Хроники царя Давида

1

Да восхвалится имя ГОспода БОга нашего, дарующего одному мудрость, другому — богатство, третьему — воинские доблести.

Мне, Эфану, сыну Гошайи, из города Эзраха, велено было явиться сегодня ко двору царя Соломона. Царские писцы Элихореф и Ахия, сыновья Сивы, проводили меня к нему; и я увидел там дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, священника Садока, пророка Нафана и Ванею, сына Иодая, повелевающего войском.

Я пал царю в ноги, а он приказал мне подняться. И так случилось, что видел я царя Соломона так же, как один человек видит другого, лицом к лицу; и хотя сидел он на своем троне меж херувимов, показался он мне меньшего, чем я себе представлял, роста, меньшего даже, чем почивший отец его, царь Давид; кожа его имела желтоватый оттенок. Царь смерил меня пристальным, пытливым взглядом и спросил:

— Значит, ты и есть Эфан, сын Гошайи, из Эзраха?

— Да, это я, мой царь. И ваш слуга.

— От Дана до Вирсавии идет молва, что во всем Израиле нет тебя мудрее?

— Кто посмеет возомнить себя более умным, чем мудрейший из царей Соломон? — возразил я.

Искривив узкие губы в досадливой усмешке, царь молвил:

— Я расскажу тебе, Эфан, сон, который видел этой ночью после того, как в Гаваоне принес жертву и жег ладан. — И, обращаясь к дееписателю Иосафату, сыну Ахилуда, и писцам Элихорефу и Ахие, сыновьям Сивы, добавил: — Слушайте и вы, ибо сон этот должен войти в анналы.

И братья Элихореф и Ахия достали из одежд свои стило и вощеные дощечки и принялись внимать словам царя, дабы все их записать. Вот каким был сон царя Соломона:

— В Гаваоне ночью явился мне БОг, и молвил Яхве: «Проси, что дать тебе». И я отвечал: «Ты проявил к отцу моему Давиду, рабу твоему, величайшее милосердие; и за то, что служил он тебе верой и правдой, за его справедливость и честное сердце ты явил ему свою милость и даровал сына, который смог бы воссесть на его троне, что он теперь и делает».

Царь, который поглаживал носы херувимов, отстранился от них и вытянул вперед ноги в красных сандалиях из мягчайшей козьей кожи.

— И вот, ГОсподи, — говорил я Яхве, — ты поставил меня, раба твоего, царем на месте отца моего; я же молод и неопытен, не ведаю ни как зайти, ни как выйти. И должен твой раб править избранным народом, народом столь великим, что никто не может ни сосчитать его, ни описать.

Царь выпрямился; луч солнца из окна упал на вышитую золотом шапочку, венчавшую уже начавшую лысеть голову.

— Дай же рабу твоему, ГОсподи, — продолжал я, — всепонимающее сердце, дабы мог он направить твой народ и различать, что есть добро, а что зло. Ибо кто способен направлять великий твой народ? И БОг отвечал мне: «Коль ты просишь об этом, а не о долгой жизни, не о богатстве, не о погибели врагов твоих, я сделаю тебя самым мудрым из людей, так что подобного тебе не было до тебя, не будет и после тебя».

Царь поднялся, бросил испытующий взгляд на своих министров и убедился, что лица их выражают серьезность и преданность. Удовлетворенно он закончил:

— «Я дам тебе и то, — сказал Яхве, — чего ты не просил, — я дам тебе богатство и славу, и не будет на земле царя богаче и славнее тебя. А если будешь ты идти моим путем, как шел отец твой Давид, и придерживаться моих законов и заповедей, я дарую тебе и долгую жизнь».

Тут священник Садок и пророк Нафан восторженно захлопали в ладоши, в то время как писцы Элихореф и Ахия, сыновья Сивы, вытаращили от удивления глаза. А дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, воскликнул, что еще никогда в жизни не слышал он о столь замечательном и благородном сне, способном затронуть сердца и умы. А Ванея, сын Иодая, напротив, застыл в молчании, а его скулы подрагивали, словно в горле застрял комок. Царь Соломон сошел с трона, подошел ко мне, положил мне на плечо свою короткую, пухлую руку и спросил:

— Ну, а что скажешь ты?

Я отвечал, что царский сон был своего рода истинным сокровищем необычайной красоты, богатым поэтическими выражениями и мыслями, и доказательством глубокого чувства, которое царь питает к ГОсподу нашему Яхве, его неисповедимым целям и намерениям.

— Это говорит поэт, — усмехнулся царь. — А что скажет историк? Я слышал от моих чиновников в Эзрахе, что ты трудишься над историей народа израильского.

— Вещий сон, о мудрейший из царей, — склонился я в глубоком поклоне, — может сыграть в истории такую же значительную роль, как и потоп, или войско, или проклятье ГОсподне, особенно если этот сон так блестяще рассказан, да еще и записан.

Царь слегка растерянно посмотрел на меня, затем его губы растянулись в широкой улыбке:

— Я видел шпагоглотателей и пожирателей огня, — сказал он, — но никогда еще не встречал человека, который столь искусно танцевал бы на лезвии ножа. А что думаешь ты, Ванея, сын Иодая?

— Слова, — проворчал Ванея. — Каких только слов не доводилось мне слышать в годы отца вашего, царя Давида, — толковых и набожных, молящих, угрожающих, хвастливых и льстивых… Только где теперь те, что их произносили?

Лицо царя Соломона омрачилось. Возможно, вспомнил он о судьбе брата своего Амнона, или брата своего Авессалома, или воина Урии, первого супруга своей матери, или многих других, к уходу из жизни которых был причастен Ванея, сын Иодая.

Дееписатель же Иосафат, сын Ахилуда, заметил, что меня призвали пред возвышенный лик царя именно из-за моего известного искусства владеть словом, а пророк Нафан добавил, что одного кормит меч, а другого — слово; так ГОсподь наш Яхве в безграничной своей мудрости сотворил не один вид, а множество видов зверей, рыб и птиц, ползучих гадов, диких лесных хищников и кроткую овцу, а над всеми ними поставил льва, в равной степени сильного и мудрого. Тут он поклонился царю Соломону, а священник Садок, в свою очередь, изрек, что именно змий стал тем, кто указал человеку дорогу в ад и что поэтому следует опасаться вкрадчивых, сладких речей. Из всего этого я сделал вывод, что меж могущественных мужей в окружении царя Соломона имеются некоторые разногласия и что чужаку следует соблюдать тут крайнюю осторожность.

А царь Соломон вернулся к своему трону и сел меж херувимов. Поглаживая их носы, он обратился ко мне со следующими словами:

— Тебе, Эфан, сын Гошайи, наверное, известно, что отец мой, царь Давид, самолично определил меня, любимого своего сына, престолонаследником и приказал мне оседлать царского мула и отправиться в Гион, дабы быть там помазанным на царствование, и что на смертном своем одре он склонился предо мной и вознес молитву к ГОсподу Яхве, чтобы он сделал мой: трон более величественным, чем его собственный.

Я заверил царя, что факты эти мне известны и что я уверен в том, что ГОсподь наш Яхве услышал последнюю молитву царя Давида и поступит соответственно.

— Таким образом, ты, Эфан, — продолжал царь, — можешь убедиться в том, что я являюсь трижды избранником. Во-первых, ГОсподь Яхве избрал народ Израиля из всех других народов; затем избрал он отца моего, царя Давида, владыкой этого избранного народа; и наконец мой отец избрал меня, дабы правил я на его месте.

Я заверил царя Соломона, что логика его неоспорима и что ни ГОсподь Яхве, ни царь Давид не смогли бы сделать лучшего выбора.

— Несомненно, — отвечал царь, бросив на меня один из тех своих взглядов, который мог означать все что угодно. — Однако ты, Эфан, сын Гошайи, не можешь отрицать, что выбор номер три имеет силу лишь тогда, когда непреложно доказан выбор номер два.

— Человеку, взошедшему от вифлеемского пастуха до владыки в Иерусалиме, — мрачно заметил Ванея, сын Иодая, — разбившему всех своих врагов и покорившему их города, подчинившему своей воле не только царя Моава и царей Филистии, но и самые строптивые ветви Израиля, — такому человеку не нужны ни священники, ни пророки, ни писцы, дабы доказать, что БОг избрал именно его.

— Но этот человек мертв! — Краской гнева вспыхнул царский лик. — И о нем по Израилю ходит немало историй, ненужных и даже вредных. И так же, как строю я Храм ГОсподу нашему Яхве, дабы прекратить моления и жертвоприношения на каждом холме за каждой деревней и дабы отношения между человеком и БОгом вершились под единой крышей, точно так же нуждаемся мы в исключающем всяческие домыслы и кривотолки авторитетном повествовании о жизни, великих деяниях и героических подвигах отца моего, царя Давида, который избрал меня сидеть на его троне.

Даже Ванея, сын Иодая, слегка вздрогнул от неожиданной вспышки царского гнева, хотя именно он был ключевой фигурой при избрании Соломона престолонаследником. Царь же велел говорить дееписателю Иосафату, сын Ахилуда.

Иосафат, сын Ахилуда, вышел вперед, достал из широкого рукава вощеную дощечку и прочитал:

Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, поклонился. Царь Соломон выглядел удовлетворенным. Он махнул мне рукой и произнес:

— Я помогу тебе, Эфан, сын Гошайи, если ты оступишься или столкнешься с неизвестным, не в силах будешь разобраться, где истина, а где ложь. Когда ты сможешь приступить к делу?

Я бросился царю Соломону в ноги со словами благодарности за великое его доверие, коим он оказал мне честь:

— Никто от Дана до Вирсавии, — сказал я, — никогда не был столь удивлен, как я сейчас, и если бы ангел ГОсподень явился ко мне во сне, дабы сообщить о таком назначении, я бы высмеял его, как когда-то Сара, жена Авраама. Однако я слишком ничтожен, — продолжал я, — для столь трудной и ответственной задачи; ежели бы речь шла о нескольких псалмах, или о кратком историческом очерке одного из незначительных колен Израилевых, или о новой редакции рассказа о Моисее в тростнике, я с радостью взялся бы за дело и справился бы с ним, в конце концов, нельзя требовать от жалкого муравья, чтобы он построил пирамиду.

На это царь Соломон от души рассмеялся и сказал присутствующим:

— Он поистине мудр, ибо, видя опасности пути, предпочитает остаться в своей хижине.

Мне же царь сказал:

— Я могу взять твоих сыновей в свои боевые колесницы, или всадниками, или в пехоту, что бежит впереди колесниц. Я могу взять твоих дочерей, чтобы стали они кондитершами, или поварихами, или разносчицами. Я могу отобрать у тебя твою землю, твой виноградник и твой оливковый сад. Могу заставить тебя убирать навоз в моих конюшнях или обмахивать меня опахалом. Но я предпочитаю использовать тебя как историка, под руководством моей комиссии, ибо каждый под БОгом имеет свое место — овчар у своей отары, а писец у своих глиняных табличек.

Тогда я поклонился до самой земли и попытался сослаться на то, что я болен у меня слабое сердце и расстроено пищеварение, и что я, возможно, упокоюсь рядом со своими предками в Эзрахе еще до того, как Хроники царя Давида будут готовы хотя бы наполовину; однако я мог бы рекомендовать более молодых коллег, с превосходным здоровьем и с более гибким, чем у меня, умом, то есть именно с такими качествами, которые нужны для написания Книги, содержащей Единственную Правду и призванной положить конец Всем Противоречиям и Спорам.

На это царь Соломон ответил:

— На вид ты, Эфан, сын Гошайи, кажешься мне вполне здоровым. Кожа твоя покрыта красивым загаром, плоть твоя не несет на себе следов старческой вялости, волосы на твоей голове густые и пышные, у тебя целы все зубы, а глаза твои блестят, как от наслаждения вином или женщиной. А кроме того, здесь у меня лучшие врачи во всем Израиле и соседних царствах, вплоть до Сидона и Тира, а еще есть у меня договор с царицей Савской, что она пришлет сюда врача, измельчающего камни в почках. Ты иногда будешь есть с моего стола, отведаешь блюда лучшей кухни по эту сторону Негеба, а вознаграждение будешь получать как один из младших пророков, что даст тебе возможность привезти в Иерусалим обеих твоих жен и юную твою наложницу и жить здесь в красивом доме из обожженного кирпича с прочной крышей и тенистым садом.

Тут я понял, что царь Соломон уже все обдумал и что нет у меня никакой возможности избежать его милости. И еще понял я, что дело это может закончиться для меня плохо, как это случалось с некоторыми книжниками, которым отрубали голову, а тело прибивали гвоздями к городской стене, но, с другой стороны, я мог бы при этом хорошо поживиться и благоденствовать — надо только держать язык за зубами и мудро использовать свое стило. При некотором везении и с помощью ГОспода нашего Яхве мне, может, даже удастся вставить там словечко, там строку в Хроники царя Давида, из которых грядущие поколения смогут разглядеть, что же действительно происходило в эти годы и что за человек был Давид, сын Иессея, — тот, что одновременно прелюбодействовал и с царем, и с царским сыном, и с царской дочерью, тот, что, словно наемник, сражался против собственного народа, что велел убить своего сына и преданнейших слуг, а потом громко оплакивал их смерть, тот, что сплотил кучку жалких крестьян и призрачных кочевников в единый народ.

И тогда я поднялся и объявил царю, что слова его, исполненные бесконечной мудрости, меня убедили и я принимаю эту должность, пусть даже с дрожью и робостью; с учетом времени, необходимого мне на все молитвы и жертвоприношения и на переезд из Эзраха в Иерусалим с двумя женами, юной наложницей, их поклажей и моими архивами, я буду готов приступить к работе на второй день после праздника Пасхи. Однако, поскольку считаю, что железо нужно ковать, пока оно горячо, остается уладить еще один скромный вопрос, касающийся двух моих сыновей. До сих пор я сам заботился об их воспитании, теперь же у меня не будет на это ни времени, ни возможностей. Не мог бы мудрейший из всех царей Соломон быть настолько милостив…

— Садок! — произнес царь.

