Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима

Глава первая МЕМНОН И ЮВЕНТИНА В КАЙЕТЕ

Ювентина не умерла. Ее крепкий организм выдержал.

Прометавшись два дня в жару, на третий день она почувствовала себя лучше. К ней вернулся голос, и почти прекратился мучивший ее до этого сильный кашель.

Мемнон все эти три дня и три ночи трудился не покладая рук, позволяя себе спать лишь урывками, пока горели два костра по обе стороны от того места, где лежала на своей постели Ювентина. Обычно он просыпался от холода, вскакивал и снова раздувал тлеющие угли костра. В ночное время, когда было особенно холодно, гладиатор чаще переносил девушку на прогретые кострами места и следил за тем, чтобы земля под постелью больной была постоянно теплой.

Днем он заготавливал дрова, сушил над огнем отсыревшие в ночном тумане одеяла и одежду, готовил отвары и настои из лекарственных трав.

Нельзя было забывать и об уходе за лошадьми. Мемнон кормил их с таким расчетом, чтобы оставленного товарищами корма хватило по меньшей мере на шесть дней.

После тщательных поисков он обнаружил неподалеку крошечный родничок, сочившийся из-под корней могучего старого дуба. Рядом с родником александриец выкопал мечом достаточно глубокую яму, которая в течение нескольких часов наполнилась водой, что позволило ему напоить лошадей.

Ювентине он готовил похлебку из полбы и сам кормил ее из ложки, как ребенка, несмотря на все ее протесты и капризы.

Сам он довольствовался распаренным ячменем, благо к нему он успел привыкнуть за время, проведенное в гладиаторской школе.

Со стороны дороги его порой беспокоили доносившиеся оттуда голоса путников. Реже слышался конский топот, но это были проносившиеся мимо одиночные всадники.

Однажды он пробрался ближе к дороге и обратил внимание на валявшиеся по обеим ее сторонам спиленные деревья — следы работы дровосеков.

Вид этих поваленных деревьев подействовал на Мемнона несколько успокаивающе: у любого, кто проходил или проезжал по дороге и обращал внимание на поднимавшийся над лесом дым от его костров, несомненно, возникала мысль, что в лесу обосновались дровосеки. Но все-таки он предпочитал не задерживаться здесь слишком долго.

Ювентина под вечер третьего дня их пребывания в ущелье заявила, что достаточно хорошо себя чувствует, поэтому пора трогаться в путь.

— Ты уверена в этом? — спрашивал Мемнон, озабоченно вглядываясь в бледное лицо девушки и трогая губами ее лоб, чтобы проверить, не горяч ли он.

— Я ужасно выгляжу, не правда ли? — стесняясь, говорила она.

— О, нет, голубка моя, ты была и есть самая красивая на свете.

И он целовал ее в губы и шептал ей ласковые слова.

— Тебя не знобит? — спросил он, когда приготовил на ужин надоевшую ей вареную полбу.

— Немножко.

— Вот видишь, ты еще очень слаба, — встревожился он и стал закутывать ее в просушенные у костра одеяла.

— Нужно поскорее выбираться отсюда, — сказала она. — У меня какое-то недоброе предчувствие…

— До Формий и Кайеты отсюда самое малое четырнадцать-шестнадцать миль, — задумчиво произнес Мемнон. — Это неблизкий путь. Выдержишь ли ты? — испытующе взглянул он на Ювентину.

— Я постараюсь, милый.

В последнюю ночь Мемнон, как и прежде, непрестанно поддерживал огонь и делал отвар из трав.

За два часа до рассвета он в последний раз разбудил ее, заставив выпить лекарство и перебраться на новое место, прогретое костром.

Сам он тоже прилег рядом с ней и уснул крепким сном.

Проснулся он, когда уже взошло солнце. Ювентины на месте не оказалось. Гладиатор вскочил на ноги и увидел, что она стоит рядом с лошадьми и кормит их по очереди ячменем прямо из рук, доставая его пригоршнями из мешка.

Обернувшись на шорох его шагов, она улыбнулась ему.

— С добрым утром! — сказала она нежным голосом.

— Здравствуй, красавица моя! Утро сегодня действительно чудесное, — взглянув на чистое лазоревое небо, подернутое кое-где белыми облачками, ответил Мемнон. — Тебе нужно было сразу разбудить меня, — подойдя к ней и обняв ее за плечи, сказал он.

— Нет, лучше бы ты поспал еще. Тебе нужно как следует отдохнуть перед дорогой.

— Но, может быть, нам не стоит спешить, девочка? Может быть, поедем завтра? — с сомнением произнес Мемнон.

— Я совершенно здорова, — бодрым тоном сказала Ювентина.

Мемнон задумался.

— Хорошо, если ты так настаиваешь, — наконец, заговорил он. — Только поедем не Аппиевой дорогой, а той, что идет по самому берегу моря. Я знаю эту дорогу. Она плохая, неровная, зато безлюдная. Я видел ее раньше. Однажды где-то в этих местах перед началом бури мы вытащили свои корабли на берег и провели на суше два дня, пока море не успокоилось. Думаю, по этой дороге мы доедем прямо до Кайеты…

И они стали собираться в путь. Кроме своей одежды, они взяли с собой несколько одеял. Лошадям скормили две трети оставшегося ячменя, предполагая покормить их еще раз в дороге. Бронзовый котелок, сослуживший им хорошую службу, они решили оставить, напоив из него напоследок лошадей.

Перед уходом они в последний раз окинули взглядом давшую им скромный приют лесную полянку со стоявшим на ней шалашом, заваленным хвоей (шалашом они так и не воспользовались, потому что все эти дни была ясная погода).

— Как мало нужно человеку, — вздохнув, сказала Ювентина. — Зачем ему безумная роскошь, из-за которой повсюду происходят войны и льется кровь? Странно! Люди из жадности как будто стремятся предупредить свои, в общем-то, совсем небольшие потребности, а я… С тобой я могла бы жить здесь и быть счастливой, — мечтательно и грустно добавила она.

В это время Мемнон взнуздал одну из лошадей и посмотрел на нее с улыбкой.

— Ну, нет! Только не здесь! — сказал он. — Когда-нибудь мы с тобой найдем себе место поспокойнее, подальше от Италии, где нас никто не будет разыскивать, — сказал он.

Пропустив вперед Ювентину, александриец повел следом за ней привязанных друг к другу лошадей, обрубая мечом мешавшие ветки деревьев.

Ювентина, внимательно осматриваясь вокруг, первая пробралась к дороге и убедилась, что она совершенно пустынна.

Перед тем как усадить девушку рядом с собой на коня, Мемнон тщательно укутал ее поверх плаща двумя одеялами.

— Я теперь похожа на смешную куклу, какие вывешивают на перекрестках во время праздника Компиталий[380], — смущенно посмеивалась она, когда они тронулись в путь.

— Нет, ты хорошенькая куколка! — весело воскликнул Мемнон, целуя ее.

Легкой рысью они проехали около двух миль.

Заметив слабо проторенную дорогу, отходившую вправо от основной, Мемнон тут же свернул на нее, вполне уверенный, что она в конце концов выведет их на морское побережье.

Эта дорога шла между дикими зарослями глухого извилистого ущелья, по которому им пришлось ехать не менее шести миль, пока нависавшие над ними скалы внезапно не раздвинули свою неприступную гряду и взору их не открылась спокойная гладь бескрайнего моря.

Ювентина, увидев море, не могла удержаться от радостного и восторженного крика:

— О, боги! Как красиво!

Мемнон смотрел на этот величественный лазурный простор с суровой сдержанностью моряка, привыкшего к красоте моря.

Узкая каменистая дорога тянулась вдоль берега над обрывом.

Внизу была широкая песчаная отмель, на которую лениво набегали пенистые волны.

Когда они проехали еще около трех миль, Мемнон остановил лошадей, решив, что Ювентине пора отдохнуть.

Они остановились у маленькой, растерзанной бурей рощицы.

Мемнон соскочил с коня, потом бережно снял с него свою спутницу и усадил ее под росшим неподалеку деревом.

Пока Мемнон привязывал лошадей к стволу старой одиноко стоявшей над обрывом сосны, Ювентина загляделась на море.

Она видела его в третий раз после того, как дважды посетила Остию. Кто знает, если бы не ее знакомство с Мемноном, она никогда бы не увидела этой волнующей красоты?

Всего два месяца назад она с равнодушием безысходности готовилась стать блудницей в лупанаре Волкация. И сколько странных, почти невероятных событий изменили ее жизнь! Сначала эта странная, неожиданная и почти роковая для нее история с Минуцием, которая так резко изменила всю ее жизнь. Уже на следующий день после того, как тот привел ее в свой дом, она увидела Мемнона, который, словно прекрасный Адонис, воскрес из мертвых… Она была благодарна судьбе за священный обет Минуция, данный им Диане Тифатине. К римлянину она относилась с искренней симпатией. Конечно, он был до крайней степени избалован и развращен богатством, но что-то выдавало в нем человека необыкновенного, отличавшего его от других римлян с их алчностью, жестокостью, лицемерием и коварством. Но в глубине души она сознавала, что отношение ее к Минуцию могло быть иным, если бы не его обет, который она считала спасительным для себя. Благодаря ему она осталась чистой перед Мемноном с того дня, как увидела его на арене… О, теперь она обрела свободу и никому не даст к себе прикоснуться, кроме Мемнона! Теперь она принадлежит только ему! Только он вправе целовать ее, обладать ею и никто другой!

Так она думала и твердила про себя эти слова, как клятву…

— Что там, за этим морем? — спросила Ювентина, когда Мемнон присел рядом с ней.

— Если смотреть прямо — Карфаген, точнее, его развалины, — сказал Мемнон, обняв ее за плечи. — Вон там, севернее, лежат посреди моря два острова — Сардиния и Корсика. А за ними, если плыть строго на запад несколько сот миль — Балеарские острова, расположенные не так далеко от иберийских берегов, то есть Испании. А если смотреть туда, вдоль берега, то за этим Тирренским морем находится Сицилия. Если ничто нам не помешает, то когда-нибудь от ее берегов мы с тобой на самом быстроходном корабле при попутном ветре за шесть дней плавания доберемся до Крита…

— Как далеко! — прошептала Ювентина.

Немного передохнув и съев по ломтику соленого овечьего сыра, они отправились дальше.

Все-таки Ювентина очень ослабела за время болезни. После двух часов езды она пожаловалась на головокружение. Мемнон немедленно остановился и на руках отнес девушку к скалам, возле которых нашел место, защищенное грудой камней от поднявшегося ветра.

Погода стала меняться к худшему, и Мемнон опасался, как бы их не застигло ненастье.

Но хотя ветер усилился, небо по-прежнему было чистым. По подсчетам Мемнона оставалось еще около десяти миль пути. Чтобы успеть к Кайете засветло, Мемнон решил больше не делать остановок.

Незадолго до заката они увидели город и гавань, заполненную множеством больших и малых кораблей. Их мачты походили на оголенные дыханием зимы деревья. Неровной линией спускались по холмам к морю крепостные стены, надежно защищавшие Кайету со стороны суши. Только с моря город был открыт для нападения.

Кайета была гаванью Формий, удаленных от нее на шесть миль.

Мемнон часто посещал этот город для переговоров с его представителями по поручению Требация.

Власти Кайеты тайно платили дань критским пиратам, тем самым оберегая себя от опустошительных набегов морских разбойников. Требаций имел связи с киликийскими, исаврийскими и прочими пиратами, которые по взаимной договоренности с ним обходили стороной Кайету. В течение ряда лет город находился под покровительством пиратов Новой Юнонии, основанной римскими изгнанниками, бежавшими на Крит после разгрома гракхианского движения.

В описываемое время морской разбой принял такие колоссальные размеры, что ни один город на побережье Италии не мог считать себя в безопасности. Дерзкое нападение Требация на Остию — гавань самого Рима — служило доказательством возросшей силы римских и италийских изгнанников, сумевших через восемнадцать лет после гибели Гая Гракха громко заявить о себе правительству оптиматов в Риме[381].

Во многих крупных приморских городах Италии и Сицилии у критских пиратов были свои люди.

Зачастую они жили там под чужими именами, содержали кабачки, притоны и гостиницы. Благодаря им пираты получали необходимые сведения о передвижениях по морю кораблей с богатыми грузами и состоятельными путешественниками. Мемнон знал таких людей в Сиракузах, Мессане, Неаполе и других городах, будучи доверенным лицом Требация во многих его делах. Он выполнял особо важные поручения архипирата.

Когда Требаций решил напасть на Остию, Мемнон отправился туда на встречу с Ватинием Агеллом. Тот работал на пиратов в благодарность за то, что Требаций помог ему расплатиться с долгами. После того как Ювентина разыскала его по просьбе Мемнона, Ватиний, видимо, всполошился и, боясь разоблачения, почел за благо переменить место жительства, дабы не попасть в руки правосудия.

Что касается Кайеты, то там обосновался Тит Стаций Сальвидиен, покалеченный в одном из морских сражений и доживавший в этом городе свой век старый гракхианец.

Он был близким другом Требация. Настоящего имени его Мемнон не знал, ибо под этим именем (со слов Требация, которые он случайно обронил в одной из бесед с александрийцем) мнимый Сальвидиен был заочно приговорен к лишению «воды и огня» как соучастник гракхианского мятежа.

В Кайете же его знали как благодушного старого человека, бывшего торговца зерном из Сабинской земли, подкопившего денег на безбедную старость и ведущего спокойный размеренный образ жизни.

А между тем лет десять назад это был один из отважных и дерзких пиратов. Так, по крайней мере, охарактеризовал его Требаций, когда в первый раз послал к нему Мемнона.

Требаций рассказывал, что Сальвидиен был навархом, командуя несколькими десятками кораблей, и однажды его предательски завлекли в засаду у берегов Аттики, где пираты рассчитывали поживиться богатым грузом серебра из Лаврийских рудников[382] и где они подверглись нападению афинского флота. Сальвидиена, тяжело раненного копьем в бедро, товарищи едва успели перетащить с тонущего миапарона на гемиолу, которой в числе немногих кораблей, участвовавших в этом походе, удалось вернуться на Крит.

Это было самое тяжелое поражение, понесенное критскими пиратами. Требаций поклялся, что разыщет и покарает предателей. Последних выслеживали в течение долгого времени. Одного из них нашли и удавили в собственном доме. Двух других захватили живыми и доставили на Крит, где с ними поступили так же, как поступали с отцеубийцами и матереубийцами в Риме — зашили в мешок вместе с собакой и утопили в море.

У обращенных к Формиям ворот (они так и назывались — Формианские) был большой трактир — пристанище для путешественников, которые ненадолго прибывали в гавань по своим делам, чаще всего с тою целью, чтобы устроиться на корабль и продолжить свой путь морем.

Мемнон остановил свой выбор на этом заведении, главным образом потому, что здесь имелась конюшня, в которой можно было оставить лошадей.

Хозяину трактира он представился гражданином Кротона, сказав ему, что он возвращается домой вместе с женой из Анция, где они гостили у своих родственников.

Трактирщик за один денарий в день (плата неслыханная даже по сравнению с квартирной платой в приличных римских инсулах) предложил им «самую уютную и чистую комнату» в своей «гостинице», как он не преминул несколько раз назвать нелепое вместилище трех или четырех десятков крошечных и грязных каморок, в которых решались останавливаться на ночлег только очень неприхотливые люди.

Но Мемнону и Ювентине не приходилось быть слишком разборчивыми. В наличии у них было всего двадцать денариев, не считая трех золотых монет, зашитых в пояске Ювентины, а впереди их ожидала неизвестность — как еще примет их Сальвидиен, да и жив ли он вообще?

К тому же Ювентина, измученная путешествием, едва держалась на ногах. Ее снова стал бить озноб. Встревоженный Мемнон потребовал от хозяина принести в снятую им комнату жаровню, за которую тут же пришлось уплатить три сестерция, а заказаннный горячий ужин на двоих обошелся в полтора денария.

Трактирщик словно нутром чуял, что эта молодая супружеская пара не будет особенно возмущаться таким бессовестным грабежом.

Мемнон покинул трактир и вошел в город сразу после захода солнца. К дому Сальвидиена он пробирался в кромешной темноте ночи.

Сальвидиен жил в одном из тихих кварталов Кайеты, где обитали в основном представители зажиточного класса — судовладельцы, торговцы и аргентарии.

Дом его был небольшой, но вполне приличный — с перестилем, двумя триклиниями (летним и зимним) и тремя отдельными комнатами, из которых одна предназначалась для гостей.

Портик дома отличался скромностью, напоминая собой римский осадный навес с двускатной крышей.

Войдя в портик, Мемнон нашел в темноте подставку с лежавшим на ней бронзовым молоточком и постучал им в дверь шестикратным условным стуком.

За дверью послышались осторожные шаги.

— Кто там? — спросил по-гречески негромкий мужской голос.

— Aperi, jam scies![383] — произнес Мемнон эти три латинских слова, которые тоже были условными.

Раздался звук отодвигаемого засова. Дверь открылась, блеснул свет лампы, и Мемнон шагнул в вестибюль навстречу отступившему перед ним слуге, который поднял повыше горевший светильник, чтобы лучше разглядеть столь позднего гостя.

— Не узнаешь меня? — спросил Мемнон.

Светильник в руке слуги затрепетал.

— О, всемогущие боги! — слегка отшатнулся он от александрийца. — Возможно ли?

— Не бойся, — сказал с усмешкой Мемнон. — Я не дух, вырвавшийся из преисподней. Оттуда, говорят, кроме хитрого Одиссея, еще никто из смертных не возвращался.

— Господин будет потрясен, — вымолвил слуга, как только пришел в себя от неожиданности.

— Пойди и подготовь его к нашей встрече, а я подожду.

— Он еще не ложился, — сказал слуга, пропуская Мемнона в атрий. — Тебе не придется долго ждать.

Слуга запер дверь и ушел докладывать хозяину о прибывшем.

Мемнон вздохнул с облегчением.

«Хвала богам! — подумал он. — Какая удача! Сальвидиен жив и здоров!»

Мемнон знал, что старик тяжело болен, и опасался не застать его в живых.

Впервые за эти четыре дня на душе у него стало поспокойнее. Он радовался за Ювентину — наконец-то бедняжка окажется в нормальных человеческих условиях. Здесь она быстро поправится. В том, что Сальвидиен окажет ему гостеприимство, Мемнон почти не сомневался — тот всегда встречал его радушно. Конечно, не обойдется без естественных подозрений с его стороны, но он постарается их развеять.

Мемнон уже соображал, что он предпримет в ближайшее время.

Во-первых, он совершит поездку в Кампанию, чтобы встретиться с Минуцием. Ювентине придется остаться у Сальвидиена дней на десять-пятнадцать. Сам он постарается вернуться как можно скорее, после чего вместе с Ювентиной отправится в Сиракузы — там они будут в большей безопасности, найдя приют у Видацилия в его гостинице…

Мысли его прервал появившийся слуга, сказавший, что господин с нетерпением ждет его.

Александриец прошел за ним в конклав хозяина дома.

Слуга, впустив Мемнона в комнату спальни, остался за дверью.

Старик Сальвидиен сидел на скамейке возле кровати, опираясь двумя руками на толстую трость.

Рядом с ним на небольшом столике горел светильник. При его неясном свете лицо старого пирата казалось мертвенным, как маска Харуна. Мемнон отметил про себя, что за семь месяцев, которые прошли с того дня, когда они виделись друг с другом в последний раз, Сальвидиен еще больше постарел — волосы его стали совсем белыми.

— Да покровительствуют боги тебе, Тит Стаций Сальвидиен, и всему твоему дому! — произнес Мемнон с учтивым поклоном.

— Мемнон! — воскликнул старик. — Так значит, ты не умер? Хвала бессмертным богам!.. Подойди ко мне! Дай мне получше разглядеть тебя, славный юноша!

— Я рад, что вижу тебя в добром здравии, — приблизившись к нему, сказал Мемнон.

— В добром здравии? Это слишком сильно сказано, сынок! Я чувствую себя отвратительно. Нога-то у меня, проклятая, почти совсем отнялась, — пожаловался Сальвидиен и по-старчески завздыхал, но взгляд его, как всегда суровый и пронзительный, так и буравил гостя.

Мемнону было ясно, что старик теряется в догадках: явился ли к нему александриец в качестве посланца Требация или же произошло самое худшее из того, что могло произойти с бывшим пиратом, промучившимся в римском плену, где-нибудь на рудниках, а теперь спасающим себя предательством (бывали случаи, когда такой ценой схваченные с поличным пираты покупали себе прощение). В этом смысле Сальвидиен был особенно подозрителен, потому что в свое время сам едва не погиб в результате измены.

— Но как ты оказался в Кайете? — принялся расспрашивать старик, жестом показав Мемнону на скамейку подле себя. — Что с тобой приключилось? Мне сообщили, что тебя уже нет в живых… Надеюсь, ты все тот же бесстрашный альбатрос, гордый скиталец морей, каким мы тебя знали? — испытующе посмотрел он на александрийца.

— Если не считать, что крылья альбатроса немного помяты в неволе, — мрачно пошутил Мемнон.

— Да, я слышал… Мне рассказывали, что тебя сделали гладиатором и что ты якобы погиб на арене в Капуе.

— Как видишь, это не совсем так. С прошлого лета мне точно пришлось потешать чернь в Риме, в Капуе и в Помпейях, но слух о моей смерти не соответствовал действительности, а несколько дней назад мне и нескольким моим товарищам удалось бежать…

— Вот как? — быстро спросил Сальвидиен. — Ты бежал из римской гладиаторской школы? — и в голосе его прозвучало сомнение.

— Тебе это может показаться невероятным, но мы вырвались из своей тюрьмы, правда, не без труда… Я должен подробно обо всем рассказать, прежде чем просить тебя дать мне приют… Мне и моей жене, — добавил Мемнон.

— Твоей жене? — оживился Сальвидиен. — Вот как, клянусь Минервой! А как же Умбрена? Прости, но я ведь знаю, что на Крите ты был близок с дочерью бедняги Понтия Умбрена…

— Я надеюсь, что она уже забыла обо мне так же, как и о многих других, которые были у нее до меня.

— Ты правильно рассудил, сынок, — одобрительно подмигнул Мемнону старик, — и это хорошо, что тебе она стала безразлична. У нее теперь другой. Ты его знаешь. Это Мамерк Волузий, тоже славный юноша, под стать тебе. Требаций несколько раз посылал его сюда после того, как ты исчез. Как-то мы с ним разговорились, и Мамерк сообщил мне, что он и Умбрена прекрасно ладят друг с другом.

— Я сердечно рад за них обоих, — сказал Мемнон.

— Вот и прекрасно! Было бы жаль, если бы два славных альбатроса стали враждовать из-за женщины… А твоя жена? — помолчав, спросил Сальвидиен. — Уж не та ли это девушка, которая испугала нашего Ватиния Агелла, когда явилась к нему в Остию по твоему поручению? Надо сказать, Ватиний не находил себе места после ее посещения и, наконец, решил навсегда покинуть привычное местечко, к большому неудовольствию Требация, которому теперь не от кого получать последние известия о том, что происходит в Риме…

— Ватиний напрасно беспокоился. Ювентине я доверяю, как самому себе. Прошлым летом я послал ее к нему, чтобы…

— Знаю, все знаю, дорогой мой, — перебил гостя Сальвидиен. — С Ватинием у меня была встреча, и он мне все рассказал, а Требаций, узнав, что ты попал в беду, тотчас распорядился обменять тебя на одного пленного римского всадника…

— Это мне известно, — в свою очередь прервал Мемнон хозяина дома. — Я благодарен Требацию, тебе, Ватинию и всем тем, кто принимал участие в хлопотах по моему освобождению. Неважно, что обстоятельства этому помешали — важно, что я убедился в вашей дружбе и верности. Такое не забывается и дорогого стоит…

— Ты обещал рассказать о том, как тебе и твоим товарищам посчастливилось вырваться из гладиаторской школы, — после короткого молчания напомнил Сальвидиен.

— Да, ты должен знать все, потому что меня и тех, кто бежал вместе со мной, включая мою жену, несомненно, объявили во всеиталийский розыск…

И Мемнон стал рассказывать обо всем по порядку, не скрыв, что в подготовке к побегу участвовал Минуций, римский всадник. Это особенно заинтересовало Сальвидиена, которому показалась странной самоотверженность этого молодого римлянина по отношению к гладиаторам, тем более что она грозила ему полным разоблачением.

— Насколько я понял, этот молодой человек очень легкомысленно подверг себя опасности, — заметил Сальвидиен. — Будь я на месте претора или ночных триумвиров, у меня не оставалось бы и тени сомнения относительно причастности его к этому делу. Ведь твоя Ювентина по закону является рабыней Минуция, и сам собой напрашивается вывод, что она действовала по прямому приказанию господина, следовательно, в настоящее время Минуций, скорее всего, тоже объявлен в розыск. Неужели он настолько глуп, чтобы не понимать всего этого?

— Похоже, он затевает что-то… может быть, решил посчитаться с кем-то из своих врагов. Кстати, я должен тебе сказать, что он хочет в скором времени перебраться на Крит под покровительство Требация, и я обещал оказать ему в этом необходимое содействие.

— Ты готов поручиться за него? — живо спросил старый пират. — А не получится ли так, что этот юноша из всаднического сословия, внедрившись в нашу среду, вдруг окажется тайным пособником римлян. Не секрет, что в Риме замышляют против нас очередную карательную экспедицию. Слышно, Марк Антоний так и рвется в бой, грозится уничтожить все пиратские стоянки на Крите и в Киликии. Что ты на это скажешь?

— По-моему, ты чересчур уж подозрителен, Сальвидиен, — покачал головой Мемнон. — Даже если ты прав, какой вред может нам принести один соглядатай? У тебя будет возможность, если ты окажешь нам гостеприимство, порасспросить об этом римлянине Ювентину. Не думаю, что он будет для нас опасен. Ювентина говорит, что Минуций — это промотавшийся игрок в кости. Он помог мне обрести свободу, и я у него в долгу. Я дал ему клятву, что доберусь до него в Кампании и посодействую его переправе на Крит. Я готов поручиться за него. У пиратов находят приют даже безвестные беглые рабы. Так неужели мы откажем в том же римскому всаднику?

— Об этом мы еще поговорим, — сказал Сальвидиен, — а пока тебе следует, не теряя времени, нынче ночью перебраться в мой дом со своей молодой женой. Постарайтесь это сделать незаметно, без лишнего шума — моим любопытным соседям незачем знать о том, что вы у меня.

— От всей души благодарю тебя, Сальвидиен! — сказал Мемнон. — Какими словами выразить тебе мою признательность, я, право, не знаю…

— Полно, друг мой, довольно благодарностей! Разве я не говорил тебе раньше, что ты всегда желанный гость в моем доме.

Незадолго до полуночи Мемнон вернулся в трактир у Формианских ворот.

Пока он отсутствовал, Ювентина, оставшись одна в комнатке трактира, некоторое время пребывала в тревожном ожидании, но в конце концов уснула, сломленная усталостью.

Ее разбудили громкие и грубые голоса, доносившиеся со двора трактира.

Ювентина вскочила с кровати, испуганно прислушиваясь.

Вскоре она догадалась, что шум был вызван прибытием какого-то запоздалого путника.

После этого она уже не сомкнула глаз до самого прихода Мемнона.

Он вошел в комнату и с порога заключил ее в объятия.

— Все самое трудное и опасное позади, любовь моя! — нежно целуя ее, сказал он. — Мой старый друг согласился приютить нас. Мы сейчас же покинем этот грязный трактир…

Менее чем через час они уже были в доме Сальвидиена.

Тот поселил их в небольшой комнате для гостей.

Впервые после стольких лишений и тревог, испытывая страшную усталость, они уснули глубоким безмятежным сном.

Они провели у Сальвидиена двенадцать дней.

Ювентина быстро оправилась от болезни и удивительно похорошела за это время.

Днем они вели себя сдержанно и благопристойно — на глазах у домочадцев они позволяли себе лишь обмениваться влюбленными и пылкими взглядами.

Ночью же, когда они оставались одни в своей комнате, начиналась пора бурных ласк и упоительных поцелуев, когда они давали волю чарующей любовной игре, заканчивавшейся пьянящим восторгом утоляемой страсти, но лишь ненадолго после этого погружались в сладкую полудрему и, переполненные желанием, снова тянули друг к другу горячие руки.

Они ни на миг не забывали, что их безоблачному счастью отпущено совсем немного времени, и каждую ночь до изнеможения предавались страсти.

Рано утром в комнате царил полумрак. Свет в нее проникал через небольшое окошко, находившееся высоко, почти под самым потолком. В краткие минуты после пробуждения Мемнон с обожанием любовался обнаженной подругой, безукоризненной красотой юного ее тела. Он любил смотреть на нее, когда она вставала перед ним, выпрямившись во весь рост, как живое воплощение волновавших его когда-то в ранней юности своею прелестью и совершенством александрийских статуй Афродиты. Его умиляла и восторгала ее небольшая, но полная и упругая грудь, которую он в страстном порыве часто покрывал жадными поцелуями. Она же впервые по-настоящему гордилась своей красотой, принадлежавшей отныне ему и только ему.

Это были дни ни с чем не сравнимого блаженства, не омрачаемого воспоминаниями об ужасах и мерзостях прошлого, которые они решительно гнали от себя, упиваясь настоящим и не думая о будущем.

Хозяина дома Ювентина сумела очаровать своей милой простотой и обходительностью.

Старик Сальвидиен подолгу и с видимым удовольствием беседовал с ней, когда отдыхал в перистиле.

Ее здравые и порой весьма глубокомысленные суждения о некоторых вещах заставляли его поглядывать на нее с удивлением: он с давних пор вынес весьма нелестное убеждение относительно хорошеньких женщин, красота которых, по его мнению, редко сочетается с мудростью.

Мемнон не склонен был долго злоупотреблять гостеприимством Сальвидиена.

Вскоре он объявил, что ему пора ехать в Кампанию, причем пытался уговорить Ювентину остаться у Сальвидиена, обещая вернуться самое большее через десять дней.

Но Ювентина этому категорически воспротивилась. Она со слезами на глазах твердила о своем предчувствии, что если он поедет один, то их ждет вечная разлука.

Мемнону в глубине души тоже не очень хотелось даже на короткое время расставаться с любимой подругой. Во время его поездки с ним всякое могло случиться. Он считал, что лучше им вместе встретить беду.

В конце концов Мемнон уступил. Они решили пуститься в путь на двуколке, которую александриец рассчитывал приобрести на деньги, вырученные от продажи одной из лошадей, находившихся все это время в конюшне при трактире у Формианских ворот.

Сальвидиен не торопил их, но и не удерживал, считая, что дело есть дело.

Он уже ничего не имел против того, чтобы помочь попавшему в затруднение римскому всаднику перебраться на Крит. Не теряя времени, старик отослал одного из своих рабов с письмом в Сиракузы, к Гаю Видацилию, у которого было больше возможностей связаться с Требацием. Последний же должен был принять какое-то решение, касающееся Минуция.

Ювентина уже знала от Мемнона, что в Сиракузах и вообще в Сицилии немало людей, так или иначе связанных с пиратами. Мемнон на всякий случай обстоятельно рассказал ей о том, как найти в Сиракузах гостиницу, владельцем которой был Гай Видацилий.

— Это большая перворазрядная гостиница. В ней останавливаются одни богачи. Она расположена на краю острова Ортигия, возле бухты, куда впадает ручей под названием Аретуса, — разъяснял ей Мемнон. — Кстати, гостиница тоже называется «Аретусой». Твое знакомство со мной и особенно с Сальвидиеном будет тебе порукой в том, что Видацилий позаботится о тебе.

Перед Ювентиной начинал понемножку открываться новый для нее таинственный и опасный мир морских разбойников.

На Крите, кроме местных жителей, занимавшихся разбоем на море еще во времена царя Миноса[384], собирались и объединялись в грозные корпорации беглецы со всех концов света, среди которых особое место занимали римские изгнанники, которых возглавлял Требаций.

Изгнанники из Рима сумели занять первенствующее положение в конгломерате отверженных, постоянно прибывавших на разбойничий остров.

Где-то на южном берегу Крита они построили крепость, назвав ее Новой Юнонией.

Как-то римляне послали против нее целый флот, но Требаций, соединив свои силы с пришедшими ему на помощь киликийскими пиратами, рассеял римские корабли.

Отдельные морские экспедиции, посылаемые Римом против пиратов, не приносили ощутимых результатов. Римляне уничтожали пиратские стоянки, разрушали их крепости, но корабли эвпатридов моря легко уходили от преследования. Все пиратские объединения представляли собой более или менее крепкие «плавучие государства». Во многих из них люди были связаны священной и нерушимой клятвой верности, раз навсегда заведенным порядком, нечасто позволявшим кому-либо незаметно покинуть это сообщество. Предателей, как правило, преследовала месть.

Совершенно неожиданно для себя Ювентина узнала, что с пиратами связаны даже те, кому по своему званию и положению это совсем не пристало.

Произошло это в один из последних дней пребывания ее и Мемнона в доме Сальвидиена.

Мемнон в тот день очень рано отправился в Формии, где начались большие торги, чтобы продать одну из лошадей и купить двуколку.

Ювентина тоже стала готовиться в дорогу. Она привела в порядок всю свою одежду. В этом ей помогли две рабыни хозяина дома. Они выстирали, просушили и разгладили ее туники. Мемнон обещал Ювентине купить на торгах более легкий плащ, потому что погода день ото дня становилась теплее.

К середине марта ожидалось, что весна окончательно вступит в свои права, а вместе с ней, как обычно, южный ветер принесет в Италию раскаленный воздух ливийских пустынь.

Около полудня Ювентина решила прогуляться в перистиле. На улице ей и Мемнону нельзя было показываться — осторожный Сальвидиен предупредил, что их пребывание у него в доме должно остаться незаметным для соседей. По этой же причине Мемнон отправился на формианский рынок еще до рассвета и обещал вернуться, когда стемнеет.

Внезапно она услышала какой-то шум со стороны улицы и последовавший вскоре стук входной двери.

В вестибюле послышались громкие голоса — один принадлежал Сальвидиену, второй показался Ювентине знакомым, но это не был голос кого-либо из обитателей дома.

Ювентина поспешила из перистиля в атрий с намерением побыстрее укрыться от посторонних глаз в комнате для гостей, но в этот момент в атрии появились Сальвидиен и человек в дорожном плаще.

Ювентина едва не вскрикнула от неожиданности, узнав в этом человеке Публия Клодия, наглого публикана, который два месяца назад в Риме приставал к ней с угрозами, добиваясь от нее любовного свидания.

К счастью, Клодий не успел ее увидеть.

Ювентина успела отбежать и спрятаться в андрон[385], узкий и короткий проход, соединявший атрий с летним триклинием.

— Добро пожаловать, Клодий! — послышался скрипучий голос Сальвидиена. — По правде сказать, я думал, что ты давно в Сицилии.

— Нет, меня задержали дела в Риме, — отвечал Клодий. — Можешь меня поздравить, теперь я занимаю государственную должность.

— Да ну!

— Я назначен главным распорядителем сицилийской «десятины»[386], — довольно посмеиваясь, говорил Клодий. — Отныне мне доверено заведовать всеми зернохранилищами в Мессане. Этой должностью я обязан своему другу, нынешнему претору Сицилии Публию Нерве, да снизойдет на него благодать богов!.. К тебе я ненадолго, — сделав паузу, продолжал публикан. — Корабль, на котором я следую из Остии в Мессану, простоит в Кайете всего несколько часов, чтобы заменить его заболевшего гребца. Надеюсь, ты угостишь меня обедом, любезный мой друг. Заодно поговорим о серьезных делах.

— А ну, где вы там! — грозно крикнул Сальвидиен, сзывая рабов. — Долго вас ждать, лентяи! Примите плащ у господина, принесите пиршественную тогу для дорогого гостя, снимите с него обувь и омойте ноги душистой водой!..

Стоя в андроне, Ювентина прислушивалась к начавшейся беготне рабов в атрии и ждала, когда Сальвидиен уведет гостя в зимний триклиний. После этого она могла бы незаметно пройти в свою комнату. Однако произошло неожиданное.

— Накройте стол в летнем триклинии! — приказал рабам Сальвидиен и, обращаясь к Клодию, сказал: — Солнце с утра припекает. В зимнем триклинии, пожалуй, будет душновато, а в летнем нас ожидает приятная прохлада. Кстати, из него хорошо виден мой перистиль с новыми мраморными колоннами…

Ювентина растерянно оглянулась.

У нее был единственный путь к отступлению — в летний триклиний. Но скоро там должны были появиться Сальвидиен и Клодий, а ей во что бы то ни стало нужно было избежать встречи с публиканом. Что же делать?

Она бегом бросилась в триклиний.

Сначала у нее мелькнула мысль забраться под одно из обеденных лож, но, вбежав в столовую, она сообразила, что лучше будет спрятаться за высокой спинкой главного ложа, стоявшего почти вплотную к стене напротив входной двери — вряд ли кому-нибудь придет в голову туда заглядывать.

Раздумывать было некогда, и Ювентина протиснулась в узкое пространство между стеной и спинкой ложа, присев там на корточки.

Сердце ее учащенно билось. Какая неожиданность! Что может быть общего у богатейшего римского всадника с закоренелым пиратом, бывшим гракхианцем?

Ювентина интуитивно догадывалась, что все это неспроста.

Она вдруг вспомнила, как на пиру у Волкация Клодий рассказывал друзьям что-то о своем отце, осужденном на изгнание стороннике Гая Гракха. Вполне возможно, что отец Клодия, будучи в изгнании, связался с Требацием и потом уговорил сына сотрудничать с ним. Вот и разгадка, почему пролетарий так быстро сказочно разбогател…

Скоро в триклинии зашлепали сандалии рабов и рабынь, торопливо собиравших на стол. Немного погодя послышались голоса хозяина дома и его римского гостя.

— А какие новости из сената? — продолжая разговор с Клодием, спрашивал Сальвидиен.

— Ничего интересного! — отвечал Клодий, и через минуту ложе, за которым спряталась Ювентина, заскрипело под тяжестью его грузного тела. — Говорят, Марий добился от сената, — продолжал публикан, — добился права обращаться за помощью к союзным царям, а это значит, что на берегах Тибра скоро будет слышаться разноязычная речь…

— Но что слышно о кимврах? Пойдут ли они в этом году на Рим?

— Трудно сказать! Пока что они, подобно саранче, опустошают Нарбоннскую провинцию. Надо полагать, что как только варвары начнут ощущать недостаток провианта, им придется искать новые места. Возможно, они бросятся прямо на Рим. Тогда для Италии наступят не самые лучшие времена. Если это произойдет, то я надолго задержусь в Сицилии. У меня нет никакого желания испытывать свой воинственный дух, сражаясь против несметных полчищ германцев под знаменами отечества… Но оставим эту скучную тему. Я хочу потолковать с тобой об одном важном деле.

— Слушаю тебя.

— Мое новое назначение дает мне большие возможности. Я хочу, чтобы ты, Сальвидиен, как можно скорее передал Требацию кое-какие мои соображения…

— Я весь во внимании.

— Несколько дней назад сенат принял решение о закупке зерна в Сицилии, выделив на это из эрария сорок миллионов сестерциев. В скором времени сицилийский претор получит эти деньги, и мы… скажем так, мы могли бы принять самое близкое участие в аукционе по продаже зерна…

— Что-то я плохо соображаю, — прокряхтел Сальвидиен.

— Сейчас я все поясню. Суть моего замысла состоит в том, что Требаций начинает охоту за кибеями[387], которые заняты перевозками в Рим зерна. Захваченные им суда будут приводиться в определенные гавани и разгружаться там под моим непосредственным руководством. Разгруженные кибеи придется уводить подальше в море и пускать на дно. Не думаю, что Требацию, располагающему большим количеством быстроходных кораблей, это доставит какие-то затруднения. Тихоходные и неповоротливые кибеи со слабым прикрытием из сторожевых судов, а то и вовсе без всякого прикрытия, — легкая добыча для миапаронов, гемиол и либурнийских кораблей. Залогом успеха нашего предприятия должно быть соблюдение строжайшей секретности. Это непременное условие. От всех нежелательных свидетелей, включая матросов и гребцов с захваченных римских кибей, нужно будет избавляться самым решительным образом. Пусть Требаций договорится с киликийцами, наторевшими в торговле рабами, сбывая им по дешевке пленников, или пусть поступает с ними, как сочтет нужным, хоть отправляет несчастных в качестве даров Нептуну и Амфитрите, но я хочу быть спокоен относительно того, что мое участие в этом деле никогда не всплывет. Ты понимаешь, о чем я говорю? Я должен остаться добропорядочным римским гражданином вне всяких подозрений…

— Требаций сделает все возможное, чтобы уберечь тебя от всяких неожиданностей. Ведь ты для него настоящий дар богов, — сказал Сальвидиен и, помолчав, спросил: — Стало быть, хлеб, получаемый Римом от «десятины», будет возвращаться нашими людьми обратно в зернохранилища, которые находятся в твоем распоряжении?..

— Совершенно верно, мой друг, — спокойно продолжал Клодий. — И чем больше будет этого неучтенного зерна, тем больше денег перепадет нам от сицилийского претора, которому я буду сбывать хлеб на самых выгодных условиях, таких, что он предпочтет меня любому из моих будущих конкурентов.

— А что? Придумано совсем недурно! — произнес Сальвидиен.

Оба собеседника умолкли.

Судя по тому, как под Клодием затрещало ложе и звякнула на столе посуда, Ювентина определила, что публикан принялся за еду и вино.

Она сидела в своем укрытии тихо, как мышка, и от волнения поначалу с трудом осмысливала то, о чем говорили Клодий и хозяин дома.

«Кажется, я стала нежелательной свидетельницей в тайном и опасном деле», — мелькнуло у нее в голове.

Она решила вооружиться терпением и ни в коем случае не обнаруживать себя, сознавая, что в противном случае это для нее добром не кончится.

«Но каков Клодий? — изумлялась она. — Вот так пройдоха! Сегодня ведет переговоры с пиратами, а завтра будет гостем у римского претора!»

— Если Требацию понравится мое предложение, — через некоторое время снова заговорил Клодий с набитым ртом, — нам потребуется не более двух месяцев, чтобы провернуть это дельце. Я предвкушаю, что наша прибыль будет исчисляться миллионами! Все это можно будет подробнейшим образом обсудить в Сиракузах у Гая Видацилия. Было бы глупо не воспользоваться столь счастливыми обстоятельствами. Что ты об этом думаешь?

— Ты еще спрашиваешь! — отозвался Сальвидиен. — Никто не предложил бы более изощренного и обдуманного плана! Хе-хе! Если я все правильно понял, ты хочешь заставить Рим оплачивать звонкой монетой из эрария тот самый хлеб, который он привык задаром получать в виде «десятины»! Я уверен, Требаций будет в восторге! Будь я на его месте, то сразу бы забросил все другие дела и занялся только этим одним…

Ювентина без всякого интереса слушала этот разговор. Стиснув зубы, она была озабочена лишь тем, чтобы не шелохнуться, не выдать себя и с сожалением думала о своих ногах, затекших в принятой ею неудобной позе.

У нее радостно забилось сердце, когда Клодий, наконец, кликнул слуг и потребовал принести ему обувь.

Спустя еще немного времени Сальвидиен и Клодий покинули триклиний.

Ювентина поспешила выбраться из своего тесного укрытия.

К счастью, в этот момент никого из рабов не оказалось в столовой, однако когда Ювентина выбежала из нее и быстро пошла по андрону, она лицом к лицу столкнулась со служанкой, неожиданно выскочившей навстречу ей из атрия.

— О, прости меня, госпожа! — испуганно воскликнула рабыня.

— Ах, это я виновата, Терция! — смущенно сказала Ювентина.

Она оказалась в очень щекотливом положении. Только что из триклиния вышли хозяин дома и его гость. Что сказать служанке, заставшей ее перед выходом из триклиния?

Чтобы не дать ей времени на размышления, она решила отчасти признаться.

— Видишь ли, — стала объяснять она. — я спряталась здесь и жду, когда уйдет гость твоего господина. Я знакома с этим человеком, но не хочу показываться ему на глаза. Думаю, и Сальвидиен будет очень недоволен, если гость увидит меня в его доме. Понимаешь меня?

Служанка кивнула головой.

— Господин уже прощается с ним в вестибюле, — сообщила она.

Ювентина подумала, что теперь ей придется рассказать Сальвидиену о том, что она знакома с Клодием.

«Лучше пусть он узнает об этом от меня, чем от своей рабыни», — рассудила она.

Как только Сальвидиен проводил публикана и вернулся в атрий, Ювентина тут же поведала старику, что едва избежала встречи с Клодием, который был приятелем ее бывшего господина и хорошо знает ее.

— Ты правильно сделала, что не обнаружила себя перед ним, — выслушав девушку, одобрительно сказал Сальвидиен.

Таким образом, это маленькое происшествие, которое могло стать для Ювентины довольно-таки неприятным, закончилось вполне благополучно, и по этой причине у юной беглянки весь остаток дня было хорошее настроение, если не считать тревоги за Мемнона.

Когда стемнело, она забеспокоилась.

Но Мемнон вскоре вернулся, веселый и оживленный.

На формийских торгах ему удалось за неплохие деньги продать одну из лошадей. У хозяина конного двора он купил двухколесную повозку с крытым верхом — отличное приобретение для двух путешествующих. Повозка обошлась недешево, но Мемнон был доволен тем, что на вид она легка, крепка и надежна. Ювентине он купил нарядный плащ, какие носили в то время состоятельные горожанки.

Из Формий в Кайету он возвратился на новой двуколке, запряженной Адамантом[388], как он назвал оставшегося коня за его силу и выносливость.

Ювентина, оставшись наедине с Мемноном, рассказала ему, что с нею произошло, пока он отсутствовал.

Мемнон выслушал ее внимательно и серьезно, сказав, что отныне оба они владеют небезопасной тайной, но если будут об этом помалкивать, то им нечего бояться.

— Нас с тобой это дело никоим образом не коснется, поэтому забудем о нем, — прошептал он, нежно привлекая к себе подругу.

Он и не предполагал, что ему еще не раз придется обсуждать этот дерзкий план римского публикана со своими критскими друзьями.

Глава вторая МЯТЕЖ

К Риму постепенно стягивались войска италийских союзников.

Поначалу стали прибывать когорты из близлежащих областей. Первыми появились храбрые и воинственные марсы[389]. Известие об этом было встречено в столице с ликованием. Участие марсов в любой войне всегда считалось добрым предзнаменованием. Про них в Риме сложилась поговорка: «Ни над марсами, ни без марсов не было еще триумфа».

Четыре тысячи пеших и восемьсот конных марсов присоединились к римским легионам, уже готовым выступить в поход. Командовал ими прославившийся в Нумидийской войне Луций Корнелий Сулла, которого по рекомендации сената Марий назначил одним из своих легатов.

Вместе с союзниками к концу февраля Сулла располагал почти двадцатью тысячами пехоты и тремя тысячами всадников. Все эти силы с наступлением теплых весенних дней он должен был привести на помощь проконсулу Гнею Манлию Максиму, стоявшему лагерем под Никеей вместе с союзными Риму лигурийцами и охранявшему проходы в Морских Альпах, через которые ожидалось вторжение кимвров.

Другого легата, Гая Клавдия Марцелла, Марий отправил для набора конницы в Теан Сидицинский.

Третьим легатом назначен был Маний Аквилий. Марий сделал его своим заместителем.

Сам он намеревался отправиться в альпийский лагерь не позднее мая.

За шесть дней до мартовских нон (2 марта) в Рим прискакал один из апулийских всадников, посланных претором Лукуллом в погоню за бежавшими гладиаторами.

Апулиец сообщил, что беглые подожгли мост на реке Саво и ушли от преследования, присоединившись вскоре к восставшим рабам в области Свессулы.

Претор Лукулл немедленно доложил об этом сенату. По его сообщению сенаторы высказали мнение, что о серьезности происходящего в Кампании можно будет судить после получения письма от префекта Капуи.

Между тем по городу уже поползли слухи о том, что в области Капуи сотни рабов взялись за оружие. Уже говорили об избиении восставшими солдат местных карательных отрядов.

Спустя еще три дня прибыл гонец с письмом от префекта Капуи, который сообщал, что за десять дней до мартовских календ (23 февраля) римский всадник Тит Минуций поднял вооруженное восстание рабов, которые сначала рассеяли отряды из Ацерр и Свессулы, а затем нанесли поражение капуанской когорте.

Префект настоятельно просил сенат как можно скорее прислать для наведения порядка более крупные силы, ибо сам он располагал лишь плохо обученными солдатами городской милиции, в то время как мятежники весьма многочисленны и хорошо вооружены.

Обсуждение сенатом послания капуанского префекта не заняло много времени. Согласно принятому постановлению «поимка беглых рабов» была поручена претору перегринов Луцию Лицинию Лукуллу. Он получал в свое распоряжение когорту одного из легионов, стоявших под Римом. Ему предоставлялось право набора необходимого числа воинов в Кампании и в соседнем с ней Самнии, если в этом возникнет необходимость.

Постановление о мятеже рабов в Кампании было последним из принятых в этот день сенатом постановлений.

Близился вечер, и консул Флавий Фимбрия, председательствовавший в собрании, объявил его закрытым.

Сенаторы неспешно покидали курию.

Луция Лукулла остановил в портике Метелл Нумидийский (теперь его именовали так в сенате и в народе, что очень льстило самолюбию Метелла).

Он отвел шурина в сторону и сразу заговорил о его поручении.

— Я очень внимательно прослушал письмо префекта Капуи и подозреваю, что дело это серьезнее, чем может показаться на первый взгляд, — сказал Метелл после того, как Лукулл коротко высказал ему свои соображения о мятеже в Кампании и намеченных им будущих действиях. — Кого ты собираешься назначить своим легатом? — спросил он.

— Легатом? — в некотором смущении переспросил Лукулл. — Ты полагаешь, что мне понадобится легат, как на большой войне?

По лицу Метелла скользнула легкая снисходительная усмешка.

— А ты, мой дорогой Лукулл, собираешься сразу по прибытии под Капую устраивать облавы на беглых рабов? Думаешь, они начнут разбегаться при одном твоем появлении? Ты поступишь мудрее, если не станешь обольщаться на этот счет. То, что в сенате называют «поимкой беглых рабов», может оказаться маленькой, а то и вовсе нешуточной войной, но даже в этом случае наша римская гордость не позволит ее считать более чем беспорядками. Отнесись к этому делу серьезнее. Во главе мятежа стоит римский всадник. Это, конечно, опустившийся негодяй, но все же он римлянин и наверняка знаком с военным делом, что намного осложнит твою задачу. Поэтому я советую тебе действовать не торопясь и помнить, что в этом году ты единственный из нашей партии занимаешь высокую государственную должность. Популяры только и ждут какой-нибудь оплошки с твоей стороны, чтобы снова поднять шум в народе, настраивая его против лучшего сословия.

— Я очень дорожу твоим мнением, Метелл, — почти с подобострастием сказал Лукулл. — Что бы ты мне посоветовал?

— Могу порекомендовать тебе одного из своих бывших соратников. Это военный трибун Гней Клептий, хороший командир, известный своей храбростью. Сейчас он под начальством Суллы, но если ты не против, я завтра же поговорю с Суллой и надеюсь, он не откажет нам отпустить Клептия на месяц-другой… думаю, этого времени хватит для того, чтобы ты навел порядок в Кампании. Что ты на это скажешь? Поговорить мне с Суллой?

— Я буду тебе очень признателен.

— Как только назначишь легата, — продолжал Метелл, — немедленно отправь его в Самний для набора солдат. Тебе нужно в полной мере использовать свое право производить воинские наборы среди союзников. Даже если они не понадобятся тебе в Кампании, ты приведешь их в Рим. Армия нуждается в пополнении. Этим ты заслужишь похвалы граждан и сената. И вот еще что…

Метелл сделал паузу, словно для того, чтобы собраться с мыслями, и снова заговорил:

— На твоем месте, Лукулл, я не стал бы пренебрегать мудростью старого полководца из Спарты, как-то сказавшего: «Там, где львиная шкура коротка, незазорно подшить лисью».

— Что ты имеешь в виду? — быстро спросил Лукулл.

Но в этот момент Метелл, видимо, вспомнил о чем-то не очень приятном и лицо его омрачилось.

Он некоторое время молчал, потом печально улыбнулся.

— Так, пришла на память одна моя большая неудача, — вздохнул он. — В Нумидии был со мной мой отпущенник, преданный и мужественный человек, родом из Ахайи. Я поручил ему важное дело, послав под видом раба-перебежчика к Югурте с заданием войти в доверие к ближайшему советнику царя Бомилькару и попытаться склонить его на нашу сторону. Отпущенник блестяще справился с моим поручением. Бомилькар вступил со мной в переговоры. Все складывалось как нельзя лучше. Бомилькару удалось привлечь к заговору многих из знатных нумидийцев. Оставалось сделать совсем немногое. Но изменчивой Фортуне угодно было расстроить все мои планы на быстрое завершение войны. Нелепая случайность помогла Югурте раскрыть заговор. А ведь я был так близок к победе!..

Лукулл слушал Метелла с сочувствием: он прекрасно понимал, что его именитый друг до конца дней не сможет забыть о победных нумидийских лаврах, которые по праву должны были принадлежать ему, но достались его злейшему врагу.

— Я не случайно заговорил о своем вольноотпущеннике, — продолжал Метелл, переходя на деловой тон. — Ему удалось избежать всех грозивших ему опасностей после раскрытия Югуртой заговора и казни Бомилькара. Он благополучно вернулся ко мне, и хотя меня постигло разочарование, все же я щедро наградил его. Он теперь живет в Фиденах[390], но я сегодня же пошлю за ним и ты получишь его в полное свое распоряжение. Его зовут Деметрий…

Лукулл слегка вздрогнул, услышав это имя, вспомнив разговор с гладиаторским ланистой Аврелием, от которого он узнал о причастности Деметрия к найму гладиаторов с целью убийства квестория Лелия Транквилла.

— Но в каком качестве он мог бы быть мне полезен? — спросил он.

— Я уже подумал об этом, Лукулл. Еще до того, как ты выступишь из Рима, Деметрий отправится к мятежникам под видом беглого раба. Уверяю тебя, у этого грека столь изобретательный ум, что он сам найдет себе полезное применение. Я снабжу его письмом к префекту Капуи Цельзию Гельвиновану, чтобы он оказал ему всяческое содействие. Я думаю, что в любом случае хороший соглядатай в стане противника тебе не помешает.

— У тебя удивительная способность, Метелл, побуждать людей к действию, — прощаясь с шурином и благодарно пожимая ему руку, сказал Лукулл. — После разговора с тобой я горю нетерпением поскорее уйти с головой в хлопоты с приготовлениями к походу.

— Да, Лукулл, вся заслуга доблести состоит в деятельности… Желаю тебе успеха!

Советы опытного Метелла действительно придали Лукуллу больше уверенности, и он быстро, по-военному, принялся за порученное ему дело.

На следующий день ему удалось сделать многое.

С утра он побывал в лагере на Ватиканском поле, где устроил смотр своей когорте. Она состояла из пяти манипулов и насчитывала шестьсот легионеров с тяжелым вооружением. Боеготовность солдат была выше всякой похвалы. Это были молодые сильные воины, и каждый из них уже побывал на войне. Лукулл познакомился с центурионами, старшим из которых был Гай Кассий Сукрон, родом из старинной римской колонии в Испании, участник семи походов и кандидат на должность военного трибуна.

В тот же день к Лукуллу явился Гней Клептий, военный трибун, получивший новое назначение приказом консульского легата Луция Корнелия Суллы. Последний уважил просьбы Лукулла и Метелла, хотя не скрывал, что ему жаль расставаться с одним из самых испытанных командиров.

Весь этот день Лукулл провел в лагере, отдавая приказы и распоряжения.

Гнею Клептию он велел немедленно отправляться в Самний для набора солдат, снабдив его всеми необходимыми предписаниями.

По совету старшего центуриона Кассия Сукрона он разослал своих виаторов в намеченные им города и местечки, расположенные по Аппиевой дороге до самой Капуи, с приказом местным властям приготовить все необходимое для его солдат, особенно устройство зимних лагерей для ночевок.

Лукулл рассчитал, что, совершая переходы по двадцать пять-тридцать миль ежедневно, он на седьмой или на восьмой день подойдет к Капуе. По пути он намеревался действовать примерно так же, как в свое время поступал претор Луций Корнелий Мерула, который по доносу о заговоре рабов в Сетии отправился туда с небольшим отрядом, но в каждом селении заставлял военнообязанных приносить присягу и с оружием следовать за ним. Таким способом Лукулл рассчитывал усилить свою когорту прежде, чем она вступит в пределы Кампании. Кроме того, он предусмотрительно отправил гонцов в наиболее крупные кампанские города с требованием прислать в Капую свои отряды.

После этого он призвал к себе всех центурионов и приказал им быть готовыми к выступлению на третий день утром, назначив сбор у Капенских ворот.

Слух о предстоящем походе Лукулла быстро облетел весь город.

К вечеру у дома претора на Палатине собралась большая толпа его клиентов и вольноотпущенников. Все они, демонстрируя патрону свою преданность, изъявляли желание сопровождать его в качестве добровольцев.

Лукулл сердечно поблагодарил собравшихся и объявил, что возьмет с собой только тех, кто по возрасту и здоровью годен к несению военной службы.

Особенно приятно было Лукуллу увидеть в числе добровольцев трех сыновей уважаемых им сенаторов.

Это были Фонтей Капитон, Целий Антипатр и Эмилий Скавр.

Претор подозвал к себе юношей и ласково с ними заговорил.

Молодые люди просили его зачислить их в когорту простыми солдатами, но Лукулл назначил их своими контуберналами[391], чтобы все трое знатных юношей были у него на виду.

Капитон и Антипатр только собирались начать военную службу и поначалу хотели поступить добровольцами в армию, готовившуюся к альпийскому походу. Ими двигало благородное стремление принять участие в защите Италии от германского вторжения.

Что касается Марка Скавра, то он уже мог похвастать своим участием в двух походах — против тектосагов и против кимвров. Правда, кимврский поход принес ему и всей его семье не славу, а великий позор. Над ним тяготело подозрение в том, что он совершил дезертирство из армии Сервилия Цепиона перед битвой при Араузионе.

Однако Капитон и Антипатр, близкие друзья Скавра, верили его клятвам, что он стал жертвой ужасного недоразумения.

По их мнению, Скавр был куда менее виновен, чем все остальные, спасшие себя бегством с поля сражения.

Им и в голову не приходило, что их друг, которого они считали храбрецом и который в ответ на обвинение его в трусости объявил во всеуслышание, что будет биться гладиатором на арене, дабы показать своему отцу и всем римлянам свою отвагу, в действительности трепещет от одной мысли когда-нибудь еще раз увидеть неисчислимые полчища кимвров, внушившие ему под Араузионом леденящий душу ужас. Они не предполагали, что пресловутая история с приказом военного трибуна, который в канун сражения якобы отослал Скавра с письмом в Араузион, является чистейшим вымыслом — просто благородный отпрыск консуляра и принцепса сената хитро воспользовался тем, что все шесть военных трибунов легиона, в котором служил Скавр, погибли в битве.

Скавр не мог отрицать, что во время сражения он находился под защитой стен Араузиона, но и у его обвинителей не было явных доказательств того, что он покинул лагерь без приказа.

Капитон и Антипатр не подозревали также о тайных расчетах своего приятеля в связи с предстоящим походом Лукулла в Кампанию.

Едва об этом стало известно, Скавр стал уговаривать друзей попробовать себя для начала в схватках с мятежными рабами. Он уверял, что в этом году вряд ли дойдет до настоящей войны с кимврами, поэтому можно не спешить в альпийский лагерь. Вместе с тем он рассуждал о том, что кампанское событие могло бы сослужить хорошую службу проходившим обучение молодым тиронам-новобранцам, которым предоставляется прекрасная возможность попробовать свои силы в схватках с мятежными рабами, пронзая мечами и копьями не соломенные чучела на Ватиканском поле, а живые мишени — это приучит их к крови и опасностям.

Под влиянием этих речей Скавра его молодым друзьям все больше и больше нравилась идея поучаствовать в карательной акции Лукулла и заодно выказать уважение человеку, считавшемуся вторым лицом в партии оптиматов после Метелла Нумидийского.

Для Скавра же это был достойный повод уклониться от опасностей нового похода против кимвров. В глубине души он также надеялся, что Лукулл из уважения к его отцу не откажет во внимании сыну — отметит его какой-нибудь наградой или присвоит звание оптиона за проявленную храбрость. Это должно было смягчить отношение к нему сурового отца, который по-прежнему не желал его видеть.

На третий день, рано утром, у Капенских ворот происходило большое оживление.

Сюда стекались родственники и друзья солдат Аниеннской когорты — так называлась когорта, которая должна была выступить в кампанский поход.

Название «Аниеннская» она получила потому, что почти все легионеры в ее составе были уроженцами города Коллация, расположенного на реке Аниен.

Среди провожающих много было матрон и девушек.

Молодежь собиралась возле Общественного водоема, находившегося в пределах городских стен между Капенскими и Новиевыми воротами. Другие, выходя через эти ворота, шли прогуляться в расположенную поблизости рощу Эгерии, где бил священный источник, из которого целомудренные весталки ежедневно брали воду для мытья храма Весты, перенося ее на голове в глиняных кувшинах.

В это время по дороге вдоль правого берега Тибра двигались манипулы Аниеннской когорты, которая на рассвете выступила из громадного лагеря, раскинувшегося на Ватиканском поле в двух милях от Сублицийского моста.

Легионеры, переправившись по мосту в город, двинулись через Бычий рынок мимо Большого цирка к Капенским воротам.

Около третьего часа значок первого манипула показался в воротах под приветственный гул провожающих, толпившихся по обеим сторонам Аппиевой дороги.

Колонна солдат, лязгая оружием, продолжала движение по дороге, направляясь к храму Марса. Там претор назначил воинский сбор.

Храм Марса стоял на невысоком холме в неполной миле от Капенских ворот, по правую сторону от дороги. Ближе к воротам возвышался знаменитый храм Чести и Доблести, освященный сыном погибшего во время войны с Ганнибалом Марка Клавдия Марцелла[392], покорителя Сиракуз.

