин Мравинский, — представил пристав штатского Богдановичу. — Насчёт санитарного и технического состояния изволят беспокоиться.

— А у нас уже проверяли, когда мы открылись, всего как полтора месяца.

— Ну ничего, не извольте беспокоиться, — сказал Мравинский, — обычная проверка, — и он оглядел помещение. Потом он постукал по стене, выходящей на улицу, заглянул в бочку, где сверху лежали сыры, а внизу была земля. — А там что?

— Сыры, как видите.

Мравинский приподнял пару головок, заглянул в бочку и положил их обратно.

— Так... Подпол есть?

— Нет, там вода.

— Вода? — Мравинский взялся за кольцо и приподнял доску — под ней блестела вода. — В самом деле. Ну, хорошо, а там что? — он кивнул на дверь в заднюю комнату и, не дожидаясь ответа, вошёл туда.

— А зачем тут деревянная обшивка? — он ткнул в панель, скрывающую вход в подкоп.

— Да это... от сырости. Сыро тут, вода кругом. Нижний пол.

— Да? — Мравинский облокотился на обшивку и выглянул на улицу. Обшивка чуть поддалась. Богданович стоял ни жив, ни мёртв. — Ну что ж, — Мравинский ещё раз подёргал обшивку и пошёл обратно в лавку.

По дороге он увидел кота, погладил его ласково и сказал приставу:

— Хорошо, пошли, нам ещё один подвал надо осмотреть.

Богданович, когда они вышли, обнаружил, что сжимает в руке нож, которым режут сыр...

Александр с Катей и детьми завтракал. Адъютант подал на подносе конверт.

— Простите, Ваше величество, срочная депеша. От министра внутренних дел.

— Да? — Александр распечатал конверт и подошёл к окну. — Ангел мой, — сказал он Кате, — можешь поздравить меня, Лорис сообщает, что поймали некоего Желябова — самого главного анархиста. Наконец-то меня уже не будут травить.

— А какие подробности? Где его схватили?

— Лорис пишет, что скоро прибудет сам и всё доложит в подробностях.

Спешно собрались члены исполкома «Народной воли». Говорила Перовская.

— Арестован Желябов. Очевидно, кто-то нас выдаёт. Значит, мы все висим на волоске. Времени ждать больше нет. Нас могут взять в любой момент. Поэтому казнь надо провести завтра. Послезавтра у нас может не быть. Завтра воскресенье. Он поедет, как обычно, в Михайловский манеж на развод караула, оттуда, скорее всего, в Михайловский дворец, а потом — в Зимний. — Она достала конверт и стала чертить. — В манеж он едет по Невскому, вот тут сворачивает на Малую Садовую. Обратно обычно едет по Екатерининскому каналу, мимо Михайловского театра. Выезжает из Зимнего он около часа, но уже с двенадцати все эти улицы оцеплены жандармами и штатскими шпиками. Поэтому всё готовить надо до двенадцати. Утром закладываем в подкоп мину и для страховки ставим двух-трёх человек с метательными снарядами вот тут — на Екатерининском канале. — Она взглянула на Кибальчича. — Нужны метательные снаряды. Успеем?

— За ночь? Попробуем.

— Ну что ж, — она обвела всех глазами, — тогда расходимся.

Кто-то спросил:

— А если он вообще завтра никуда не поедет?

— Если не поедет? — переспросила Перовская и не знала, что ответить.

Лорис-Меликов докладывал Александру и Константину:

— Других подробностей пока узнать не удалось, но допросы идут всё время, и, возможно, уже к утру выяснится что-то новое. Одно ясно уже сейчас, Ваше величество: они что-то готовят, и я бы советовал Вашему величеству не ездить завтра на развод.

— А почему же мне не ехать на развод? — удивился Александр, — коль ты уже всех, как говоришь, арестовал.

— Я не знаю, всех ли, Ваше величество. Надеюсь, что так и что наши аресты расстроили их планы и завтра ничего не произойдёт, но... но на всякий случай я просил бы Ваше величество завтра остаться во дворце.

— Ты из меня арестанта хочешь сделать, Михаил Тариелович. У тебя уже их достаточно, пусть они вот и сидят в крепости, а я поеду на развод. Что там у тебя ещё? — Он взял у Лорис-Меликова бумаги.