Садок поклонился.

— Распорядись, чтобы обоих сыновей Эфана, сына Гошайи, определили в хорошую левитскую школу. — И поскольку Садок поднял брови, царь с величественным жестом добавил: — Расходы на их обучение и содержание оплатит царская казна.

Ибо царь Соломон и вправду щедро распоряжался налогами.

2

Ни одна история не начинается с начала; корни дерева скрыты от взоров и простираются вглубь до самой воды.

У других народов были цари, утверждавшие, что они — боги; народ же Израиля имел царем БОга, имел царя невидимого, ибо Яхве — невидимый БОг. Не существует его изображения, ни в камне, ни в бронзе: он запретил делать его изображения. Невидимым восседал царь Яхве между херувимами на своем троне, коим был Ковчег Завета; он велел носить себя с одного места на другое: куда направлялся народ, туда направлялся и он, жил в скинии, в крытом листвой шалаше, как и его народ. На возвышенностях или под старой сикоморой принимал он жертвоприношения, алтарем служил ему полевой камень. Когда он хотел говорить, он говорил громом туч или шепотом ветра, неистовым бормотанием пророка или сновидением ребенка, устами ангела или шумом оракулов урима и тумима. Он провозглашал законы, но сам часто бывал несправедлив; бывал то вспыльчивым, то терпеливым и снисходительным, имел любимчиков, часто противоречил сам себе. Он был похож на одного из тех старейшин рода, коих еще и сегодня можно встретить где-то в безлюдных горах.

— Лилит, любимая моя, принеси мне кувшин вина, которое найдешь ты в прохладе погреба, красного вина из царских виноградников в Ваал-Гамоне, дар царя. Лилит, любимая моя, чьи перси, словно две серны, мы переедем в Иерусалим, и я куплю тебе пестрое платье, как те, что носят дочери царя, и эссенции со сладким запахом, и я тебя потеряю. Принеси мне вина…

Почему же тогда царь Яхве был заменен Саулом, сыном Киса?

Видимый царь, каким бы он ни был величественным в юности и в зрелые годы, стареет и слабнет, а ГОсподь Яхве, царь Израиля, остается во все времена облаченным в роскошь, величие и славу. Однако воля его могла проявляться лишь посредством других, а те, кто ее истолковывал, были людьми. Они могли ошибаться. Они могли увидеть в божественных знаках то, что желали увидеть, и ходили слухи, что не один из святых отцов толковал Яхве, исходя из своих собственных, весьма мирских интересов.

Конечно же, Самуила, проповедника, ясновидящего и судью, к таковым отнести было нельзя. Я проштудировал книгу, которую он нам оставил, и уверен, что был он достойным человеком и исповедовал возвышенные принципы. Только совершенно честный человек мог выйти перед всем народом, как он сделал это в Массифе, и заявить: «Смотрите, вот он я. Отвечайте же относительно меня пред БОгом и его помазанником, взял ли я у кого-нибудь хоть раз быка или осла, совершил ли хоть раз насилие или несправедливость, принял ли из чьих-либо рук дар и был им ослеплен…» Но все же такой человек своей праведностью может принести больше бед, чем какой-нибудь сын Велиара своими подлостями.

— Пей, Эфан, мой возлюбленный. Запах ночи столь сладок. Почему ты должен меня потерять? Я тебя не покину, разве что ты сам меня отвергнешь. Я хочу спеть тебе песню, которой ты меня научил:

Но ты меня не слушаешь…

Священники Рамы, отцы которых служили под его началом, странствующие пророки, вышедшие из его школы, — все они описывали Самуила так: высокий, худой, седая косматая грива и редкая борода, не тронутая бритвой цирюльника, фанатичный взгляд и уста, непривыкшие произносить добрые слова, — человек, который видел врага в каждом, кто не готов был сразу же покориться его воле и власти БОга, ибо БОг был царем в Израиле, а Самуил — его посланником пред народом.

Самуил спорил с народом, ибо тот требовал царя, коий бы отвечал собственным голосом и разил собственным мечом. Жесткими словами описал он сущность таких властителей и предсказал, что неограниченная власть изменяет характер человека. Но народ Израиля ему не внял.

Я не думаю, что Самуил понял, почему народ так упорствовал в своем требовании иметь царя из плоти и крови и почему именно он, не самый ничтожный в длинном списке израильских судей, был вынужден оставить свой пост и помазать на царствование человека.

— Лилит, любимая моя, отведай царского вина. И погладь мне виски, ибо голова моя болит. Откуда приходят бури, которые изменяют мир, что порождает их? Если однажды появится человек, который сможет предсказать их направление, его сочтут таким же мудрым, как наимудрейший из царей Соломон…

Самуил спорил и с ГОсподом Яхве; в своей книге он цитировал слова БОга, обращенные к нему: «Подчиняйся гласу народа во всем, ибо отвергли они не тебя, а меня, чтобы я не царствовал над ними».

Так прозвучала самоотреченность устами того, кто отделил свет от тьмы и воду от влаги.

Возможно, Яхве говорил так для того, чтобы утешить Самуила; но по всем свидетельствам, у Самуила было достаточно сил, чтобы пережить этот удар и без божественных утешений. Мне кажется, скорее толкователь слов ГОспода высказывал собственные чувства: это он, Самуил, чувствует, что его отвергли, и это он вкладывает свое уязвленное «Я» в душу БОга.

И все же слова, коим внимал Самуил, содержат ответ. Нужно лишь вслушаться в оттенки, в них звучащие. Разве не кажется, что слышишь голос старого человека? Это глава некоего небольшого рода; у него есть как плохие, так и хорошие качества, он пытался быть справедливым из лучших побуждений, пытался помочь своим соплеменникам: но наступили другие времена…

Новые времена…

— Твой голос, Лилит, любимая моя, подобен ручейку весной; слова, которым я тебя учил, так благозвучны в устах твоих:

Но все-таки когда же начались они, эти новые времена с их новой смутой, из-за которой Израилю потребовалась новая власть? Когда последняя кочевая семья последнего кочевого племени получила положенный ей участок земли? Когда железо заменило бронзу? Когда на рынке перестали менять шерсть на зерно, а начали все продавать за маленькие кусочки серебра? Когда честный овчар превратился в рыночного зазывалу, торговца, ростовщика?

Настали новые времена, но Самуил, хоть и был ясновидящим, ничего не разглядел. Он ездил по стране, каждый год одним и тем же маршрутом через Вафиль в Галгал и Миццу, и вершил суд над Израилем в этих местах, и возвращался в Раму, ибо там находился его дом, там вершил он суд остаток года и там соорудил ГОсподу алтарь и верил, что все останется незыблемым до конца его дней. Но случилось так, что к голосу народа нельзя было более не прислушиваться, и БОг тоже обратился к Самуилу, и Самуил тронулся в путь и избрал Саула, сына вениамитянина Киса, который был на голову выше всех остальных людей из своего народа и который отправился искать ослицу отца своего, а нашел царство.

Так повествует нам Самуил в своей книге, и смысл слов его нам ясен: Саул есть царь Израиля по милости Самуила, верховного жреца, судьи и пророка, он — творение Самуила, он всем ему обязан.

Но есть и другое предание о воцарении Саула. Многое остается во тьме. Современники почили, документы уничтожены царем Давидом: человек, приказавший повесить последних потомков мужского пола своего предшественника, должен истребить и всю память о нем.

На рыночных площадях и у городских ворот рассказывали, что Саул пришел с полей, от своего скота, и услышал причитания народа; он узнал, что аммонитянин Наас взял в осаду город Иавис в Галааде и угрожал выколоть каждому жителю города правый глаз в знак позора всего Израиля. В этот момент, утверждали рассказчики, на Саула снизошел Дух ГОсподень. Он взял воловий хомут, разрубил его на куски и отправил их с гонцами во все пределы Израиля. Во всяком случае, к нему примкнуло достаточно людей, чтобы он мог разделить их на три отряда, с которыми отправился в Иавис и там на рассвете напал на аммонитян. Еще до наступления жаркого дня он разбил врагов и снял осаду с Иависа.

Именно здесь по приказу Яхве родился новый предводитель израильский: как Гидеон, как Иеффай, как длинноволосый Самсон. Но сейчас народу нужен был царь. И народ отправился с Саулом к святыням Галгала, и там после жертвоприношения Саул был помазан на царствование.

Народом, а не Самуилом.

— Тебе холодно, Эфан, друг мой.

— Бури, что преображают мир, веют холодом.

— Мои бедра полны тепла, чтобы согреть тебя; я хочу открыть себя моему любимому.

— На устах твоих, Лилит, любимая моя, мед и молоко, а аромат твоего платья подобен благоуханию Ливана[1]. Как прекрасна любовь твоя, ласки твои лучше вина…

3

С тех времен, когда праотец наш Авраам отправился из Ура халдейского в страну Ханаан, наш народ много странствовал. Опыт научил нас отправляться в путь налегке и во всем полагаться на БОга.

Однако мои архивы и записи состояли из множества глиняных табличек и свитков шкур, и все это необходимо было забрать с собой. Мог ли я, при виде вереницы ослов, нагруженных ящиками с моими архивами, возбранить Эсфири, моей жене, взять ее сундуки и ковры, Хулде, матери моих сыновей, — ее любимую посуду, а наложнице моей Лилит — ее баночки, пропитки, мешочки с пудрой? Поклажа порождает поклажу, ибо на двух ослов с полезным грузом приходится третий, груженный провиантом для животных и погонщиков. Я проклинал свое легкомыслие, ибо не оговорил с царем Соломоном затраты на переезд.

Проходили дни. Каждый раз, когда я оборачивался назад и видел наш караван на песчаной тропе, — сорок ослов с погонщиками и моей семьей! — я вспоминал долгий переход через Синайскую пустыню. Пожалуй, дети Израиля, в пересчете на каждого человека, тащили из Египта меньше поклажи, чем мы из Эзраха; но разве в Иерусалиме поджидало нас меньше неизведанного, чем их на земле обетованной?

Эсфирь сидела на дорожной попоне, покачиваясь под беспощадным солнцем, под глазами у нее были темные круги; она опиралась на Шема и Шелефа, моих сыновей от Хулды, шагавших рядом с ней. Сердце мое пожалело Эсфирь, и я велел сделать привал в тени большого камня, на верху которого росло фисташковое дерево.

Но Эсфирь сказала:

— Я знаю, как торопишься ты в Иерусалим, Эфан.

Я видел, как осунулось ее лицо, слышал, каким хриплым было ее дыхание, и вспоминал ее прежнюю: своенравную и жизнерадостную, остроумную и веселую, исполненную внутренней красоты. И я сказал:

— Я хотел бы прибыть туда с тобой, Эсфирь, любимая моя.

Она ответила:

— Если ГОсподь захочет, я буду жить. А если не захочет, то придет ангел ГОспода, положит руки свои мне на сердце и оно остановится.

И Яхве хранил сон Эсфири в этой тени, пока не подул вечерний ветерок и не пришло время отправляться дальше. Путь наш был долгим, и продвигались мы медленно, ибо останавливались каждый раз, когда Эсфирь ослабевала. Но на седьмой день достигли мы гребня вершины над ручьем Кедрон, откуда увидели Иерусалим: его валы, и врата, и башни над вратами, его сверкающие крыши, дарохранительницу, яркое пурпурное пятно на ослепительно белом фоне дворца и крепости.

И я пал ниц пред ГОсподом и благодарил его за то, что привел он меня и спутников моих пред город Иерусалим, и обещал я во славу его принести в жертву на алтаре, воздвигнутом царем Давидом на току Орнана, жителя земли Ханаанской, жирного барана и нежного козленка; барана — в знак благодарности за окончание нашего путешествия, а козленка — в подкрепление молитвы о божественной защите города Давидова и двора царя Соломона.

На зубцах стен и на башнях стояла стража, которая издалека заметила нас и не спускала с нас глаз, пока мы приближались к большим воротам. Стражник-хелефей остановил нас, а когда я показал ему свои подорожные, он крикнул начальника привратной стражи.

— Историк?! — начальник стражников умел читать. — Нам в Иерусалиме нужны каменотесы, каменщики, подавальщики раствора, даже сапожники были бы полезны; но, смотри-ка, к нам пожаловал историк!

Я указал на царскую печать.

— Этому народу нужна история, — продолжал капитан, — как мне прыщ на моем мужском достоинстве. Они рождаются глупцами и таковыми умирают, они предаются разврату со своими матерями и своими овцами, а ты хочешь дать им историю. Им и без твоей истории тяжко… А здесь что? — Он ткнул грязным пальцем в один из ящиков. — Что там внутри?

— Часть моих архивов, — отвечал я.

— Открывай.

— Но дощечки выпадут, все перемешается.

— Я сказал, открывай.

Узел никак не хотел развязываться. Я изо всех сил потянул за ремень. Ящик открылся, и драгоценные мои глиняные дощечки упали в пыль. Толпа у ворот захихикала. Кровь ударила мне в голову; я хотел возвысить голос на капитана, но тут взгляд мой упал на толпу. Это были странные люди, совсем не такие, как в маленьких городах, подобных Эзраху. Это были воры, праздношатающиеся, бродяги, беглые рабы — головорезы всех мастей, одетые в лохмотья; были тут и калеки, выставляющие напоказ свои культи, свои слипшиеся волосы, свои гноящиеся глаза. Это было болото, на котором вознесся новый Иерусалим, обратная сторона величия царя Соломона — отбросы нового времени, слишком медлительные, слишком ленивые или просто слишком слабые, чтобы воспринять новый дух, новые пути. И они насмехались надо мной и угрожали мне; вероятно, из-за сорока ослов, нагруженных моим скарбом, а может быть, потому, что был я историком; стоило начальнику стражи лишь слегка кивнуть головой — и они набросились бы на нас, как гиены на кусок падали.

Но начальник стражи выхватил из-за пояса плеть и взмахнул кожаными ее ремнями над головами. Шем и Шелеф торопливо собрали дощечки. Я уложил их обратно в ящик и наспех завязал его.