Храм Марса был очень древний. Перед ним со стародавних времен собирались римские войска, выступающие в поход. Полководцы приносили в храме молитвы, обращенные к богу войны с просьбой о даровании победы над врагом, и давали обеты. Всякий раз после победоносного окончания войны храм богато украшался. В дар ему жертвовалась часть военной добычи.

Внутри храма стояли мраморная статуя Марса и несколько изображений волков, которых в Риме почитали как священных животных Марса, Квирина и Ромула (по неясным представлениям жителей Семихолмья, эти три божества то ли существовали отдельно, то ли были триедины). Как бы то ни было, но к волкам римляне относились со священным трепетом. Убийство их считалось святотатством. Бывали случаи, когда какой-нибудь волк забегал прямо в город и даже нападал на людей, но никто не смел поднять на него руку, боясь прогневать Марса. Поэтому всякий раз волкам давали беспрепятственно уйти, причем посещение ими города вовсе не считалось дурным предзнаменованием.

Колонна легионеров постепенно растянулась почти до развилки Аппиевой и Латинской дорог (если помнит читатель, в глубине этой развилки стояла гробница Сципионов, близ которой двадцать дней назад в снежную ночь беглые гладиаторы укрылись от преследователей).

Замыкали колонну двести пятьдесят добровольцев из клиентов и вольноотпущенников Лукулла.

Вместе с добровольцами преторское войско насчитывало восемьсот пятьдесят человек.

Добровольцы были вооружены своим собственным оружием, в основном метательными копьями, луками и пращами. Немногие из них имели мечи, боевые топоры и щиты. Лукулл всех их решил использовать как велитов[393] и пращников, то есть в качестве легковооруженных, которые в бою играли немаловажную роль.

Легковооруженные, как правило, наступали первыми, причем велиты, вооруженные небольшими щитами и короткими мечами, имели при себе по пять-шесть дротиков. Они забрасывали ими противника, нанося ему урон уже в самом начале сражения и расстраивая его ряды, после чего быстро отходили, чтобы уступить место тяжеловооруженной пехоте, наносившей главный удар.

Толпа провожающих росла.

Кроме простых граждан сюда пришли и некоторые из сенаторов, среди которых можно было видеть Метелла Нумидийского, Лутация Катула и оратора Марка Антония. Они о чем-то оживленно беседовали.

Вскоре к ним присоединились принцепс сената Эмилий Скавр и недавно назначенный легатом Мария еще молодой, но отличившийся в нескольких войнах Клавдий Марцелл, правнук знаменитого полководца.

Немного поодаль от группы сенаторов собрались роскошно одетые матроны и девушки из знатных семей.

Среди них была Цецилия Метелла, жена Лукулла и сестра Метелла. Рядом с нею находились два ее малолетних сына — Луций и Марк.

Старший, тринадцатилетний Луций[394], держался чопорно и гордо, вполне осознавая важность происходящего. Еще бы! Его отец, претор, получил командование над настоящим войском. Среди знакомых ему сверстников, сыновей преториев и даже консуляров, не было ни одного, кто мог бы похвастаться тем, что их отцы помимо скучных гражданских дел удостаивались такой чести. Последним претором, которому сенат вручил военное командование, был Луций Опимий, подавивший восстание во Фрегеллах.

Младшему сыну Лукулла и Цецилии, Марку[395], не очень-то интересно было находиться среди женщин. Он с завистью поглядывал на шнырявших повсюду мальчишек из плебеев, которые большей частью устремлялись вслед за двигавшейся по дороге колонной легионеров. Они могли вблизи рассматривать оружие и доспехи солдат, даже трогать их руками.

Уже упоминавшаяся однажды в нашем повествовании смелая, решительная и заносчивая дочь оратора Антония (ее звали Антонией Примой) явилась на проводы своего жениха Марка Скавра вместе с сестрой последнего Эмилией Квинтой, красивой и застенчивой восемнадцатилетней девушкой, которая больше всех в семье Эмилиев Скавров переживала за брата, оказавшегося у отца в немилости.

Эмилия в последнее время сдружилась с Антонией, хотя невозможно было представить более разных девушек по складу характера, образу мыслей и темпераменту.

У Антонии было некрасивое костистое лицо с припухлыми чувственными губами и несколько крупным изогнутым носом. Впрочем, она тщательно ухаживала за собой и одевалась со вкусом. Кое-кого из молодых людей возбуждали ее особенные, скорее юношеские, чем девичьи повадки. У нее был резкий голос, в движениях ее отличали порывистость и неженская сила.

Страстью ее были гладиаторские бои. У отца она была любимицей. Он сквозь пальцы смотрел на проказы дочери: нескромное поведение, посещение гладиаторских школ и позорящие ее знакомства в среде всяких темных личностей.

С Марком Скавром она дружила с детства.

Молодой человек был ей под стать — такой же необузданный, испорченный богатством и страстью ко всему запретному. Их скорая свадьба считалась делом решенным. Настоящей любви между ними не было. Однако относились они друг к другу с большой симпатией. Они отдавали себе отчет, что их будущий брак породнит две могущественные семьи, которые от этого сделаются еще более могущественными. Это их обоих вполне устраивало. Ни о чем другом они не думали.

Эмилия, изящная и нежная, у всех вызывала умиление. Ее называли «куколкой», «голубкой», «ласточкой». На нее засматривались многие знатные юноши. Она это знала, но ей нравилось быть скромницей, и она словно никого не замечала вокруг себя.

Только однажды она доверительно сообщила Антонии, что ей очень нравится приятель брата Фонтей Капитон.

Антония сразу одобрила выбор подруги. По ее мнению, Капитон всем был хорош: и высок ростом, и широкоплеч, и лицо у него мужественное, чего так не хватает ее жениху, который нежным обликом своим походил на сестру.

— Ну, вот и они! — воскликнула Антония, завидев показавшихся под аркой ворот Скавра, Капитона и Антипатра.

Молодые нобили шли, облаченные в доспехи, в шлемах с высокими гребнями. На перевязях у них висели спафы[396] — мечи римских всадников. Вслед за ними слуги вели трех великолепных боевых коней под дорогими чепраками.

Антония и Эмилия замахали молодым людям руками, и те, увидев девушек, направились к ним.

— Их просто не узнать! — восторженно прощебетала Эмилия.

— Особенно хорош твой Капитон! — громко сказала Антония с явным намерением немного поддразнить подругу.

— Замолчи, пожалуйста! Что ты делаешь? — покраснев, как роза, торопливо проговорила Эмилия. — Ведь ты же обещала, что никогда ни словом, ни намеком не выдашь меня!..

— Да больно смотреть на вас обоих! Вы же сохнете друг без друга, клянусь стрелами Амура!

— Нет, нет, дорогая Антония! — испуганно зашептала Эмилия. — Прошу тебя, не выдавай меня!

— Ладно, не буду, — засмеялась Антония. — И все-таки странно мне это! Ты такая красавица и так робеешь в любви! Уж я бы на твоем месте вертела ими всеми как хотела! Хотя на что мне твоя красота? Я и без нее дразню кого надо! Ты бы видела, сколько самцов глазело на меня, когда я в одной полутунике, как девица из лупанара, упражнялась с мечом в гладиаторской школе. Мой-то Скавр уже ко всему успел привыкнуть, а вот Капитон и Антипатр смотрели на меня, раскрыв рты от изумления…

— Как? — ужаснулась Эмилия. — Стало быть, ты и Капитона с Антипатром затащила в это грязное заведение? Мне просто не по себе, лишь представлю всех вас рядом с мерзким гладиаторским отребьем…

— Ну, среди этого сброда встречаются вполне приличные… даже учтивые и образованные, — усмехаясь, произнесла дочь оратора. — Помнишь ли того самого красавчика-эллина, который привел нас всех в восторг, повергнув знаменитого Эзернина? Ох и хорош был гладиатор! Какая стать! Какая сила! Сколько в нем было мужского обаяния! Честно говоря, рядом с ним я испытывала сожаление, что я не замужняя женщина на первых месяцах беременности — с удовольствием сделала бы его своим любовником…

— Антония! Как ты можешь так говорить? — всплеснула руками Эмилия.

— Жаль, что занятия наши с ним внезапно прекратились, — как ни в чем не бывало продолжала Антония, забавляясь смущением подруги. — Он совершил побег из школы вместе с теми гладиаторами, что наделали недавно столько шума, изрубив в куски своих охранников. Но все же мы со Скавром успели кое-чему у него научиться. Он показал нам несколько изощренных приемов, благодаря которым твой братец в два счета разделается с любым варваром…

— Ах, я боюсь, — печально вздохнула Эмилия, — боюсь, что он в стремлении доказать всем свою храбрость будет очертя голову бросаться туда, где всего опаснее…

В это время трое молодых людей подошли к девушкам и стали любезно их приветствовать, по очереди целуя им руки.

— Ну, почему я не мужчина! — воскликнула Антония, разглядывая и ощупывая доспехи Скавра.

— Неужели и в тебя, милая Антония, вселился дух Марса? — смеясь, спросил Антипатр.

— О, если бы мне довелось сражаться в одном строю с мужчинами, я превзошла славой всех женщин Рима! — с искренним сожалением произнесла Антония. — Признаться, меня до крайности раздражают одни и те же надписи на памятниках римских матрон: «Целомудренна, пряла шерсть». Вот на какую жалкую участь обрекли нас мужчины! Почему нас, женщин, держат подальше от важных дел? А ведь со многими из них мы могли бы справляться лучше мужчин…

— Да, да, — нежным голоском поддержала подругу Эмилия. — Женщины более терпеливы, внимательны и сообразительны…

— Клянусь Юпитером, когда-нибудь мы заставим вас, надменные, считаться с нами как с равными, — обращаясь к молодым людям, заявила Антония шутливо-мстительным тоном.

— И что же вы предпримете? — улыбаясь, спросил Капитон, искоса поглядывая на милое личико скромно потупившейся Эмилии. — Может быть, соберетесь и уйдете на Священную гору[397], как когда-то поступали плебеи?

Антония бросила на юношу насмешливый и дерзкий взгляд.

— Нет, — ответила. — Мы просто сговоримся отказывать мужьям в супружеской близости.

— Как отец отнесся к моему решению? — спросил сестру Скавр. — Только прошу тебя, сестренка, говори всю правду, как она есть.

Эмилия коротко вздохнула.

— Ты не думай, милый брат, что отец не переживает за тебя, — сказала девушка и, помолчав, продолжила: — Как только он узнал о твоем решении отправиться в поход с Лукуллом, он выразился в том смысле, что это лучше, чем твое безумное намерение показывать свою отвагу на арене в качестве гладиатора.

— И это все? — спросил Скавр, пытливо глядя на нее.

— Ну, он еще сказал, — с неохотой отвечала Эмилия, — сказал, что весь этот поход не более чем увеселительная прогулка для наших легионеров, которым предстоит обычная охота за беглыми рабами…

— Это еще как сказать! — воскликнул Скавр, задетый за живое такой пренебрежительной оценкой кампанского мятежа и связанных с ним опасностей, хотя сам был такого же мнения. — Отец многого не знает! Он не знает, например, что Минуций, с которым я был хорошо знаком, весьма опытен в военном деле. Три года он воевал во Фракии…

— Как? — изумилась Антония, услышав слова жениха. Ты был в приятельских отношениях с этим чудовищем, позором Рима?

— Не забывай, дорогая Антония, что совсем недавно Минуций совершенно свободно разгуливал по Риму и ничем не отличался от других порядочных людей, к тому же выделялся приятной наружностью и был известен своим богатством. Да и познакомил меня с ним человек всеми уважаемый — патриций Корнелий Бальб…

— Но как он мог так обесчестить себя, свое имя, свое сословие, сделавшись предводителем шайки подлых рабов? — с негодованием произнесла Эмилия.

— Невероятно, но причиной его безумия стала любовь к одной красивой рабыне, которая принадлежала другому человеку, — начал рассказывать Скавр. — Однажды тот пригласил Минуция в свой дом и похвастался недавно купленной им девушкой, отличавшейся необыкновенной красотой. И что вы думаете? Минуций, этот погрязший в кутежах и разврате молодой человек, казалось бы, пресытившийся всеми земными удовольствиями, вдруг не на шутку воспылал к этой девушке непобедимой страстью. Он с трудом уговорил хозяина рабыни, чтобы тот продал ему ее за очень большие деньги, дав письменное обязательство в присутствии свидетелей уплатить их в назначенный срок, но так и не смог собрать необходимой суммы и, не желая расставаться с возлюбленной, увез ее с собой в Кампанию, выхлопотав у претора тридцать льготных дней, чтобы уплатить долг, а на деле использовал все это время для подготовки мятежа своих собственных рабов — закупал для них оружие в кредит и подбивал к восстанию рабов из соседних имений…

— Ну, если тут замешана женщина, то война действительно будет нешуточная, — насмешливо сказал Антипатр. — Вспомните о прекрасной Елене и о Троянской войне…

В это время толпы провожающих зашумели.

Все взоры обратились к воротам, из которых выходили ликторы, державшие на плечах фасции.

За ликторами шел претор Лукулл в красном палудаменте[398], наброшенном поверх его доспехов.

Выйдя из ворот, ликторы остановились и, сняв с плеч фасции, воткнули в них остро отточенные секиры. Связки розог с воткнутыми в них топорами означали, что отныне за пределами города Рима преторская власть становится неограниченной.

Между тем Лукулла окружили родственники и друзья.

Лутаций Катул, крепко пожимая ему руку, говорил:

— Я желаю тебе, Лукулл, поскорее управиться с этим делом. Возможно, ты еще застанешь меня в Риме.

— Я тоже желаю тебе успехов, дорогой Катул. Вчера я узнал, что Флавий Фимбрия назначил тебя своим легатом…

— Он собирается послать меня с поручением в Цизальпинскую Галлию. Думаю, я отправлюсь туда не позднее середины апреля…

— Прощай, Лукулл!.. Пусть боги тебя охраняют!.. Да поможет тебе Марс!.. Да защитит тебя Юпитер! — напутствовали претора остальные сенаторы.

Метелл шепнул зятю:

— Пора, Лукулл… Прощайся с женой и детьми!

Лукулл обнял и поцеловал Цецилию, затем обратился к сыновьям:

— Будьте послушны и не ссорьтесь между собой, дети мои!.. А ты, Марк, — сказал он младшему сыну, — ты, я надеюсь, за время моего отсутствия изменишь свое мнение о греческом языке и не будешь повторять слова человека, хотя и прославленного, но глубоко невежественного. К тому же ты не всегда последователен, когда ссылаешься на суждения обожаемого тобой Мария, — с усмешкой потрепал отец мальчика по голове, — если вспомнить, как страстно ты любишь театр, в котором арпинец был всего один раз, но покинул его после первого акта. Подумай об этом хорошенько, мой сынок!..

Метелл сделал знак слугам, державшим наготове преторского коня.

Слуги подвели коня Лукуллу, который вскочил на него с ловкостью, выдававшей в нем отличного наездника. Вслед за претором взобрались на своих лошадей его ликторы, телохранители и контуберналы.

Лукуллу еще предстояло обратиться с молитвой к Марсу в его храме, перед которым выстраивались готовые к походу манипулы.

— Ах, как они великолепно смотрятся верхом! — воскликнула Эмилия, провожая взглядом удалявшихся всадников, среди которых трое молодых контуберналов выделялись осанкой, дорогими доспехами и прекрасными лошадьми.

— Что за кони! — отозвалась Антония. — Этих красавцев проводили в триумфе над Югуртой. Отцы-сенаторы за бесценок скупили около сотни таких нумидийцев для себя и своих сыновей…

Девушки особенно не волновались за Скавра и его друзей. Во-первых, взбунтовавшиеся рабы, как им казалось, не представляли собой серьезного противника. Во-вторых, юноши находились в свите самого претора, а рядом с ним они подвергались куда меньшей опасности, чем рядовые участники похода.

Глава третья МЯТЕЖ Продолжение

Но что же происходило в Кампании?

Минуций, как уже говорилось выше, покинул Рим за четыре дня до февральских ид (10 февраля).

К исходу девятнадцатого дня до мартовских календ (14 февраля) его двуколка остановилась у Флувиальских ворот Капуи.

В пути с ним был лишь один из его рабов, двадцатилетний Стратон, которого Минуций любил и ценил за большую физическую силу и умение владеть мечом (Стратона и других своих рабов, что покрепче, он специально посылал упражняться в гладиаторские школы, чтобы они чувствовали себя увереннее, сопровождая его в путешествиях, при возможной встрече с разбойниками).

Стратон остался на конном дворе, чтобы позаботиться о лошадях, а Минуций проследовал в свой деверсорий, или гостиницу, находившуюся у юго-западных въездных ворот, именовавшимися Римскими. Эти ворота расположены были поблизости от Флувиальских, то есть Речных, обращенных к Казилину, соседнему с Капуей городу, стоявшему на реке Вултурн.

Капуя в описываемый период оставалась крупнейшим центром Кампании, хотя за сто лет до этого едва не подверглась полному разрушению в наказание за переход на сторону Ганнибала.

Римляне долго осаждали город и в конце концов принудили его к сдаче. Жители Капуи, как изменники, подверглись жестокой каре: большая часть знати была казнена, остальных либо продали в рабство, либо поселили в различных местах Италии.

В римском сенате многие склонны были до основания разрушить ненавистный и враждебный город, но, как писал впоследствии Тит Ливий, победила «забота о насущной выгоде: земля была наиболее плодородной в Италии, город сохранили как пристанище для земледельцев».

В качестве новых поселенцев сюда в первую очередь хлынули римские вольноотпущенники — ремесленники и мелкие торговцы. Они с особой охотой селились в столице Кампании, потому что в Риме они чувствовали себя гражданами второго или третьего сорта, а здесь становились равными среди равных, хотя по сути вовсе оказывались лишенными всяких гражданских прав, ибо, как писал Ливий, «город был городом только по имени. Не было в нем ни гражданства, ни сената, ни народного собрания, ни должностных лиц. Без общественного совета, без всякой власти население, ничем не связанное, не могло и объединиться; для судопроизводства сюда из Рима ежегодно присылали префекта».

Тем не менее население города быстро росло, и через сто лет Капуя не только возродилась, но и вернула себе отдельные права, которые позволили капуанским богачам — потомкам отпущенников — ведать некоторыми общественными делами, разумеется, под неколебимой властью римского префекта.

Римляне, стремившиеся как можно больше принизить статус города и в этом же смысле само имя Капуи, сделать его нарицательным, как пример бесславного конца для тех, кто осмелился бы когда-нибудь выступить против владычества Рима, довольно скоро с удивлением обнаружили, что обновленное капуанское население, лишенное самоуправления, странным образом сблизилось по своему положению с полноправными римскими гражданами, живущими вне Рима.

Во-первых, все капуанцы находились только под юрисдикцией своего римского префекта, обладавшего всей полнотой власти, которая, помимо Капуи, в значительной мере распространялась на всю Кампанию.

Префект смотрел на жителей Капуи как на своих подданных, покровительствуя им в первую очередь. Капуанец, находясь в любом другом городе, при случае всегда мог сослаться на особый статус своего города, зачастую имея в лице префекта заступника и патрона.

Во-вторых, жители Капуи пользовались особой привилегией — они были освобождены от тяжелой воинской повинности. Такое их положение вызывало зависть у всех соседей, предки которых неизменно верны были союзу с Римом, и даже у римских граждан, для которых служба в армии была священной обязанностью.

Вполне понятно, что по этой причине капуанцы не отличались воинственностью. Данное обстоятельство собирался использовать Минуций. У него возник план захвата города с целью превращения его в свой основной опорный пункт.

Минуций уже знал, что в его деверсории хозяйничают секвестеры.

В числе их должны были находиться и его злые недруги — Волкаций и Сильван. Они поспешили в Капую на следующий же день после судебного разбирательства в Риме. Они опасались, как бы должник не попытался распродать что-либо из своего имущества до истечения тридцати льготных дней. Хотя гостиница Минуция в Капуе была перворазрядной и во время аукциона могла стать особой приманкой для покупателей, все же главной ипотечной ценностью оставалось его обширное поместье в окрестностях Свессулы.

Минуций был почти уверен, что Волкаций и Сильван не замедлили отправиться туда для составления описи рабов, скота, хозяйственного инвентаря и общей оценки принадлежавших ему земельных владений.

Предвидя это, Минуций заблаговременно отправил в свессульское имение письмо для Ламида. В нем был приказ немедленно схватить секвестеров вместе с их рабами и содержать под усиленной охраной до его прибытия.

Управитель гостиницы Агаклей встретил Минуция сообщением, что секвестеры уже закончили опись имущества, опечатав счетные книги и денежный ящик с выручкой за последние три месяца.

От управителя Минуций узнал, что четверо из секвестеров проживают в гостинице, а двое других (это конечно же были Волкаций и Сильван) еще третьего дня отправились в Кланиан (так называлось имение Минуция, потому что все его земли находились у берегов реки Кланий).

— Аполлоний и Клеомен были у тебя проездом? — спросил Минуций управителя.

— Да, господин. Шесть дней назад. С ними еще был немой Родон. Они только переночевали и на рассвете отправились в Кланиан.

Управитель немного помолчал и продолжил:

— Аполлоний в разговоре со мной сокрушался, что дела твои очень плохи. Неужели все твое имущество вместе с рабами пойдет с аукциона?

— Ну, тебе-то, мой Агаклей, нечего опасаться, — с усмешкой произнес Минуций. — Ты ведь еще милостью отца моего сделался вольноотпущенником и успел, я надеюсь, скопить деньжонок на безбедную старость, столько лет обманывая своих господ?

— Как ты можешь так говорить? — обиделся управитель.

— Шучу, Агаклей… Но твой дом на улице Сепласии вряд ли куплен на сбережения от твоего, в общем-то, небольшого жалованья. Я слышал, твои сыновья вовсю торгуют там благовониями. Что ж, клянусь Юпитером Тифатским, я искренне рад за тебя и твое семейство! Уж кто-кто, а ты не пропадешь. Что касается рабов, то о них не стоит горевать — как были, так и останутся рабами… Но вот о чем я хотел бы тебя спросить, — вспомнив, сказал Минуций. — Ты знаешь, где живет ланиста Лентул Батиат?

— Да, господин. Его дом стоит на улице Шорников… Только старого Батиата нет в городе. На днях я встретил его сына, и он сообщил, что отец отбыл с группой гладиаторов в Помпеи, где объявлены большие игры…

— Прекрасно! — с непонятной для управителя радостью воскликнул Минуций. — Его сын-то мне и нужен. Отправь за ним посыльного с приглашением отобедать со мной завтра в гостинице. У меня к нему важное дело.

— Слушаюсь, господин.

Минуций устроился в одной из пустовавших гостиничных комнат и сразу стал готовиться ко сну: после долгой дорожной тряски он испытывал смертельную усталость.

Отец Минуция имел в Капуе свой дом. Но расточительный наследник продал его, и часть вырученных за него денег потратил на то, чтобы перестроить дом своей возлюбленной, где она с тех пор с радушием его принимала.

Положение изменилось после грандиозной ссоры его с Никтименой, которой не по душе пришлось решение Минуция исполнить годичный обет целомудрия, посвященный Диане Тифатине. Пылкая гречанка устроила ему скандал, вызвав в нем гнев своими язвительными шуточками. Минуций не утерпел и дал ей хорошую затрещину, после чего красавица, рыдая, потребовала, чтобы он убирался из ее дома и больше у нее не появлялся.

Позднее Минуций ругал себя за свою несдержанность и посылал Никтимене из Рима покаянные письма, получив в ответ от нее всего одно очень холодное послание. Все же он отнюдь не считал, что между ними произошел окончательный разрыв. Он знал ее незлопамятный характер.

Минуций скучал и томился без нее, без ее привычной близости и жгучих ласк, но он сделал крупнейшую ставку в задуманной им опасной игре и вынужден был смирять бушевавшие в его груди желания, тем более что постоянно убеждался в божественном покровительстве Дианы — все его намерения с тех пор, как он дал обет богине, исполнялись с поразительной точностью. Во-первых, на гладиаторских играх ему повезло с выигрышем, и он смог уплатить задаток оружейнику, получив в свое распоряжение пятьсот комплектов полного вооружения, которое он благополучно переправил к себе в имение. Во-вторых, оправдался его расчет на то, что все его сельские рабы с готовностью откликнуться на призыв к восстанию. В-третьих, оба ненавистных его врага попались в расставленную им ловушку. О, скоро, очень скоро о нем заговорят по всей Италии!

Воображение рисовало Минуцию захватывающие дух картины будущего. Гигантскую схватку Рима с кимврами в пределах Италии он считал неизбежной. Жаль только, что возглавляемое им восстание вспыхнет до того, как появятся первые слухи о вторжении варваров. Но он надеялся, что сенат на первых порах не придаст восстанию рабов большого значения, и это позволит ему выиграть время. Когда же кимвры окажутся по сю сторону Альп, он обратится с письмом к сенату, в котором изложит свои мысли и намерения, объяснит свои действия, направленные к спасению Италии. Неужели там не поймут, что он, римлянин высокого рода, возглавил восстание рабов не ради их несбыточных чаяний, а с единственной целью отвлечь их от перехода на сторону кимвров? Неужто не поймут, что варвары, объединившись с рабами, могут опрокинуть Рим? Если и не поймут сразу, то поймут потом, когда германцы и союзные с ними галлы подступят к стенам Вечного города. Вот тогда-то наступит его время, время Тита Минуция, второго Фурия Камилла, третьего основателя Рима, который станет надеждой всех римлян, всей Италии в деле спасения родины от чудовищного конца. Отовсюду к нему потянутся и рабы, и свободные, он станет вершителем судеб всей страны и…

С этой мыслью он уснул, согревшись в постели под толстым стеганым одеялом.

Утром Минуций решил навестить Никтимену и велел Стратону распаковать вещи, привезенные из Рима.

Нужно было предстать перед гречанкой во всем блеске.

Служанки гостиницы тщательно разгладили вышитую разноцветными узорами тунику и шафранового цвета плащ, окаймленный тирским пурпуром.

В этом дорогом наряде, распространяя вокруг себя аромат самых дорогих духов, Минуций отправился на Сандальную улицу, где жила его прекрасная возлюбленная.

Дом ее стоял почти в центре города, неподалеку от знаменитого Белого храма.

Он ожидал встретить ледяной прием, тягостное выяснение отношений, а то и вовсе оскорбительный отказ принять его. Но ничего подобного не случилось. Никтимена приняла его незамедлительно и потом была с ним ласковой и приветливой, ни словом не обмолвившись о нанесенной ей обиде.

Гречанка уже знала, что его имуществу грозит распродажа и проявляла по этому поводу искреннее беспокойство.

Со своей стороны Минуций старался представить это дело незначительным, не скупился на веселые шутки и уверял молодую женщину, что скоро все устроится самым благополучным для него образом.

Они расстались друг с другом, обмениваясь ласковыми словами и улыбками. Никтимена его поняла и простила. Минуций покинул ее дом в необычайно приподнятом настроении.

В гостинице его уже поджидал молодой Батиат.

Это был нескладный парень лет двадцати пяти с заурядным и хитрым лицом. Минуций несколько раз коротко встречался с ним, когда советовался со стариком Батиатом насчет гладиаторской школы, которую в прошлом году собирался открыть. Нашумевшая история с кражей гладиатора (Мемнона) убедительным образом характеризовала отпрыска капуанского ланисты. В наказание за этот возмутительный поступок старый Батиат, вынужденный уплатить Аврелию немалую сумму денег, дабы избежать суда и неприятной огласки, приказал высечь сына розгами и несколько дней продержал его в карцере вместе с провинившимися гладиаторами.

Минуций во время совместной трапезы с сыном ланисты договорился с ним, что будет посещать школу с целью подобрать себе подходящих бойцов. Тот согласился на это не раньше, чем выпросил у римлянина взаймы сотню денариев под свое «честное» слово.

Таким образом, Минуций получил возможность беспрепятственно заходить в гладиаторскую школу Лентула Батиата, выискивая там пригодных для своего замысла гладиаторов.

Через два дня выбор его пал на трех грекоязычных малоазийцев, с которыми можно было поговорить без помощи переводчика. Минуций после нескольких бесед с ними нашел их людьми не только храбрыми, но и смышлеными. Он решил им открыться в самый день своего отъезда из Капуи.

С Никтименой теперь он виделся каждый день.

Из Рима он привез ей все ее золотые украшения и прочие драгоценные безделушки, которыми он одаривал возлюбленную, пока она жила в его римском доме.

Никтимена была тронута.

По-прежнему свидания их из-за обета Минуция были чисто платоническими, но тем ощутимее становилась их любовь.

Никтимена замечала в нем перемены: побледнел, осунулся, взгляд стал жестким, слова отрывисты, как у воинского начальника.

Приезжавшие из Рима рассказывали о снежной буре, пронесшейся над столицей в ночь перед Квириналиями. Люди склонны были видеть даже в этом некое предзнаменование. Говорили, что это северные демоны Германии прислали предупреждение о скором походе кимвров на Рим.

Минуция подобные разговоры только радовали — они соответствовали его собственным прогнозам на этот счет.

За одиннадцать дней до мартовских календ (22 февраля) в Капую прибыли Геродор и Эватл. Они сообщили Минуцию, что ни Ириней, ни Ювентина в назначенный срок в Три Таверны не явились.

— Мы прождали еще один день и одну ночь, но напрасно, — рассказывал Геродор. — Мы с Эватлом недоумевали, что с ними такое могло случиться, но памятуя о твоем приказе не задерживаться в Трех Тавернах более девяти дней…

— Но что говорили люди, пока вы жили в трактире? — нетерпеливо перебил Минуций. — Какие новости приходили из Рима?

— Всякое говорили, — почесав в затылке, продолжал Геродор. — Больше всего говорили, что консулам так и не удалось справить Латинские игры, потому что внезапно налетел сильный ветер с дождем и снегом…

— А в последние два дня на конном дворе Волтацилия только и разговоров было, что о побеге гладиаторов из школы Аврелия, — подсказал Эватл.

— Это точно, — сказал Геродор.

— Ну, так рассказывайте же! — с еще большим нетерпением вскричал Минуций. — Что вам стало известно о гладиаторах? Удалось ли им бежать?

— Вряд ли, — неуверенно проговорил Геродор. — Из Рима-то они, кажется, выбрались, но их тут же хватились и подняли на ноги всю округу. Нам с Эватлом было не до слухов, потому что мы уже запрягали лошадей…

Из того, что рассказали Геродор и Эватл, Минуций заключил: с побегом гладиаторов, скорее всего, ничего не получилось. Можно было предположить, что Иринея и Ювентину схватили и в связи с этим ему небезопасно дольше задерживаться в Капуе.

— Что ж, — после недолгого раздумья сказал Минуций, обращаясь к слугам. — Сегодня же вместе отправимся в имение. Есть у вас оружие? — осведомился он.

— У нас мечи, — сказал Эватл.

— Этого недостаточно. Говорят, на здешних дорогах стало неспокойно. Вот вам двадцать золотых. Зайдите в оружейную лавку и купите себе добрые щиты и копья. А мне еще нужно заглянуть в одно место…

Перед тем как покинуть Капую, Минуций решил в последний раз поговорить со своими новыми знакомыми, гладиаторами Батиата.

Явившись в школу, он отвел всех троих в сторонку и без обиняков рассказал им о своем замысле и своих расчетах на восстание гладиаторов в пределах самой Капуи.

— Я сейчас не жду от вас ответа, — говорил он изумленным и смущенным его речью гладиаторам. — Я сказал вам лишь немногое из того, что мог и хотел бы сказать. Скоро вы услышите обо мне и о тысячах моих соратников, стоящих под городом с оружием в руках. Решайте сами: или позорная смерть на арене амфитеатра для потехи толпы, или благородный риск в борьбе за свободу. Я рассчитываю на вас. Собирайте вокруг себя верных и смелых людей. Придет время, и я пришлю к вам своего человека, через которого мы согласуем все наши действия. Я намерен захватить Капую. В условленный час вы и ваши товарищи вырветесь из своей школы и откроете ближайшие к ней Беневентские ворота. Вы поможете моим воинам проникнуть в город. Капуанцы изнежены и трусливы. Они не умеют сражаться. Не забывайте и о другом. Рим ослаблен страшными потерями в войне с кимврами, которые очень скоро явятся в Италию, и пока оба хищника, вцепившись друг в друга, будут истекать кровью в смертельной схватке, наши силы изо дня в день будут расти. Не упустите благоприятной возможности сразиться за самих себя, за свою свободу и за свое будущее.

С этими словами Минуций оставил безмолвных и озадаченных учеников Батиата, которые никак не ожидали услышать от него что-либо подобное.

В их глазах он был римским богачом, избалованным щеголем (иначе они и не могли о нем думать). Но Минуций был уверен, что в свое время на этих троих можно будет положиться.

Выйдя из школы Батиата, он сразу отправился к Никтимене, чтобы попрощаться с ней, но не застал ее дома.

Слуга сказал, что госпожа уехала в свое имение на Вултурне, и протянул ему записку от нее.

В записке Никтимена приглашала его провести вместе день-другой на ее вилле, пока стоит чудесная погода.

Минуций, попросив у слуги табличку и стиль, написал ей короткое прощальное письмо, после чего вернулся в гостиницу.

Стратон, Геродор и Эватл были уже готовы в дорогу.

Все они были вооружены, как велел им Минуций — опоясанные мечами, они держали в руках небольшие круглые щиты и крепкие охотничьи копья.

Было уже около трех часов пополудни.

Ярко светило солнце. В воздухе чувствовалась весна.

Явившись со слугами на конный двор у Флувиальских ворот, Минуций приказал Геродору и Эватлу оставить громоздкую четырехколесную повозку, на которой они совершали путь от Трех Таверн, и ехать верхом.

Вскоре они тронулись в путь.

Легкая двуколка, влекомая молодой резвой лошадью, вывезла Минуция и Стратона с Аппиевой на окольную дорогу, тянувшуюся в объезд города по направлению к Свессуле.

За двуколкой скакали на своих лошадях Геродор и Эватл.

От Капуи до Свессулы было чуть более тринадцати миль. Вилла Минуция находилась южнее Свессулы на берегу довольно полноводного в зимнее время притока Клания, берущего свое начало в Кавдинских горах. По соседству с поместьем Минуция, между Свессулой и Нолой, простиралась плодородная Требулланская равнина. Здесь особенно много было латифундий, то есть обширных земельных владений местных и римских богачей. На этих землях работали тысячи рабов, которые содержались в ужасающих условиях: одни выводились на работы в ножных кандалах, других зорко охраняли надсмотрщики, разъезжавшие верхом на конях, третьи, закованные в цепи, целыми днями почти безостановочно вращали жернова мельниц и крупорушек.

На этих-то несчастных в первую очередь рассчитывал Минуций в своих планах создания многочисленной и крепкой духом армии. Этим людям нечего было терять. Их легче можно было убедить в том, что лучше умереть с оружием в руках, чем до конца дней влачить скотскую жизнь в непосильном труде, в оковах, под бичами надсмотрщиков.

Со всеми остальными рабами, находившимися в более или менее терпимых условиях, он уже решил поступать со всею беспощадностью, приводя их к присяге, как военнообязанных, и карая смертью всякого, кто этому воспротивится.

— Какие-то всадники летят за нами во весь опор, — поравнявшись с двуколкой, предупредил Минуция Геродор.

Минуций обернулся и увидел быстро приближавшуюся группу всадников, мчавшихся по дороге в клубах пыли.

Он насчитал шестерых с запасными лошадьми. Это могли быть какие-нибудь конокрады или просто разбойники.

Минуций на всякий случай пододвинул ближе к себе свой бронзовый щит, лежавший в углу повозки.

— Клянусь всеми богами! — раздался радостный крик Эватла. — Да это Ириней!

В первое мгновенье Минуций не поверил своим ушам.

Он по пояс высунулся из двуколки.

— Ты не ошибся? — с сомнением спросил он. — Этого не может быть!

— Ну конечно! Это он! — с изумлением подтвердил Геродор, всматриваясь в приближавшихся всадников.

Минуций приказал всем остановиться.

Через минуту Ириней и пятеро его товарищей в одежде, покрытой толстым слоем пыли, стали осаживать своих измученных и лоснящихся от пота лошадей.

Геродор, Эватл и Стратон встретили их ликующими воплями.

Они бросились к Иринею, стащили его с коня, обнимали и целовали.

Минуций соскочил с повозки на землю и в порыве радости заключил в объятия верного слугу.

— Но я не вижу Мемнона! Где он? — окинул римлянин недоуменным взглядом запыленные лица пятерых гладиаторов.

— К сожалению, его нет с нами, — сказал Ириней и стал рассказывать обо всем по порядку.

— Я надеялся, что несравненная Диана, столько раз оказывавшая мне свое покровительство, сохранит для меня Мемнона и Ювентину, — огорченно произнес Минуций, как только Ириней кончил свой рассказ.

— Если их не схватили в дороге, то они обязательно разыщут нас, — уверенно сказал Ириней. — Мемнон просил передать тебе, что он не забудет о своей клятве, пока жив.

— Пусть Диана будет им обоим заступницей перед всеми бессмертными богами!

Минуций и сопровождавшие его всадники снова двинулись в путь.

Все были охвачены радостным возбуждением, шутили и смеялись.

До имения они добрались незадолго перед закатом солнца.

Прибывших сразу окружила вооруженная толпа.

Сатир и его друзья-гладиаторы с удивлением смотрели на рабов Минуция, облаченных в доспехи римских легионеров.

Вскоре прибежали Ламид, Марципор и Аполлоний.

— Хвала всем богам Олимпа! — воскликнул Ламид, завидев Минуция. — Приветствую тебя, мой господин! Ты видишь, все горят нетерпением и рвутся в бой! Все мы ждем твоих распоряжений!..

— Только прикажи, господин, и мы хоть сейчас пойдем громить проклятые латифундии! — крикнул Марципор.

Толпа завопила:

— Веди нас, господин!.. Пойдем освобождать наших братьев!.. Разобьем их цепи!.. Разнесем эргастулы!

Минуций понял, что вовлеченные в заговор рабы его имения давно уже осведомлены о нем как о верховном предводителе. Ламид, этот хитрый фессалиец, несомненно, призывал рабов к оружию его именем, хотя Минуций запретил это делать.

«Что ж, Ламид верно рассчитал, — подумал римлянин, — иначе вряд ли добился такого воодушевления среди этих несчастных, которым, конечно, предпочтительнее иметь вождем господина, римского всадника известного рода, нежели кого-нибудь из своей собственной среды».

Минуций поднял руку, призывая собравшихся к молчанию.

— Я не намерен торопиться, — заговорил он в наступившей тишине. — Не забывайте, что под Римом стоят легионы, готовые к походу против кимвров. Если мы заявим о себе слишком рано, то эти силы могут двинуться против нас. В наших интересах начать в тот момент, когда консул Марий уведет из Италии последний легион…

Толпа во дворе виллы росла на глазах. Прибежали даже женщины и дети.

Минуцию пришлось подняться на крыльцо усадьбы, чтобы все его видели и слышали.

Он вдруг вспомнил о Волкации и Сильване.

Повернувшись к стоявшему рядом Ламиду, он тихо спросил его о пленниках.

Тот ответил, что оба содержатся под замком и надежно охраняются.

— Подыщи кого-нибудь… с рукой потверже, — сказал Минуций. — Раньше я обходился без лорария. Теперь он мне понадобится.

— Я все понял, господин, — наклонив голову, ответил Ламид.

Глядя с крыльца на железные каски и копья собравшихся, Минуций припомнил ставшие крылатыми слова Мария, произнесенные им на Форуме во время народного собрания: «Одно дело красно говорить в триклинии, на пирушках, другое — на военной сходке перед сражением». Он усмехнулся про себя: «Теперь мне не раз придется обращаться к солдатам с речами. Что ж! Думаю, у меня это получится не хуже, чем у арпинца».

Минуций хорошо знал, какими словами воздействовать на этих пасынков судьбы.

Речь свою он произносил без запинки.

Пока он говорил, во дворе стояла мертвая тишина. Люди жадно ловили каждое его слово.

Минуций говорил, что восстание тщательнейшим образом подготовлено, что в руках у восставших первоклассное оружие, о чем враги еще не знают, поэтому первые стычки с ними они безусловно выиграют. Дополняя сказанное, он заявил:

— Но если мы хотим бить римлян в серьезных боях, то должны стать организованной силой. Я требую беспрекословного подчинения, неограниченной власти над жизнью и смертью каждого из вас. В дальнейшем вы сами решите, как меня называть — верховным вождем, диктатором или царем. Пока гремит оружие, все должно подчиниться единой воле, непоколебимой вере, иначе мы обречены на гибель. Сама судьба избрала меня вашим предводителем, и я поведу вас от победы к победе, потому что я единственный среди вас, кто обдумал каждый шаг в будущей великой войне. Она действительно будет великой, ибо я намерен привлечь к борьбе не только угнетенных рабов, но и всех недовольных в этой стране. Я осуществлю то, что не удалось сделать мужественным братьям Гракхам. Я заставлю Рим признать равноправие и свободу для всех живущих в Италии. Я не дам погибнуть делу, начатому Гракхами, но я пойду смелее и дальше их, отбросив предрассудки своего сословия и мешавшую Гракхам римскую спесь. Наши враги, захватившие богатство и власть, не гнушаются ничем в стремлении удержать все это в своих руках. Благородные братья Гракхи считали позорным смешивать дело свободных с делом рабов, поэтому и проиграли. Гай Гракх лишь в день решительной битвы, увидев, что оптиматы, его враги, привели с собой своих вооруженных рабов, тоже стал призывать на помощь рабов, обещая им свободу, но было уже поздно. Я не совершу такой ошибки. Под моими знаменами будут сражаться и рабы, и свободные…

В заключение своей речи Минуций, после того как живыми красками обрисовал нависшую над Италией кимврскую угрозу, сказал следующее:

— Подождем известий из Рима. Время сейчас работает на нас. Чем позднее начнем, тем успешнее пойдут наши дела. Пусть римские консулы уводят навстречу кимврам все свои войска. С тем большей легкостью мы окажемся хозяевами положения. Я уповаю на милость всевышних богов к делу угнетенных, на ваши храбрость и любовь к свободе, на свой опыт, приобретенный на войне!..

После сходки воинов Минуций, по совету Ламида, собрал всех старших и младших командиров центурий.

Надо сказать, Ламид в отсутствие Минуция успел сделать очень многое.

Из четырехсот шестидесяти рабов имения он вооружил более трехсот, способных носить тяжелое вооружение. Всех их он разбил на пять центурий, поставив над каждой из них двух начальников — старшего и младшего центурионов.

В рабской деревне предусмотрительный и осторожный фессалиец оставил тридцать надежных молодых людей с приказом держать под наблюдением ее обитателей — стариков, женщин и немощных, которые не были вовлечены в заговор, но знали о его существовании. Ламид опасался, как бы кто-нибудь из них не убежал в Свессулу с доносом (желающие получить за это вознаграждение и свободу всегда могли бы найтись).

Основные силы вооруженных заговорщиков Ламид разместил в самой усадьбе.

На военном совете Минуций одобрил действия Ламида, приказав командирам не расслабляться и быть готовыми в любой момент отразить нападение, а пока действовать по намеченному плану, привлекая к заговору рабов из соседних поместий.

Распустив собрание, Минуций призвал к себе Аполлония и, оставшись с ним наедине, спросил:

— Надеюсь, на тебя, мой Аполлоний, не произвела гнетущего впечатления метаморфоза благородного римского всадника, ставшего предводителем всеми забытых и несчастных рабов?

— Скорее я был в обиде на тебя за то, что ты не решился довериться самому преданнейшему из твоих слуг, — смущенно и подобострастно ответил управитель имения.

— Я всегда был уверен в твоей верности мне и рад, что не ошибся, — сказал Минуций. — Назначаю тебя префектом претория[399].

— Я приложу все силы, чтобы оправдать твое доверие, мой господин.

Минуций еще надеялся оттянуть начало восстания на середину марта или даже на апрель.

Он не знал, что вечером того же дня, когда он покинул Капую, в город прискакал преторский гонец из Рима и вручил префекту срочное послание от претора Лукулла. В этом послании было распоряжение о немедленном заключении под стражу римского всадника Тита Минуция.

Таким образом, Минуция спасла его возлюбленная, надумавшая уехать в свое загородное имение. Останься он в Капуе до следующего дня — не избежать бы ему ареста.

Между тем префект Капуи Децим Цельзий Гельвинован, получив распоряжение из Рима, тотчас принял необходимые меры к розыску предполагаемого преступника. Скоро ему стало известно, что Минуций несколько часов назад выехал в свое свессульское имение. Префект тут же распорядился об отправке для его задержания конного отряда во главе с декурионом.

Примерно около полуночи всадники, посланные из Капуи, добрались до Кланиана, имения Минуция.

Ворота виллы были распахнуты настежь.

Всадники с ходу влетели в них и… на них тут же набросилась вооруженная толпа.

Без всяких церемоний всех их сбили с коней, причем декуриона, сопротивлявшегося и кричавшего, что он послан самим префектом Капуи и у него на руках его приказ, ударили кулаком в лицо, обезоружили и повели к Минуцию, который в это время только что проснулся и выскочил во двор усадьбы, привлеченный внезапным шумом.

Оказалось, что ночной дозор, выставленный по приказу Ламида у большой дороги, соединяющей Свессулу и Ацерры, обнаружил двигавшийся в темноте конный отряд и успел поднять на ноги спящих товарищей на вилле. Это позволило захватить всех непрошеных гостей, которые не оказали ни малейшего сопротивления, если не считать декуриона.

— Ты кто таков и зачем сюда пожаловал? — грозно спросил его Минуций.

— У меня приказ префекта Капуи о задержании римского всадника Тита Минуция, — ответил декурион, еле шевеля разбитыми губами.

— О задержании? — переспросил Минуций. — И чего же нужно от меня столь любезному префекту?

Из дальнейших слов декуриона Минуций узнал, что его разыскивают по приказу из Рима, и заключил, что скорее всего это связано с побегом гладиаторов. Впрочем, ему уже было все равно. Он размышлял, целесообразно ли и дальше медлить с выступлением. Несомненно, история с захватом декуриона и его всадников завтра же будет известна в Капуе, поползут разные слухи… Нет, медлить больше не имеет смысла.

И Минуций приказал Ламиду построить воинов во дворе, а также привести пленных секвестеров.

Плохо соображающего капуанского декуриона Минуций, усевшийся в кресло на крыльце усадебного дома, поставил возле себя.

— Крепись, солдат, — сказал он декуриону. — Сейчас по моему приказу двум негодным мошенникам дадут жестокий, но справедливый урок.

Триста пятьдесят человек в полном вооружении римских легионеров полукругом выстроились перед домом, образовав у крыльца небольшое пространство, в которое ввели двух человек в грязных нижних туниках. Они затравленно озирались, глядя на вооруженную толпу, ощетинившуюся копьями, и, казалось, старались понять, зачем их сюда привели.

Это были Волкаций и Сильван.

Увидев Минуция, Габиний Сильван затрясся всем телом и упал на колени.

— Будь милосерден, Минуций! Прости меня, и боги вознаградят тебя за твою доброту! — плача, умолял он.

— Не теряй достоинства, Сильван, — сурово произнес Минуций. — Ты ведь римский гражданин. Посмотри-ка на своего приятеля! По-моему, совсем неплохо держится! И знаешь, почему? Он уже понял, что таким подлым негодяям, как вы оба, не будет прощения. Или ты думаешь и дальше наслаждаться жизнью, каждый день просыпаясь в своей спальне в обнимку со своими несовершеннолетними рабынями или девчонками из лупанаров твоего неразлучного дружка-сводника, в то время как на мои плечи лягут труды и опасности войны, которую я начинаю по вашей милости? Нет, презренные, уж теперь-то вам не помогут ни ваше коварство, ни ваша подлость, ни ловкость ваших рук…

— Опомнись, Минуций! — крикнул Волкаций, делая последнюю и явно бесполезную попытку сохранить жизнь. — Еще не поздно! Обещаю именем богов простить тебе все твои долги и безвозмездно отдать девушку…

— Заклинаю, пощади меня! — рыдал Сильван.

Но Минуций был неумолим.

По его знаку несчастных схватили, сорвали с них одежду и привязали за руки к столбам коновязи, после чего стали сечь розгами.

Сильван испускал крики боли и отчаяния. Волкаций ругался и слал проклятия своему мучителю.

— Кончайте с хныксой! — крикнул Минуций. — А этому сквернослову добавьте розог!

Полубесчувственного Сильвана отвязали от столба и подтащили ближе к крыльцу. Он бился в руках державших его палачей и вопил в диком ужасе:

— О, пощади, пощади!

— Нет!

Сильные руки поставили Сильвана на колени и наклонили головой вперед.

К нему приблизился палач с обнаженным испанским мечом.

Подняв меч, он примерился взглядом к склоненной шее и резким ударом отсек голову Сильвана.

Брызгая кровью, она откатилась к крыльцу, на котором с бесстрастным лицом восседал Минуций.

Потом подвели и поставили на колени упиравшегося Волкация.

— Будь проклят, преступник! — крикнул он Минуцию. — Опозоривший римское имя, ты будешь распят на кресте, как и твои…

Крик оборвался.

Голова Волкация упала рядом с утопавшим в крови обезглавленным трупом Сильвана.

Минуций спокойно повернулся к стоявшему возле него декуриону, бледному и безмолвному от страха.

— Не трясись, — насмешливо проговорил он. — Немного погодя я тебя отпущу и ты расскажешь своему префекту о том, что здесь увидел. Надеюсь, он поймет, что я не намерен шутить…

Кровавая расправа над римскими гражданами должна была означать, что восстание началось.

Сразу после казни своих недругов Минуций отдал приказ о выступлении в поход, решив в первую очередь занять поместье опального римского сенатора Сервия Вибеллия, которого лет пять назад цензоры вычеркнули из списков сенаторов за недостойное поведение.

У этого Вибеллия Минуций не раз бывал в гостях, играя с хозяином в кости. Тот был баснословно богат, с рабами обращался хуже, чем со скотом. По подсчетам Минуция, на землях Вибеллия работало не меньше двух тысяч рабов.

За два часа до рассвета возглавляемый Минуцием и Ламидом отряд покинул Кланиан, перед воротами которого устрашающе торчали насаженные на копья головы злополучных Волкация и Сильвана.

Восставшие двинулись по направлению к Ацеррам. На пол пути между этим городом и Свессулой, отстоявшими друг от друга примерно на шесть миль, находилась уже упомянутая вилла бывшего римского сенатора.

Усадебный двор Вибеллия представлял настоящую крепость. Он был обнесен высоким и прочным забором из камня и дерева. В этой местности разбойничьи шайки порой давали о себе знать, совершая нападения на богатые виллы, но укрепленная усадьба Вибеллия была им не по зубам, и они обходили ее стороной.

Появление восставших было неожиданным, но ворота усадьбы засевшие в ней обитатели отказались открыть.

Из-за ограды в нападавших полетели камни, дротики и стрелы.

Минуций приказал поджечь ворота.

Обозленные сопротивлением повстанцы не только подожгли ворота, но и стали метать в усадебный дом дротики с зажженными пучками соломы.

Пока горели ворота, занялась и крыша дома.

Спустя еще немного времени осаждавшие, разметав обугленные доски ворот, ворвались во двор виллы.

Защищавшие ее рабы и надсмотрщики частью разбежались, частью были схвачены. Последних привели к Минуцию, который сразу предложил им вступить в ряды бойцов за свободу.

Ответом ему было более чем недружелюбное молчание.

— Спрашиваю вас еще раз, — нахмурившись, сказал Минуций. — Я хочу знать, кто из вас, рабов, желает обрести свободу? Только не говорите мне о том, что вам хорошо живется у вашего превосходного господина и свобода вам не нужна. Ни один раб не откажется от красного фригийского колпака.

— Это верно, если он получен от господина, а не от взбунтовавшихся рабов, — подал голос кто-то из группы пленников.

Лицо Минуция приняло зловещее выражение.

— Иными словами, — медленно проговорил он, — вы хотите остаться в стороне от дела свободы, ради которого другие будут сражаться и умирать? Не так ли?

— Послушай, господин, — выступив вперед, миролюбивым тоном сказал один из рабов. — Если ты действительно желаешь добра рабам, то отпусти нас, не принуждай сражаться тех, кто не верит в успех твоего дела и…

Минуций резко прервал говорившего:

— Разве гордые и свободные граждане Рима имеют право выбора, когда их тысячами бросают в пекло войны, заставляя покорять другие страны и народы? Разве римляне не карают смертью своих дезертиров и перебежчиков, которых секут розгами и сбрасывают с Тарпейской скалы? Потому-то они считаются непобедимыми покорителями мира, а если терпят поражения, то взамен погибших приводят к присяге новых солдат, которые из чувства долга или из страха перед наказанием идут навстречу опасностям. И тот ли не безумец, кто выступит против такого врага, не сумев увлечь за собой даже таких, как вы, у кого нет права на жизнь? Так вы решили, презренные, что перед вами сумасшедший, который с горсткой отчаявшихся людей идет навстречу неминуемой гибели? Во имя высшей справедливости приговариваю вас к смерти, как трусов и предателей! Иного вы не заслуживаете. Повесить всех! — приказал он в ярости окружавшим его воинам.

Усадьба Вибеллия сгорела дотла.

На уцелевшей от огня перекладине ворот имения, выполняя приказ своего предводителя, повстанцы повесили захваченных в плен верных рабов бывшего римского сенатора.

Из эргастулов и крупорушек были выпущены по меньшей мере шестьсот изможденных рабов. Из них лишь половина могла нести военную службу — остальные до крайности были истощены и ослаблены невыносимыми условиями содержания.

Полное вооружение Минуций выдал только самым сильным. Другие получили гладиаторские мечи, трезубцы и щиты.

Подавляющее большинство рабов Вибеллия встретило своих освободителей с великой радостью. Минуцию и его сподвижникам не пришлось произносить перед ними зажигательных речей. Здесь много было колодников, клейменых и даже свободнорожденных италиков, которых в разное время алчный владелец латифундии обманным путем захватил и заставил работать в оковах. Вибеллий держал рабов впроголодь, приказывая надевать работавшим на мельницах специальные ошейники, чтобы они не имели возможности донести до рта горсть муки или крупы. Поместье Сервия Вибеллия считалось «образцовым».

Собрав командиров, Минуций объявил, что остаток дня и ночь все проведут в имении, но бездельничать он никому не позволит.

Командиры разошлись по своим манипулам и центуриям с его приказом заниматься сбором железа и меди для изготовления копий и рогатин.

В имении была хорошая кузница. Туда стали сносить мотыги, заступы, железные оковы и решетки, выломанные из окон эргастулов. До наступления темноты в кузнице стучали молотки.

В наступившую ночь Минуций обошел все манипулы, приказывая выставлять часовых и дозоры.

— Свессула и Ацерры в двух часах ходьбы, — говорил он. — Нельзя допускать беспечности! Там не замедлят выступить против нас. Возможно ночное нападение. Власти этих городов уже не в первый раз имеют дело с восставшими рабами. Они прекрасно понимают, что легче покончить с мятежом, пока он в зародыше.

Ночью было холодно. Повстанцы жгли костры. Грязные и зловонные эргастулы пустовали — бывшие их обитатели предпочитали спать у костров под открытым небом. Деревянные части рабских тюрем разбивались и бросались в огонь.

Утром Минуций решил произвести смотр своим отрядам, выстроив их вдоль дороги, соединявшей Свессулу и Ацерры. Оказалось, что силы восставших выросли более чем вдвое — их теперь было семьсот восемьдесят человек. Пятьсот из них были превосходно вооружены.

Обходя ряды воинов, Минуций сам разбивал их на центурии и манипулы. На первых порах он добивался, чтобы солдаты манипулов держали строй в пять рядов, располагаясь по фронту в три линии, как это было принято в римской армии. Три манипула по сто двадцать человек в каждом назывались гастатами и составляли первую линию. Во второй линии были два манипула принципов. В третьей линии находился отборный манипул триариев.

Результатами первого урока Минуций остался доволен. Новоиспеченные солдаты проявляли старание и ловили на лету каждое его слово. Можно было надеяться, что в бою они будут действовать в достаточной мере организованно.

Из захваченных в имении лошадей Минуций выбрал для себя прекрасного верхового коня. Он принадлежал владельцу виллы. Остальные два десятка лошадей, на которых раньше разъезжали надсмотрщики, поступили в распоряжение Иринея, который назначен был начальником конной разведки. Ириней в свою очередь сделал своим помощником Сатира. Всего возглавляемый им отряд насчитывал тридцать четыре всадника, включая его самого и пятерых друзей-гладиаторов.

Ламида и Марципора Минуций объявил своими помощниками, приказав им по своему усмотрению назначить старших центурионов, которые возглавили шесть манипулов. Остальных командиров выбрали себе сами воины.

После того как все это было устроено, Минуций позаботился окружить себя телохранителями из своих верных рабов. В их число вошли уже знакомые читателю Геродор, Эватл и Стратон. Начальником над ними Минуций поставил Аполлония.

Таким образом, Минуций уже на следующий день после начала восстания располагал вполне организованным и боеспособным отрядом. Пока что это была всего лишь когорта, но он прекрасно знал, что ни в Свессуле, ни в Ацеррах нет большого количества солдат. По его подсчетам, Свессула могла выставить против него не более трехсот воинов городской стражи, Адерры — и того меньше. Обычно этих сил двум городам хватало для поддержания внутреннего порядка и для подавления стихийных рабских бунтов, которые время от времени вспыхивали в латифундиях богачей. В случае серьезного восстания на помощь им мог прибыть более крупный отряд из Капуи. Несколько месяцев назад одно из таких восстаний было уничтожено капуанским военным трибуном Рабулеем, перебившим до двухсот взбунтовавшихся рабов.

Заняв поместье Вибеллия, находившееся примерно на одинаковом расстоянии от Свессулы и Ацерр, Минуций преследовал цель не допустить соединения двух карательных отрядов. Он задумал разбить их поодиночке. Поэтому Иринея с частью всадников он послал на разведку к Свессуле, а Сатиру приказал наблюдать за дорогой вблизи Ацерр.

В два часа пополудни вернулся Сатир со своими всадниками.

Тарентинец сообщил, что из Ацерр вышла вооруженная толпа численностью около трехсот человек.

Минуций тотчас приказал воинам выстраиваться для битвы, указав командирам равнинное место в полумиле от усадьбы на пути к Ацеррам.

Как потом стало известно, находившийся в Ацеррах Сервий Вибеллий был страшно разъярен, узнав о нападении каких-то бунтовщиков на его поместье, и потребовал от городских дуумвиров немедленных действий. Бывший римский сенатор имел большой вес в городе. По его настоянию вся милиция города была поднята на ноги. Кроме того, римлянин призвал к оружию еще полторы сотни человек из тех, кто считал себя его клиентами, и они с готовностью откликнулись на призыв патрона.

Сам Вибеллий, несмотря на свои семьдесят лет, не стал отсиживаться дома. Он вооружился, сел на коня и возглавил своих добровольцев.

Минуций, пока его воины строились в боевой порядок, послал навстречу врагу сотню легковооруженных юношей, из которых лишь немногие имели самодельные копья и гладиаторские мечи, у остальных же, кроме запаса камней, не было никакого оружия.

Но этот маленький передовой отряд, рассыпавшись цепью, смело двинулся вперед.

Очень скоро юные храбрецы встретились с ополчением из Ацерр и стали забрасывать солдат камнями.

Ацерранцы, прикрываясь щитами, продолжали наступать. Их воинственные крики оглашали окрестности.

Легковооруженные повстанцы, выполняя приказ Минуция не ввязываться в рукопашный бой, стали быстро отходить, но не прекращали при этом осыпать противника градом камней.

Воины из Ацерр приняли отступление бунтовщиков за паническое бегство и, расстраивая свои ряды, погнались за ними.

Вдруг они увидели перегородивший дорогу на Свессулу воинский строй из пяти манипулов, солдаты которых по своему вооружению очень напоминали римских легионеров. В первой линии стояли три манипула. Позади промежутков первой линии расположены были два манипула второй линии. Еще один отряд в сто двадцать человек выстроился на возвышенном месте немного позади второй линии. Его возглавлял сам Минуций, сидевший верхом на великолепном апулийском жеребце.

Как только легковооруженные беспрепятственно отступили в тыл через интервалы разомкнутого строя, два манипула тяжеловооруженных второй линии, двинувшись вперед, заняли эти промежутки, и перед наступавшими ацерранцами образовался сплошной строй, ощетинившийся лесом копий.

В расстроенных рядах ацерранской милиции и добровольцев, предводимых храбрым Сервием Вибеллием, наступило замешательство.

Минуций, пришпорив коня, выехал на видное место и подал своим знак к наступлению.

Сплошная фаланга, всколыхнув копьями, тронулась вперед. Но до сражения дело не дошло. Привыкшие усмирять вооруженных одним дубьем отчаявшихся невольников каратели при виде правильного строя не выдержали и, не дожидаясь кровавой развязки, обратились в позорное бегство.

Они убегали, на ходу бросая щиты и копья.

— Римляне!.. Римляне! — то и дело раздавались их испуганные голоса.

В какое-то мгновенье им действительно показалось, что перед ними настоящие римские легионеры.

Наблюдая картину безудержного бегства неприятеля, Минуций от души смеялся.

Он сам не ожидал, что его рабы своими римскими доспехами и оружием нагонят на врагов такого страху.

Вдогонку за ацерранцами устремились резвые юноши из легковооруженного отряда.

Минуций напутствовал их криками, чтобы они преследовали бегущих до самых ворот города, хватая и разоружая пленных. Преследователи с этим успешно справлялись. Они не только разоружали захваченных неприятелей, но и заставляли их снимать с себя всю одежду, которую тут же забирали себе, а взамен отдавали им свои грязные лохмотья. Никто из ацерранцев не оказывал сопротивления, но сгоряча было убито несколько человек, в том числе старик Вибеллий, лошадь которого во время общего бегства попала ногой в глубокую рытвину и упала. В это время набежала толпа рабов, узнавших своего жестокого господина и немилосердно избивавших его до тех пор, пока он не испустил дух.

Его отрубленную голову, насадив на копье, выставили для всеобщего обозрения у парадных ворот усадьбы, на которых раскачивались трупы верных рабов Вибеллия, повешенных накануне по приказу Минуция за отказ присоединиться к мятежу.