— Ваше величество, — не сдавался Лорис-Меликов, — вы не хотите думать о себе, о своих близких, о нас, ваших верных слугах, но тогда подумайте об этом, — он кивнул на бумаги, — ведь через сто лет про нас всех забудут — какими мы были, кого любили, с кем сражались, а вот это — в скрижалях. И если Богу будет угодно, чтобы Россия стала наконец великой страной, то реформы, открывшие ей путь к величию, получат ваше имя. Как Петербург имя Петра. Вы должны беречь себя не ради себя только, но и ради России.

— Ну полно, что ты так всё драматизируешь. Ну не я, так Саша доведёт дело. Он же обещал, ты слышал.

— Его высочество обещал искренне. Но если, не дай Бог, вас не будет рядом, а будут все эти...

Константин сказал:

— Знаешь, Саша, Михаил Тариелович прав. Я очень люблю Сашу, хотя он и не самый почтительный племянник, но я вовсе не уверен, что он станет продолжать то, что начал ты.

— Почему же это? Он обещал мне.

— Потому хотя бы, что у тебя воспитателем был Жуковский, а у него Победоносцев. Вот почему. И я тоже прошу тебя поберечься и не рисковать зря, пока их всех не переловят.

— А когда же это произойдёт? Что же мне под домашний арест сесть прикажете?

— Я надеюсь, Ваше величество, — сказал Лорис-Меликов, — что это произойдёт в самое ближайшее время.

Кибальчич, Суханов, Грачевский готовили метательные снаряды. Им помогала Фигнер. Она обрезала банки из-под керосина, остальные готовили гремучий студень и заполняли им банки.

К Зимнему подкатили сани, в которых сидели Варя и X. Варя вышла и обернулась к X.

— Может, пойдём со мной?

— Нет, у меня ещё дело в городе.

— Опять?

— Нет, нет, не то. Это другое.

— Что же?

— Секрет.

— Что же может быть секретом от меня да ещё на ночь глядя. Или карты, или женщина.

— Да, — усмехнулся он, — ты угадала. Женщина. Но только не в том смысле. Я после объясню. Потом как-нибудь. Когда всё кончится. — И он сказал кучеру: — Трогай.

— Хочешь, я приду к тебе, — крикнула она вслед.

— Я не знаю, когда вернусь...

Варя поднималась по лестнице, а навстречу ей шёл Лорис-Меликов.

— Поздравьте меня, дорогая Варвара Игнатьевна, это великий день в истории России. — Он вынул из папки лист бумаги. — Вот, проект правительственного сообщения. И все подписи — и Его величества, и их высочеств.

— Его опубликуют в газетах?

— В самые ближайшие дни. Если в среду Совет министров поддержит этот проект, а я надеюсь на это, то уже в четверг он будет опубликован. Но я сегодня же отвезу его в типографию, чтобы набрали. Нельзя терять ни дня. А вы к Его величеству?

— Да, он пригласил сыграть с ним в карты.

— Ну что ж, желаю и вам выиграть. Я свою партию уже выиграл.

К Кате зашёл Александр.

— Ну что ж, ангел мой, поздравь меня, дело сделано. Я только что подписал проект правительственного сообщения, в четверг оно будет опубликовано в газетах, надеюсь, оно произведёт хорошее впечатление. Во всяком случае, Россия увидит, что я дал ей всё, что возможно, и мне бы хотелось, чтобы она узнала при этом, что я это сделал благодаря тебе.

— О, я была бы так счастлива, — она протянула ему руки.

X. зашёл в очередную кофейню и увидел сидящую в углу Перовскую. Она, склонясь над столом, говорила что-то сидящему напротив мужчине. Он, выслушав её, кивнул и ушёл.

X. подошёл к её столику.

— Вот мы и встретились опять. Опять кого-то ждёте?

— Но не вас, — резко ответила Перовская и поднялась.

— Минуту, — остановил её X. — Присядьте на минутку. Я должен сказать вам кое-что. Сядьте. — Она присела.

— Ну что? Говорите скорее, я спешу. — Он помолчал, поглядел на неё, на людей вокруг. Она нетерпеливо сказала:

— Ну?

