Хроника событий местного значения (дни «совка»)

Начальная школа жизни

Прежде чем продолжить рассказ, я прочел описание своих детских лет и удивился его краткостью. Два десятка страниц с комментариями уже взрослого человека! Мало, учитывая, что детские впечатления – самые яркие. Один мой приятель посетовал, что почти не помнит себя в возрасте до пяти лет. Думаю, что он ошибается. Ребенок импульсно размышляет о том, что видит, слышит, это запоминается и определяет многое в его восприятии мира и поведении уже во взрослом возрасте.

Это – вступление к рассказу о моей юности. Начну с момента, когда я шел к полноводной от весенних дождей реке, протекающей в городе, неся кораблик, сделанный из овальной банки консервов. Поперек реки дул сильный ветер, когда я опустил кораблик на воду, он удивительно быстро и ровно понесся по волнам. Султанчик паруса на приклеенной бумажной мачте то поднимался, то исчезал, посылая мне прощальный привет. Мне вдруг представилось, что после нашей небольшой речки кораблик доплывет до рек Тисса, Дунай, потом – до Черного моря и еще долго будет плыть вдоль неизвестных берегов, сообщая обо мне живущим там людям.

Домой я вернулся пораженный открытием, что мир огромен, но все в нем связаны, и каждый человек имеет значение. Эта мысль помогала мне в дальнейших жизненных передрягах.

Район города, где находился дом Вайса, называли «еврейским», хотя здесь проживали и венгры, чехи, русины. Состав населения Ужгорода сложился в годы после Первой мировой войны. Около двадцати лет Закарпатская область принадлежала Чехословакии, за это время центр города благоустроили до достойного уровня проживания. Среди его жителей тогда было 50 % чехов и евреев, 25 % венгров, остальное составляли западные славяне – русины. Все жили дружно. Президент Чехословакии того времени, Т. Масарик, человек высокой культуры, в молодости ездил в Россию лишь для того, чтобы посетить Льва Толстого. Это говорит о многом.

После Мюнхенского сговора Закарпатскую область отдали венграм, они более чем вдвое увеличили свое присутствие в этих местах, что определило состав населения города к концу Второй мировой войны.

В моем понимании окружавшие нас здесь люди различались лишь видом их хозяйственной деятельности.

В конце улицы жил мясник, чех Купаш. Он откармливал свиней и был специалист по приготовлению мясных яств. Свиней забивали осенью. Купаш появлялся в клеенчатом фартуке с набором инструментов и за день целиком перерабатывал тушу в колбасы, окорока, соленое сало.

Внутренности шли на холодец, поджарки для пира с соседями по улице. Такой ритуал соблюдался соседями по улице два первых года нашей жизни в Ужгороде.

Старшая женщина в семье Мошковичей была детским врачом, к ней, при необходимости, обращался каждый. Ее дочь учила детей соседей играть на пианино и пению.

Семья венгров в доме с обширным участком на берегу реки держала коров и коз, продавала молоко, сметану, масло.

У большого картофельного поля располагалась неказистая хижина, ее владелец, русин, очень много работал и часто выпивал. Проходя мимо его участка к кустам ежевики на склонах близких гор, мы с Иштваном слышали, как он кричал жене:

– За мою словенскую кровь!

Картофель у него был хороший, клубни – один к одному. Он привозил его по заказу и довольно успешно торговал на рынке, но жил бедно и скандально.

У многих обитателей улицы в селах были родственники, привозившие ранее незнакомую нам кукурузу, основной здешний злак. Если к этому добавить, что в мае здесь созревала черешня, а яблони, груши, сливы, абрикосы росли не только в садах, но и вдоль дорог за городом, можно считать, что нам сказочно повезло после прошлых бед. И когда папа демобилизовался, начал работать главным инженером местного завода «Перемога», производившего плиты, мы остались жить в Ужгороде.

Русская школа № 3 размещалась в красивом и удобном для учебы здании прежней чешской школы на набережной, уже названной «Ленинградская». Венгерская школа № 1 располагалась через три квартала. В нумерации школ видимо был определенный смысл. В младших классах мы учились вместе с девочками, а состав учеников соответствовал образующемуся здесь кругу советских граждан – еще находившихся на военной службе, сотрудников служб правопорядка, работников партийно-хозяйственных органов.