В плен восставшие взяли около сотни ацерранских солдат. Остальные беглецы едва успели укрыться за спасительными стенами города, в котором начался страшный переполох: по приказу дуумвиров все въездные ворота были заперты, как во время осады, а жители спешно вооружались и взбирались на стены для отражения возможного приступа.

Спустя еще немного времени к Минуцию прискакал Ириней со своими всадниками. Он предупредил его, что по меньшей мере двести пятьдесят солдат вышли из Свессулы.

— Столь необходимое оружие само идет к нам в руки! — громко сказал Минуций, чтобы его слышали собиравшиеся вокруг него воины, которые в ответ подняли воинственный крик, требуя вести их на врага.

Минуций приказал командирам строить манипулы.

Но на этот раз он решил изменить тактику. Он считал, что его солдатам необходимо испытать себя в настоящей кровавой борьбе. Между тем первая победа далась им слишком легко — не было даже подобия схватки, потому что противник был напуган численностью и неожиданной для него вооруженной мощью восставших, сразу обратившись в бегство. Поэтому он велел Ламиду с двумя манипулами скорым маршем идти навстречу неприятелю и с ходу завязать с ним сражение. Остальные четыре манипула Минуций задержал примерно на четверть часа, приводя их в порядок, после чего повел их вслед за ушедшей вперед колонной Ламида.

Расчет Минуция оказался верным.

Ламид при виде врага без промедления бросился в бой. Свессульские солдаты сражались храбро вплоть до того момента, пока на помощь своим не подоспели манипулы Минуция. Неудержимый натиск вдвое превосходящих сил заставил карателей обратиться в бегство. Только немногим из них удалось спастись. Восемьдесят человек полегли на месте или во время бегства, сто двадцать попали в плен. Восставшие потеряли двадцать человек убитыми и столько же ранеными.

После боя Минуций приказал с воинскими почестями похоронить павших товарищей. Для них соорудили один общий погребальный костер. Пока горел костер, все воины обходили его церемониальным маршем, причем греки, по своему обычаю, трижды обежали вокруг костра в полном вооружении, а испанцы и галлы шли в военном танце на три счета, бряцая оружием и дергаясь телом.

В Капуе о восстании рабов и поражении отрядов из Свессулы и Ацерр стало известно на следующий день.

Префект города Цельзий Гельвинован был крайне встревожен. Заговоры и восстания рабов случались и раньше, но они всегда быстро и сурово подавлялись. Несколько месяцев назад по доносу был раскрыт заговор в одном из поместий близ Казилина. Заговорщики, узнав, что их предали, пытались уйти в Кавдинские горы, однако в пути были перехвачены отрядом из Капуи и после отчаянного сопротивления полностью перебиты.

Префект, как только ему доложили о мятеже, вызвал к себе начальника городской милиции Цезона Рабулея и приказал поднять всех солдат по тревоге.

— Во главе бунтовщиков какой-то обезумевший римский всадник, — говорил префект трибуну, прохаживаясь вместе с ним в перистиле своего дворца. — Вчера из Рима прибыл гонец с сообщением от претора Лукулла, что этот молодчик с помощью своих рабов вызволил нескольких смертников из школы гладиаторов. Специально посланный за беглецами отряд апулийских всадников преследует их уже третий день, но, похоже, гладиаторы уже присоединились к мятежникам. Нет сомнений в том, что мы имеем дело с хорошо подготовленным восстанием. У тебя, Рабулей, уже есть опыт в такого рода делах, и я надеюсь, что ты быстро справишься с этим сбродом. Нельзя допустить, чтобы мятеж распространился дальше Свессулы и Ацерр. Оставь в городе четыре центурии, всех же остальных веди против бунтовщиков и как можно скорее уничтожь это разбойничье гнездо.

— Не беспокойся, завтра же наведу там порядок, — заверил префекта Цезон Рабулей.

— Можешь присоединить к своему отряду турму апулийцев, — сказал Гельвинован. — Центурион, начальник турмы, не хочет возвращаться в Рим, пока не выполнит поручения претора о поимке беглых гладиаторов. Да поможет тебе Марс Победоносный!

Время приближалось к полудню.

Цезону Рабулею потребовалось не более двух часов, чтобы собрать своих солдат и выступить в поход.

Под его началом было семь центурий общей численностью в четыреста сорок человек. Перед этим он послал гонца в Свессулу с требованием к его приходу позаботиться о солдатских пайках и размещении его отряда на постой.

Рабулей не знал, какими силами располагает мятежный римский всадник. В этот момент он руководствовался известной спартанской пословицей: «Храбрый не спрашивает, сколько врагов, а спрашивает, где они».

Спустя четыре часа, перед закатом солнца, отряд Рабулея находился в трех милях от Свессулы.

Солдаты изрядно утомились в походе и подбадривали друг друга тем, что в Свессуле их накормят и устроят на ночлег.

В это время несколько встречных путников сообщили трибуну, что большая колонна вооруженных людей двигается по дороге, идущей берегом Клания в сторону Капуи.

Рабулей тут же приказал своему отряду остановиться.

Командиров центурий он предупредил, что уже сегодня возможна встреча с противником и поэтому все должны быть готовы к построению в боевой порядок.

Посланные им на разведку всадники (это были те самые апулийцы во главе с центурионом, которые в течение трех дней безуспешно преследовали бежавших из Рима гладиаторов) скоро возвратились, сообщив о приближении врага.

Военный трибун приказал горнисту играть тревогу.

Едва солдаты успели выстроиться в боевой порядок, как из-за невысоких холмов, тянущихся параллельно дороге, вдоль которой расположил свои семь центурий трибун Рабулей, показались густые толпы неприятелей.

Рабулей приказал трубить наступление. Центурии, равняясь по фронту, двинулись вперед. Со стороны противника навстречу им отдельными неровными цепочками выбегали легковооруженные.

У военного трибуна, кроме тяжеловооруженных, была одна центурия стрелков из лука на правом фланге и турма апулийских всадников на левом. Он приказал им немедленно атаковать и рассеять пращников и велитов неприятеля.

Шестьдесят лучников с правого фланга, ускорив шаг, выдвинулись вперед, на ходу пуская стрелы. В это же время конные апулийцы во главе со своим центурионом напали на вражеских метателей камней и успели зарубить десять или двенадцать мятежников, но вскоре сами подверглись атаке всадников противной стороны.

Во главе их несся Ириней, вращавший над головой испанский меч.

Разогнав во весь опор своих коней, всадники восставших столкнулись в яростной схватке с апулийскими конниками, в которых Ириней, Сатир и остальные товарищи-гладиаторы с радостью узнали своих недавних преследователей.

— Центурион мой! — вскричал тарентинец и, свалив с коня одного из апулийцев, тотчас оказался лицом к лицу с римским центурионом.

С лязгом скрестились два клинка, и закипел беспощадный бой.

Центурион был опытным воином, но Сатир, намного превосходивший его силой и ловкостью, в конце концов поверг своего врага на землю, где на него набросились пешие повстанцы, насмерть забившие центуриона своими дубинами.

Потеряв командира и еще восемь человек убитыми, апулийцы отступили, освобождая место для наступающих капуанских центурий. Ириней со своими всадниками и все легковооруженные тоже поспешно очистили пространство перед идущими на врага товарищами в тяжелом вооружении.

Вскоре два сомкнутых строя с диким криком сошлись в рукопашном бою. Звон оружия, вопли сражающихся и раненых разнеслись по окрестностям.

Минуций, собрав вместе легковооруженных и всадников, пошел с ними в обход левого фланга капуанцев.

Поначалу обе стороны бились с одинаковым ожесточением, но очень скоро стали сказываться численное превосходство и нарастающая ярость восставших. Капуанцы явно не были готовы к такому бешеному напору. К тому же они уступали противнику и в вооружении. Против них сражались почти настоящие римские легионеры, наносившие страшные удары своими испанскими мечами и прикрывавшие свои тела большими крепкими щитами.

Восставшие теснили врага по всему фронту. Когда же капуанцы услышали крики у себя в тылу, куда Минуций вместе со своими всадниками и легковооруженными, частью перебив, частью обратив в бегство апулийцев, прорвался с левого фланга, боевой пыл их мгновенно угас — бросая оружие, все они побежали.

Под военным трибуном Рабулеем была убита лошадь. Вместе с ней он рухнул на землю. Над его головой засверкали мечи беглых рабов, но он успел закричать, что Минуций его знает и что оба они связаны узами гостеприимства, хотя и то, и другое было ложью.

Этот испуганный возглас, вырвавшийся у трибуна, которого внезапно охватила неодолимая жажда жизни — ведь только вчера он был на пиру у известного капуанского богача, кутил там со всею страстью эпикурейца, и вдруг умереть вот так, бесславной смертью от рук каких-то оборванцев! — этот его возглас оказался спасительным. Трибуна поставили на ноги и с торжеством повели к Минуцию, который не мог не знать Марка Рабулея, начальника капуанской милиции, но сам Рабулей не был с ним знаком и ему предстояло впервые увидеться с главным мятежником…

Победители преследовали разбегающихся капуанцев до наступления темноты. Пленных сгоняли на ближайшую виллу, где обосновался Минуций.

Восставшие ликовали, одержав третью победу за два дня.

Во дворе виллы толпа гремела оружием, криками прославляя Минуция и называя его своим царем.

Минуций и сам был не прочь возложить на себя диадему, но одна мысль удерживала его от этого шага: не оттолкнет ли от него в будущем царский титул свободных италиков, которые, как и римляне, относились к царской власти с традиционной ненавистью, считая ее пережитком варварства? С другой стороны, он не может пренебрегать настроением большинства своих соратников. Вполне естественно их желание видеть в нем не просто предводителя, но вождя, отмеченного инсигниями[400]…

Когда к нему привели плененного Цезона Рабулея, Минуций сразу узнал капуанского военного трибуна.

— Ба! Ты ли это, храбрый Рабулей? — обрадованно воскликнул он. — Вот уж не ожидал, что сам начальник капуанского гарнизона будет сегодня моим гостем!

— Желал бы быть твоим гостем, однако я всего лишь жалкий пленник, — с подавленным видом отвечал трибун.

Он все же немного приободрился, невольно почувствовав в главаре мятежных рабов человека своего круга.

Минуцию вдруг пришла в голову своеобразная мысль.

Весело подмигнув пленному трибуну, он пригласил его в роскошный триклиний (вилла принадлежала известному римскому богачу, проживавшему в Капуе) и подозвал к себе Аполлония, который как начальник его телохранителей всегда находился поблизости.

Акарнанец был в доспехах, с мечом на перевязи и вид имел самый воинственный.

— Распорядись, чтобы принесли игральную досвсу и стакан с костями, — велел ему Минуций. — Сколько денег у нас осталось в наличии?

— Около пяти тысяч сестерциев, мой господин.

— Неси их сюда… И пусть подадут вина и закуску.

Аполлоний вышел из триклиния. Минуций повернулся к пленнику.

— Я понимаю, в каком ты сейчас состоянии, — произнес он почти сочувственно. — Поражение, плен… Кстати, всех пленных я намерен отпустить за выкуп. Но тебе я хочу предоставить возможность отыграться…

— Отыграться? — изумленно переспросил Рабулей. — Ты предлагаешь мне сыграть с тобой в кости?

— А что тут такого?

— Но… но при мне нет денег, — сказал трибун, не зная, радоваться ли ему или огорчаться такому повороту дела.

— О чем разговор! Я дам тебе взаймы, — сказал Минуций, потирая руки в предвкушении удовольствия (он соскучился по игре). — Аты не помнишь, — помолчав, спросил он Рабулея, — не помнишь, сколько потребовал Ганнибал за пленных римлян, взятых им в битве при Каннах?

— Если мне не изменяет память, — подумав, ответил трибун, — за всадника он назначил пятьсот серебряных денариев, за пехотинца — триста и за раба — сто…

— Всего-то? — удивился Минуций. — Может быть, тогда это были большие деньги, но что такое сейчас пятьсот денариев? Полудохлого раба на них не купишь… Но так и быть! Не хочу, чтобы обо мне говорили, будто я менее справедлив и более жаден, чем Ганнибал. Пятьсот так пятьсот! Даю их тебе в долг, любезный Рабулей. Но, если ты проиграешь, размер выкупа возрастет соответственно твоему проигрышу.

— Но если я выиграю? Отпустишь ли ты меня? — спросил Рабулей, обрадованный в душе возможностью этой же ночью вырваться из позорного плена.

— Как только твой выигрыш достигнет тысячи денариев, можешь считать себя свободным. Клянусь тебе в этом Дианой Тифатиной, моей покровительницей! — сказал Минуций, притронувшись к висевшей у него на груди золотой статуэтке богини, которую он носил с тех пор, как сменил претексту на мужскую тогу, сняв с себя детскую золотую буллу.

В это время в триклиний вошли Геродор и Эватл. Первый положил на стол игральную доску, стаканчик и кости, второй принес кувшин с вином, две чаши и большое блюдо с различными солениями, добытыми в погребах виллы.

— Чуть позже будет готова отварная телятина, — пообещал Эватл.

— Можете идти, — сказал Минуций с явным нетерпением, принимая из рук вошедшего Аполлония принесенную им увесистую кожаную сумку с деньгами, и тут же высыпал ее содержимое на стол.

— Ну, что ж, — с огоньком в глазах произнес Минуций, оставшись наедине с военным трибуном. — Уступаю тебе право первому попытать счастья у Фортуны.

Игра началась.

Хотя Рабулей очень осторожничал, всякий раз отклоняя предложения нетерпеливого Минуция увеличить ставку, все же ровно в полночь трибун проиграл все деньги, полученные им в долг у предводителя беглых рабов.

Минуций, которому очень хотелось продолжить игру, великодушно дал ему взаймы еще тысячу денариев с условием, чтобы трибун отыграл все две тысячи долга. Тот согласился — и не зря. Счастливая Фортуна на этот раз отвернулась от Минуция. Незадолго до рассвета Марк Рабулей, выигравший у Минуция две тысячи денариев, напомнил ему, что пора выполнять обещанное.

— Как видно, сама Диана так хочет, — огорченно вздохнул Минуций, бросая на стол стаканчик с костями.

Он позвал рабов, приказав им проводить пленника за пределы охраняемого лагеря и отпустить.

На следующий день повстанцы хоронили павших товарищей. После похорон устроен был поминальный пир, продолжавшийся до самого вечера.

Разгромив ополчения трех городов, Минуций чувствовал себя полным хозяином в Кампании, Он решил, что пора приступить к осуществлению своего замысла — захвату Капуи.

На первых порах необходимо было наладить связь с гладиаторами из школы Лентула Батиата. Минуций с глазу на глаз поговорил с Марципором, посвятив его в свой план. Они условились, что Марципор отправится в Капую под видом начинающего ланисты из Помпей для приобретения обученных гладиаторов.

Марципор был подходящей кандидатурой для этого дела. Он обладал располагающей к себе внешностью и без акцента говорил на латыни.

Минуций снабдил его достаточным количеством денег, и через два дня Марципор исчез из лагеря.

Ламиду, Иринею и Клеомену Минуций сказал, что послал Марципора с поручением в Байи, к Пангею, но не потому, что не доверял им — просто опасался, что кто-нибудь из них неосторожным словом сделает достоянием гласности его тайное намерение.

Тогда же Минуций приказал Ламиду переправиться с тремя сотнями воинов на левый берег Клания и постараться возмутить как можно больше рабов в области Ателлы. Мост через реку, находившийся ниже Ацерр, еще раньше захватил испанец Гилерн, командовавший сотней легковооруженных, но Минуций, боясь, как бы ацерранцы или ателланцы не выбили его оттуда и не разрушили мост, передвинул свой лагерь ближе к Адеррам.

В течение десяти дней сюда стекались десятками и сотнями изможденные, одетые в тряпье невольники из ближних и дальних поместий. За это время численность восставших выросла до полутора тысяч человек — не хватало только оружия. Хорошо вооруженными можно было считать не более семисот человек.

Латифундии беспощадно разорялись. Преисполненные ненависти рабы сравнивали с землей эргастулы, громили усадебные дворцы. В отдельных местах полыхали пожары, хотя Минуций запрещал бессмысленные разрушения.

Из добычи, которую восставшие сносили в лагерь под Ацеррами, Минуций отбирал для себя лишь изделия из серебра и золота. Всем этим заведовал Аполлоний, «префект претория», как его теперь все называли. «Деньги — это нерв войны», — повторял Минуций чье-то ставшее крылатым изречение. Он намеревался в дальнейшем платить жалованье своим воинам, что должно было, с одной стороны, привязать их к нему, с другой — привлечь новых бойцов, особенно из числа свободных.

— Не будем обманывать самих себя, — говорил Минуций на военном совете. — Одним словом «свобода», этим сладким для слуха словом, мы не пополним свои ряды настолько, чтобы успешно противостоять Риму. Далеко не все рабы готовы примкнуть к нам. Поэтому нам необходима поддержка свободных италиков. Среди них много недовольных безраздельным владычеством римлян. Ведь они, словно в издевку называемые «римскими союзниками», в течение долгого времени во всем содействовали римлянам, укрепляя их власть, но за оказанную помощь не удостоились равноправия. Еще не так давно их возмущение проявлялось вполне открыто. Достаточно вспомнить восстания в Аскуле и Фрегеллах. Римлянам удалось их подавить, но они сами понимают, что одной лишь грубой силой невозможно удержать народы в повиновении. Многие италийские племена настроены к Риму крайне враждебно. Если они присоединятся к нашей борьбе — победа наша обеспечена.

На одиннадцатый день восстания в лагерь вернулся Ламид.

Он привел с собой из области Ателлы по меньшей мере шестьсот новых бойцов, вооруженных рогатинами, косами или просто обожженными на огне кольями.

На общем собрании воинов Ламид предложил провозгласить Минуция царем. Это предложение было встречено бурей восторга.

— Мы не какие-нибудь разбойники с большой дороги, — говорил фессалиец, выступая на собрании. — Мы поднялись с оружием в руках за святое дело свободы против своих угнетателей. Или мы не достойны того, чтобы нами предводительствовал муж, возведенный в царское достоинство?

Во время своего пребывания в области Ателлы люди Ламида случайно захватили там повозку бродячих актеров. Среди различных театральных костюмов Ламид отобрал царскую диадему, скипетр и пурпурные одежды — все эти вещи предназначались, по словам актеров, для исполнителя роли Тарквиния Гордого в трагедии Луция Акция «Брут».

Ламид, давно вынашивавший мысль о короновании Минуция, приказал увезти все это с собой, в лагерь Минуция под Ацеррами.

И вот Минуций под немолчный грохот оружия и ликующие вопли своего войска предстал перед ним в сверкающей на голове диадеме, в парадной латиклавии с широкой пурпурной каймой и накинутом на плечи пурпурном плаще. В правой руке он держал золоченый скипетр. Его сопровождали двадцать четыре ликтора, несшие на плечах связки розог с воткнутыми в них топорами.

Минуций обратился к воинам с подобающей в таких случаях речью, в конце которой объявил, что на следующий день поведет их к Капуе — столице Кампании.

На последние его слова восставшие отозвались радостным громовым криком.

Глава четвертая КАМПАНСКИЙ НАМЕСТНИК

Прохладным, но ясным утром Мемнон и Ювентина, простившись со стариком Сальвидиеном, покинули его гостеприимный дом.

Через четверть часа, пройдя главной улицей через всю Кайету, они уже были в заезжем дворе у Формианских ворот.

Мемнон расплатился с хозяином, запряг лошадь в двуколку, усадил в нее Ювентину, после чего занял место возницы, и вскоре повозка, выехав со двора, загремела колесами по неровной дороге в направлении Формий.

Во второй половине дня они добрались до Минтурн.

Перед отъездом они довольно долго обсуждали, как им представляться в заезжих дворах и гостиницах. Этим не стоило пренебрегать.

Мемнон предложил, что будет играть роль раба-телохранителя при состоятельной молодой особе из какого-нибудь латинского города.

— Нет, милый, — возразила ему Ювентина, — тогда тебе придется проводить ночи на конюшнях в заезжих дворах или в грязных каморках при гостиницах, как и подобает рабу. Подумай сам, прилично ли будет молодой женщине из свободного сословия ночевать вместе в одной комнате со своим красавцем рабом? Люди ведь все примечают. Пойдут всякие толки, шушуканье, смешки, а то и опасные для нас подозрения. К чему нам привлекать к себе излишнее внимание?..

Ювентина настаивала на том, чтобы они путешествовали как супружеская пара, напомнив, что хозяин трактира в Кайете ничуть не удивился, когда они назвались ему мужем и женой.

Мемнон не стал спорить, и они договорились, что он будет изображать грека Артемидора Лафирона, судовладельца из Брундизия.

Ювентина решила называться Веттией. Ее правильная латинская речь ни у кого не должна была вызывать сомнений в том, что она уроженка Рима, дочь вольноотпущенника, которому Ювентина придумала длинное и пышное имя Спурия Веттия Пурпуреона.

А мнимому Артемидору Лафирону, говорившему по-латыни с сильным греческим акцентом, предстояло объяснять любопытным, что он свободнорожденный грек из сицилийского города Гелора (в этом приморском городке Мемнон часто бывал и знал его основные достопримечательности), что несколько лет он жил в Риме, а потом переселился в Брундизий.

— Прекрасно! — весело говорил александриец. — Я буду повсюду разглашать, как я счастлив, что взял в жены прелестнейшую дочь римского отпущенника Спурия Веттия Пурпуреона, и как безумно я в нее влюблен.

О Брундизии они имели кое-какие представления благодаря Сальвидиену, который довольно подробно описал один из кварталов этого города, где, согласно сочиненной им легенде, Мемнон и Ювентина были постоянными жителями, и даже для пущей убедительности назвал несколько имен проживающих там граждан, с которыми сам был знаком. Все это, по мнению Сальвидиена, должно было помочь им обоим выглядеть естественно, не вызывая ни у кого подозрений.

До самых Минтурн погода стояла солнечная и безветренная.

Поля уже начинали зеленеть. Весеннее солнце в течение последних дней с утра до вечера согревало всходы по всей поверхности земли.

Двуколка передвигалась с малой скоростью. Адаманта приходилось беречь — Мемнон обнаружил, что бедное животное основательно посбивало себе копыта. Поэтому он лишь изредка пускал его крупной рысью.

Неподалеку от городских ворот находился конный двор, где путешественники оставляли своих лошадей и повозки, прежде чем отправиться на поиски гостиницы в самом городе.

Мемнон остановил двуколку и высадил Ювентину, по ее просьбе, у выстроившегося вдоль дороги длинного ряда таберн.

Здесь толпились люди и шла бойкая торговля. Ювентина, заметив лавку с продававшимися в ней одеждой и тканями, решила приобрести себе головную накидку.

Мемнон поехал на конный двор и там сразу договорился с одним из слуг, чтобы тот подобрал коню специальные башмаки[401].

Хозяин конного двора, родом грек, разговорившись с Мемноном и узнав, что он и его жена направляются в Брундизий, покачал головой и сказал:

— Не в добрый час вы пустились в путь по Аппиевой дороге.

— Почему? — искренне удивившись, спросил Мемнон.

— Разве ты не слышал, что сейчас творится в Кампании? — спросил хозяин.

— Честно сказать, в пути нам редко приходится с кем-нибудь поболтать — мы с женой больше воркуем друг с другом наедине, — сказал Мемнон и, как бы оправдываясь, добавил: — Знаешь ли, мы только недавно поженились…

— А, так это ваше свадебное путешествие! — добродушно улыбнулся хозяин, но тут же сдвинул брови. — Советую вам быть очень осторожными, особенно в области Капуи. Третий день оттуда приходят нехорошие вести…

— Да что там происходит?

— Рабы взбунтовались. Говорят, дело нешуточное. Мятежники уже поубивали многих свободных и не щадят даже рабов, если они отказываются к ним присоединиться. А во главе этого сборища — трудно в это поверить — какой-то римский всадник…

— Римский всадник? — недоверчиво переспросил Мемнон. — Ты хочешь сказать, что благородный римский всадник возглавил взбунтовавшихся рабов?

— Я даже записал на память имя этого разбойника… Постой-ка, куда она запропастилась? — хозяин стал шарить у себя за пазухой и вскоре вытащил табличку, всю исписанную грифелем. — Ну вот, пожалуйста, — сказал он, найдя на ней нужную запись. — Минуций его имя… Подумать только, ведь род Минуциев очень древний и знаменитый. В прошлом году, помнится, здесь проезжал консуляр Марк Минуций Руф, победитель фракийцев…

Мемнон был поражен услышанным.

Эта неожиданная новость многое объясняла.

Когда он поделился ею с Ювентиной, та была потрясена еще больше, чем он.

У них даже не шевельнулась мысль, что под именем известного им Минуция мог действовать совсем другой человек.

— Теперь все ясно и понятно, — возбужденно говорила Ювентина, — Так вот для чего он закупил в кредит столько оружия! Вовсе не для перепродажи его в Самнии, как он всех уверял. Конечно, конечно! Эти его постоянные разговоры о неизбежном вторжении кимвров в Италию… Помнишь, я передавала тебе его слова о том, что, как только кимвры начнут продвигаться к Риму, рабы толпами будут к ним перебегать и что римлянам во избежание этого следовало бы освобождать самых сильных из них для пополнения вспомогательных войск? Значит, это были не пустые разговоры? Ты, Мемнон, можешь думать что угодно, но я, столько натерпевшаяся от господ… О, я буду молиться на него, если ему удастся…

— Удастся что? — спросил Мемнон.

— Если ему удастся поднять на борьбу всех, кто стонет под игом рабства, — договорила Ювентина, гневно сверкнув глазами. — Сколько можно терпеть позор, издевательства, пытки? Разве это естественно, когда одни люди помыкают другими, как бессловесными животными?.. Даже римлянин пришел к мысли, что против этого подлого города и против этого народа-разбойника все угнетенные должны поднять оружие. Пусть кимвры не оставят камня на камне от Рима — невелика потеря. Знаешь, что я слышала однажды от Минуция? Он говорил, что многомиллионному населению Италии нужен новый Фурий Камилл, который пройдет по стране подобно очистительному огню.

Мемнон вздохнул.

— Я тоже, как и ты, ненавижу рабство, — сказал он, — но я всегда относился к нему, как к неизбежному злу. Думаю, на суше несчастным рабам и всем отверженным не устоять против сильных мира сего… Нет, я думаю, что только море еще как-то спасает тех, для кого невыносимы рабские узы, хотя, — он снова вздохнул, — хотя нет ничего более ненадежного и шаткого, чем судьба, связанная корабельными канатами…

Разговаривая, они пошли в город искать гостиницу.

— Остановимся в самой лучшей, — решительно заявил Мемнон, в поясе которого было не меньше четырехсот денариев. — Позволим себе попутешествовать с такой же роскошью, как Метелл Нумидийский или Марк Эмилий Скавр…

В центре города они увидели большой трехэтажный дом с ярко размалеванной вывеской, на которой изображены были Аполлон и Меркурий. Оба бога полулежали за обеденным столом в пиршественных венках и с чашами в руках.

Надпись на вывеске гласила:

Слуга у входной двери подтвердил предположение приезжих о том, что эта гостиница является перворазрядной, что комнаты в ней просторны, хорошо обставлены и поэтому стоят дороже, чем в других деверсориях города.

Хозяин заведения встретил их с величайшей любезностью и сам проводил обоих в действительно уютную и даже роскошно убранную комнату с широкой двуспальной кроватью.

Ювентина была в восторге.

Когда хозяин оставил их одних, Мемнон заключил ее в свои объятия и нежно прошептал:

— Это немножко получше, чем шалаш в Таррацинском лесу.

Они собирались продолжить путь на следующий день, но рано утром проснулись от страшного грохота и увидели из своего маленького окна затянутое мрачными тучами небо, на котором то и дело вспыхивали зигзаги молний.

На город обрушилась сильнейшая гроза.

Нечего было и думать о путешествии в такую погоду. Но Мемнон и Ювентина в этот и последующие два дня, пока бушевало ненастье, мало были огорчены, напротив, радовались в душе предоставленной им самой природой возможности немного поблаженствовать в этой роскошной гостинице.

Денег у них было предостаточно. Они чувствовали себя богачами. Их обслуживали приветливые рабы, подававшие им завтрак чуть ли не прямо в постель. Хозяин оказался человеком добрейшей души и постоянно заботился о том, чтобы они не испытывали каких-либо неудобств.

Обедать они не без опаски выходили в летнюю столовую на нижнем этаже, стараясь там подолгу не задерживаться. Мемнон особенно рисковал — гладиатора мог узнать любой из побывавших в Риме на последних больших играх, в которых он прославился как герой. Поэтому они большую часть времени проводили в своей комнате и предавались радостям любви, а в перерывах между ласками и поцелуями говорили о Минуции, о судьбе поднятого им мятежа, а также о своих друзьях-гладиаторах, гадая, удалось ли им спастись.

Мемнон охотно рассказывал подруге о своей жизни в Александрии и очень неохотно о том, как он жил на Крите. Ювентина поняла, что с Критом у него связаны не самые лучшие воспоминания.

Подробно он поведал ей только о своей пиратской добыче, припрятанной в потайном месте в развалинах какого-то древнего критского города.

— Странные развалины, — задумчиво говорил он, играя белокурыми локонами распущенных волос Ювентины, которая слушала его, блаженно закрыв глаза. — На холме, где они находятся, я не заметил даже малейших следов каких-либо укреплений. Как видно, тогдашние жители Крита были настолько могущественны, что не боялись нападения со стороны моря. Но, видимо, они ослабили себя междоусобной борьбой, и этим воспользовались завоеватели, которые высадились на острове и погубили незащищенные города с их прекрасными дворцами. Теперь Крит наводнили пришельцы со всего мира, по берегам его разбросаны стоянки и крепости пиратов. А города древних критян лежат в развалинах, и никто ничего не помнит о тысячелетней истории их существования и об именах правителей этих некогда цветущих городов. Некоторые считают, будто причиной гибели древнего Крита были не завоеватели, а разрушительные землетрясения. Поэтому нынешние островитяне испытывают к этим руинам священный трепет и обходят их стороной, полагая, будто детей Миноса постигла кара богов за какое-то страшное кощунство. Сам-то я никогда не был склонен верить всяким россказням на этот счет и облюбовал древние развалины, чтобы прятать в них деньги, добытые в пиратских набегах. Я не собирался долгое время оставаться пиратом. Мне нужны были деньги, чтобы обеспечить себе независимость, я мечтал обрести покой и заняться каким-нибудь делом, достойным свободного человека. Ни о чем другом я тогда не думал. О возврате на родину не приходилось помышлять — там по-прежнему шла династическая борьба, там я был лишний. Мне полюбилась Кидония, где мне не раз случалось бывать. Этот город на берегу моря, хотя и отдаленно, напоминал мне родную Александрию. Я хотел навсегда в нем поселиться. Один. Ни одной женщины, достойной того, чтобы я мог навек связать с ней свою жизнь, я так и не встретил. Ни одна из тех, с кем я был близок, не приносила мне утешения, ни одну из них я не воспринимал всерьез… Наконец, я нашел тебя, нашел там, где я, казалось бы, обречен был потерять всякую надежду. Если бы ты знала, Ювентина, как опустошена была моя душа до встречи с тобой, но теперь… Иди ко мне! Я наверху блаженства, когда обнимаю тебя, ощущаю биение твоего сердца, упиваюсь невыразимой прелестью твоих глаз. Я весь полон тобой, своей, твоей любовью и… странное чувство… порой мне хочется, чтобы ты целиком вошла в меня и жила во мне… Смешно, не правда ли?

— О, Мемнон, любимый мой, — радостно шептала Ювентина, обвивая руками его шею. — И я тоже… правда, тоже испытываю желание слиться с тобой воедино. Ах, тогда бы точно никто и ничто не разлучило нас… О, мой Мемнон! Как я люблю тебя! Как мне…

Она не договорила — Мемнон закрыл ее ротик долгим страстным поцелуем. Оторвавшись от нее, он перевел дыхание и тихо засмеялся.

— Вот видишь, что делает со мной твоя красота? — с нежностью сказал он ей. — Я совсем забыл тебе дорассказать.

И он продолжил:

— Если выйдет так, что ты без меня окажешься в Новой Юнонии… да, да, не крути головкой и слушай… если так получится, тебе самой придется найти мой тайник. Это не очень далеко от берега моря — немногим больше трех миль. От бухты, в которую впадает река Электра, поднимешься вверх по течению левым берегом реки до холма с развалинами. На самой вершине холма увидишь хорошо сохранившиеся стены дворца, войдешь по ступеням во дворик с полуразрушенными колоннами. В дальнем углу дворика найдешь большую каменную плиту. Ее нужно будет отодвинуть в сторону. Под ней окажется яма, засыпанная щебнем. Это и есть тайник. Разгребешь щебень и обнаружишь там большую кожаную сумку весом около четырех талантов. В ней все мое состояние… Деньги, конечно, небольшие, но этого нам с тобой хватит на первое время. Я образован, могу преподавать греческую грамматику, географию, историю и, кроме того, приемы борьбы, кулачного боя и обращения с оружием. Думаю, не пропадем. Помнишь, ты говорила, что человеку многого не нужно?

— Да, мой ненаглядный… Лишь бы ты был рядом, и я буду самой счастливой женщиной во всей ойкумене.

Та же непогода, которая задержала в Минтурнах Мемнона и Ювентину, застала в пути претора Луция Лукулла и возглавляемую им Аниеннскую когорту.

Легионерам пришлось провести три дня в лагере под Ланувием, магистраты которого, выполняя полученный ими приказ претора, заблаговременно позаботились о сооружении в нем дощатых бараков, крытых соломой, и о доставке съестных припасов, что позволило солдатам в более или менее нормальных условиях переждать ненастные дни.

Только в мартовские ноны (7 марта), как только небо немного расчистилось, Лукулл отдал приказ о выступлении.

Все последующие дни стояла хорошая погода.

Отряд претора совершал довольно длинные переходы — в среднем по двадцать пять миль в день. Этому способствовала прекрасная Аппиева дорога. Отставших подвозили на повозках, которые по требованию Лукулла предоставлялись жителями городов на всем пути следования отряда. В крупных городах претор приводил к присяге военнообязанных, поэтому численность отряда претора росла с каждым днем.

В последний день похода, за четыре часа до захода солнца, когда передовой манипул достиг Казилина, под началом Лукулла было почти две тысячи воинов.

Казилин, небольшой, но многолюдный город на Вултурне, занимал оба берега реки и поэтому имел в военное время большое стратегическое значение.

Внутри города через реку был перекинут мост, являвшийся промежуточным соединительным звеном Аппиевой дороги, которая от левого берега Вултурна шла к Капуе и дальше — мимо Калатии, Кавдия, Беневента, Венузии и Тарента до портового города Брундизия, откуда был кратчайший морской путь в Грецию. Кроме того, у Казилина заканчивалась Латинская дорога.

Во время Второй Пунической войны, после того как Капуя перешла на сторону Ганнибала, карфагенский полководец сразу оценил выгодное местоположение Казилина, тем более что он находился всего в трех милях от занятой им столицы Кампании. Поэтому Ганнибал немедленно приступил к осаде города. Однако засевший в Казилине римский гарнизон оказал отчаянное сопротивление. Первая попытка взять город штурмом окончилась безрезультатно. Ганнибал стянул к стенам города всю свою армию, обложив его со всех сторон. Осада была долгой. Защитники Казилина не сдавались, хотя голод довел их до отчаяния. Как писал Ливий, «люди, не вынося голода, бросались со стен или безоружными стояли по стенам, подставляя свое обнаженное тело под стрелы и копья». Голод заставлял осажденных выкапывать по ночам траву и корни у подножия крепостного вала. Карфагеняне это заметили. Ганнибал приказал запахать всю травянистую полосу земли перед городской стеной. Тогда осажденные засеяли ее репой. Узнав об этом, Ганнибал воскликнул: «Неужели я буду сидеть под Казилином, пока она вырастет?» Упорство осажденнных заставило карфагенянина пойти на достойные их мужества условия сдачи. Он предоставил им свободный выход из города после того, как они заплатили за себя выкуп.

Встречать Лукулла и его войско, проходившее через Казилин, сбежались все жители от мала до велика. У городских ворот римского претора приветствовали магистраты и члены казилинского совета.

При виде их Лукулл сошел с коня, учтиво и просто поздоровался с ними, после чего принялся расспрашивать дуумвиров о положении дел: где в настоящее время находятся мятежники, какова их численность и какие меры приняты для безопасности города? Со слов дуумвиров Лукуллу стало известно, что по меньшей мере две с половиной тысячи хорошо вооруженных беглых рабов возвели лагерь севернее Капуи, близ Тифатской горы, и в течение последних десяти дней препятствуют снабжению столицы Кампании, которая фактически находится в состоянии осады. Дуумвиры также сообщили, что гарнизон Казилина увеличен до шестисот человек за счет добровольцев из горожан, остальные жители города с большим старанием несут сторожевую службу.

Лукулл одобрил действия магистратов и, прощаясь с ними, предупредил, что отныне Казилин должен стать главной базой для снабжении Капуи и приведенных им солдат продовольствием и всем необходимым.

После этого он вскочил на коня и вместе со своей свитой — ликторами, телохранителями и контуберналами — продолжил путь вслед за последним манипулом, вступающим в город.

Солдаты, переходя по мосту в левобережную часть города, колонной двигались по главной улице к воротам, выходившим в сторону Капуи.

Жители Казилина с искренней радостью приветствовали римлян, называя их своими освободителями, бросали им букетики фиалок и розы (эти цветы в изобилии разводились в Кампании для изготовления душистых масел, имевших большой спрос у парфюмеров Капуи, которые производили лучшие в Италии духи и благовония).

Выехав из города, Лукулл вместе с сопровождавшими его всадниками поскакал к возвышавшемуся вблизи дороги холму, чтобы осмотреть с него окрестности.

Лошади вынесли всадников на самый гребень холма, откуда перед ними открылась вся местность между Казилином и Капуей.

Со стороны реки дул свежий весенний ветер. За начинающими зеленеть полями и садами кампанской равнины виднелись стены и башни Капуи, которые четко вырисовывались на фоне синего неба.

Севернее города возвышалась гора Тифата, вершина которой в этот час была озарена яркими лучами солнца. На склоне горы можно было различить храм, окруженный рощей. Это был знаменитый во всей Кампании храм Юпитера Тифатского. А на самой вершине горы в глубине священной рощи находился не менее знаменитый и почитаемый в этих местах храм Дианы Тифатины.

Лукулл окинул взглядом цепь холмов, тянувшихся от Вултурна к Тифатской горе и дальше — в направлении Калатии.

Местность была ему знакома. В Капуе он бывал несколько раз проездом в Брундизий, откуда он морем совершал путешествия в Грецию. Лукулл посещал там Афины и другие города, обучаясь греческому языку и слушая ученых мужей.

Еще юношей он познакомился в Афинах со стариком Панэтием, у которого учились в свое время Сципион Эмилиан, Лелий Мудрый[402], Рутилий Руф и многие другие из числа сенатской знати.

Среди учеников Панэтия был и молодой Посидоний[403] из Апамеи, человек исключительных способностей.

Во время пребывания в Афинах Лукулл сдружился с ним и даже брал у него уроки истории. Посидоний уже в то время работал над своим историческим трудом, замыслив продолжить «Всеобщую историю» Полибия[404].

Покидая Афины, Лукулл пообещал своему другу-греку присылать достоверную информацию из Рима, но обещание это сдержал с опозданием в несколько лет, и лишь в минувшем году отправил первые письма на Родос, где Посидоний к тому времени открыл собственную философскую школу и куда однажды совершил поездку по своим делам Метелл, шурин Лукулла, доставивший философу его «записки», составленные, правда, не им самим, а рабом-грамматиком, которого он купил за большие деньги, убедившись, с какою легкостью и остроумием тот описывал события и интриги, происходившие в Риме.

Посидонию эти записки пришлись по душе, и он прислал Лукуллу благодарное ответное письмо.

После своей победы на прошлогодних преторских выборах Лукулл уже мнил себя выдающимся деятелем. Он был полон честолюбивых надежд прославить свое имя. Военные лавры Эмилиана, Мария, Метелла не давали ему покоя. Он страстно желал увидеть свое имя в консульских фастах или на страницах исторических трудов. Поэтому он дорожил дружбой и перепиской с талантливейшим греком в надежде, что тот когда-нибудь отведет ему место в своих сочинениях.

Отправляясь в поход против мятежных рабов в Кампанию, Лукулл уже обдумывал свое послание Посидонию.

Можно было начать его с красивого рассказа о пылкой любви молодого римлянина к чужой рабыне, отличавшейся восхитительной красотой. Любовь толкнула юношу на совершенно безумный поступок, ибо он, не имея средств выкупить возлюбленную, решил поднять восстание рабов. А что? Такое начало должно понравиться Посидонию. Ну, а трагическая развязка этой истории будет связана с его именем, именем Лукулла…

— Итак, молодые люди, — прервав свои честолюбивые мысли, обратился Лукулл к трем своим юным контуберналам, которые держались рядом с ним в почтительном молчании. — Перед вами арена будущих военных действий. Где-то там, на одном из этих Тифатских холмов, засел наш маленький Ганнибал. Кажется, твой отец[405], — с легкой доброжелательной улыбкой взглянул он на Целия Антипатра, — твой отец весьма подробно описал одно из самых ожесточенных сражений, происходившее в этих местах во вторую войну с пунийцами? Ну-ка, напомни нам, Антипатр, и, если тебе нетрудно, покажи на местности, где сражались доблестные наши предки Аппий Клавдий[406] и Квинт Фульвий[407], чтобы помешать Ганнибалу вызволить Капую из осады?

Этот вопрос застал молодого Антипатра врасплох. Он густо покраснел, но быстро справился со смущением и принялся довольно бойко рассказывать:

— Армия Фульвия стояла лагерем у Юпитеровых ворот, ближе к Тифатской горе. А Ганнибал со своим войском подошел туда со стороны Калатии. У пунийца была отборная пехота с конницей и тридцать три слона. Аппий Клавдий со своими легионами находился перед Флувиальскими воротами, обращенными к нам, то есть к Вултурну и Казилину, который незадолго до этого римляне отбили у карфагенян. Так что за свой тыл Клавдию нечего было опасаться. Хуже обстояло у Фульвия и командовавшего конницей шести легионов Нерона, потому что перед ними стоял со всеми силами сам Ганнибал, притом Калатия была во власти карфагенян и оттуда можно было ожидать внезапного нападения. Поэтому Нерон со своей конницей расположился вдоль дороги на Свессулу, прикрывая правый фланг и тыл легионов Фульвия, на которого Ганнибал обрушился с Тифатских холмов. Начало сражения было неудачным для римлян. Легионы дрогнули, центр был прорван слонами, и трем из них удалось подойти вплотную к валу римского лагеря. У квесторских ворот[408] эти слоны были убиты и своими тушами завалили ров. Около пятисот врагов по тушам слонов, как по мосту, ворвались в лагерь Фульвия, но Ганнибал не успел оказать им помощь и все они были перебиты. В конце концов, ничего не добившись, Ганнибал вынужден был отступить к Тифате, узнав, что со стороны Вултурна отчаянная вылазка Бостара и Ганнона[409] была отражена Аппием Клавдием, хотя сам он получил смертельную рану. Вот тогда-то у Ганнибала зародился план двинуться всем своим войском прямо на Рим, чтобы осаждавшие Капую римляне, испугавшись за родной город, сняли осаду и поспешили на его защиту. Но, как вы хорошо знаете, Фульвий не снял осаду и вывел из-под Капуи на помощь Риму только часть находившихся там войск.

На этом Антипатр прервал свой рассказ, очень польщенный тем, что Лукулл с видимым интересом его выслушал.

«Летописью» своего отца Антипатр чрезвычайно гордился. Она принесла отцу славу, почет и звание сенатора. Хотя этот большой исторический труд был написан на греческом языке, любознательный юноша в постоянных беседах с отцом хорошо ознакомился с его содержанием. Сам он еще не мог достаточно хорошо читать по-гречески. Изучение этого языка давалось ему с большим трудом.

Капуя основательно подготовилась к встрече с римским претором и его солдатами.

По приказу городского префекта Цельзия Гельвинована вблизи Флувиальских ворот построен был укрепленный лагерь, способный вместить по меньшей мере четыре тысячи человек. Префект не знал, что надменный сенат почел унизительным для Рима послать против взбунтовавшихся рабов более одной когорты.

Лагерь возвели в одну из последних ночей воины гарнизона, добровольцы из горожан и многочисленные рабы. Строительные работы не были замечены мятежниками, для которых выросший за ночь лагерь, опоясанный глубоким рвом и крепким частоколом, явился полной неожиданностью.

В то время, как уставшие с похода солдаты претора, сворачивая с Алпиевой дороги, отряд за отрядом входили в устроенный для них лагерь, сам Лукулл и его свита поскакали к Флувиальским воротам, возле которых собралась большая толпа капуанцев вместе с префектом.

Лукулл и Гельвинован хорошо знали друг друга, поэтому обошлось без скучного церемониала приветствий и речей.

Претор и префект обменялись рукопожатиями и поздоровались, как два старых друга.

В сопровождении префекта, осыпаемый бурными приветствиями толпы, Лукулл проследовал в великолепный дворец, стоявший на главной площади.

Дворец префекта жители Капуи по старинке называли порой «домом Целлеров».

До того как город, перешедший на сторону Ганнибала, вынужден был в конце концов сдаться римлянам, в этом доме проживали два знатных семейства из рода Нинниев Целлеров. В то время дом Целлеров был самым большим и красивым из всех частных зданий в Капуе. В нем жил сам Ганнибал, зимовавший в городе вместе со своим войском после битвы при Каннах. Когда же Капуя капитулировала перед римлянами, все мужчины из рода Нинниев Целлеров и другие знатные люди, главные виновники отпадения города от Рима, покончили с собой, приняв яд во время последнего совместного пира, и, по словам Ливия, «умерли раньше, чем перед врагами отворились ворота». Победители поначалу хотели до основания разрушить дом Целлеров, как символ измены, но потом решили превратить его в символ своего господства — дом стал резиденцией римских префектов.

Лукулл поселился у префекта вместе со своим вольноотпущенником, тем самым, о котором говорилось в одной из предыдущих глав нашего повествования, что этот способный и образованный грек был незаменимым помощником римлянина при составлении его речей в сенате или на Форуме. В Капуе отпущеннику предстояло сочинять указы и декреты от имени претора, дабы тот не тратил на это своего драгоценного времени.

Во время обеда Лукулл вел оживленную беседу с префектом.

Гельвинован советовал без промедления окружить лагерь мятежников хорошо укрепленными заставами, препятствуя их снабжению съестными припасами и уничтожая мелкие отряды врага, которые будут делать вылазки в поисках провианта. Такая тактика, по мнению префекта, заставит изголодавшийся сброд покинуть область Капуи, после чего можно будет расправиться с ним посредством облав и засад.

Лукулл на это мягко возразил, что ему не хотелось бы дробить свои силы до той поры, пока из Самния не придет отряд, который спустя немного дней должен привести его легат.

Гельвинован понял, что претор не склонен к поспешным действиям в отношении мятежников, предводительствуемых человеком, знакомым с военным делом. Он согласился с намерением Лукулла собрать побольше вспомогательных сил и уничтожить восставших одним ударом в решительном бою. Вместе с тем он выразил сомнение в том, что Минуций, этот опытный вояка, примет сражение на открытом месте с превосходящим его противником, и мятежников все равно придется брать измором или приступом в их укрепленном лагере.

Вечером, когда Лукулл готовился ко сну, решив лечь пораньше, вольноотпущенник доложил ему, что прибыл некто Деметрий с каким-то важным делом и просит его принять.

— Зови его, — приказал Лукулл.

Вскоре отпущенник ввел в комнату высокого человека в запыленном плаще, под которым виден был кожаный панцирь.

От него исходил резкий запах конского пота. Лицо его было загорелое и мужественное. Он был уже немолод, но с виду очень крепок.

Лукулл виделся с Деметрием всего один раз в Риме. Метелл сам привел его к нему в дом. Лукуллу понравилась исходившая от него сила и уверенность в себе. «Такой не подведет», — подумалось ему тогда.

Вошедший приветствовал Лукулла низким и твердым голосом.

Как только отпущенник оставил их одних, Деметрий сказал, что ему нужно как можно скорее вернуться к своим товарищам-повстанцам, сидящим в засаде, — он сам напросился в разведку, чтобы иметь возможность побывать в городе.

Потом он сообщил, что численность восставших за последнее время выросла почти до трех тысяч человек, больше трети их хорошо вооружены, причем оружие им доставляют родственники попавших в плен к Минуцию солдат из Свессулы, Ацерр и Капуи, ибо предводитель мятежников объявил, что вместо денежного выкупа он будет принимать за каждого пленного меч, панцирь, щит и шлем…

— Как? — переспросил Лукулл. — Кампанцы сами вооружают беглых рабов?

— Думаю, что полученным от них оружием Минуций успел вооружить несколько сот человек.

— Неслыханно! — возмутился претор. — Ну, ничего! Я положу конец этому безобразию! Продолжай!

— Десять дней назад Минуций отправил своих всадников в область гирпинцев[410], чтобы призвать их к восстанию за гражданские права, но гирпинцы отнеслись к этому без особого воодушевления, и всадники привели с собой к Минуцию лишь несколько десятков бедняков-поденщиков. Кстати, в лагерь бунтовщиков явился Квинт Варий, бывший квестор Фрегелл, осужденный на изгнание по делу о беспорядках в этом городе…

— Квинт Варий! — повторил с удивлением Лукулл. — Это имя многие помнят в Риме. Двадцать лет назад ему вынесли смертный приговор, как главному подстрекателю восстания во Фрегеллах. Его уже вели на казнь в Мамертинскую тюрьму, как внезапно на пути осужденного и стражи появилась весталка[411]. По обычаю смертный приговор был отменен. Конечно же об этом позаботились Гай Гракх и его друзья. Гракха потом самого привлекли к суду за причастность к мятежу фрегеллийцев, но судьи его оправдали. А Варий отделался ссылкой… кажется, в Сицилию.

— Я узнал, что он вернулся из ссылки с целью побудить союзников к отпадению от Рима, если им не предоставят права римского гражданства…

— Этот человек опаснее, чем Минуций, — нахмурившись, сказал Лукулл. — Его имя хорошо известно всей Италии. Для многих свободных он мученик за общее дело италийцев. Если вместе с беглыми рабами за оружие возьмутся свободные, в стране начнется жестокая междоусобная война. Не спускай с него глаз, Деметрий! Хорошо бы захватить его живым. Возможно, среди союзников уже зреет заговор…

Лукулл помолчал в задумчивости, потом спросил:

— Есть еще что-нибудь?

— Несколько дней назад, — сказал Деметрий, — к Минуцию явился из Рима беглый гладиатор Мемнон… тот самый, что отличился во время игр в честь победы над Югуртой…

— А, знаю… Этого малого я сам объявил в розыск. Как только он попадет мне в руки, немедленно прикажу пригвоздить его к кресту. Но почему ты заговорил о нем? Что-нибудь серьезное?

— Этот Мемнон до того, как стал гладиатором, был критским пиратом…

— И что же?

— Минуций рассчитывает на имеющиеся связи Мемнона с пиратскими главарями, чтобы договориться с ними действовать сообща.

— Ах вот как! — мрачно усмехнулся Лукулл. — Ну, этого он не успеет сделать, потому что я намерен в ближайшие дни раздавить мятеж.

— Если ты окажешь мне необходимое содействие, — помолчав, сказал Деметрий, — я могу попытаться захватить Минуция живым…

— О, этим ты оказал бы мне неоценимую услугу! — сказал Лукулл. — Протащить на цепи по улицам Рима этого мерзавца, этого предателя, опозорившего все всадническое сословие, мое заветное желание. Говори, что тебе нужно?

— Мне потребуется десятка два из твоих самых верных рабов или вольноотпущенников, желательно не латинян, а грекоязычных, чтобы они не вызвали подозрений, когда появятся в лагере мятежников, разумеется, под видом беглых рабов.

— Хорошо, я подберу надежных людей.

— Дня через два-три я снова буду в Капуе, и ты познакомишь меня с ними — я должен знать их всех в лицо, прежде чем они проберутся в лагерь у Тифаты. Кроме того, я хочу посадить их на коней. Во главе конного отряда я смогу свободно передвигаться по окрестностям и передавать тебе необходимые сведения.

— Лошадей ты получишь, однако нам надо поторопиться с этим делом. Как только ко мне прибудут подкрепления, я начну действовать самым решительным образом. Очень скоро с мятежом будет покончено.

— Прости меня, господин, я всего лишь твой соглядатай, но позволь мне сказать… Эти три тысячи беглых рабов — народ самый отчаянный. Они будут драться не на жизнь, а на смерть. Они дают друг другу страшные клятвы победить или умереть. Они прекрасно сознают, что их ждет в случае поражения. Мой тебе совет — не спеши, дай мне время расставить западню Минуцию. Когда он окажется в твоих руках, ты с малыми потерями покончишь с остальными. Без его руководства это сборище начнет рассыпаться на глазах и…

— Благодарю за совет, любезный Деметрий, — прервал отпущенника Лукулл, — но я уже принял решение и от него не отступлюсь. Что касается Минуция, хорошенько следи за ним, не выпускай его из виду, особенно после того, как я разгоню мятежников. Не дай ему ускользнуть. Можно предположить, что он, если учесть его связи с пиратами, попытается бежать именно к ним. Поэтому искать его придется на путях, ведущих к побережью Тирренского моря.

— Я понял, господин. Можешь не сомневаться — от меня он не уйдет.

— Как ты вошел в город? — поинтересовался Лукулл после короткого молчания.

— Прибыв в Капую, я вручил твое письмо префекту, и он дал мне специальный пропуск — вот эту тессеру[412], — сказал Деметрий, вынув из-под панциря продолговатую табличку. — Благодаря ей я могу беспрепятственно входить в город и выходить из него в любое время дня и ночи.

— Теперь тебе понадобится такой же пропуск и от меня, иначе тебя будут задерживать мои воины, находящиеся в дозоре.

Лукулл подошел к столу, на котором стоял его походный ларец с хранившимся там архивом. Он вынул из ларца табличку и грифелем написал на ней несколько слов.

— Она будет служить тебе опознавательным знаком, — отдав табличку вольноотпущеннику, сказал Лукулл. — Мои командиры и начальники дозоров будут знать, что предъявитель этой тессеры имеет свободный доступ и в город, и в лагерь.

Деметрий, спрятав обе таблички под панцирь, простился с претором и покинул дворец.

В это время уже стемнело.

В надвинутой на глаза широкополой войлочной шляпе отпущенник быстро пересек площадь и по главной улице добрался до Флувиальских ворот, у которых при свете факелов бодрствовали солдаты городской стражи.

Начальник стражи, которому Деметрий предъявил пропуск, велел солдатам открыть ворота и выпустить его.

Лукулл остался доволен слугой своего шурина. Деметрий показал себя храбрым, осмотрительным и предприимчивым осведомителем в стане мятежников. Вместе с тем Лукулл на деле убедился, что Метелл был прав — ему предстояла нелегкая борьба. До прибытия из Самния Гнея Клептия с пополнением нечего было и думать о решительных действиях против врага, засевшего в укрепленном лагере, и к тому же имевшего численное превосходство. Правда, вместе с солдатами гарнизона Капуи Лукулл располагал почти тремя тысячами человек, но капуанское воинство, как это признал сам городской префект, было недостаточно боеспособно. «Для таких солдат и победа не в славу, ни бегство не в укор», — откровенно сказал Гельвинован в разговоре с Лукуллом, видимо, вспомнив о недавнем поражении своего военного трибуна, едва не попавшего в плен к мятежникам (надо сказать, Цезон Рабулей скромно умолчал о том, что почти всю ночь напролет после позорного бегства капуанцев он играл в кости с самим Минуцием, а префекту он рассказал, что ускользнул от захвативших его беглых рабов, воспользовавшись их беспечностью).

Вольноотпущенник Деметрий, сообщивший претору ценные сведения обо всем происходящем в лагере повстанцев, особенно о появлении там осужденного фрегеллийца Квинта Вария, тайком вернувшегося из изгнания, не узнал самого важного — того, что бывший квестор Фрегелл в беседе с Минуцием предложил ему, не теряя времени, двинуться на юг Италии, с тем чтобы переправиться в Сицилию, где, как он уверял, тысячи рабов готовы взяться за оружие — не хватает только вождя.

Минуция это предложение заинтересовало, хотя он ни при каких обстоятельствах не хотел уходить из Италии. Он все еще надеялся, что ему удастся привлечь к себе свободных. Теперь этому должно было способствовать нашумевшее в свое время имя Вария. О нем италики хорошо помнили.

Тем не менее идею фрегеллийца о походе в Сицилию Минуций полностью не отверг и договорился с ним о том, что немного позднее, когда численность восставших достигнет восьми-десяти тысяч человек, можно будет послать на остров двухтысячный отряд с храбрым командиром во главе — этого, как они оба считали, будет достаточно, чтобы там вновь разгорелась рабская война, затухшая всего двадцать с лишним лет назад.

Об этом плане Минуция и Вария претор узнал позднее и, весьма встревоженный, отправил письмо сицилийскому наместнику Публию Лицинию Нерве, предупредив его об опасности, нависшей над провинцией.

Глава пятая ПЕРЕД СХВАТКОЙ

Квинт Варий, последний квестор разрушенных римлянами Фрегелл, действительно пользовался широкой известностью в италийских общинах. В описываемое время ему уже было пятьдесят три года. Его считали героем и мучеником за общее дело италиков.

После подавления фрегеллийского восстания римляне отвезли его в Рим и там судили. Ему был вынесен смертный приговор, но его спасли гракхианцы, уговорившие одну из весталок как бы ненароком преградить путь осужденному, которого после суда должны были повести на казнь в Мамертинскую тюрьму.

Гай Гракх и его друзья не сомневались в том, каким будет приговор мятежному квестору Фрегелл, поэтому они обо всем позаботились заранее. По древнему римскому обычаю осужденный на смерть получал помилование, если встречал на пути к месту казни жрицу Весты.

Все произошло именно так, как задумали гракхианцы. Колесница благородной весталки (она горячо сочувствовала Гракху и его борьбе за справедливые законы) неожиданно выехала навстречу осужденному у самой Мамертинской тюрьмы и потребовала отмены казни.

Варию заменили смертный приговор вечной ссылкой в Сицилию, куда он последовал вместе с остальными участниками восстания, приговоренными к изгнанию.

Оказавшись в Сицилии без средств к существованию, изгнанники долгое время жили там в большой нужде. Они основали там свою колонию и зарабатывали на жизнь совместным трудом, арендуя землю у местных богачей.

Первое время они жадно ловили слухи, идущие из Италии, не теряя надежды на то, что справедливость в конце концов восторжествует и возмущенные жестокой расправой над Фрегеллами италийские союзники восстанут против Рима. Они мечтали включиться вместе с ними в борьбу, отомстить за свой погубленный город.

Но годы шли, а в италийских общинах только глухо роптали. Из Рима, опасавшегося новых мятежей, по всем городам были разосланы соглядатаи и сыщики, выявлявшие там тайные общества союзников, которые готовились к будущей войне с римлянами за равные гражданские права. Такие организации постоянно возникали в Италии. Со многими из них Варий и его соотечественники в Сицилии имели связь. В последние годы деятельность этих сообществ заметно оживилась. Между ними уже велись переговоры об обмене заложниками для скрепления взаимной верности в случае неожиданного начала войны[413].

Но все резко изменилось после жестокого разгрома римлян и союзников в битве при Араузионе, когда Италия затрепетала перед неминуемым вторжением в страну непобедимых германских орд.

В тайных обществах начался разброд. Среди италиков возобладало мнение, что, пока существует смертельная угроза Италии со стороны кимвров, необходимо сохранять единение с Римом перед лицом общего врага. Сторонники другого мнения, считавшие, что именно страх, охвативший римлян после Араузиона, будет залогом их уступчивости по отношению к союзникам, оказались в меньшинстве.

Варий и его товарищи по несчастью не могли с этим смириться. Для них это было окончательным крушением всех их надежд.

Бывший квестор Фрегелл в очередной раз отправился в Италию, чтобы уговорить наиболее влиятельных из италийцев хотя бы предъявить свои требования римскому сенату. Он побывал в землях марсов и самнитов — наиболее враждебно настроенных к Риму народов Италии, но его переговоры с ними ни к чему не привели. Ему твердо заявили: сначала нужно отразить нашествие варваров.

С чувством горького разочарования возвращался Варий обратно в Сицилию.

В области гирпинцев до него дошел слух о большом восстании рабов близ Капуи. Это событие не привлекло бы особого внимания фрегеллийца — бунты и восстания рабов были не редкостью в Италии и Сицилии, — но его поразило то, что во главе мятежа стоит римский всадник из знатного рода Минуциев.

Раньше, еще до восстания во Фрегеллах, он знаком был с некоторыми представителями рода Минуциев. Это были типичные римские нобили, надменные и напыщенные сторонники безраздельного владычества римлян над всеми окружающими народами. Даже латинянам они отказывали в праве на получение римского гражданства.

Варию вдруг захотелось собственными глазами увидеть человека, презревшего свое сословие и решившегося на неслыханную дерзость, — поднять против грозного могущества Рима жалких и ничтожных рабов.

Остановившись на ночлег в грязном заезжем дворе неподалеку от города Абеллы, он прислушивался к рассказам людей о том, что Минуций помимо рабов призывает к оружию свободных из числа римских союзников, обещая добиваться для них прав гражданства наравне с римлянами. Это еще больше удивило и заинтересовало Вария.

В этот момент бывший фрегеллийский квестор находился в очень подавленном состоянии.

Двадцать лет он ждал и надеялся. Чего ему еще ждать? Доживать свой век в изгнании, мучаясь сознанием краха всех своих надежд, сожалениями о напрасно растраченных годах жизни и неутоленной жаждой мести? Вспоминать о жене, которая давно вышла замуж за другого? О детях, забывших об отце? О родном городе, переставшем существовать? О поруганных могилах предков? Италийцы трусят и медлят. У них всегда найдется какой-нибудь довод, чтобы отложить восстание. А тут ему предоставляется неплохая возможность схватиться, наконец, с ненавистными римлянами, притом не под началом какого-нибудь варвара, а самого настоящего римского всадника, отпрыска знаменитого рода…

В эту ночь, погруженный в нелегкие раздумья, Варий долго не мог уснуть.