Он медленно, почти по слогам сказал:

— Пожалуй, ничего... — Встал и, не оборачиваясь, ушёл. Она удивлённо глядела ему вслед.

Александр, Катя и Варя садились играть в карты. Александр был весел и казался беспечным.

Варя, усаживаясь за ломберный стол, сказала ему:

— Мне сейчас встретился Лорис. Он жаловался, что Ваше величество не слушает его советов и собирается завтра на развод в Манеж.

— Естественно.

— Ваше величество, мой голос, конечно, не столь громок, как голос министра внутренних дел, но позвольте мне сказать, что моё беспокойство за судьбу Вашего величества не меньше. И я тоже умоляю вас не ездить завтра.

— Да разве он нас послушает, — сказала с досадой Катя. — Я тоже умоляла, а Саша только отшучивается.

— Нет, но в самом деле, мои дорогие дамы, почему же я не должен ехать? Не могу же я жить в своём дворце как узник. Нет, решено, я поеду и довольно об этом, — он стал сдавать карты. — К тому же, — вспомнил он, — вы зря волнуетесь. Если даже и случится что, так это будет только ещё шестое. Вот после него будем волноваться все вместе.

Он поднял свои карты. Одна из них упала на пол. Это была пиковая дама.

Перовская заглянула в комнату, где при свете пылающего камина собирали очередной метательный снаряд.

— Успеем? — спросила она. Кибальчич разогнулся, потёр поясницу и сказал:

— Похоже, до утра успеем.

Александр перед отъездом на развод караула зашёл попрощаться с Катей. К нему на колени забралась маленькая Екатерина.

— Ты уже едешь? — спросила Катя. Она ещё завтракала с детьми.

— Через полчаса. Оттуда я заеду к великой княгине Екатерине Михайловне, я давно не был у неё. Но ненадолго. И после сразу же к тебе. Это будет что-нибудь без четверти три. Если хочешь, пойдём гулять в Летний сад.

— Хорошо, я буду готова.

— И детей всех возьмём. Сегодня прекрасный день. — Он поднялся. — До встречи. — Он поцеловал Катю в лоб, потрепал волосы маленькой Кате и ушёл — в прекрасном расположении духа.

В приёмной его ждал Балуев, председатель Совета министров. Он поздоровался с ним за руку, провёл его в кабинет и передал ему проект правительственного сообщения.

— Я хотел бы, Пётр Александрович, чтобы ты просмотрел вот это. Тебе, верно, Лорис уже говорил, его надо бы в среду обсудить на Совете министров. И коль не будет возражений, то в четверг и напечатать в Правительственном вестнике.

— Хорошо, Ваше величество.

— Соображения свои передай Лорису, он нынче дома, прихворнул что-то.

— Хорошо, Ваше величество. А могу ли спросить, как чувствует себя Ваше величество.

— Прекрасно. Знаешь, я давно себя так не чувствовал.

Богданович и Якимова показали Фроленко стоящую в задней комнате батарею, от которой тянулись провода в лаз.

— Как опустишь электрод в раствор, — сказал Богданович, — всё — она взорвётся. Понял? — Фроленко кивнул. — Ну ладно, я ухожу. Лавка закрыта. Никому не открывайте. Кроме Сони. Сделаете дело или если он не поедет здесь, уходите через двор на соседнюю улицу.

Фроленко снова меланхолично кивнул и достал из сумки бутылку вина и колбасу.

— Господи, как же ты можешь есть в такое время? — изумилась Якимова.

— Я должен быть в полном обладании сил, — невозмутимо ответил он.

Александр, садясь в карету, сказал Фролу:

— В Михайловский манеж.

— Какой дорогой прикажет нынче Ваше величество?

— Какой? Пожалуй, по Екатерининскому каналу. Карета, сопровождаемая терскими казаками, тронулась.

— По каналу, кажется, поехал, — сказала Якимова, вернувшись из помещения лавки в заднюю комнату.

— Уходим? — спросил Фроленко.

— Нет пока. Он может обратно здесь поехать.

— А коли нет?

— Тогда другой вариант вступит в действие.

Александр, выйдя из манежа в сопровождении свиты, уселся в карету и велел кучеру:

— В Михайловский дворец.