Так вступили мы в этот город.

Ах, это лето! Это лето в Иерусалиме!

Один пронизанный солнцем день сливается со следующим. Эсфирь страдает. Хулда дремлет, и пот струится по ее отекшему лицу. Даже Лилит поблекла и безрадостна.

Мне бы подумать о жаре, о мухах, о душном зловонии города, прежде чем давать слово на второй день после праздника Пасхи предоставить себя в распоряжение для работы над Хрониками царя Давида.

Каждый, кто имел возможность, бежал из города. Царь и его двор вместе с гаремом отправились в царские загородные владения на озере Киннереф, чтобы насладиться там освежающей водой; лишь только десяти наложницам Давида, к которым на глазах у всего народа вошел его взбунтовавшийся сын Авессалом и которые с тех пор были не у дел, не позволили поехать со всеми, несчастные существа! Мне еще повезло: Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, по делам службы должен был оставаться в Иерусалиме; посему я смог сообщить ему о своем приезде. Он поручил меня управляющему царской недвижимостью. Этот достойный человек, который жаждал лишь того, чтобы тоже как можно скорее покинуть город, удостоил меня короткой беседы и показал якобы единственное свободное жилище, которое он имел в своем распоряжении — дом № 54 в переулке Царицы Савской. Дом, в котором было три комнаты, находился в квартале правительственных чиновников и левитов второго и третьего разряда. Хотя строители ушли отсюда совсем недавно, в штукатурке уже появились трещины, из потолков торчали пучки соломы, а крыша подозрительно покосилась. Кроме того, дом был слишком мал; нужно было сделать к нему пристройку — рабочий кабинет. По своему положению, как редактор Хроник царя Давида, я имел на то право и нашел ростовщика, согласившегося ссудить мне необходимую для строительства сумму, но где взять в Иерусалиме каменщиков и плотников? Все имеющиеся в наличии ремесленники от восхода солнца и до его заката, кроме суббот, работали на возведении Храма, царского дворца, конюшен и сараев для новых царских боевых колесниц, жилищ для царской челяди, присутственных зданий для все множащихся правительственных служб. Шем и Шелеф, школа которых была закрыта на летние каникулы, слонялись по улицам, словно бездомные собаки; они рассказывали, что в Иерусалиме можно достать все, надо только знать нужных людей и подмазать где нужно. Я не против того, чтобы использовать связи и расстаться с несколькими сребрениками; но я еще чужой в этом городе, новое мое положение слишком неопределенно, да и вообще обстановка весьма сложная; я не мог позволить себе сделать неправильный шаг.

Короче говоря, я вынужден был отказаться от своих скромных строительных планов. Кроме того, мои денежные ресурсы истощились. В царском казначействе, которое находилось к югу от строящегося Храма, осталось всего лишь несколько служащих, да и они исчезали из своих служебных комнат при первой же возможности. После многочасового ожидания мне удалось наконец обнаружить некоего Фануила, сына Муши, чиновника третьего разряда, который меня терпеливо выслушал. Затем, перерыв кучу пыльных глиняных осколков и обрывков кожи, он сообщил мне, что ни платежного поручения, ни какого-либо другого документа и даже указания относительно меня не поступало и до праздника Кущей, который царь Соломон и его приближенные будут праздновать в Иерусалиме, не стоит ничего и ожидать.

Я горестно запричитал и спросил, неужели в Иерусалиме нет никого, кто мог бы разрешить выплатить задаток и кто захотел бы это сделать?

На это Фануил, отгоняя мух от своего морщинистого лица ответил мне: даже если в Иерусалиме и нашелся бы человек, облаченный такой властью, будет ли достаточно его подписи? Сегодня он подпишет, а завтра, быть может, его уже и не будет на прежней должности, и, значит, эта подпись ничего не будет стоить. Разве известно, чьи имена значились в том списке, что передал царь Давид на смертном одре сыну своему Соломону? Поэтому каждое платежное поручение должно быть скреплено либо царской подписью, либо царской печатью.

На это я, чуя ценную информацию, заметил: я тоже слышал об этом списке, но видел ли его кто-нибудь? А может, этот эфемерный список — лишь слух, распускаемый для того, чтобы оправдать действия Ванеи, сына Иодая?

Фануил, опасаясь, что разговор может зайти слишком далеко, уклончиво ответил: не пора ли нам слегка перекусить, ибо солнце уже высоко и близится полдень?

Несмотря на то что мой кошелек изрядно похудел, я немедленно поинтересовался, не составит ли он мне компанию в скромной трапезе; быть может, он знает какую-нибудь харчевню за городской стеной, где мы смогли бы найти тень, приличное вино и сочный кусок жаркого из ягненка?

Ибо занятие историей состоит не только в изучении обожженных глиняных табличек.

И был уже царь Давид старым, и вступил он в преклонный возраст, и никак не мог согреться, хотя и была с ним сунамитянка Ависага, красивая девушка со стройной фигурой, которая нежно о нем заботилась. И знал он, что дни его сочтены; но если и отдавал он предпочтение Адонии, или Соломону, или кому-нибудь другому из своих сыновей, то об этом он молчал.

(И тогда лег царь, и смотрел в потолок, и чувствовал, как власть уходит из его рук. Он хорошо понимал, как ждут они его слова, дабы использовать его в борьбе за престол; слово это было последним, что осталось от былого величия.)

И Адония, сын Давида от жены его Агифы, проворный мужчина, родившийся после Авессалома, стал говорить: «Я буду царем!» Он взял себе колесницу, и всадников, и пятнадцать человек, которые бежали впереди него и кричали: «Посторонись! Дорогу наследнику престола, избранному царем Давидом!» И царь, услышав этот шум, даже не потребовал от сына объяснений.

(Они уже совершенно не заботились о нем. Ему же не оставалось ничего иного, как ждать, когда ГОсподь Яхве склонит чаши весов по своему усмотрению. У него, правда, было еще его слово, слово умирающего; и если он, упаси ГОсподи, отдаст свое слово не за того, за кого нужно, и тот проиграет, что же останется от него, Давида? Ибо суд людской творят те, кто приходит на смену; и от сына зависит, каким будет жить отец в памяти народа.)

Адония договорился с военачальником Давида Иоавом, дабы обеспечить себе помощь войска, и с первосвященником Авиафаром, за которым стояли священники сельской местности, стремившиеся сохранить свои маленькие храмы, и алтари на холмах, и свои доходы; оба они поддержали Адонию. И тогда принес Адония в жертву овец и быков, и упитанного тельца у камня Зохелет, что находится поблизости от источника Рогель, и пригласил туда всех своих братьев, сыновей царя, и всех мужчин рода иудейского, царских чиновников. Лишь брата своего Соломона он не пригласил.

(Соломон, второй ребенок, рожденный Вирсавией, — думал, наверное, умирающий царь, — еще в юные годы прославился своими мудрыми речами. ГОсподь ниспослал ему этот дар, ясно, что он расположен к Соломону, но никто точно не знает, что у Соломона на сердце. За Адонией стояло войско, но это войско нужно было еще собрать; а деревенские священники Авиафара рассеяны по всей стране и тяжелы на подъем, вот жрать, пить да блудить — в этом они были расторопны. Решающим было то, как поведет себя Ванея, ибо стоял он над хелефеями и фелефеями[2], царской гвардией, а она была единственным войском, готовым к действиям немедленно.) Но вот пророк Нафан и Садок, другой первосвященник, выступавший за установление единого главного Храма со строгой властью над всеми священнослужителями и левитами, не принадлежали к сторонникам Адонии и очень его опасались. Нафан убеждал Вирсавию, чтобы спасала она жизнь свою и своего сына Соломона. Он посоветовал ей пойти к царю Давиду и сказать ему: «Разве не обещал ты недвусмысленно мне, рабе твоей, что сын мой Соломон станет после тебя царем и воссядет на твоем троне? Почему же Адония поступает так, как будто это он царь?» И обещал Нафан Вирсавии явиться за ней к царю и подтвердить ее слова. Вирсавия отправилась в царские покои и сказала царю так, как научил ее пророк Нафан, а от себя добавила: «Господин мой царь, глаза всех израильтян смотрят на тебя, чтобы ты указал им, кто должен сидеть на троне после тебя; ибо может случиться так, что когда господин мой царь отойдет к праотцам своим, я и сын мой Соломон пострадаем».

(Он возлежал на своем ложе с девицей Ависагой, нежно его ласкавшей, а женщина взывала к нему. Действительно ли он давал подобное обещание? Последняя страсть мужчины самая сильная: из-за нее он совершил убийство, и Соломон был дитя греха. Но после страшной смерти Амнона и гибели Авессалома, который висел на том дубе на собственных волосах, Адония был следующим в ряду наследников. Старая женщина, просившая за своего сына, и молодая, к нему прижимавшаяся, — это было для него слишком; все мы лишь странники на этой земле, а его путешествие уже подходило к концу.)

И вот когда Вирсавия разговаривала с царем, пришел и пророк Нафан и молвил: «Господин мой царь! Разве говорил ты, что Адония должен стать царем после тебя и сидеть на твоем троне? Он пригласил всех сыновей царя, и Иоава, и всех военачальников, а еще первосвященника Авиафара, и они едят и пьют с ним и кричат: „Да здравствует царь Адония!“ Но сына твоего Соломона он не пригласил, и меня не пригласил, преданного твоего слугу, и священника Садока не пригласил, а также Ванею, сына Иодая». Царь же повернулся к Ависаге, посмотрел на нее и произнес: «Столь красива, столь щедро одарена, а что толку?» А затем обратился к Нафану: «Я правильно понял — Ванею тоже не пригласил?» И пророк Нафан отвечал: «Все так, как сообщил я тебе, господин мой царь: ни Ванею, сын Иодая, ни царскую гвардию не пригласил Адония к камню у источника Рогель». Тогда царь Давид приподнялся и сказал Вирсавии: «Теперь поступлю я так, как обещал тебе пред ГОсподом БОгом Израилевым». И сказал он: «Позовите ко мне священника Садока и Ванею, сына Иодая». И когда те предстали перед ним, царь повелел: «Соберите всех хелефеев и фелефеев, посадите сына моего Соломона на моего мула и возведите его на Гион; и да помажут его там священник Садок и пророк Нафан собственноручно на царствование над Израилем; и пусть затем дуют в трубы и кричат: „Слава царю Соломону!“» «Аминь, — отозвался Ванея, сын Иодая, — и да скажет так же ГОсподь, БОг моего господина!»

(Он откинулся на подушки. Чаша весов Господа Яхве склонилась, и слово ГОспода дошло до него. Но он был утомлен, а еще нужно было выдержать, пока Соломон не вернется из Гиона: ибо был еще список, который он хотел ему передать, дабы уладить то, на что у него самого уже не было сил. Многие искали этот список в его покоях и в хранилище тайнописей. Глупцы, думал умирающий царь. Не существовало списка, который кто-либо мог бы отыскать. Имена он держал в голове. Все до единого.)

И Нафан, и Садок, и Ванея сделали так, как велел им царь, и когда помазали они Соломона, затрубили трубы. И кричал весь народ: «Да здравствует царь Соломон!» И играли на флейтах и пищалях, и отправились обратно в Иерусалим, и ликовали радостно, так что земля звенела от их криков. Адония и все, кого пригласил он на свой праздничный обед, услышали шум. Иоав спросил, что означают эти крики и вся эта суматоха в городе. И тут прибежали вестники, среди них сын священника Авиафара, и сообщили о последних событиях. И все, кто был с Адонией, узнали, что Иоав, стоявший над войском, не имел рядом своей рати, а начальники сотен и тысяч не имели под рукой ни сотен своих, ни тысяч; зато у Ванеи, сына Иодая, были его хелефеи и фелефеи, царская гвардия. Испугались гости и, не тратя времени даже на то, чтобы ополоснуть рот после еды, поднялись и ушли каждый своей дорогой. Адония же сбежал в дарохранительницу и вцепился в рога алтаря. Однако Соломон еще не был уверен в своей власти и потому сказал: «Если Адония будет вести себя хорошо, то ни один волос не упадет с его головы; если же замышляет он зло, то должен будет умереть». И тогда пришел Адония и склонился пред царем Соломоном; и сказал ему Соломон: «Иди к себе домой». А дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, который во время всех этих событий лежал больной в своем загородном поместье в Ливане, возвратился в Иерусалим и присягнул на верность новому царю, и Соломон даровал ему свою милость. Ванея же, сын Иодая, был поставлен над войском вместо Иоава. Однако недовольные в Израиле и те, кто чувствовали себя уязвленными, обратили свои взоры к Адонии и ждали, что Иоав затрубит в трубу; но царь Соломон велел Ванее иметь тысячу ушей, и стал голос Израиля тихим, как ветерок в поле.

К концу своего рассказа Фануил, сын Муши, мой поручитель, был уже в состоянии легкого подпития. Он обнял меня и доверительно поведал, что все цари одинаковы — что Адония, что Соломон, — кровопийцы, которые никогда не насытятся; и что Яхве проклял весь род Иессеев за то, что на руках Давида море крови и за те несчастья, которые он принес народу.

Когда же мы под вечер возвращались через городские ворота, раздался стук копыт, скрип колес и топот скороходов, которые кричали: «С дороги, голодранцы! Дорогу Ванее, сыну Иодая, стоящему над войском и над хелефеями и фелефеями, царской гвардией!» Мой новый друг внезапно исчез, словно провалился в преисподнюю; я же, озадаченный, остался стоять в одиночестве. А сверху раздался голос:

— Тпру, канальи!

Взвизгнули колеса, из-под копыт полетели искры, а голос продолжал:

— Разрази меня БОг, если пред собой я вижу не Эфана, сына Гошайи и редактора Хроник царя Давида.

Я хотел было пасть ниц, но властным жестом мне было предложено сесть в колесницу.

— Я отвезу тебя домой, Эфан, если ты направляешься именно туда, — сказал Ванея. — Я уже слышал, что ты в Иерусалиме. Почему ты не посетил меня?