Еще вечером он был вполне уверен, что поедет через Луканию[414] и Бруттий[415], чтобы добраться до Сикулского пролива[416] и переправиться в Сицилию из Регия.

Утром следующего дня он принял другое решение.

Выехав из заезжего двора, он поскакал от Абеллы в прямо противоположном направлении — к Кавдинским горам.

Менее чем за три часа он добрался до Свессулы. Здесь он дал отдохнуть себе и коню, после чего снова пустился в путь.

Из разговоров в заезжем дворе у Свессулы Варий уже знал более или менее достоверные подробности восстания: в один день Минуций разгромил одно за другим ополчения Свессулы и Ацерр, а на следующий день наступил черед отряда из Капуи. Это свидетельствовало о том, что предводитель рабов был не только человеком высокого рода, но смелым и отважным духом. Варий узнал также, что восставшие разбили свой лагерь в окрестностях Капуи близ горы Тифаты.

И он поскакал напрямую к городу парфюмеров.

Спустя немного времени он нагнал крестьянский обоз, следовавший в Капую.

Погонщики рассказали ему, что в столице Кампании резко поднялись цены на хлеб и другие продукты питания в связи с действиями мятежников, отряды которых совершенно свободно передвигаются вокруг города, не встречая почти никакого противодействия со стороны капуанского префекта.

Крестьяне отправились в Капую со своим товаром на свой риск и страх. Они не скрывали своих опасений, что при подъезде к городу обоз может быть разграблен мятежниками. Варий узнал от них точное месторасположение лагеря восставших. По их словам, Минуций занял один из холмов южнее Тифатской горы.

Фрегеллиец в молодости не раз бывал в Капуе и неплохо знал прилегавшую к городу местность.

Обогнав обоз, он проехал еще около четырех миль и свернул с большой дороги на проселочную. Он почти наверное знал, что она приведет его к Аппиевой дороге между Капуей и Калатией. Оттуда напрямую можно было добраться до Тифатской горы, не приближаясь к Капуе.

Варий не ошибся в выборе направления. Проехав по проселочной дороге мимо небольшой деревеньки примерно пять миль, он увидел ровную Аппиеву дорогу и одновременно большую группу людей, которые двигались по ней со стороны Калатии.

Их было человек двадцать. Варий без труда угадал в них сельских рабов, бежавших из господского имения. Они были вооружены рогатинами, топорами, заостренными кольями и одеты в жалкие грязные лохмотья — лоскутные плащи и туники.

Фрегеллиец не усомнился в том, куда идут эти люди.

Скоро он догнал их, поприветствовал и заговорил с ними.

Оказалось, что все они галлы. У этих несчастных был очень скудный запас латинских слов, но Варий при помощи одних жестов дал им понять, что направляется туда же, куда и они.

Он показал галлам рукой на вершину Тифатской горы и произнес имя Минуция. Те радостно и оживленно закивали головами.

Вместе с этим отрядом обездоленных фрегеллиец в два часа пополудни добрался до укрепленного повстанческого лагеря.

Он был построен на холме приблизительно в трех милях от Капуи. У подножия холма начиналась равнинная местность с небольшим понижением в сторону города. Ближе к городу были сплошь сады и виноградники, нарядные виллы богачей. Севернее лагеря, на склоне горы Тифаты стоял окруженный дубовой рощей великолепный храм Юпитера. Находившиеся против храма городские ворота назывались Юпитеровыми.

Варий хорошо знал, что на самой вершине горы была и другая священная роща с храмом Дианы Тифатины.

Богослужения в этом храме справлялись юными жрицами, давшими обет безбрачия и целомудрия. В круглом приделе храма, напоминавшем святилище Весты на римском Форуме, девушки, подобно весталкам, поддерживали неугасимый огонь.

Во время посвященного Диане ежегодного праздника роща ее озарялась светом многочисленных факелов. Сама богиня, статуя которой стояла в храме, изображена была держащей факел в правой руке. В этот день по всей Италии происходили священные обряды. Диане поклонялись как охотнице и как дарующей женщинам легкие роды. Охотничьи собаки в день праздника увенчивались венками, охота же за дикими зверями была запрещена. Молодые люди совершали в честь богини очистительные ритуалы и давали ей обеты. Женщины, молитвы которых были услышаны Дианой, приходили в святилище, украсив себя венками и держа в руках горящие факелы. Подле храма устраивалось пиршество. Участники празднества приносили с собой вино, ели мясо жертвенных козлят, горячие лепешки, подаваемые на листьях, и яблоки, сорванные вместе с ветками.

Как потом узнал Варий, в храме Дианы Минуций увидел ночью удивительный вещий сон, который подтолкнул его к окончательному решению поднять восстание.

Теперь мятежный римлянин с тремя тысячами воинов стоял лагерем в непосредственной близости от святилища своей покровительницы и твердо верил в то, что богиня направляет его помыслы и оказывает ему поддержку в задуманном им предприятии.

Убежище беглых рабов опоясано было глубоким рвом, валом и частоколом. У главных ворот, обращенных к Капуе, через ров был перекинут прочный подъемный мост из скрепленных между собой бревен.

Прибывших новичков встречали в лагере радостными криками.

Добротно одетый и сидящий верхом на коне Варий сразу обратил на себя особое внимание.

Командир охранявшей ворота центурии, выслушав просьбу фрегеллийца, чтобы его поскорее проводили к Минуцию, кликнул одного из воинов, который через несколько минут привел Вария на небольшую площадку, замкнутую со всех сторон шалашами, палатками и коновязями. Здесь стояла и палатка вождя, вернее, царя восставших.

Минуций, узнав, что перед ним знаменитый мятежный квестор Фрегелл (о нем он был наслышан с отроческих лет благодаря памятному для многих эпизоду со жрицей Весты, спасшей фрегеллийца от смертного приговора), чрезвычайно обрадовался. Именно в таком человеке он нуждался, желая привлечь к себе свободных. Широкая известность имени Квинта Вария должна была этому способствовать.

В этот день Минуций долго беседовал с ним наедине в своей палатке. О чем они говорили, осталось тайной.

На другой день Минуций назначил фрегеллийца начальником отряда из двухсот пятидесяти прибывших за последнее время рабов и кабальных крестьян. Последние явно рассчитывали на грабежи и добычу, желая таким способом собрать необходимые средства, чтобы расплатиться с кредиторами.

Однако Варий, собрав подчиненных на сходку, сурово предупредил их, что не станет командиром грабителей и прогонит всякого, кто будет подбивать остальных на разбой и анархию.

Через несколько дней его отряд сократился на треть — часть крестьян вовсе покинула лагерь, другие рассеялись по нему, выжидая.

Впрочем, людей свободного звания в лагере Минуция было мало. Большинство составляли рабы, которые отчетливо сознавали, что предстоит тяжелая и опасная война, к которой нужно серьезно готовиться, иначе всех их ждет гибель.

Особенно большой радостью для Минуция был приезд Мемнона и Ювентины.

Римлянин уже не надеялся их когда-нибудь увидеть.

К Мемнону он проникся глубоким уважением за то, что тот сдержал свою клятву. Для него он стал человеком слова и чести.

Не скрывая своего ликования, Минуций провозгласил, что появление Мемнона и Ювентины в его лагере — это особый добрый знак, посланный ему и всем восставшим великой Дианой.

По этому поводу он приказал трубить сбор и построить всех воинов на лагерной площади перед преторием.

Известие о прибытии Мемнона и Ювентины достигло Иринея, Сатира и остальных гладиаторов, которые в это время готовили лошадей, чтобы отправиться в разведку.

Страшно взволнованные, они бросили все и одними из первых прибежали на площадь, обгоняя идущих на сходку воинов.

Минуций, Мемнон и Ювентина были уже там, стоя у грубо сколоченного трибунала в окружении ликторов.

Встреча друзей была радостной и бурной. Мемнона чуть не задушили в объятиях. Ювентина со слезами на глазах обнимала и целовала каждого из тех, с кем ей пришлось пережить столько опасностей.

Минуций, чтобы не дать затянуться этой волнующей встрече, подал знак трубачам, которые затрубили, призывая всех к тишине.

В пурпурном плаще и сверкающей на голове диадеме Минуций поднялся на трибунал.

Он произнес речь, в которой подробно рассказал о героическом побеге из Рима шести отважных гладиаторов, которым оказали самоотверженную помощь Ириней и Ювентина.

Минуций особенно восхвалял беспримерную храбрость юной девушки. Он сравнивал подвиг Ювентины с подвигом римлянки Клелии, причем не в пользу последней, ибо, говорил он, Клелия проявила героизм, спасая от врагов самое себя, а Ювентина рисковала собой ради других.

Под всеобщий громовой крик и грохот оружия Минуций сошел с трибунала и возложил на голову Ювентины венок за храбрость — в римской армии это была особая почесть, присуждавшаяся воинам, совершившим выдающийся подвиг.

Три тысячи собравшихся на сходку воинов с восторгом рукоплескали девушке, которая стояла взволнованная, растроганная и смущенная, оказавшись в центре восхищенного внимания такого огромного количества людей.

Перед тем как распустить солдат, Минуций объявил трехдневное празднество в честь Дианы Благосклонной — таким эпитетом он сам наградил богиню, приписывая ей свои личные удачи и успешное начало восстания.

Торжественное жертвоприношение в храме Дианы на Тифатской горе он назначил на следующий день.

В лагере началось шумное и веселое оживление.

Минуций приказал Аполлонию выдать солдатам дополнительный паек. Вино доставляли из погребов и апотек[417] соседних вилл, в панике брошенных своими обитателями.

Чествуя Диану, восставшие по давнему обычаю зажигали факелы и славили богиню, обращаясь к вершине Тифаты. Греки и фракийцы называли ее Артемидой, а галлы и испанцы — Ардуиной.

Минуций на эти три дня отменил военные занятия — строевую подготовку и упражнения с оружием, но охрану лагеря на всякий случай проверил лично.

С наступлением темноты повсюду загорались костры.

Воины пировали и веселились до поздней ночи.

Нападения со стороны Капуи никто не опасался. К капуанцам и вообще к кампанцам все относились с презрением. Их не считали способными на серьезную вылазку. Хотя сам префект города Цельзий Гельвинован пользовался славой человека, принимавшего участие во многих войнах, походах и сражениях, вряд ли он осмелился бы напасть на хорошо укрепленный лагерь, предводительствуя неопытными, плохо вооруженными и недостаточно храбрыми обывателями.

Минуций пригласил поужинать к себе на преторий Ламида, Марципора, Вария и всех старших командиров.

Почетными гостями у него были Мемнон и Ювентина, которых царь восставших усадил подле себя.

На претории пировали, как и все остальные в лагере, под открытым небом.

Минуций и еще человек двадцать сидели на скамьях за столом, добытым где-то на соседней вилле. Остальные разместились прямо на земле, постелив под себя бараньи шкуры.

Минуций пил и ел за троих, был весел и разговорчив.

— Лукулл уже, наверное, идет на нас, но я разобью этого спесивого оптимата, — уверенным и хвастливым тоном говорил он, обращаясь к Мемнону. — Я обдумал свои действия задолго до того, как поднял восстание. Это место для лагеря и для поля битвы я выбрал три месяца назад. Если мы будем храбро сражаться, победа обеспечена. Разбив Лукулла, я займусь осадой Капуи и в конце концов овладею ею…

— Но возможно ли это! — удивленно воскликнул Аполлоний, сидевший по правую руку от Минуция. — Ведь Капуя окружена такими мощными стенами. С ними могут сравниться лишь стены Сервия Туллия.

— Разве Троя не имела стен, построенных Аполлоном и Посейдоном? — насмешливо спросил Минуций. — Но и ее взяли ахейцы.

— Без троянского коня овладеть Капуей будет так же нелегко, как и Троей, — тоном недоверия произнес Аполлоний.

— Будь покоен, мой Аполлоний, о троянском коне я уже позаботился, — с загадочной улыбкой сказал Минуций.

Потом он повернулся к Мемнону и заговорил с ним о своем намерении вступить в сношения с пиратами Крита, чтобы договориться с ними о совместных действиях против Рима.

— Как ты полагаешь, что ответит на это Требаций Тибур, если я пошлю тебя на переговоры с ним? — спросил он александрийца.

Этот вопрос не застал Мемнона врасплох.

После того как он впервые услышал, что Минуций поднял восстание, ему стало ясно, что римлянин вовсе не собирался искать убежища у пиратов, чтобы спастись от кредиторов.

— Думаю, Требацию предстоит принять трудное решение, — осторожно отвечал Мемнон, вспомнив свой разговор с Сальвидиеном об антипиратской предвыборной кампании Марка Антония. — Он опасается, что римляне в этом году отправят к Криту новую морскую экспедицию. Для него не секрет, что происходит в Риме. Марк Антоний призывает к решительной борьбе с пиратами. Его поддерживают всадники, страдающие от морского разбоя. Конечно, опасная и тяжелая война с кимврами связывает римлянам руки, но если они узнают, что Требаций, столько лет не дающий им покоя, заключил союз с восставшими рабами в Италии, не заставит ли это их со всей серьезностью взяться за эвпатридов моря?

— Кто знает, кто знает? — в раздумье проговорил Минуций. — Может быть, вторжение кимвров с севера и то, что происходит здесь, в Кампании, отнимет у Рима столько сил, что ему придется надолго отказаться от борьбы с пиратством?.. Но отложим наш разговор, — сказал он, берясь за кубок с вином. — У нас еще будет время поговорить об этом… А пока выпьем еще раз за бесподобную Диану Тифатскую, нашу заступницу перед всеми богами Согласия. Друзья, воздадим хвалу ей и всем бессмертным богам! — поднимая кубок и обращаясь ко всем собравшимся на претории, воскликнул он. — Пусть обратят они на нас свои божественные взоры и не оставят нас в нашей справедливой борьбе с палачами и тиранами!

Все остальные пирующие, высоко подняв свои чаши, стаканы и кружки, хором восславили великих богов и дружно выпили.

После этого Минуций обратился к Ювентине:

— Тебе здесь будет очень нелегко. Женщине не место в военном лагере. После праздника я отправлю тебя в более спокойное место.

Ювентина и Мемнон встревоженно переглянулись.

— Но… — начала было Ювентина.

— Ты будешь жить на вилле, которая принадлежит Никтимене, женщине моего сердца, — сказал Минуций. — Там ты ни в чем не будешь нуждаться. Имение расположено на берегу Вултурна, в трех милях отсюда…

— Ах, господин, если бы ты позволил мне остаться здесь! — вырвался у Ювентины умоляющий возглас.

— Никтимена переехала туда из Капуи несколько дней назад, — как бы не слыша, продолжал Минуций. — В городе ей из-за меня не давали проходу. Она не могла показаться на улице, где ее осыпали бранью и всячески оскорбляли. Поэтому ей пришлось покинуть Капую. Сейчас она в ужасном состоянии. Я надеюсь, что ты, Ювентина, с твоим умом и душевной тонкостью, как-то ее успокоишь, отвлечешь от ненужных и глупых страхов. Вместе с тобой я отправлю ей письмо. Уверен, что вы подружитесь. Я и Мемнон будем время от времени навещать вас.

— Не бойся, я всегда с тобой, — ласково сжав руку подруги, сказал Мемнон, который после слов Минуция быстро сообразил, что Ювентине действительно будет удобнее и безопаснее жить на благоустроенной вилле, чем в лагере среди скопища солдат.

На следующий день празднество продолжалось с таким же весельем, что и накануне.

Минуций приказал, чтобы каждая центурия прислала по пять юношей для участия в жертвоприношении в храме Дианы на Тифатской горе.

Вечером началось факельное шествие.

Восхождение на гору и все священнодействия, совершаемые перед алтарем храма молодыми жрицами богини, были проведены безукоризненно.

Минуций принес храму Дианы богатые дары: серебряные и золотые чаши, пурпурные ткани и пять тысяч денариев из тех денег, которые он привез из Рима.

Внутри храма, перед малым алтарем, предназначавшимся для принесения бескровной жертвы водой, вином или молоком, Минуций произнес смиренную молитву Диане, обещая ей новые жертвы и дары, если она ниспошлет ему победу над врагами.

Обо всем, что происходило в стане мятежных рабов, капуанский префект узнавал от Деметрия: тот присылал ему через верного раба таблички с наиболее важными сообщениями и однажды сам прибыл ночью в город.

Отпущенник Метелла побуждал префекта устроить Минуцию засаду в то время, как он будет утомлять Диану своими жертвоприношениями. Но Гельвинован решил ничего не предпринимать до прибытия Лукулла, которому оставалось, по слухам, совершить со своими солдатами три дневных перехода.

Единственное, на что он решился — это соорудить лагерь у Флувиальских ворот.

Ночью он отправил на строительные работы по меньшей мере две с половиной тысячи человек — солдат и добровольцев из горожан, а также рабов.

Едва погасли звезды и заалел восток, лагерь, окруженный рвом, валом и палисадом, был в основном готов.

На защиту лагеря префект отправил военного трибуна Цезона Рабулея с тысячей солдат и добровольцев.

Слухи о приближении к Капуе преторского войска становились все явственнее, но приток беглых рабов в лагерь Минуция не прекращался. Повстанцы всеми возможными способами приготавливались к битве — собирали железо, выковывали себе наконечники для копий или ножи для рогатин. Общее число их достигло почти четырех тысяч человек. Но достаточно хорошо вооруженных было еще не более полутора тысяч.

Минуций полагал, что Лукулл сразу по прибытии начнет военные действия, но он ошибся: римляне заняли построенный для них лагерь у Флувиальских ворот и в продолжение семи последующих дней не проявляли никакой активности.

Между тем с правобережья Вултурна через Казилин к Лукуллу прибывали подкрепления: триста пятьдесят пехотинцев прислал Литерн, почти столько же — Кумы и Путеолы. Следуя совету Лукулла, переданному им его гонцами, все эти отряды пошли кружным путем по Домициевой дороге, тем самым лишив Минуция возможности перехватить их и уничтожить при подходе к Капуе со стороны Ателлы, Ацерр и Свессулы. Они должны были переправиться по мосту на правый берег Вултурна между Литерном и Патрином, после чего двигаться проселочными дорогами вверх по течению реки до Казилина и оттуда — к Капуе.

Кроме того, Лукулл отправил гонца с письмом в Теан Сидицинский, где консульский легат Гай Клавдий Марцелл, с которым он был в дружеских отношениях, уже производил набор союзнической конницы для участия ее в походе против кимвров.

Лукулл просил Марцелла прислать ему всадников, обещая вернуть ему их самое большее через пятнадцать-двадцать дней.

Марцелл удовлетворил просьбу Лукулла, отправив в Капую триста всадников. Еще две турмы конников прибыли из Ателлы, так что Лукулл располагал теперь четырьмястами всадников (у Минуция, по сообщению Деметрия, их было не больше ста пятидесяти).

Превосходство в коннице позволило римскому военачальнику перекрыть все дороги на левом берегу Вултурна. Сильные конные дозоры римлян, избегая стычек с отрядами Минуция, охотились за беглыми рабами, которые отовсюду пробирались в лагерь мятежников у Тифатской горы. Несколько десятков их, схваченных с оружием, претор приказал распять на крестах вдоль дороги, ведущей из Капуи в Свессулу.

Во главе трехсот всадников, прибывших в Капую из Теана Сидицинского, был центурион Марк Аттий Лабиен.

Лабиен еще был в Риме, когда его как громом поразило известие о том, что Минуций, самый близкий его друг, возглавил восстание рабов. Он и его друг Серторий, который тоже должен был сопровождать Марцелла в Теан, были возмущены до глубины души. Особенно переживал Лабиен, считавший, что Минуций обманул его в лучших чувствах, опозорил себя самого и их дружбу.

Лабиен сразу по прибытии в Теан обратился к Марцеллу с просьбой отпустить его в Капую: он загорелся желанием вызвать Минуция на поединок, чтобы кровью изменника или своей собственной смыть позор, который навлекла на него их былая взаимная привязанность.

Марцелл поначалу отказал своему подчиненному в его просьбе, посчитав ее ребяческой, но после получения письма Лукулла вызвал Лабиена к себе и назначил его командиром конного отряда с приказом отправляться на помощь претору. Лабиен с радостью и благодарностью принял это поручение.

Тактика Лукулла, избегавшего прямых столкновений с восставшими и собиравшего отовсюду подкрепления, с каждым днем усиливала его и наносила огромный вред Минуцию.

Из-за действий римских всадников приток новых бойцов в тифатский лагерь восставших почти совсем прекратился. Тела распятых вдоль дороги между Капуей и Свессулой — живая участь тех, кто не сложит оружия! — подействовали отрезвляюще на многих свободных бедняков с полей, которые примкнули к восстанию с единственной целью пограбить.

На десятый день после прибытия Лукулла в Капую войско Минуция сократилось с четырех до трех с половиной тысяч человек.

Из тех немногих свободных, что еще оставались в лагере, только один Варий с безоглядным мужеством готовился к решающей битве с римлянами.

Фрегеллиец показал себя энергичным командиром. Его отряд насчитывал уже шестьсот челоек, и почти все они были хорошо вооружены.

Варий и сам знал толк в кузнечном ремесле, и воинов своих приобщал к нему, заставляя выковывать себе мечи и наконечники для дротиков. Добываемое в окрестных поместьях железо было плохого качества, мечи получались ломкими или гнулись от крепких ударов, но это оружие в ближнем рукопашном бою не шло ни в какое сравнение с копьями, и тем более с обожженными на огне кольями.

— Там одержим мы победу, где будем стоять хорошо вооруженными, — часто повторял Варий, никому не давая сидеть без дела.

Минуций был им доволен и ставил его в пример другим командирам.

Изготовление оружия непосредственно в лагере приняло широкие размеры. Отряды восставших рыскали по всей округе в поисках железа и меди. Щиты сплетали из прочных лоз винограда или ивняка, после чего обтягивали их шкурами животных. Самые молодые из повстанцев обучались метанию камней из пращи и стрельбе из лука.

Деметрий, в очередной раз посетивший Капую, откровенно сказал Лукуллу:

— Весь этот сброд исполнен безграничной решимости победить.

Лукулл между тем с нетерпением ожидал вестей от своего легата Гнея Клептия, собиравшего воинов в Самнии.

Наконец, из Беневента прискакал гонец от Клептия, который сообщал о произведенном им наборе восьмисот солдат. Легат ожидал новых подкреплений, но Лукулл с тем же гонцом отправил Клептию приказ немедленно идти в Капую с наличными воинами.

Гонец, прибыв в Беневент, передал легату преторское послание, и тот приказал трубить поход.

Претору он отправил сообщение, что надеется, следуя ускоренным маршем по Аппиевой дороге, вечером следующего дня подойти к Капуе.

Но случилось так, что на обратном пути римский гонец наткнулся на конный отряд мятежников, которые его захватили и доставили к Минуцию.

Перепуганный пленный отдал письмо и рассказал все, что знал.

Минуций понял причину столь долгого бездействия Лукулла и обрадовался предоставленной ему возможности перехватить и уничтожить отряд римского легата.

Для этого он, оставив Ламида с тысячей воинов в лагере, во вторую стражу ночи выступил с основными силами по направлению к Калатии.

Минуций полагал встретить ничего не подозревавшего Клептия приблизительно на полпути между Калатией и Кавдием, имея над ним тройное численное превосходство. Исход сражения с воинственными самнитами не вызывал у него сомнений. Он рассчитывал уничтожить отряд Клептия прежде, чем Лукулл, узнав об опасности, угрожающей легату, успеет прийти к нему на помощь.

Ламиду он приказал вести усиленное наблюдение за противником, находившимся в Капуе, и если тот выступит к Калатии, оставить лагерь с небольшой охраной и преследовать врага, держась от него на значительном расстоянии и не ввязываясь в бой.

Минуций рассчитывал покончить с самнитами (даже самое упорное сражение не могло продлиться более двух часов при подавляющем перевесе одной из сторон) и без промедления повернуть против римского претора, зная, что Ламид со своими воинами в разгар битвы нападет на него с тыла.

Впрочем, Минуций был почти уверен, что Лукулл не решится выступить из Капуи.

Этот замысел Минуция относительно перехвата отряда Клептия на пути его следования к Капуе мог вполне увенчаться успехом, если бы не Деметрий, который в первую стражу ночи, то есть еще до того, как Минуций выступил из лагеря, не отправился «в разведку» со своей полутурмой (эти шестнадцать всадников все до одного были отпущенниками Лукулла, проникшими в лагерь восставших под видом беглых рабов). Деметрий, как только ему стало известно о попавшем в плен римском гонце, решил немедленно оповестить об этом Лукулла.

В ночной дозор Деметрия отпустил Ириней, его непосредственный начальник, который полностью ему доверял.

Предусмотрительный и хитрый вольноотпущенник Метелла обладал даром располагать к себе людей. Иринею он приглянулся своим мужественным спокойствием и рассудительностью. Деметрий поначалу хотел подобраться к Аполлонию, командовавшему телохранителями Минуция, но тот для него был еще полной загадкой, а вот Ириней, тоже близкий к Минуцию человек, очень скоро оказался в поле его зрения, обратив на себя внимание отпущенника своим веселым и простодушным нравом.

Деметрий без труда втерся к нему в доверие, искусно изображая из себя человека, полного ненависти к римлянам и готового на все ради общего дела. Он лез вон из кожи, чтобы понравиться Иринею своим служебным рвением и исполнительностью. Он вызывался идти в разведку всякий раз, когда другим этого не хотелось. Вместе с тем он был крайне осторожен в своем стремлении выделиться среди других командиров, и вел себя с ними подчеркнуто скромно, считая, что зависть и недоброжелательство с их стороны могут ему повредить.

Свое умение хорошо владеть оружием Деметрий до поры до времени тщательно скрывал, чтобы не вызвать любопытства окружающих, которым пришлось бы многое объяснять (он появился среди восставших под вымышленным именем и всем рассказывал, что убежал от несправедливого господина, подвергавшего его унизительным наказаниям). Но однажды ему пришлось упражняться в фехтовании с самим Иринеем, и бывший гладиатор быстро распознал в нем опытного бойца.

Деметрий вынужден был на ходу сочинять, что его господин и взрослые сыновья последнего постоянно брали его с собой на войну, где ему приходилось иметь дело с оружием, так как римляне очень часто использовали рабов в сражениях, отводя им роль застрельщиков.

На самом деле Деметрий, разбогатевший с помощью своего могущественного патрона, еще до Югуртинской войны нанимал для себя хороших учителей, преподававших боевые искусства.

Со своей стороны Ириней все больше проникался к нему уважением и даже хотел сделать его вторым своим помощником после Сатира, однако Деметрий отказался от этой чести, попросив лишь позволить ему составить небольшой отряд конных разведчиков и подбирать в него людей по своему усмотрению.

Таким-то образом Деметрий, не вызывая ни у кого подозрений, собрал вокруг себя тех, кого ему регулярно присылал из Капуи Лукулл.

С этого времени он получил возможность отправлять в Капую своих гонцов, которые докладывали претору обо всем происходящем у мятежников.

Лукулл, узнав от Деметрия, что Клептию и его отряду угрожает серьезная опасность, был весьма встревожен. Он вызвал к себе старшего центуриона Кассия Сукрона и Марка Лабиена, которого незадолго перед тем назначил префектом всех своих конных отрядов, изложив им суть случившегося.

Лабиен сказал, что нужно, во-первых, предупредить обо всем Клептия и, во-вторых, приказать ему укрыться в Кавдии до того времени, пока Минуций не убедится в провале своих планов и не вернется обратно под Капую. Идти на мятежника со всеми силами, находившимися в распоряжении претора, как это предложил Сукрон, Лабиен считал делом рискованным: тот наверняка просчитал все свои действия и успеет нанести поражение Клептию, который едва ли продержится до того момента, когда к нему подоспеет подмога со стороны Капуи.

Ни Лукулл, ни Сукрон не могли придумать ничего лучшего.

Лабиен просил претора доверить ему лично столь ответственное поручение — вовремя сообщить Клептию об опасности.

Лукулл дал согласие.

Не прошло и получаса, как Лабиен во главе тридцати всадников выехал из Капуи через Беневентские ворота.

Еще два часа спустя Лабиен и его всадники добрались до Калатии и, заменив там своих уставших лошадей на свежих скакунов, продолжили путь по Аппиевой дороге.

Не жалея лошадей, всадники проскакали во весь опор до самого Кавдия, где расположился на ночлег отряд Клептия, уже совершивший один дневной переход из области Беневента.

Военный трибун Гней Клептий, как об этом говорилось выше, был заслуженный и храбрый командир. Он имел на своем счету восемнадцать годичных походов и участвовал в двадцати двух сражениях. Дважды его назначали войсковым квестором в провинциях, но род его был незнатным, и путь к более высоким государственным должностям для него был закрыт. Клептий довольствовался тем, что за ним закрепилась слава одного из лучших военных трибунов в римской армии.

Предупрежденный о том, что мятежники большими силами идут на него со стороны Калатии, легат отверг благоразумное предложение Лабиена укрыться за стенами Кавдия. У храброго вояки родился другой план: он решил оставить Аппиеву дорогу и вести свой отряд через горы с тем, чтобы выйти к Капуе, обогнув Калатию с юга. Обманув таким образом врага, Клептий выполнил бы полученный им ранее приказ претора.

В наступившее утро, сразу после завтрака, отряд самнитов выступил в поход.

Лабиена и его всадников Клептий оставил при себе — они нужны ему были как разведчики для наблюдения за всеми передвижениями противника.

Отряд продвигался по трудной горной дороге и вскоре втянулся в узкое Кавдинское ущелье.

Это ущелье памятно было и римлянам, и самнитам. Здесь двести семнадцать лет назад самниты, возглавляемые храбрым вождем Гаем Понтием[418], окружили и принудили к капитуляции легионы римских консулов Тита Ветурия Кальвина и Спурия Постумия[419]. С тех пор самниты вспоминали об этом событии с гордостью, а римляне считали дату поражения в Кавдинском ущелье днем великого позора и унижения.

В то время как отряд Клептия проходил по Кавдинскому ущелью, две тысячи четыреста повстанцев во главе с Минуцием, двигаясь по Аппиевой дороге, приближались к Калатии.

Минуций еще не знал, что Клептий свернул с Аппиевой дороги с целью уклониться от встречи с ним, и предвкушал новую победу над врагом, которой он придавал огромное значение. Она должна была лишить претора Лукулла мощного подкрепления, смешать все его планы и, что было самым важным, разнести по всей Италии весть о новой победе восставших. Минуций надеялся, что после этого слава его имени распространится на всю Италию и привлечет к нему массу сторонников.

Только спустя три часа, когда ему и его солдатам оставалось пройти семь или восемь миль до Кавдия, вернувшиеся из разведки всадники Сатира донесли, что отряд легата ускользнул в горы.

От пастухов и встречных путников Сатир узнал, что еще утром когорта самнитов двинулась окольной дорогой в сторону Кавдинского ущелья, то есть, как уже нетрудно было догадаться, противники в течение нескольких часов шли в прямо противоположных направлениях параллельно друг другу и теперь их разделяло расстояние по меньшей мере в пять или шесть миль.

Огорченный Минуций вынужден был признать, что его постигла полная неудача.

Отряд Клептия в тот же день спустился с Кавдинских гор севернее Свессулы и не останавливаясь прошел до самой Капуи.

В городе Клептия встретили с ликованием. Лукулл достиг своей цели. Он уже располагал достаточным количеством воинов, чтобы быть уверенным в победе. По свидетельству историка Диодора Сицилийского, «под его началом собралось четыре тысячи пехотинцев и четыреста всадников».

Минуций, возвращавшийся из похода, обманувшего его ожидания, был готов к тому, что Лукулл, получивший столь серьезное подкрепление, немедленно выступит против него и против засевшего в тифатском лагере Ламида.

Восставшие в этот день оказались в положении, когда их можно было разбить по частям. Поэтому Минуций действовал со всеми предосторожностями. Правда, день близился к концу, но он знал по опыту Фракийской войны, что военачальники всегда становились смелее именно перед заходом солнца, рассчитывая на темноту ночи, которая, как правило, разъединяла сражающихся в самом разгаре битвы, исход которой был еще далеко не ясен, зато потом каждый из противников мог объявить себя победителем.

При подходе к Капуе, примерно в трех милях от города, Минуций приказал своему войску остановиться и занять боевые позиции на господствующей высоте, но посланные им вперед всадники вернулись с сообщением, что в римском лагере у Флувиальских ворот все спокойно и весь путь до самого города свободен.

Немного погодя с успокоительной вестью прибыл гонец от Ламида.

Только тогда Минуций приказал сменить боевые порядки на походные, и поздно вечером привел своих солдат в лагерь под Тифатой.

Когда совсем стемнело, в палатку к нему явились все старшие командиры, созванные им на совет.

Минуций объявил, что теперь, когда силы противника значительно выросли, претор Лукулл покажет себя презренным трусом, если завтра же не отважится на битву.

— Лукулл намного превосходит нас числом всадников, — продолжал он, — но местность у Тифатских холмов неудобна для действий конницы. Я возлагаю главные надежды на мужество и стойкость нашей пехоты, а также на выбранную мной выгодную позицию на склоне холма перед самым лагерем. Тяжеловооруженных у нас наберется немногим более двух тысяч, но остальные будут иметь прекрасную возможность осыпать врага стрелами, дротиками и всеми видами метательных снарядов с высокого места. У римлян не будет такой возможности, потому что им предстоит наступать вверх по склону холма. Сейчас вы пойдете к своим солдатам и скажете им все, что услышали от меня. Скажите им, что я, как полководец, использовал все выгоды местности, от них же, если они хотят победить, требуется беззаветная отвага и незыблемая стойкость. Отныне победа в их собственных руках! Если одолеем врага — тысячи и тысячи обездоленных в считанные дни вольются в наши ряды, кроме того, мы получим после победы полную свободу действий, и справедливая война, начатая нами, вспыхнет с новой силой. Если же мы отступим в страхе, все обратится против нас, и ни горные скалы, ни лесные заросли не спасут тех, кого не защитило оружие. Стойте же насмерть, сражайтесь до последней капли крови и помните, что, попав в плен, вы все будете распяты на крестах и тела ваши послужат кормом для кампанского воронья. Лучше погибнуть, сражаясь и умирая смертью достойных людей, чем отдать себя во власть врагов, которые все равно никому не дадут пощады.

Сказав все это, Минуций распустил военный совет.

— А ты, Мемнон, останься, — сказал он александрийцу, которого он тоже пригласил на собрание, хотя тот не был командиром.

Когда они остались наедине, Минуций долго молчал, в задумчивости прохаживаясь по палатке. Лицо у него было пасмурное и озабоченное.

— Все, что я сейчас скажу тебе, должно сохраниться в тайне, — наконец заговорил он. — Пусть тебе это не покажется странным, но тебе я доверяю больше, чем кому бы то ни было. Откровенно говоря, я не ожидал, что ты сдержишь свое слово и явишься ко мне наперекор всем опасностям…

— Ничего удивительного, ведь ты имел дело с презренным гладиатором, — грустно пошутил Мемнон.

— Ты доказал, что это не так, — возразил Минуций, — и я надеюсь, что клятву, данную тобой в Риме именем бессмертных богов, ты исполнишь до конца.

— В Риме я обещал тебе помочь перебраться на Крит к Требацию Тибуру, но совсем недавно ты сказал мне, что я тебе нужен в качестве посредника при переговорах с ним, — сказал Мемнон, пытливо глядя на римлянина и силясь понять, к чему он клонит.

— С переговорами придется повременить, — помрачнев, ответил Минуций.

Мемнон посмотрел на него с недоумением.

— Ты хочешь сказать… — начал он.

— Послушай, Мемнон, — прервал его Минуций. — Завтра будет сражение, и я совсем не уверен, что собранные мною рабы, кое-как вооруженные и слабо спаянные между собой люди, окажутся в состоянии нанести поражение более многочисленному и лучше вооруженному противнику. Мне же нужна решительная победа, иначе вся дальнейшая борьба будет бессмысленна. Если завтра они отступят, побегут, я не стану больше испытывать судьбу в безнадежном деле. Да, да, я вынужден буду покинуть их. Называй как хочешь мой поступок, но эти люди, обреченные на верную гибель в случае поражения, не смеют отступать, не смеют цепляться за жизнь. Они должны сражаться до конца, как гладиаторы на арене амфитеатра. Если завтра они побегут, то никто из них не достоин ни жизни, ни свободы, ни такого вождя, как я… Итак, завтра я должен загнать обратно в город преторских солдат или мне ничего не остается, как бросить все и бежать.

Последние слова Минуций произнес с нескрываемым раздражением и злостью.

— Если я правильно понял, в случае поражения нам предстоит бегство к морю? — мягко спросил Мемнон.

Минуций молча подошел к столу, на котором лежал пергамент с подробной картой Кампании.

— Вот, смотри, — ткнул Минуций пальцем в пергамент и повел на восток от Тифатской горы. — Это путь, по которому мы поначалу доберемся до Калатии, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Пусть они думают, что мы направляемся в Апулию, Калабрию, куда угодно. А мы повернем от Калатии на Ателлу — оттуда до нее не больше шестнадцати миль. В Ателле можно будет дать отдых лошадям или купить новых. Затем отправимся в Байи…

— В Байи? — переспросил Мемнон, внимательно слушавший римлянина.

— Да, в Байи. Там можно будет сесть на корабль, следующий в Сицилию, где, как ты говорил, мы найдем надежное временное пристанище…

— Если все это произойдет завтра, я должен сегодня же ночью предупредиить Ювентину, — чуть помедлив, сказал Мемнон.

Минуций нахмурился.

— Ты намерен взять ее с собой? — спросил он.

— А как же иначе? — удивился Мемнон.

— Я полагал, что ей следует остаться на вилле Никтимены. Когда Никтимена вернется, Ювентина будет под ее покровительством и…

— Это совершенно исключено, — решительно возразил Мемнон. — Ты забыл, что Ювентина в розыске, объявленном претором. Я ни в коем случае не оставлю ее в Италии. Да и Никтимена подвергнет себя опасности, дав ей приют. Бедная женщина и так страшно напугана. Я ведь знаю, что она уехала к родственникам в Кумы, боясь, как бы ее не заподозрили в причастности к твоему заговору и восстанию…

— Ты прав. Я позабыл, что Ювентина объявлена в розыск, — сказал Минуций, досадливо морщась. — Ты хочешь привезти ее в лагерь? — помолчав, спросил он.

— В этом нет необходимости. С рассветом она поедет в Ателлу на своей двуколке. Я хочу, чтобы ее сопровождали Геродор и Эватл. Если завтра нас ждет поражение и бегство, все трое присоединятся к нам в условленном месте.

— Хорошо, пусть Геродор и Эватл отправляются немедленно, — сказал Минуций.

Глава шестая СРАЖЕНИЕ У ТИФАТСКОЙ ГОРЫ

Ювентина уехала в имение Никтимены сразу после окончания празднества, устроенного Минуцием в честь своей покровительницы Дианы Тифатины.

Сопровождали ее Мемнон, Геродор и Эватл.

Ювентина беспокоилась: как-то примет ее хозяйка имения. Про нее говорили разное. Неэра ее страшно не любила. Пангей отзывался о ней сдержанно и туманно.

Геродору она нравилась своим веселым, хотя и несколько легкомысленным нравом. Эватл находил ее женщиной ветреной и глупой.

Но Никтимену они не застали в имении.

Виллик сказал, что она отправилась в Кумы погостить у родственников.

К Ювентине виллик отнесся с видимой доброжелательностью. Он поселил ее в небольшой уютной комнате, находившейся в пристройке большого усадебного дома.

Мемнон, расставаясь с ней, обещал навестить ее в самое ближайшее время.

И он не заставил себя ждать, так как уже на следующий день примчался в имение. Ювентина была вне себя от радости, только тревожилась, как бы он во время своих поездок к ней не натолкнулся на римлян. Александриец, успокаивая ее, рассказал, что нашел вполне безопасную дорогу, которая пролегает через укромную долину за Тифатской горой, где римские всадники не осмеливались появляться.

В лагере Мемнон находился на особом положении. Минуций хотел включить его в число своих телохранителей, но Мемнон попросился в отряд Сатира и проводил время с товарищами-гладиаторами, которые обучали воинов, недостаточно хорошо владевших оружием.

Минуций о нем не забывал и по вечерам часто приглашал к себе в палатку, посвящая его во многие свои планы на будущее. В этих беседах почти всегда принимали участие Ламид и Варий.

Мемнон узнал, что Варий готовит свой отряд к походу в Сицилию, где, по слухам, среди рабов происходило сильное брожение.

Фрегеллиец Мемнону понравился. Он производил впечатление человека в высшей степени порядочного. Его историю рассказал ему Минуций. Александриец несколько раз беседовал с Варием и высказывал ему свое желание принять участие в будущем сицилийском походе.

Мемнон предполагал, взяв с собой Ювентину, проделать в отряде Вария путь к Сикульскому проливу и оттуда морем добраться до Сиракуз. В Сицилии Ювентину можно было устроить в безопасном месте, а Мемнону предстояло путешествие на Крит, где он должен был передать Требацию предложения Минуция.

Но пока об этом шли одни разговоры. Все понимали, что сначала необходимо нанести поражение претору Лукуллу и громкой победой привлечь к восстанию как можно больше рабов.

Благодаря Мемнону Ювентина была в курсе всех этих замыслов. Во время частых приездов Мемнона в усадьбу она делилась с ним своими соображениями по поводу дальнейшего хода восстания, как всегда, предрекая ему великое будущее.

Мемнон был более сдержан в оценке происходящего. Он считал медлительность Минуция недопустимой. По его мнению, он не должен был терять драгоценного времени под Капуей, наблюдая за тем, как Лукулл изо дня в день наращивает свои силы. Ему следовало бы, говорил он, непрестанно передвигаться из одной области в другую, освобождая рабов, томящихся в эргастулах, и тем самым увеличивая численность своей армии. Этой тактикой Минуций непременно выманил бы Лукулла из Капуи, водил бы его за собой по глухим, труднопроходимым местам, изматывая его силы, и в благоприятный для себя момент навязал бы ему сражение.

Вилла Никтимены находилась в глубокой излучине Вултурна, немногим более трех миль выше Казилина и в четырех милях от Капуи.

Прекрасная гречанка очень любила проводить здесь летнее время, когда имение утопало в зелени многочисленных плодовых деревьев и виноградников.

Усадебный дом стоял на крутом берегу реки. Во время весеннего паводка или после проливных дождей уровень воды в реке быстро поднимался. Но обитатели виллы не боялись наводнений. Только ниже по течению реки во время половодья река выходила из берегов, затопляя низины.

Ювентина быстро привыкла к этому живописному месту. Оно отчасти напоминало ей Альбанскую виллу, хотя вокруг не было лесов. Здесь леса заменяли фруктовые сады и оливковые рощи.

Ранняя весна наполнила окрестности Казилина и Капуи запахом земли и растений. На деревьях пробивалась молодая листва. На зеленых лужайках у ворот имения зацвели фиалки.

Слухи о том, что происходило под Капуей и в самом городе, быстро доходили до имения. Его обитатели постепенно осмелели и все чаще возили на продажу в город хранимые с осени овощи и фрукты.

В Капуе цены на съестные продукты продолжали расти. Грабежи на участке Аппиевой дороги между Казилином и Капуей случались реже, чем на дорогах к востоку и югу от столицы Кампании, особенно после прибытия претора и его солдат.

Побывавшие в Капуе рабы рассказывали об энергичных приготовлениях Лукулла, о больших подкреплениях, присылаемых ему кампанскими городами, о жестоких казнях, которым подвергались пойманные беглые рабы.

У Ювентины от этих рассказов тоскливо сжималось сердце, и она все больше боялась за Мемнона, подвергавшего себя опасности во время частых поездок к ней. Она все чаще испытывала потребность молиться.

Неподалеку от Казилина был небольшой храм Венеры. Местные жители не отождествляли Венеру с Афродитой, греческой богиней любви и красоты. Для них она была покровительницей садов и огородов, ей поклонялись как божеству обилия и процветания природы.

Ювентина дважды приходила в этот храм. Священнослужитель Венеры принимал от нее необходимое количество денег и совершал жертвоприношение, а Ювентина горячо молилась перед алтарем богини, заклиная ее сохранить Мемнона и помочь несчастным рабам одержать победу над римлянами.

В одиннадцатый день своего пребывания в имении она не находила себе места от снедавшей ее тревоги. Мемнон обещал ей приехать на рассвете, но день уже близился к концу, а его все не было. Видимо, в положении под Капуей произошли серьезные изменения, и дело близилось к развязке.

Ювентина то и дело выходила за ворота виллы, подолгу вглядываясь в сторону Тифатских холмов, куда уходила проторенная через широкий луг дорога.

Чтобы немного отвлечься от тягостных дум и мрачных предчувствий, она собирала цветы и плела венки.

К вечеру трое рабов, отправившихся еще с утра на капуанский овощной рынок, пригнали обратно порожние повозки, хвастаясь виллику, что товар был мгновенно раскуплен по хорошей цене. Они рассказали, что преторский легат привел из Самния по меньшей мере восемьсот воинов, обманув Минуция, который намеревался устроить ему засаду где-то за Калатией, но легат провел своих солдат через горы в обход и беспрепятственно добрался до Капуи.

Перед самым закатом с ноющей тоской в груди Ювентина вернулась в свою комнату.

Поставив цветы в вазу, она прилегла на кровать и закрыла глаза, прислушиваясь к неровному биению своего сердца.

В комнате плавал сладкий душистый запах фиалок.

Последняя новость была неутешительна. Римский претор умножил свои силы и, вероятнее всего, не станет больше уклоняться от сражения.

Рабы в имении, вторя обывателям Капуи и Казилина, называли затею Минуция чистым безумием. Неужели они правы и восстание изначально обречено на неудачу? Но почему, почему бы рабам не одержать победу? Конечно, силы неравны. Одна надежда на милость и покровительство бессмертных богов. Они должны встать на сторону обездоленных против несправедливости и угнетения. Они уже дали свидетельства своего нерасположения к римлянам, которые терпят поражение за поражением от кимвров. Рим — воплощение бесчеловечности. Даже от самих римлян зачастую можно услышать, что этот город неугоден богам, так как он основан на братоубийстве, что у римлян души волков, ненасытная жажда крови, власти, богатств.

Ювентина вспомнила недавний разговор с Мемноном, который говорил ей, что Минуций возлагает большие надежды на кимвров. Они скоро должны вторгнуться в Италию, и это будет спасением для восставших. Нет, Минуций не похож на безумца. Он, может быть, не все правильно рассчитал и выступил слишком рано, но ведь он совершенно прав, когда говорит, что с приходом кимвров тысячи рабов, стонущих в цепях по всей Италии, начнут повсеместно вырываться из своих тюрем — нужно только продержаться до того момента, когда кимвры начнут свое наступление на Рим.

Незаметно подкралась ночь, но неотступные и беспорядочные мысли не давали Ювентине уснуть.

Лай собак и топот лошадиных копыт заставили ее вскочить с постели.

Первой была радостная мысль: «Это Мемнон!».

И она не ошиблась.

Выбежав во двор, залитый лунным светом, Ювентина увидела идущих ей навстречу Мемнона, Эватла и Геродора, а за ними — управителя Гиппия и еще нескольких рабов с зажженными факелами в руках.

— Идите на конюшню и запрягите лошадь в двуколку, — приказал Мемнон Геродору и Эватлу.

Потом он обнял Ювентину и торопливо ее поцеловал.

— Пойдем, — сказал он. — Тебе нужно собрать все свои вещи.

— Но что случилось? — с удивлением и беспокойством спросила Ювентина.

— Долго рассказывать. Пошли!

Когда они вошли в комнату, Мемнон сказал:

— Тебе предстоит небольшое путешествие. Это недалеко. С тобой поедут Геродор и Эватл.

— Но ты можешь мне объяснить…

— Ни о чем не спрашивай. Так надо.

Ювентине ничего не оставалось, как повиноваться.

Она быстро завязала в узелок все, что у нее было, и накинула на плечи легкий плащ, подаренный ей Мемноном в Кайете.

Они молча вышли во двор и направились к воротам.

Вскоре Геродор подогнал туда двуколку, запряженную Адамантом, который громко фыркал и недовольно тряс головой.

Ювентина села в повозку и взяла вожжи, переданные ей Геродором.

Мемнон, отвязав коня от коновязи, сказал на прощанье виллику, который с растерянным видом стоял у ворот:

— Всего хорошего, Гиппий. Я уверен, что мы расстаемся ненадолго. Возможно, очень скоро мы снова будем здесь.

Мемнон, Эватл и Геродор вскочили на коней и поскакали по лугу, озаренному бледным сиянием луны.

Ювентина, щелкнув вожжами по спине Адаманта, тронула следом за ними свою двуколку.

Они ехали неспешно, в полном молчании, чутко прислушиваясь. В этих местах тоже могли оказаться конные римские дозоры. Они занимались охотой за беглыми рабами, пробиравшимися в лагерь Минуция со стороны Самния и даже с правобережья, преодолевая вплавь Вултурн.

Примерно через час, обогнув с северо-востока гору Тифату, всадники и сопровождаемая ими двуколка остановились близ развалин старой крепости, разрушенной когда-то Ганнибалом.

— Здесь я вас покину, — сказал Мемнон. — Я возвращаюсь в лагерь. Еще раз напоминаю вам, — обратился он к Геродору и Эватлу. — Вы должны остановиться и ждать меня на первом же постоялом дворе у дороги в Ателлу…

— Не беспокойся. Эватл и я хорошо знаем этот заезжий двор, — ответил Геродор. — Жаль только, что мы не знаем о цели нашей поездки, — добавил он.

— Ваша цель оберегать Ювентину. Я очень надеюсь на вас, друзья мои.

Потом он наклонился к Ювентине и тихо сказал ей:

— До встречи, любимая.

Оставив на ее губах поцелуй и боль в сердце, Мемнон ускакал в темноту ночи.

Ювентина, Геродор и Эватл двинулись дальше по дороге, уходившей к востоку от Тифатской горы в направлении Калатии.

Книга сделана специально для библиотеки Либрусек.

По прибытии в Капую Гнея Клептия с его когортой претор Лукулл решил больше не медлить. Все рекомендации своего мудрого и опытного шурина он выполнил.

«Теперь у Метелла не будет причин в чем-либо меня упрекнуть», — думал Лукулл, отдавая приказ своим командирам о выступлении из города.

Ночью Деметрий послал к нему гонца с сообщением, что Минуций не собирается обороняться в лагере и объявил о своем намерении дать римлянам бой на открытом месте.

Лукулла это вполне устраивало. Он был уверен в превосходстве своих сил над плохо вооруженным скопищем варваров, не имеющих представления, что такое настоящее правильное сражение.

На рассвете все отряды претора, соблюдая боевой порядок, стали выходить из лагеря и из города.

Четыреста всадников во главе с Марком Лабиеном претор послал вперед, чтобы они заняли равнину перед холмом, на котором стоял лагерь мятежников. Туда же отряд за отрядом двинулись пехотинцы.

Шестьсот капуанцев, предводимых военным трибуном Цезоном Рабулеем, выступили из Юпитеровых ворот. Они должны были занять место на левом крыле выстраивавшегося на равнине преторского войска.

От Флувиальских ворот в сторону Тифатской горы шли вспомогательные отряды из Кум, Литерна и Путеол. Им предстояло сражаться на правом фланге.

Центр заняла Аниеннская когорта, целиком состоявшая из римских граждан. Рядом с римлянами, ближе к правому флангу, выстраивались храбрые самниты. Остальные свои силы, разделенные на три отряда, Лукулл разместил во второй линии, оставив в резерве всего один манипул триариев.

Между тем Минуций, собрав всех своих воинов на принципии — главной площади лагеря, обратился к ним с краткой речью:

— Соратники! Перед нами враг. Вот они, те ненавистные вам римляне, с которыми вы так жаждали схватиться и отомстить им за все ваши страдания, за попранную родину, за гибель ваших близких и за самих себя, несправедливо брошенных в рабство. Но я созвал вас не для того, чтобы возбудить словами ваше мужество. Ваши сила и отвага мне хорошо известны. Вы уже видели спины врагов, обращенных вами в бегство. Можете не сомневаться, римляне или самниты мало чем отличаются от тех ацерранцев, свессульцев и капуанцев, которых вы разбили и рассеяли в недавних боях — у этих лишь больше спеси и наглости, но и они не устоят перед вами, если вы будете доблестно сражаться. Моя задача как вашего полководца открыть вам мой сегодняшний замысел, который принесет нам победу. Я говорю о позиции, выбранной мной для предстоящего сражения. Она настолько превосходна, что я опасаюсь, как бы римский претор не устрашился и не отвел свое войско. Но будем надеяться, что надменный Лукулл, не задумываясь, бросит на нас своих сытых увальней, а мы их сверху будем разить своими копьями и мечами, осыпая их дождем стрел и метательных снарядов. От вас требуется лишь четко выполнять приказы ваших командиров, уже предупрежденных мною что и как делать. Не бросайтесь на врага, пока он сам не нападет на вас, не поддавайтесь на его хитрости, имеющие своей целью заставить вас покинуть выгодные позиции и сражаться там, где им будет удобнее. Вот то немногое, о чем я хотел вам сказать. Думается мне, что солдату полезнее знать о своих преимуществах в бою, чем выслушивать длинные пылкие речи, которые никогда не сделают слабого стойким, а труса храбрым. Помните одно: нам нужно либо победить, либо умереть. Ни шагу назад! Победа или смерть!

Этими словами Минуций закончил свою речь.

Три с половиной тысячи голосов в едином порыве прокричали в ответ:

— Победа или смерть!

Немного погодя раздались хриплые звуки буцин, призывающие к выносу знамен.

Командиры выводили свои манипулы через главные ворота на заранее намеченные участки по склону холма, немного дальше лагерных укреплений.

Минуций с тридцатью всадниками занял возвышенное место позади правого фланга.

С высоты холма было отлично видно, как под прикрытием конницы строились в боевой порядок войска претора.

Центром восставших командовал Ламид. В его распоряжении было восемьсот отборных воинов. Правый фланг возглавлял спартанец Клеомен, левый — испанец Гилерн. Из семнадцати манипулов тяжелой пехоты девять стояли в первой линии, остальные восемь — во второй. В резерве перед главными воротами лагеря Минуций поставил Квинта Вария с отрядом в двести пятьдесят человек. Еще тысяча триста воинов, из которых лишь немногие имели мечи, были разбиты на отдельные центурии лучников, пращников и велитов. Их действиям Минуций придавал особое значение — они не только должны были первыми броситься в бой, но и оказать поддержку тяжеловооруженным непосредственно перед их боевым соприкосновением с основными силами противника, забрасывая наступающие вражеские когорты дротиками и камнями. С этой целью каждая центурия легковооруженных еще накануне заготовила для себя большое количество метательных снарядов, собранных в кучи рядом с рвом и валом лагеря.

Конница Лукулла подступила к самому подножию холма, на склоне которого выстраивались восставшие.

Римские всадники громкими криками и свистом вызывали на бой конников восставших, которые своей численностью более чем в два раза уступали врагу. Ириней едва удерживал товарищей, приходивших в ярость от доносившихся до них насмешек и оскорблений.

Вскоре, однако, с римской стороны зазвучали трубы и буцины, подававшие сигнал всадникам к отходу.

Конница римлян, разделившись, отъехала на фланги преторского войска, уже построенного для битвы.

Прошло еще немного времени, и почти одновременно с обеих сторон высыпали навстречу друг другу легковооруженные, причем повстанцы имели над римлянами численный перевес и наступали со стремительной быстротой, сбегая с холма.

Началась частая перестрелка.

Римские стрелы почти без промаха находили свои жертвы среди восставших, но последние неудержимо наступали, желая поскорее схватиться с врагом в ближнем бою. В отдельных местах противники уже бились друг с другом мечами и копьями.

Римские трубачи подали своим сигнал к отступлению. Велиты Лукулла под прикрытием стрелков из лука, осыпавших врага своими стрелами, быстро отошли в тыл через интервалы первой и второй линий тяжеловооруженных.

После короткой паузы прозвучал новый трубный сигнал — это был сигнал атаки.

Тяжелая пехота римлян двинулась вперед, на ходу смыкая ряды.

Легковооруженные повстанцы метнули во врага последние дротики и камни, после чего быстро отступили, подчиняясь нестройному и хриплому сигналу нескольких буцин, прозвучавших с вершины холма, на склоне которого Минуций выстроил свои основные силы.

Сомкнутый строй римлян, равняясь по фронту, быстро продвигался вперед. Одновременно Лукулл производил перегруппировку своей конницы, решив использовать более пологое место на левом фланге для стремительного удара всадников по правому флангу противника.

Между тем легионеры Аниеннской когорты и наступавшие бок о бок с ними самниты, все выше и выше поднимаясь вверх по склону холма, уже готовили к броску свои дротики.

Однако восставшие опередили врагов, обрушив на них сверху град тяжелых копий.

Вслед за этим раздался страшный тысячеголосый вопль, эхом разнесшийся по окрестным холмам и долинам.

Минуций подал знак своим легковооруженным, которые успели рассредоточиться позади тяжелой пехоты, и они через головы впереди стоящих товарищей стали бросать в римлян дротики и камни.

Аниеннская когорта и когорта самнитов понесли огромные потери в самом начале сражения. Среди них было много убитых, еще больше раненых. Хотя они тоже стали метать свои копья, но, брошенные снизу вверх, они либо не долетали до цели, либо, будучи уже на излете, успешно отбивались щитами стоявших выше солдат Минуция, копья которых, напротив, летели далеко и, падая сверху вниз, насквозь пронзали щиты и доспехи вражеских воинов.

Минуций приказал горнистам трубить наступление, но сигнал прозвучал с опозданием, потому что обе стороны с диким криком уже сошлись в яростной рукопашной схватке.

Дрались грудь с грудью, щит о щит. Теперь это была никем не управляемая кровавая бойня. Слова командиров тонули в общем шуме — криках сражающихся и раненых, лязге и грохоте оружия.

А со стен Капуи за битвой наблюдали тысячи горожан, которые вели себя так, словно они присутствовали на гладиаторском представлении в амфитеатре. Капуанцы сотрясали воздух оглушительными воплями, бряцали медными щитами, трубили в трубы и рожки.

В течение четверти часа ни восставшие, ни римляне не отступили ни на шаг. Однако на обоих флангах, где сражались вспомогательные отряды кампанцев, успех все больше склонялся в пользу беглых рабов.

Заметив это, Лукулл приказал Клептию возглавить резервный манипул триариев и вести его на помощь Рабулею, солдаты которого с трудом удерживали натиск противника, а Марка Лабиена с тремястами всадников послал в обход правого фланга мятежников, теснивших путеоланцев и куманцев.

В это же время Минуций направил отборный отряд во главе с Барием прямо в центр дерущихся, рассчитывая, что если удастся обратить в бегство римлян и самнитов, то кампанцы немедленно последуют их примеру.

Очень скоро сражавшаяся в центре храбрая Аниеннская когорта заколебалась и начала отступать под неодолимым натиском восставших, предводимых Ламидом и Барием. Самниты тоже не в силах были удерживаться на занимаемых ими крайне неудобных позициях.

Но и на ровном месте, куда постепенно переместилось сражение, римлянам и их союзникам не удалось остановить наступление рабов, сражавшихся с бешеной отвагой.

Преторское войско отступало по всему фронту. Лукулл бросил на помощь Клептию и Рабулею две турмы всадников (последний свой резерв), оставшись с одними ликторами и контуберналами. Его велиты, имевшие мечи и щиты, все до одного втянулись в сражение. Лучники и пращники бездействовали. Напротив, все легковооруженные Минуция, подбирая мечи, копья и щиты убитых, спешили на помощь товарищам и смело вступали в бой.

Первыми обратились в бегство капуанцы. Военный трибун Цезон Рабулей пал духом и ускакал на коне в Капую.

Гней Клептий, храбро сражавшийся и ободрявший солдат в пешем строю, во время охватившей всех паники был сбит с ног толпой беглецов, при падении выронив и потеряв меч, что, несомненно, спасло ему жизнь, ибо разъяренные повстанцы убивали каждого, кто не бросил оружия.

Вместе с легатом попали в плен многие солдаты и несколько центурионов отборного манипула, которым он командовал.

Аниеннская когорта была полностью разгромлена.

Отступая в беспорядке, римляне пытались найти спасение за стенами Капуи, устремившись к Юпитеровым воротам, но путь им отрезали всадники Иринея и Сатира, беспощадно рубившие бегущих. Тогда они бросились к лагерю у Флувиальских ворот, где Кассий Сукрон попытался закрепиться с теми немногими, кто еще сохранил оружие и присутствие духа.

Однако римлянам не удалось отстоять свой лагерь. Сюда примчался сам Минуций с тридцатью своими телохранителями и стал сзывать к себе воинов, занятых преследованием врагов, бегущих в направлении Калатии.

Собрав около трехсот человек, он приказал им атаковать преторские ворота римского лагеря, которые с горстью легионеров и немногих самнитских воинов защищал Кассий Сукрон.

Мемнон, находившийся в отряде телохранителей Минуция, соскочил с коня и, увлекая за собой несколько десятков бойцов, пошел с ними в обход лагеря, чтобы занять квесторские ворота.

В конце концов лагерь был взят, а находившиеся в нем защитники частью перебиты, частью захвачены в плен.

Кассий Сукрон сражался мужественно, получив ранения в голову и в руку. Он остался жив благодаря Минуцию, который оказался рядом и не дал своим воинам прикончить доблестного центуриона.

Сражение у Тифатской горы закончилось быстрой и полной победой восставших. Войско претора было разбито и рассеяно.

В захваченном римском лагере Минуций обнаружил мешки с деньгами общим весом не менее пятнадцати талантов. Это были деньги, предназначенные для выплаты жалованья солдатам.

В плен попали военный трибун и легат претора Гней Клептий, командир Аниеннской когорты Кассий Сукрон, восемь центурионов, четырнадцать оптионов и около восьмисот простых солдат — римлян, самнитов и кампанцев. В Капуе удалось укрыться не более полутора тысяч человек. Все знамена Аниеннской когорты оказались в руках победителей.

Луций Лукулл вернулся в Капую с несколькими десятками всадников.

Претор был в отчаянии. Он ожидал чего угодно, только не такого позора. Глубоко потрясенный, он заперся в одной из комнат дома префекта и никого не принимал.

