Хроника рядового разведчика

В Болгарии

Жара. На блеклом небе ни облачка. В знойном мареве по степным дорогам Румынии, оставляя за собой долго не спадающие, тянущиеся до горизонта шлейфы пыли, преследуя отходящего противника, нескончаемым потоком идут и идут войска.

Они идут открыто, днем. В небе уже который день сторожка-тишина. И разве что по привычке нет-нет да и посмотрит кто из солдат на небо, нет ли там вражеских самолетов. Кажется, и нет войны, и войска, оставив позади полосатые столбы пограничья, по инерции продолжают свой давно начатый марш и никак не могут остановиться.

Куда ни кинешь взгляд — кругом поля. Села почти безлюдны. Население, напуганное фашистской пропагандой, попряталось. Редко где увидишь жителя, который с опаской и любопытством смотрит на проходящие колонны. И в полях пусто. Все в основном убрано. Только и оживляют унылый, опостылевший пейзаж чахлые полосы кукурузы и подсолнуха да прямоугольники лесопосадок. Вдоль дорог спокойно, как часовые, стоят, не шелохнувшись, словно в почетном карауле, пирамидальные тополя, обильно припудренные мелкой серой пылью.

В колонне одного из полков дивизии движемся и мы, разведчики. Мерно колышутся затяжелевшие ряды ротной колонны. Проходящие мимо машины поднимают серо-бурую завесу пыли, сквозь которую мы идем, не чувствуя одеревеневших ног, которые где-то внизу шагают сами по себе. Печет немилосердно, и не верится, что по календарю уже начало сентября. Давно пожухла и поникла трава, и лишь прутики стеблей с жесткими метелками давно осыпавших семян еще топорщатся редкой щеточкой вдоль обочин дорог. Обгоняя колонны, идет техника: крытые автомашины с пушками на прицепе, автомашины с боеприпасами, танки, самоходки. Катятся, утопая по ступицу в пыли, повозки. Все пылит, трещит, шуршит шинами. Иногда проезжают санитарные автобусы и молоденькие сестрички, улыбаясь, приветливо машут нам. Колонна оживает, сыплются вдогонку остроты и смех, но еще миг — и милые улыбки скрываются в пылевой завесе.

Мерная поступь колонны на марше заставляет как-то забывать обо всем окружающем. Смолкли, выдохлись острословы. Навязчиво преследует лишь одно желание — сбросить скатку, автомат, вещевой мешок, в котором несем запас патронов и гранат, забраться в тень, поднять повыше ноги, предварительно смочив горло холодной, лучше ледяной водицей, да и переждать до вечера эту убийственную жару. Мечта, мечты... Эти иллюзии уставшего, измочаленного солнцем человека пока несбыточны. Надо идти и идти... Особенно трудно легкораненым, которые тоже идут в строю.

Зноем прокален весь воздух. Упругим, как из печи, жаром обдает, проезжая мимо, техника. Жар идет и от наших разгоряченных тел. До металлических частей автомата не дотронуться.

Идем строем, но рассредоточенно. Ноги выше щиколотки вязнут в пепельно-серой, воздушно-рыхлой пыли. На потных гимнастерках — разводы соли. Пыль щедро ложится на наши лица, одежду, оружие. Все серо. Пыль, пыль. Она лезет в глаза, комом стоит в горле. Во рту пересохло, губы потрескались. Язык распух и едва помещается во рту, дыхание тяжелое. Голова кажется свинцовой. Даже думать и то трудно.

И в этой обстановке даже неуместной кажется команда: «Не растягиваться! Подтянись!» Организм требует отдыха, передышки. Я отгоняю от себя эти крамольные мысли и иду, иду, автоматически переставляя ноги. Наконец-то следует долгожданная команда: «Привал!», и мы, как подкошенная трава, валимся в придорожный кювет. А мимо несутся автомашины, танки, «катюши». От их мелькания рябит в глазах.

Вскоре снова раздается команда, и мы снова идем, километр за километром, разматывая шоссе пудовыми ногами. А на небе ни облачка. Солнце словно решило испытать еще раз нас на прочность и жжет и жжет невыносимо.