Первый год учебы в этой школе не оставил особых впечатлений, мне запомнились лишь спортивные игры в прекрасно оборудованном зале. Но я совершил поступок, как сказала маме завуч школы, Капитолина Васильевна, «не характеризующий вашего сына с хорошей стороны». Такое определение позже повторялось не раз, я всегда переживал свои жизненные промахи, но видно – так распоряжалась мной судьба.

На проступок меня вдохновил Иштван, учившийся в школе № 1. Он принес сероватые камешки в консервной банке, положил ее в снег. Из банки выделялся дым с острым запахом. Иштван чиркнул спичкой над ним. Раздался громкий взрыв, банка улетела на несколько метров.

– Карбид, – сказал Иштван, освоивший русский язык. – Если кусочек положить в чернильницы, будет очень интересно. Я пробовал.

– А не взорвется?

– Не надо поджигать. Просто положи, и на уроке будет очень весело.

Я так и сделал. Положил карбид в чернильницу толстому Кухте, его за это не любили, и Звонаревой, она мне нравилась.

Смешного было мало, меня вычислили, маму позвали в школу для беседы. Но Звонарева после этого обратила на меня внимание.

Учительницу начальных классов школы звали Лина Михайловна. Она приходила в пальто с воротником из лисы-чернобурки, в классе часто красила губы, глядя на себя в ручное зеркальце. Уборщицы школы говорили, что она хочет замуж. Но она была доброй и нравилась нам.

Среди нас «белой вороной» выглядел Дмитрий Мирошников из семьи русских эмигрантов. Митя был фантазер и отчаянный враль, я с ним подружился. Мы так азартно рассказывали придуманные истории, что одноклассники слушали нас, как загипнотизированные. Некоторые из них угрюмо бормотали: «не может быть», но шли за мной и Митей после уроков, слушая наши небылицы.

Митя жил в возвышенной части города. К его дому вела извилистая дорога, на ее поворотах стояли часовни со скульптурой женщины с ребенком. По одну сторону дороги размещалось кладбище, но оно не выглядело мрачным, может потому, что за ним были виноградники. Я тогда не знал, что название этого места города – Калвария означает Голгофу. Значительные жители города стремились селиться здесь. Зимой Калвария была местом массовых катаний на санках. Я впервые увидел длинные санки с рулем, на них венгерские парни с большой скоростью неслись по крутому спуску горы. Я завидовал им.

Папа и мама, занятые работой на службе и домом, не уделяли много внимания моему воспитанию, и большую часть времени я проводил с Митей Мирошниковым. Он познакомил меня с теми местами города, которые считал наиболее важными.

Прежде всего, мы пошли к пятиэтажному зданию Народной Рады, оно было построено чехами для муниципалитета города, а сейчас быстро осваивалось службами советской власти. Там Митя показал мне лифт в виде вертикального эскалатора, непрерывно перемещающего кабины со скоростью, позволяющей войти в них и выйти. Такое транспортное средство я не видел ни до, ни после. Еще не было ограничений на вход в это учреждение, мы полчаса катались на лифте. Самым волнующим был момент, когда кабина проплывала мимо двух громадных колес в подвале и на верхнем этаже здания. Их мощное вращение, гул привода вызывали восторг от ощущения опасности.

Кроме Народной Рады на этой главной площади города находилось здание органов правопорядка, к нему примыкала тюрьма, замыкая круг государственных служб. Эти места я подробнее узнал позже.

После поездок на лифте мы направились к виноградникам Калварии. Там вошли в длинную пещеру с кисловатым запахом, в ней стояли громадные деревянные бочки с поврежденными днищами.

Митя объяснил мне – зачем привел к этому месту:

– После прихода ваших военных здесь была грандиозная попойка. Бочки прострелили из автоматов, и пили вино, льющееся из дырок. Неподвижных от выпитого вина солдат вытаскивали из пещеры за руки, они могли утонуть. Сейчас здесь хотят организовать ресторан.

Родители Мити принадлежали к местной интеллигенции, с ней новая власть тогда не хотела портить отношения. Может и поэтому, Митя учился в русской школе.