Цельзий Гельвинован, пока Лукулл пребывал в угнетенном и подавленном состоянии, взял руководство обороной города в свои руки, приказав запереть все въездные ворота, усилить охрану гладиаторских школ, а жителям, способным сражаться, занимать крепостные стены. Он опасался, как бы дерзкие мятежники, окрыленные успехом, не попытались ворваться в город с помощью лестниц.

Но Гельвинован напрасно тревожился. Минуций прекрасно понимал, что ему не овладеть городом, опоясанным мощнейшими стенами. Этого не смогли сделать даже две консульские армии во время Ганнибаловой войны, хотя в их распоряжении были все виды осадных машин. Предводитель восставших решил дождаться появления Марципора, которого он заслал в город, чтобы при его посредничестве помочь гладиаторам школы Батиата составить заговор. Только при содействии заговорщиков внутри города Минуций рассчитывал ворваться в него и захватить столицу Кампании…

В четырех милях от Калатии, там, где от Аппиевой дороги ответвлялась дорога, ведущая на Ателлу, стоял старый трактир с конным двором.

В мирное время он служил пристанищем для окрестных сельских жителей, возивших на продажу в Капую и другие города плоды своего урожая. Богатые путешественники, как правило, старались здесь подолгу не задерживаться, потому что приют был до крайности убогий и грязный. Зато привычные ко всему крестьяне, когда им приходилось запаздывать по пути домой и коротать в трактире вечерние и ночные часы, находили его не таким уж плохим. В нем всегда можно было найти сытный ужин и неплохое вино, которое приготовлял сам хозяин, имевший поблизости от своего заведения участок земли, занятый под виноградник.

Хозяина трактира звали Ливий Септимен.

Он доживал здесь свой век с десятком рабов, прислуживавших в трактире и работавших на винограднике. Жена его умерла несколько лет назад. Взрослые дети жили в городе, изредка присылая ему весточки о себе. Они уговаривали отца продать трактир и переехать к ним в город, но старик не переносил городской сутолоки, к тому же считал, что там он никому не нужен, а здесь занят делом.

Неожиданно вспыхнувшее восстание рабов принесло Септимену сущее разорение. Как-то к нему нагрянула шайка вооруженных бунтовщиков. Грязные и голодные, они уничтожили во время буйной трапезы значительную часть его припасов и, не обращая внимания на его мольбы и слезы, увели из конюшни четырех лошадей.

Вдобавок ко всему из-за грабежей на дорогах сократился приток посетителей в его заведение. Редкий крестьянин осмеливался возить свой товар в Капую или в близлежащие города.

Септимен горевал о потерянных лошадях и люто ненавидел Минуция с его разбойниками, которым желал скорейшей погибели, и с нетерпением ждал, когда римский претор положит конец гнусному мятежу.

В последние три дня трактир пустовал — не было ни одного посетителя. Поэтому старик Септимен был немало удивлен и обрадован, увидев на рассвете четвертого дня приближающуюся к воротам его трактира легкую двуколку с сидящей в ней молодой женщиной и ехавших рядом с ней двух всадников.

Когда повозка въехала в ворота, старый трактирщик разглядел, что ею правит совсем юная и очень красивая девушка.

Ее спутники, крепкие молодые люди, несомненно, были слугами. Одеты они были в сильно поношенные плащи из грубой шерсти. Головы их покрывали старые и помятые войлочные шляпы. Из-под плащей у них торчали рукояти мечей.

Трактирщик опытным взглядом определил, что юная путешественница, судя по ее нарядной одежде и добротной коляске, запряженной легконогим красавцем жеребцом, принадлежит к зажиточному сословию.

У девушки было милое беленькое личико. Чудесные белокурые волосы ее были завязаны узлом на затылке и стянуты красной повязкой.

Старик невольно подумал о том, что женщинам особенно опасно пускаться в дорогу в такое неспокойное время.

Он вспомнил недавние рассказы крестьян, останавливавшихся у него на ночлег, об ужасных злодеяниях, творимых взбунтовавшимися рабами, об убийствах многих почтенных людей и знатных матрон, которые были изнасилованы и зарезаны в собственных виллах.

Септимен всегда вставал затемно, но не будил рабов, давая им выспаться до восхода солнца, чтобы они днем хорошо работали, а не клевали носом.

Он сам встретил прибывших, стал расспрашивать, кто они и откуда, но те оказались неразговорчивыми.

Слуги коротко ответили на приветствие хозяина, а сидевшая в двуколке девушка не обратила на него никакого внимания. Выражение лица ее было серьезно. Она о чем-то напряженно и сосредоточенно думала.

Спрыгнув с коней, слуги помогли своей госпоже выйти из двуколки.

Когда же трактирщик повторил свой вопрос, откуда они и куда направляются, один из слуг решительно пресек его расспросы, сказав, что едут они издалека и очень устали, поэтому пусть он избавит их от пустого разговора.

Старик обиженно умолк и пошел будить своих рабов.

Скоро он вернулся во двор и предложил девушке отдохнуть в одной из комнат трактира, но та покачала головой и ответила, что предпочитает побыть на свежем воздухе.

Септимен отметил про себя, что все трое не столько устали, сколько чем-то озабочены и встревожены, особенно девушка, которая нервно прохаживалась под навесом летней столовой.

Двое ее спутников уже разнуздали лошадей, привязав их к коновязи рядом с кормушками, и потребовали от хозяина, чтобы проголодавшимся животным насыпали ячменя.

Коня из повозки они не выпрягли, из чего старый Септимен заключил, что путешественники не собираются здесь долго задерживаться.

Ювентина, Геродор и Эватл (это конечно же были они) не сомневались в том, что их поездка каким-то образом связана с предстоящим сражением. Ювентина, пока они ехали по ночной дороге, не проронила ни слова. Мемнон показался ей каким-то странным. Раньше он всегда был с нею откровенен, и у них не было друг от друга никаких тайн. Почему же на этот раз он не открылся ей? Он сказал лишь, что так надо. Ювентина терялась в догадках, строила различные предположения, а на сердце у нее становилось все тревожнее.

Геродор и Эватл не сомневались, что в этот день будет сражение. Они рассуждали о том, что если римский претор одержит верх, то им втроем следует пробираться в Байи — там их на время приютят Пангей и Неэра.

— А вот что мы будем делать дальше — ума не приложу, — со вздохом сказал Эватл.

Когда совсем рассвело и яркое багряное солнце поднялось над отдаленными вершинами гор, молодой раб, засыпавший ячмень в кормушки лошадям, крикнул, предупреждая хозяина трактира:

— Господин! Какие-то всадники едут к нам…

И юноша показал рукой в сторону Тифатской горы.

По проселочной дороге, извивавшейся между холмами, мчался в клубах пыли отряд всадников, быстро приближавшийся к трактиру.

— Это римляне, — вглядевшись, тихо сказал Эватл Геродору и Ювентине.

— Запомните! Вы мои рабы, а я ваша госпожа, и мы едем из Брундизия в Неаполь, — торопливо произнесла Ювентина.

В распахнутые ворота влетели вооруженные всадники, осаживая своих лошадей.

Во главе отряда был молодой красивый наездник в дорогих доспехах. Под ним беспокойно перебирал ногами великолепный нумидийский конь.

— Кто здесь хозяин? — крикнул начальник отряда, стараясь придать своему миловидному, как у девушки, лицу грозное выражение.

— Это я, доблестный командир. Добро пожаловать! — выступая вперед и кланяясь, сказал Септимен.

— А это что за люди?

— Мои рабы, господин, за исключением вот этой молодой госпожи и ее двух слуг. Они остановились у меня отдохнуть с дороги, перед тем как отправиться дальше по своим делам.

Только тут молодой римлянин увидел Ювентину, стоявшую под навесом столовой, и черты его несколько смягчились.

Он ловко спешился и бросил поводья подбежавшему рабу.

Остальные всадники тоже соскакивали со своих лошадей, привязывая их прямо к изгороди.

— Мое имя Марк Эмилий Скавр, — громко и важно сказал начальник отряда, обращаясь к трактирщику. — Надеюсь, тебе знакомо это имя?

— Как? — с изумленным подобострастием воскликнул старик Септимен. — Неужели я вижу перед собой отпрыска самого…

— Да, да, — надменно улыбнувшись, прервал хозяина молодой человек. — Мой отец — прославленный двумя консульствами триумфатор и ныне здравствующий принцепс сената.

— О, я ведь был в Риме десять лет назад в тот самый день, когда твой батюшка — да будут благосклонны к нему все бессмертные боги — справлял свой триумф над галлами, — восхищенным тоном говорил трактирщик. — Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, это был блестящий триумф! Представь себе, я и тебя хорошо помню. Ты тогда был еще маленьким мальчиком и ехал верхом на коне рядом с триумфальной колесницей отца. Разве мог я подумать, что вновь увижу сына Эмилия Скавра в своем захолустье?..

Молодой Скавр снисходительно выслушал восторженную речь хозяина, потом принял деловой вид.

— Мой отряд прибыл сюда по специальному приказу претора, поэтому весь этот заезжий двор вместе со всеми его обитателями на сегодняшний день поступает в мое распоряжение, — строгим тоном сказал он и бросил внимательный взгляд в сторону Ювентины.

— Стало быть, и в этих местах могут быть военные действия? — обеспокоенно спросил Септимен.

— Скорее всего, здесь будет славная охота, — рассеянно ответил Скавр, у которого интерес к Ювентине возрастал с каждым мгновением, и он не сводил с нее пристального взгляда.

— Охота? — недоуменно переспросил трактирщик. — Но у нас в округе не водятся даже зайцы…

— Ты ничего не понял, старик, — с усмешкой посмотрел на него Скавр. — Охота, о которой я говорю, будет не на зверей, а на людей, если можно называть людьми скопище подлых рабов и их презренного вождя, дерзнувших поднять оружие против Рима.

С этими словами Эмилий Скавр отошел от хозяина трактира и направился прямо к Ювентине.

Он подошел к ней с легкой приветливой улыбкой и даже учтиво наклонил голову, прежде чем произнес первые слова.

— Я приношу свои извинения, прекрасная незнакомка, за свою бесцеремонность, но мне по долгу службы приходится быть не в меру общительным и даже назойливым. Как тебе должно быть известно, в Кампании идет настоящая война, а я выполняю здесь ответственное задание. Не соблаговолишь ли ты ответить на несколько моих вопросов?

Ювентина быстро справилась с охватившим ее волнением и улыбнулась в ответ очаровательной улыбкой.

— О, я очень хорошо понимаю тебя и готова ответить на любые твои вопросы, — нежным голосом сказала она. — К тому же я только что нечаянно услышала твое имя. Для безвестной женщины высокая честь побеседовать с сыном одного из самых выдающихся государственных деятелей Рима.

— У тебя чистый латинский выговор, — польщенный ее словами, улыбнулся Скавр. — Не ошибусь, если скажу, что ты родом из Лация.

— Ты угадал… Я родилась в деревне, неподалеку от Ариции.

— Как тебя зовут?

— Веттия мое имя… Если тебя интересует, замужем ли я, то да, я замужем. Мой муж — судовладелец из Брундизия. Он грек. Его имя Артемидор Лафирон…

— Но как твой муж мог отпустить тебя в путешествие… одну, с ненадежной охраной? — покачал головой Скавр, откровенно ею любуясь. — Разве ему было неизвестно, что сейчас творится в Кампании?

— Он уже много дней в далеком плавании, а мне срочно понадобилось побывать в Неаполе у своей любимой сестры, — Ювентина скорбно вздохнула и добавила: — Я узнала, что она серьезно заболела, бедняжка, и решила ее навестить.

— Прости меня, милая Веттия, что я подверг тебя этому допросу, — помолчав, сказал Скавр. — Мне нужно было убедиться, что ты и твои слуги никоим образом не связаны с мятежниками, хотя трудно вообразить, что такое прекрасное создание, как ты, может иметь что-то общее с этой нечистью… Послушай, Веттия, — сделав паузу, продолжал он. — Мне необходимо хорошенько осмотреть подворье, чтобы найти в нем укромное место, где можно было бы спрятать моих людей в засаду. Давай прогуляемся вместе? С тобою так приятно беседовать…

Ювентина на миг смутилась, но в голове у нее сверкнула мысль: «Может быть, удастся вытянуть из него что-нибудь важное». Она испытывала внутренний холодок страха за Мемнона. «Ведь он может появиться здесь совсем один, — лихорадочно соображала Ювентина. — Нужно во что бы то ни стало предупредить его. Но как? Римляне решили устроить здесь засаду и конечно же никого не выпустят из постоялого двора. Попробую-ка я обольстить этого нобиля. Кажется, я ему очень понравилась…»

— Сделай одолжение, скрась мне своим присутствием это скучное занятие, — настойчиво попросил Скавр, лаская ее разнеженным взором.

— С удовольствием! — простодушно улыбнулась Ювентина.

Римлянин с изысканной учтивостью подал ей руку.

Вместе они прошли в заднюю часть подворья, засаженную фруктовыми деревьями.

Ювентина, изображая беспокойство, спрашивала:

— Ты сказал, что здесь будет засада? Признаюсь, мне не по себе. А вдруг мятежники придут сюда в большом числе?

— Не бойся, милочка! Ничего страшного не предвидится, потому что именно в это время, когда мы с тобой разговариваем, славный претор Луций Лукулл со всеми своими силами обрушился на беглых рабов и скоро мы узнаем, что с ними покончено раз и навсегда. Мне же поручено… Впрочем, это военная тайна, — с таинственной улыбкой закончил молодой человек.

По тропинке они вошли в сад и очутились возле колодца.

— Значит, уже идет сражение? — спросила Ювентина, подавляя волнение.

— В этом можно не сомневаться, — тихо ответил Скавр, с нежностью пожимая ей руку и приблизив свое лицо к ее лицу.

Ювентина слегка отстранилась от него.

— Однако ты разжег мое любопытство, — с лукавой улыбкой сказала она. — Что это за военная тайна? Кого вы здесь поджидаете?

— Не заставляй меня нарушить мой воинский долг, прелестная Веттия! — воскликнул Скавр, пытаясь обнять и притянуть ее к себе, но Ювентина змеей вывернулась из его рук.

— Но ты сам, как мне кажется, хочешь заставить меня забыть о моем супружеском долге, — шутливо погрозила ему пальцем Ювентина, отступая на несколько шагов в глубь сада.

— А если я открою тебе тайну… получу ли я в награду за это твой поцелуй? — с вкрадчивой улыбкой спросил Скавр.

— Возможно… если тайна будет того стоить, — прошептала Ювентина, бросив на юношу томный и многозначительный взгляд.

— Тогда слушай. Я уже сказал тебе, что сегодняшний день станет последним для мятежников. Весь этот сброд будет рассеян, а его главарь попытается спастись бегством и, скорее всего, вот этой дорогой, которая ведет мимо этого заезжего двора через Ателлу напрямик к морскому побережью. Видишь ли, этот негодяй заручился поддержкой пиратов, пообещавших ему убежище на Крите в случае подавления восстания…

— Но откуда это известно? — пораженная услышанным, спросила Ювентина.

— Судя по всему, у Лукулла есть свои люди в лагере бунтовщиков… возможно, даже среди близкого окружения Минуция, который слишком самонадеян и глуп, если думает, что ему удастся провести такого предусмотрительного и опытного человека, как Лукулл… Надеюсь, я полностью удовлетворил твое любопытство?..

И, не дав ей опомнится, Скавр заключил Ювентину в свои крепкие объятия, впившись в ее губы жадным поцелуем.

Пока он целовал ее, она думала о том, как ей поступить в создавшемся положении. Она готова была наобещать римлянину золотые горы, лишь бы он позволил ей покинуть заезжий двор…

— Послушай, хватит, хватит, — она пыталась высвободиться из рук пылкого юноши и продолжала игривым, но рассудительным тоном: — Ты мне очень нравишься. Ты такой красивый, в тебе столько огня, но… я прошу… выслушай меня. Мне нельзя больше задерживаться. Мои рабы… они могут донести моему мужу, который зол и ревнив. Ты ведь не хочешь, чтобы он прибил меня? Мы можем встретиться в другом месте…

— Но где? Когда? — затрепетав, спросил Скавр.

— Сегодня же, мой Аполлон, сегодня же… Почему бы мне по пути в Неаполь не завернуть в Капую?.. Там я остановлюсь в приличной гостинице и ты… если я тебе действительно нравлюсь…

— Нравишься ли ты мне? Клянусь Венерой Эрицинской, я никогда не встречал такой красавицы, как ты!..

— Ах, как мне приятно это слышать! — Ювентина позволила Скавру еще раз поцеловать себя. — Но погоди… дай мне сказать. Будем благоразумны. В Капуе… на улице Серповщиков есть неплохой деверсорий. Его хозяина зовут… Маний Центон его имя. Я как-то останавливалась в его гостинице. Там ты меня и найдешь…

— Улица Серповщиков? — повторил Скавр. — Не слышал о такой…

— Спросишь у кого-нибудь… Это недалеко от улицы Сепласии, где продаются благовония…

— А, эту улицу я знаю.

Ювентина отчаянно лгала. Никакой улицы Серповщиков в Капуе не было и в помине, за исключением улицы Сепласия, про которую она несколько раз слышала от Неэры и где действительно продавались лучшие в Италии благовония.

— Но полно, не обманываешь ли ты меня? — вдруг засомневался Скавр, испытующе глядя прямо в прекрасные глаза юной жены судовладельца из Брундизия, которая оказалась слишком уж ветреной и податливой.

Он уже имел некоторый опыт в любовных приключениях. Ни одна из его побед над женщинами не давалась ему со столь молниеносной быстротой, если не считать безропотных рабынь в отцовском доме или девчонок из лупанаров.

— Ну что ты, золотой мой, — горячо зашептала Ювентина. — Я давно мечтала встретить такого юношу, как ты. О, если бы ты знал, как я исстрадалась в замужестве со своим постылым и вредным стариканом. Он держит меня взаперти, а его рабы докладывают ему о каждом сделанном мною шаге. Я лишена даже самых маленьких радостей в жизни. Тебе, избалованному свободой и роскошью, этого не понять, — почти со слезами в голосе говорила она, все больше входя в роль несчастной молодой девушки, насильно выданной замуж за старого ревнивца.

— О, я понимаю, я очень хорошо тебя понимаю, — бормотал Скавр и, тиская ее в объятиях, запечатлел на ее губах еще один страстный поцелуй.

— Пора, мой милый, — на этот раз решительно освобождаясь от его объятий, произнесла Ювентина. — Рабы могут что-нибудь заподозрить, а это нам ни к чему. Встретимся в Капуе. Кстати, ты не против, если я пошлю туда одного из рабов? Пусть он выберет комнату поприличней, пока ею не завладел кто-нибудь другой. Как только станет известно о победе претора над бунтовщиками, в город хлынет множество людей из разных мест. Думаю, комнаты в гостиницах будут нарасхват…

В этот момент на тропинке показался долговязый солдат с лицом, поросшим густой щетиной.

— Чего тебе, Гирций? — недовольным голосом спросил Скавр.

— Прибыл посыльный от декуриона Аврункулея, — отвечал солдат. — Он сообщил, что сражение началось. Наши пошли в наступление.

— Передай всем, чтобы они укрыли лошадей в этом саду, — приказал Скавр. — А ты, Гирций, возьми двух всадников и обследуй дорогу со стороны Калатии.

— Будет исполнено, — ответил солдат и удалился.

— Вот видишь, я не обманул тебя — произошло именно так, как я говорил, — с веселым видом обратился Скавр к Ювентине, которой не терпелось уйти вслед за солдатом. — Постой-ка, — сказал он и снова притянул ее к себе, властно поцеловав напоследок.

Через минуту Ювентина вернулась под навес столовой, где за длинным широким столом сидели встревоженные Геродор и Эватл.

Она рассказала им о том, что под Капуей уже идет сражение и что Мемнону, если его не предупредить о римской засаде, грозит опасность. О том, что вместе с ним, вероятно, будет и Минуций, она умолчала. Теперь она догадывалась, почему Мемнон не стал ей ничего объяснять…

В это время солдаты, выполняя приказ командира, стали отводить лошадей в заднюю часть двора, чтобы со стороны дороги, ведущей на Калатию, могло казаться, что все подворье совершенно безлюдно.

— Я уговорила римлянина, чтобы один из вас отправился в Капую, чтобы снять комнату в гостинице — сказала Ювентина Геродору и Эватлу. — Поедешь ты, Геродор. Если кто-нибудь из солдат попытается тебя остановить, скажешь, что едешь в Капую с разрешения начальника отряда. Поторопись, пока римлянин не передумал…

— Попробую, — коротко ответил Геродор и направился к стоявшим у коновязи лошадям.

Ювентина и Эватл напряженно следили, как Геродор не спеша отвязал и взнуздал своего коня, потом с такой же медлительностью вывел его поближе к воротам.

Солдаты, занятые своими лошадьми, не обращали на него внимания.

Геродор взобрался на коня, который ровным шагом вышел за ворота, после чего всадник пустил его легкой рысью.

Ювентина с сильно бьющимся сердцем взглянула в сторону сада.

В просветах между деревьями мелькали фигуры солдат и их лошади. Скавра не было видно, слышен был только его голос, отдающий приказания.

Между тем Геродор продолжал скакать по пыльной дороге. Впереди была небольшая рощица. Всадник нырнул в нее и через некоторое время вновь появился на подъеме дороги, опять исчез и еще раз показался ненадолго, четко вырисовываясь на гребне холма.

— Хвала богам, — прошептала Ювентина.

— Неужели наши не выдержат и не отстоят лагерь? — тихо проговорил Эватл, переживавший за исход сражения.

Ему было неловко перед Ювентиной за то, что он, такой большой и сильный, сидит в безопасности далеко от того места, где геройски бьются его товарищи.

Ювентина не ответила. Она только сейчас почувствовала, что у нее припухли губы от хищных поцелуев молодого волокиты, и невольно вспомнила, как еще в Кайете торжественно поклялась самой себе не отдавать поцелуя никому, кроме Мемнона. Ей оставалось утешать себя тем, что она нарушила свою клятву ради спасения Мемнона, подчиняясь суровой необходимости.

Эватл кликнул хозяина трактира и потребовал кружку вина — у него пересохло в горле от переживаний за Геродора, которому вопреки его ожиданиям удалось беспрепятственно выскользнуть из заезжего двора.

Ювентина попросила принести ей какого-нибудь фруктового напитка.

В это время в столовую вошли Скавр и двое декурионов.

Они тоже заказали себе вина. Скавр и Ювентина обменялись друг с другом быстрыми заговорщицкими взглядами.

Молодой патриций был весел и разговорчив. Как только на столе появилось вино, он предложил всем выпить за богов — покровителей Рима и за победу римского оружия в битве с варварами.

Ювентина и Эватл молча поднесли свои кружки к губам и сделали вид, что пьют.

Остальные, в том числе и хозяин трактира, совершили возлияния по всем правилам, славя богов и проклиная мятежников.

От внимания Ювентины не ускользнуло, что Скавр и его подчиненные расположились за столом лицом к дороге, уходящей в сторону Калатии, куда ускакали разведчики во главе с Гирцием и откуда должен был, по расчетам римлян, появиться Минуций со спутниками, спасающийся бегством после своего поражения.

Ювентина и Эватл, скрывая тревогу, чаще поглядывали в сторону Капуи, под стенами которой в это время шло сражение.

Из болтовни Скавра с декур ионами было ясно, что именно оттуда придет весть об исходе борьбы — с этой вестью должен был появиться некий Аврункулей, оставленный по распоряжению Скавра близ Капуи для наблюдения за ходом битвы.

Ювентина и Эватл с трепетом ожидали самого худшего, но в сердцах их еще теплилась слабая надежда…

Ювентина первая увидела всадников, несущихся во весь опор со стороны рощи, за которой около часа назад скрылся Геродор. От волнения ей стало трудно дышать.

— А вот и вестники победы! — воскликнул Скавр, выскакивая из-за стола.

Вместе с декурионами он поспешил к воротам.

Спустя немного времени туда примчались на разгоряченных конях восемь или девять всадников.

Скавр бросился к декуриону, начальнику отряда, с нетерпением спрашивая:

— Ну что, Аврункулей? Как идет сражение?

— Рабы одолели! Мы разбиты! — прерывистым голосом выкрикнул в ответ декурион.

Розовые щеки Скавра побелели.

— Возможно ли? — всплеснул он руками. — Что ты такое говоришь, Аврункулей?

— Да, наши обратились в бегство!.. Полное поражение!.. Много людей побито! — зашумели прибывшие всадники.

Ювентина вцепилась в руку Эватла, с трудом сдерживая радость.

Во дворе началась суматоха.

К воротам заезжего двора сбегались солдаты. Слышались горестные восклицания, сердитая ругань.

Декурион Аврункулей кричал со злобой:

— Это капуанцы, да будут они прокляты! Трусливое племя! Это они первыми показали тыл!..

Что касается Скавра, то он долго не мог прийти в себя, пораженный страшным известием. Декурионы говорили ему, что теперь путь на Капую закрыт, поэтому ничего не остается, как уходить в один из близлежащих городов.

Скавр, растерянный и подавленный, приказал солдатам садиться на коней, решив укрыться в хорошо укрепленную Свессулу. Это ему посоветовал один из оптионов, родом из Кампании. Перед тем как покинуть подворье, Скавр вспомнил о Гирции и двух всадниках, посланных им в разведку. Тот же оптион вызвался разыскать их и, получив разрешение, поскакал по дороге на Калатию.

Остальные всадники во главе со Скавром галопом понеслись в сторону Свессулы.

Под впечатлением случившегося несчастья Скавр напрочь забыл о прелестной Веттии, не попрощавшись с ней даже взглядом. Ее образ всплыл перед ним некоторое время спустя. Он вспомнил о ней со вздохом большого сожаления.

Ювентина, как только римские всадники скрылись из виду, подозвала к себе трактирщика и расплатилась с ним за угощение и корм лошадям.

Тем временем Эватл взнуздал Адаманта и своего коня.

Ювентина уселась в двуколку и погнала лошадь следом за Эватлом, который поскакал впереди, потому что хорошо знал окружающую местность.

Менее чем за час быстрой езды лошади домчали их до разоренной и полусожженной виллы известного капуанского богача Пакувиана.

С высоты холма, через который шла дорога, перед ними открылась равнина между Капуей и горой Тифатой.

На всем видимом пространстве царило оживление. Повсюду двигались фигурки людей — это победители возвращались в свой лагерь, закончив преследование неприятеля. Видно было, как всадники гнали перед собой толпы безоружных пленников. Влево от холма, на котором стоял лагерь восставших, примерно в трех милях от него, темнели высокие стены и башни Капуи. Выше лагеря, на склоне Тифаты, утопал в зелени дубовой рощи храм Юпитера.

На священном пути, соединявшем храм с Юпитеровыми воротами кампанской столицы, Ювентина и Эватл увидели двух всадников, скакавших во весь опор.

Ювентина со своим острым зрением первая узнала в них Мемнона и Геродора. Она остановила повозку и, вскочив на ноги, замахала им руками.

Оба всадника свернули с мощеной дороги и поскакали навстречу по тропинке, извивавшейся среди низкорослых зеленых кустарников.

Вскоре Мемнон и Геродор были рядом. Они резко осадили своих коней. Ювентина выпрыгнула из двуколки и бросилась к Мемнону, который с темным от пыли и грязи лицом прижал подругу к груди.

— Будь осторожна, — смеясь, сказал Мемнон и слегка отстранил ее от себя. — Ты вся перепачкаешься. Мне пришлось побывать во рву римского лагеря. Там после дождя набралось воды почти по пояс. Клянусь Гераклом, никогда прежде я не видел такого количества лягушек и головастиков!.. Да что же ты плачешь, солнышко мое?

— Если бы ты знал, как я боялась… Мы думали, что все кончено, — улыбалась ему Ювентина, смахивая рукой слезинки, нависшие на длинных ресницах.

— Никто из нас не ожидал такой быстрой и решительной победы! — ликуя, вскричал Эватл.

— Это только начало! — торжествующе потряс Мемнон кулаком в воздухе. — Сегодня, друзья мои, я увидел бесподобное зрелище. Кому довелось увидеть, как бегут надменные римские легионеры, бросая на ходу оружие, тому захочется увидеть это снова. Не перестаю удивляться вчерашним рабам! Кто бы мог подумать? Их мужество и доблесть были выше всяких похвал! Плохо вооруженные, плохо обученные, они превзошли римлян силой духа и презрением к смерти. Во мне все больше крепнет уверенность в том, что не так уж страшен Рим со своим могуществом. Если Минуцию удастся собрать двадцать-тридцать тысяч таких же бойцов, какие с львиной отвагой дрались сегодня, он станет непобедимым…

Радостные и возбужденные, они пешком двинулись по дороге, протоптанной напрямик к лагерю в молодой густой траве.

Мемнон, Эватл и Геродор вели своих коней под уздцы. Запряженный в повозку Адамант, недовольно фыркая, двинулся следом за своей хозяйкой, которая шла со счастливым лицом, опираясь на руку Мемнона.

Чем ближе они подходили к лагерю, тем чаще попадались им распростертые на земле мертвые тела. Некоторые из них лежали прямо на дороге, и их приходилось обходить. У подножия холма, на котором располагался укрепленный лагерь, весьма обширное пространство почти сплошь было завалено трупами павших и тушами убитых лошадей.

Кругом валялись щиты, из земли торчали дротики и стрелы.

— Здесь был наш левый фланг, — рассказывал Мемнон примолкшим спутникам. — Римский претор бросил сюда почти всю свою конницу, чтобы ворваться в наш лагерь через боковые ворота. Многие наши товарищи погибли под мечами конников, но Минуций приказал легковооруженным забросать всадников дротиками и камнями вон с того высокого места, посылая их через головы своих. И это оружие оказалось столь убийственным, что римляне пришли в замешательство. Наши воспрянули духом и ринулись вперед. Даже те, у кого не было оружия, голыми руками стаскивали всадников с коней, а другие добивали их на земле кинжалами и рогатинами. Признаться, такой свалки дерущихся я в жизни своей не видел…

Весь склон холма также был усеян трупами и оружием. Победители, с разных сторон возвращавшиеся в свой лагерь после преследования врагов, проходя по полю сражения, отыскивали своих раненых и добивали раненых римлян.

— Что они делают? Смотрите, они убивают раненых, — с отвращением произнесла Ювентина.

— К сожалению, с этим ничего не поделаешь, — хмурясь, сказал Мемнон. — Жестокость порождает жестокость. Если бы римляне одержали над нами верх, они и взятых в плен, и раненых распинали бы на крестах без всяких разговоров.

— Или после пыток сбрасывали с крутизны, как поступал с пленными сицилийскими рабами римский консул Рупилий[420], — заметил Геродор.

— Да уж, с нами никто не стал бы церемониться, — угрюмо добавил Эватл.

В этот момент Ювентина увидела в самой гуще трупов раненого римлянина, делавшего тщетные попытки высвободить ногу из-под убитой лошади.

Лицо его было залито кровью, но Ювентина узнала его.

— О, боги! Да это же Лабиен! — воскликнула она.

— В самом деле! — удивился Геродор.

К раненому центуриону уже подходили четверо повстанцев. Один из них вытащил меч из ножен…

— Стойте! Остановитесь! — закричала Ювентина и побежала к ним наперерез, перепрыгивая через трупы.

Воины остановились.

— Не трогайте его! — подбегая к раненому, сердито сказала им Ювентина. — Какая низость убивать беззащитных и беспомощных людей!

Они узнали ее и несколько смутились.

— Мы только избавляем их от напрасных мучений, отправляя их души в царство мертвых, — совершенно серьезно ответил тот, у кого в руке был обнаженный меч.

— Да помогите же ему ради всех ваших богов! — прикрикнула на них Ювентина.

Вместе с подоспевшими Геродором, Эватлом и Мемноном воины, только что собиравшиеся прикончить римлянина, оттащили в сторону мертвую лошадиную тушу и, подняв центуриона с земли, перенесли его к стоявшей на дороге двуколке Ювентины, уложив рядом с ней на траву.

Лабиен не мог открыть глаза — запекшаяся кровь склеила ему ресницы и веки. Он был ранен в голову, в грудь и в оба бедра.

Ювентину он узнал по голосу и, пока его несли, обращался к ней слабым голосом, скрипя зубами от боли:

— Ювентина? Это ты? Но… почему ты здесь? Я ничего не понимаю… Взят ли лагерь мятежников?

Вместо Ювентины ему грубо ответил один из воинов:

— Ничего вы не взяли, римлянин. Радуйся тому, что сам остался жив…

— Помолчи-ка, милейший! Не тебя спрашивают, — прервала его Ювентина и ласково сказала Лабиену: — Не трать силы на разговоры, храбрый Лабиен, потом все узнаешь. Сейчас тебе омоют и перевяжут раны. Ты в безопасности. Я сама буду за тобой ухаживать. Ничего не бойся…

Поблизости протекал ручей, из которого все в лагере брали воду. Мемнон, взяв с собой двух солдат, отправился к нему. Вскоре они вернулись, держа в руках шлемы, наполненные водой.

Ювентина осторожно промыла раненому глаза и занялась его раной на голове.

Лабиен, получив возможность открыть глаза, увидел знакомые лица Ювентины, Геродора и Эватла. Он сразу все понял.

— Как это могло произойти? Не могу поверить, — прошептал Лабиен. — Неужели полный разгром? Или наши только отступили? — с надеждой спросил он.

— Куда там! — злорадно усмехнулся воин, подставлявший Ювентине свой шлем, наполненный водой, в то время как она осторожно промывала центуриону рану на голове. — Клянусь щитом Беллоны, видел бы ты, как они сверкали пятками, разбегаясь в разные стороны! Претор Лукулл едва ушел от погони, а его легат попал в плен…

— О, позор! — простонал раненый и умолк, впав в забытье.

Ранения, полученные Лабиеном, не представляли опасности для жизни, но он потерял много крови.

Ювентина отдала Геродору свое покрывало, чтобы тот разорвал его на полосы.

После того как римлянину перевязали раны, его подняли с земли и устроили в двуколке, куда забралась и Ювентина, положившая голову раненого себе на колени.

Мемнон взял Адаманта под уздцы, и двуколка покатилась вверх по тропе, ведущей мимо лагеря в сторону дубовой рощи, где стоял храм Юпитера Тифатского — было решено определить туда Лабиена на первое время.

Эватл, которому Ювентина поручила сообщить Минуцию о его раненом друге, поскакал в лагерь.

Глава седьмая ИСПЫТАННОЕ СРЕДСТВО

Восставшие рабы торжествовали блистательную победу.

Она была поистине знаменательной. Впервые непосредственно на территории самой Италии беглые рабы, став организованной силой, наголову разбили настоящее римское войско во главе с магистратом, обладавшим империем[421].

В очень отдаленные времена был случай, когда рабам удалось захватить этрусский город Вольсинии[422], но они потерпели поражение в открытом бою с римлянами и вынуждены были сдаться после жестокой осады, измученные голодом. Впоследствии был раскрыт заговор в Лации[423], где рабы-заговорщики намеревались захватить Сетию, Норбу и Цирцеи, причем один из городских преторов Луций Корнелий Мерула, расследовавший это дело, казнил около пятисот рабов, участвовавших в заговоре. Немного позднее вспыхнуло новое восстание в Этрурии[424], подавленное со страшной жестокостью претором Манием Ацилием Глабрионом. Десять лет спустя после этого взялись за оружие рабы-пастухи в Апулии[425], против которых был послан претор Луций Постумий, перебивший в кровавой битве множество повстанцев и осудивший на смерть семь тысяч захваченных в плен.

В смысле большей организованности, непререкаемого авторитета вождя и успешного начала восстание Минуция было уникальным. После поражения Лукулла оно грозило превратиться в опаснейшую для Рима войну, если учесть, что основные его силы, с трудом собранные, были привлечены к участию в походе против кимвров.

Это прекрасно понимали и претор Лукулл, и префект Капуи Гельвинован, лишенные возможности противодействовать дальнейшему распространению восстания.

Гельвинован настоятельно советовал Лукуллу отправить письмо в сенат, со всей прямотой указав на грозящую стране опасность.

Претору ничего не оставалось, как последовать этому совету.

С тяжелым чувством Лукулл сел за письменный стол, обдумывая свое послание в Рим.

Ему представились все ужасные для него последствия, как только там узнают о его позорном поражении. В сенате конечно же будет царить бурное негодование. Популяры, марианцы и народные трибуны не преминут обрушиться на него, Метелла и всех оптиматов с обвинениями в их неспособности, лености, малодушии и трусости. О, всеблагие боги! С заветной мечтой о консульстве придется распроститься навсегда…

Стиснув зубы, Лукулл вывел на листе папируса первую строку:

В этот момент раздался стук в дверь.

— Кто там? Это ты, Аристон? — раздраженно спросил Лукулл.

Вошел вольноотпущенник.

— Деметрий просит принять его, — доложил он.

— Наконец-то! — обрадованно сказал Лукулл. — Зови его, пусть войдет.

Во время последней встречи с Деметрием накануне дня сражения Лукулл, полный уверенности в своей победе, заявил отпущеннику, что миссия его окончена и он может вернуться со своими людьми в Капую. Деметрий не возражал, но решил дезертировать перед самым началом сражения. По его мнению, демонстративный переход на сторону римлян его конного отряда (а он уже насчитывал сорок пять человек) должен был внести в ряды восставших растерянность и замешательство.

Эта мысль Лукуллу понравилась. Однако, расставшись с Деметрием, он о нем больше не слышал — похоже, с ним случилось что-то непредвиденное. И вот он объявился. Лукулл интуитивно почувствовал, что от этого сильного и деятельного человека исходит спасительная надежда.

Дверь комнаты открылась, и вошел Деметрий.

Он был в обычном своем наряде — в тунике из простой и грубой шерсти, в кожаном панцире, поверх которого был наброшен серый крестьянский плащ. На широком кожаном ремне, переброшенном через правое плечо отпущенника, висела спафа — удлиненный меч, каким вооружались всадники.

Лукулл поднялся навстречу вошедшему.

— Рад видеть тебя живым и невредимым, славный мой Деметрий. Правду сказать, я боялся, не приключилось ли с тобой несчастья… Садись же, рассказывай. Зная тебя, я уверен, что ты не будешь тратить время на пустые разговоры.

— Ты прав, господин, — присаживаясь на предложенную ему скамью, сказал Деметрий. — Я пришел с хорошей вестью. Кажется, изменчивая Фортуна начинает поворачиваться к нам лицом…

— Говори, говори, Деметрий, — с нетерпением прервал его претор. — В моем положении мне так недостает увидеть хотя бы проблеск надежды.

— Наберись терпения, господин, и выслушай… Должен сказать, что я едва не испортил дела. Я ведь не сомневался в твоей победе и поначалу думал поступить так, как мы с тобой договорились. Однако по возвращении в лагерь бунтовщиков меня призвал к себе Ириней и сказал, что мне и моим всадникам предстоит провести ночь в засаде, так как на следующий день ожидается битва с римлянами и неплохо бы ударить по ним хотя бы небольшими силами в тыл с целью посеять среди них замешательство. Ириней указал мне на знакомое нам обоим место — заросли небольшой рощи, расположенной немного ближе к городу. Он полагал, что если мне и моим людям удастся затаиться там до начала сражения, то у меня будет хорошая возможность произвести внезапное нападение на левый фланг неприятеля. Пришлось подчиниться, но, перед тем как покинуть лагерь, я вспомнил об Аполлонии, с которым, как я тебе уже докладывал раньше, мне удалось завязать знакомство. Видимо, какое-то доброе божество внушило мне мысль поговорить с ним напоследок. Я решил полностью раскрыться перед этим «префектом претория»… так, на всякий случай, благо терять мне было уже нечего. В крайнем случае можно было прикончить его прямо в моей палатке. Я предупредил своих людей, чтобы они были наготове, а сам отправил к Аполлонию посыльного с просьбой зайти ко мне по очень срочному и важному для него делу. Вскоре он явился, и я без лишних слов объявил ему, кто я, пообещав от твоего имени полное прощение и свободу, если он оставит своего преступного господина и окажет содействие законной власти, на что Аполлоний ответил согласием скорее, чем я от него ожидал. Кстати, это он рассказал мне о намерении Минуция в случае своего поражения бежать к пиратам на Крит, подробно описав намеченный им путь следования к морскому побережью, о чем я немедленно оповестил тебя в ту же ночь через своего гонца…

— Узнав об этом, я тотчас снарядил конный отряд, чтобы перехватить негодяя в пути, — сказал Лукулл.

— Аполлоний показал себя человеком благоразумным. Он просил передать тебе, что был вовлечен в заговор и восстание против своей воли, только из преданности господину, но теперь видит, что безумная затея Минуция привела стольких людей на край гибели и пора всему этому положить конец. Я ответил, что отныне судьба его будет зависеть от него самого — пусть делом докажет свое раскаяние. Разумеется, полностью я ему не доверял. Из предосторожности я приказал его обезоружить, к чему он отнесся спокойно и с пониманием. Лагерь Аполлоний покинул вместе со мной и моими людьми. Только когда мы отъехали на достаточное расстояние, я вернул ему меч и мы расстались. Впрочем, тогда мне было уже не до него. Я размышлял о том, что мне делать дальше. Можно было прямым ходом отправиться в Капую, но что-то внутри меня подсказывало мне не торопиться. Я подумал о Минуции, который намеревался искать спасения в бегстве после того, как сброд его будет рассеян. Признаться, мне очень хотелось самому поохотиться за ним, да и люди мои горели таким же желанием и роптали на то, что слава поимки главаря мятежников достанется кому-то другому. Но, так как положение было еще очень неопределенным, я все-таки решил сначала отправить к тебе гонца, а сам повел свой отряд в рощу, указанную мне Иринеем. Там мы дождались рассвета. Я взял с собой двух человек и поднялся с ними на ближайший холм. Оттуда мы наблюдали за начавшимся вскоре сражением, пока не стало ясно, что верх берут беглые рабы. Когда началось повальное бегство наших, я понял, что мне еще рано покидать лагерь бунтовщиков. Я решил вернуться и, подняв своих всадников из засады, принял участие в преследовании бегущих, иначе потом было бы трудно оправдаться в своем бездействии перед Иринеем и…

— Ты поступил совершенно правильно, — заметил Лукулл, слушавший Деметрия с неослабным вниманием.

— Когда все было кончено, — продолжал отпущенник, — ко мне подъехал Ириней и выразил свое недовольство тем, что я слишком поздно появился на поле боя и что из-за моей медлительности правое крыло восставших понесло излишние потери. Я оправдывался как мог, но по лицу этого головореза было видно, что он подозревает меня в трусости и прежнее его благожелательное отношение ко мне сильно испорчено. Меня это уже не огорчало, потому что все мои помыслы были связаны с Аполлонием. Как-то он поведет себя теперь, когда Минуций одержал столь решительную победу? К счастью, я напрасно беспокоился. С Аполлонием я встретился в захваченном мятежниками лагере у Флувиальских ворот, где он распоряжался захваченной там добычей… Прости, я понимаю, что тебе больно слышать об этом, — сказал Деметрий, заметив, как исказилось лицо Лукулла при упоминании о лагере, разграбленном беглыми рабами на глазах у капуанских обывателей, наблюдавших с городских стен эту позорную картину. — Мне и моим людям тоже нелегко было видеть все это. Некоторые впали в уныние и опасались разоблачения. Они не доверяли Аполлонию и советовали мне уйти от мятежников, пока не поздно, но я уговорил всех подождать еще немного. Нужно было поговорить с Аполлонием и окончательно выяснить, можно ли на него рассчитывать. Признаться, я очень боялся попасть в ловушку — этот акарнанец вполне мог вести двойную игру. Но как только мне удалось наконец, улучив момент, серьезно и обстоятельно побеседовать с ним, все мои сомнения рассеялись. Аполлоний сам предложил план действий…

— И что же он предлагает? — быстро спросил Лукулл, и глаза его зажглись фосфорическим огнем.

— Он считает, что с захватом Минуция не будет особых затруднений. Он хочет завлечь Минуция в имение его любовницы… Видишь ли, он уже давно спутался с одной молодой капуанкой. Она гречанка, гетера. Когда Минуций поднял восстание, красавица испугалась, что ее могут заподозрить, как соучастницу. Поэтому она в страхе удалилась в Кумы, подальше отсюда…

— И что же? — нетерпеливо спросил Лукулл.

— В милях четырех от Капуи у этой женщины есть небольшое имение. Аполлоний считает, что если она пожелает отдохнуть там день-другой, то Минуций обязательно навестит ее. Этим Аполлоний и хочет воспользоваться. Ты располагаешь достаточным количеством всадников для того, чтобы захват произошел быстро и без шума. С остальными бунтовщиками Аполлоний предлагает покончить внезапным ударом, открыв перед твоими воинами ворота их лагеря…

— Ах, если бы это удалось! — сказал Лукулл, нервно потирая руки.

— Однако Аполлоний предупредил, — продолжал Деметрий, — что начнет действовать не раньше, чем встретится с тобой лично и получит от тебя клятвенное обещание, что будет прощен и освобожден от рабства посредством виндикты[426].

— Хорошо, — ответил Лукулл. — Можешь привести его ко мне. Я дам ему официальную клятву… Передай ему также, что если его замысел увенчается успехом, он получит от меня в награду десять тысяч сестерциев. Только бы все это не оказалось обманом, — вздохнув, добавил он.

— Нет, не думаю, — с уверенностью заявил Деметрий. — Аполлоний в доказательство своей верности сообщил мне, что в Капуе зреет заговор гладиаторов…

— Заговор? Здесь? В Капуе? — всполошился Лукулл.

— Минуций подбил к этому гладиаторов одной из капуанских школ еще до того, как поднял восстание. Они, по его замыслу, должны в одну из ночей перебить охрану школы, захватить и открыть городские ворота, через которые Минуций и его воины ворвутся в Капую. Аполлоний также назвал имя человека, которого Минуций втайне от всех заслал в город, чтобы через него поддерживать связь с заговорщиками. Его зовут Марципор, но он, разумеется, действует под чужим именем. Сегодня он объявился в лагере, переговорил с Минуцием с глазу на глаз и снова исчез, но Аполлонию удалось подслушать их разговор. Тебе необходимо установить наблюдение за всеми гладиаторскими школами. Рано или поздно этот Марципор себя обнаружит, и ты будешь знать точно, в какой из школ составлен заговор.

— Уж об этом-то я позабочусь, — произнес Лукулл сквозь зубы.

Значение всего того, о чем сообщил Деметрий, трудно было переоценить. Лукулл воспрянул духом. Он почувствовал необычайный прилив энергии и уверенности в себе, мысленно благодаря своего предусмотрительного шурина, вольноотпущенник которого полностью оправдал свое предназначение. Теперь он один стоил целой армии.

Когда Деметрий ушел, претор долго ходил взад и вперед по комнате, охваченный раздумьями.

Взвесив все появившиеся на данный момент новые обстоятельства, он сел за стол и написал письмо в сенат. В нем он сообщал, что успех мятежников незначителен и что в скором времени с ними будет покончено со всей решительностью.

В ту же ночь гонец с письмом Лукулла выехал в Рим.

На следующий день после сражения Минуций отослал в Капую одного из пленных с предложением претору о перемирии, во время которого обе стороны будут беспрепятственно подбирать и хоронить своих убитых.

Гельвинован с согласия Лукулла лично составил из жителей несколько похоронных отрядов, одновременно усилив охрану ворот и наблюдение за противником на случай, если беглые рабы, в подлости которых он ни на миг не сомневался, вздумают коварно нарушить ими же предложенное перемирие.

Однако он напрасно беспокоился: повстанцы ничем не нарушили перемирия, занимаясь весь день только похоронами своих павших товарищей и поминальными обрядами.

Убитых римлян, капуанцев, самнитов, а вместе с ними куманцев и путеоланцев оказалось более шестисот человек. Восставшие потеряли погибшими вдвое меньше, включая раненых, которые умерли в течение нескольких дней после битвы.

По окончании похорон, завершившихся всеобщим поминальным пиром, Минуций созвал на совет старших командиров — нужно было решить, как поступить с пленными. Содержать в лагере такое множество пленных он считал нецелесообразным и предложил разослать их всех по нескольким кампанским городам, что не позволит претору Лукуллу, по сути осажденному в Капуе, снова собрать их вместе.

Начальники манипулов в общем были согласны с Минуцием, но Ламид, Гилерн и Клеомен настаивали на том, чтобы провести пленных римлян «под ярмом». Они считали это лучшей наградой победившим воинам.

— Опозорим проклятый Рим на всю Италию! — восклицал Ламид.

Минуцию не хотелось подвергать такому унижению своих соотечественников — представителей той самой армии, в составе которой сам он служил и воевал около четырех лет, но ему пришлось уступить горячим просьбам соратников.

— Нас тоже нужно понять, — говорил испанец Гилерн, обращаясь к Минуцию. — Среди нас много галлов, испанцев, лигурийцев, в свое время отстаивавших свою свободу от римлян, которые вторглись в их родные земли, разоряя их города и селения, угоняя в рабство их самих вместе с женами и детьми. Римляне исключительно жестоко поступают с побежденными. Кто не помнит Фабия Аллоброгика, приказавшего истребить сто двадцать тысяч арвернов и еще больше продать в рабство? Почему же мы должны проявлять снисходительность к такому неумолимому врагу? Если мы решили отпустить их, то пусть уйдут с позором!..

Фрегеллиец Варий предложил не подвергать унизительному проходу «под ярмом» пленных самнитов и дать им свободно уйти на родину, тем самым продемонстрировав, что восставшие сражаются не против италиков, а только против римлян, подчинивших силой и все народы Италии.

С этим все согласились. В отношении же кампанцев было постановлено, что все они — жестокие угнетатели рабов, ничем не отличающиеся от римлян, и поэтому для них не следует делать никакого исключения.

На следующий день Минуций вывел из лагеря все свое войско и расположил его у Аппиевой дороги неподалеку от Беневентских ворот Капуи. Сюда же пригнали пленных римлян и кампанцев.

Самнитов Минуций отпустил, сказав им на прощание, что ни самнитов, ни марсов, ни другие италийские племена он не считает своими врагами, наоборот, желает вместе с ними добиваться для них справедливых прав, и так как римляне в своей надменности не хотят предоставить им равноправие, то они должны решить сами для себя — будут ли они по-прежнему терпеть свое унизительное положение или возьмутся за оружие.

Между тем в Капуе разнеслась весть о приближении врага, и жители, вооружаясь, поспешили на стены. Поначалу там решили, что Минуций идет на штурм.

Войско мятежных рабов в полном составе подошло к Беневентским воротам и остановилось, не доходя до них, на расстоянии трех выстрелов из лука.

Со стен и башен города было видно, как беглые воткнули в землю на видном месте два копья и укрепили над ними одно поперечное.

Одновременно отряды восставших медленно расступались, освобождая дорогу показавшейся колонне пленных, которые шли, низко опустив головы, в одних туниках, без поясов.

Собравшимся на стенах Капуи все стало ясно.

Претор Лукулл, узнав о том, что происходит у Беневентских ворот, со стоном схватился за голову.

— О, мерзавец! Изменник родины! — в бессильной ярости повторял он. — Я прикажу тебя распять вместе с самыми гнусными негодяями из всей твоей шайки!

Сам Минуций не мог не сознавать, что провод «под ярмом» римских легионеров соотечественники никогда ему не простят.

Он поделился мыслями об этом с Квинтом Варием.

— Неужели ты лелеешь в своей душе надежду когда-нибудь примириться с Римом? — с удивлением взглянул фрегеллиец на царя восставших. — Никак не можешь представить себе Италии без Рима? А по мне — сравнять бы его с землей и построить в центре Авзонии[427] новый город, новую столицу, которая не вызывала бы у италийцев такой ненависти.

Колонну пленных возглавляли преторский легат Гней Клептий и командир Аниеннской когорты Кассий Сукрон. Оба не могли скрыть слез стыда и унижения.

Со всех сторон на пленников сыпались насмешки, оскорбления. Некоторые из них получали удары древками копий.

Когда Клептий и Сукрон первыми приблизились к сооружению из трех копий и сваленным рядом в кучу знаменам Аниеннской когорты, восставшие подняли дикий торжествующий вой.

— Ниже, ниже голову, римский трибун! — кричали победители, сопровождая хохотом и аплодисментами согбенную под поперечным копьем спину преторского легата.

Вслед за Клептием и Сукроном стали проходить «под ярмом» центурионы, затем оптионы, легионеры и, наконец, кампанцы — солдаты капуанской, путеоланской и куманской милиции. Все они были в нижних туниках, вид имели жалкий и затравленный.

Прошедшие через эту унизительную процедуру пленные выбирались на Аппиеву дорогу и понуро брели по ней в направлении Калатии. Их сопровождали конные повстанцы, которые разбивали пленников на отдельные группы, приказывая одним идти в сторону Свессулы, другим сворачивать на дороги, ведущие к Адеррам и Ателле, третьим продолжать движение на Калатию.

Гонец, отправленный Лукуллом в Рим, почти безостановочно скакал четырнадцать часов, меняя лошадей в заезжих дворах. Только в двух местах он позволил себе наскоро подкрепиться.

До Рима он добрался незадолго до заката солнца.

День оказался неприсутственный[428], заседание сената не проводилось, и все должностные лица сидели по своим домам.

Гонец, следуя распоряжению Лукулла, направился с письмом в дом консула Гая Флавия Фимбрии.

Столица была еще в неведении о случившемся в Кампании, но утром следующего дня прополз первый слух о том, что войско претора Лукулла наголову разбито мятежными рабами.

Вскоре собрался сенат, и консул Флавий Фимбрия зачитал письмо, полученное от Лукулла.

Письмо было необычайно сухо и лаконично: претор сообщал, что сделал попытку взять приступом неприятельский лагерь и понес некоторые потери, впрочем, в самые ближайшие дни он намеревается раздавить мятеж.

Других подробностей претор не сообщал.

В то же время уверенный тон послания не вызвал у отцов-сенаторов особого беспокойства. Лишь среди присутствовавших на заседании народных трибунов поднялся ропот, и один из них, попросив слова, прочел сенаторам частное письмо, в котором говорилось, что почти пятитысячное войско Лукулла потерпело сокрушительное поражение от каких-то трех с половиной тысяч кое-как вооруженных беглых рабов, что все преторские солдаты разбежались, побросав оружие, и что стране угрожает всеобщее восстание рабов, если сенат не предпримет быстрые и действенные меры.

По прочтении этого письма сенаторы недолго пошумели, но все же решили принять к сведению письмо магистрата, а не частного лица.

Зато на другой день весь город только и говорил о Минуции, одержавшем под Капуей решительную победу.

Вечером пришло ошеломляющее известие о том, что в плен к мятежникам попали легат, большинство центурионов и сотни солдат, причем все они подверглись постыдному прохождению «под ярмом». В сенате не на шутку потревожились. Народные трибуны кричали, что необходимо послать в Кампанию один из легионов, составленный из ветеранов, лишь бы больше не слышать о таком позоре.

Сенат срочно отправил Лукуллу письмо с требованием подробнейшим образом описать положение, создавшееся в Кампании в связи с его неудачными военными действиями.

Лишним будет говорить, что Лукулл своим посланием в сенат намеренно ввел его в заблуждение. Но ему необходимо было выиграть время. Он боялся, как бы сенат, узнав об истинном положении дела, не поспешил отозвать его в Рим, поручив подавление мятежа другому лицу. Как утопающий, хватающийся за соломинку, он уповал на последнюю свою надежду — на Деметрия и Аполлония. Теперь все зависело от них.

Для того чтобы осуществить план Аполлония по захвату предводителя восставших, необходимо было убедить гречанку Никтимену вернуться в ее имение на Вултурне. Аполлоний сомневался, что она сделает это добровольно. По его словам, Минуций уже отправил ей два письма в Кумы, но гетера, страшась будущего расследования и обвинений в преступном сообщничестве со своим любовником, наотрез отказалась от переписки с ним.

Лукулл решил вызвать женщину в Капую и отправил ей в Кумы письмо с требованием немедленно явиться к нему, если она желает очиститься от подозрений относительно своего участия в заговоре Минуция.

Письмо претора возымело действие — получив его, Никтимена его не помедлила ни секунды.

Пасмурным днем, накануне апрельских ид (12 апреля), молодая гречанка отправилась в путь. Из ворот Кум четверо сильных рабов вынесли ее в лектике[429] под роскошным балдахином, за которой следовали еще трое вооруженных слуг.

Между тем по приказу Лукулла производились тщательные расследования в гладиаторских школах Капуи.

В школе Лентула Батиата случайно был задержан подозрительный человек, назвавшийся ланистой из Помпеи, якобы закупавшим гладиаторов для своей школы.

Лукулл сразу же повел суровое дознание.

Подозреваемый, несмотря на пытки, отрицал свою причастность к заговору, но, судя по описанию Аполлония, это был тот самый Марципор, который проник в Капую для связи с гладиаторами-заговорщиками по заданию Минуция.

Спустя четыре дня после сражения у Тифатской горы, около полудня, к главным воротам лагеря восставших прискакал всадник. Он бросил к ногам удивленных часовых мешок и, повернув коня, умчался прочь.

Часовые обнаружили в мешке окровавленную голову человека. Она доставлена была Минуцию, и вождь восставших узнал ее — это была голова его верного Марципора.

В тот же день Минуций созвал военный совет. Он рассказал собравшимся о своем замысле овладеть Капуей с помощью гладиаторов, которые должны были поднять восстание в самом городе, но вот теперь стало известно, что заговор их раскрыт, а возглавлявший его храбрый Марципор схвачен и казнен.

— Захватить Капую иным способом не представляется возможным, — сказал Минуций. — Город опоясан мощными стенами, жители его многочисленны и будут отчаянно защищаться. Будь нас даже втрое больше — нет никакой надежды взять город приступом. Поэтому я предлагаю идти к Казилину, который, во-первых, укреплен значительно слабее Капуи, а во-вторых, очень выгодно расположен на обоих берегах Вултурна. Овладев этим городом, мы получим надежную переправу через реку и будем господствовать над правым и левым берегами. На правобережье давно уже ждут нас тысячи обездоленных.

Предложение Минуция было принято с воодушевлением.

Ламид настоятельно советовал приступить к делу немедленно, попытавшись ворваться в Казилин с помощью лестниц. Минуций и все остальные поддержали фессалийца.

Весь следующий день в лагере кипела работа по изготовлению лестниц. Чтобы сохранить в строжайшей тайне свое намерение, Минуций запретил кому бы то ни было покидать лагерь, за исключением нескольких отрядов дровосеков, которые доставляли из ближайших рощ необходимый материал для сооружения осадных лестниц. Охранять ворота лагеря он поручил самым надежным людям, но в их числе оказался и «префект претория», так что магистраты Казилина вовремя были предупреждены об опасности и приготовились к отпору.

Ночью Минуций приказал воинам сняться с лагеря.

Ламида с отрядом в шестьсот человек, которые несли лестницы, он послал вперед.

Расстояние в шесть миль от лагеря до Казилина восставшие прошли довольно быстро, соблюдая тишину и порядок.

Отряд Ламида первым вошел в излучину Вултурна и в полном молчании приблизился к городской стене, но в тот момент, когда солдаты стали преодолевать ров, волоча за собой лестницы, ночную тишину разорвал яростный многоголосый крик, и в осаждающих полетели копья, камни и стрелы.

Ламид вынужден был поспешно отступить от стены, потеряв из своего отряда убитыми и ранеными несколько десятков человек.

Вскоре сюда примчался Минуций.

— Они ждали нас! — вне себя от бешенства крикнул ему фессалиец. — Теперь-то я уж точно знаю, что среди нас завелись предатели…

На стенах города замелькали огни факелов. Оттуда неслись протяжные звуки боевых рогов и труб, лязг железа и угрожающие крики.

Внезапного нападения не получилось, но Минуций объявил командирам, что отступления в тифатский лагерь не будет и с рассветом все должны быть готовы к работам по сооружению лагеря на новом месте.

Левобережная часть Казилина находилась в глубокой излучине Вултурна шириной в милю. Стены города здесь были не такими высокими, как на правом берегу, и в отдельных местах обветшали. Правда, с появлением под Капуей восставших рабов власти Казилина позаботились о починке и укреплении стен и башен, но левобережная часть города оставалась наиболее уязвимой. Сто двадцать лет назад, во время осады Казилина Ганнибалом, осажденные оставили ее без боя, перебравшись на правый берег и разрушив за собой мост.

Остаток ночи восставшие провели на открытом месте, выставив дозоры со стороны Капуи.

На рассвете Минуций приказал строить лагерь на крутом берегу реки в неполной миле от Казилина, ниже по течению реки, там, где она делала изгиб в сторону моря.

В Казилине, как только жителям стало ясно, что войско мятежников расположилось под городом, началась паника, особенно в левобережной части. Женщины, хватая детей и пожитки, устремлялись по мосту на правый берег. Магистраты через глашатаев успокаивали народ и сами своим мужественным поведением укрепляли среди граждан веру в то, что левобережье не будет отдано врагу. Они сосредоточили там более половины солдат гарнизона и несколько сот вооруженных горожан-добровольцев. Их возглавил один из дуумвиров.

Минуций же решил вести осаду по всем правилам военного искусства.

Собрав воинов на сходку, он объявил, что отныне их усилия должны быть направлены на строительство осадных сооружений — виней[430], таранов и передвижных осадных башен.

— На все это должно уйти не больше пяти дней, после чего начнем штурм, — заявил он.

Солдаты с большим рвением принялись за работу. Все горели желанием идти на приступ. Пока одни из повстанцев продолжали укреплять лагерь, другие отправились в находившиеся поблизости рощи вырубать деревья, необходимые для возведения осадных машин.

В тот день восставшие едва успели устроиться в новом лагере и перевезти туда из старого лагеря свои пожитки.

Вечером небо заволокло мрачными грозовыми тучами, засверкали молнии, загрохотал гром и хлынул страшный ливень, загнавший воинов в палатки.

Дождь почти непрерывно продолжался всю ночь и весь следующий день. Уровень воды в реке быстро поднимался. Весенний разлив Вултурна в этом году не был особенно большим, но разразившееся ненастье превратило его в бурное наводнение. Выходя из берегов, река затопляла окрестные низины.

Прекрасная гречанка Никтимена во время этой непогоды задержалась на полпути между Ателлой и Капуей в небольшой деревне, где ей пришлось снять комнату у одного зажиточного крестьянина.