Строй роты слегка растянулся, взводы перемешались. Впереди, в первом ряду, как обычно, идет Леня Ригасов. Идет не как все. Идет слегка согнувшись, положив руки на автомат. И не было случая, чтобы он когда-либо отстал. Часами идет он в той же привычной позе, в том же темпе. «Трехжильный», — говорят про него, бывшего моряка-тихоокеанца. Стараясь не отстать от него, иду и я, изредка вытирая потный лоб. В нашей же шеренге идет Неверов, не по-уставному расстегнув на груди гимнастерку. Молча шагает, слегка переваливаясь с ноги на ногу, Канаев.

Но нет уже подле него постоянного спорщика Серова, нет и Феди Антилова, да и многих-многих других: навеки остались лежать они в братских могилах, увенчанных остроконечными звездочками. Год тому назад костяк роты составляли «сталинградцы», моряки-тихоокеанцы, курсанты авиационно-технических и пехотных училищ. Теперь их осталось единицы. Но хоть и война, а жизнь идет. На смену павшим в строй вставали новые. И переплелись традиции, судьбы и биографии живых и павших.

В хвосте роты плетутся двое только что вернувшихся из медсанбата, переболевших малярией. Оборона в приднестровских плавнях не прошла для многих без последствий. Почти все разведчики отдали дань этой никчемной болезни — малярии. Не поймешь, что за болезнь, особенно на фронте: то ходишь вроде здоровый, то вдруг начинаешь мерзнуть, зуб на зуб не попадает — это в тридцатиградусную жару! То, наоборот, становится жарко. Через полтора-два часа все проходит до следующего приступа, который с точностью хронометра повторится ровно через сутки. Мы, молодые, не поддавались этой болезни, но силы она подрывала основательно.

Однажды однообразие марша нарушилось стрекотом самолета. Это было за Тульчей, где-то в районе Злава-Русе. Появившийся над нашей колонной По-2 пролетел вперед, затем возвратился и сел в стороне от дороги.

Нахлестывая коней, к самолету помчались командиры, пропылил газик комдива. Вскоре «кукурузник» улетел, и один из участников встречи — начальник разведотдела дивизии майор Матвеев — на очередном привале рассказал нам, что прилетал командующий фронтом Федор Иванович Толбухин.

Он вручил награды, но самое важное, самое главное заключалось в обращении его к войскам: «Я знаю, что жарко, что идти вам тяжело. Многие с повязками, им бы в госпиталях лежать, а они в строю идут. Но мы располагаем сведениями о том, что союзники намерены выбросить десант в Болгарии и Румынии. Вы идете на Балканы. Поэтому я не приказываю, а прошу довести до сведения всех солдат и офицеров — повысить темп движения. Во что бы то ни стало, но мы должны прийти на Балканы. Недавно Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков был у генерального секретаря Болгарской коммунистической партии Георгия Димитрова, и тот сказал, что болгары ждут нас и тепло встретят».

Просьба командующего прибавила нам сил. И несмотря на жару, на усталость, поток войск продолжал двигаться, и казалось, его не остановить. Да, мы торопились, спешили. Шли днем и ночью. Не успевали мы сомкнуть глаз, как нас поднимали, и снова мы становились в строй, и ускоренный марш продолжался. Так текли часы, дни. На четвертый день пути, после обеда, подошли к границе.

На том участке, куда вышла наша дивизия, естественным рубежом ее служила широкая, с пологими склонами балка, поросшая кустарником и молодым дубняком.

Час от часу войск на нашем участке становилось все больше. Они подтягивались, скапливаясь, сжимались и ждали приказа свыше о дальнейших действиях.

Уютно разместившись под кустами и блаженно потягиваясь после сытного обеда, разведчики отдыхали.

— Кто же вас пожалеет, дорогие мои ноги? — произнес Канаев, любовно оглядывая ступни, словно видел их впервые. — Сколько же тысяч вы отмахали? А сколько еще вам предстоит пройти? Кыш, проклятые! — замахнулся он портянкой на мух, которые одолевали нас немилосердно. Их здесь были несметные полчища.

Лежа на спине и подняв ноги выше головы, Канаев смотрел вверх, через листья, и его взгляд тонул в синеве неба, в котором затерялось одно облачко. Оно висело неподвижно и, казалось, разморенное зноем, остановилось в раздумье, куда направить свой путь, куда плыть.

Рядом, переговариваясь, боясь нарушить оглушительную тишину пограничной полосы, лежали разведчики.

Как ни говори, а успокаивающе действует на человека зеленый цвет и легкое, еле уловимое трепетание листьев. Даже физически начинаешь ощущать, как ободряюще действует прохлада, как реже и глубже становится дыхание, вентилируются свежим воздухом легкие.