Я забрался в колесницу.

— Я был уверен, что мой господин тоже находится в одной из царских загородных резиденций, — сказал я, — на берегу моря или на склонах Ливана, где вечные снега, превращаясь в ручьи, орошают шумящие кедры.

— Шумящие кедры, — Ванея вдруг перешел на крик и так рванул колесницу, что мне пришлось изо всех сил ухватиться за нее руками. — А кто защитит разбредающихся овец от медведя, от рыскающего льва и от шакала, если я уеду из Иерусалима?

Пред собой я видел лоснящиеся крупы быстрых лошадей и белые жезлы несчетных скороходов; вокруг снова и снова эхом разносилось имя Ванеи, сына Иодая. И тут на меня снизошло озарение ГОсподне, и я понял, какие вожделенные чувства дает человеку власть.

Рука Ванеи, державшая вожжи, была широкой, со вздувшимися венами; он раскатисто рассмеялся и сказал:

— Отец мой был рабом в Израиле, он копал в горах медь, заболел там чахоткой и умер. Я же, Ванея, его сын, научился читать, и твои таблички не смогут утаить от меня никаких секретов. Я буду твоим защитником, Эфан, пока ты будешь писать то, что приятно моим глазам и глазам царя Соломона; но если таишь ты мятежные мысли и дерзнешь записать их хоть на одной из своих табличек, я выставлю твою голову на всеобщее обозрение на одном из высоких столбов, а тело прикажу прибить гвоздями к городской стене.

Я заверил Ванею, что далек от злого умысла и что как отец семейства почтительно и даже благоговейно отношусь к государству и всем его институтам — военным, административным и религиозным.

Колесница остановилась.

— Дальше тебе придется пройтись пешком, Эфан. — Ванея показал рукой на улочку, которая сужалась настолько, что на ней едва могли бы разминуться два осла. — Этот город не рассчитан на езду в колесницах.

Я спрыгнул, поблагодарил Ванею и пожелал, чтобы Яхве приумножил его здоровье и богатство; он, казалось, этого не слышал. Ванея заставил лошадей попятиться и каким-то образом сумел развернуть колесницу; потом снова раздался топот скороходов, стук копыт и грохот колес. В воцарившейся затем тишине мне вдруг пришло в голову, что можно было попросить у него денег. Его подпись наверняка бы подействовала.

4

Жара отступила.

Начался праздник Кущей, город был пьян от молодого вина и от запаха мяса, которое жарилось на жертвенных алтарях.

В царских виноградниках Ваал-Гамона, в шалашах, сооруженных в память об Исходе из Египта, слившись в крепких объятиях, возлежали пары любовников, нередко одного пола. Казалось, ханаанские боги Ваал и Астарта праздновали свое воскрешение. На оплетенном гирляндами кресле с венком из виноградных листьев на челе восседал Аменхотеп, главный царский евнух, очень довольный собой в роли главного жреца этого праздника. По-египетски грациозным движением руки он указывал полногрудым юным девам и узкобедрым юношам на тот или иной шалаш, отправляя им вослед рабов, которые несли мехи с вином и блюда, полные сладостей.

Я приблизился к нему.

— Эфан, сын Гошайи! — промолвил он гортанным голосом жителей Нила, а когда я утвердительно кивнул, спросил: — Ты не привел ни одной из своих женщин?

Аменхотеп, как мне сказали, был новым приобретением двора, подарком фараона царю Соломону и знатоком обхождения с женщинами; его ценили в царском гареме за изысканные нездешние манеры, которые приятно отличались от грубых повадок неотесанных местных надзирателей.

— Приглашение царя — огромная честь для меня, — отвечал я, — это приглашение весьма меня удивило, и я решил, что оно касается только меня.

— Приглашение действительно необычное. Некая весьма благородная особа желает с тобой познакомиться.

Аменхотеп слегка улыбнулся; его профиль четко обозначался в ярком свете факелов. Он был худощав, что было редкостью среди евнухов; лишь дряблая кожа под подбородком да характерный дискант свидетельствовали о хирургическом вмешательстве, которому он подвергся.

Евнух махнул рукой факельщикам, и я последовал за ними. Ночь была полна голосов, аромата спелых виноградных гроздьев. Кто-то пел под аккомпанемент флейты, фальшивя, но с большим чувством, прозвучал чей-то смех и неожиданно смолк.

Я споткнулся и едва не упал. Я находился в одном из шалашей, где, откинувшись на низкие подушки, сидела стройная женщина в закрытых до шеи строгих темных одеждах. Факельщик исчез, но масляный светильник отбрасывал слабый свет, и сквозь листву на крыше пробивались тонкие серебристые лунные полоски. Женщина повернула ко мне лицо, на котором лежал отпечаток прожитых лет, с полными накрашенными губами и большими подведенными глазами.

Я бросился наземь:

— Принцесса Мелхола!

Я никогда раньше с ней не встречался, но, как и все, много о ней слышал: дочь Саула, которой суждено было пережить гибель, одного за другим, всех своих близких, вплоть до калеки Мефибошета; дважды становилась она женою Давида, однажды она высмеяла его и поэтому осталась бездетной.

— Я — ваш преданный раб, ничтожный пес, припадающий к вашим ногам, о свет очей моих, о солнце! — Слова легко срывались с моих губ; в этой женщине было что-то, что принуждало к покорности. — Моя госпожа велела позвать меня сюда в этот час?

Она приподнялась, опершись на локоть. Выглядела она много старше, чем можно было предположить по рассказам; руки — кожа да кости, а зубы, вернее то, что от них осталось, — длинные и потемневшие.

— Значит, это ты будешь писать историю Давида? — В ее голосе сохранился отзвук молодой звонкости.

— В лучшем случае, принцесса, я смогу свести воедино и обобщить то, что узнаю от других, и буду делать это только с одобрения мудрейшего из царей, Соломона.

Повелительный жест остановил меня.

— Что знаешь ты о Давиде?

— Не считая нынешнего обладателя трона Соломона, Давид, бесспорно, был самым значительным человеком в Иудее и Израиле, избранником ГОспода БОга нашего, который заключил завет с Давидом, уничтожил всех его врагов, обрек на гибель всех его недоброжелателей и обещал, что семя Давидово не будет иметь конца.

— Другими словами, — снова царственное движение руки, — ты вообще ничего не знаешь.

Я молчал.

— И у тебя хватит наглости писать о нем или даже просто сводить воедино то, о чем расскажут другие?

— Человек есть сотворенная о нем легенда.

Она поморщилась.

— Вы хотите разрушить легенду, госпожа?

— Я хочу, чтобы кто-то знал о нем правду, когда меня не станет.

Я ждал.

— Он был строен, — промолвила она, — не такой высокий, как мой отец или Ионафан, но зато изящен; рыжеватые волосы, смуглое загорелое лицо; он пришел к нам со своей музыкой и стихами…

Вопрос: Двор вашего отца, царя Саула, очевидно, не был так велик и пышен, как нынешний. Но все же: вот в нем появляется сын некоего Иессея из Вифлеема; даже если предположить, что этот Иессей был состоятельным и уважаемым человеком…

Ответ: …таковым он не был. Потом уже были распространены слухи, будто Иессей владел многочисленными стадами и имел большой дом, будто к голосу его прислушивались в Совете Иудеи, а род уходил корнями к праотцам Иуды. На самом же деле Иессей был просто бедным крестьянином, народившим больше сыновей, чем он мог прокормить. Трое из них поступили в войско; а Давид еще долго пас бы нескольких жалких овец своего отца, если бы вифлеемские священники не открыли своеобразную магию его тела и голоса.

Вопрос: Священники обучали его?

Ответ: Когда он появился у нас, то умел держать себя в обществе. Речь его не выдавала в нем пастуха. Он играл на арфе, знал старинные песни и сочинял новые. И он знал, как нужно обходиться с моим отцом, царем Саулом.

Вопрос: Помнит ли моя госпожа, кто предложил оставить его при дворе, выбрал, пригласил его?

Ответ: Этого Давид не говорил мне никогда. Существовали темы, которых он избегал.

Вопрос: И никто другой в свое время вам об этом не рассказывал?

Ответ: Я не помню. В то время мне не было и тринадцати лет, я была влюблена в брата моего Ионафана; дворцовые сплетни меня не интересовали.

Вопрос: Поведайте вашему слуге все, что сохранилось в вашей памяти.

Ответ: ГОсподу было угодно, чтобы отца моего, царя Саула, поразил тяжелый недуг. Мы созвали врачей и слуг БОжьих, знахарей и заклинателей. Мы испробовали травы, кровопускания, жертвоприношения и заговоры. Затем кто-то предложил прибегнуть к музыке.

Вопрос: А разве раньше при дворе не было музыкантов?

Ответ: Множество. И они бренчали, дудели, рвали струны, трубили, били в литавры, и в конце концов отец мой, царь Саул, выбранил их и велел вытолкать вон. Музыка же Давида была иной. Мелодии, слова его песен и то, как он их пел, ослабили боль и успокоили душу моего отца. Взор его стал умиротворенным, лицо — спокойным, сведенные судорогой руки расслабились, и после многодневного бреда он наконец обрел покой и сон.

Вопрос: Что же это была за болезнь?

Ответ: Дух ГОсподень отвернулся от него, а злой дух завладел им.

Вопрос: Не могли бы вы описать, как проявлялось воздействие злого духа?

Ответ: Это было ужасно. Даже сегодня, по прошествии стольких лет, меня преследуют эти воспоминания. Этот огромный бесстрашный человек, стоявший в битвах, словно башня, забивался в угол, заикался от страха и кусал себе пальцы, или грозил кому-то невидимому, часами вслушивался в голоса, доступные лишь его слуху, или дрожал и буйствовал с пеной у рта.

Вопрос: Удавалось ли установить определенную регулярность? Проявлялся ли злой дух с более или менее равными промежутками времени?

Ответ: Звездочеты сверялись с фазами Луны и расположением звезд, но не смогли обнаружить никакой связи с болезнью. Сначала между приступами проходили месяцы, потом они участились, а дни покоя выпадали моему отцу все реже.

Вопрос: А вы не помните, когда злой дух в первый раз побеспокоил вашего отца?

Ответ: Мне кажется, это было после победы над Амаликом. Устами Самуила, пророка, Яхве приказал отцу моему, царю Саулу, убить в Амалике всех — мужчин и женщин, отроков и младенцев, быков и овец, верблюдов и ослов. Отец мой острым своим мечом истребил весь народ, но скот пощадил. Он был крестьянином, и бессмысленный забой скота ему претил; кроме того, его люди требовали своей добычи, а он был их царем.

Вопрос: Он пощадил также и Агага, царя амаликитского?

Ответ: Власть свою можно явить не только сея смерть, на и даря милосердие.

Вопрос: Но власть все же была у Яхве?

Ответ: Яхве уже не был царем. Царем стал мой отец.

Вопрос: Однако Яхве был БОгом?

Ответ: А Самуил — его гласом. Самуил пришел к моему отцу, царю Саулу, в Галгал, и стал упрекать его, и говорил: «Непослушание БОгу — это грех, подобный колдовству, а противление — это то же, что идолопоклонство и язычество». Самуил сказал: «Ты отверг слово ГОспода, и ГОсподь тебя отверг, так что не быть тебе царем над Израилем». Когда Самуил повернулся, чтобы уйти, схватил отец мой, царь Саул, его за край одежды и порвал ее. И сказал ему Самуил: «Так и ГОсподь отторг от тебя сегодня царство Израильское и отдал человеку, который лучше тебя».

Вопрос: И ваш отец поверил этому?

Ответ: Он пал перед Самуилом на колени и просил его в присутствии старейшин народа вознести ГОсподу БОгу молитву. А Самуил сказал: «Приведи ко мне Агага, царя амаликитского». Агаг спокойно подошел к моему отцу — я видела это собственными глазами — и сказал: «Значит, горечь смерти миновала?» Мой отец, царь Саул, молча стоял рядом, и на его глазах Самуил, пророк, разрубил Агага на куски пред ГОсподом в Галгале.

Вопрос: И после этого его стал тревожить злой дух?

Ответ: Да.

Принцесса откинулась на подушки. Голубая жилка пульсировала на ее виске. Ее рассказ опечалил меня, дрожь пробежала по моему телу, хотя ночь была теплой.

— Хочешь освежить горло, Эфан?

Принцесса хлопнула в ладоши и приказала появившемуся слуге: «Вина, фруктов, печенья!» Потом она снова обратилась ко мне:

— Я старая женщина, и в памяти моей тысячи воспоминаний, которые иногда, перемешиваясь, устраивав отчаянную чехарду. Но образ юного Давида отчетливо стоит перед моими глазами. Говорят, что он мудро вел все свои дела. А я бы сказала, что он брал каким-то врожденным обаянием. Он завоевывал людей с помощью нескольких слов, одного взгляда, движения руки. Он казался таким сердечным, таким чуждым злу и бесхитростным. Если же все это было неискренним, то в своем лицемерии он уступал разве что змию, уговорившему Еву съесть плод с древа познания добра и зла. Я противилась ему дольше всех. Не было тайной, что уже в ту же ночь, когда музыка его изгнала злого духа, Давид разделил ложе моего отца. Авенир, сын Нира, бывший тогда главным военачальником, утверждал даже, что облегчение царю доставила не столько музыка Давида, сколько он сам. Но я знаю, каким нежным и ласковым мог быть Давид, и что близость его действовала как дождь на иссохшее поле.

Принцесса взяла гроздь винограда.

— А затем — Ионафан. Ты же знаешь ту скорбную песнь, что написал Давид на его смерть:

Я часто наблюдала за ними. Не думаю, что они замечали меня или мои чувства. Во всяком случае, Ионафан не замечал. У него были жена и дети, у него были наложницы, но, казалось, благодаря Давиду ему открылся новый смысл жизни. Ионафан снял свой лук, свой меч и свои ножны, даже свои доспехи и отдал их Давиду; он отдал бы ему полцарства, если бы оно ему принадлежало. Давид принял все это со спокойным достоинством; он улыбался, читал свои стихи и играл на арфе. Он утолял желания отца моего, царя Саула, когда тот этого хотел; он лежал с братом моим Ионафаном, позволяя целовать свои ноги, бедра, руки и шею; однажды я, выйдя из себя, сказала в его адрес недоброе, он в ту же ночь пришел ко мне и взял меня.