Она провела здесь два томительных дня. Настроение у нее было подавленное. От самых Кум молодая женщина находилась под впечатлением строгого письма претора. Встреча с ним ее пугала, хотя она не чувствовала за собой никакой вины. Почему он вызвал ее в Капую? Что она сделала? Что ему от нее нужно? В чем ее подозревают? Чем она виновата?

Эти вопросы она с тоской повторяла и, пока находилась в пути, готовилась к самому худшему.

На третий день небо немного прояснилось. Дождь прекратился.

Никтимене смертельно надоела крестьянская хижина. И хотя гречанка представляла себе, какое грязное месиво будет после дождя на проселочной дороге, она решила продолжить путешествие.

Было около полудня, когда рабы-носильщики, чуть ли не по колено утопая в грязи, понесли ее в лектике из деревни.

Трое вооруженных телохранителей шли рядом с носилками, готовые в любую минуту подхватить их, если бы кто-нибудь из носильщиков поскользнулся и упал.

До Капуи оставалось не более пяти миль. Это расстояние можно было пройти неспешным шагом за два-три часа. Никтимена со страхом посматривала на небо, которое продолжало грозить дождем.

Спустя час обливавшиеся потом рабы вынесли лектику на знакомую дорогу, соединявшую Капую со Свессулой. На этом перекрестке Никтимена разрешила носильщикам отдохнуть.

Рабы не успели размять натруженные плечи, как из-за кудрявой рощи со стороны Капуи показались всадники. Их было около тридцати человек. Все они были в полном вооружении.

Гречанка и ее спутники вглядывались в них с тревогой. Это могли быть мятежники. Встреча с ними не сулила ничего хорошего.

В переднем всаднике Никтимена с удивлением узнала Аполлония, управляющего свессульским поместьем Минуция.

Ей было известно, что Аполлоний находился в ближайшем окружении Минуция с тех пор, как началось восстание.

— Приветствую тебя, прекрасная госпожа! — подъехав, с учтивостью произнес акарнанец.

— Какая нечаянная встреча! Не правда ли, Аполлоний? — раздвинув занавески и высовывая голову из лектики, нежным голосом сказала Никтимена.

— Не совсем так, госпожа, — возразил Аполлоний. — Минуций, мой господин, послал меня к тебе навстречу, боясь…

— Послал навстречу? — изумившись, перебила его гречанка. — Но откуда ему было знать, что я нахожусь здесь?

— Вот на это я затрудняюсь тебе ответить, госпожа. Я лишь выполняю приказ господина, который велел мне встретить тебя на этой дороге и сопроводить в твое имение.

— Очень любезно со стороны твоего господина, — холодно сказала молодая гетера, — но я не собиралась сегодня в свое имение. Меня ждет неотложное дело в Капуе.

— Ах, госпожа! Господину так хочется повидаться с тобой. Неужели ты не уделишь ему немного времени?

— Что он о себе вообразил? — раздраженно воскликнула Никтимена. — Я простила ему его пощечину, от которой едва не оглохла. Потом он собирает вокруг себя толпы беглых рабов, угрожает самому Риму, совершает убийства, грабежи, поджоги… Я и это готова была бы снести, если бы не боялась разделить вместе с ним ответственность за эти преступления… Нет уж! Благодарю! Можешь передать своему господину, что я тороплюсь к претору в Капую, чтобы оправдаться перед ним и заверить его, что я не имею ничего общего с предводителем беглых рабов, — с гневным вызовом закончила молодая женщина.

— Очень сожалею, госпожа, — жестко произнес Аполлоний, — но я должен исполнить приказ господина, препроводив тебя в имение…

— Да как он смеет! — покраснев от злости, закричала Никтимена. — Я свободная женщина, а не какая-нибудь рабыня-наложница, с которой можно так поступать!.. Ну, хорошо, — внезапно успокоившись, сказала она. — Хорошо, я подчиняюсь грубой силе. Теперь я сама жажду встретиться с ним и высказать ему в лицо все, что я о нем думаю…

Ювентина четыре дня провела в приделе храма Юпитера Тифатского, ухаживая за раненым Лабиеном — делала ему перевязки и готовила ему еду.

В первый же день центуриона навестил Минуций. Ювентина оставила их одних и не слышала, о чем они говорили, но разговор, по-видимому, был не из самых приятных, потому что Минуций вышел из храма с мрачным и расстроенным лицом. Ювентина могла только догадываться, какими горькими словами упрекал своего друга Лабиен. Центурион потом не раз говорил, беседуя с ней, о безумной затее Минуция, называя ее предательским ударом в спину всей Италии как раз накануне вторжения в нее бесчисленных врагов, и о его бредовых расчетах на то, что свободные италики когда-нибудь присоединятся к взбунтовавшимся рабам.

Ювентина обычно слушала его, не возражая, но однажды, когда он особенно резко отозвался о «сброде мятежников», сказала:

— Минуций, может быть, и погрешил против Рима и своих соотечественников, но что остается делать несчастным людям, которых надменные и безжалостные богачи довели до скотского состояния? Я не могу согласиться с тобой, что рабы, закованные в цепи, брошенные в эргастулы, крупорушки и гладиаторские тюрьмы, не имеют права сопротивляться бесчеловечному угнетению. Как можно согласиться с твоим спорным утверждением, будто сами боги поделили смертных на господ и рабов? Но даже если это и так, разве могут боги со спокойным равнодушием смотреть на страдания рабов, поставленных вне всяких законов, и на жестокий произвол их владельцев? Разве не учат богословы, что всевышние божества не терпят несправедливостей и карают за них?.. Хотя почему-то всегда медлят с воздаянием тем, кто их совершает, — со вздохом добавила она.

Когда Лабиен стал немного поправляться, он уговорил одного из храмовых рабов сходить в Капую и сообщить о нем претору.

Ювентина через Мемнона попросила Минуция предоставить раненому носилки и всадников для охраны.

Минуций немедленно исполнил эту просьбу, и Лабиена через несколько дней без помех доставили в Капую.

Ювентине Лабиен сказал на прощанье:

— Будь благословенна, Ювентина, за все, что ты для меня сделала. Ты славная, добрая девушка. Пусть кто угодно считает тебя преступившей закон, но во мне ты всегда найдешь друга и покровителя. Этим я не погрешу против римского обычая, повелевающего мне во всю жизнь чтить тебя, мою спасительницу, как отца и как мать. Я буду ждать того момента, когда смогу на деле доказать тебе всю мою благодарность.

Мемнон в тот же день проводил Ювентину в имение Никтимены.

Когда они подъезжали к Казилину, она увидела новый лагерь восставших, раскинувшийся вблизи города у берега реки.

Мемнон говорил, что за эти пять дней к Минуцию сбежалось великое множество рабов — теперь его войско насчитывает свыше пяти тысяч.

— А как подвигается дело у Вария? — спросила Ювентина. — Много ли собралось добровольцев в его отряде?

— Пока их всего около четырехсот человек, — ответил Мемнон. — Этого, конечно, недостаточно для похода через всю Италию. Необходим отряд по меньшей мере в тысячу хорошо вооруженных. К сожалению, очень немногих прельщает поход в Сицилию. Все ждут начала вторжения кимвров и всеобщего восстания рабов в самой Италии.

— А Сатир и наши друзья?

— Они тоже хотят остаться здесь… Но как бы то ни было, дней через десять, особенно если удастся взять Казилин, фрегеллиец получит возможность осуществить свой план. Недавно я говорил с ним. Он намерен идти прямо через Луканию, с тем чтобы добраться до удобной Попилиевой дороги и стремительным маршем выйти к Регию. Разумеется, взять этот портовый город ему будет не под силу, но он надеется захватить на побережье достаточное количество небольших рыбачьих судов, на которых его воины смогут переправиться через Сикульский пролив. Ну, а мы с тобой оставим отряд Вария близ Терины на Попилиевой дороге. Это приморский город на побережье Бруттия. Там мы сядем на корабль, который доставит нас до какого-нибудь сицилийского города или сразу в Сиракузы.

— Ах, как мне хочется снова увидеть море! — мечтательно проговорила Ювентина.

На последнем подъеме дороги, неподалеку от виллы, глазам их открылась покрытая зеленью всхолмленная равнина с блестевшими вдали полосками воды от разлива реки. Ближе к Тифатской горе темнели живописные рощи.

Солнце еще не спряталось в тяжелых серых тучах, медленно, но неотвратимо наползающих с юга, со стороны моря, и ярко озаряло весь этот роскошный изумрудный простор.

Управляющий Гиппий встретил их с искренним радушием. Присутствие обоих на вилле было для него крайне желательно и действовало на него успокоительно. Хотя Минуций строго предупредил всех своих воинов, чтобы они не причиняли вреда имению его возлюбленной и обходили его стороной, Гиппий пребывал в постоянном страхе перед появлением непрошеных гостей. Ювентина и особенно Мемнон представлялись ему надежным залогом неприкосновенности виллы и ее обитателей. Про Ювентину он знал, что она была провозглашена героиней в лагере восставших, а Мемнон считался одним из ближайших друзей Минуция.

Пока Мемнон ставил своего коня в конюшню, а рабы выпрягали из двуколки Адаманта, Ювентина отнесла в свою комнату привезенные с собой вещи и вскоре вернулась, потребовав, чтобы Мемнон снял с себя лорику[431] и остальное боевое снаряжение, так как им предстоит искупаться.

— Но где? — удивленно спросил александриец, сразу представив себе слишком прохладные для купания воды Вултурна.

— Увидишь, — с улыбкой отвечала Ювентина.

Вскоре они в одних туниках покинули виллу и пошли по чуть приметной тропинке, протоптанной в густой и мягкой молодой траве вдоль берега реки.

Через три сотни шагов путь им преградила залитая водой глубокая ложбина. Вода в ней была удивительно прозрачной и просматривалась до самого дна.

Они спустились вниз. Ювентина, скинув сандалии, по щиколотку вошла в воду.

— Попробуй-ка! — сказала она Мемнону.

Тот, разувшись, шагнул следом за ней.

— Как парное молоко! — воскликнул он и поцеловал ее долгим поцелуем.

Отстоявшаяся и прогретая весенним солнцем паводковая вода в ложбине была теплой, как в тепидарии. Ювентина уже не один раз ходила сюда купаться.

Сбросив туники, они весело плескались в воде, пока не заметили, что тучи совсем обложили небо и солнце, клонившееся к горизонту, в последний раз сверкнуло и погасло.

Они поспешили в имение.

Сильнейший ливень настиг их у самых ворот. Они вымокли до нитки, прежде чем оказались в комнате.

Ювентина, посмеиваясь, быстро переоделась в сухое платье.

— А как же я? — жалобным голосом пропел Мемнон, снимая через голову прилипавшую к телу мокрую тунику.

Ювентина нашла для него в своих вещах просторный палий[432], подаренный ей Минуцием в самый день ее приезда в лагерь под Капуей.

Ночью они то и дело просыпались от чудовищных раскатов грома. Ювентина, прижимаясь к любимому, уговаривала его не ехать утром в лагерь, если гроза не прекратится.

Весь следующий день дождь лил не переставая. Мемнону пришлось задержаться в имении еще на одну ночь.

Днем к ним прибегал Гиппий. Он сообщил, что вода в реке поднялась и в сотне шагов от ограды подмыло берег, который рухнул вместе с громадным тополем.

На третье утро дождь наконец прекратился, хотя небо еще было затянуто тучами. Мемнон заторопился к отъезду.

— Надо ехать, — сказал он, — а то мои товарищи смотрят на меня как на избалованного любимца Минуция, не обремененного никакими обязанностями… И еще, — он улыбнулся Ювентине и нежно привлек ее к себе, — еще все завидуют мне, что у меня есть ты… особенно Астианакс, который недавно назвал меня счастливчиком и с сожалением вспомнил твою хорошенькую подружку Акте с альбанской виллы. Я заметил, что они полюбились друг другу с первого взгляда.

При упоминании об Акте в глазах Ювентины промелькнула искорка печали. Она глубоко вздохнула и стала помогать Мемнону застегивать лорику.

— До нового лагеря теперь совсем близко, — сказала она, подавая ему перевязь с мечом. — Если завтра ты будешь очень занят, я сама смогу тебя навестить.

— Завтра вечером я обязательно буду у тебя, — пообещал он.

Вместе с ним она пришла на конюшню. Пока Мемнон взнуздывал своего коня, Ювентина задала корма Адаманту.

Потом она проводила Мемнона за ворота и сказала ему на прощанье, снова вспомнив о близости нового лагеря под Казилином:

— Теперь я не так сильно буду тревожиться за тебя, но все равно — будь осторожен, милый.

Мемнон поцеловал ее коротким нежным поцелуем, совершенно уверенный в скорой встрече с ней.

Вскочив на коня, он поскакал по затопленному водой лугу напрямик к старой дороге, соединяющей Казилин с Беневентом, и перед тем как исчезнуть за холмом, оглянулся.

Увидев, что она еще стоит у ворот, всадник издали помахал ей рукой.

В этот день у нее было удивительно покойно на душе. После разгрома преторского войска можно было вздохнуть свободнее. Она считала, что теперь главная угроза для восставших исходит только из Рима, и по меньшей мере дней десять они могут чувствовать себя полными хозяевами в Кампании.

С тех пор как Ювентина обосновалась в имении, ее основными занятиями были верховая езда и чтение книг, которые она обнаружила, заглянув как-то в одну из комнат хозяйки виллы.

Ездить верхом она начала под руководством Мемнона. Она очень быстро стала смелой наездницей, ежедневно совершая прогулки по окрестностям на своем Адаманте, что доставляло ей истинное удовольствие.

Библиотека в имении была небольшая. Все свитки были в прекрасном состоянии, свидетельствуя о том, что их разворачивали всего лишь однажды. В основном это были сочинения греческих философов, что в первую очередь наводило на мысль о необычайной образованности прекрасной гречанки.

Мать Ювентины выучила ее греческой грамоте, заставляя читать и заучивать наизусть стихи Гесиода[433] из его деревенской поэмы «Труды и дни», которая хранилась у виллика Эсхриона вместе с земледельческим трактатом Марка Порция Катона. Ювентина на радость матери оказалась прилежной и способной ученицей, к десятилетнему возрасту назубок знавшей всю поэму Гесиода. А старик Мелампод, человек особенно образованный, научил ее разбирать и латинские буквы. Вместе с ней училась и маленькая Акте. Эсхрион часто с удовольствием слушал обеих девочек, заставляя их по очереди читать ему катоновский трактат[434].

Из книг Никтимены она выбрала «Всеобщую историю» Полибия, написанную на греческом языке, и добросовестно прочитала ее от начала до конца, потом взялась за «Анналы» Квинта Энния[435], которого в Риме называли «латинским Гомером».

Мемнон, узнав, чем она занимается на досуге, загорелся желанием обучить ее письму — этим искусством Ювентина совершенно не владела (на альбанской вилле Аврелия не было ни навощенных табличек, ни тем более папируса или пергамента — мать учила ее писать палочкой на песке).

Мемнон как-то привез с собой и таблички, и стиль, и несколько чистых листов папируса. Чернила он выпросил у Гиппия. Ювентина за время пребывания на вилле Никтимены значительно восполнила пробелы в своем образовании по истории и географии. Под наблюдением Мемнона она каждый день упражнялась со стилем, старательно вырисовывая на воске греческие или латинские буквы. Александриец, проверяя начертанные ею каракули, поначалу украдкой вздыхал, затем скрепя сердце позволил ученице испортить чернилами один лист папируса, после чего убедился, что ускоренное обучение дает слабые результаты, а сам он оказался слишком нетерпеливым наставником в таком нелегком деле…

Пока было светло, Ювентина, сидя в своей комнате, продолжала чтение «Анналов». Она уже дошла до третьей книги, в которой рассказывалось о войне римлян с Пирром.

Она читала речь Пирра во время переговоров с римским послом о размене пленными:

На этом месте Ювентина прервала чтение.

Со двора до нее донеслись конский топот и шум многих голосов, среди которых отчетливо прозвучал чей-то женский голос. Но в имении, кроме Ювентины, не было других женщин.

Она поспешно свернула папирус и вложила его в футляр.

Еще несколько мгновений она, замерев на месте, чутко прислушивалась к шуму во дворе.

Никогда не покидавшее ее чувство опасности заставило Ювентину вскочить и приготовиться к бегству. Она схватила и застегнула на талии пояс, в котором хранились деньги, и, накинув на плечи дорожный плащ, вышла наружу.

Задняя часть двора, куда выходила дверь комнаты Ювентины, была сплошь засажена кустами роз. Прямо за дверью начиналась тропинка, которая вела к маленькой калитке, обращенной к крутому берегу реки. С того дня как Ювентина поселилась в имении, она тщательно обдумала свои действия на случай, если ее выследят римские сыщики (объявленная в розыск преторским указом, она не исключала такой возможности). Через эту крошечную калитку, почти невидимую в зарослях виноградника, росшего вдоль ограды, можно было быстро выбраться из усадьбы и попытаться спастись вплавь через Вултурн. Ювентина хорошо плавала. Тринадцатилетней девочкой она однажды на свой риск и страх переплыла Альбанское озеро, которое по ширине в несколько раз превосходило Вултурн. Она решила не попадать живой в руки римлян. Если положение окажется совсем безвыходным — что ж, у нее имеется алабастр с ядом, купленный ею в Риме у гладиаторского врача Остория. Алабастр Ювентина зашила в своем плаще.

«Лучше умереть, чем отдавать себя во власть палачей», — постоянно внушала она самой себе.

Ювентина быстро направилась к калитке.

В этот момент ее окликнул голос управителя.

— Чего тебе, Гиппий? — спросила Ювентина, остановившись в двух шагах от калитки. — Я собиралась прогуляться у реки… Что там за шум?

У старика Гиппия был озабоченный вид.

— Прибыла Никтимена, наша госпожа. С нею рабы и ни одной служанки. Ей пришлось оставить их в Кумах. Я сказал ей, что ты здесь. Она хочет с тобой познакомиться…

— Скажи ей, что я сейчас буду, только переоденусь…

— Похоже, она не в духе, — вздохнув, сказал Гиппий. — Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось…

— Что тебе показалось?

— Она была под охраной солдат… всадников, а у госпожи было такое расстроенное лицо, словно она прибыла не по своей воле. Она сказала начальнику отряда, чтобы тот передал Минуцию о том, что ей завтра же нужно быть в Капуе и, если у него к ней есть какое-нибудь дело, то пусть поспешит. Она была очень сердита, и я боюсь…

— Чего?

— Боюсь какого-нибудь скандала… Твой-то господин — человек неуравновешенный. Четыре месяца назад, если ты не знаешь, он и госпожа сильно повздорили. Дошло до того, что Минуций ее ударил… Как бы не произошло чего-нибудь подобного, — снова вздохнув, добавил он.

Когда Гиппий ушел, Ювентина вернулась в комнату, сняла плащ и сменила свою повседневную верхнюю тунику на новое платье, купленное ей Мемноном в Минтурнах. Она надевала его всего два раза. Мемнону оно очень нравилось.

Затем Ювентина привела в порядок волосы и, выйдя из комнаты, пошла к парадному входу усадьбы.

Во дворе перед распахнутыми воротами расхаживали вооруженные люди, среди которых Ювентина заметила Аполлония.

Возле портика Гиппий о чем-то беседовал с двумя рабами имения.

— Госпожа ждет тебя в конклаве, — сказал виллик Ювентине.

Никтимена приняла ее в своей небольшой уютной спальне.

Войдя в нее, Ювентина увидела молодую и очень красивую женщину лет двадцати пяти, лежавшую на широком ложе с высокой спинкой из драгоценной породы дерева, на которой были резные изображения цветов и птиц.

У Никтимены были черные миндалевидные глаза, белое лицо и роскошные каштановые волосы, блестящими локонами падавшие на ее прекрасные обнаженные плечи и полуоткрытую грудь, высокую и упругую.

— Так вот ты какая! — нараспев произнесла Никтимена после того, как Ювентина учтиво ее поприветствовала. — Подойди, подойди ближе, милая. Дай-ка мне посмотреть на тебя… О твоей красоте идет слава по всей Кампании, — помолчав, продолжала она. — Или ты об этом не знаешь? В Кумах, я слышала, тебя величают «кампанской Еленой».

— Я действительно ни о чем таком не знаю, — сдержанно отвечала Ювентина. — Что значит «кампанская Елена»? Чем я обязана такому прозвищу? До сих пор я надеялась, что все забыли о моем существовании…

— О, нет, — усмехнулась Никтимена. — О тебе говорят даже больше, чем о Минуции… В Кумах ходит упорный слух, будто Минуций из-за тебя поднял восстание рабов, — грустно покачав головой, прибавила она.

— Из-за меня? — еще больше изумилась Ювентина.

— Я-то все про тебя знаю. Минуций в одном из своих писем ко мне подробно описал твою историю, но люди рассуждают по-своему. Ты же не станешь отрицать, что Минуций обещал заплатить за тебя семь талантов несчастному Волкацию? Попробуй-ка теперь убедить кого-нибудь, что это не так или что он сделал это ради чего-то другого, а не из-за великой страсти к тебе? Все вокруг говорят, что он, отчаявшись собрать такую сумму денег, решил пойти на что угодно, но не расставаться со своей возлюбленной, то есть с тобой. Вот почему тебя прозвали «кампанской Еленой», памятуя о том, что Троянская война вспыхнула из-за любви Париса к дочери Зевса и Леды[436].

— Какой нелепый слух, — хмурясь, сказала Ювентина. — Минуций ко мне совершенно равнодушен. Можешь не сомневаться, он любит только одну тебя и…

— Ах, нет! Наша любовь кончилась, — изменившись в лице, прервала ее Никтимена. — Минуций сам все погубил своим безумием. Между нами все, все кончено. Как только он появится здесь, я скажу это прямо ему в лицо… Он предлагает мне стать царицей! — презрительно скривив губы, продолжала она. — Ах, какая великая честь для бедной гетеры стать женой царя взбунтовавшихся рабов! Несчастный безумец! Неужели он думает, что ему удастся долго противостоять Риму, покорившему столько царств и народов? Он и меня хочет увлечь в бездну!.. Но нет… это уж слишком… я не хочу, чтобы палач удавил меня в римском Туллиане, я не хочу погибать вместе с ним… О, Юнона! За что мне все это?..

И Никтимена, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Ювентина в печальной растерянности смотрела на бедную женщину, которую ей от души стало жаль. Как видно, Никтимена, хотя и была гетерой, испытывала к Минуцию искреннее чувство.

— Вот так… каждый день я оплакиваю его, себя и… нашу любовь, — всхлипывая и вытирая слезы краем покрывала, говорила Никтимена. — Что мне еще остается? Я всем сердцем чувствую приближение несчастья. О, лучше бы он стал нищим! Я бы не оставила его в беде. Вместе мы как-нибудь поправили бы свои дела, но законным путем, а не ужасным преступлением, которому теперь не будет прощения… Нет, не будет, — упавшим и скорбным голосом повторила она и, тяжело вздохнув, снова заговорила: — Минуций единственный из всех мужчин, за кого я когда-то хотела и могла бы решиться выйти замуж. Но прав, тысячу раз прав был халдей, гадавший мне еще в ранней юности… Он сказал, чтобы я опасалась замужества, потому что оно принесет с собой мою погибель… Ну, а ты? — помолчав, обратилась она к Ювентине. — Мне известно, что Минуций втянул тебя в свои дела. Я знаю, что по его приказу ты помогла каким-то гладиаторам совершить побег из Рима, причем не обошлось без большого кровопролития… Как жаль, милая девушка, что ты не нашла способа уклониться от участия во всем этом! Теперь разве что претор вспомнит о старинном законе Аквилия[437], по которому ты можешь рассчитывать на снисхождение…

— Минуций ни к чему меня не принуждал, — покачала головой Ювентина. — Я действовала по своей воле… ради себя, ради своей свободы, ради того, кого люблю. Я знаю, что мне несдобровать, если я попаду в руки римского правосудия.

— Вот что, девушка, — покусывая губы, сказала Никтимена. — Минуций в последнем своем письме сообщил мне, что ты спасла жизнь Марку Лабиену. Он тебе обязан, и у тебя есть хорошая возможность спасти себя, прибегнув к его покровительству, когда… когда произойдет неизбежное. Здесь же тебе нельзя оставаться. Мне ведь тоже грозит опасность, потому что я под подозрением у властей. Подумай сама, в каком я окажусь положении, если тебя обнаружат в моем имении. Меня сразу обвинят в укрывательстве беглой рабыни, притом обвиненной в уголовном преступлении…

— Я тебя хорошо понимаю, госпожа, — спокойно произнесла Ювентина. — Я готова хоть сегодня покинуть виллу и уйду в лагерь. Я не хочу, чтобы ты пострадала из-за меня и…

— Ах, нет, милая, я не гоню тебя сейчас! Пока Минуций в силе, живи тут, ради всех богов… О, Юнона! У меня разболелась голова… Я попрошу тебя прийти завтра ко мне утром. Ты поможешь мне, я должна привести себя в порядок к приезду Минуция.

— Я непременно буду, госпожа.

Простившись с Никтименой и покинув ее конклав, Ювентина вышла во двор.

Близился вечер. Небо со стороны Казилина расчистилось от туч. Только за Тифатской горой и над ее вершиной еще теснились серые кучевые облака, края которых были слегка окрашены розовым отблеском заката.

Во дворе стояли кучками воины из отряда Аполлония. Сам «префект претория» прохаживался, заложив руки за спину, перед распахнутыми воротами виллы. Все солдаты были незнакомы Ювентине, и это несколько ее удивило. Аполлоний обычно разъезжал во главе ликторов и телохранителей Минуция, среди которых, кроме Геродора и Эватла, она многих знала в лицо. Но в этот миг она ничего не заподозрила и поспешила к себе в комнату…

В этот день, рано утром, Деметрий, оставивший в распоряжении Аполлония почти всех своих всадников, отправился в Капую и, явившись к Лукуллу, доложил ему, что мятежники, занятые приготовлениями к штурму Казилина, ведут себя крайне беспечно и было бы неразумно не воспользоваться этим, даже если сегодня Аполлонию не удастся заманить Минуция в имение его любовницы.

— Все нам благоприятствует, — убеждал претора вольноотпущенник. — Ночь будет темная. Луна взойдет перед самым рассветом. Пароль бунтовщиков нам известен. К тому же Аполлоний обещает именем Минуция с наступлением ночи отозвать все дозоры. С помощью моих всадников перебьем охрану и вцустим твоих воинов в неприятельский лагерь еще до восхода солнца.

Лукулл, немного поколебавшись, решил действовать.

Он уже располагал почти тремя тысячами пеших воинов и тремя сотнями всадников.

В последние дни к нему прибыли подкрепления из Кал, Комбультерии и Австикула. Кроме того, в Капую вернулось около сотни римских солдат, проведенных мятежниками «под ярмом». Их собрали в Калатии и Свессуле Гней Клептий и Кассий Сукрон.

Лукулл встретил обоих без единого слова упрека и велел приступить к своим командирским обязанностям.

Сукрон еще не оправился как следует от полученных ранений, но он не стал отлеживаться, горя желанием принять участие в предстоящем деле и кровью врагов смыть постигший его позор.

Так же был настроен и Гней Клептий, которого Лукулл поставил во главе одной из двух колонн воинов, которым предстояло ворваться в неприятельский лагерь.

Еще одна колонна, состоявшая из капуанцев и прочих кампанцев, должна была напасть на мятежников, расположившихся в непосредственной близости от Казилина.

Эта часть беглых рабов находилась вне лагерных укреплений и была занята сооружением осадных башен, навесов и таранов.

Кассию Сукрону претор поручил командование двумястами всадников, вместе с которыми он в самом начале сражения должен был прорваться в Казилин, побудить его защитников сделать вылазку, а затем, переправившись на правый берег Вултурна, не дать ни одному из мятежников спастись вплавь через реку.

Важно было, чтобы до восставших не просочились сведения о готовившемся выступлении. Поэтому Лукулл приказал запереть все въездные ворота города и никого не выпускать без своего особого разрешения.

Ближе к вечеру торговцам было приказано закрывать лавки, а жителям очистить улицы. Разосланные повсюду всадники кричали:

— Приказ римского претора! Долой с улиц! Все по домам!..

Основные силы претора численностью около двух тысяч человек — это были хорошо вооруженные римляне, самниты и часть отборных кампанцев — заняли центральную площадь и Альбанскую улицу, примыкавшую к Флувиальским воротам.

Неподалеку от ворот находилась таверна под названием «Матерь Матута». Здесь Лукулл собрал всех своих старших командиров, подробно изложив им окончательный план действий.

Когда совсем стемнело, к Флувиальским воротам прискакал всадник. Это был посланец Аполлония.

Деметрий, поджидавший его уже в течение нескольких часов, с нетерпением спросил:

— Ну что?

— Минуций около часа назад прибыл в имение! — отвечал всадник, спрыгивая с коня.

— Благодарение Фортуне! — радостно воскликнул Деметрий.

— С ним тридцать телохранителей, — продолжал докладывать всадник. — Минуций, кажется, ничего не заподозрил. Он приказал Аполлонию и всем нашим возвращаться в лагерь, но мы кружным путем поскакали к Капуе и остановились на заброшенной вилле в трех милях отсюда. Аполлоний ждет твоих указаний…

Деметрий с этим известием поспешил к Лукуллу и, еще раз уточнив с ним план действий, бросился к стоявшему наготове отряду, который претор отдал под его начало для «специального задания».

Этот отряд насчитывал шестьдесят человек. Во главе его Деметрий выехал из города. После получасовой скачки всадники добрались до разоренной восставшими виллы, где находился вместе со своим отрядом Аполлоний.

Теперь в распоряжении Деметрия и предателя-акарнанца было более сотни человек. Они не сомневались, что без труда справятся с охраной Минуция, насчитывавшей всего тридцать человек.

Немного за полночь всадники приблизились к вилле капуанской гетеры и разделились на шесть групп, чтобы окружить имение и никому не дать выбраться оттуда.

Деметрий и Аполлоний с тридцатью всадниками поскакали прямо к воротам виллы.

У ворот их окликнули часовые. Потом залаяли собаки. Аполлоний громко назвал пароль. Всадники подъехали к воротам, которые оказались распахнутыми настежь.

Ворота охраняли пять или шесть человек. Двое из них держали в руках зажженные факелы. По всему было видно, что здесь никто не ожидал нападения.

— Аполлоний? — изумленно воскликнул начальник стражи.

— Где все остальные? — резко спросил Аполлоний, въезжая в ворота.

— Что-нибудь случилось?

— Отвечай, когда тебя спрашивают! — крикнул Аполлоний, нащупывая рукоять меча.

— Одни устроились на сеновале, другие…

— Пора, — сказал Деметрий, повернувшись к всадникам. — Рубите этих варваров!

Часовые не успели обнажить мечи и были перебиты во мгновение ока.

Всадники ворвались во двор.

— В усадьбу! — закричал Деметрий. — Минуция брать живым!

Во дворе начался переполох.

Большинство телохранителей царя восставших расположились на ночлег возле конюшни на сеновале. Разбуженные внезапным шумом, они в спешке схватились за мечи. Но было уже поздно. Всадники их окружили и рубили без пощады. В темноте раздавались отчаянные крики, глухие удары и звон оружия.

Деметрий и человек десять нападавших спешились, ринувшись в усадебный дом.

Через минуту оттуда донесся пронзительный женский вопль. Кричала Никтимена. Внутри дома шла яростная борьба.

Как потом стало известно, Эватл, Стратон и еще двое телохранителей Минуция отважно защищали своего господина и предводителя, пока не пали мертвыми.

Минуцию с мечом в руке удалось прорваться к выходу, но здесь на него набросились подоспевшие клиенты и отпущенники Лукулла. Они обезоружили его и связали.

При свете факелов Минуций увидел Аполлония, сидевшего верхом на коне, и все понял…

— Аполлоний! Презренный и мерзкий предатель! — пронзительно крикнул он. — Будь же ты проклят!

На середину двора сгоняли перепуганных рабов имения.

Шестерых или семерых захваченных в плен телохранителей Минуция Деметрий приказал перебить. Он не хотел рисковать: кто-нибудь из пленников мог сбежать и, добравшись до своих товарищей под Казилином, поднять там тревогу, что неминуемо сорвало бы столь тщательно продуманный и подготовленный план.

Вскоре солдаты привели Ювентину и грубо втолкнули ее в общую толпу.

Ювентина, как только ее разбудили шум и крики во дворе, долго не раздумывала и в одной нижней тунике опрометью кинулась из комнаты к потайной калитке, но за оградой ее схватили римские солдаты, уже успевшие окружить виллу.

Деметрий и Аполлоний торопились.

Коротко посовещавшись между собой, они решили оставить в имении двадцать солдат, чтобы они стерегли всех его обитателей.

Плененного Минуция повез в Капую один из декурионов в сопровождении пятидесяти всадников.

Деметрий поручил декуриону передать претору, что все складывается благополучно и пусть он действует по намеченному плану.

Сам же он вместе с Аполлонием и тридцатью пятью всадниками поскакал к Казилину.

Потрясенная всем происходящим Ювентина, стоя в толпе рабов, узнала из их перешептывания, что Минуций захвачен римлянами.

Ночь была темная. В небе сквозь редкие разрывы туч видны были слабо мерцавшие звезды.

Кто-то тронул ее за плечо и взволнованно прошептал на ухо:

— Ювентина… Это я, Геродор.

В темноте Ювентина едва разглядела его лицо.

— Все погибли, один я остался, — прерывистым шепотом говорил ей Геродор. — Аполлоний предал… Я слышал, как Минуций осыпал его проклятиями и называл подлым изменником… Меня же приняли за одного из рабов имения, потому что я заночевал вместе с ними в их комнате… Какое дело погублено из-за одного негодяя! Теперь все кончено, клянусь Эребом, даже если…

Он не договорил и умолк.

У Ювентины сжалось сердце, когда она услышала о предательстве Аполлония. Ей сразу стало ясно, что акарнанец, выдавший римлянам Минуция, на этом не остановится, и всем восставшим, ничего не подозревающим о случившемся, угрожает страшная опасность, возможно, этой же ночью.

Ее пронзила мысль о Мемноне… Она судорожно схватила Геродора за руку.

— Наши ничего не знают, — зашептала она ему. — Мы должны предупредить их…

— Но как?

— Бежать… сейчас же, немедленно.

— Разве мы сможем? Нет, не уйдем…

— Послушай… задняя калитка усадьбы почти рядом… пятьдесят шагов, не больше… а за нею еще сотня шагов до берега реки… Умеешь ли ты плавать?

— Умею, но…

— Решайся, Геродор… И себя спасем, и товарищей… Смотри, у нас на пути всего один охранник, правая рука занята факелом, он не успеет вытащить меч. Соберись с силами, толкни его хорошенько и беги следом за мной… Переплывем Вултурн и по правому берегу подойдем ближе к Казилину, а потом снова переплывем на левый берег и предупредим наших об опасности…

Ювентина хотела добавить, что, оставаясь в плену у римлян, они не могут рассчитывать на милосердие преторского суда (для рабов, дерзнувших восстать с оружием в руках, существовало только одно наказание — распятие на кресте), но Геродор и сам все прекрасно понимал.

Чуть помедлив, он шепнул:

— Согласен… Да помогут нам все бессмертные боги!

Взявшись за руки, Геродор и Ювентина выдвинулись из толпы и замерли, собираясь с духом и не сводя глаз со стоявшего немного поодаль от них солдата с горящим факелом в руке.

— Ты готова? — весь напрягшись, спросил Геродор.

— Да, — едва слышно отозвалась Ювентина.

Геродор сорвался с места.

В два прыжка он оказался рядом с солдатом и сбил его с ног.

Ювентина побежала в заднюю часть двора, крича на ходу:

— За мной, Геродор!

Они выиграли несколько драгоценных мгновений.

Запоздалые крики преследователей раздались, когда Ювентина и бежавший следом за ней Геродор были уже на тропинке у самой калитки, которая оказалась незапертой.

Беглецы без задержки выскочили за ограду.

Они бежали, не оглядываясь.

У края обрывистого берега реки Ювентина остановилась, крикнув:

— Прыгай с ходу, Геродор! Здесь глубина!

И, услышав шумный всплеск упавшего в воду тела, прыгнула сама…

Примчавшиеся на берег солдаты напрасно вглядывались в темноту, стараясь что-нибудь рассмотреть на чернеющей бурливой поверхности реки.

Один из солдат метнул наугад свой дротик.

— Да пропади они пропадом! — вскричал другой.

Однако декурион, командовавший солдатами, послал несколько человек проверить берег ниже по течению реки.

Вскоре посланные вернулись и доложили, что впереди широкий разлив реки и дальше пройти невозможно.

Декурион и все его подчиненные, обсуждая происшествие, сделали вывод, что бежавшие, скорее всего, утонули в бурных и холодных водах Вултурна.

Глава восьмая ЛУКУЛЛОВА ПОБЕДА

Ювентина, теряя силы, отчаянно боролась с течением и клокочущими водоворотами. Она не знала, сколько ей еще осталось плыть до противоположного берега.

Вокруг был сплошной мрак. Несколько раз она принималась звать Геродора, но он так и не откликнулся.

Совсем обессилев и чувствуя, как холод все больше сковывает ее тело, она уже стала захлебываться, когда ноги ее коснулись дна.

С радостью в помутневшем сознании она увидела чернеющие вблизи кусты ивняка и, последними усилиями справляясь с бурным течением, добралась до них, ухватившись за мокрые скользкие ветви.

Содрогаясь всем телом и стуча зубами от холода, Ювентина выбралась на берег, поросший высокой густой травой, и, чтобы согреться, стала бегать взад и вперед, энергично размахивая руками.

Она вспомнила о Геродоре и громко позвала его, еще надеясь, что он переплыл реку и находится где-то поблизости.

Не дождавшись ответа, она побежала вдоль берега вниз по течению реки.

Вултурн между виллой Никтимены и Казилином делал крутой изгиб в сторону Капуи. У Ювентины мелькнула мысль поискать дорогу правее реки. Гиппий как-то говорил ей, что собирается в скором времени погостить у брата, проживавшего в Аллифах. По его словам, город этот находился в верховье Вултурна, на его левом берегу, но даже из Капуи к нему самая короткая дорога шла через Казилин и напрямик через большую излучину реки. Гиппий говорил, что от этой дороги и вправо, и влево ответвлялось множество других дорог, ведущих в деревни и поселки, которые были разбросаны на славившихся своим плодородием землях в пойме Вултурна. Ювентина рассчитывала выйти на ближайшую проселочную дорогу и, следуя по ней, добраться до Казилина, после чего переплыть на левый берег реки, хотя она со страхом думала о том, что ей снова придется вступить в единоборство с грозным Вултурном.

Она не знала, сколь коварна вултурнская пойма во время разлива. Очень скоро путь ей преградила глубокая и широкая протока. Ювентина решила обойти ее, повернув направо.

Она шла быстро, ступая босыми ногами по густой мягкой траве. Через полчаса она вышла на дорогу и, обрадовавшись, почти побежала по ней, вполне уверенная, что идет в нужном ей направлении, но радость ее была преждевременна.

Найденная ею дорога пересекала обширную луговую пойму, залитую водой. Ювентина долго шла по колено в воде, думая, что идет по дороге. Когда же она выбралась на сухое место, то поняла, что дорога ею потеряна. Кругом были труднопроходимые заросли кустарника и непроглядная мгла.

Она окончательно заблудилась и даже не могла точно определить, в какой стороне река.

В отчаянии Ювентина пошла вперед наугад, поклявшись себе никуда не сворачивать, если на пути будут попадаться водные преграды, которые она решила преодолевать вброд или даже вплавь.

Непрерывная и быстрая ходьба немного согрела ее. Она больше не дрожала. Пробираясь сквозь заросли, она вскоре натолкнулась на протоку и перешла ее, утопая по грудь в воде.

Потом Ювентина долго шла, продираясь вперед сквозь густой колючий кустарник, и в кровь исцарапала себе руки и плечи. В одном месте она зацепилась туникой за сучок и оборвала завязки на левом плече. Теперь туника едва держалась на одном правом ее плече.

Когда она вышла на более открытое место, ей показалось, что вокруг стало немного светлее. Подняв вверх глаза, она увидела, что небо немного расчистилась от туч. В разрывах между ними сверкали звезды.

Но видимость ухудшалась из-за сгущавшегося тумана.

Ювентина устала. У нее почти не оставалось надежды на то, что ей удастся вовремя добраться до лагеря и предупредить Ламида о черной измене Аполлония. Проклятый акарнанец наверняка уже действовал. В отсутствие Минуция «префект претория» был почти полновластным хозяином в лагере. От этих мыслей Ювентину душили слезы бессилия и отчаяния…

Она еще долго блуждала по пойме, пока снова не вышла на дорогу.

В это время взошла луна, освещая окрестности своим неясным светом.

Ювентина не знала, но чувствовала, что приближается рассвет. Тучи отступили к горизонту, луна светила ярко, но туман продолжал сгущаться, и вскоре Ювентина, двигавшаяся по дороге, ничего уже не видела перед собой дальше нескольких шагов.

Вдруг она остановилась. Совсем рядом она увидела проступавшие из тумана высокую башню и зубчатую стену.

Сердце Ювентины забилось радостью и надеждой.

Вскоре она догадалась, что вышла прямо к пересечению Латинской и Аппиевой дорог перед самыми въездными воротами Казилина.

Заметив, что начало светать, она заторопилась.

По тропинке, тянувшейся вдоль крепостной стены, она беспрепятственно добралась до берега реки. Под слоем густого тумана ее поверхность была почти невидима.

Здесь берег был высокий, укрепленный дамбой на большом протяжении. Ювентина скорым шагом прошла около двух стадиев вверх по течению реки. Для большей верности можно было пройти еще дальше — она боялась, как бы быстрое течение не занесло ее в самый город.

Но Ювентина не хотела больше терять ни минуты.

Цепляясь руками за прибрежные кусты, она спустилась к воде, вошла в нее по пояс, глубоко вздохнула и, подавляя страх, поплыла наперерез течению.

На этот раз она переплыла Вултурн быстрее и увереннее.

Выбравшись на берег, она бросилась бежать, стараясь унять дрожь, сотрясавшую ее тело. Внезапно судорога свела ей ногу в бедре, и она упала, кусая себе руки, чтобы не закричать во весь голос от нестерпимой боли.

Ювентина легла на траву и обеими руками растирала бедро, пока не утихла боль.

Потом, слегка прихрамывая, Ювентина пошла дальше.

Восток уже розовел сквозь плотный туман.

Вдруг впереди нее послышались приглушенные мужские голоса. Под ногами идущих хрустели сухие ветки, несколько раз отчетливо лязгнуло железо.

Ювентина остановилась, замерев на месте. Это мог быть дозор восставших. Но вскоре она услышала обрывки фраз, произнесенных на чистой латыни, и поняла, что это враги.

Шум шагов и голоса, постепенно удаляясь, стихли.

Ювентина снова двинулась вперед.

До нее стал доноситься отдаленный и грозный гул. Сердце ее учащенно забилось. Шум становился все отчетливее и уже не мог ее обмануть: в излучине Вултурна шло ожесточенное сражение…

В три часа пополуночи в Капую привезли Минуция.

Связанного, его грубо стащили с коня и повели к Лукуллу, который совещался со своими командирами и ожидал вестей от Деметрия в упомянутой выше таверне «Матерь Матута».

Появление пленника вызвало среди собравшихся в таверне бурю мстительного торжества и благородного негодования.

— Наконец-то тебя сцапали, мерзавец! — гневно раздувая ноздри, крикнул Кассий Сукрон. — Скоро и всему твоему гнусному сброду придет конец!

На Минуция, бледного, поникшего и безмолвного, смотрели с презрением и злорадством.

Его наперебой оскорбляли, называя предателем, «венценосцем подлых рабов» и «собачьим императором».

— Будь моя воля, — сказал, обращаясь к претору, Гней Клептий, — приказал бы распять негодяя перед самыми Флувиальскими воротами на радость идущим в бой солдатам. Пусть они полюбовались бы, как пляшет на кресте этот подонок!

Лукулл, с брезгливым любопытством разглядывавший плененного врага, чуть приметно улыбнулся и возразил легату:

— К сожалению, мой Клептий, я не могу позволить себе и всем вам такого удовольствия. Я уже говорил тебе… слишком уж много у меня недоброжелателей в Риме. А ну представь, как какой-нибудь законовед из окружения Мария обвинит меня в том, что я подверг казни без суда римского гражданина[438]? Прощай тогда все мои надежды и чаяния на будущее консульство! Нет, я буду осторожен и отвезу этого молодчика в Рим — пусть там делают с ним, что захотят.

Немного подумав, Лукулл приказал провести пленного вождя рабов по главной улице города, заполненной солдатами.

Слух о том, что Минуций схвачен живым, мгновенно облетел Капую.

Когда его под усиленной охраной повели в тюрьму по Альбанской улице, солдаты кричали ему со злобой и яростью:

— Попался, оборотень!

— Подлый изменник!

— Царек гнусного отребья!

— Погоди, будут тебя клевать стервятники на Эсквилинском поле!..

Солдаты грозили пленнику копьями и бросали в него огрызками яблок…

Ближе к рассвету в город прискакал посыльный от Деметрия с сообщением, что путь от Капуи до Казилина свободен, так как все вражеские дозоры Аполлоний вернул в лагерь.

Лукулл тотчас отдал приказ к выступлению. Солдаты, выходя из ворот города, немедленно прекращали все разговоры и по возможности соблюдали тишину. Слышен был лишь топот множества ног и железный лязг оружия и доспехов.

Первую колонну из восьмисот капуанцев, куманцев и путеоланцев вел военный трибун Цезон Рабулей.

Отряды из Кал, Австикула и Комбультерии, что и было предусмотрено ранее, составляли вторую колонну. Вместе с ней отправился сам Лукулл, сопровождаемый охраной в составе ликторов, контуберналов и еще турмы всадников, но начальником колонны он назначил опытного и храброго центуриона гастатов Спурия Лигустина. Его воины должны были ворваться в лагерь мятежников через обращенные к Казилину главные, или преторские ворота, в которых поджидал римлян изменник Аполлоний с надежными помощниками, готовыми в любой момент перебить охранявших ворота часовых.

Третьей колонне под командованием Гнея Клептия предстояло скрытно подойти к декуманским (задним) воротам, где легата и его солдат поджидал Деметрий со своими люди, которые должны были по его знаку, не поднимая большого шума, снять находившуюся у ворот и ничего не подозревавшую охрану.

Старшему центуриону Кассию Сукрону было приказано окольной дорогой, чтобы не производить шума вблизи лагеря рабов, привести в Казилин двести всадников (городские дуумвиры обо всем были предупреждены заранее посланным к ним преторским гонцом и готовили своих солдат к вылазке), после чего двигаться через весь город на правый берег Вултурна. Там, как это было предусмотрено планом, Сукрон и его всадники должны были уничтожать и преследовать тех из мятежников, которые будут пытаться спастись вплавь через реку.

В отряде Сукрона находился Марк Скавр со своим отрядом конников, которых он несколько дней назад ночным броском из Свессулы привел в Капую.

Он упросил Лукулла сохранить за ним командование этим отрядом, во главе которого, как об этом рассказывалось выше, претор послал его с заданием перехватить Минуция на пути его предполагаемого бегства.

Лукулл сначала не хотел отпускать от себя юношу, опасаясь, как бы с сыном принцепса сената не случилось какого-нибудь несчастья, но потом рассудил, что за Вултурном молодой Скавр вряд ли подвергнется серьезной опасности.

Все же претор наказал Кассию Сукрону приглядывать за юным храбрецом, чтобы тот в стремлении отличиться не потерял свою отчаянную голову.

Помимо всех вышеназванных сил в помощь преторскому войску спешно готовился большой отряд добровольцев из жителей Капуи. Они были непригодны в настоящем сражении, так как не имели никакого боевого опыта и были плохо вооружены, но их можно было использовать в облавах на беглых рабов, которым так или иначе удалось бы вырваться из «кольца смерти», как назвал сам Лукулл тщательно подготовленный план окружения и уничтожения противника.

Отряд этот собирал и вооружал лично префект города Цельзий Гельвинован с полного согласия и одобрения претора, стремившегося подавить восстание таким образом, чтобы от него остались одни воспоминания и чтобы ему не пришлось потом оправдываться перед сенатом, как когда-то претору Луцию Постумию Темпсану[439], который рассеял разбойничьи шайки рабов-пастухов в Апулии, но многим из них удалось бежать, после чего отряды грабителей продолжали действовать в различных областях Италии в течение длительного времени.

Аполлоний втайне от Ламида, замещавшего Минуция на время его отсутствия, не только отозвал в лагерь конные и прочие дозоры, но и убрал часовых с лагерного вала. Поэтому все три колонны претора под покровом ночной темноты и сгущавшегося тумана незаметно вошли в излучину Вултурна и заняли исходные позиции.

Деметрий и Аполлоний разделили находившихся с ними в лагере всадников на две группы. Одна из них осталась с Аполлонием у главных ворот, а другую Деметрий привел к декуманским воротам якобы по приказу Ламида для усиления их охраны.

Люди Деметрия спокойно расположились у костров рядом с гревшимися возле них воинами сторожевой центурии, а сам он отправился к воротам, у которых стоял часовой.

Незадолго до рассвета взошла луна. Но еще до восхода луны густой туман затянул пойму реки плотной завесой.

В это время вдоль Аппиевой дороги в полном молчании стояли построенные в боевой порядок войска претора.

Колонна Рабулея, пройдя мимо неприятельского лагеря, приблизилась к Казилину и распложившейся вблизи него части восставших, которые, как говорилось выше, были заняты здесь осадными работами. Место, которое они занимали, не имело никаких укреплений. Около восьмисот человек разбили свои палатки на одном из небольших холмов и выставили часовых только со стороны Казилина, так как были в полной уверенности, что тыл их надежно защищен укрепленным лагерем.

Лукулл занял со своими всадниками возвышенное место, чтобы с восходом солнца иметь возможность наблюдать за действиями своих отрядов.

Как только забрезжил рассвет, третья колонна под командованием Гнея Клептия первой двинулась к декуманским воротам неприятельского лагеря.

Вперед легат послал передовую центурию, состоявшую из самых храбрых и хорошо владеющих оружием легионеров.

В это время Деметрий, стоя на валу перед декуманскими воротами, мирно беседовал с молодым часовым, заступившим на пост в четвертую ночную стражу. Иногда оба они, прерывая разговор, чутко вслушивались в тишину ночи.

На небе светила яркая луна, сверкали звезды, но клубящийся за лагерным рвом туман снижал видимость.

«Словно сам отец Юпитер помогает сегодня римлянам», — отмечал про себя Деметрий и снова заводил разговор с молодым часовым, расспрашивая его откуда он родом и какими судьбами оказался в Италии.

Тот оказался не очень разговорчивым. Деметрий же без умолку рассказывал о себе всякие небылицы. Учитывая возраст часового, он особенно подробно останавливался на любовных историях, которые якобы происходили с ним и пору его юности, когда он жил в доме своего господина и не знал отказа от его служанок, а также частенько забавлялся и с женой господина, пока тот бывал в отъезде.

— Постой-ка! — вдруг насторожился часовой. — Я слышу… мне послышался какой-то шум со стороны дороги. Ты ничего не слышишь? — спросил он у Деметрия.

— Да нет, ничего, — честно ответил Деметрий (он был туг на ухо).

— Как будто по дороге движется обоз, — снова прислушавшись, сказал молодой воин.

— Тогда должны быть слышны крики погонщиков, — заметил Деметрий и бросил взгляд на солдат, обступивших горевший костер неподалеку от ворот.

Вместе с бодрствующей сменой дежурной центурии у костра стояли наготове подчиненные Деметрия. Они не спускали с него глаз и ждали его сигнала.

«Хорошо, если никто у костра не издаст ни звука, — хладнокровно размышлял Деметрий. — Тогда можно будет без шума вырезать всю дежурную центурию».

— Готов поклясться! — вскричал часовой. — Неужели ты ничего не слышишь?

Хотя Деметрий по-прежнему ничего не слышал, он решил, что пора действовать.

В этот момент ярко вспыхнул костер и неровный отблеск его выхватил из темноты молодое и красивое лицо часового, которому оставалось жить несколько мгновений. Деметрий увидел, как расширяются его глаза, устремленные в белую пелену тумана, и, отступив назад на полшага, легким движением выхватил из ножен меч.

— Удивительно тонкий слух у тебя, приятель, — пронзая часового насквозь, проговорил Деметрий и подал условный сигнал своим людям.

У ближнего костра подручные Деметрия перебили воинов охраны почти без шума — произошло лишь небольшое движение, сопровождавшееся стонами и хрипами.

Возле двух соседних костров послышались удивленные голоса, потом короткие вскрики и один слабый, быстро утонувший в предсмертном стоне возглас: «Ко мне, товарищи!..»

— Опускайте мост! — скомандовал Деметрий сбежавшимся к нему воинам.

А из-за стены тумана, висевшего за воротами, уже показались большие прямоугольные щиты и блестевшие при лунном свете железные шлемы солдат.

Как только мост был перекинут через ров, по нему молча хлынули в лагерь легионеры передовой центурии.

Они тотчас бросились в ближайшие палатки, действуя мечами и кинжалами. Из палаток доносились стоны, предсмертные хрипы, иногда громкие вопли: там убивали сонных или только что проснувшихся людей.

Деметрий, слушая эти страшные звуки, то и дело нарушавшие ночную тишину, с нетерпением ждал, когда подойдет основная масса воинов во главе с легатом.

Наконец, он услышал доносившийся из тумана топот множества ног и железный лязг.

Первым, кого увидел Деметрий, был Гней Клептий.

Он легко пробежал по мосту, переброшенному через ров, и быстро поднялся по склону вала к стоявшему в воротах отпущеннику.

— Хвала бессмертным богам! — сказал Деметрий легату. — Я сделал свое дело, теперь ты действуй, трибун!..

В то время, как в декуманские ворота, гремя и звеня оружием, врывались солдаты Клептия, с другого конца лагеря, со стороны преторских ворот, уже доносились крики и шум начавшегося сражения.

Центуриону Лигустину и его воинам с такой же легкостью, как и Клептию, удалось проникнуть в лагерь через главные ворота при содействии Аполлония и его людей, которые вырезали охрану у ворот, после чего подоспевший авангард второй колонны двинулся прямо на преторий, пронзая копьями и мечами выбегавших из своих палаток наспех вооруженных галлов и испанцев, составлявших наиболее боеспособное ядро войска Минуция.

Вопли избиваемых подняли на ноги весь лагерь.

На претории Ламид и Гилерн некоторое время сзывали к себе товарищей, но, окруженные со всех сторон врагами, пали оба, покрытые ранами.

Уже по всему лагерю шла резня. Кругом царили паника и смятение. Восставшие, отбиваясь, гибли сотнями.

Только в отдельных местах римляне встречали более или менее организованное сопротивление.

Спартанцу Клеомену удалось собрать вокруг себя около пятисот человек и оттеснить врага от боковых ворот, ныходивших к Аппиевой дороге.

Пока повстанцы отчаянно дрались возле ворот, Клеомен взобрался на сложенную из бревен сторожевую башню, чтобы осмотреться.

В это время совсем рассвело и глазам спартанца предстала страшная картина побоища.

Враг был повсюду. Клеомен увидел, что преторий полностью захвачен римлянами, что в центре лагеря — на квинтане[440] и на прилегающих к ней боковых улицах — кипит беспорядочная битва, причем римляне наступают по квинтане с двух ее концов, зажимая в клещи отряды Дардана, Критогната и Вария.

Пробиваться к ним значило погибнуть вместе с ними. Тогда спартанец принял решение вывести из лагеря свой отряд и ударить римлянам в тыл со стороны главных ворот в надежде, что окруженные в лагере товарищи догадаются предпринять встречное наступление.

И Клеомен приказал своим воинам выходить из лагеря.

Около сотни храбрецов прикрывали отход отряда от яростно наседавшего врага. Они все погибли, но задержали римлян ровно настолько, чтобы Клеомен успел построить отряд в боевой порядок и повести его к преторским воротам.

Там римляне не ожидали нападения.

Клеомен яростно атаковал хвост колонны австикуланцев, еще не успевшей втянуться в лагерь. Под натиском восставших эта часть преторского войска пришла в расстройство, ряды его смешались и началось бегство.

Крики сражавшихся у преторских ворот были услышаны Барием, который находился с несколькими сотнями воинов из своего отряда на принципальной улице[441].

Фрегеллиец собрал вокруг себя самых храбрых и ударом в сторону принципия и претория обратил в бегство комбультерийцев, расчистив себе дорогу к преторским воротам.

Вслед за Варием и его отрядом хлынула к воротам часть воинов из отрядов Дардана и Критогната.

Претор Лукулл наблюдал за ходом сражения с высоты холма близ Аппиевой дороги, находясь в самом центре излучины Вултурна, откуда он мог видеть все происходящее как в лагере, так и у стен Казилина, где трибун Рабулей со своими кампанцами вопреки всем ожиданиям встретил ожесточенное сопротивление.

Лукулл был встревожен, когда увидел, что мятежники, сражавшиеся в лагере, разорвали кольцо окружения и во множестве стали высыпать из главных ворот. Поэтому он спешно послал контубернала Фонтея Капитона в Казилин, чтобы поторопить дуумвиров сделать вылазку. Претор знал, что гарнизон Казилина насчитывал более восьмисот человек. Эти силы были сейчас как нельзя кстати.

Между тем восставшие продолжали вырываться из лагеря густыми толпами. Они выстраивались лицом к Казилину, где в непосредственной близости от его въездных ворот в это время кипел жаркий бой между плохо вооруженными строительными рабочими и превосходящими силами капуанцев во главе с военным трибуном Рабулеем.

Выбравшимися из лагеря повстанцами энергично руководили Клеомен и Варий.

В это время Дардан и Критогнат со своими воинами дрались в центре лагеря, но они находились в полном окружении врагов и силы их быстро таяли.

Ириней вывел из лагеря около полусотни всадников. С ним были Сатир, Думнориг, Астианакс и Багиен. Германец Сигимер пал в самом начале сражения. Мемнон, потерявший коня, бился в пешем строю в отряде Вария.

Клеомен повел своих бойцов во фланг и тыл отряда трибуна Рабулея, тщетно пытавшегося покончить с отчаянно сопротивлявшимися строительными рабочими.

В этот момент распахнулись ворота Казилина и оттуда центурия за центурией стали выбегать солдаты гарнизона.

Увидев это, Варий приказал своему отряду развернуться навстречу казилинцам.

Его воины спешно выстроились в боевой порядок, и в скором времени противники сошлись примерно в пятистах шагах от городских ворот.

Схватка быстро переросла в ожесточенное кровопролитие. Варий и Мемнон сражались бок о бок в центре, показывая товарищам примеры силы, мужества и бесстрашия.

Неистовый напор восставших заставил милицию Казилина, состоявшую наполовину из мирных жителей, обратиться в паническое бегство.

Но именно в это время общее положение разобщенных, оторванных друг от друга частей повстанцев стало безнадежным.

В лагере организованное сопротивление его защитников было сломлено. Отдельными группами мятежные рабы выбирались из него, ища спасения в бегстве. Некоторые из них пытались скрыться в прибрежных зарослях реки, но там их поджидали находившиеся в засаде капуанские добровольцы, посланные туда еще ночью префектом Гельвинованом.

Сам префект во главе большой и чем попало вооруженной толпы шел от Капуи, беспощадно избивая всех попадавшихся ему на пути беглецов.

Многие из восставших спасались вплавь через реку. Но и на противоположном берегу не было спасения — там носились всадники Кассия Сукрона.

Люди плыли, тонули, а те из них, кому удавалось переплыть на правый берег, становились добычей подстерегавших их врагов, которые немилосердно рубили мечами, пронзали копьями и расстреливали из луков пытавшихся бежать, остальных сгоняли в одно место, но таких было немного. Большинство предпочитало умереть от железа, зная, что пленных ждет позорная и мучительная казнь.

Только под самым Казилином еще продолжалось сражение. Клеомену удалось рассеять часть отряда Рабулея и соединиться со строительными рабочими, из которых в живых осталось не более четырехсот человек.

Но это был кратковременный успех. Со стороны лагеря на Клеомена уже двигалось более тысячи римских легионеров, самнитов и кампанцев. Вел их Гней Клептий, пылавший местью за пережитый позор плена и особенно за унизительный проход «под ярмом». Одновременно приводил в порядок свои расстроенные центурии и манипулы военный трибун Рабулей, намереваясь напасть на Клеомена с тыла.

Вскоре сражение закипело с новой силой. Обойденные с флангов и с тыла, Клеомен и его воины до конца сражались, проявляя невиданную отвагу. Никто из них не получил ран в спину, все погибли, раненные в грудь, сражаясь в строю лицом к лицу с врагами. Спартанец пал одним из последних, недешево отдав свою жизнь. Его, уже мертвого, легионеры в неистовой злобе рубили мечами и пронзали копьями.

Отряд Вария продержался немногим дольше.

Обратив в бегство казилинцев, восставшие, преследуя неприятелей, сами оказались рассеянными в беспорядке, а против них со стороны лагеря уже наступала, ощетинившись копьями, сомкнутая колонна под начальством центуриона Лигустина.

Ириней, увидев, что положение стало безнадежным, бросился со своей полусотней всадников навстречу нестройной толпе капуанцев, двигавшейся по Аппиевой дороге во главе со своим префектом Гельвинованом.

При виде несущегося на нее во весь опор конного отряда толпа раздалась в обе стороны, как перепуганное стадо овец. Дорога расчистилась, но во всадников со всех сторон полетели тучи дротиков и камней.

Из пятидесяти всадников прорваться удалось не более двадцати. Ириней первым упал с коня, насквозь пронзенный брошенным в него копьем.

Сатир, когда измученные кони стали замедлять свой бег, оглянулся и отыскал глазами Астианакса, Думнорига и Багиена.

Все трое были живы и невредимы.

«Пока из нашей храброй восьмерки мы потеряли Сигимера и Иринея», — подумалось ему, и он тяжело вздохнул, вспомнив о Мемноне. Мысленно он простился и с ним. Тарентинец хорошо представлял себе, в какое железное кольцо попали все оставшиеся под Казилином.

Но Мемнон в это время был жив и даже не ранен.