Под вечер в роту пришел майор Матвеев. Он среднего роста, рыжеватые волосы слиплись вокруг большого, с залысинами лба. Майор что-то сказал командиру роты Садкову, и они оба направились к нам.

Майора мы любили. Любили за доброту, за простоту отношений, за то, что он о нас все знал, всегда, если надо, старался помочь.

— И долго мы тут будем жир копить, товарищ майор? — вступил в разговор Канаев.

— Вопрос хорош и ко времени. Мы находимся на румыно-болгарской границе. За кустами — Болгария. Суверенитет государства надо уважать, поэтому прошу вас, за границу — ни шагу.

— А Болгария за кого? За нас или за немцев?

— За время войны официально Болгария придерживалась нейтралитета. Но на ее территории находятся немецкие войска, в ее портах базируются корабли немецкого военно-морского флота. В соответствии с нотой нашего правительства, мы находимся сейчас в состоянии войны с Болгарией. Нам приказано завтра в 5.00 снять погранзаставу в полосе перехода границы нашей дивизии.

— А болгары против нас не воевали?

— Нет, не воевали. Буржуазное правительство не решилось послать свои войска против нас, хотя во многом помогало немцам. И сейчас на ее территории они имеются и туда же отходят потрепанные.

— Если отходят — надо преследовать.

— Все верно. Но надо соблюдать порядок. Вам командование поручает выполнить задание, о котором я уже сказал. Отсюда застава находится, — развернув карту, Матвеев отыскал нужный объект и, прикинув расстояние, закончил: — километрах в полутора-

двух.

— Так мы всей ротой идем на задание?

— Это ни к чему. Мало ли что может произойти? Откуда я разведчиков возьму? Я считаю, и ваш командир роты тоже согласен, для выполнения этой задачи достаточно разведывательной группы в составе двенадцати — пятнадцати человек.

— Вот это да!.. — протянул Канаев, и по его лицу разлилось выражение глубокого изумления.

За время войны разведрота выполняла разные приказы, но снимать заставу еще не приходилось.

— Справимся ли мы? — задавал себе вопрос Канаев. — Справимся, — уверенно отвечал сам себе, озорно поглядывая на окружающих. Теперь за нашими плечами стоял опыт, огромный и выстраданный, накопленный ценой потерь и лишений.

Никакой другой, более подробной и интересующей нас информации, связанной со снятием погранзаставы, майор Матвеев нам не дал. По-видимому, он ею и не располагал.

Вскоре после ухода майора подготовка к операции развернулась полным ходом. Всех волновал только один вопрос: как поведут себя при встрече с нами болгарские пограничники? То ли они примут бой и будут отстреливаться до последнего патрона, как, например, дрались наши заставы на западных рубежах, то ли обнаружат наше выдвижение и отойдут в глубь своей территории, то ли предпримут что-либо другое.

Во время предыдущих боев мы хорошо изучили поведение немцев, мадьяр, румын, власовцев. А ведь болгары — славяне. Поэтому мы предполагали: не исключено, что встретим организованное стойкое сопротивление. В то же время известные нам исторические факты говорили и о другом. Русские воины совместно с болгарскими ополченцами разгромили турок и избавили болгар от многовекового ига. Но то было другое время, в мире с тех пор многое изменилось. Поэтому мы решили, что как бы там ни было, а к предстоящей операции надо тщательно подготовиться. Не раз напоминал нам Дышинский, что к противнику надо относиться с уважением.

На задание шли наиболее опытные разведчики, отобранные из обоих взводов, что делалось крайне редко. Обычно разведгруппы формировались из состава одного взвода. Формирование разведгруппы — дело непростое. Особое внимание не только на профессиональные навыки, но и наши характеры, привычки. Эти тринадцать должны быть единым спаянным коллективом, в котором понимают друг друга с полуслова, улавливают малейший жест, решительностью, уверенностью помогают и дополняют друг друга.