Принцесса отодвинула виноградную гроздь в сторону. Я подлил в ее кубок вина.

— В то время я думала, что он — это принявший человеческий облик бог Ваал, торжество плотской страсти и одновременно равнодушие, свойственное только богам. В горе своем я воззвала к Яхве, но ГОсподь мне не ответил; Давид же, словно подслушав крик моей души и мои молитвы, заявил мне на следующий день, что он избранник БОжий и, что бы он ни делал, он лишь исполняет волю Яхве. Я никогда не видела БОжьих избранников, кроме Самуила; а Самуил был тощим как скелет, с вечными язвами на голове и гноящимися глазами, с редкой бородкой, заскорузлой от грязи. Так почему же Яхве не выбрать сосуд, более привлекательный? Дальнейшие события, казалось, подтверждали это чудо.

Разве случалось кому-нибудь увернуться от копья моего отца, царя Саула? Оно разило без промаха, пригвождая жертву к стене, в то время как древко еще дрожало от броска. Давид же избежал его трижды. Казалось, что на затылке у него были глаза, и это его спасало. То ли Ионафан слишком уж откровенно проявлял свои чувства к Давиду, то ли Рицпа, наложница моего отца, нашептала что-то Саулу, а может быть, Авенир, сын Нира, стоявший над войском, упомянул в своем отчете о новых песнях, что эхом разносились с холмов: «Не место блудницам средь дочерей Израиля и блудодеям средь его сынов», — распевали левиты; как бы то ни было, злой дух от ГОспода вновь явился моему отцу, царю Саулу, и еще сильнее, чем прежде, завладел им, направляя его мысли и руку.

Иногда меня посещало подозрение, что Давид вел игру со злым духом. Но он это отрицал. Когда моего отца охватывало мрачное уныние, Давид садился у его ног, не дотрагиваясь до него, но так, чтобы отец чувствовал его близость. Затем он извлекал несколько аккордов, откидывал назад голову и начинал петь: о караванах, бредущих навстречу вечернему солнцу, или о печали, охватывающей человека после мгновений любви. И вдруг отец мой вскипает, хватается за копье, бросок — и древко дрожит в стене. «За что, — вопрошал Давид. — Какую дерзость я себе дозволил? За какой проступок ты хочешь лишить меня жизни?»

Принцесса Мелхола задумчиво покачала головой; это была лишь ничтожная часть того ужаса, который ей довелось пережить; но она была дочерью царя, дважды — женой царя и научилась обуздывать свои чувства.

— Однажды я спросила его: «Давид, любимый, неужели тебе никогда не бывает страшно?» Он взглянул на меня и сказал: «Сердце мое полно страха. Я поэт; у меня достаточно воображения, чтобы представить, как копье вонзается в мое тело».

Принцесса положила в рот ягоду винограда.

— Затем отец мой, царь Саул, сделал Давида капитаном над тысячей и отправил его против филистимлян. И я сказала брату моему Ионафану: «Это — гибель для Давида»; и Ионафан очень испугался за его жизнь и сказал: «Я дал ему мой лук, и мой меч, и мои ножны, почему же не смог я дать ему точность моего глаза и силу моей руки?» Но к новому году Давид вернулся, с лицом еще более загорелым, с нестриженной бородой; он одержал победу, убил множество филистимлян и привез большую добычу. Я слышала, что рассказывали его люди: в начале похода у них были сомнения относительно него, но когда увидели они Давида в бою, мнение их изменилось: в сражении красивый юноша превращался в охваченного кровавым опьянением воина. Способным он был и в составлении планов сражений, предвидя все слабости противника.

И разнеслась молва в народе, и народ славил его, а женщины во всех городах Израиля выходили с пением и плясками, с тимпанами, колокольчиками и цимбалами и пели: «Саул победил тысячи, Давид же — десятки тысяч». Это было преувеличением, но настроение моего отца стало еще более мрачным. Он вспоминал злое пророчество Самуила, ясновидящего, и задавал себе вопрос: не Давид ли и есть тот преемник, который лучше, чем он сам? И сказал он: «Они приписали Давиду десятки тысяч, мне же — только тысячи; что же может возжелать он еще, кроме царства?»

Мелхола задумчиво посмотрела вдаль, словно размышляла о воле ГОспода, по которой певец, призванный лишь обуздать злого духа, сумел этого духа заклясть.

— Брат мой Ионафан, услышав песни, восхваляющие Давида, возлюбил его еще более страстно; и я, безумно по нему тосковавшая, пока он был на войне, полностью отдалась его воле.

Отец же мой, царь Саул, снова стал задумываться, как устранить Давида. Однако, на свое несчастье, он был солдатом, неискушенным в интригах, и ГОсподь Яхве был не на его стороне, так что он не придумал ничего лучше, чем прибегнуть к старой хитрости, но уже с вознаграждением в качестве приманки. Этим вознаграждением стала я. «Как же оплачу я утренний дар?»[3] — спросил Давид и добавил, что он человек бедный и незнатный. На это царский брачный посредник ответил, что царь Саул готов зачесть за утренний дар сотню обрезков крайней плоти филистимлян.

Давид и его люди пошли и убили двести филистимлян, и возвратился Давид в Гион к моему отцу, царю Саулу. Ехал он верхом на светло-сером муле, держа перед собой на седле закрытый короб. И поднес он этот короб моему отцу в присутствии всего двора. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами: Давид снимает с короба крышку и вываливает на стол покрытые кровавой коркой пенисы. И я слышу, как он считает вслух до двухсот.

Этой ночью он пришел ко мне с плетью, и я лежала перед ним, и он наказывал меня, и я терпела.

Утренняя заря взошла над царским виноградником Ваал-Гамона, так что проступили очертания листьев, которыми был крыт шалаш. Лицо принцессы стало серым.

— Человек есть сотворенная о нем легенда. — Взгляд ее потух. — Разве не ты сказал это, Эфан, сын Гошайи?

Я поклонился.

— Об этом говорит скромный жизненный опыт вашего слуги, госпожа.

— А теперь иди, — сказала она.

5

Благословенно будь имя ГОспода БОга нашего, чья мудрость подобна украшенному яркими цветами лугу, где каждый срывает те цветы, которые ему нравятся.

Я, Эфан, сын Гошайи, из Эзраха, проживающий ныне в Иерусалиме по адресу: переулок Царицы Савской, дом № 54, приглашен сегодня, на второй день после праздника Кущей, в царский дворец, дабы принять там участие в первом заседании царской комиссии по составлению Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении, Богобоязненной Жизни, Героических Подвигах и Чудесных Деяниях Давида, Сына Иессея, который Царствовал над Иудеею Семь Лет и над Всем Израилем и Иудеею Тридцать Три Года, Избранника БОжьего и Отца Царя Соломона — сокращенно Хроник царя Давида. Слуга проводил меня в приемную, где уже находились три бородатые, не слишком чистые личности, каких можно встретить на базарной площади или у городских ворот. Они заговорили со мной: это были Иорайя, Иахан и Мешулам, бродячие сказители, имеющие на то официальное разрешение властей; их вызвали сюда по приказу царя; с какой целью — они не знали, они всегда вовремя платят все налоги и сборы; сейчас они пребывали в большом страхе. Им хотелось знать, не являюсь ли я сказителем, а когда я ответил, что да, в некотором роде, они стали сетовать, что сейчас не лучшие времена для нашего ремесла, однако заметили, что у меня, судя по моему упитанному виду, дела идут весьма успешно, и поинтересовались, каков мой главный предмет: предания давних времен, истории о Великом Исходе, времена Судей или новейшие события?

Слуга избавил меня от моих словоохотливых собеседников и ввел в большое, роскошно обставленное помещение. Там на удобных мягких сиденьях расположились члены комиссии; посредине — для освежения — стояла корзина с фруктами, кувшин с ароматной водой и блюдо со сладкими тянучками, что изготавливаются из различных смол. Иосафат, сын Ахилуда, указал мне место за низким столиком, который должен был служить для письма; затем он хлопнул в ладоши и открыл заседание, выразив свое удовлетворение тем, что члены комиссии были в добром здравии и вернулись в Иерусалим судя по всему прекрасно отдохнувшими. Далее он сказал, что члены комиссии, несомненно, прочитали — или велели читать себе вслух — множество самых разнообразных книг и знают, что существуют различные способы повествования: от начала, или с конца, или от середины сразу в обоих направлениях, или все вперемешку, что называют тохувабоху[4]; к последнему способу тяготеют новомодные авторы. Ему же самому представляется целесообразным начать Хроники царя Давида с начала, то есть с помазания юного Давида пророком Самуилом и с истории Голиафа. Согласны ли с этим члены комиссии?

У членов комиссии возражений не было.

Имеет ли Эфан, сын Гошайи, редактор, какие-либо иные предложения?

Я сказал, что не имею.

Что касается помазания, продолжал свою речь Иосафата, сына Ахилуда, то благодаря любезности Садока, священника, в нашем распоряжении имеется письменный отчет из архива Самуилова храма в Раме. Он указал на стопку глиняных табличек, лежащих слева от него. Я попросил показать мне одну из них. Мне передали табличку, и я по начертанию букв и способу обработки глины понял, что была она более поздних времен и происходила явно не из окрестностей Рамы. Садок, видимо, заметил мои сомнения и сказал, что эти таблички содержат текст, в значительной степени совпадающий с книгой Самуила. Правда, кое-кто утверждает, что помазание юного Давида пророком Самуилом — всего лишь легенда, которую сочинили для того, чтобы подкрепить притязания Давида на трон Саула; те, кто распространяют такие слухи, есть явные враги царя. Соломона, истинной веры и любой законной власти; моей же задачей как редактора Хроник царя Давида является обработка материалов таким образом, чтобы недоброжелателям не за что было зацепиться.

— Почтенные господа, позвольте вашему слуге высказать несколько замечаний по этому вопросу, — отозвался я. — Я основательно проштудировал книгу Самуила, известны мне и устные предания. Посему я смело утверждаю, что перед нами — один из прелестнейших и наиболее поэтических рассказов о юности мужа, предназначенного для великих дел. Представим себе, как старый провидец приходит в Вифлеем, с душой, вдохновленной словом ГОсподним: «Я посылаю тебя к Иессею, вифлеемлянину, ибо средь сыновей его увидел я царя». А там его обступают, толпятся вокруг него пастухи, молоденькие девушки, старухи и просят благословений или пророчеств за доступную плату; Самуил же, высокий, худой, мрачный, устремляется к хижине Иессея. Жители деревни вытягивают шеи: что ищет великий пророк под этой скромной крышей? А великий пророк велит Иессею привести его сыновей, шестерых неотесанных деревенских увальней, и Яхве шепчет ему: «Не смотри ни на вид их, ни на крупную их стать; человек видит лишь то, что находится у него перед глазами, ГОсподь же смотрит в сердце». И спрашивает Самуил Иессея: «Все ли твои сыновья здесь?» Тогда привели и юного Давида, который пас овец; он пробирается сквозь толпу разинувших рты людей и предстает пред очи Самуила: загорелый, с красивыми глазами и благородной осанкой — так описал его Самуил в своей книге; полагаю, почтенным господам это известно. И ГОсподь БОг приказывает Самуилу: «Встань! И помажь его, ибо это он».

Ванея, сын Иодая, барабанил пальцами по колену, а Иосафат, сын Ахилуда, сглатывал, как будто в горле его что-то застряло, лишь только лоснящееся лицо священника Садока сияло от удовольствия.

— Ну и что, — в некоторой нерешительности спросил пророк Нафан, — в отчете чего-то недостает?

Я надеялся, что кто-то другой укажет на явные несообразности, однако все молчали, и в конце концов пришлось мне отважиться на объяснение:

— Предположим, Самуил действительно пришел в Вифлеем и все было именно так, как он об этом повествует. Но разве не стал бы тогда Давид известнейшим отроком в городе? В Вифлееме месяцами обсуждали бы это, а Иессей и шестеро старших его сыновей отправились бы ко всем своим дядьям, кузенам и зятьям, дабы сообщить им о чести, коей их семья была удостоена. Весь род иудейский в короткие сроки узнал бы об этом событии и похвалялся бы тем, что один из многообещающих его юношей станет скоро царем Израиля. Сколько времени потребовалось бы для того, чтобы эта молва достигла ушей царя Саула, и разве он не приказал бы схватить юного Давида и привлечь его к суду за самозванство или даже за тайный заговор? А когда Давид впервые появился при царском дворе, разве кто-либо подал голос и сказал: «Посмотри, мой повелитель, на этого красивого юношу, который так хорошо играет на арфе и поет: не Давид ли это, сын Иессея, что был недавно помазан Самуилом на царство вместо тебя?» Никто!

Садок взбешенно смотрел на меня.

— Я рад, что Эфан, сын Гошайи, поднял этот вопрос, — хрипло проговорил он, — ибо это один из основополагающих вопросов, который необходимо решить. Сдается, существуют два вида истины: одна, которую желает найти наш друг Эфан, и другая, что зиждется на слове ГОспода Яхве, как изложено оно его пророками и его священниками.

— На БОжьем учении, — заметил Ванея и сунул себе в рот тянучку.

— Верно, на учении! — Толстые щечки Садока побагровели. — И там, где эти два вида истины не согласуются, я должен настаивать, чтобы мы следовали учению. Если каждому вздумается подвергать все сомнению и доискиваться своей правды, то куда это нас заведет? Величественный Храм, который мы возводим, обрушится прежде, чем будет сооружен; рухнет и трон, созданный царем Давидом, на котором сидит теперь сын его Соломон.

Иосафат, сын Ахилуда, успокаивающе поднял руку.