Вместе с Варием и приблизительно двумя сотнями бойцов он преследовал бегущих по направлению к городу казилинцев. Но, слыша свирепые крики римлян, наступавших с тыла, Мемнон с болью в душе понимал, что все погибло.

Преследуемые казилинцы, побросав оружие, со всех ног бежали к спасительно распахнутым городским воротам, и в голове александрийца внезапно сверкнула полубезумная мысль: а не ворваться ли на плечах противника прямо в город?

«Все равно никому из нас не быть живым, — подумал он. — Но, может быть, удастся, пользуясь замешательством и паникой жителей, пробиться к мосту и выбраться через противоположные ворота города на правый берег реки?».

И Мемнон, отбросив продырявленный во многих местах щит, повернулся лицом к бегущим за ним Варию и остальным товарищам.

— Вперед! Все за мной! — громко закричал он, вращая мечом над головой.

Он ускорил свой бег и больше не оборачивался.

«Посмотрим, что из всего этого получится», — снова подумал он.

И, стиснув зубы, приготовился драться насмерть.

В этот миг он нагнал одного из преследуемых. Это был толстый и неуклюжий человек с лицом добряка. Он беспрестанно оглядывался и вскрикивал прерывающимся от рыданий голосом:

— Не убивай, прошу… пощади… ради моих детей!..

Мемнон не тронул этого жалкого и безоружного беглеца, которому суждено было умереть от мечей бегущих следом товарищей, разъяренных и неумолимых.

На соревнованиях в Александрии Мемнон часто побеждал соперников в беге. Его называли быстрым, как ветер.

Сейчас он бежал, одного за другим обгоняя преследуемых, и зарубил только одного из них, потому что тот держал меч в руке.

Подобрав меч убитого, он побежал дальше.

До ворот оставалось не более сотни шагов.

Охранявшие ворота солдаты, видимо, пребывали в растерянности. До слуха Мемнона донесся чей-то обеспокоенный возглас, что пора опускать решетку, а собравшиеся на стенах и башнях обыватели, увидев приближавшихся к воротам преследователей и преследуемых, смешавшихся в одну большую толпу, отчаянно закричали.

В это время Мемнон вбежал под арку ворот и одного за другим заколол двух солдат, кинувшихся к полиспастону[442], чтобы опустить решетку.

Действуя двумя мечами, он отбивался от напавших на него пятерых или шестерых солдат, защищая полиспастон, пока не подбежали Варий с товарищами и в одну минуту не перебили всю охрану ворот.

Войдя в город, восставшие быстро построились сомкнутой колонной и двинулись вперед по главной улице. Она должна была привести их к мосту через Вултурн.

Встречные прохожие с пронзительными криками исчезали в переулках, призывая сограждан к оружию, но отряд прошел до самого моста, не встретив никакого сопротивления.

Между тем по мосту в сторону противоположного берега с воплями и визгом бежали уличные мальчишки, предупреждая об опасности толпившихся на правом берегу солдат и вооруженных обывателей.

Колонна во главе с Варием и Мемноном ступила на мост.

Навстречу ей уже двигались солдаты городской милиции, оглашавшие речной простор воинственным кличем.

Столкновение произошло на середине моста.

Мемнон и Варий успели пронзить мечами по одному противнику, но едва упали тела сраженных, как оба встречных людских потока сомкнулись над ними и началась давка.

Собственно сражения не было. Первые ряды противных сторон были притиснуты друг к другу, задние ряды давили на передние. Все сбились в почти неподвижную плотную массу, зажатую между перилами моста.

Сдавленные со всех сторон Мемнон и Варий, не имея возможности ни рубить, ни колоть, били рукоятями своих мечей по головам врагов. Напор с обеих сторон усиливался. У некоторых затрещали сломанные грудные клетки. Раздались истошные крики.

Внезапно перила моста не выдержали и с треском рухнули в реку, увлекая за собой падавшие друг на друга тела. Одни камнем шли на дно, другие барахтались и захлебывались в холодной воде. Их уносило быстрое течение.

Мемнон, оказавшись в воде одним из первых, намеренно погрузился в нее как можно глубже. Как он и ожидал, сверху на него упало чье-то тело. Он почувствовал довольно тяжелый удар в голову, едва не сломавший ему шею, но сознания не потерял и не выпустил из руки своего меча, решив не расставаться с ним до смертного часа.

Доспехи на нем были не очень тяжелые — одна лишь лорика из толстой кожи с бронзовым нагрудником, поэтому он выплыл на поверхность без особого труда, усиленно работая ногами и подгребая левой рукой. Он был превосходным пловцом.

Когда он вынырнул, сильное течение уже далеко отнесло его от моста.

Там еще продолжали сражаться и умирать, но Мемнон потерял интерес к тому, что с каждым мгновением все дальше и дальше удалялось от него. Он был уверен, что оставшиеся на мосту товарищи обречены на верную смерть — им противостоял противник, многократно превосходивший их по численности.

Сам он тоже не надеялся спастись. Тем не менее он подумал о том, что надо попытаться серединой реки выплыть за пределы города, после чего выбраться на правый берег.

Он не хотел сдаваться без борьбы.

Ему вдруг вспомнилась Ювентина: каково ей будет одной без него? Сальвидиен должен помочь ей добраться до Сиракуз, а оттуда Видацилий, как представится случай, переправит ее на Крит. Тяжело ей будет там без него, но она девушка умная, красивая и хорошо разбирается в людях — найдет себе порядочного человека и…

— Мемнон! Сюда… подплывай ко мне! — вдруг услышал и узнал он прерывистый голос Вария.

Мемнон оглянулся и увидел фрегеллийца, плывшего неподалеку от него. Он держался за толстый деревянный брус — обломок ограждения моста.

Мемнон подгреб к нему.

Варий заметил меч в его руке и проговорил с огорчением:

— Ты сохранил меч, а я свой выронил… сам не знаю, как это получилось. Теперь я остался с одним кинжалом.

Деревянный обломок от перил моста хорошо помогал обоим удерживаться на поверхности воды. Они были на стремнине. Быстрое течение несло их через всю западную часть города.

На обоих берегах реки Мемнон и Варий видели мужчин, женщин и детей. Они что-то кричали, размахивая руками. Они явно желали им и барахтавшимся вокруг людям благополучно добраться до берега.

— Нет уж, — проворчал Варий. — От вас мы вряд ли дождемся гостеприимства.

Мемнон немного передохнул, держась левой рукой за брус, после чего, изловчившись, засунул меч в ножны, висевшие у него на перевязи.

Потом он заговорил с Варием о том, что им следует как можно дольше держаться на середине реки и, пользуясь разливом, пристать к берегу в таком месте, где римлянам трудно будет до них добраться.

Варий был полностью с ним согласен.

— Будем плыть, пока хватит сил, — сказал он. — Хотя вода холодна для купания, лучше нам умереть от простуды, чем нежиться на солнышке прибитыми к кресту…

Довольно скоро стремительное течение донесло их до двух крепостных башен, стоявших, как на страже, друг против друга на правом и левом берегу реки.

Здесь была граница Казилина. Отсюда река помчала пловцов дальше между поросших ивами крутых берегов.

На правобережье они заметили двигавшуюся со стороны города группу всадников и поняли, что там их могут ждать засады и преследователи.

Левый берег казался пустынным, но они знали, что именно на этом берегу в настоящее время сосредоточены все римские войска. Им ничего не оставалось, как держаться на воде до тех пор, пока они не увидят спасительный разлив реки…

Они приближались к тому месту, где стоял повстанческий лагерь, еще вчера многолюдный, кипевший жизнью, а теперь заваленный телами убитых и умирающих.

Только вчера перед самым закатом солнца Варий и Мемнон прогуливались по валу, обсуждая планируемый поход в Сицилию, говорили о трудностях переправы через Сикульский пролив, где им, несомненно, придется преодолевать опасные течения и водовороты на утлых рыбачьих лодках и плотах. И вот теперь все кончено. Подавленные столь неожиданной катастрофой, они тяжело переживали случившееся, в то время как бурливые мутные воды Вултурна несли и несли их навстречу неизвестности и слабой надежде на спасение…

Около третьего часа утра мятеж рабов был полностью подавлен.

Основная масса восставших была изрублена в их собственном лагере или нашла смерть в отчаянных схватках в разных местах по всей излучине Вултурна.

Солдаты претора совместно с жителями Казилина и Капуи устраивали облавы на беглецов, прятавшихся в зарослях или пытавшихся уйти в близлежащие горы. Спастись удалось очень немногим.

Попавшие в плен не обманывались относительно своей дальнейшей участи — римляне не знали пощады к взбунтовавшимся рабам.

Из всех участников мятежа лишь один был освобожден от наказания. Это, конечно, был Аполлоний. Акарнанец предвкушал получение официального отпуска на свободу и обещанные ему претором десять тысяч сестерциев в награду за свое гнусное предательство.

В то время как на левом берегу римляне покончили с последними очагами сопротивления, на правом берегу продолжал действовать со своими всадниками Кассий Сукрон, ревностно выполнявший данный ему Лукуллом приказ — уничтожать или захватывать в плен беглых рабов, пытающихся спастись вплавь через Вултурн.

Конники Сукрона все утро без передышки рубили мечами и разили копьями переплывавших на правый берег мятежников. В плен было взято не менее сотни беглецов.

В составе карательного отряда Сукрона, как уже говорилось выше, был Марк Эмилий Скавр.

Молодой патриций особенно усердствовал в деле истребления «подлых рабов». На его счету было двенадцать убитых, из которых четверых он зарубил своей отточенной, как бритва, спафой и еще восьмерых поразил стрелами из лука, демонстрируя перед солдатами необыкновенную меткость своей стрельбы.

Скавр был страстным охотником и объездил в поисках добычи все леса вокруг Рима. Даже с коня он мог попасть в летящую утку. Теперь искусство меткого стрелка из лука ему весьма пригодилось. Сукрон обещал отметить его «доблесть» перед претором.

Когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом, на поверхности реки чернело всего несколько десятков голов плывущих. Их далеко отнесло течением, и всадникам пришлось переместиться приблизительно на треть мили от того места, откуда виден был неприятельский лагерь на противоположном берегу.

Пленных было достаточно (они нужны были только для примерной казни), и Сукрон распорядился убивать всех без разбора.

Марку Скавру и его тридцати всадникам он приказал берегом реки преследовать тех мятежников, которые, убедившись, что на правом берегу свирепствуют каратели, плыли серединой реки вниз по течению, предпочитая лучше утонуть в реке, чем оказаться в руках у беспощадных врагов.

Скавр призывал своих всадников стрелять из луков в тех, кто плыл ближе к берегу, и сам метким выстрелом поразил одного из бунтовщиков в голову, которая тотчас скрылась под водой.

— Одной глупой головой на этом свете стало меньше, — с веселым удовлетворением объявил Скавр, кладя на тетиву лука новую стрелу.

Солдаты засмеялись.

— А вот эти двое, что ухватились за бревно, кажется, полны решимости добраться до Тирренского моря, — сказал один из всадников с грубым и давно небритым лицом, обращая внимание товарищей на двух плывущих, которые держались за бревно, вернее, за толстый четырехгранный брус и усиленно гребли руками.

— Ошибаешься, Гирций, — возразил другой всадник. — Долго они не продержатся в такой холодной воде. Следует ожидать, что вскоре они пристанут к берегу, притом на нашей стороне.

— Почему ты думаешь, Випсаний, что они должны пристать к нашему берегу? — спросил Гирций.

— Да ты посмотри, сколько народу собралось на том берегу! — показал рукой Випсаний в сторону противоположного берега. — Бьюсь об заклад, если не вся капуанская чернь высыпала сегодня из города, чтобы свести счеты с беглыми рабами за то, что ей по их милости пришлось больше двух месяцев туго затягивать пояса на своих туниках и платить втридорога за хлеб и масло.

— А ведь верно! — ухмыльнулся Гирций, посмотрев на левый берег, где среди густых зарослей то тут, то там мелькали фигуры людей, вооруженных кто вилами, кто рогатинами, а кто и копьями, вероятно, подобранными на месте закончившегося сражения.

Между тем двое пловцов старались держаться на стремнине и продолжали усиленно грести руками. Они двигались очень быстро, обгоняя других плывущих, которые уже выбились из сил и один за другим тонули на глазах у преследователей.

— Неужели мы дадим им уйти? — вопросительно взглянул Випсаний на Скавра.

— Ни в коем случае! — решительно произнес молодой патриций и возвысил голос, обращаясь ко всему отряду: — Здесь, я надеюсь, вы управитесь сами, а я с Гирцием и Випсанием отправляюсь следом за этими двумя бунтовщиками, которым уж очень хочется улизнуть от нас… Гирций, Випсаний! За мной! — скомандовал Скавр, пуская своего коня мелкой рысью вдоль берега.

Трое всадников в течение получаса двигались вровень с плывущими, удивляясь их выдержке. Наконец, они увидели, что пловцы стали живо подгребать к берегу.

— Один из них пусть будет мой, — предупредил Скавр своих подчиненных и вынул из ножен спафу.

Глаза его зажглись охотничьим азартом. За сегодняшний день он вошел во вкус, без всякого риска для себя убивая безоружных.

Однако, проехав еще немного мимо больших кустов ивняка, росшего вдоль берега, всадники увидели то, что двое преследуемых заметили раньше них: крутой берег реки перед ними прерывался широким разливом, далеко простиравшимся в сторону поймы, а противоположный берег залива был на расстоянии примерно полутора выстрелов из лука. К нему-то и устремились преследуемые.

— Похоже, нас одурачили! — воскликнул Гирций.

Скавр молча вложил меч в ножны и вынул из колчана лук и стрелу.

— Слишком далеко, — заметил, покачав головой, Випсаний, измерив взглядом расстояние до противоположного берега залива и наблюдая, как оба пловца, борясь с течением и водоворотами, приближаются к нему.

Скавр, подождав, когда оба мятежника (один из них был с седой коротко стриженной головой, другой — молодой и русоволосый) стали выбираться на сушу, утопая по пояс в воде, натянул тетиву лука, тщательно прицелился и выпустил стрелу, которая, как и предсказывал Випсаний, не долетела до цели, упав в воду рядом с берегом.

— Проклятье! — с досадой произнес Скавр.

— Поедем в объезд по берегу залива, — предложил Випсаний. — Кажется, вон там, возле тех деревьев можно будет проскочить на тот берег. На конях мы быстро догоним этих разбойников и изрубим их в куски.

Тем временем оба беглеца выбрались на берег.

У молодого и высокого висел на перевязи меч в ножнах. Второй, седоволосый, был вооружен лишь кинжалом, прицепленным к поясу.

Не удостоив даже взглядом своих преследователей, они скрылись в прибрежных кустах.

— Хорошо, — немного поразмыслив над предложением Випсания, сказал Скавр. — Будем продолжать преследование.

— Не уйдут! — воскликнул Гирций.

Випсаний и Гирций поскакали от реки по широкому и ровному как стол зеленому лугу.

Скавр задержался, чтобы вложить в колчан лук, после чего погнал своего вороного, но не следом за товарищами, а прямо по берегу залива, надеясь найти брод ближе того места, которое приметил Випсаний.

Проехав вдоль залива около сотни шагов, Скавр заметил, что вода в нем стала светлее, чем у самой реки. Приглядевшись, он даже увидел поросшее травой дно на самой середине залива.

Несомненно, в этом месте был брод, и Скавр, обрадованный своим открытием, повернул лошадь к воде.

Нумидийский жеребец заупрямился, но всадник, выхватив из ножен спафу, с силой ударил ею плашмя по конскому крупу. Лошадь, храпя и фыркая, пошла по воде.

До середины залива конь двигался по брюхо в воде, потом окунулся по грудь, но дальше стало мельче, и Скавр, непрестанно погоняя своего нумидийца, заставил его выбраться на сушу.

Когда конь вынес его на высокое место, молодой римлянин сразу увидел двух беглецов.

Они торопливо шагали по равнине, почти бежали, направляясь к зеленеющей вдалеке роще.

Скавр знал, что в неполной миле от реки проходит Аппиева дорога, но беглые рабы, естественно, предпочитали идти вдоль Вултурна, скрываясь от посторонних глаз в зарослях кустов и деревьев.

Скавр оглянулся.

Гирций и Випсаний уже огибали залив. Разумнее было их подождать и вместе с ними обрушиться на мятежников, которые, судя по всему, должны были оказать отчаянное сопротивление.

Но Скавр вспомнил об отце и о своем большом желании вернуться в Рим со славой бесстрашного храбреца. Он подумал, что у него появилась последняя и неповторимая в этой военной кампании возможность проявить себя к схватке с вооруженными противниками при свидетелях, коими должны были явиться Гирций и Випсаний.

И Скавр решил действовать, не дожидаясь товарищей. Он уже неплохо владел оружием, получив хорошие навыки, упражняясь с мечом в школе гладиаторов, а также научился на полном скаку срубать головы с учебных мишеней во время боевой подготовки на Ватиканском поле.

И он пустил коня вскачь, рассекая воздух спафой.

Расстояние между ним и убегавшими быстро сокращалось. Скавр видел, что оба беглеца на ходу о чем-то совещаются, оглядываясь на него. Затем тот, кто был старше, перешел на крупный бег, а молодой почему-то стал отставать, как бы израсходовав остаток сил, но Скавр понял, что тот решил первым принять на себя удар преследователя.

Когда он повернулся к Скавру лицом, римлянин с удивлением узнал его.

Это был гладиатор Мемнон, знаменитый Мемнон, получивший пальмовую ветвь за победу над силачом Эзернином. У него Скавр три месяца назад вместе с Капитоном, Антипатром и Антонием брал уроки в гладиаторской школе Аврелия…

Времени на раздумья не оставалось. Гладиатор уже был в двадцати шагах от него, в руке его блестел меч, и Скавр взмахнул своей спафой, целя противнику в голову.

Удар он нанес, невольно зажмурившись и почти не видя жертвы.

Неожиданно для него удар получился настолько мощный, что меч вылетел из его руки, а сам он, влекомый непонятной силой, был отброшен назад и свалился с коня.

Он не сообразил в тот миг, что меч у него был выбит сильнейшим встречным ударом меча гладиатора.

Соприкосновения с землей Скавр почти не почувствовал — оглушенный, он сразу лишился чувств…

Очнулся он, видимо, очень скоро, потому что в двух или в трех десятках шагах от него Мемнон и его пожилой товарищ, крепко держа под уздцы коня Скавра, старались успокоить перепуганное животное.

Скавр попытался подняться с земли, но тут же взвыл от резкой боли в правом плече, которое, скорее всего, было вывихнуто.

Краем затуманенного взора он увидел вдалеке двух приближавшихся всадников. Это были Гирций и Випсаний. Они спешили к нему на помощь. Это его приободрило.

— Я сам, — услышал Скавр прерывистый и яростный голос Мемнона, который в это время, подобрав валявшийся на земле меч Скавра, прыжком вскочил на коня. — Я сам разделаюсь с этими увальнями… Жди меня здесь, Варий!.. А ну, ты, римское отродье! — со злой силой натягивая повод и заставляя коня приподняться на дыбы, крикнул гладиатор. — Лети вперед, как Пегас, иначе скормлю тебя коршунам!..

Мемнон сразу показал себя превосходным наездником. Он пустил коня во весь опор, бросив поводья и держа в каждой руке по мечу.

Навстречу ему мчались на конях Випсаний и Гирций с поднятыми над головой спафами.

Противники сошлись в сотне шагов от того места, где лежал Скавр.

Седоволосый товарищ Мемнона не обращал на Скавра никакого внимания. Сжимая в руке обнаженный кинжал, он смотрел туда, где началась схватка, да и сам Скавр, еле живой от страха, с надеждой следил за каждым движением дерущихся, позабыв на время обо всем на свете.

На полном скаку Мемнон с удивительной ловкостью отразил двумя мечами нанесенные с двух сторон удары мечей противников.

Всадники разъехались и стали осаживать своих коней, чтобы снова начать бой. Но Мемнон быстрее, чем его противники, развернул своего коня и пустил его на Гирция. Тот не успел отразить нанесенный ему удар спафой, которую гладиатор держал в левой руке.

Удар пришелся по гребню шлема Гирция. Он зашатался и упал с коня.

Випсаний подоспел слишком поздно. Мемнон увернулся от рубящего удара его клинка и в следующий миг сам попытался достать врага прямым ударом испанского меча, который был в его правой руке. Однако Випсаний сумел отразить этот опасный удар.

О Випсании Скавр слышал, что тот принимал участие во многих походах и войнах, имел много боевых наград и хорошо владел оружием, но он с тоской вспомнил гладиаторский бой на Форуме, когда Мемнон, не получив ни одной царапины, вышел победителем из двух групповых схваток.

В течение минуты Випсаний, размахивая мечом, успешно отражал удары и выпады гладиатора. Но он не знал, что противник обладает коварной способностью с одинаковым искусством сражаться обеими руками. Поэтому римлянин не ожидал рокового удара его левой руки, державшей спафу Скавра.

Подобно молнии блеснул на солнце острый клинок, и голова Випсания, соскочив с плеч, отлетела в густую трапу. Обезглавленное тело, качнувшись, свалилось с коня.

Мемнон тотчас схватил за повод коня Випсания. Потом, заметив, что Гирций пришел в себя и поднимается на ноги, гладиатор подъехал к нему.

— Будь великодушен, пощади! — попросил тот по-гречески, вставая на колени.

— Recipe tellum! — ответил Мемнон по-латыни и метнул в него спафу, острие которой вонзилось Гирцию прямо в горло.

Римлянин опрокинулся навзничь и мгновенно затих.

— Вот чего вы стоите, проклятые потомки Квирина, даже когда вас трое против одного! — с торжеством вскричал Варий, повернувшись лицом к Скавру, который в ужасе встретился с ним глазами. — А теперь и ты, гаденыш, готовься к смерти! Пришел твой черед!..

И Варий бросился к нему с грозно поднятым кинжалом.

Скавр как ужаленный вскочил на ноги и пустился бежать.

Он бежал, не оглядываясь и петляя как заяц между встречными кустами, пока не споткнулся о валявшийся в густой траве ствол старого гнилого дерева, рухнув лицом вниз и крепко ткнувшись лбом в корявый пень.

Скавр закричал от боли и животного страха, ожидая смертельного удара. Но удара не последовало. Скавр какое-то время лежал, боясь шевельнуться. Потом у него мелькнула надежда, что седоволосый перестал его преследовать.

Он осторожно встал на четвереньки, приподнял голову над кустом и увидел, что Мемнон и Варий уже сидят на конях, о чем-то переговариваясь между собой и не глядя в его сторону.

К великому облегчению Скавра, оба всадника вскоре тронулись в путь.

Он провожал их взглядом, пока они не скрылись из виду, и только тогда почувствовал себя в безопасности.

Он вдруг заметил, что из раны на лбу, как роса, капает кровь.

У него была рассечена бровь. Правая рука при малейшем движении напоминала о себе мучительной болью. Шлема на нем не было. Он потерял его при падении с коня.

Окончательно придя в себя от пережитых опасностей и страха, Скавр возблагодарил богов за свое спасение и, шатаясь, встал на ноги.

Он осторожно поднял левой рукой больную правую руку на уровень груди и побрел к месту недавней схватки.

Первым он увидел обезглавленный труп Випсания, лежавший на окровавленной вокруг него траве. Скавр, хотя и насмотрелся за весь день на десятки смертей и порубленных тел, невольно содрогнулся.

В десяти шагах от трупа Випсания лежал на спине несчастный Гирций с торчавшей в горле спафой. Рот мертвеца был открыт и заполнен уже наполовину свернувшейся кровью.

В этот момент Скавр отчетливо представил себе, каким жалким будет выглядеть его возвращение в отряд и сколько недоверия вызовет его рассказ о гибели известных своей храбростью воинов с почти безоружными беглыми рабами, к тому же сражавшимися пешими против верхоконных, в то время как сам Скавр отделался всего лишь легкой царапиной.

И Скавр стал лихорадочно соображать, как бы ему представить случившееся в наиболее выгодном для себя свете.

Прежде всего, никто не должен был знать, что Гирций умер от меча Скавра.

Поэтому он, охая от нестерпимой боли в правом плече, с трех попыток выдернул левой рукой свой меч, прочно застрявший острием в шейном позвонке убитого.

Потом он тщательно вытер кровь с лезвия меча и погрузился в мрачные раздумья.

Конечно, ему нужно будет обязательно упомянуть о том, что одним из противников был не забытый еще в Риме гладиатор Мемнон, ставший известным во время последних игр. Второго мятежника следует описать гигантом, обладавшим колоссальной силой. Он, Скавр, конечно же первым кинулся в бой, но его подвел заупрямившийся конь, после чего он был сбит на землю, получив удар в голову, и лишился чувств. Прекрасно! Это последнее обстоятельство избавляло его от изложения дальнейших подробностей схватки и гибели товарищей.

Вспомнив о своем шлеме, Скавр поплелся искать его, по долго не мог найти в густой высокой траве.

Наконец он нашел его. Шлем был сделан на заказ в пучшей римской мастерской еще до войны с тектосагами — первой войны, в которой Скавр принял участие.

Осмотрев шлем, он убедился в отличном его состоянии. Это не входило в расчеты Скавра. Нужно было сделать на нем достаточно приметную вмятину.

Скавр установил шлем на земле лобовой частью вверх и нанес по нему удар спафой, держа ее за рукоять левой рукой.

Резкое движение отдалось дикой болью в правом плече. Скавр завыл, голова у него закружилась, и он в изнеможении опустился на траву, испуская громкие стоны и скрежеща зубами от боли.

Довольно долго он лежал не двигаясь и ждал, когда утихнет боль. Затем, кое-как действуя левой рукой, он надел на голову шлем и уже хотел встать, но вдруг увидел, что от залива в его сторону едут всадники.

Это были свои. В одном из всадников Скавр узнал Кассия Сукрона.

В этот момент молодому патрицию пришла в голову блестящая мысль.

Скавр снова улегся на траву, оттолкнув немного в сторону от себя спафу, чтобы всякому было понятно, что боец выпустил меч из руки не раньше, чем получил оглушивший его удар.

Вскоре до его слуха донеслись конский топот и громкие возгласы, по которым можно было судить, что всадники остановились возле бездыханных тел Гирция и Випсания.

Немного погодя послышались торопливые шаги и раздался громкий голос Сукрона.

— Так и есть! — воскликнул он. — Бедный юноша! Какое горе отцу, потерявшему единственного сына, продолжателя рода Эмилиев!

Когда Скавра стали переворачивать на спину, он застонал и открыл глаза.

— Живой! — радостно закричал Сукрон.

Прибывшие вместе с Сукроном солдаты окружили лежащего на земле Скавра и смотрели на него с состраданием.

Лицо молодого патриция было перемазано кровью. Он прекрасно справился со своей ролью: постарался не сразу прийти в чувство и потом слабым голосом сообщил о том, что он должен был запомнить перед тем, как его «оглушил ударом в голову один из головорезов-гладиаторов», в котором он узнал Мемнона, того самого, что отличился на арене три с половиной месяца назад во время празднования победы над Югуртой.

— Ну как же! — вскричал один из солдат. — Кто его не помнит, клянусь Эребом? Это же он завалил непобедимого Эзернина!

— А Гирций, Випсаний? — спросил Скавр, словно только сейчас вспомнив о них.

— К сожалению, им повезло куда меньше, чем тебе, храбрый юноша, — с мрачным видом покачал головой Кассий Сукрон. — Только небу известно, как они позволили так жестоко разделаться с собой! А ведь они были лучшими из лучших! Ну, не обидно ли! Погибнуть после того, как над врагом одержана полная победа!..

А тем временем Мемнон и Варий продолжали скакать вдоль берега Вултурна.

Оба чувствовали себя в полной безопасности и особенно уповали на отнятых у римлян лошадей.

Варий говорил, что до Домициевой дороги осталось примерно восемнадцать или двадцать миль, а там они повернут на юг, после чего им придется решать: либо ограбить кого-нибудь в пути, либо постараться продать лошадей, после чего можно будет в первой же гавани сесть на корабль, следующий в Сицилию.

Мемнон все время хранил молчание и о чем-то сосредоточенно думал.

Они проскакали уже более пяти миль. Внезапно Мемнон резко натянул повод и остановил своего коня.

— Что случилось? — спросил Варий, тоже осадив свою лошадь.

— Мне необходимо вернуться, — мрачно сказал Мемнон.

— С ума сошел! — вскричал фрегеллиец.

— Я не могу оставить Ювентину. Она — половина моей души… Спасайся один, Варий. А я отправлюсь назад, к Казилину. Подожду, когда все угомонится, и под вечер попытаюсь незаметно войти в город и выйти из него на левый берег. От Казилина до виллы, где сейчас находится Ювентина, не более трех миль…

— Как я понял, — сдержанно произнес Варий, — это та самая красивая девушка, которая была рядом с тобой на пиру по случаю нашей победы над Лукуллом. Что ж, я тебя понимаю, клянусь Венерой Эрицинской! Сам когда-то потерял голову от любви к женщине… Но давай поразмыслим здраво, чтобы не наделать глупостей. Ты сказал, что вилла на противоположном берегу реки? Зачем же возвращаться к Казилину? Лучше продолжить путь до Домициевой дороги, где есть мост, по которому мы переправимся через реку и со всеми предосторожностями доберемся до имения по левому берегу.

Мемнон потер рукой лоб, словно собираясь с мыслями.

— Ты прав. Я что-то совсем плохо соображаю — не подумал, что ниже по течению реки должен быть мост. Хотя сейчас реки разлились и в междуречье Вултурна и Клания, надо полагать, плохие дороги, но в моем распоряжении этот превосходный нумидийский конь… Сегодня же засветло я буду в имении…

— Не говори «я», потому что мы поедем вместе, — сказал Варий.

— Зачем тебе рисковать из-за меня?

— Оставить такого славного товарища! Это было бы по меньшей мере глупо.

— Хорошо, тогда слушай… После того как мы заберем с собой Ювентину, вернувшись на Домициеву дорогу, поедем не на юг, а на север. В Кайете у меня есть верный человек — он приютит нас на время. Из Кайеты мы морем доберемся до Сицилии.

— Ну, вот видишь! — обрадованно воскликнул Варий. — А ты хотел, чтобы я путешествовал без тебя! Нет уж! Теперь не надейся, мой друг — не отстану от тебя ни при каких обстоятельствах.

И они снова тронулись в путь.

Спустя немного времени впереди сверкнула на солнце затопленная водой низина. Им пришлось отвернуть в сторону от реки, и вскоре они выехали на хорошо наезженную дорогу. Варий, хорошо знавший здешние места, не сомневался, что эта дорога выведет их к морскому побережью между Патрином и Литерном.

Всадники разогнали своих лошадей и понеслись во весь опор навстречу дувшему им в лицо южному ветру.

Ювентина почти до вечера пролежала в тягостном полузабытьи под густой сенью кустов розмарина, росших всего в сотне шагов от Аппиевой дороги, куда она совершенно случайно забралась, когда рассвело и туман стал рассеиваться.

Может быть, потому, что она укрылась именно в этих кустах, ее не обнаружили рыскавшие по всей пойме вооруженные обыватели из Капуи и Казилина — они охотились за беглыми рабами, которые пытались спрятаться в сплошных зарослях у берега реки. Видимо, никому из преследователей не приходило в голову прочесывать редкий кустарник вблизи оживленной и отовсюду открытой «царицы дорог».

На заре, пока был туман, она, никем не замеченная, пересекла излучину Вултурна и подошла к самому лагерю.

Но Ювентина опоздала. В лагере уже шла резня: оттуда неслись дикие крики сражающихся, лязг и скрежет оружия, там погибал Мемнон, первая и последняя ее любовь, весь смысл ее существования. Все было кончено. В этот момент силы покинули ее, она упала на землю и безутешно зарыдала…

Ювентина не помнила, как очутилась в своем крайне ненадежном укрытии — ее привел туда инстинкт самосохранения. Она забилась в кусты и лежала там, не двигаясь. Ею овладели усталость, апатия и безразличие ко всему происходящему вокруг.

Совсем близко она слышала громкие голоса, смех и топот множества ног. Это римские солдаты возвращались с битвы. Со стороны Аппиевой дороги доносились дробный стук копыт и конское ржанье.

Так продолжалось до полудня. Потом стало тише. Лишь со стороны дороги доносились тарахтевшие звуки проезжавших повозок, людские голоса, иногда мычание быков.

Она пролежала в кустах до самого вечера. Нужно было что-то делать, но Ювентина лежала, как мертвая. В голове у нее проносились обрывочные горестные мысли. Она сжимала ладонями голову и думала о том, что жизнь кончилась, что без Мемнона ей не стоит жить.

Даже слабого огонька надежды на то, что он мог спастись, не теплилось в ее душе…

Весь день с неба жарко палило солнце. Влажная земля быстро согревалась. От нее шел пар. Но Ювентину продолжал сковывать холод. Ее била мелкая частая дрожь.

Только ближе к закату она обрела способность соображать.

«Если он погиб, я должна найти его тело, обмыть его и похоронить, как подобает, — думала она. — Этим я успокою его бессмертную душу, которая без погребения тела обречена на вечные скитания».

С этой мыслью она потихоньку выглянула из кустов.

На дороге она увидела нескольких одиночных путников. Четверо рабов несли роскошную лектику с сидевшим в ней толстым человеком, закутанным в тогу. Со стороны Казилина в направлении Капуи мимо пешеходов и лектики проскакала группа вооруженных всадников.

Ювентина решила еще немного подождать, прежде чем пробираться к лагерю, которого из кустов не было видно.

Она не знала, что на месте кровавой бойни уже с полудня «работала» специальная комиссия по подсчету убитых мятежников.

Претор Лукулл одновременно с заботами о похоронах своих павших солдат, а также составлением писем в сенат и друзьям в Риме возымел честолюбивое желание представить в столице одержанную победу не иначе как достойную триумфальных отличий.

Благодаря Деметрию, отпущеннику Метелла, который с самого начала постоянно сообщал ему точные данные о росте сил восставших, Лукулл знал, что у Минуция после его успеха в сражении под Капуей собралось более шести тысяч человек.

Как только с мятежом было покончено, претор призвал к себе префекта города и поручил ему создать независимую комиссию из представителей кампанских городов с целью произвести подсчет убитых неприятелей.

К описываемому времени в Риме существовал обычай, согласно которому полководец-победитель, претендующий на большой или малый триумф[443], должен был представить неоспоримые доказательства того, что в одном выигранном им сражении истреблено не менее пяти тысяч врагов.

Разумеется, Лукулл отлично представлял себе, какое сильное противодействие в сенате вызовут его притязания даже на пеший триумф (это была одна из разновидностей малого триумфа, называемого еще овацией, служившего наградой полководцу, удачно завершившему незначительную войну или войну с таким противником, которого римская гордость не признавала воюющей стороной — например, пиратов, восставших рабов и прочих мятежников).

Однако Лукулл считал, во-первых, что подавление мятежа беглых рабов было достигнуто в весьма кровопролитной борьбе (одна Аниеннская когорта потеряла из своего состава половину убитыми и ранеными); во-вторых, восстание грозило Италии неслыханными бедствиями в преддверии опаснейшей войны с кимврами, и это он особо подчеркнул в своем письме к сенату; в-третьих, сама победа ознаменовалась поголовным уничтожением мятежников, а также пленением вождя и предводителя восстания, опасного своими широкими замыслами не только в отношении всеобщего возмущения рабов в Италии, но и в отношении союзников римского народа, которых он намеревался привлечь к войне против Рима обещанием всем равных гражданских прав; вообще сам факт захвата в плен неприятельского вождя считался большой частью успеха военачальника, одержавшего победу в войне.

Таковы были доводы Лукулла, притязавшего на триумфальный въезд в Рим с миртовым венком на голове. Они казались ему неоспоримыми и справедливыми, в чем Лукулл постарался убедить своего шурина Метелла, которому он отправил письмо одновременно с посланием в сенат. Он просил Метелла использовать свой авторитет среди сенаторов, чтобы ему, Лукуллу, не было отказано в заслуженных почестях.

Комиссия по подсчету тел убитых в сражении мятежников закончила свою работу незадолго до заката солнца.

Число трупов значительно превысило пять тысяч с учетом тел, обнаруженных по всей излучине реки, а также большого количества мертвецов, доставленных с правого берега по распоряжению самого претора, опасавшегося, что трупов окажется недостаточно. Для этого городские власти Казилина отрядили несколько десятков рабочих с мулами и повозками.

Результаты работы комиссии были письменно засвидетельствованы всеми ее членами.

Под вечер общественные рабы и наемные рабочие из числа беднейших граждан Казилина, которым было обещано денежное вознаграждение из городского эрария, занялись захоронением павших — наступали жаркие солнечные дни и магистраты города опасались, как бы такое множество разложившихся трупов не стало источником эпидемии.

Мертвые тела сбрасывались в лагерный ров и засыпались землей. Трупы, найденные за пределами лагеря, кидали прямо в реку — на корм рыбам.

В это время Ювентина, прячась за кустами (она не могла показаться на людях босая, в одной короткой и разорванной во многих местах нижней тунике), подобралась близко к лагерю.

Кусая себе руки и заливаясь слезами, она наблюдала за этой работой, отвратительной для самих ее исполнителей.

Лагерные укрепления разрушались. Место, откуда мятежные рабы еще вчера угрожали приступом Казилину, тщательно заравнивалось.

Ювентина вытерла слезы. Она решила вернуться в имение, забрать свою одежду и двуколку с лошадью.

В ней вдруг проснулась надежда. Не может быть, чтобы все погибли! Мемнон, он сильный, храбрый, непревзойденный воин! А его товарищи? Сатир, Багиен, Сигимер, Думнориг, Астианакс! В школе Аврелия им не было равных! Все вместе они вполне могли пробиться сквозь строй врагов и спастись!

И как ни слаба была надежда, Ювентине она прибавила силы.

Она надеялась, что Никтимена или ее управитель Гиппий, всегда хорошо к ней относившийся, не станут препятствовать ей в том, чтобы она забрала с собой принадлежавшие ей вещи.

В отношении Никтимены у нее были сомнения.

А что если она не уехала в Капую, как собиралась, и осталась в имении? Встреча с капуанкой была бы нежелательна. Никтимена очень боится, как бы ее не обвинили, что она является соучастницей заговора своего любовника. А что если она под влиянием страха и тяготеющих над ней подозрений прикажет своим рабам задержать беглянку, находящуюся в розыске, чтобы лишний раз показать себя чистой перед законом?

В голове Ювентины мелькнула нехорошая мысль, что Никтимена каким-то образом связана с Аполлонием. Ее появление в имении вместе с Аполлонием вряд ли можно было назвать случайным. Что ж, римляне, вероятно, нашли способ напугать, сломить и принудить женщину, бесправную и беззащитную гетеру, предать своего возлюбленного!..

Как бы то ни было, другого выхода Ювентина для себя не видела.

Она уже чувствовала муки голода.

Когда последний луч солнца сверкнул и погас над горизонтом, Ювентина с большими предосторожностями, прячась за кустами и деревьями, стала пробираться к Аппиевой дороге, которая в этот сумеречный час почти обезлюдела — Ювентина видела на ней нескольких пешеходов и повозку, запряженную мулом, двигавшуюся в сторону Казилина.

Там, где кусты были низкими, Ювентине приходилось ползти на четвереньках. Наконец она юркнула в гущу кустов, росших у самой дороги, и стала ждать, когда мимо проедет крестьянская повозка.

Приблизительно в трехстах шагах от нее двое путников торопливо шли в направлении Капуи.

Повозка с сидевшим в ней крестьянином медленно проехала мимо, скрипя и стуча колесами.

Ювентина, выждав еще немного, быстро перебежала дорогу и укрылась за ближайшими кустами.

После этого она короткими перебежками от куста к кусту, всякий раз внимательно оглядываясь вокруг, добралась до высоких и густых зарослей у реки.

Сумерки сгустились.

Поблизости была проселочная дорога, та самая, по которой Мемнон обычно приезжал к ней в имение.

У Ювентины заныло сердце. Еще вчера они были вместе, счастливые и беззаботные — они были уверены, что хотя бы восемь или десять дней пройдут спокойно…

Ювентина остереглась идти проселочной дорогой, где она могла встретить крестьян из деревни, расположенной немного дальше виллы Никтимены.

Путь вдоль берега реки, поросшего деревьями и кустами, был длиннее, к тому же, как она знала, у самой виллы довольно обширное пространство покрывала паводковая вода.

Но Ювентина решила не рисковать и идти через заросли.

Она прошла по узкой, едва приметной тропинке около четверти мили и наткнулась на зверски изуродованный труп с выпущенными внутренностями. Чуть поодаль среди кустов она заметила другие окровавленные тела.

Здесь была тщательно организованная охота за беглецами.

Боясь засады, Ювентина старалась идти тихо, по-кошачьи ступая босыми ногами, в кровь исколотыми за этот день сучками и колючками.

Вдруг она остановилась. Со стороны реки ей послышался шорох.

Она стояла, не шевелясь и прислушиваясь.

Снова раздался шорох, потом отчетливый треск веток и приглушенный стон.

Ювентина решила, что там умирает в агонии какой-нибудь несчастный, и хотела продолжить путь, но хруст веток послышался совсем рядом — кто-то медленно и тяжело шел в ее сторону.

Ювентина присела за кустом и вскоре увидела показавшегося из зарослей человека, почти голого, в одной набедренной повязке. Грудь его была крест-накрест перетянута окровавленными полосами от разодранной туники.

Это был темнокожий африканец высокого роста.

Он шел шатаясь, как пьяный. Видно было, что силы его иссякли от потери крови и усталости.

Ювентина хотела переждать, пока беглец уйдет своей дорогой, но она вдруг подумала, что в этом несчастном можно будет найти столь необходимого ей товарища во время предстоящего путешествия в Кайету и дальше — в Сицилию.

Немного поколебавшись, Ювентина приняла решение.

Она вышла из-за куста и окликнула африканца.

Тот вздрогнул, оглянулся и попятился. В глазах его она увидела смешанные с испугом ненависть, смертную тоску и немощную угрозу.

— Не бойся, — сказала Ювентина. — Я в таком же незавидном положении, как и ты… Понимаешь ли ты латынь? Или лучше говорить с тобой по-гречески?

— Я узнал тебя, — сразу успокоившись, ответил африканец на хорошей латыни. — Ты Ювентина, та храбрая и славная девушка, которую месяц назад Минуций наградил венком перед собранием воинов… Где-то он теперь? Что с ним? Вероятно, погиб…

— Нет, — покачала головой Ювентина, — его римляне взяли живым. Тот, кому он больше всех доверял, оказался предателем…

— Я так и знал, что нас предали, — прохрипел в ярости африканец. — Но кто же он, этот проклятый богами мерзавец?

— Аполлоний, — коротко ответила Ювентина.

— О, будь он проклят во веки веков! — вскричал африканец и в изнеможении повалился на траву.

— Послушай… — начала Ювентина.

Но африканец поднял голову и спросил:

— Где римляне? Ты их видела?

— Никого не было поблизости, пока я шла сюда от дороги. Похоже, они прекратили облавы. Наши побиты без счета. Ты и я — одни из немногих, кому удалось спастись, если можно назвать это спасением. Вот ты… Что ты думаешь делать? В таком виде? Весь израненный? У здешних обывателей ты не найдешь ни жалости, ни сочувствия. Поэтому я предлагаю тебе… давай договоримся с тобой, что ты меня подождешь на этом самом месте. Я надеюсь добраться до виллы, которая недалеко отсюда. Там остались моя одежда и повозка с лошадью. Если хочешь, дождись меня здесь и вместе мы как-нибудь выберемся отсюда…

Африканец сидел на земле, свесив голову на грудь, и, казалось, не слушал девушку, охваченный какими-то своими мыслями.

— Лучше бы мне было умереть в сражении, — немного погодя отрешенно произнес он, — нанести последний удар ненавистному врагу, а не постыдно бежать…

— Не падай духом, — прервала его Ювентина. — Жди меня здесь, но если до полуночи меня не будет, спасайся, как сумеешь…

Сказав это, Ювентина запомнила место по огромному ветвистому дубу, росшему ближе к проселочной дороге, и поспешила дальше.

Примерно через полчаса, когда настала ночь и на небе засияли звезды, путь ей преградил знакомый залитый водой луг.

Еще около четверти часа она брела по согретой за день теплой воде.

Выйдя на сухое место, она по тропинке поднялась к воротам виллы.

Почуяв ее, залаяли собаки.

Ворота были заперты.

Собаки продолжали заливаться дружным лаем.

— Кто там? — спросил настороженный голос за воротами.

Ювентина узнала голос Анаксимеда, молодого и веселого эпирейца.

— Ах, это ты, Анаксимед?.. Открой мне! Это я, Ювентина…

— Клянусь всеми богами Олимпа! — воскликнул Анаксимед. — Неужели это ты, госпожа?.. А ну, молчать, собаки!.. Вот так неожиданность! Мы же считали тебя погибшей…

Говоря это, Анаксимед быстро отодвигал засовы и, открыв ворота, впустил девушку во двор виллы.

— Как себя чувствует госпожа? — первым делом спросила Ювентина.

— Она еще утром отбыла в Капую. Что ей было здесь делать? Весь двор был завален трупами…

— А солдаты?

— Убрались еще раньше… Эти мошенники напоследок обшарили всю усадьбу и побывали в твоей комнате, перевернув там все вверх дном. К сожалению, они нашли твой пояс с деньгами и едва не подрались во время их дележки…

Анаксимед хотел еще что-то сказать, но в это время появился Гиппий и с ним двое рабов с пылающими факелами в руках.

— Ювентина! — увидев ее, радостно воскликнул управитель. — Хвала Юпитеру Тифатскому, ты жива! А мы уж думали, что тебя поглотил Вултурн! Так нас уверили солдаты, чтоб им самим провалиться в Тартар…

Ювентина была тронута. Она ожидала более холодного приема. Но эти простые люди были искренне рады тому, что она вернулась живой и невредимой.

Она поняла, что у нее не будет затруднений со свободным выездом из имения, хотя рабы, особенно виллик, определенно рисковали, оказывая гостеприимство и помощь беглой рабыне, к тому же разыскиваемой римскими властями (об этом они тоже знали).

Гиппий, взяв факел у одного из рабов, проводил Ювентину в ее комнату, на ходу рассказывая, какой беспорядок оставили после себя солдаты, растащившие многие ценные вещи.

Ювентина слушала его рассеянно, думая о том, что теперь она осталась без денег и что придется их просить у Гиппия.

— Они рыскали по всем комнатам и даже ворвались к госпоже, грозясь обыскать ее до нижнего белья, если она не отдаст им добровольно свои драгоценности, — жаловался виллик. — Она, бедняжка, была ни жива ни мертва от страха, отдав им свой золотой браслет и кольца. А негодяи все время пугали ее, что она поплатится за своего любовника, о чем они как будто бы слышали от самого претора. Правда это была или ложь — не знаю, только госпожа рано утром поспешила в Капую, чтобы припасть к ногам претора и рассказать ему о своей невиновности…

В комнате Ювентины, как и сообщил ей Анаксимед, царил полный разгром.

Все ее одежды были разбросаны по полу.

Ювентина немедленно отыскала и ощупала свой зимний плащ. Она облегченно вздохнула, обнаружив, что зашитый в нем алабастр на месте.

Ювентина сразу почувствовала в себе гордую уверенность и презрение к римским сыщикам, которым удалось бы найти ее и задержать — теперь она могла в любое время исчезнуть из этого ненавистного мира…

Внезапно Гиппий ударил себя в лоб рукой, о чем-то вспомнив.

— Вот старый дурак! — сказал он. — Совсем забыл тебе сказать… Разве Анаксимед ничего не говорил тебе?

— Нет… А что такое? — равнодушно спросила Ювентина, собирая раскиданные по всей комнате вещи.

— Незадолго перед закатом здесь был Мемнон…

— О, боги! Что ты говоришь, Гиппий? — с волнением, перехватившим ей дыхание, воскликнула Ювентина.

— Ну да, они примчались сюда на измученных конях, он и его товарищ… кажется, его звали не то Варий, не то Барий, — продолжал Гиппий. — Мемнон, как только услышал, что ты утонула в реке…

— Утонула? Но ведь я жива! — Ювентина широко раскрыла глаза и в тот же миг радостно сообразила, что Мемнон жив, раз он появился на вилле в конце дня.

— Нехорошо получилось, — с виноватым видом вздохнул Гиппий. — Мы-то все думали, что тебя нет в живых. Один из солдат хвастался, что метнул в тебя дротик рукой, никогда не дававшей промаха. Суди сама, что нам было думать?..

— О, милый, добрый Гиппий… У меня все в голове перемешалось! Повтори, прошу тебя, когда это было? Когда он здесь появился? — обнимая и целуя старика в порыве радости, спрашивала Ювентина.

— Постой-ка… Осторожнее, у меня факел в руке! — отстранялся от нее Гиппий, немного растерянный и в то же время растроганный ее неожиданными ласками.

— Значит, это было перед закатом? — снова с нетерпением спросила девушка.

— Не совсем… Солнце еще высоко стояло над синуэсскими холмами. Все рабы в это время были заняты погребением тех несчастных парней, которых ночью побили римляне…

— И что же, Гиппий, что же?..

— Когда я стал рассказывать о том, что здесь произошло, Мемнон, узнав о тебе, побледнел и схватился за голову. Больше уж я от него не услышал ни слова. Он так убивался, бедняга, что забыл попрощаться…

— О, боги! — прошептала Ювентина.

От этой неожиданной и радостной вести она вдруг почувствовала слабость в ногах и опустилась на кровать.

Лицо и глаза ее сияли счастьем.

— Жив! Жив! — с упоением повторяла она, не сдерживая слез радости, струившихся по ее щекам. — Ах, если бы и он знал, что я жива!.. Но ничего! Я знаю, как его найти. Только бы боги его сохранили!.. О! Как я счастлива!..

Глава девятая ПРОЩАЛЬНЫЙ ДАР

В радостном возбуждении Ювентина заторопилась с отъездом из имения.

Она едва не забыла о том, что весь день ничего не ела, но голод в конце концов дал о себе знать.

Гиппий предложил ей вареную баранину и кусок пирога.

Быстро покончив с едой и запив ее несколькими глотками вина, Ювентина вспомнила об африканце, оставшемся в зарослях у реки, и попросила виллика дать ей в дорогу немного печеного хлеба, кувшин с чистой родниковой водой, а также что-нибудь из мужской одежды.

Ей пришлось рассказать Гиппию о несчастном беглеце, которому она обещала помочь.

Виллик отнесся к этому с полным пониманием. Он нашел среди хранившегося у него старого тряпья довольно крепкую тунику и залатанный во многих местах плащ.

Когда Ювентина завела разговор о деньгах, Гиппий дал ей шесть денариев.

Для бедного старика это были деньги немалые. Ювентина его горячо благодарила.

Еще тридцать сестерциев собрали для нее рабы имения.

Вообще они проявили к ней великодушное участие. Раньше многие из них в разговорах с нею крайне отрицательно относились к восстанию, хотя в глубине души сочувствовали доведенным до отчаяния рабам латифундий, понимая разницу между невыносимыми условиями жизни последних и более чем терпимым собственном существовании в имении своей «добрейшей госпожи». Ювентину они полюбили за мягкий и приветливый нрав, жалея ее, как попавшую в беду сестру по несчастью. Им не надо было объяснять, сколь велико многообразие обстоятельств, играющих судьбами подневольных людей и способных любого из них сделать жертвой ответственности за чужие преступления. Они были уверены, что только из-за сумасброда Минуция девушка была объявлена во всеиталийский розыск претором Рима. Поэтому они от чистого сердца желали ей избежать всех грозивших опасностей.

Анаксимед помог Ювентине сложить вещи в двуколку.

Кувшин с водой, чтобы он не раскололся во время дорожной тряски, один из рабов поместил в специальную корзинку.

Потом Анаксимед запряг в повозку Адаманта, и примерно за час до полуночи Ювентина покинула виллу, благословив ее обитателей за их доброту и участие.

Ювентина погнала лошадь напрямик через луг, затопленный водой.

Выехав на дорогу, она вскоре добралась до того места, где рос замечательный своими размерами вековой дуб, привязала Адаманта к росшему неподалеку молодому деревцу и отправилась на поиски раненого африканца.

Ей не понадобилось окликать его. Африканец сам вышел ей навстречу из зарослей, бормоча слова благодарности.

Он уже не надеялся на то, что дождется ее. Без нее он, вне всякого сомнения, был бы обречен на гибель. Вряд ли он встретил бы сострадание у кампанцев — они немедленно выдали бы его властям.

Ювентина сразу обратила внимание на то, что он называет ее «госпожой».

Когда они подошли к повозке, он клятвенно пообещал служить ей до конца своих дней.

— Как твое имя? — спросила Ювентина.

— Сирт, госпожа. Так назвал меня мой первый господин, привезший меня в Италию еще мальчишкой из Карфагена. Отец мой был богатый ливиец, а мать бедной эфиопкой, его рабыней-наложницей… вот все, что я знаю о своем происхождении. Но прошу тебя, доверься мне, добрая девушка. Я не какой-нибудь варвар, который…

— Сначала, Сирт, займемся твоими ранами, — прервала его Ювентина, доставая из повозки кувшин с водой и чистое тряпье, которым снабдил ее Гиппий, узнав, что беглец ранен. — Будет плохо для нас обоих, если раны твои воспалятся в пути. Что тогда прикажешь мне с тобой делать?

— О, не беспокойся, моя госпожа! Главным достоинством моим всегда было железное здоровье. Его не сломили ни нужда, ни лишения, ни розги надсмотрщика…

— Это хорошо, но подлечить тебя не помешает, — говорила Ювентина, начав снимать с него грязные, пропитанные кровью и присохшие к ранам повязки. — Придется тебе немного потерпеть…

— Ты не услышишь от меня ни звука, — мужественно пообещал Сирт.

Ювентина стала осторожно промывать африканцу раны на груди водой из кувшина, одновременно слушая его рассказ о том, как ему удалось спастись во время избиения беглецов капуанскими обывателями, устроившими им засаду у реки.

— Кое-кто бросался в реку и плыл к противоположному берегу, только там их поджидали казилинцы с дубьем и рогатинами. Что мне оставалось делать? Я решил прибегнуть к старому способу, который не раз использовал, скрываясь от облав в Помптинских болотах. Я срезал кинжалом стебель камыша, взял в рот один его конец и погрузился с головой в воду недалеко от берега, держа над водой другой его конец, и так дышал через него, пока вокруг рыскали убийцы. Не помню, сколько я пробыл под водой и как выбрался на берег. Раны мои кровоточили, голова кружилась и во всем теле я чувствовал такую слабость, какой никогда в жизни не испытывал. Я изорвал свою тунику, кое-как перевязал раны и стал дожидаться темноты, чтобы потом убраться отсюда, но вот пришла ты — да будут благосклонны к тебе все божества — и подала мне надежду. Ведь я понимал, что меня в конце концов схватят и пригвоздят к кресту. Теперь я навеки раб твой и…

— Да, теперь тебе везде и всюду придется звать меня госпожой и во всем меня слушаться, — мягко прервала его Ювентина. — Вот что я скажу тебе на будущее… Если в дороге кто-нибудь обо мне будет спрашивать, кто я такая и откуда, называй меня Веттией, женой Артемидора Лафирона из Брундизия, судовладельца, занимающегося морскими перевозками из Италии в Грецию… Хорошо запомнил или мне повторить?

— Да, моя госпожа, я запомнил… Ты — Веттия, а муж твой — Артемидор Лафирон из Брундизия, владелец кораблей, на которых доставляют грузы в Грецию и обратно в Италию.

— Я рада, что ты оказался таким сообразительным.

Промыв Сирту раны, Ювентина нарвала листьев подорожника (он рос здесь в изобилии), наложила их на раны и сделала новые повязки из чистой ветоши, после чего помогла раненому надеть тунику, которой он несказанно обрадовался.

— О, госпожа! — растроганным голосом воскликнул Сирт. — Родная мать не заботилась обо мне так, как ты!..

Потом Ювентина вспомнила о хлебе, который прихватила с собой из имения.

— Вот, подкрепись немного, — сказала она, протянув африканцу ломоть печеного хлеба. — Утром мы остановимся в каком-нибудь трактире и закажем себе горячий завтрак.

Сирт с жадностью набросился на хлеб, а Ювентина вдруг вспомнила о Минуции.

Она представила его в оковах, в мрачной тюремной камере и тяжело вздохнула.

Ей было ясно, что Минуций обречен. Претор может казнить его прямо в Капуе. Лукулл — магистрат, обладающий неограниченной властью вне пределов Рима. С другой стороны, Минуций является римским гражданином, причем из всаднического сословия. Возможно, претор отвезет его в Рим и судьба предводителя восставших рабов будет решаться там. Но вряд ли Минуций воспользуется правом провокации[444]. Народное собрание только подтвердит судебное постановление о применении к нему высшей меры наказания, а о законе Гая Гракха, который предусматривал в качестве высшей меры для римских граждан изгнание, а не смертную казнь, никто не вспомнит…

— Торопиться нам незачем, — заговорила Ювентина после минутного молчания, как бы рассуждая вслух. — На правый берег Вултурна мы можем попасть, лишь проехав через Казилин, но мы это сделаем днем, а не ночью, чтобы меньше привлекать к себе внимания. К тому же у меня возникла одна мысль…

Она снова умолкла, задумавшись.

— Знаешь что, Сирт? — сказала она после долгого молчания. — Нам с тобой следует, как только рассветет, наведаться в Капую.

— В Капую? — осторожно переспросил африканец, проглотив последний кусок хлеба.

— Да. Там мне нужно встретиться с одним моим хорошим знакомым… Как ты себя чувствуешь?

— Благодаря твоим заботам твой ничтожный раб чувствует себя так, словно он заново родился на свет.

— Этот мой знакомый — римлянин, центурион, — продолжала Ювентина. — Мы знали друг друга еще в Риме. Недавно я спасла ему жизнь. Надеюсь, он этого не забыл… Мне нужно разыскать его и поговорить с ним… о Минуции, которого, вероятно, держат в капуанской тюрьме.

— О Минуции? Но ему уже ничем не поможешь, — тихо проговорил Сирт.

— Это верно, — вздохнула Ювентина, — спасти его невозможно, но… может быть, Лабиен — так зовут римлянина, который, кстати, до восстания был самым близким другом Минуция… может быть, с его помощью удастся избавить его от напрасных страданий, издевательств, пыток… ведь римляне все равно казнят его… Как ты думаешь?

— Но… разве есть такая возможность?

— Кажется, есть, — Ювентина еще раз трепетно вздохнула. — К сожалению, это все, что я и его римский друг можем для него сделать, — прошептала она.

— Если ты так решила… — начал Сирт.

— Да, я так решила, — прервав его, сказала Ювентина. — Лучше ему сразу умереть, чем терпеть мучения перед неизбежным концом. Во всяком случае он будет волен сделать свой выбор… А ты считаешь иначе?

— Я полностью с тобой согласен, — ответил Сирт, хотя очень смутно догадывался, о чем идет речь.

Но он не решился докучать девушке лишними вопросами.

— Нам нужно подумать о том, где провести остаток ночи, — в раздумье произнесла Ювентина и вспомнила о заброшенной вилле на полпути между усадьбой Никтимены и Капуей.

Эту виллу, когда восстание охватило всю капуанскую округу, работавшие на ней рабы из мести предали огню, но внезапно хлынувший дождь не дал пламени как следует разгореться, и усадебный дом наполовину уцелел. Ювентина однажды укрылась в нем от грозы, совершая прогулку верхом на коне.

Ювентина объяснила Сирту, куда им предстоит ехать, и оба уселись в двуколку.

— Будем надеяться, что там нас никто не потревожит, — ударив вожжами коня, сказала Ювентина, — а утром приведем себя в надлежащий вид, чтобы не отличаться от обычных людей, и Аппиевой дорогой отправимся в Капую.

На следующий день после своей победы претор Лукулл приказал отобрать из числа пленных двести пятьдесят человек и распять их вдоль дороги от Капуи до Казилина, что, по его мнению, должно было выглядеть не только устрашающе, но и символично, ибо именно этим двум городам в своей дерзости угрожали беглые рабы.

— Это послужит уроком всякому, кто посмеет поднять оружие против Рима и охраняемых им союзников, — заявил Лукулл, выступая с напыщенной речью на городской площади перед сходкой солдат, принимавших участие в сражении.

Подготовка к казни началась ближе к полудню.

У Флувиальских ворот быстро собиралась толпа обывателей, всегда жадных до всякого рода зрелищ.

Массовая казнь рабов по древнему обычаю, то есть распятие на крестах — такого капуанцы еще не видели.

По толпе пронесся слух, что под вечер в амфитеатре по приказу претора будет устроена травля зверей и бестиариями на арене будут выступать пленные мятежники без какого-либо оружия.

Эта новость наполнила радостью сердца жителей города парфюмеров и вскоре донеслась до соседнего Казилина, граждане которого тоже очень любили кровавые представления.

На предстоящее зрелище казни пленных восставших рабов высыпали чуть ли не все жители Капуи от мала до велика.

Очень скоро вдоль всего участка Аппиевой дороги между двумя городами стало весьма оживленно. Даже крестьяне, везущие на повозках или тележках свой товар на капуанский рынок, тоже останавливались вблизи Флувиальских ворот, чтобы не пропустить зрелище.

Между тем большое количество солдат, общественных рабов и наемных рабочих уже копали ямы для столбов и сносили к дороге пыточные орудия: жуткого вида станки, оборудованные гирями и устройствами для выкручивания рук и ног, специальные жаровни и знаменитую «кобылу», на которой тела несчастных жертв растягивались так, что члены выскакивали из суставов.

Возле одной из башен Флувиальских ворот, на площадке, окруженной со всех сторон вооруженной стражей, покорно дожидались своей участи двести пятьдесят осужденных.

Сразу бросались в глаза их изможденный вид и покрытые ранами тела, свидетельствовавшие о том, что в плен они попали после ожесточенного сопротивления.

В толпе говорили, что претор Лукулл приказал отобрать для немедленной казни наиболее ослабевших пленников, которые все равно скоро умрут или не выдержат далекого перехода из Капуи в Рим, куда претор намеревался доставить остальную часть беглых рабов вместе с их вождем Минуцием.