И вот мы в строю — все разные, и в то же время у всех нас много общего. Немногословный, даже слегка мешковатый в обычной обстановке уралец Неверов — командир разведгруппы. В поиске он преображается. Он может проявить завидную выдержку, а в момент схватки — неудержимую смелость. Озорной, подвижный и задиристый Канаев — в поиске молчалив, смел и находчив. Высокий, всегда опрятно одетый Юра Константинов, очень живой и горячий, полон скрытой силы, словно сжатая пружина. Он всегда импонировал мне своим поведением, своей манерой откровенного разговора. Николай Фролов — этот слишком самоуверен, словоохотлив, даже болтлив, прозван «трехаршинным» за виртуозность в выражениях. Когда он произносил свои присказки, многие качали головой, иногда даже краснели. Вася Антропов — русоволосый интеллигент, начитан, мастер рассказа. Всегда решительный, в пилотке, чуть сдвинутой на правую бровь, Вася Бутин. Лицо его, тронутое витилиго, лучилось улыбкой. Рядом — Моисеенко. Глаза серые, взгляд упрямый. Невысок, по-девичьи тонок в кости, ни жиринки лишней — одни кости и мышцы. Андрей Пчелинцев, Николай Ушаков...

Старшему из нас — командиру — 24 года, остальным по 19–20 лет. Простые парни.

По указанию командира группа приступила к подготовке предстоящей операции: проверяли оружие, запасались гранатами, кто-то даже занялся починкой масккостюма.

Еще засветло решено было послать троих разведчиков во главе с Катаевым в район заставы с целью изучить и выявить открытые подходы к объекту, наличие и расположение окон, дверей, возможных оборонительных сооружений, укрытий и расположение других построек и местных предметов. Им же поручалось подобрать ориентиры, позволяющие быстро и точно выйти в район расположения заставы в установленное время и скрыто подойти к ней.

За подготовкой к операции время летело незаметно. И вот уже красным диском меж деревьев промелькнуло заходящее солнце. Просторное небо на глазах стало темнеть. Темнота навалилась как-то неожиданно, минуя сумерки. Скоро вернулась и группа Канаева.

— Застава — одноэтажное, вытянутое по фронту здание, — рассказывал Юра и рисовал на помятом листе бумаги схему. — От края балки, от кустов до нее метров триста. Местность ровная, открытая луговина с небольшим подъемом. Около заставы — кустарник, довольно плотный, не просматриваемый даже на фоне заходящего солнца. Окна и двери в нашу сторону не выходят. Слева от заставы — сарай, по-видимому, склад. Перед ним колодец. Видели трех пограничников, они поили коней. Ну а какие они — завтра выясним при встрече, — закончил Канаев.

Впервые перед предстоящей операцией испытывали одновременно щемящее чувство беспокойства и душевный подъем. С чего бы это? Но пока отдыхает прокаленное на солнце тело, мозг разведчика в работе. Надо еще раз все взвесить, все предусмотреть, проработать мысленно предстоящий ход операции — от подготовки к поиску и до отхода разведгруппы с объекта атаки. Усталое тело требовало отдыха, поэтому спать легли рано. Казалось, только уснули — дневальный уже будил нас. Мы поднимались без суеты. Сполоснув лицо холодной водой, надевали на себя подготовленное с вечера снаряжение и бесшумно ушли из расположения роты. Только дневальный приветливо похлопывал по плечу и напутствовал: «Ни пуха ни пера! Ни пуха ни пера!» И в ответ тринадцать раз получил: «К черту! К черту!»

Вечерняя рекогносцировка позволила быстро сориентироваться и уверенно двигаться в район расположения заставы.

Ночь довольно темная. Идем по опушке леса, по невидимой в темноте, по набитой, хоженой тропе. Впереди — Канаев, за ним гуськом вся группа. Свежо, зябко, и каждый нет-нет да передернет плечами, поглубже засунет руку в карман.

И здесь, и по ту сторону границы — сонная тишина. Здесь еще неведомо, что такое война. Как-то даже непривычно — идем на задание, а вокруг ни стрельбы, ни ракет. Обычно подходишь к переднему краю и обязательно где пригнешься и сделаешь перебежку, где переждешь артналет, то есть уже внутренне готовишься, настраиваешь себя психологически на поиск, на бой. А сейчас все не так, вокруг — звенящая тишина. Лишь слышно: ширк-ширк-ширк — это возникающий за спиной шорох, производимый сапогами при ходьбе по высокой траве.

Так идем минут двадцать пять — тридцать. Но вот Канаев останавливается у дерева, лежащего поперек тропы, и мы подходим к нему.

— Все, пришли, — бросает он шепотом, — справа, прямо перед нами — застава.

— Который час? — интересуется Иван, пытаясь рассмотреть показания стрелок.