— Господин Садок более чем справедлив в своем требовании следовать нашим традициям, освященным временем и ставшим неотъемлемой частью наших преданий, даже если кое-что, как может показаться, и противоречит здравому смыслу. С другой же стороны, Эфан, сын Гошайи, как редактор должен указывать нам на некоторые уязвимые места в нашем материале. Однако противоречия, Эфан, надлежит сглаживать, а не выпячивать. Противоречия смущают и отравляют душу; мудрейший же из царей Соломон желает, чтобы мы сделали ударение на поучительных аспектах жизни. Наша задача в том, чтобы отразить величие нашего времени, для чего необходимо выбрать золотую середину между тем, что есть, и тем, во что должны верить люди.

Элихореф, сын Сивы, один из писцов, предложил включить историю помазания в Хроники царя Давида; его брат поддержал это предложение. Оно было принято единогласно с условием, чтобы я подправил этот храмовый документ в тех местах, где он звучал недостаточно убедительно. После чего Иосафат, сын Ахилуда, объявил перерыв, чтобы подкрепиться мясом ягненка, поджаренным на вертеле, которое жители Моавита и дети Эдома называют шашлыком. А после трапезы, в которой участвовал и я, пророк Нафан предложил отдохнуть под тенистыми деревьями дворцового сада, пока не спадет полуденная жара и не исчезнет чувство тяжести от обильной еды, которое испытывали все.

Подремав или погуляв по саду, члены комиссии снова собрались в зале заседаний, и Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, объявил, что второй пункт повестки дня — это история с Голиафом, а поскольку таковая является в первую очередь эпизодом военным, было бы весьма желательно, чтобы Ванея, сын Иодая, изложил свои соображения первым.

Ванея сдвинул брови. История с Голиафом, сказал он, хоть и является военным эпизодом, все же не совсем вписывается в эту область. В историю эту вплетены и другие элементы, личностного и династического характера, которые, несомненно, не могут рассматриваться отдельно от военных аспектов, таких как применение легкого оружия против облаченных в доспехи войск либо воздействие насмешек или угроз на моральное состояние войска перед битвой. По просьбе своего друга Иосафата, сына Ахилуда, он распорядился изучить записи и архивы Авенира, сына Нира, который стоял во времена царя Саула над войском и командовал сражением против филистимлян под Эфес-Даммимом. Но несмотря на основательные поиски, когда ни одна глиняная табличка не осталась непроверенной и ни один свиток — неразвернутым, не было обнаружено ни единого слова о том, что Давид во время или после битвы убил великана по имени Голиаф. Это, конечно, совершенно не говорит о том, что под Эфес-Даммимом не пал великан с таким именем или что Давид не сразил его, ведь битва складывается из множества отдельных поединков, и нельзя же к каждому воину, сносящему голову противнику, приставить летописца. Тем не менее представляется весьма странным, что такой хитрый лис, как Авенир, который, кроме всего прочего, был вынужден проявлять особую осторожность из-за своего романа с Рицпой, наложницей верховного военачальника, царя Саула, не упомянул о поединке, который, вероятно, сыграл решающую роль в исходе этого сражения.

— Неужели не нашлось никаких письменных свидетельств в иных местах, — поинтересовался пророк Нафан, — например в анналах царя Саула?

Писец Элихореф, сын Сивы, отрицательно покачал головой, а брат его Ахия подтвердил, что в анналах царя Саула не содержится ничего подобного.

— Но были же среди филистимлян великаны! — воскликнул священник Садок.

— Несколько отрядов, — небрежно заметил Ванея.

— И кое-кто из них пал от руки сынов Израиля?

— Нам известно, что Сиббехай-хушатянин уложил в Гезере великана по имени Сиппаи, — отвечал Ванея, — а в другом бою Эльханан, сын Яира, убил великана Лахми; в Гефе Симеон, сын Шимеи, поразил великана — имя его установить не удалось, — у которого на руках и ногах было по шесть пальцев, всего двадцать четыре; позвольте напомнить, что я сам уложил двух львоподобных моавитян и одного ужасного египтянина, у которого было копье, я же пошел на него с одной лишь палкой и, выхватив копье у него из рук, сразил великана его же собственным оружием.

— Так почему Давид не мог убить Голиафа камнем из ручья? — сказал Садок. — Или господин мой сомневается в этом?

— Войско, — отвечал Ванея, — а в особенности хелефеи и фелефеи, в высшей степени заинтересованы в том, чтобы наполнить детей Израиля тем духом, который охватывал юного Давида, когда свершал он свои подвиги, а также чтобы показать, что отец царя Соломона был не только поэтом и музыкантом, философом и теологом, властителем и организатором, стратегом и дипломатом, но и отважным воином, который вступал в поединок, даже когда противник был вдвое, втрое, вчетверо сильнее. Но войско не располагает на этот счет никакими документальными свидетельствами. У нас их нет, и взять их негде. Это все, что я хотел сказать.

Он скрестил на груди свои мощные руки. При всей его хвастливости и высокомерии, подумал я, Ванея все же самый разумный из них: если в один прекрасный день кто-то представит миру и царю Соломону доказательства, что история с Голиафом — чистейшей воды выдумка, а царская комиссия, да благословит ее БОг, была введена в заблуждение красивой сказкой и таким образом подорвала доверие ко всем Хроникам царя Давида, то — его вины в этом не будет.

На это Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, заявил, что комиссия ввиду недостатка письменных источников будет опираться на устные предания. Он послал слугу за Иорайей, Иаханом и Мешуламом, бродячими сказителями, имеющими официальное разрешение рассказывать предания и легенды. Войдя, они пали ниц и начали биться лбами о пол, моля во имя ГОспода о пощаде. Иосафат велел им подняться и втолковал, что они должны рассказать присутствующим здесь знатным господам историю о Давиде и Голиафе, каждый своими словами и так, как слышал об этом от своего наставника. Иорайя, Иахан и Мешулам поклялись, что сделают это с абсолютной точностью, при этом они поглаживали свои косматые бороды, а воспаленные глаза их из-под опухших век вожделенно косились на корзину с фруктами, кувшин с ароматной водой и поднос со сладкими тянучками, изготовленными из различных смол. Однако услады эти были не про них. Мне же вспомнилась старая поговорка, что голодная пташка щебечет всех звонче.

Первым был выбран Иорайя. Он коснулся струн своей арфы, поцарапанной и помятой, как будто участвовала она во многих уличных потасовках, и начал играть, и возвысил свой голос.

Я записывал самые важные моменты его рассказа и нумеровал их в соответствии с их последовательностью.

Иорайя поклонился и спрятал свою арфу в мешок; а Иахан выступил вперед с лютней, выглядевшей так же жалко, как и арфа Иорайи, дабы поведать историю великой битвы Давида с Голиафом. А после него выступил Мешулам, у него были два маленьких барабана, по которым он выстукивал пальцами то тихо, то громко и почти яростно — в том месте, где поверженный Голиаф падает наземь. Когда все трое закончили и рассказы их сравнили, оказалось, что они совпадают от первого до последнего слова, хотя Иорайя вкладывал в свое повествование немало страсти, он размахивал руками и отчаянно гримасничал, в то время как Иахан бубнил, подобно заклинателю духов, а Мешулам выл и закатывал глаза, как жрец Ваала, ханаанского идола. Здесь пророк Нафан заявил, что три одинаково звучащих рассказа — это почти чудо. Он, однако, не учел того, что слушателями этих историй на рыночных площадях и у городских ворот были по большей части дети, а те всегда требуют, чтобы их любимые сказки повторялись каждый раз слово в слово. «Воистину, — изрек Нафан, — сам ГОсподь БОг вещал устами этих людей, а это повесомее, чем глиняные таблички». Было ясно видно, какое облегчение испытали члены комиссии, ибо чудеса не допускают дебатов.

— Когда же все-таки это могло произойти? — скромно поинтересовался я. — До того, как Давида призвали изгнать злого духа, который тревожил царя Саула, или после?

Лица присутствующих вытянулись: в своем восхищении чудом троекратного совпадения рассказов о победе над Голиафом они забыли об истории о том, как юный Давид из-за злого духа был призван ко двору Саула. Но в обоих преданиях Давид и Саул встречаются впервые, то есть Давид-победитель великана и Давид, исцеляющий своей музыкой, исключают друг друга, — вот в чем вопрос.

— До того! После того! — вскипел священник Садок. — Какая разница?! ГОсподь пожелал, чтобы Давид встретился с царем Саулом, и для надежности дал случиться этому дважды.

— Погодите, — вмешался Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель. — Яхве всемогущ, но даже он творит все дела последовательно: вначале сотворил небо и землю, затем отделил свет от тьмы, потом воду под твердью от таковой над ней и так далее на протяжении целой недели, пока не сотворил наконец мужчину и женщину по образу и подобию своему.

— А почему бы нашему другу Эфану не установить правильную последовательность? — предложил Ванея, сын Иодая. — На то он и редактор.

— Да простит господин Ванея слугу своего, — учтиво отвечал я, — в качестве редактора я могу немного подправить историю, в чем-то даже приукрасить ее, однако я не вправе ее изменять.

Тут писец Элихореф, сын Сивы, почесал в затылке и высказался:

— А если мы вначале поставим поединок Давида с Голиафом, а потом — историю его появления при дворе Саула? Это решит проблему?

— Не самым лучшим образом, — отвечал я. — Зачем же тогда искать по всему Израилю подходящего музыканта, если прославленный победитель Голиафа уже находится при царском дворе? Или поставить себя на место Давида — разве, узнав о том, что для излечения от злого духа нужен музыкант, он не сказал бы сразу же: «Не тратьте деньги на гонцов, я здесь и готов служить, а поскольку господин мой царь уже отобедал, начну-ка я играть». Так или нет?

Среди членов комиссии воцарилась тишина. Наконец Ахия, сын Сивы, второй писец, неуверенно спросил:

— Ну а если принять, что сперва Давид появляется при дворе, дабы петь Саулу, а уже потом побеждает Голиафа? Помогло бы нам это?

— Едва ли, — усомнился я. — Если Давид уже живет при дворе и поет царю Саулу, дабы обуздать злого духа, то как мы отправим его обратно в Вифлеем, где он должен взять хлеб и сушеные зерна для служащих в войске братьев, а также десять сыров для их начальника? И разве царь Саул, встретившись с храбрым победителем Голиафа, не заметил бы, что тот как две капли воды похож на юношу, что так красиво поет ему и играет на арфе? Ведь Иорайя, Иахан и Мешулам поведали нам, что Саул надел на Давида свои доспехи и вручил ему свой меч, то есть у царя достаточно оснований, чтобы узнать Давида. А после битвы, когда Давид с головой Голиафа еще раз приходит к Саулу и называет, отвечая на вопрос царя, имя своего отца, разве царь хоть что-либо вспоминает? Никоим образом! Более того, он приглашает Давида остаться жить при дворе, где свежеиспеченный герой уже давно наслаждается кровом и бесплатным столом. Да, царя Саула угнетал злой дух, но нигде не сказано, что он был слабоумным.

И опять молчание, еще более продолжительное, чем раньше. Наконец Элихореф и Ахия оба поднимают руки и изрекают:

— Стало быть, одну из историй надо исключить.

— Но какую? — спрашиваю я.

Тут в комиссии поднялся сущий Вавилон голосов: все говорили наперебой, один так, другой иначе, и они не понимали друг друга, будто ГОсподь БОг и впрямь смешал их языки. Наконец дееписатель Иосафат хлопнул в ладоши и сказал:

— Мы не можем исключить ни одной истории.

А на вопрос «почему?» заявил:

— Ибо одна из этих историй — правда, и живы еще люди, знавшие юного Давида в те времена, когда он находился при дворе царя Саула. Другая же история — легенда, но легенда, в которую верит народ, воздействует так же, как правда, и даже более, ибо люди охотнее верят легенде, чем фактам.

— Да простят господа своему слуге… — начал было я.

Но Ванея, сын Иодая, нахмурил брови и, поднявшись, рявкнул:

— Разрази меня БОг, если позволю я этому человеку и дальше запутывать своими учеными придирками совершенно ясное дело. Мы должны включить в наши Хроники обе истории, и мы это сделаем. Нужно отправить Давида из дворца Саула обратно в Вифлеем? Значит, отправим. Мы запишем — дайте подумать, — например, так: «Но Давид ушел от Саула, ибо должен был пасти овец отца своего в Вифлееме». А если кому-то покажется, что этого недостаточно, если кто-то собирается копаться в мелочах и подвергать сомнению дело комиссии, назначенной мудрейшим из царей Соломоном, с такими мы поступим соответственно.

Так и записано в Хрониках царя Давида, и остались в них обе истории.

6

Дома Эсфирь поставила передо мной хлеб, сыр и кусок холодной баранины. Я спросил ее, был ли день приятным, не мучили ли ее боли в груди и одышка. Она улыбнулась и отвечала, что не так это и важно, но вот не тяготится ли чем-то моя душа, не хочется ли мне выговориться?

А ведь я ни словом, ни жестом не выдал, что на душе у меня действительно неспокойно. Эсфирь обладала способностью читать по моему лицу, словно перед ней была глиняная табличка. И тогда я сказал:

— Пусть вынесут в сад подушки, и теплый плед, и еще лампу, мне хочется посидеть с Эсфирью под оливой.

Мы пошли в сад, я уложил Эсфирь на подушки, укрыл ее пледом, и держали мы друг друга за руки.

Немного погодя я сказал:

— Город этот, Иерусалим, подобен проклятию. Говорят, он построен на камне, но все здесь зыбко и неверно. И человек здесь человеку — волк.

— Я думаю о том времени, когда меня не станет, — промолвила Эсфирь. — Что будет с тобой, Эфан?

— Эсфирь, любимая моя, — я попытался улыбнуться, — ты переживешь всех нас.