Новый 1946 год мы встретили с украшенной елкой, за столом с вкусной едой. Были Андриановы и новые знакомые с завода, где работал папа. Последующие дни запомнился нежно пахнущими кусками сладкой «пасхи», шествием нарядно одетых девочек и мальчиков в собор на «конфирмацию». Регина объяснила нам, что обряд крещения здесь принято выполнять в возрасте, когда уже самостоятельно понимаешь каноны веры. Богослужение в соборе выглядело красочно и значительно. Торжественно звучал орган и нежное пение хора, служители церкви выходили в белых одеждах строгого покроя, с лиловыми вставками. Прихожане слушали проповеди, стоя или сидя на удобных скамейках.

А Первое мая уже праздновали, как День солидарности трудящихся. Организованный народ запрудил улицы, ведущие к главной площади, мы с Митей с трудом добрались до начала колонны, где увидели трех всадников, представлявших Илью Муромца, Александра Невского и Василия Чапаева. По замыслу организаторов праздника, они должны были демонстрировать вечно боевой дух наших миролюбивых людей.

Невский и Чапаев сидели на стройных гнедых скакунах, а Муромец – на громадном сером першероне. Длинный плащ былинного богатыря с застежкой на его шее накрывал круп лошади ниже хвоста. Папаха на голове Чапаева, сверкающий шлем, кольчуга славного князя Великого Новгорода, вызвали интерес и одобряющие возгласы горожан.

Перед площадью колонна остановилась, и тут лошадь Ильи Муромца начала потоком извергать содержимое своего желудка. Плащ быстро наполнялся, богатыря потянуло назад, лицо его стало красным, потом посинело. Рукавицы мешали ему расстегнуть застежку, он задыхался. Подбежавшие люди помогли Муромцу сползти на землю. Он ударил кулаком по шее невозмутимо стоящего першерона и стал вытряхивать из плаща сильно пахнущий груз. Этот случай дал мне и Мите повод для новых рассказов, их мы пополняли все большими подробностями.

Помимо мобилизующих демонстраций, были и полезные для города действий новой власти. Отремонтировали поврежденный мост, менее чем за год построили детскую железную дорогу – яркое событие для небольшого Ужгорода. А главное, не было изменений в образе жизни жителей, сложившееся за многие годы. Многие частные магазины, кафе, мастерские, работали в удобное людям время и без перерыва.

Одним летом я отдыхал в частном детском санатории, его содержала мадам Бращайко, энергичная дама эффектной наружности. Говорили, что она в родстве с чешским королем обуви по фамилии Батя. Мадам Бращайко работала и ценилась в городском отделе здравоохранения.

Пансионат размещался в особняке, расположенном на окраине города и окруженном фруктовыми деревьями. Мы были одеты в одинаковые костюмы «бойскаутов», занимались спортом, походами в окружавшие Ужгород горы. Воспитательница читала нам книгу о похождениях бравого солдата Швейка и рассказы о сыщике Шерлоке Холмсе, печатавшиеся в выпусках книжек серии «Библиотека красноармейца».

Все начало меняться в 1947 году. Летом появились слухи о денежной реформе. После войны, при еще действующей карточной системе, на «черном» рынке использовались и деньги, на них покупали товары, которых не было в магазинах. Помню рубль с изображением шахтера, три рубля – с бойцом в каске, пять рублей – с летчиком. На купюрах большего достоинства в разных цветах изображался профиль Ленина.

Денежная реформа была необходима, продумана она была толково и по-советски. Кроме средств на сберкнижках, нужно было заявить о наличных деньгах. В этом случае часть старых денег меняли на новые рубли в соотношении один к одному. Остальные – реквизировали. Кто в требуемый срок не сообщал о наличных деньгах, их лишался. Реформой отменялась карточная система, снижались цены на ряд важных товаров и сохранялась существующая заработная плата. На новых банкнотах указывалось обеспечение рубля золотом страны, что вызывало определенное доверие к стабильному положению страны.

Трудно представить себе огромную работу Госплана СССР, которая позволила провести эту реформу при численности служащих, намного меньшей по сравнению с чиновной братией нашего времени!

У нас не было много денег, особых потерь мы не опасались. Но эта реформа включала Закарпатскую область в систему экономики СССР с изменением хозяйственных и социальных отношений людей, ранее не ограничиваемых паспортной регистрацией, условиями перемещения и трудоустройства. Началась коллективизация даже небольших, а здесь и удаленных друг от друга, сельскохозяйственных образований. Эти изменения вызвали все возрастающее противодействие, в том числе – вооруженных «бендеровских банд». Их враждебные вылазки обычно происходили из лесов, в гористой местности, и вначале – при тайной поддержке местного населения. «Бендеровцы» запугивали и убивали сотрудничавших с советской властью. Во Львове они среди бела дня убили журналиста Ярослава Галана. Борьба с этими бандами длилась несколько лет. Советскую власть приняли и поддерживали бедные, часто, малообразованные люди, получившие возможность проявить себя при сложившихся обстоятельствах. Их старались выдвигать в местные органы управления. Недостаток знаний и опыта определяли некоторую торопливость и неоправданную решимость в их действиях.