Кто-то подсвечивает ему зажигалкой.

— Так, — неопределенно тянет Неверов, — минут двадцать — тридцать есть еще в нашем распоряжении. Дневальный чересчур заботливым оказался, поднял нас раньше времени. Идем в балку.

Иван с Юрой начинают медленно спускаться вниз по склону, под густой полог деревьев и подлеска. Мы следуем за ними. Пройдя метров сорок — пятьдесят, останавливаемся. Прислушиваемся. Тихо. Лес встречает абсолютным молчанием лишь тех, кто не слышит в нем звуков. Вот, вспорхнув, быстро хлопая крыльями, взлетела птица. Кто-то шуршит в кустах, наверное, еж.

— Перекурим, что ли? — предлагает Канаев.

— Можно и покурить, — соглашается Неверов, — только с огнем аккуратнее.

— Да здесь, в этой чащобе, черт ногу сломает. В трех шагах ничего не видно. Да и туман вокруг.

— Пусть так, но все-таки аккуратнее, — настаивает Иван.

— Граница, ее уважать надо, — назидательно добавляет Юра.

Курили молча. Выкурив по одной, принимаемся за другую папиросу. Все молчат, словно языки проглотили. Чувствуется, что у всех как-то неспокойно на душе. Это проявляется в нервных, больших затяжках, в разговоре вполголоса. Скоро идти в сторону противника, а обстановка непривычная.

Раньше приходили на передний край и договаривались об огневой поддержке с минометчиками или артиллеристами, пулеметчиками. Знали, хорошо знали — вот здесь, где стоим, — наша траншея, впереди — ощерившаяся огнем — вражеская. Между ними — нейтральная земля, нашпигованная подчас всем: от малозаметных препятствий до мин. А здесь этого нет. Но все-таки в душе волнение. Чем черт не шутит? Всякое может случиться.

Неужели эта застоявшаяся тишина расколется взрывами гранат, злым треском автоматных очередей? Признаться, этого так не хотелось! Уж слишком все вокруг было безмятежно, спокойно...

— Скоро уже рассвет, роса что-то сильно пала, — произносит с сожалением

Константинов. — Мы идем, а ведь нас никто не прикрывает.

— Ну, это ты загнул, тезка, — парирует шепотом Канаев, — у нас за спиной целая страна. Родина!

И снова тихо.

— Не пора ли, командир? — предлагает Юра, выводя Неверова из раздумий.

— Кончай курить! — И через несколько секунд сам, тщательно загасив самокрутку, снял с плеча автомат, привычно перекинул его в левую руку и, обращаясь ко всем, спросил: —Все готовы? Хорошо! Действуем, как договорились!

Канаев снова трогается первым, мы следуем за ним. Осторожно проходим кусты и выдвигаемся на опушку. Останавливаемся и из-за кустов, присев на корточки, наблюдаем. Возле кустов трава высокая, хоть и редкая, и тяжелые капли росы при прикосновении холодят лицо, руки. Ткань костюмов, как губка, обильно принимает ночную влагу. Теперь все мы смотрим на лежащее перед нами поле, на которое из балки наплывает белый туман. С каждой минутой его становилось все больше, туман густел, волнами полз из кустов, словно кто-то выгонял его из низины.

Тихо. Ни звука, ни шороха. А настороженное ухо по привычке старается уловить присутствие чего-то враждебного, и надо быть ко всему готовым. Тишина режет ухо, и рассудок не хочет с ней смириться. Кажется, что в любой момент что-то должно произойти. Но бегут, бегут секунды, спрессовываются в минуты — и по-прежнему тихо. Даже не верится — возможно ли такое? Темнота спадает. Еще немного, и померкнут над головами последние звезды. Уже начинает сереть небосвод. Скоро рассвет. Вблизи уже стали различимы лица.

Застава перед нами, но пока ее не видно. Не выходя из-за кустов, буравящими взглядами пытаемся прощупать впереди лежащую местность. Но взгляд вязнет в волглом тумане. Но вот Неверов поднимается, еще раз оценивающе смотрит в сторону заставы, облизывает пересохшие от напряжения губы, затем резко взмахивает рукой, отчего на его груди как-то обиженно звякают медали, и шагает впереди.

Взяв на изготовку автоматы, вся группа устремляется за ним. Движемся слегка согнувшись в тумане, который, как белой пелеринкой, укрыл нас от постороннего глаза почти по самые плечи.