Ровно в полдень примерно в полутора милях от Капуи на Аппиеву дорогу, свернув на нее с проселочной, выехала легкая двухколесная повозка, запряженная добрым конем серой масти.

Лошадью правил темнокожий возница. Рядом с ним сидела хорошо одетая красивая девушка с белокурыми волосами.

Это были Ювентина и Сирт.

Двуколка подкатила к Флувиальским воротам, возле которых собиралась толпа.

Ювентина и Сирт уже знали, что здесь происходит. О готовившейся казни они услышали от встречных пешеходов.

Когда Сирт уже собирался повернуть к расположенному неподалеку от ворот большому конному двору, Ювентина вдруг схватила африканца за руку и велела ему остановиться.

— Вон там… видишь, среди этих несчастных перед башней у ворот? — взволнованно прошептала девушка. — Видишь, сидит на камне… молодой с курчавыми темными волосами и чертит палочкой на земле?.. Узнаешь ты его?

— Клянусь Ваалом[445]! Да это один из ликторов Минуция, если не ошибаюсь…

— Да, это Геродор, тот самый юноша, с которым мы вместе бросились в реку, спасаясь от солдат… Ах, только бы успеть, только бы успеть найти Лабиена! Он должен упросить претора помиловать Геродора, который на своих руках вынес его, раненого, с поля сражения… О, великие боги! Не дайте свершиться несправедливости!..

Несколько мгновений на лице девушки отражалась мучительная работа мысли.

— Придется расспрашивать о Лабиене всех встречных солдат, — прошептала она. — Он был префектом конницы. Не может быть, чтобы никто из них не знал, как его найти.

Ювентина сошла с повозки и сказала Сирту:

— Поезжай на конный двор и жди меня там. Вот тебе кошелек, здесь все деньги, которыми мы располагаем. Если найду Лабиена, попрошу у него еще немного… Ах, только бы успеть!.. Позаботься об Адаманте, задай ему корма вволю и сам хорошенько подкрепись в трактире. Постарайся никому не показать, что ты ранен.

— Не беспокойся, госпожа! Все исполню, как ты сказала!

Ювентина поспешила к воротам, а Сирт погнал Адаманта по пыльной дороге к конному двору.

Торопливо пробираясь сквозь толпу, Ювентина вдруг лицом к лицу столкнулась с тремя нарядно одетыми молодыми людьми, одним из которых оказался не кто иной, как Марк Скавр.

Эта встреча с ним была очень нежелательна.

Голова молодого нобиля была обвязана повязкой, а правая рука висела на перевязи горизонтально к груди. Все свидетельствовало о том, что сын принцепса сената не избежал участия во вчерашнем сражении и при этом немало пострадал.

— Вот так красавица! — с неподдельным восхищением произнес один из молодых людей, высокий и широкоплечий юноша лет двадцати с приятным мужественным лицом.

— Веттия! — удивленно воскликнул Скавр. — Да будет благосклонна к тебе Юнона, прекрасная Веттия!

— Рада видеть тебя, достойный и храбрый Марк Скавр! — с чарующей улыбкой отвечала Ювентина, сделав над собой невероятное усилие, чтобы изобразить на своем лице искреннюю радость. — Пусть всегда тебе сопутствуют Марс и Беллона!

— Ну как не позавидовать этому баловню Фортуны! — сказал второй приятель Скавра, окинув Ювентину веселым взглядом. — Едва успев получить воинскую награду из рук самого претора, он тут же удостоен внимания самой красивой девушки из тех, каких нам довелось увидеть за все время пребывания в Кампании! Не правда ли, Капитон? — обратился он к рослому красавцу, который первый выразил свое восхищение красотой Ювентины.

— Не могу с этим согласиться, Антипатр! Фортуна здесь совершенно ни при чем! — шутливо возразил Капитон. — Нет, нужно отдать должное отменной доблести самого Скавра, который в отличие от нас явно не терял даром времени в перерывах между походом и двумя битвами.

— Мы будем ждать тебя у храма Геркулеса, — сказал Скавру Антипатр, и молодые люди, посмеиваясь, продолжили свой путь, оставив приятеля наедине с его хорошенькой знакомой.

Ювентина живо припомнила все, что произошло в саду постоялого двора Септимена, где Марк Скавр, в полной мере проявив свой необузданный и любвеобильный темперамент, сорвал с ее губ не меньше десятка пламенных поцелуев, и где она, разыгрывая перед ним ветреную супругу ревнивого и злого старика, назначила молодому патрицию любовное свидание в Капуе.

Теперь она гадала, обнаружил ли Скавр ее обман относительно несуществующей гостиницы на придуманной ею улице Серповщиков или тот еще не удосужился занять себя ее поисками, забыв про их мимолетную встречу в круговороте последних событий?

Судя по выражению лица Скавра, в глазах которого появился знакомый ей чувственный огонек, он не собирался уличать ее в обмане.

Ювентина подумала о том, что Скавр не мог не знать Лабиена, командовавшего конницей претора в сражении у Тифатской горы, и что с его помощью ей, может быть, удастся быстро найти центуриона…

— Давно ли ты в Капуе, милая Веттия? — спросил Скавр, лаская ее взором.

— О, я только приехала… из Неаполя, — ответила Ювентина. — Ты, наверное, помнишь… я говорила тебе о моей сестре…

— Да, да… Ты говорила, что ей нездоровится. Как она себя чувствует?

— Намного лучше, она почти совсем выздоровела… А ты, я вижу, — тоном сострадания и жалости сказала Ювентина, бросая взгляд на головную повязку Скавра и на его руку, висевшую на перевязи, — ты, я вижу, участвовал в этом ужасном сражении, о котором я слышала по пути сюда? Надеюсь, твои раны не опасны?..

— Да, мне пришлось поработать мечом, — не без горделивого удовольствия ответил Скавр. — Хвала Юпитеру, мне посчастливилось выйти живым из вчерашней резни. Отделался двумя небольшими ранами…

— Ах, я представляю себе, что тебе пришлось испытать!

— Так ты говоришь, что только приехала? — спросил Скавр.

— Да, и мне необходимо передать письмо одному человеку, — поспешила сказать Ювентина. — Оно предназначено некоему Марку Атгию Лабиену, центуриону. Ты случайно не знаком с ним?

— А, Марк Лабиен? Центурион триариев? Как же, я с ним хорошо знаком.

— Прекрасно! — обрадовалась Ювентина. — Ты не поможешь ли мне найти его?

— Охотно. Мне известно, где он снимает квартиру. Я дважды бывал у него по поручению претора. Неустрашимый храбрец этот Лабиен! Прославился, командуя своими всадниками в сражении под Капуей. Претор Лукулл ставил его в пример другим… но справедливости ради нужно сказать, что ему просто больше повезло, чем тем двадцати римским центурионам, из которых одни нашли смерть на поле брани, а другие испытали невиданный позор, побывав в плену у беглых рабов… Конечно, Лабиен действительно проявил отвагу в бою, был тяжело ранен и мятежники едва не прикончили его, но к счастью для него, поблизости оказались рабы самого Минуция. Они узнали Лабиена, потому что он был близким другом их господина и они его часто видели вместе с ним. Эти-то рабы и спасли его, а Минуций по старой дружбе приказал окружить раненого всяческими заботами и в конце концов отпустил с почетом…

— Да, я слышала, что он был ранен, — сказала Ювентина, стараясь не показывать, что очень торопится, но чувствуя, как за разговором уходит попусту драгоценное время. — Известие об этом получил один из родственников Лабиена, проживающий в Неаполе… добрый знакомый моей сестры, — продолжала выдумывать она. — Узнав, что я буду проездом в Капуе, он написал Лабиену записку и велел передать ему кое-что на словах…

— Кстати, — с невинной улыбкой произнес Скавр, — в том же квартале, где остановился на постой Лабиен, есть очень приличная гостиница.

— Да, да, конечно, — торопливо проговорила Ювентина, многообещающе взглянув на молодого патриция, — но сначала нужно разыскать Лабиена.

Подхватив Ювентину под руку, Скавр повел ее по главной улице в центр города.

По пути он с увлечением рассказывал о своем участии в «битве при Казилине», подробно остановившись на том, как он, оказавшись в самой гуще кровавой резни, дрался не на жизнь, а на смерть, пока не получил удар в голову и не упал без чувств, и как потом, уже после сражения, товарищи с трудом отыскали его в груде трупов и оружия.

Свой рассказ Скавр закончил, упомянув о том, что он был награжден венком за храбрость, который ему возложил на голову сам претор при кликах всего войска.

Разговаривая, они подошли к храму, посвященному Сатурну и Луе.

Храм этот в Капуе и за ее пределами назывался Белым, так как целиком был выстроен из мрамора. Он стоял на небольшой площади, где обычно собирались богатые и знатные капуанцы.

Здесь Скавр неожиданно для самого себя встретился с группой знакомых ему центурионов, которые при его появлении с шумом его приветствовали. Все они были уже изрядно пьяны и готовились к новому возлиянию в честь Юпитера Тифатского, даровавшего римлянам блестящую победу над врагом.

Центурионы громкими криками подозвали разносчиков вина.

Скавру и Ювентине тоже поднесли по полной чаше.

Ювентина решительно отказалась пить, заявив, что совершает возлияния вином только у алтарей храмов.

Скавру же пришлось уступить настоятельным просьбам приятелей. Он осушил большую чашу фалернского и быстро захмелел.

Ювентина, увидев, что Скавру, окруженному шумной компанией, подносят новую чашу, тихо спросила у одного из центурионов, не знает ли он, где снимает квартиру Марк Аттий Лабиен, и, получив утвердительный ответ, уговорила его проводить ее к нему.

Уходя, она мило улыбнулась Скавру и пообещала ему очень скоро вернуться.

— Ювентина! — изумленно вскричал, поднимаясь ей навстречу, Марк Лабиен, опиравшийся на толстую трость.

Лицо центуриона триариев было изможденным и бледным.

От него только что ушел врач, сменивший ему повязки на ранах.

— Да помогут тебе божественный Эскулап и Диана Тифатская! — с порога приветствовала девушка Лабиена. — Как же так, бедный мой Лабиен! Ведь ты уже начал выздоравливать, когда мы с тобой простились в храме Юпитера…

— Проклятые раны! Никак не хотят заживать без твоего ухода, — невесело пошутил Лабиен, заметно растерянный, удивленный и вместе с тем обрадованный ее неожиданным появлением. — Но ты, Ювентина? Как ты здесь оказалась!.. Во-первых, благодарение всем бессмертным богам за то, что ты жива! Вчера у меня был посыльный от Никтимены. Он сказал, что ты скорее всего погибла… Впрочем, садись и рассказывай обо всем по порядку!

И Ювентина, стараясь говорить коротко, описала Лабиену свои злоключения, умолчав лишь о Сирте и об огромной радости своей по поводу того, что Мемнону удалось вырваться из жестокой бойни под Казилином (Лабиену не известны были ее отношения с Мемноном — он даже не подозревал о существовании последнего).

Лабиен слушал ее молча, ни разу не перебив вопросом или замечанием. По его лицу было видно, что он потрясен обстоятельствами предательского захвата в плен Минуция.

Когда Ювентина закончила свой рассказ, Лабиен мрачно произнес:

— Он не должен был отдаваться живым в руки врагов, зная, какая участь его ожидает.

Помолчав, он продолжил:

— Что касается тебя, Ювентина, то ты можешь быть уверена — я сделаю все, чтобы уберечь тебя. Я временно укрою тебя на отцовской вилле, пока мы вместе не придумаем, что нам делать дальше. Я буду ходатайствовать перед Клавдием Марцеллом, перед Манием Аквилием, перед…

Ювентина, покачав головой, мягко перебила его:

— Нет, Лабиен, я пришла к тебе просить не за себя. Я не нуждаюсь в снисхождении ко мне римского правосудия. Скажу больше, я его не признаю. То, что ты и другие свободные, родившиеся, как и я, в Лации, называете матерью-родиной, для меня хуже злой и несправедливой мачехи. Мне нет места на земле, которую называют прекрасной Италией. Я решила навсегда покинуть эту страну, оставить ее тихо, без проклятий и без жалоб на пережитые здесь унижения, издевательства, позор и пытки. По законам высшей справедливости я никому ничего здесь не должна и никому ничем не обязана. Пусть Италия забудет про меня и я про нее забуду…

Ювентина остановилась и грустно улыбнулась Лабиену, который в этот момент смотрел на нее глазами, полными удивления.

— Прости меня, — сказала она. — Тебе, наверное, не очень приятно слушать это. Ты — римлянин, свободнорожденный гражданин великого государства. Тебе трудно понять таких, как я… Лучше не будем говорить об этом, — Ювентина подавила вздох и продолжала: — Когда я подъезжала к городу, то увидела приготовления к казни. Среди осужденных, которые должны сегодня умереть, я заметила Геродора. Спаси его, Лабиен, обратись к претору с просьбой о его помиловании. Ты — заслуженный командир и храбрый воин, отличившийся в сражении у него на глазах. Не может быть, чтобы он тебе отказал. Скажи ему, что Геродор спас тебя от неминуемой гибели. Это должно на него подействовать…

— Я все понял, Ювентина. Я обязательно буду просить за Геродора…

— Но поторопись, там уже все готово… Боюсь, как бы ты не опоздал.

— Я отправляюсь немедленно.

— И последнее, — сказала Ювентина, протягивая Лабиену изящный глянцевый алабастр. — Возьми это и, если сможешь, передай Минуцию. Ты ведь сам только что выразил сожаление, что Минуций не должен был попасть живым в руки врагов. В этом пузырьке — очень сильный яд. Когда я два с лишним месяца назад решила покинуть Рим, мне пришло в голову обзавестись им — я должна была принять участие в противозаконном деле и поклялась умереть раньше, чем предстану перед не знающими милосердия ночными триумвирами. До последнего дня я берегла его для себя, но Минуций сейчас нуждается в нем больше, чем я. Он должен избавить себя от издевательств, оскорблений и возможных пыток… Как бы ты ни относился к тому, что он совершил, но он был твоим другом. Будь великодушен к несчастному. Пусть это будет для него нашим прощальным даром — твоим и моим…

Лабиен, слегка побледнев, молча взял пузырек из руки девушки и тут же спрятал его в широком поясе своей туники.

— Я постараюсь добиться свидания с ним, — тихо сказал он. — Обещаю тебе это.

Немного помедлив, Ювентина обратилась к Лабиену:

— Мне нужно немного денег… всего десять-двенадцать денариев. Этого, я думаю, мне хватит на дорогу и…

— Ты хорошо подумала, Ювентина? — прервав, спросил ее Лабиен. — Подумай еще. Может быть, тебе не стоит отказываться от моего покровительства?..

— Благодарю тебя, Лабиен, но я не могу принять твоего любезного предложения. Мое решение бесповоротно. Я постараюсь прислать тебе весточку о себе, как только устроюсь на новом месте…

— На новом месте? Но где? — спросил Лабиен, пытливо глядя на девушку.

— Думаю, пока в Сицилии, — немного помедлив, ответила Ювентина.

Потом она вспомнила о Скавре и попросила с улыбкой:

— Окажи мне любезность, Лабиен, и прикажи одному из слуг проводить меня к Флувиальским воротам в обход главной улицы. Видишь ли, мне не хотелось бы там снова встретиться с одним молодым вертопрахом… Он из знатных римлян, ужасный волокита. Мы с ним как-то совершенно случайно познакомились, и с тех пор он не дает мне прохода…

Лабиен понимающе кивнул.

— Хорошо, я все устрою, — сказал он и ушел в смежную комнату.

Вскоре он вернулся оттуда, держа в руках кошелек.

— Здесь двадцать золотых и сорок серебряных денариев — все, что у меня есть…

— О, мне не нужно так много! — протестующе воскликнула Ювентина.

— Денег никогда не бывает много, обычно их всегда не хватает, — рассудительным тоном сказал Лабиен и настоял на том, чтобы девушка взяла кошелек.

Ювентина с благодарностью приняла этот щедрый и благородный дар молодого римлянина, радуясь, что теперь ей с Сиртом не придется испытывать никаких трудностей с деньгами. В будущем она собиралась пополнить их запас, продав лошадь и повозку в Кайете. Ювентина рассчитывала на то, что денег, вырученнных от этой продажи, вместе с деньгами, полученными от Лабиена, хватит надолго.

Спустя немного времени Лабиен и Ювентина простились друг с другом.

Лабиен поговорил с домоправителем, и тот кликнул молодого раба, который, узнав, что от него требуется, повел Ювентину знакомыми ему улицами и переулками к Флувиальским воротам, минуя центральную улицу.

Еще один слуга, по просьбе Лабиена, послан был к дому городского префекта узнать, там ли претор Лукулл. Вскоре он вернулся обратно, сообщив, что претор уже отправился за город, чтобы лично присутствовать при казни бунтовщиков.

Как раз в это время появился Марк Скавр.

Молодой патриций не очень твердо держался на ногах после выпивки с приятелями-центурионами. Он заплетающимся языком поприветствовал Лабиена и спросил о Ювентине.

— Ты немного опоздал. Она только что ушла, — ответил Лабиен.

— Странно… я должен был ее встретить по пути сюда. Она обещала мне, что вернется к Белому храму…

— Наверное, вы разминулись, — с усмешкой сказал ему Лабиен.

Немало озадаченный, Скавр поспешил на Альбанскую улицу, надеясь разыскать там девушку.

Минуту спустя и Лабиен, опираясь на трость, вышел из дома в сопровождении своего раба Аристиона.

К Флувиальским воротам Лабиен и Аристион подошли, когда пытки и казни пленных бунтовщиков уже начались.

Об этом они догадались, выйдя из ворот на запруженную народом Аппиеву дорогу, по мучительным стонам и душераздирающим воплям, доносившимся со стороны храма Геркулеса, где, как вскоре выяснилось, расположился со своей свитой претор Луций Лукулл.

Аристион, оберегая господина от случайных толчков среди теснившихся вокруг людей, довел его до храма, неподалеку от которого восседал на курульном кресле претор, окруженный ликторами, телохранителями и местной знатью. Рядом с ним был капуанский префект Гельвинован. Все они наблюдали, как корчатся на пыточных станках обнаженные тела осужденных.

Чуть подальше от того места, где производились пытки с применением специальных орудий, палачи секли розгами привязанных к столбам пленников, перед тем как предать их распятию на крестах.

Велев рабу оставаться на месте, Лабиен пошел, опираясь на трость, прямо к претору.

— А, сюда, сюда, храбрый Марк Лабиен, — увидев его и подзывая к себе жестом руки, сказал Лукулл. — Как ты себя чувствуешь? Очень хорошо, что ты, несмотря на свои ранения, нашел в себе силы вместе с нами посмотреть, как наказывают бунтовщиков. Можешь вдоволь насладиться мщением за полученные тобой раны! Как видишь, этим негодяям дают отличный урок, который послужит исправленью всех остальных. Слышишь, как они вопят? Жестокое, но поучительное зрелище!..

— Славный Луций Лукулл, — обратился к претору Лабиен. — Врач настоятельно советовал мне соблюдать покой и не тревожить понапрасну мои раны, но я случайно узнал, что среди справедливо осужденных тобой мятежников находится один человек, которого я прошу тебя помиловать.

— Ты просишь помиловать одного из этих бунтовщиков? — удивился Лукулл. — Но, согласись, для помилования такого рода преступников нужны очень и очень веские основания. И хотя я в данный момент обладаю неограниченной судебной властью, ничто не может заставить меня вершить правосудие вопреки закону, моей совести и благу республики.

— Благодаря этому человеку я остался в живых, — сказал Лабиен. — После сражения у Тифатской горы он на своих руках вынес меня, раненого, истекающего кровью, с поля битвы и уберег от ярости варваров, которые хотели меня добить. Не только люди, но и сами бессмертные боги осудят меня, если я окажусь неблагодарным по отношению к своему спасителю и забуду о совершенном им благодеянии по отношению ко мне…

По толпе горожан, прислушивавшихся к разговору между претором и раненым центурионом, пробежал ропот любопытства.

Лукулл напустил на себя важный и строгий вид.

— Я понимаю твои чувства, Лабиен, но ты просишь за того, кто обвинен в тягчайшем государственном преступлении. Ты просишь о помиловании злобного врага Рима и вот этих людей, среди которых немало пострадавших от мятежа подлых рабов. Многие из тех, кого ты видишь перед собой, лишились своих родственников — отцы сыновей, дети отцов, а жены своих мужей. У иных разграблено имущество, сожжены поместья, а верные их рабы безжалостно убиты. Вспомни, наконец, об опасности, которая угрожает стране со стороны бесчисленных варваров, готовых вторгнуться в нее! Подумай, насколько возросла бы эта опасность, если бы армия наглых рабов присоединилась к полчищам кимвров, опустошая вместе с ними Италию. Быть милосердным к кому-либо из них — значит потворствовать будущим мятежам. Римляне даже по отношению к своим собственным гражданам отличались чрезмерной суровостью, когда дело шло о спасении государства. Ганнибал, уничтоживший цвет римского воинства при Каннах, предложил Риму выкупить пленных, и сенат, хотя многочисленные толпы родственников этих пленных воинов, собравшиеся на Форуме перед курией, со слезами и рыданиями умоляли сенаторов пойти навстречу предложению Ганнибала, вынес поистине жестокое постановление: все сдавшиеся в плен врагу — трусы и предатели, не достойные выкупа. И что же? Всех пленных Ганнибал продал в рабство, и они рассеялись по всей ойкумене. Только после окончания войны вспомнили об этих несчастных и стали их разыскивать в чужих странах, но нашли немногих, большинство же сгинуло в рабстве. Так же сурово поступил сенат и с каннскими солдатами, бежавшими с поля боя: они были объявлены трусами, изменившими своему долгу и и поэтому не достойными защищать отечество. Все они, собранные вместе, высланы были прочь из Италии и за ее пределами помещены в отдельный лагерь без права сражаться с карфагенянами. А вместо них были составлены легионы из рабов, выкупленных за счет государства. Вот как поступал сенат в отношении собственных граждан. До сих пор находятся люди, упрекающие его в жестокой несправедливости. Но согласись, если бы сенат поступал иначе, разве одолели бы римляне могущественного врага, пятнадцать лет разорявшего италийскую землю? И почему мы, римляне, должны проявлять милосердие к каким-то рабам, этим отбросам человечества, пытавшимся нанести предательский удар в спину нашей родине? Нет им пощады! Пусть этот рассадник заразы будет выжжен каленым железом!..

Толпа отозвалась на речь претора шумным одобрением.

Как раз в это время Лабиен увидел и узнал Геродора: палачи подводили его к одному из самых зверских изобретений мастеров пыточного дела — так называемой «кобыле», представлявшей собой особый станок в форме лошади.

— Так, значит, ты, претор, считаешь, что спасение жизни римского гражданина, то есть деяние, всегда почитавшееся среди римлян выдающимся подвигом[446], признается таковым, если его совершил свободный, но никак не раб? — с возмущением произнес Лабиен, решивший до конца биться за помилование Геродора. — И все же я прошу тебя, Лукулл, остановить палачей. Вот он, тот самый юноша, которому я обязан жизнью! Если то, что он сделал для меня, римского гражданина, кажется тебе недостаточным, чтобы сохранить ему жизнь, я позволю себе напомнить тебе о законе, который почти забыт нынешними законоведами, но который еще никто не отменял…

Толпа выжидающе притихла.

— Какой закон ты имеешь в виду? — несколько озадаченный, спросил Лукулл, считавший себя знатоком в юриспруденции.

— Я говорю о законе Аквилия[447], который был принят более ста лет назад, — стараясь говорить спокойно, отвечал Лабиен. — Согласно этому закону, преступление, совершенное рабом по приказу господина, вменяется господину, а не его рабу. Геродор, так зовут этого несчастного юношу, был законным рабом Минуция и должен был выполнять приказания своего господина.

— Закон, о котором ты говоришь, мне известен, но как прикажешь поступить с этим мятежником, который в данной ситуации по сути дела остался без господина и в то же время не имеет статуса свободного? — не скрывая усмешки, спросил Лукулл, решивший вступить в правовое состязание с центурионом, слабо искушенным, по его мнению, в юридических тонкостях при толковании законов. — Ты ведь не станешь отрицать, что господин этого раба, совершивший тягчайшее преступление, обречен понести высшую меру наказания? А как же его раб? Кто он — раб или свободный? Но у раба должен быть законный господин. Каждый человек должен иметь определенный статус. В противном случае он оказывается вне сферы действия законов. Так что же? Отпустить его на свободу? Я признаю, Лабиен, что в отношении тебя он совершил великодушный и благородный поступок. Но раскаялся ли мятежник? Перестал ли он быть врагом государства? Без положительного ответа на эти вопросы я не могу предоставить ему свободу посредством виндикты. У меня просто не поднимется рука сделать это, ибо я рискую прослыть безответственным, как человек, занимающий государственную должность.

— Если я правильно понял, единственным препятствием для помилования Геродора является его неопределенный статус? — спросил Лабиен.

— Именно так, — сказал Лукулл.

— В таком случае, — Лабиен торжественно возвысил голос, — в таком случае призываю в свидетели тебя, Луций Лициний Лукулл, а также всех присутствующих здесь достойнейших граждан и клятвенно заявляю, что Геродор, раб Минуция, согласно завещательному распоряжению последнего, по смерти завещателя переходит в собственность отца моего, Секста Аттия Лабиена. Документ этот, составленный при соблюдении всех формальностей, я готов представить в Риме по первому требованию всякого, кто усомнится в его существовании и подлинности.

Толпа загудела.

Ее симпатии на этот раз были явно на стороне центуриона.

Капуанский префект Гельвинован, желая помочь претору выйти из затруднительного положения, наклонился к его уху и тихо произнес:

— На твоем месте я бы удовлетворил просьбу этого храброго и достойного молодого человека. Можешь не сомневаться, что твое решение будет правильно понято всеми капуанцами.

— Ну что ж, — немного помедлив, вяло улыбнулся Лукулл. — Кажется, никто не должен меня упрекнуть в какой-либо предвзятости при рассмотрении этого дела. Мой долг состоял в том, чтобы неукоснительно соблюсти закон. По выяснении всех обстоятельств я не вижу более причин отказывать тебе, Марк Лабиен, в твоем ходатайстве. Постановляю: пусть этот раб перейдет в собственность его законного владельца.

Как и предсказал префект, толпа капуанцев вознаградила это мудрое решение претора возгласами одобрения и рукоплесканиями.

Геродор, слабо веривший в свое спасение, по знаку претора был передан из рук палачей в распоряжение Лабиена, который незамедлительно увел его с собой.

— Благодари не меня, а Ювентину — она недавно была у меня на квартире и просила за тебя, — сказал Лабиен Геродору, который, как только оправился от испытанного потрясения и обрел дар речи, со слезами на глазах стал выговаривать ему слова, полные глубокой признательности.

— Ювентину? — прошептал Геродор. — Так, значит, она жива? О, хвала вам, добрые боги! Пусть всегда нисходит на нее ваша благодать, как она этого заслуживает!..

Геродор, как рассказывал он Лабиену немного дней спустя, бросившись в реку вместе с Ювентиной, не поплыл на противоположный берег. В тот момент, когда он вынырнул из воды, прилетевший из темноты дротик ранил его в бок. Решив, что рана его серьезна и что у него не хватит сил добраться до другого берега, он долго плыл по течению, пока холод не сковал его тело. Выбравшись на берег, он сразу наткнулся на вражескую засаду и едва ушел от погони, после чего почти до рассвета бродил в пойменных зарослях, всюду обнаруживая прятавшихся в них вооруженных врагов. Наконец он вышел к Аппиевой дороге и увидел двигавшуюся по ней колонну легионеров. Он успел добежать до места расположения строительных рабочих и предупредить их об опасности. Благодаря этому они успели вооружиться и построиться в боевой порядок, оказав появившемуся вскоре противнику организованное сопротивление. Когда же все было кончено, Геродор пытался укрыться в зарослях, но был обнаружен жителями Казилина, которые его и других пленников пригнали в Капую.

Вместе с Аристионом и Геродором Лабиен вернулся на свою квартиру и, хотя у него разболелись раны, он решил не откладывать посещение тюрьмы.

Сначала он послал к ней Аристиона, чтобы он разведал, что и как.

Тот узнал, что тюрьма находится под усиленной охраной: помимо солдат городской стражи возле нее дежурит центурия римских легионеров. Аристион на всякий случай поинтересовался, кто командует этой центурией. Это оказалось нелишним, потому что возглавлял ее хорошо знакомый Лабиену центурион.

Не теряя времени даром, Лабиен поспешил к зданию тюрьмы, находившемуся неподалеку от центра города.

По своему внешнему виду капуанская тюрьма напоминала римскую, представляя собой подобие небольшой крепости с зубчатыми стенами. Заключенных в ней содержали порой длительное время, причем как в верхнем помещении, так и в подземном. В этом было ее существенное отличие от Мамертинской тюрьмы, где узники подолгу не задерживались и, как правило, спускались из надземной части в мрачное подземелье, называемое Туллианом, которое служило местом казни — одних осужденных там морили голодом, других палачи умерщляли с помощью удавки. В Капуе же, по примеру афинян, приговоренным к смерти иногда давали умереть от яда цикуты[448].

Центурион, командир отборного отряда легионеров, приставленного приказом самого претора для охраны Минуция, как особо важного государственного преступника, был обрадован приходу Лабиена.

Они встретились в служебном помещении тюрьмы и некоторое время вели непринужденнную беседу, делясь новостями.

Когда речь зашла о плененном предводителе беглых рабов, Лабиен выразил желание взглянуть на «римского всадника, опозорившего себя и свое сословие неслыханной гнусностью».

О том, что Лабиен был дружен с Минуцием, центурион не знал — это было известно лишь Лукуллу и кое-кому из его близкого окружения. У центуриона по этому поводу не возникло никаких подозрений, напротив, он охотно согласился выполнить просьбу Лабиена и сам повел его в подземную тюрьму, где, по его словам, Минуций содержался в камере для смертников.

По пути туда центурион рассказывал, что эта камера, крохотная по своим размерам, снабжена дополнительной потайной дверью, через которую в нужный момент палачи врывались к приговоренному и накидывали ему петлю на шею, зачастую не без отчаянной борьбы с ним, как об этом самому центуриону поведали здешние тюремщики.

О Минуции он говорил с оттенком презрения, утверждая, что тот от страха перед неминуемым концом, видимо, совсем лишился рассудка, о чем свидетельствовало его полное равнодушие к окружающему и нежелание поддерживать беседы с охранявшими его солдатами.

В подземном помещении тюрьмы днем царил полумрак. Свет проникал сюда через окна у самого потолка, настолько маленькие, что сквозь них не пролез бы и ребенок, а дотянуться до них не смог бы даже очень высокий человек.

Лабиен, продвигаясь вслед за центурионом по узкому проходу, насчитал двенадцать камер с железными решетчатыми дверями.

Тюрьма в Риме была куда скромнее по своим размерам.

Лабиен невольно вспомнил о том, что Мамертинскую тюрьму построил Анк Марций, считавшийся самым бедным из семи царей, правивших древнейшим городом. Он использовал под ее строительство брошенную каменоломню с таким расчетом, чтобы не расходовать большого количества материала. Из-за этого здание тюрьмы очень скоро пришло в ветхость, ибо шестому царю Сервию Туллию пришлось все полностью перестраивать, употребляя на ее возведение огромные глыбы вулканической породы. К верхнему помещению он прибавил другое, вырытое под первым, которое с тех пор носило имя своего создателя, то есть Туллиан…

Камера, в которой находился Минуций, была последней в глухом конце прохода.

Перед ее дверной решеткой стоял на страже легионер, наблюдавший за каждым движением заключенного во исполнение приказа претора, боявшегося, как бы тот не наложил на себя руки и не лишил его возможности надолго оставить в памяти сограждан свой торжественный въезд в Рим, ознаменовав его показом главного мятежника на улицах столицы.

— Ну как? — подходя к стоявшему у двери камеры легионеру, спросил центурион.

— Сидит себе в углу, завернувшись в одеяло, и смотрит зверем, — отвечал легионер.

— Если позволишь, я попытаюсь поговорить с ним, — обратился к центуриону Лабиен.

— Вряд ли тебе удастся это сделать, — усмехнулся центурион. — За эти два дня он не проронил ни слова, — добавил он, но посторонился, пропустив Лабиена к решетке двери.

В камере было еще темнее, чем в проходе. Лабиен не сразу разглядел человека, сидевшего в дальнем ее углу.

Это был Минуций.

Он сидел, низко склонив голову, и зябко кутался в грязное рваное одеяло. Его исхудалое лицо показалось Лабиену суровым и хранило сосредоточенное выражение, словно он задумался о чем-то очень важном и значительном.

— Не хочешь ли побеседовать со мной, приятель? — спросил Лабиен.

При звуках его голоса Минуций слегка вздрогнул и поднял голову.

Лабиен встретил его изумленный взгляд и незаметно для стоявших у него за спиной центуриона и легионера приложил палец к губам.

— Не хочешь говорить? — сделав паузу, продолжал Лабиен. — Что ж! Я слышал, ты имеешь пристрастие ко всему греческому, и даже латинская речь тебе ненавистна. Так, может быть, потолкуем на языке обожаемых тобой эллинов. Хотя сам я не люблю и презираю грекосов, но немного выучился их языку, чтобы надменные нобили не очень задирали передо мной носы, хвастаясь своей образованностью.

Говоря это, Лабиен выразительно посмотрел в глаза Минуцию.

Тот понял и поднялся на ноги, зазвенев цепью. Руки его были в оковах.

— Ты прав, с некоторых пор латынь стала для меня воплощением глупости и невежества, — произнес он.

— Чудеса! — удивился центурион. — Наконец-то мы сподобились услышать его голос!

— Но каков? — возмутился легионер. — Родной язык ему, нечестивцу, стал не мил! Клянусь Юпитером, сколько же еще среди нас таких, кому своя земля опостылела! А попадет на чужбину, так начнет там пускать слезу и уверять всех, что у нас свиньи жареные по улицам разгуливают.

— Это уж так, — согласился центурион.

Между тем Минуций приблизился вплотную к решетке двери.

Лабиен заговорил по-гречески, уверенный, что центурион и его подчиненный не понимают ни слова:

— Я пришел попрощаться с тобой и сказать, что никто, кроме известного тебе негодяя, не изменил тебе. Все твои соратники, преданные им, как и ты, доблестно сражались и пали смертью храбрых. Мне остается сожалеть, что тебе не довелось разделить их судьбу и умереть, как подобает римлянину.

— Ты не можешь представить, как сам я сожалею об этом, — угрюмо ответил Минуций, и лицо его исказилось.

— Вспомни свои слова, которые ты произнес в тот день, когда мы вместе с тобой во время триумфа стояли в толпе на Священной улице, глядя на проходившего мимо нас Югурту. Ты сказал…

— Да, я помню, — прервал Минуций друга. — Я сказал тогда, что у Югурты не хватило твердости духа, чтобы последовать примеру Ганнибала, который не доставил врагам удовольствия захватить себя живым… Ты прав, я слишком легкомысленно поверил в свой успех и в божественное покровительство Дианы, но она посмеялась надо мной…

— Не кори Диану, она тут ни при чем! Даже бессмертные боги, если они существуют, бессильны перед роком, который назначил Риму быть непобедимым в любой войне.

Лицо Минуция еще больше омрачилось.

— Зачем ты пришел? — спросил он. — Только затем, чтобы напомнить мне, что я еще более жалок, чем Югурта?..

— У нас мало времени, — тихо произнес Лабиен, скосив глаза в сторону центуриона и легионера, которые в этот момент, отступив на три шага от него в сторону соседней камеры, о чем-то спокойно беседовали друг с другом. — Возьми это и помни, что ты муж…

И Лабиен незаметно для центуриона и солдата, стоявших у него за спиной, просунул сквозь решетку руку с зажатым в ней алабастром. Он разжал ладонь, и Минуций, схватив пузырек, быстро спрятал его в складках наброшенного на плечи одеяла.

В глазах обреченного засветилась благодарность.

— А теперь прощай! — сказал Лабиен.

— Прощай! Ты настоящий друг. Если за чертой жизни существует иной мир, как это утверждают богословы, мы еще встретимся.

От тюрьмы Лабиен, опираясь на трость, медленно шел по улице, ведущей к Белому храму, и думал о том, что о его встрече с Минуцием претору Лукуллу очень скоро станет известно и лучше бы ему немедленно покинуть Капую.

Ему вдруг захотелось поскорее оказаться в Риме.

«Однако я еще слаб для столь далекого путешествия, — размышлял он. — Шутка ли! Несколько дней трястись в повозке! Но и в Капуе нельзя оставаться — здесь неприятности для меня могут начаться в самое ближайшее время. Было бы неразумно с моей стороны проявлять беспечность. Нужно где-нибудь затаиться на время. Но где?.. Может быть, попросить Никтимену, чтобы она позволила мне отдохнуть на своей вилле? А что? О моем знакомстве с ней в Капуе никто не знает. Никому и в голову не придет искать меня в ее имении. Никтимена как-то в Риме приглашала меня в гости, поэтому моя просьба не покажется ей такой уж бесцеремонной».

С этой неожиданной мыслью Лабиен, расспросив встречных прохожих, как ему пройти на улицу Сандальную, где жила Никтимена, отправился туда, а не к себе на квартиру.

Он шел, превозмогая усиливавшуюся боль в раненой ноге.

Доковыляв до Сандальной улицы, он спросил у игравших на ней детей, где стоит дом гречанки Никтимены, и они шумной гурьбой проводили его к красивому дому с отделанным мрамором портиком.

Никтимена приняла Лабиена с большой радостью, обняв и расцеловав его в обе щеки, и тотчас увела в роскошно обставленную летнюю комнату, окна которой выходили в небольшой и уютный перистиль, окруженный мраморной колоннадой.

Здесь гречанка усадила гостя в удобное мягкое кресло и сразу начала рассказывать обо всем, что с ней случилось за последние дни, начиная с получения в Кумах грозного письма претора.

Лабиен с терпеливым вниманием выслушал рассказ молодой женщины, которая под конец горько расплакалась.

— Неужели тебе до сих пор неясно, что вся эта история с письмом претора, неожиданная встреча с Аполлонием на твоем пути в Капую и твое пребывание в имении против твоей воли — все это специально подстроено с целью заманить Минуция в ловушку? — нахмурившись, сказал Лабиен.

Никтимена залилась бурными слезами.

— Я ни о чем не догадывалась! Откуда мне было знать? — всхлипывая, повторяла она.

— Я думаю, тебе незачем искать встречи с Лукуллом, — продолжал Лабиен. — Он и раньше ни в чем тебя не подозревал, иначе ты давно бы была заключена под стражу. Можно не сомневаться в том, что Лукулл уже забыл о твоем существовании… Впрочем, — немного подумав, сказал он, — на всякий случай тебе следует совершить небольшое путешествие в Теан Сидицинский…

— В Теан Сидицинский? — с испугом и удивлением подняла на него глаза Никтимена, вытирая слезы краем своего палия.

— Я напишу письма своему другу Серторию и консульскому легату Клавдию Марцеллу, который проводит в Теане набор союзнической конницы. Марцелл относится ко мне и к Серторию с большим благожелательством. Он окажет тебе свое покровительство, если Лукулл вздумает преследовать тебя пустыми обвинениями.

— Я хотела добиться приема у претора, — уныло сказала гречанка, — но он отказал мне, сославшись на занятость…

— Вот видишь! Ему до тебя и дела нет…

— Но ведь всем известно, что Клавдий Марцелл в дружеских отношениях с Лукуллом, — плаксивым голосом произнесла Никтимена. — Станет он защищать перед ним какую-то гречанку, гетеру?..

У нее по-детски задрожали губы и подбородок.

Лабиену стало жаль ее.

— Ну, полно, полно, довольно плакать! Какая глупость глаза такие портить! — улыбнувшись, процитировал он запомнившиеся ему слова из комедии Плавта[449] или Теренция[450]. — Сейчас главное для нас — подольше протянуть время. Лукулл в Капуе не задержится. Очень скоро все утрясется, забудется…

— Ты так думаешь? — с надеждой посмотрела на него молодая гетера.

— Уверен в этом. Люди долго помнят только о деньгах, которые им должны. Чего тебе бояться? Кажется, в Капуе у тебя нет явных врагов, от которых можно было бы ждать каких-либо козней. Поедешь в Теан и подождешь там, пока Лукулл не отправится обратно в Рим…

— Кроме тебя, дорогой Лабиен, у меня нет больше друзей среди римлян. Если и ты меня оставишь…

Она не договорила и снова заплакала.

— Не оставлю, — твердым голосом пообещал Лабиен и, сделав паузу, спросил: — Как ты отнесешься к тому, что я поживу немного в твоем загородном имении на Вултурне?

— Ты серьезно? — сразу обрадовалась Никтимена.

— Думаю, там мои раны скорее заживут, — усмехнулся римлянин. — Только позаботься о том, чтобы никто в Капуе не знал о моем пребывании на твоей вилле. У меня тоже есть причины кое-кому не показываться на глаза. Поэтому предупреди своих рабов и особенно прислужниц… пусть держат языки за зубами.

— О, не беспокойся! Никто о тебе не будет знать.

— Если ты не против, я отправлюсь сегодня же. Я хотел бы воспользоваться твоей лектикой…

— Конечно, милый Лабиен, — оживленно и радостно защебетала гречанка. — Рабы отнесут тебя в моих закрытых носилках. О, я позабочусь о том, чтобы ты ни в чем не нуждался! Пошлю вместе с тобой двух самых хорошеньких из моих девушек, которые не дадут тебе скучать. Я напишу управителю…

— Ничего не надо писать. Управитель и так все поймет, увидев твою лектику. Многого мне не нужно. Сейчас я нуждаюсь в покое и свежем воздухе. И помни — никому ни слова обо мне. Как только я отправлюсь, пошли за двумя моими рабами, оставшимися на квартире — пусть пока поживут у тебя. Скажешь им, чтобы они вели себя осторожно и не высовывались из дому. Аристиону передай — пусть уверит хозяина квартиры, будто я поехал в Рим. Тебе я тоже не советую задерживаться здесь долее одного дня. Прикажи подать таблички и стиль — я напишу письма в Теан…

Никтимена, очень довольная тем, что Лабиен решил погостить у нее в имении (ей так недоставало иметь рядом сильного покровителя, располагавшего, как она знала, широкими связями в Риме), поспешила из комнаты, чтобы отдать слугам необходимые распоряжения.

А Лабиен, оставшись один, вспомнил о Ювентине.

«Как странно! — подумал он. — Простая рабыня, почти девочка, а сколько в ней гордого достоинства, смелости! И как проигрывает по сравнению с ней эта свободнорожденная капуанка! Да что и говорить, отважная девушка! И откуда в ней это? Таких нельзя держать в неволе. Будь она римлянкой… А что? Красавица, умница! Пожалуй, взял бы ее в жены без всякого приданого…».

Подумав так, Лабиен усмехнулся и вздохнул.

Нет, он наверное знал, что женится только на римлянке и обязательно на девушке, пусть из обедневшего, но знатного рода, как поступил в свое время Гай Марий. Только таким путем он достигнет высокого положения в обществе, если, конечно, Фортуна и Марс пощадят его в будущих сражениях и войнах. Он совершил уже четыре годичных похода и участвовал в семи больших сражениях, если исключить столкновение с беглыми рабами под Капуей. К сожалению, схватку с рабами в центуриатных комициях никогда не признают настоящей битвой, скорее стычкой, хотя беглые дрались куда ожесточеннее, чем скордиски во Фракии. И вот они, превратности Фортуны! Именно в сражении с рабами он чудом уцелел. Если бы не Ювентина — гнили бы сейчас его кости под Тифатской горой! Так или иначе, но ему придется совершить еще один годичный поход, прежде чем он получит право выставить кандидатуру на должность военного трибуна[451]. Как и Марию, эта должность откроет ему доступ к государственным должностям. Наступили новые времена — было бы глупо не воспользоваться появившимися возможностями! Нужно как можно скорее подлечить раны, собраться с силами и — вперед, к заветной цели, стиснув зубы и собрав в кулак всю свою волю!..

В этот же день Минуций покончил с собой.

Незадолго перед закатом в камеру к нему явились следователи, назначенные претором Лукуллом с целью выведать у пленника, куда девалась войсковая казна, захваченная им в римском лагере после сражения под Капуей.

Претор приказал следователям при допросе заключенного не останавливаться перед применением пыток.

Но следователи опоздали.

Они нашли мятежного всадника сидящим в углу камеры, но бездыханным, с посиневшим лицом. В руке его был зажат грушевидный пузырек для благовоний.

Карауливший заключенного солдат не заметил, когда тот принял яд. Он клялся всеми богами, что не знает, кто мог передать узнику алабастр с ядом…

Лукуллу сообщили о случившемся в городском амфитеатре, где он с многочисленными зрителями любовался травлей диких зверей, на растерзание которым партиями бросали пленных мятежников, голых и безоружных, причем в таком большом количестве, что звери к концу дня устали и потеряли всякий интерес к своим жертвам.

— Как это могло случиться? — вскочив со своего места, в гневе закричал Лукулл. — Каким образом у него оказался яд?

Вне себя от охватившей его ярости Лукулл покинул амфитеатр и приказал вызвать к себе солдат центурии, охранявшей пленника.

После учиненного им строгого допроса выяснилось, что Минуция в середине дня посетил центурион Марк Лабиен.

Претор сразу заподозрил, что без него тут не обошлось — он знал от самого Лабиена, что Минуций раньше находился в дружеских отношениях с ним.

Посланные за центурионом вернулись с сообщением, что тот покинул Капую, выехав в Рим.

Раздраженный Лукулл велел догнать и доставить Лабиена обратно, но всадники, отправившиеся на его розыски, не обнаружили центуриона ни на Аппиевой, ни на Латинской дорогах — он словно сквозь землю провалился.

На следующий день в Капую прискакал гонец сената с письмом, в котором помимо поздравлений Лукулла с победой ему предписывалось как можно скорее возвращаться в Рим.

Тот же гонец вручил претору письмо от Метелла, который выражал в нем полное недоумение относительно притязаний Лукулла на какие бы то ни было триумфальные отличия.

Шурин писал:

«Неужели ты не понимаешь, что твои домогательства даже на пеший триумф или даже триумф на Альбанской горе[452] будут выглядеть совершенно неуместными. Такая почесть будет всеми расценена как не соответствующая достоинству ведения боевых действий против беглых рабов».

Письмо Металла окончательно испортило настроение Лукуллу.

Всю свою горечь от нежелания признавать его заслуги даже близким другом он излил в пространном письме Посидонию на Родос.

Он подробно описал ему «тяжелейшую и кровопролитнейшую войну» с восставшими рабами, в которой он лично подвергался опасностям и в конце концов одолел врага, обезопасив тыл страны перед близкой войной с кимврами. Вместе с тем Лукулл постарался уверить своего греческого друга, что он чувствует в себе силы и способности довести до конца любую войну. Своей быстрой, хотя и нелегкой победой он уже показал сенату и народу римскому свои незаурядные военные дарования, и не будет ничего удивительного в том, если в ближайшие несколько лет его изберут консулом.

Последний день своего пребывания в Капуе Лукулл отметил небывалыми по размаху гладиаторскими играми.

Такого столица Кампании давно не видела. Двести пленных мятежников обагрили своей кровью арену капуанского амфитеатра, который весь день до наступления темноты до отказа был забит зрителями. К участию в бойне привлечены были также пятьдесят гладиаторов из школы Лентула Батиата — все они были изобличены как заговорщики, при содействии которых Минуций замышлял овладеть Капуей.

Старик Батиат в этот день не выходил из дому, предаваясь своему горю, и со слезами подсчитывал убытки, потому что всех его пятьдесят лучших бойцов претор постановил бросить на убой своим судебным решением и не возместил за них владельцу ни единого сестерция.

С утра поединки сменялись групповыми схватками между пешими «андабатами». После обеда на арену поочередно выводились «ретиарии» и «секуторы», «мирмиллоны» и «лаквеаторы», «фракийцы» и «самниты». Главное условие состязаний Лукулл назначил сам — этим условием было кровожадное sine fuga (без права бежать), то есть беспощадный бой до полного истребления той или другой стороны. Не желающих сражаться или отступающих гнали вперед ударами «скорпионов» и раскаленными на огне копьями. Раненых без всякой жалости добивали прямо на арене. Никто из этих несчастных не просил о пощаде — они принимали смерть как избавление от мук, на которые были обречены оставшиеся в живых.

Победителей после боя в амфитеатре распяли на крестах, украшенных пальмовыми ветвями…

А Ювентина?

Она и Сирт в это время были уже в Водах Синуэсских.

Здесь Ювентина, хотя Сирт мужественно крепился и не жаловался на плохое самочувствие, решила остановиться на несколько дней — она видела, что состояние африканца оставляло желать много лучшего. Самой ей тоже не мешало дать отдых своим ногам и подлечить их (после ночной прогулки босиком по пойме Вултурна у нее были многочисленные колотые ранки и занозы на подошвах ног, причинявшие ей боль при ходьбе).

Городок Воды Синуэсские, отстоявший на две мили от самой Синуэссы, славился как одна из лучших италийских здравниц, благодаря обилию целебных источников, мягкому климату, близости моря и прекрасному вину, изготовлявшемуся из выращиваемых в этих краях лучших сортов винограда.

Мемнон и Ювентина останавливались здесь на три дня по пути из Кайеты в лагерь Минуция.

Тогда они сняли небольшой домик на окраине городка с видом на море. Мемнон настоял на том, чтобы Ювентина показалась врачу, который, обследовав ее, сказал, что девушка абсолютно здорова, но назначил ей трижды в день принимать теплые сернистые ванны. Ювентина после них чувствовала себя превосходно.

Оставив лошадь и двуколку на заезжем дворе, Ювентина и Сирт отправились в город.

Ювентина нашла хозяина, сдававшего легкие дощатые домики по небольшой цене.

Отдыхающие и больные только-только начинали съезжаться на воды, прослышав, что с восстанием рабов покончено и можно путешествовать, не опасаясь разбоев и грабежей на больших дорогах.

Погода стояла чудесная.

Ювентина и Сирт поселились в отдельном домике с двумя смежными комнатами.

Неподалеку находилась лечебница с серным источником и обслуживающими ее опытными врачами, специализировавшимися по различным болезням.

Ювентина посоветовалась с врачом, пользовавшим больных с язвами и незаживающими ранами, и купила у него банку с лечебной мазью. Показывать Сирта врачу Ювентина не рискнула — слишком свежими были полученные африканцем раны, которые не вызывали сомнений в том, что раненый темнокожий побывал в жестоком бою и что сражался он, скорее всего, не на стороне римлян.

Девушка сама занялась лечением Сирта. Одна из его ран на груди особенно ее тревожила, так как была глубже остальных и начала гноиться. Ювентина вооружилась иглой с суровой ниткой и, уподобившись врачу аврелиевой школы гладиаторов Осторию Живодеру, сшила все раны африканца, переносившего боль со стоическим терпением. После этого она смазала раны заживляющей мазью, сделала новые повязки и приказала ему лежать и поменьше двигаться, чтобы дать ранам срастись. Завтраки, обеды и ужины она приносила ему в корзинке из ближайшей харчевни.

Так прошло три дня.

Сирт на глазах поправлялся и набирался сил, но Ювентина решила подождать еще два-три дня, хотя ей очень хотелось продолжить путь: она лелеяла себя надеждой, что застанет Мемнона и Вария у Сальвидиена в Кайете.

Позднее она узнала, что оба они провели в Кайете один лишь день и утром следующего дня отплыли на корабле, следовавшем в Сицилию.

— Нам предстоит морское путешествие, и мне нужен совершенно здоровый слуга, — говорила Ювентина Сирту в ответ на его уверения, что он неплохо себя чувствует и что нет смысла терять зря время и деньги.

На четвертый день, около двух часов пополудни, весь городок от мала до велика высыпал к Аппиевой дороге, по которой двигалось римское войско и вспомогательные отряды по главе с претором Лукуллом, возвращавшимся в Рим после подавления им мятежа рабов.

Ювентина из густой толпы, собравшейся возле жертвенника Юноны Целительницы, увидела среди двигавшихся по дороге воинов и командиров знакомые лица — это были Марк Скавр и двое его молодых друзей, которых она запомнила в краткий миг встречи с ними у Флувиальских ворот Капуи.

Скавр ехал на коне с рукой на перевязи. Голова его по-прежнему была в повязке, придававшей ему вид героя, побывавшего в гуще сражения.

Возглавлявшие войсковую колонну солдаты Аниеннской когорты радовали глаз своей выправкой и вооружением, однако какой-то местный житель, стоявший рядом с Ювентиной, с удивлением отметил, что численность легионеров, похоже, сократилась вдвое с того времени, когда он больше месяца назад наблюдал шествие когорты, двигавшейся в обратном направлении.

В общем же целом, как говорили в толпе, войско претора значительно выросло по сравнению с первоначальным его составом.

Однако никто из собравшихся у дороги жителей Вод Синуэсских не знал, что Лукулл, собравший в Капуе самнитов и прочих союзников из числа кампанцев, объявил им в своем эдикте, что отныне они являются призванными на военную службу для участия в войне с кимврами, что вызвало сильный ропот, особенно среди воинов из Австикула и Комбультерии, рассчитывавших вернуться домой после подавления мятежа рабов, но все были вынуждены подчиниться приказу претора.

Возвращаясь в город, Ювентина почувствовала жажду и решила мимоходом зайти в нарядный павильон на торговой площади, хотя обычно избегала задерживаться в людных местах, боясь быть узнанной кем-нибудь из римских знакомых — они вполне могли оказаться среди отдыхающих.

Войдя в павильон, она попросила слугу принести ей чашу с фруктовым напитком и, отыскав глазами пустующий столик, направилась к нему.

Вдруг она услышала за спиной голос, тихо окликнувший ее по имени.

Ювентина ощутила неприятный внутренний холодок. Ей мучительно захотелось сделать вид, что она ничего не слышит, но деваться было некуда, и она обернулась.

Испуг ее тут же сменился облегчением и радостью.

Это был Пангей, немного изменившийся из-за отпущенной щегольской бородки.

Он сидел за ближайшим от выхода столиком и смотрел на нее с величайшим изумлением, словно не верил своим глазам.

— Как я рада видеть тебя, Пангей! — подойдя к нему, сказала Ювентина. — Не ожидала встретить тебя…

— Присаживайся, прошу тебя, — быстро и взволнованно произнес Пангей. — Да будут благосклонны к тебе Венера и Диана, милая Ювентина!

Когда она села, юноша в порыве радости взял ее руки в свои, покрывая их жаркими поцелуями.

— Очень прошу тебя… не привлекай к нам внимание окружающих, — прошептала ему Ювентина.

— Да, да, я понимаю, прости меня… Но ты представить себе не можешь, как я счастлив, что вижу тебя и…

— А как Неэра? — прервав, спросила Ювентина. — Здорова ли она?

— Позавчера я оставил ее и Синона в Таррацине, — глядя на девушку влюбленными глазами, отвечал Пангей и, понизив голос, продолжал: — Как только стало известно, что наш господин… что Минуций заключен под стражу, мы втроем выехали из Байи в Рим. Нам ничего не оставалось, как искать покровительства у Секста Аттия Лабиена, которому Минуций оставил все свое имущество вместе с городской фамилией рабов. Неэра всю дорогу горевала и плакала, а мне в голову лезли всякие мысли… У меня вдруг появилась надежда, что мне удастся… нет, насчет Минуция у меня не было никаких иллюзий, но, может быть, думал я, мне удастся вызволить тебя. Ведь я считал, что тебя схватили вместе с Минуцием… И вот в Таррацине я принял решение, что поеду в Капую и… Но ты, Ювентина? О, это чудо, что я встретил тебя! Не иначе как сами боги все устроили, да будут они благословенны! Ты не поверишь, но все эти дни я только и думал, что о тебе. Вот я и подумал… может быть, я сумею что-нибудь сделать… подкупить стражу… устроить побег или… И вдруг вижу тебя, живую и невредимую, прекрасную, как богиня! Я даже не поверил сразу, клянусь всеми богами Олимпа!.. Но скажи, почему ты здесь? Что ты намерена делать? Куда держишь путь?..

В это время подошел слуга и поставил на столик перед Ювентиной чашу с напитком.

— Сколько я должна? — спросила Ювентина.

— Один сестерций, госпожа.

— Возьми, сдачу оставь себе, — протянула девушка слуге денарий.

— О, благодарю, добрейшая госпожа, — принимая от нее монету, сказал слуга и удалился.

Ювентина взяла чашу, сделала несколько глотков, потом сказала:

— Ты спрашиваешь, что я намерена делать? Я хочу покинуть Италию. При первой же возможности сяду на корабль и… Вот единственное, что я могу тебе сказать.

Пангей посмотрел на нее странно и нежно.

— Послушай, Ювентина, — он снова взял ее руки в свои, — я должен тебе кое-что сказать… Если ты решила уехать, то нам лучше уехать вместе.

— Вместе? — с удивлением посмотрела на него Ювентина.

— Да, милая, — заблестев глазами, продолжал Пангей. — Сама подумай, ведь ты совсем одна… слабая и беззащитная девушка. Тебе будет неимоверно трудно без надежного, состоятельного покровителя и друга, а я… Знаешь ли, — он наклонился к ней и зашептал: — Я теперь богат, очень богат… Уедем в Грецию, будем жить в Афинах или в любом другом городе, где нас никто не найдет. Почему бы нам не быть вместе? Я молод и ты молода… Я должен сказать тебе, нет больше причин скрывать этого… Я ведь люблю тебя, Ювентина, люблю с первого же дня, как впервые увидел! Пока жив был Минуций…

Ювентина при этих словах вздрогнула.

— Почему ты говоришь «пока был жив»? — тихо спросила она.

— Ты еще не знаешь? Еще вчера об этом только и говорили в Минтурнах, где я остановился на ночлег, — Пангей тяжело вздохнул. — Минуций, наш несчастный господин, третьего дня покончил с собой в капуанской тюрьме. Говорят, он принял яд…

Ювентина побледнела.

— Что с тобой? — встревожился Пангей. — Тебе плохо?

— Нет, ничего, — она наклонила голову, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. — Этого следовало ожидать, — помолчав, едва слышно произнесла она.

— Может быть, нехорошо так говорить, но он правильно сделал, что умер добровольно, не дожидаясь, пока… Такова воля рока! Но нам, Ювентина, нужно думать о будущем. Я уже сказал тебе, что давно люблю тебя, но разве мог я мечтать о тебе, такой красивой, такой недоступной, принадлежавшей другим, потому что они были свободны и богаты. А кто был я? Ничтожный раб, который и помыслить не мог… Но теперь многое изменилось. У меня есть деньги, много денег, а с ними мы, ты и я, приобретем долгожданную свободу и безбедную жизнь.

Ювентина подняла голову, с удивлением слушая сбивчивую речь юноши.

— О чем ты говоришь, Пангей? — спросила она. — Какие деньги? Откуда они у тебя?

— Когда-нибудь я расскажу обо всем подробно, — торопливо отвечал Пангей, снова понижая голос. — Впрочем, слушай… Минуций несколько раз присылал своих людей ко мне в Байи. Они привозили деньги и драгоценности. Все это я надежно припрятывал, как мне и было велено… Иными словами, я исполнял у Минуция обязанности казначея. В последний раз я принял колоссальную сумму, целое состояние примерно в четырнадцать или пятнадцать талантов. Теперь я обладатель всего этого богатства. Клянусь Меркурием, такая удача выпадает человеку только один раз в жизни или никогда. Я был бы последним из глупцов, если бы ею не воспользовался!.. Поначалу я хотел посоветоваться с Секстом Лабиеном и вместе с ним решить судьбу этих денег… но потом я передумал, вспомнив о тебе и о нашем будущем, которое при обоюдном нашем желании могло бы стать поистине прекрасным. Подумай, милая Ювентина… Мы богаты! Мы свободны! — с упоением повторял Пангей.

— Кто доставлял тебе деньги в Байи? — быстро спросила Ювентина, сразу заподозрив неладное.

— Думаю, это уже не имеет значения, — ответил Пангей. — Но почему ты об этом спрашиваешь?

— Ах, Пангей, бесхитростная душа! Разве можно быть таким легкомысленным и самонадеянным? — в сердцах сказала Ювентина, думая об Аполлонии и о том, что акарнанец, вне всякого сомнения, был посвящен во все тайны Минуция и что Пангею угрожает серьезная опасность.

— Что ты хочешь сказать? — с изумлением и беспокойством спросил Пангей.

— Я хочу тебя предупредить, что все эти четырнадцать или пятнадцать талантов, присланных тебе Минуцием — это, несомненно, деньги войсковой казны, которую он захватил в римском лагере после своей победы под Капуей. Аполлоний, безусловно, знал, куда Минуций отправил эти деньги… Ты не представляешь себе, в какой ты сейчас опасности! Я не поручусь за то, что сыщики претора уже не разыскивают тебя по всей Италии…

Пангей от этих слов Ювентины побелел, как мрамор.

— Деньги войсковой казны? — растерянно пробормотал он. — Но… при чем здесь Аполлоний? Разве он…

— Ты, оказывается, ничего не знаешь! Так знай, что не кто иной, как Аполлоний, предал Минуция и все восстание…

— О, великие боги! — схватившись руками за голову, простонал Пангей.

— Тише… Думаю, тебе следует как можно скорее бежать из Италии… в Грецию, в Малую Азию, только подальше отсюда. Даже если ты явишься с повинной, тебе не избежать допросов под пытками… для римлян ты раб, с которым они не будут церемониться. Поэтому спасайся, Пангей, спасайся немедленно. До окончания претуры Лукулла тебе нужно быть особенно осторожным…

— А что же ты, Ювентина? Поедешь ли ты со мной? — с надеждой устремив на нее взгляд, спросил Пангей.

— О, если бы ты позвал меня полгода назад, я побежала бы за тобой, как собачонка, — печально улыбнувшись, ответила, она. — Теперь у меня своя дорога. Тебе же я желаю благополучно выбраться из этой страны, в которой таким, как ты и я, отовсюду угрожают застенками и раскаленным железом… Прощай!

Ювентина решительно поднялась и вышла из павильона, оставив Пангея сидеть за столом в полной растерянности.

Через минуту он опомнился и бросился следом за нею, но, выбежав наружу, напрасно искал ее глазами среди множества мужчин и женщин, толпившихся на площади — она исчезла, как привидение.