В кутерьме, вызванной этими значительными переменами, на нашу семью обрушились нежданные беды.

Вначале в разговорах взрослых я все чаще слышал слово «ОБХСС»[1], звучащее непонятно и тревожно. Со временем все объяснилось.

Какое-то время, уже при советской власти, завод «Перемога» работал, как производственная артель. Когда пришло время преобразовать его в предприятие местной промышленности, начались проверки, которые выявили нарушения финансовой отчетности по советским законам.

В разговорах встревоженных родителей слышалось: «необоснованно установленные нормы труда», «давальческое сырье». Помню, мама раздраженно сказала:

– А как иначе можно было работать здесь в период после войны?!

Вряд ли речь шла о корыстных интересах моих родителей. Мы жили обеспеченно по тогдашним понятиям о питании, одежде, к нам часто приходили гости. Папа и мама носили красивую одежду и обувь, ее шили в частных мастерских. Думаю, тот период их жизни для них был самым радостным. Но, ни украшений, ни богатой мебели, ни мешков денег, приносимых некоторыми на обмен при реформе, у них не было.

Мудрый дядя Миша позже пояснил случившееся двумя изречениями. Он сказал: «У нас лучше попасть под трамвай, чем в политическую кампанию!» Второе его объяснение было более понятным и горьким для меня: «Твой отец – очень хороший инженер, но легкомысленный человек. Когда у него есть деньги, он тратит их бездумно и что хуже – на выпивку с сомнительными дружками».

Папа становился все более мрачным. Я слышал, как он сказал маме:

– Идиотская ситуация! Что ни говоришь – все против тебя!

Короче, после проверок было назначено следствие, и папу арестовали.

По традиции того времени, к нам пришли в час ночи: офицер МВД, с ним трое, они начали обыск. Мы с мамой сидели в другой комнате, через приоткрытую дверь видели, как офицер беседовал с папой.

Обыск, конечно, ни к чему не привел. Я прошептал маме:

– Ничего не нашли…

– Что толку, папу ведь забирают, – горестно ответила она.

С этого момента мы начали погружаться в состояние безрадостного существования. Несколько раз мне пришлось носить передачи папе в тюрьму. Я боялся, что с позорной сумкой меня увидят знакомые и начнут расспрашивать, хотя, в небольшом городке мало что скроешь. К тому же я совершил очередной, порочащий меня, поступок.

Раньше папа подарил мне мелкокалиберный револьвер, предупредив, что пользоваться им можно лишь с его разрешения.

Папа с любовью относился к любой технике. Из «военных трофеев» у него было два радиоприемника «телефункен», прекрасная готовальня, устройство для измерения длины кривых и машинка для вычислений.

Иштван, которому я проговорился, что к револьверу есть и патроны, умолял дать его пострелять крыс, но я знал, чем это может кончиться.

А вот на Звонареву мне хотелось произвести впечатление. Я принес револьвер в школу, показал ей, как вращается его барабан и соврал, что подстрелил ворону с расстояния 50 метров.

В этот момент в классе неожиданно появилась Лина Михайловна.

Револьвер пришлось ей отдать. Осмотрев его, она сурово сказала:

– Ты понимаешь, что сейчас за такое грозит тебе и родителям?

Она ничего не сказала кому-либо, а револьвер выбросила в реку. И Звонарева молчала, как рыба, за что еще больше понравилась мне. Но я переживал, что мой поступок дополнительно расстроит маму. После ареста папы она очень похудела, выглядела растерянной, часто плакала, заговаривалась и попала в нервное отделение больницы.

Я жил один, доедая оставшееся дома съестное. Не помню, с кем в это время была моя сестра Аня. Может, помогала Регина или появившаяся племянница мамы, Рита. Она приехала из Алма-Аты устраивать жизнь в европейском Закарпатье и постоянно с кем-то знакомилась.