Она легонько стукнула меня по ладони, словно я был ребенком. Мне бросились в глаза беловатые края радужной оболочки ее глаз; раньше этого не было, и поэтому я встревожился. Как тихо лежала она предо мной! Наконец Эсфирь сказала:

— Я не хочу уходить, Эфан. Как и любой другой человек, я боюсь Шеола. Я буду заставлять свое сердце биться, пока у меня хватит сил…

Шелестели листья оливы, мерцал светильник. Я склонился над Эсфирью и поцеловал ее.

— Это не город тебя мучит, Эфан, супруг мой, — продолжала она. — Город построен из камня и не может быть ни добрым, ни злым.

И тогда рассказал я ей о различных видах правды, о мнениях членов комиссии и о решениях, что были приняты.

— Здесь существуют разные партии, а внутри них — свои партии, и сама комиссия тоже расколота. Я же подобен птице во время великого потопа, которая не знает, куда приземлиться.

Эсфирь посмотрела на меня.

— Многие годы, — сказала она, — ГОсподь Яхве оберегал нас, он даровал нам небольшие, но постоянные доходы от твоих литературных трудов и вложений в земельные участки; при этом мы всегда следовали заповедям ГОспода, а он справедлив и не оттолкнет тех, кто идет его путями.

— ГОсподь, — промолвил я, — видать, посоветовал Ванее, сыну Иодая, задержать меня после заседания. Ванея положил мне руку на плечо, словно я его лучший друг, и поведал, что в его распоряжении находятся записи Авенира, сына Нира, стоявшего во времена царя Саула над войском. Они якобы были обнаружены при поиске в архивах доказательств великого поединка Давида с Голиафом. Он пошлет их мне, а я должен сообщить ему, что я об этих записях думаю.

— А может, Ванея ценит твою ученость и потому хочет знать твое мнение? — спросила Эсфирь.

— Ванея ценит ученые знания и чужое мнение только тогда, когда они могут послужить его целям. — Прежде чем успел я сказать это Эсфири, у дверей послышался сильный шум. Я встал, чтобы пройти туда, но Шем и Шелеф опередили меня и возвратились с офицером-хелефеем и солдатами, которые втащили в дом мешок с глиняными табличками.

Царю Саулу, первейшему из первых в битвах, помазаннику БОжьему, от Авенира, сына Нира.

Царю Саулу, гордости Израиля, избранному повелителю двенадцати колен, от Авенира, сына Нира.

Царю Саулу, великому освободителю, щиту народа израильского, от Авенира, сына Нира.

Царю Саулу, могущественнейшему из людей, мечу колена Вениаминова, от Авенира, сына Нира.

Царю Саулу, победителю в войнах, грозе язычников, от Авенира, сына Нира.

От царя Саула собственноручно Авениру, сыну Нира.

Царю Саулу, повелителю войска, ревнителю справедливости, от Авенира, сына Нира.

— Эфан!

Голос Эсфири возвратил меня в настоящее.

— У тебя такой вид, Эфан, словно тебе явился злой дух.

Я кивнул.

— Шеол разверзся, и призраки прошлого поднялись из бездны.

— Общаться с этими призраками — твой удел.

И тут я понял, что это не духи Давида, Самуила и Саула страшили меня, а Ванея, сын Иодая, вполне живой человек, который, как он сам сказал, умел читать, а посему должен был знать содержание донесений Авенира царю Саулу. Но как же тогда объяснить то, что Ванея ни словом не упомянул о них, выслушивая на сегодняшнем заседании различные истории и споры? И с какой целью он прислал мне эти таблички?

— Он же прекрасно знает, что я не смогу ничего из этого использовать, — заключил я, вкратце рассказав Эсфири о содержании табличек и о своих соображениях по этому поводу, — по крайней мере до тех пор, пока в комиссии заседают священник Садок и пророк Нафан.

— Ванея знает, что ты привержен истине, — сказала Эсфирь.

— И от его внимания не ускользнуло, что мне не удается держать язык за зубами, — признался я. — Возможно, он именно этого и ждет от меня.

— Надеюсь, ты сможешь с собой совладать.

— Я не самоубийца. Царь Соломон едва ли обрадуется, если ему представят письменное доказательство того, что священники использовали его отца для соблазнения мужчин.

— Несомненно, — подтвердила Эсфирь.

— А может быть, — задумчиво продолжал я, — царь посмотрит на это иначе. Какова главная мысль в донесениях Авенира?

Эсфирь улыбнулась:

— Ты сам знаешь.

— Главная мысль, — сказал я, — это заговор некоего пророка и некоего священника против некоего царя. Неужели не догадается об этом Соломон, о котором говорят, что он куда умнее Эфана из Эзраха?

— Верно, — согласилась Эсфирь.

Я же стал размышлять о том, что находится в моем распоряжении. Существуют неопровержимые и общеизвестные факты, о которых свидетельствуют таблички Авенира. После того как Давид сбежал из своего дома, он подался к Самуилу в Раму, а уже оттуда — к священникам в Номву. А если попытаться, подобно ткачу, вплетающему в полотно новую нить, вставить что-то из записей Авенира в Хроники царя Давида!

— Возможно, я бы мог…

— Нет, ты этого не сделаешь! — опередила меня Эсфирь. — Если бы Ванея знал наверняка, как царь воспримет содержание этих табличек, то передал бы их непосредственно ему. Ты выполняешь для Ванеи роль кравчего, который пробует вино из царской чаши: только вино это может оказаться отравленным. А теперь я устала, Эфан, и сердце мое болит. Положи мне подушки под голову и погаси светильник.

Я выполнил ее просьбу и посидел рядом с ней, пока она не заснула. Затем на цыпочках удалился в свой кабинет и написал Ванее, сыну Иодая, следующее:

С тех пор дело это затихло, и не упоминает о нем ни Ванея, сын Иодая, ни кто-либо другой. Я же уже знал, чьим творением был юный Давид, пришедший от овечьего стада, и Ванея знал, что я это знаю.

7

В тот же день, придя с рынка с лопаткой барашка и цветами для своих женщин, я увидел у своего дома паланкин с золотыми поясками и красной обшитой бахромой крышей, носильщики которого развалившись сидели в тени у входа. Вокруг собралась толпа и глядела, разинув рты. Среди них были нищие и воры, носились уличные мальчишки, так что мне с трудом удалось протиснуться к своей двери.

В доме парил сладковатый аромат, из внутренних покоев доносились голоса. Шем и Шелеф, мои сыновья, поспешили навстречу, приветствуя меня смешками и ужимками, причем Шем вилял бедрами, а Шелеф заламывал руки. Они сообщили, что в доме меня ожидает Аменхотеп, главный царский евнух. Я потрепал мальчишек за уши в наказание за их дерзкое передразнивание высокого гостя, потом отдал им баранью лопатку и велел отнести ее на кухню.

Аменхотеп сидел на моих подушках, брови у него были подведены тушью, ногти накрашены хной. Он пил мое вино и ел творожное печенье, рассказывая при этом моим женщинам о прелестях Египта: о могуществе его богов, грации мужчин, роскошной жизни благородных дам. Эсфирь выразила сожаление, что судьба забросила Аменхотепа к такому грубому и невежественному народу, как дети Израиля; он же отвечал, что щедро вознагражден возможностью служить столь прелестным дамам, коими являются жены и наложницы мудрейшего из царей Соломона. Я заметил, как раздевал он глазами Лилит, и сердце мое сжалось от недоброго предчувствия.

Евнух позволил поцеловать свою руку по очереди Эсфири, Хулде и Лилит и пристально смотрел им вслед, когда они уходили, а затем изрек:

— Я знаю толк в поле, хоть более и не обрабатываю его сам. Редко удается найти женщину, которая сочетает в себе три главных достоинства своего пола. Ты же поступил мудро, выбрав одну женщину для души, вторую — для семени твоего, а третью — для услаждения твоих чресл. Я буду молиться, чтобы ГОсподь ниспослал тебе благословение до конца твоих дней.

Гортанные звуки его голоса сопровождались изящными жестами, которые так ловко копировал мой сын Шелеф. На меня это тоже не произвело впечатления, скорее наоборот: египетская изысканность движений придавала любезным словам угрожающий оттенок.

И поэтому я сказал:

— Вероятно, господин мой взял на себя труд разыскать в этом зловонном квартале Иерусалима дом слуги своего не для того, чтобы оценить его выбор спутниц жизни?

Аменхотеп достал из складок своей одежды небольшой флакон.

— Попробуем? — предложил он. — Я получат им прямо из Египта, от лучшего изготовителя из города бога Солнца Ра.

Он брызнул немного жидкости на тыльную сторону ладони. Нос мой уловил запах лаванды и розового масла. Я вспомнил о десяти муках, которыми ГОсподь Яхве покарал египтян, и пожелал моему гостю одну или парочку из них. Тот же продолжал беззаботно болтать, рассказывая теперь об искусстве приготовления соусов для салатов, а также о лодочных гонках по Нилу, о девяноста девяти позах любовного соития и о том, кто древнее — Яхве или бог Солнца Ра.

Вдруг, заломив руки особенно необычным образом, он спросил:

— Эфан, отчего это принцесса Мелхола снова желает видеть тебя?

— О, она этого желает?

— Я здесь для того, чтобы пригласить тебя предстать пред ее очи.

— Можно лишь догадываться, — сказал я и мысленно спросил себя, на кого еще, кроме царя Соломона, работает главный евнух. — Однако я историк, и меня интересуют факты, а не предположения.

— Ты говорил с принцессой почти целую ночь, Эфан. Значит речь идет не только о предположениях — ты мог бы сделать и выводы.

— Это была сказочная ночь, мой господин. Только раз в году мы в Израиле наслаждаемся такой ночью, когда воздух пьянит как вино. Скажем так: принцесса мечтала вслух, а мне было дозволено быть слушателем.

Евнух отвернулся, теперь я видел его профиль: скошенный лоб, выдающийся нос.

— Мы оба, Эфан, чужаки в этом городе, а значит, уязвимы и нуждаемся в дружеской помощи. Но по причине того, что ты способен любить и быть любимым, ты уязвим более, чем я.

Это была угроза: Лилит.

— Хочу пояснить свою мысль, Эфан. Считается, что твой БОг Яхве сотворил человека по образу и подобию своему. Однако из осторожности он не сделал его абсолютно равным себе: человек смертен. Но все же в нем заложено стремление быть подобным БОгу, жить вечно, поэтому властители моей страны велят себя после смерти бальзамировать и замуровывать в самые нижние камеры пирамид, в окружении слуг и всего, что необходимо для вечной жизни. Ты же, Эфан, и все те, кто занимаются твоим ремеслом, вы своими словами даруете людям бессмертие, так что и через тысячелетия народы будут знать имена тех, о ком вы пишете. В этом заключается ваше могущество. Поэтому люди открывают вам свои сердца. Вот и эта старая женщина хочет, чтобы ты выслушал ее сказки. Я же…

Аменхотеп не договорил. Он поднялся и встал передо мной, стройный, ухоженный, элегантный от макушки до носков своих сандалий.

— С тех пор как мне отхватили яйца, — закончил он разговор, — я не верю более ни в какого бога, зовут ли его Яхве или Ра.

Царский гарем располагался кольцами вокруг круглой площадки, в центре которой почти бесшумно журчали фонтаны. Бросалось в глаза, что сооружение спроектировано так, чтобы его можно было расширять: по мере того как увеличивалось число жен и наложниц царя Соломона, достраивались дополнительные круги с соответствующими помещениями. Правда, воздух со временем станет совершенно невыносимым, уже теперь кисловатая смесь испарений тел и всевозможных благовоний удушающе теснила грудь.

Аменхотеп отправился доложить обо мне принцессе Мелхоле и, видимо, не торопился возвращаться. Мне казалось, что через отверстия в резных стенах меня рассматривают десятки испытующих глаз. Я сделал вид, что погружен в созерцание цветной мозаики; это были в основном стилизованные изображения цветов, в которых сквозила некоторая похотливость. Вдруг я услышал звук шажков, шуршание платья — и предо мной появилась дева с грудью такой же пышной, как у Лилит, с ягодицами круглыми и упругими, словно арбузы из долины Изреельской. Она увлажнила свои чувственные уста очаровательным язычком, большие глаза ее говорили красноречивее ораторов, которые выступают пред царем Соломоном в судный день. Она поманила меня розовым пальчиком.

Я шепнул ей:

— Ты можешь накликать на себя беду, красавица; кроме того, я книжник и отец семейства в придачу.

В этот момент возвратился Аменхотеп.

— Убирайся! — взвизгнул он.

Дева задрожала от испуга и исчезла так же внезапно, как и появилась.

— Что она говорила? — быстро спросил Аменхотеп.

— Ничего, — отвечал я, — она лишь поманила меня своим розовым пальчиком.

Евнух облегченно вздохнул и спросил знаю ли я, кто эта девушка. А так как я не знал, он объяснил:

— Это, Эфан, видимо, самая глупая бабенка в Израиле по имени Ависага. Она была избрана возлежать с царем Давидом, дабы согревать его, когда он был уже стар и дни его были сочтены. Теперь уже не секрет, что ей не удалось передать ему ничего от своего пыла, весь ее жар остался при ней и жжет ее изнутри. Однако никому не дозволено потушить это пламя, ибо она возлежала с царем Давидом и, значит, каждый, кто вошел бы к ней, заявил бы тем самым притязания на царство Давида и на престол, на котором восседает ныне сын его Соломон. Только девица никак не желает этого понять и положила глаз на Адонию, старшего брата Соломона, у которого и без того полно проблем. Адония позволил себе увлечься ее прелестями и давно уже шлет ей послания через обувщика, пирожника, прачку, золотаря, массажиста или цирюльника. Ей-то все равно через кого, а я должен перехватывать эти послания, и она знает, что я их перехватываю и что все это плохо кончится, однако продолжает свои попытки. И зачем только она это делает?

Я сказал, что женскую душу трудно постичь. Аменхотеп мрачно со мной согласился, после чего проводил меня в небольшие покои с низкими столиками, мягкими коврами и подушками и велел ожидать.

Вопрос: …А положить в постель вашего супруга деревянную статую — это была ваша идея, госпожа?