Перовская показывала Гриневицкому и Рысакову их места на канале.

— Если он направится в вашу сторону, я с места махну белым платком. Вот этим. Вы следите за мной, — и она пошла к мосту.

Александр пил чай у своей двоюродной сестры великой княгини Екатерины Михайловны. За столом был и брат Государя великий князь Михаил Николаевич с женой.

— Сегодня, дорогая, — обратился он к Екатерине Михайловне, — очень для меня счастливый день. Меня вчера простили мои дети. Я подписал к опубликованию правительственное сообщение о лорисовых реформах. Общество, Бог даст, успокоится, кончатся все эти покушения, и мы с твоей двойной тёзкой сможем наконец сделать то, что я давно уже задумал.

— Что же, Ваше величество?

Александр улыбнулся загадочно и, взглянув на Михаила, сказал:

— Знаете, я только в последнее время, прожив без полутора месяцев шестьдесят три года, постиг смысл этой жизни, вернее, предназначение человека в ней. И близок к тому, чтобы это осуществить.

— Нет, вы меня совершенно заинтриговали. По-моему, и Михаила Николаевича тоже.

Михаил кивнул:

— Изрядно.

— Потерпите, мои дорогие, скоро всё узнаете. — Александр поднялся. — Ты едешь, Миша?

— Да, вслед за тобой. Ты в Зимний?

— Да. Меня Катя с детьми уж ждёт. Я обещал им гулять с ними в Летнем. Приходи, коли будет охота. Сегодня замечательный день.

Он вышел из дворца, садясь в карету, сказал Фролу:

— Домой, той же дорогой.

— Но их светлость Екатерина Михайловна не велели два раза одной дорогой.

— Ну да ничего, мы ей не скажем. А то я опаздываю.

X. увидел издалека Перовскую — она кому-то махала белым платком. Он побежал к ней, но вдруг услышал взрыв.

Из разбитой кареты вышел Александр. Он был бледен и слегка прихрамывал. К нему подбежал полковник Дворжицкий — полицмейстер первого участка, на санях сопровождавший карету императора.

Александр перекрестился и спросил его:

— Схвачен ли преступник?

— Схвачен, Ваше величество. Но, Государь, благоволите сесть в мои сани и ехать немедля во дворец.

— Хорошо, но прежде покажи мне преступника. Поддерживаемый под руки, Александр приблизился к Рысакову.

— Этот? Хорош. Что тебе надобно от меня, безбожник?

Один из подбежавших спросил:

— Что с Государем?

Александр поглядел на спрашивающего и ответил сам:

— Слава Богу, я уцелел, но вон... — и он указал на раненых, лежащих на снегу. Рысаков[16] зловеще усмехнулся:

— Ещё слава ли Богу?

Александр повернулся и пошёл к месту взрыва. Дворжицкий снова обратился к нему:

— Государь, ради всего святого, поедемте немедленно во дворец. Опасно.

— Ну теперь уж что, — возразил Александр.

И в этот момент стоящий у решётки сада Гриневицкий[17] обернулся и бросил ему под ноги вторую бомбу... Раздался взрыв...

И диким голосом закричала Катя.

И этот крик долго отдавался в комнатах и коридорах Зимнего, где сбежались, поражённые страшной вестью, приближённые императора и его семья.

Плакал наследник, теперь уже Александр III...

Плакал Константин Павлович...

Как ребёнок рыдал Рылеев...

Бледный, прислонился к стене Лорис-Меликов...

Тряслись руки у Адлерберга, пытавшегося налить воду в стакан...

Катю, постоянно теряющую сознание, под руки врачи увели в её комнаты...

И уже завешивали чёрным зеркала во дворце...

И пел хор. И стояли у гроба родные и близкие.

И Катя — коротко стриженная — положила ему на грудь венок из своих волос...

Народ толпился, ожидая казни участников покушения. Они уже стояли на чёрном эшафоте: Перовская, Желябов, Кибальчич, Рысаков и Михайлов.

Катя, сопровождаемая X., пыталась пробиться ближе к эшафоту. Но толпа не пускала их.

— Я хочу её видеть, — твердила она X. — Я хочу видеть, как её повесят.