Я пришел навестить маму и поразился ее широко открытым глазам. Она испуганно озиралась и сказала, что временами чувствует голод. В следующий раз я взял для нее последнюю банку гусиного смальца. У входа в отделение меня остановил молодой венгр, наверно, очень гордившийся полученной должностью сторожа. Нет людей хуже, чем довольных своей мелкой властью. Он не пускал меня и выкручивал руки, пытаясь вывести из больницы. Я закричал – не от боли, а от испуга, что разобьем банку, в которой принес маме единственную еду.

– Прекратите! Отпустите мальчика! – прозвучало откуда-то сверху.

Я поднял голову и увидел на лестнице, ведущей в нервное отделение больницы, красивую высокую женщину. Позже я смотрел мультфильм про Снежную Королеву, которая похитила мальчика Кая и заморозила ему сердце. Может, она сделала это потому, что была одинока в своем ледяном замке. Мне даже стало жаль ее, когда Кай, наконец, вернулся домой, благодаря неустанным поискам любящей его Герды. Вот тогда на пороге нервного отделения передо мной стояла королева. Высокая шапочка над ее белокурыми волосами выглядела, как корона. Она повела меня в кабинет, расспросила – в чем дело и сказала:

– Не надо так расстраиваться, ты же – мужчина.

Маму стали лечить более активно, я приходил и видел улучшения, а в служебной комнате меня кормили манной кашей с вареньем.

Внешне суд проходил в спокойной обстановке. На стульях первого ряда сидели подсудимые: директор «Перемоги» по фамилии Павлик, бухгалтер Харитонов, тоже, бывший офицер нашей армии, папа и еще кто-то. Я видел спину папы, сидя с мамой в дальнем ряду, среди людей, имевших отношение к происходящему.

Судья Когут, из местных выдвиженцев, старался придать своему лицу выражение задумчивой важности. Казалось, что ничего страшного не должно случиться – суд существует, чтобы определить вину каждого… В перерыве моим родителям даже разрешили постоять вместе у окна. Криво усмехнувшись, папа сказал:

– Непонятно, кого защищает наш адвокат…

А потом грянуло: «Десять лет исправительно-трудовых лагерей!»

Это – папе и Харитонову. Павлик получил три года местной тюрьмы.

Через неделю мы увидели осужденных, их вели к железнодорожной станции как пленных. Папа шел по улице, где многие его знали, глядя прямо перед собой. Насколько формально и небрежно велось его дело, свидетельствует то, что после двух лет обращений мамы в высокие инстанции, был назначен повторный и оправдавший папу суд. И это произошло, когда миллионы находились в тюрьмах и лагерях. Но это было позже.

А тогда мы оказались в угнетающей изоляции. Прежние посетители папиных застолий, увидев нас, переходили на другую сторону улицы или скрывались в магазинах и подворотнях. В это время наибольшую помощь оказали нам Андриановы. Михаил Федорович, уже заметный тогда работник горсовета, помогал с дровами для отопления дома, тетя Фаина приглашала нас на обед и для добрых разговоров с мамой.

После больницы здоровье и настроение мамы улучшилось. От тети Доры из Харькова и дяди Миши из Ленинграда приходили денежные переводы. Но появились новые неприятности. Пришел родственник Милоша Вайса и показал документы на право владения домом. Вел он себя вежливо, но решительно и предложил нам другое жилье.

Так мы оказались на Мукачевской улице города, в районе, где жили в основном бедные венгры и русины. Нас поселили в очень длинной комнате с двумя узкими окнами на шумную улицу. Из одноэтажных пристроек дома во двор, без следов растительности, вели двери других квартир. Но плохих людей там не было.

Вначале мама бралась за любую работу, лишь бы обеспечить нам еду.

Она старалась быть бодрой, но меня угнетала и вызывала сочувствие ее очевидная незащищенность среди людей. Вечерами мы разжигали чугунную плиту и пели, чтобы взбодриться. Чаще других – песню:

В одной из комнат нашего дома жила русская семья. На скамейке у дверей сидели маленький мальчик и его мама, рыжеватая женщина с грустным лицом. Она еще не выучила венгерские слова, необходимые для общения с большинством жильцов дома, и заговорила со мной.

Ее звали Валя, раньше она много читала и очень хотела поделиться с кем-то своими впечатлениями о понравившихся ей книгах. Об одной из них, очень волновавшей ее, она рассказывала мне два вечера.