Теперь для нас не существует ничего, кроме притаившейся где-то поблизости за кустами заставы. Идем, готовые в любой миг встретить раскатистую скороговорку пулеметов. Нервы от напряжения словно превратились в одну струну, которая хотя и не звенела, но ощущалась всем сердцем, всем существом.

Идем споро, соблюдая осторожность, развернувшись в плотную цепь по направлению к выплывающему, как при проявлении фотоотпечатков, сначала нечеткому, размытому, но с каждой секундой наливающемуся сочностью, контрастом изображению.

Вот, наконец, из-за кустов проглянуло и здание погранзаставы. Подходим все ближе, ближе. Идем так тихо, что не слышим шороха своих шагов. Росная трава гасит все звуки.

Прежде в аналогичной ситуации в груди появлялся какой-то особый холодок. А на этот раз только мучит, гложет любопытство. Неверов, Канаев, Константинов, Пчелинцев — все мы ждем момента встречи с болгарскими пограничниками. Какие они? В наших руках привычно лежат, прикипев намертво, автоматы, куртки маскхалатов на груди расстегнуты, так быстрее добраться до гранат.

Тишина. И кажется, что мы не идем, а невесомо плывем в белом тумане. Состояние тревожного ожидания встречи, которое овладевает каждым перед самым началом решительных действий, достигает своего апогея.

Всхрапнул, явно с испуга, пасшийся поблизости конь. Хрумканье кормящихся коней мы уловили и раньше, но в этот момент храп коня был последним импульсом, за которым следовало действие.

— Вперед! — послышалась произнесенная шепотом команда, и группа броском устремилась к заставе.

Напряжения как не бывало, мы почувствовали полную раскованность, свежий ветер пахнул нам в лицо. Вот застава, уже рядом, за кустами. До нее остается двадцать пять — тридцать метров. И в этот момент из кустов, от левого угла здания, выскочил солдат и с радостным криком: «Братушки! Братушки!» — бросился нам навстречу.

Медлить нельзя — дорога каждая секунда, и наш порыв неудержим. Болгарский пограничник, по-видимому, не успел опомниться, как его винтовка с длинным ножевым штыком была выбита из рук, а он сам повержен на землю. Один из разведчиков остается около лежащего, остальные, разделившись на две группы, бегут к заставе: одна — к ее ближайшему углу, другая — обтекает здание справа.

Окна заставы раскрыты. Около каждого из них остается по одному разведчику, остальные бегут дальше.

С тыльной стороны дома встречаемся. На секунду, чтобы перевести дух, успокоиться, останавливаемся у небольшого крылечка, напоминающего наше, российское, а затем поднимаемся на него, и Канаев осторожно нажимает на дверь. Она бесшумно открывается, и мы вслед за Юрой попадаем в небольшой тамбур. На ощупь отыскиваем двери. В левую половину дверь не открывается, в правую — легко, но со слабым скрипом отворилась. Заглядываем в комнату. В ней темно, подслеповато светятся только окна. С трудом, но различаем справа стоящую вдоль стены пирамиду с оружием, слева — койку.

Слышим мерное похрапывание спящих солдат. Держа оружие на изготовку, входим в помещение и тихо, затаив дыхание, ступая с каблука на носок, тенями проскальзываем мимо пирамиды, отрезая им путь к оружию. Хоть и в сапогах, а ступаем так тихо, что и мышь не услышит. Присматриваемся. Койки заняты, но не все. Многих пограничников нет. Что снится болгарам в эти мгновения? И почему они спят? Спят безмятежно, спокойным сном, словно и не солдаты, а набегавшиеся за день дети.

Какую подать команду, чтобы хозяева сдались, мы не знали, поэтому вразнобой гаркнули громко: «Хенде хох! Руки вверх!»

Болгары вскакивают и поспешно поднимают руки. Они в нижнем белье и хорошо видны, даже в полумраке, застывшие около своих коек.

Держа на прицеле, даем им возможность одеться, предусмотрительно перед этим осмотрев у каждого обмундирование и койку. У подофицера обнаружили парабеллум старого образца. У остальных оружия при себе не было. Вскоре они все обуты и одеты. По одному выводим их за помещения и выстраиваем перед зданием. Их девять вместе с ранее захваченным часовым.

Уже почти светло. Солнышко вот-вот брызнет лучами на курящийся туманом лужок.