— Её могут и помиловать в последнюю минуту. На Руси женщин не казнят.

— Тогда вы убьёте её. Вы. Вы говорили, любите меня. Так убейте её. И я буду вашей — то, что от меня осталось. Варя говорила, вы метко стреляете — убейте.

— Хорошо, хорошо, успокойтесь. И тише, на нас уже смотрят.

— Вы сделаете это? — она подняла к нему лицо, закрытое траурной вуалью. — Ты сделаешь это?

— Вот она, — сказал X.

Катя повернулась в сторону эшафота и увидела, как палач в красной рубахе надел на Перовскую, поверх её чёрной арестантской шинели, белый саван с башлыком. В этот момент Перовская повернулась в сторону, где стояла Катя, и Катя впервые увидела её лицо. И закричала — ей показалось, что она увидела себя, своё лицо. И она потеряла сознание... X. успел подхватить её...

Катя стояла на коленях у могилы Александра, засыпанной цветами.

— Это я убила тебя, я, — шептала она, но её шёпот гулко разносился под сводами церкви. — Я принесла тебе погибель. Бог за меня тебя покарал. Я заставила тебя поступать против Его правил. Из-за меня ты не продолжил реформы и дал повод им убить себя. Я не позволила тебе отречься от престола и уехать, ты был бы жив теперь... Прости меня, прости... Я хотела счастья себе, и тебе, и нашим детям, и всем вокруг, а всем принесла несчастье...

— Катя, — услыхала она голос и обернулась. Перед ней стоял X.

— Что вам угодно? Кто вы?

— Катя...

— Я вас не знаю, ступайте прочь...

X. увидел её глаза — пустые, ничего не выражающие, и медленно пошёл к выходу.

Катя поднялась, обернулась к скамьям — и вдруг явственно увидела, что на них сидит вся семья Александра и все его приближённые.

— А, и вы здесь?.. Ждёте, когда я уеду из России?.. Вам не терпится. Вы не принимаете меня, не хотите знать моих детей, вы наконец почувствовали свою силу и можете сквитаться со мной за все годы, что он любил меня больше вас... Вы столько лет ненавидели меня, но боялись показать это, а теперь вы можете, можете — и никто вас не остановит, не накажет за меня... Не утруждайтесь, я уеду, уеду и никогда не вернусь сюда, в эту несчастную страну, где убивают самых лучших, самых добрых и честных, а молятся деспотам... А вы и дальше будете высылать всех, кто вам неугоден, вы дурные правила поставите впереди чувств, и ваши дети будут рождаться не от любви, а от расчёта, и вы выродитесь, все через сто лет, и я счастлива, что мои дети не будут жить среди ваших... Прощайте... — Тут она услышала выстрел где-то за стенами собора. Она поглядела на дверь, а потом обернулась снова, но — уже никого на скамьях не было, только несколько молящихся.

Она выбежала из собора и увидела на ступенях лежащего X. Рядом с ним валялся его пистолет. Около него, опустившись на колени, находилась Варя. Она подняла к Кате лицо, перекошенное злобой и горем:

— Я ненавижу тебя, как я тебя ненавижу... Ты отняла последнее, что ещё не успела отнять раньше... Тебе мало моей свободы, моей гордости, моих чувств, тебе мало, что я отдала тебе всё моё прошлое, тебе ещё и моё будущее понадобилось... Четырнадцать лет я всё терпела, всё сносила, думала, освобожусь из рабства и смогу жить, как ты все эти годы, но ты и раба готова ограбить... Я проклинаю тебя... Бог тебя проклял, и я тебя проклинаю...

Катя бежала по улицам, через мост по набережной и оказалась в Летнем саду, на той же самой аллее, где шестнадцать лет назад, день в день Александр окликнул её и увёл в свою жизнь.

Он и теперь звал её, она услышала его голос, он шёл к ней, — молодой, улыбающийся, как в тот солнечный день. Он звал её, протягивал к ней руки...

Но она взглянула в другую сторону — там в конце аллеи стоял её жених Вася и тоже протягивал к ней руки.

И она вновь стояла на распутье, на перекрёстке судьбы, и ей снова предстояло — уже в воспоминаниях — сделать правильный выбор: не мужчины — судьбы... И не только своей...