Уже название книги – «Бегущая по волнам» вызывало светлые мечты о чем-то таинственном, зовущим к подвигам во имя добра. Затем, она неделю пересказывала мне книгу «Человек, который смеялся» про страдания мальчика, изувеченного корыстолюбивыми людьми.

По совету Вали я записался в библиотеку Дома пионеров, и началось мое самообразование по книгам. Их для меня специально откладывала библиотекарь, Нина Иосифовна. Я прочел веселые рассказы Николая Носова, Марка Твена, описания природы Михаила Пришвина, Павла Бажова, повести о гражданской войне Аркадия Гайдара, Льва Кассиля. Затем меня увлек Жюль Верн, особенно впечатлил и вызвал фантазии его «Таинственный остров». Читая книги, я придумывал приключения их героев с моим участием, это увлекало, вызывало счастливые мечты.

Наконец мама нашла неплохо оплачиваемую работу в детском саду. Чтобы облегчить наше положение тетя Дора на время забрала сестру Аню в Харьков. Дядя Миша регулярно присылал денежные переводы.

Жизнь улучшалась, но сырой и ветреной в этих местах зимой, я часто болел гриппом, ангиной, дважды дело дошло до воспаления легких. Может поэтому, я рос невысоким и худым подростком, хотя мне хватало сил для драк и рискованных проделок.

На новом месте я пошел в школу, где учились только мальчики. Они курили в туалетах, дрались, определяя свой статус в этой бурсе. Класс, куда я попал, объединяло лишь увлечение футболом. Мы ходили на небольшой стадион смотреть тренировки «звезд» местной команды «Спартак» – защитников Биловари, Эгервари, нападающего Гробчака, он обладал ударом чудовищной силы, ему поручали бить пенальти. После тренировок футболистов нам разрешали поиграть на поле с настоящими воротами. Я быстро бегал, умел подать точные передачи, приводящие к голу. Это укрепило мое положение среди сильных и хулиганистых ребят. Позже я узнал, что примерно в это время, может, на этом стадионе начинал свою футбольную карьеру известный игрок киевского «Динамо» и сборной страны Йозеф Сабо.

Школа, где я тогда учился, считалась второразрядной. Ее директор, Александр Кузьмич, часто выпивал. К этому пагубному влечению его осознанно склонял завуч, не помню, как его звали. Им мы придумали клички, запомнив из слов учителя истории кое-что о жизни населения средневековой Европы. Там отношения между людьми были весьма напряженные, вели они себя, как варвары. Учитывая порядки в нашей школе, мы прозвали директора Карлом Великим, а уступающего ему в росте завуча – Пипином Коротким.

Карл преподавал математику интересно и привил мне особый интерес к геометрии. Пошатываясь, он приходил в класс, выворачивая руку, чертил на доске почти идеальную окружность. Когда рука достигала низа геометрической фигуры, поворотная доска ударяла его по голове.

Потеряв мысль, он растерянно оглядывал класс и произносил:

– Ничего смешного не вижу…

Нужно сказать, что к нему мы относились хорошо. А явно подлого Пипина не любили, его позже побили старшеклассники.

Всем нравилась учитель украинского языка Наталия Игнатовна. Она, как принято говорить, была «щира» украинка с яркими чертами лица и мелодичным голосом. Наталия Игнатовна ознакомила нас с книгами Л. Украинки, П. Мирного, М. Коцюбинского, И. Франко. Она проявила ко мне внимание, когда я сказал, что знаю композиторов Н. Лысенко, С. Гулак-Артемовского, и мне нравится веселый дуэт Одарки и Карася из оперы «Запорожец за Дунаем», часто передаваемый по радио.

Очень интересно проходили уроки преподавателя географии Семена Борисовича. Он приходил в школу в офицерской форме без погон. После объяснения новой темы он вызывал к доске ученика, и тот по вопросам из класса должен был рассказать о географическом объекте на карте земного шара. У Семена Борисовича я стал одним из лучших учеников, меня нельзя было смутить даже таким каверзным вопросом: «Где находится Баб-эль-Мандебский пролив?».

Я подружился с Валерой Холковским и Витей Сукачом, они учились в параллельном классе школы, жили недалеко от Мукачевской улицы.

Валера, из обеспеченной семьи работников торговли, был красивым и трусоватым мальчиком. Иногда он угощал меня плиткой шоколада.