Осматриваем жилое помещение, склад, конюшню. Осматриваем из интереса: как у них? А что делать с оружием, заставой — не знаем. Никаких указаний на этот счет не получали.

Посовещавшись, решили оставить все на своих местах.

Наконец, бросаем прощальный взгляд на болгарскую пограничную заставу и наискосок через луг, оставляя на нем широкий темный след, направляемся с пограничниками в роту. Над изрезанной кромкой горизонта наконец-то появился яркий диск солнца. Хоть туман еще и продолжает борьбу с солнцем, но сдается, уступает и постепенно сползает, отступает к балке. Природа пробуждается. Алмазные капельки росы на изумрудно-зеленой траве, покрытой сизым налетом, напоминают о холодном рассвете. При косом освещении солнца они вспыхивают жемчужинами. Голубое небо и чистые четкие дали уже напоминают, что не за горами осень...

Весь день болгарские пограничники пробыли в роте, пользуясь наравне с нами услугами кухни. Они расположились рядом, только чуть в стороне. Нам было рекомендовано в разговор с ними не вступать. Но разве удержишь солдат от общения? К тому же любопытство брало верх.

Вначале мы с интересом рассматривали болгар: коренастые, среднего роста, чернявые. Одеты в темно-зеленые суконные брюки и гимнастерки, на голове — пилотки, увенчанные львом, тыльная сторона пилоток закругленная. Больше всего наше внимание привлекла их обувь. Портянки белые, толстые, шерстяные. В России похожие на них называли онучами. Обувью служили резиновые галоши с проушинами. Через них проходил тонкий, свитый из конского волоса черный шнурок длиною не менее пяти метров. Но еще в большей степени мы были удивлены, с какой быстротой и ловкостью, даже виртуозностью они обувались, наматывая шнур поверх портянок. Причем шнур не просто наматывался, а красиво укладывался, образуя своеобразный красивый орнамент. Наблюдаем за болгарами, но на их лицах не замечаем ни страха, ни растерянности, а только печать недоумения: почему они оказались здесь? Откровенно в душе мы испытывали к ним сожаление, даже чувствовали перед ними необъяснимую пока неловкость. Пытались разговаривать, но разговор, как говорят, не клеился, хотя в нем участвовали почти все и хорошо понимали друг друга. Конечно, языковой барьер существовал, но корни слов в основном были схожими, общими. Когда что-то было непонятно — прибегали к жестикуляции. В их и наших взглядах вскоре засветилось дружелюбие, а это главное.

Как бы там ни было, нам удалось узнать от болгар, что накануне к ним на заставу приезжал старший офицер и приказал: «Когда пойдут русские — не стрелять. Это наши братья!» На вопрос, почему их было мало на заставе, они ответили, что многих увел с собой начальник заставы.

— Да, — подвел итог беседы Канаев, — не дай офицер такую команду, трудно предугадать, чем бы все это кончилось. Возможно, кого-то бы уже недосчитались.

Узнав, что у нас находятся болгарские пограничники, в роту зачастили посетители из других подразделений. Не помогали ни уговоры, ни угрозы. Под пристальными, прощупывающими взглядами неловко чувствовали себя болгары. Трудно скрывать смущение и робость под взглядами людей, прошедших страшную войну и дошедших сюда, до болгарской границы. Поэтому дневальному приходилось особенно назойливых выпроваживать. Правда, на пленников наши болгары мало походили. Мы делились с ними куревом. У одного из них, по неопытности сделавшего большую затяжку, от моршанской махорки потекли слезы, и его долго мучил кашель.

Пограничники пробыли у нас весь день. Под вечер к нам пришел Матвеев и объявил болгарам, что эту ночь они проведут здесь, а затем на своей заставе будут продолжать службу.

Ночь прошла спокойно. Но еще до рассвета 8 сентября мы были на ногах. Вокруг все ожило, пришло в движение. Снова к дороге потянулись, вытягиваясь из укрытий, колонны войск. Раздавались негромкие команды, урчание двигателей, слышалась мерная поступь пехоты.

Тепло, по-братски прощаемся с пограничниками. Они сейчас уйдут на свою погранзаставу, а мы в составе 37-й армии — в освободительный поход. Впереди нас ждали цветы, улыбки и хлеб-соль болгарского народа. И как мы узнали позже, ни один советский солдат не погиб of болгарской пули.

Выйдя на открытое место на взлобке за лесом, наши знакомые пограничники еще долго приветливо махали то ли нам, то ли проходящим мимо войскам. Счастливой вам службы, братушки!