А Витя был тихим, изобретательным шкодником. С его подачи мы организовали подделку билетов в ближайший кинотеатр.

После книг кино было важным источником моего самообразования. Тогда показывали в основном иностранные фильмы. После того, как гас свет, и в зале становилось тихо, на экране появлялись слова: «Этот фильм взят как трофей победы над фашистской Германией».

Большая часть фильмов была о приключениях чудаков или героев. Из них понравились: «Принц и нищий», «Сестра его дворецкого», а наибольшие переживания вызвал «Мститель из Эльдорадо». Это было так красиво – таинственный всадник на красивом коне, неуязвимый для злодейских пуль и утверждающий справедливость!

После сеанса мы собирали части выброшенных билетов, ножницами ровняли их половинки, склеивали мыльной водой и отдавали Валере. Он клал билеты для просушки под толстые книги библиотеки, тонкую полосу склейки обнаружить было трудно, и проход в кинотеатр был обеспечен. Мы не ходили на многолюдные вечерние сеансы, и всегда можно было найти свободные места.

Столь выгодное дело погубила жадность Сукача. Он продал кому-то поддельные билеты. До сих пор испытываю стыд, вспоминая, как нас вытолкали из кинотеатра на глазах у всех, в том числе моей мамы. Она со своей сотрудницей в этот вечер пришла посмотреть фильм.

Бывало, что мама брала меня на концерты Закарпатского народного хора, проходившие в красивом здании синагоги, его при новой власти преобразовали в филармонию. Девушки, парни в украинских одеждах водили там хороводы, пели грустные и веселые песни. Помню, как солистка ансамбля, пританцовывая, задорно распевала:

Тем летом маме сообщили, что ей назначен прием в Москве у очень большого начальника по фамилии Шверник. От его решения зависело все по судебному делу папы. На время отъезда мама пристроила меня в какой-то детский лагерь. Он размещался в полуразрушенном замке, там собрали ребят из неблагополучных семей и беспризорников. Мама договорилась с мойщицей посуды Катей присматривать за мной. Электричества и воспитателей там не было, мы были предоставлены сами себе – играли в футбол, купались в холодной воде горной речки.

Все в коллективе подростков определялось силой и агрессией. Среди нас главенствовал пятнадцатилетний Леха, жилистый и ловкий, вокруг него образовался круг подлиз и доносчиков. Эта компания садилась во главе длинного стола, куда в баках приносили еду, чаще всего – кашу и вареные яйца. Я сидел в конце стола, яйца до меня не докатывались, доставалась лишь миска с клейкой манной кашей и кусок хлеба. От последствий недоедания меня спасли способности рассказчика. Мои фантазии на темы прочитанного в книгах и услышанного собрали все увеличивающийся круг ребят. И однажды к нам пришел Леха. Вообще-то, у него было хорошее лицо – грустное, задумчивое, но роль вожака обязывала его быть решительно жестоким.

Его появление меня испугало, но некуда было деваться. Я как раз начал пересказ повести А. Гайдара «Судьба барабанщика». Леха слушал эту историю два вечера. Потом посадил меня рядом с собой во главе стола. Я начал поправляться и до окончания смены в лагере все сильнее ощущал свое привилегированное положение.

Но судьба неотвратимо возвращала меня к проблемам.

В один из дней прибежала испуганная Катя. Она сказала, что приехала очень высокая комиссия, моя путевка закончилась, и могут быть неприятности.

Меня охватила паника. Больше всего я переживал, что эта плохая весть станет известна моей маме, и она прервет важную поездку.

Схватив портфель, где у меня лежали сменное белье, я скатал в рулон нашу семейную драгоценность – верблюжье одеяло и, не отдавая себе отчета в происходящем, убежал из лагеря.

До Ужгорода было 14 километров. Я шел, все более успокаиваясь и находя доводы в пользу случившегося. Вспомнился мне и кораблик, с которым всегда связывались мои надежды на лучшее.

На середине пути я встретил двух подвыпивших молодых венгров. Один остановил меня, отнял портфель, толкнул в спину и сказал:

– Элюре, жидоу…[2]

Я пошел дальше, радуясь, что при мне осталось верблюжье одеяло.

Венгры окликнули меня. Наверно, их заела совесть. Они положили у обочины дороги мой портфель и показали, что могу его забрать.