...После перехода румыно-болгарской границы части дивизии, оставив позади Варну, двигаясь вдоль западного берега Черного моря, устремились на юг, к Бургасу. В него мы вошли 18 сентября. Двумя днями раньше в районе порта был высажен десант моряков Черноморского флота.

Войска шли сквозь людское море. На лицах встречающих — улыбки, радость, в руках цветы. Тротуары забиты до отказа. Мужчины и женщины скандируют: «Здоровее, братушки!»

Штаб дивизии разместился в городе, полки в крупных населенных пунктах. Но так продолжалось недолго. Скоро штаб дивизии со штабными подразделениями (разведчики, саперы, связисты) переместились ближе к турецкой границе.

Так мы оказались на самом крайнем, южном участке гигантского фронта. До сих пор душа хранит тепло и дружелюбие болгарского народа. Нас угощали фруктами и ракией. Вначале подразделения жили в палатках, потом начали оборудовать землянки, в конце ноября постепенно начали перемещаться поближе к теплу, в города.

Части и подразделения дивизии без раскачки приступили к плановой учебе. В течение зимы 1944/45 года для нас подавали составы, мы грузились, по сутки-двое находились в пути, а потом следовала команда, и мы снова возвращались в только что покинутые помещения.

Дивизия участвовала в Яссо-Кишиневской операции, понесла значительные потери. Пополнением же нас не баловали, и мы только по документам числились дивизией, а практически ее численность, вместе с приданными подразделениями, едва дотягивала до штатного состава стрелкового полка.

Но и о нас помнили, не забывали. В начале марта 1945 года участвовали в учениях, проводимых командованием 37-й оккупационной армии. Мало этого, даже были потери — обморожения.

Муссировались слухи и о дальнейшей судьбе дивизии. То из нас сформируют полк морской пехоты, и мы, разведчики, начинаем познавать азы морской науки — гребля, высадка десанта в дневное и ночное время, благо рыбацких лодок и весел на берегу Бургасского залива было в достатке. А через месяц мы становились войсками горно-стрелковой дивизии и, раздобыв канаты, карабкаемся по крутым горушкам или по скалам в береговой зоне.

Первое пополнение приняли после окончания войны, когда началось резкое сокращение вооруженных сил за счет расформирования обычных стрелковых дивизий.

Но учеба в роте не прерывалась ни на минуту. Ранней весной командование собрало всех разведчиков дивизии в сводный отряд, который прошел значительный отрезок пути вдоль турецкой границы. Истинной цели этой задумки не знаю. Высота там серьезная, температура воздуха была еще низкой, померзнуть пришлось основательно.

Майские праздники и День Победы встретили в лагерях, которые начали осваивать с конца марта. Они размещались в 20–25 километрах южнее Бургаса, вдоль побережья.

В июле 1945 года части дивизии в походном строю двинулись на Родину. Жара. Солнце почти в зените, ни облачка, а мы со скатками, противогазами, саперными лопатами, обливаясь потом, совершали марш вдоль Черного моря. Два дня шли — на третий отдых.

Почему этот марш не совершать в ночное время — у командиров ума не хватило.

На территории села Слава Руса, в Румынии, стояли долго. Жители — староверы, их предки были переселены сюда во времена Екатерины II, но они до той поры сохранили свои обычаи и культуру.

4 сентября по паромному настилу моста перешли через Дунай и вернулись на Родину, вошли в город Измаил. В первых числах октября дивизия разместилась в городе Николаеве и его окрестностях. Здесь она стала 34-й гвардейской Криворожской механизированной дивизией. На базе нашей роты был развернут 140-й моторазведбатальон, так я стал мотоциклистом-разведчиком. Но мотоциклы и бронетранспортеры пока не видели, изучали по плакатам.

В начале 1946 года в дивизии было проведено серьезное медицинское обследование состояния личного состава и среди молодежи было выявлено много больных — как итог ранений, контузий, тягот фронтовых лет. Решением военно-врачебной комиссии Николаевского гарнизона я был признан негодным к несению военной службы. Меня не признали инвалидом, но искренне «обрадовали» тем, что я проживу два месяца, максимум полгода... Теперь могу сказать — их прогноз не оправдался.

Мама моя даже в дни войны имела двух козочек, вот на их парном молочке я, вернувшись домой, и ожил...