Ответ: Да. Давид не ожидал, что отец мой, царь Саул, решится действовать. Давид верил, что ГОсподь, как и всегда, поможет своему избраннику; и лишь когда Ионафан известил его о намерениях Авенира…

Вопрос: И что же произошло?

Ответ: Человек, убивший сотни филистимлян и принесший мне в качестве утреннего дара их крайние плоти, предстал вдруг беспомощным. Я обняла его, словно ребенка, и сказала: «Ты должен бежать, супруг мой, возлюбленный мой. Если сегодня ночью ты не спасешь свою жизнь, утром они убьют тебя».

Вопрос: А сам он не делал никаких приготовлений к бегству?

Ответ: Его мул стоял в стойлах царских конюшен, меч его был у кузнеца, а в доме не имелось даже хлеба. Царские стражники уже шумели у ворот, и я выпустила его через окно, а в кровать уложила деревянную статую, накрыв ее одеялом.

Вопрос: А вы не боялись, что вместо Давида они могут убить вас?

Ответ: Утром, когда стражники Авенира, притащили меня к отцу моему, царю Саулу, я подумала, что так оно и будет. Пред отцом стоял Ионафан, а тот кричал: «Зачем отправил ты Давиду сообщение, зачем предостерег его?» Ионафан отвечал: «А почему он должен умереть? Что он сделал?» Отец с яростью обрушился на Ионафана: «Ты ничтожный сын и мужелюбец! Думаешь, неведомо мне про твои отношения с Давидом на позор себе и твоей матери? Пока бродит по земле сын Иессеев, не видать тебе моего царства!» Отец мой бросил копье в Ионафана, но не попал, и ушел Ионафан во гневе и горечи. Затем отец повернулся ко мне и вопросил: «Зачем ты обманула меня и дала уйти врагу моему, так что смог он скрыться?» Я отвечала, что Давид угрожал убить меня, если я не помогу ему. Отец мой воскликнул: «Позор мне, несчастному! Все объединились против меня, и никто не открыл моим ушам, что мой сын заключил союз с предателем, и нет среди вас никого, кто бы мне посочувствовал». Я слышала горечь в его устах и видела муку в его глазах. Он качал головой из стороны в сторону подобно медведю, в шее которого торчит стрела. Взор его упал на пажа, испуганно жавшегося к двери, отец жестом подозвал его и спросил: «Чей ты сын?» Тот ответил: «Я Фалтий, сын Лаиша из Галлима, и ваш раб». Один глаз Фалтия косил, зубы у него были кривые, а одно плечо выше другого. И сказал ему отец мой: «Отдаю я тебе эту женщину, Мелхолу, дочь мою, в жены, чтобы она служила тебе». Фалтий пал предо мной ниц и целовал мои ноги. Я до сих пор помню прикосновение его губ, они были горячими и дрожали.

Здесь я должен рассказать кое-что о пророке Самуиле, насколько я смогу осмыслить то, что узнал.

Как подтвердила принцесса Мелхола, спасаясь бегством от Саула, Давид остановился в храме у Самуила. Однако ничего не известно о том, что произошло в храме потом, отправился ли туда царь Саул и правда ли, что именно там на него сошел дух ГОсподень, от чего срывал он с себя одежды, и пророчествовал пред Самуилом, и целый день и целую ночь пролежал голым в пыли.

В надежде на то, что священник Садок располагает какими-либо документами на этот счет, я обратился к нему. Садоку мой интерес показался весьма странным: ведь мы пишем историю Давида, а не Саула, не так ли?

Я возразил: ссора с Саулом есть часть истории Давида. Саул трижды посылал стражников в Раму, чтобы схватить Давида. Трижды встречали те по дороге толпу пророков во главе с Самуилом. И трижды сходил на них Дух ГОсподень, от чего они бились в конвульсиях и начинали юродствовать. Говорят, Саул сам отправился в Раму и тоже впал в безумие, откуда и появилась поговорка: «И Саул отправился к пророкам»?

Садок улыбнулся:

— Если ты, Эфан, так много знаешь, зачем спрашиваешь?

Я ответил:

— Не станете же вы утверждать, мой господин, что толпа немытых фанатиков, вращающих глазами, корчащихся и пускающих пену изо рта, могла своим бессвязным лепетом настолько повлиять на царя Израиля? Это же сумасшествие какое-то.

— А если царь уже и в самом деле начал впадать в безумие? — Садок снова улыбнулся. — Разве не безумие бросать копье в собственного сына? Разве не было безумием прогонять Давида, единственного человека, способного усмирить злого духа?

В памяти моей всплыли донесения Авенира царю Саулу. Известно ли Садоку об играх Давида со злым духом? Но лицо Садока оставалась непроницаемым.

— Мог ли такой человек, как пророк Самуил, — не сдавался я, — авторитетный, известный священнослужитель, бывший верховный судья Израиля и советник народа, иметь дело с какими-то одержимыми?

Садок сложил на животе свои пухлые руки:

— А разве сам Самуил не был одержим духом ГОспода, когда изрубил на куски Агага?

И я понял, что безумие и впрямь коснулось обоих — как Саула, так и Самуила, и содрогнулся от мысли, не темные ли силы движут человеком.

Вопрос: …Вы сказали, госпожа, что вас отдали в жены Фалтию, сыну Лаиша.

Ответ: Ах да, Фалтий. Он окружил меня заботой, омывал меня, когда было жарко, и согревал, когда я мерзла, а в постели ложился у моих ног. Фалтий был ужасно неловок, однако все же помогал мне поддерживать связь с Давидом, ведь я находилась под наблюдением, а на Фалтия никто не обращал никакого внимания.

Вопрос: Значит вы что-то знали о Давиде?

Ответ: Только то, что он жив и скрывается.

Вопрос: Где?

Ответ: Сначала у священников Рамы, затем у священников Номвы. Оттуда он бежал в пустыню южной Иудеи и жил там в пещерах.

Вопрос: Правда ли, что преследуя Давида, ваш отец, царь Саул, приезжал в Раму?

Ответ: Нет.

Вопрос: Это точно?

Ответ: Приехать в Раму означало приехать к Самуилу; отец ни за что бы туда не отправился. Однако он воспользовался своей царской властью и вызвал к себе священников из Номвы.

Вопрос: Вы присутствовали при этом?

Ответ: Отец мой вершил суд пред всем народом. Я помню ряды священников в серых полотняных одеяниях; впереди, весь в белом, стоял первосвященник Ахимелех. Отец мой, царь Саул, обратился к своей свите, стоявшей подле него: «Послушайте, разве даст вам Давид, сын Иессея, поля и виноградники, разве поставит он вас над тысячами и сотнями? Неужели никто из вас не станет свидетельствовать против изменника?»

Вопрос: И кто-нибудь вышел?

Ответ: Да, маленький человек, выглядевший добродушно, как кормилица. Он назвался Доиком-идумеянином и сказал, что возглавлял расследование по делу Давида, сына Иессея. Он ездил в Номву и видел там, как Давил приходил к первосвященнику Ахимелеху. Ахимелех узнавал о Давиде у оракула, после чего дал ему еду и меч.

Вопрос: Были ли еще свидетели?

Ответ: Отцу хватило показаний Дойка. Он обернулся к Ахимелеху и спросил: «Послушай, почему ты вошел в заговор против меня, дав сыну Иессея хлеб и меч и говоря о нем с оракулом? Для того чтобы он возвысился надо мной?» Ахимелех поднял руку и поклялся, что невиновен: Давид, дескать, сказал ему, что царь послал его с тайным поручением и что дело это было столь срочным, что не было у него времени взять ни меч свой, ни какое-либо другое оружие; посему Давид потребовал пять хлебов и копье либо меч. «И я подумал, — продолжал Ахимелех, — кто из приближенных царя верен ему так, как Давид? Кроме того, он зять царя и исполняет его поручение; поэтому я дал Давиду то, что он требовал. Но оракула я о нем не вопрошал, у меня и в мыслях такого не было». Тут все священники подняли руки и поклялись в своей невиновности, и шум от их голосов достиг городских стен. Я же благодарила Господа за то, что Давид, супруг мой, не схвачен; однако сердце мое болело и за отца моего, царя.

Вопрос: А затем последовала казнь?

Ответ: Отец мой встал, оперся на копье и объявил: «Ахимелех, ты должен умереть, и все твои родственники тоже». Он велел людям из своей свиты, стоявшим рядом с ним: «Уничтожьте это отродье, ибо руки их тоже с Давидом, они знали, что он сбежал, но не открыли мне этого». Однако никто не захотел поднять руки на священников. Тогда отец мой сказал: «Чего вы боитесь? Они вовсе не святые, и никакой пользы от них нет. Они подобны личинкам в падали и жиреют на том, что люди жертвуют ГОсподу». Вокруг поднялся ропот, все ожидали, что на отца моего сойдет злой дух, посланный ГОсподом, будет душить его и корчить, но отец мой стоял совершенно спокойно. Потом он махнул рукой Доику-идуменянину и приказал ему умертвить священников. И пошел Доик-идуменянин, и убил он в тот день восемьдесят пять духовных отцов в полотняных одеяниях, а мы смотрели на это.

Все мои восковые таблички были исписаны полностью. Воздух в ротонде сгустился от духоты. Но принцесса меня не отпускала. Она сидела на своих подушках, выпрямившись, положив иссохшие руки на колени, и смотрела куда-то вдаль.

Вдруг, словно очнувшись, она спросила:

— А каким ты вообще видишь Давида?

Странный вопрос редактору Единственно Правдивых и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее. Я бросил взгляд на резные узоры потолка, и у меня закралось подозрение, что через их отверстия нас подслушивает Аменхотеп.

— Госпожа, — промолвил я, — Давид — отец царя Соломона.

Принцесса презрительно рассмеялась.

— И царь Соломон будет решать, каким видеть тебе человека, который для меня дважды был супругом, для брата моего Ионафана — возлюбленным, а для моего отца, царя Саула — блудодеем?

Я опустил голову.

Мелхола же лишь махнула рукой.

— У него было множество обличий, — сказала она, — вероятно, тебе трудно будет это осмыслить. Мы часто говорили об этом с Ионафаном. В те дни мы с братом очень сблизились. Нередко уезжали верхом из царского дома в Гиве, добирались до самых Красных скал, взбирались наверх и всматривались в даль, словно могли увидеть там какой-то знак от него, дымок над вершинами гор. Но ничего не было, лишь кружили стервятники. Брат рассказывал мне о союзе, который он заключил с Давидом, ибо любил его, как собственную душу; о том, что был Давид — избранник ГОспода и что он поклялся во веки быть защитником детей Ионафана во имя их великой дружбы и союза. А как же с царством, спрашивала я, разве ты не будешь царем, брат мой?

Принцесса встала и прошлась по комнате. Ее ноги в открытых сандалиях сохранили свою красоту.

— А Ионафан отвечал мне: «Чтобы царствовать, нужно видеть лишь одну-единственную цель — власть и любить только одного человека — себя самого. Даже БОг должен стать исключительно твоим БОгом, чтобы оправдать все твои действия, даже преступления, и прикрывать их своим святым именем».

Принцесса остановилась и посмотрела на меня.

— Заметь, Эфан: Ионафан все это понимал и тем не менее любил Давида… А стервятники все висели в небе. Вдруг один из них ринулся вниз. Я спросила Ионафана: «Ты знаешь, где скрывается Давид^?» И он ответил: «В Адолламской пещере, там же его братья и вся их семья, и все живущие в нужде должники, и множество недовольных пришли туда — всего человек четыреста, а Давид — их предводитель». Я представила, как Давид, супруг мой, выходит из пещеры Адолламской во главе своей банды, представила его смуглое лицо, гибкое тело и сказала Ионафану: «Будь он скотокрадом или разбойником с большой дороги, во мне одно стремление — быть с ним». «Потерпи, — ответил Ионафан, — царские ищейки, люди Авенира, сына Нира, все еще вьются вокруг тебя; они схватят тебя и убьют». И я ждала. Пришла пора дождей, затем наступила весна, и Фалтий, сын Лаиша, держал в своих руках мои руки. О Давиде же ни Фалтием, ни Ионафаном больше не было сказано ни слова. А когда снова наступили дожди, до меня дошел слух, что Давид взял в жены Авигею, вдову некоего Навала, богатого овцевода из Маона, которого хватил удар. Вскричав, я разорвала свои одежды, а затем сидела в тоске, ничего не ела, пока не пришел Фалтий, не принес вина и масел, чтобы растереть меня. Я позволила ему сделать это, но ничего при этом не чувствовала.

Я не осмеливался поднять на принцессу глаз.

Она тихо засмеялась и произнесла изменившимся голосом:

— Все это было так давно.

Тут снова появился Аменхотеп и сказал с поклоном:

— Трапеза накрыта, госпожу ожидают в столовой. Мелхола ушла, ступая несколько тяжеловато, но осанка ее была величественной, если учитывать ее возраст. В дверях она обернулась, заговорщицки кивнула и промолвила:

— Мне кажется, что ты все же правильно увидишь его.

8

Благословенно будь имя ГОспода БОга нашего, который открывает истину пророкам и поэтам в их сновидениях, остальных же подвигает на кропотливые исследования и многотрудные поиски.

Беглый предводитель шайки разбойников и головорезов заметает следы, а не оставляет глиняные таблички с перечислением своих подвигов и списками трофеев. Он избегает столкновений со стражами закона, и сведения о нем из этого источника посему скудны и сомнительны. Какая-то баллада, несколько песен могут дать нам намек, а может, отыщется живой свидетель его разбойничьих вылазок — член его банды или одна из жертв.

Авигея мертва. Вопросы, которые я хотел бы ей задать, останутся без ответа. Она умерла в Хевроне, когда Давид был царем Иудеи, после того как родила ему сына, названного Далуей, — бедного идиота с деформированным от рождения черепом. Судя по всему, что мы о ней знаем, Авигея была женщиной незаурядной; должно быть, она оказывала большое влияние на Давида во времена его изгнания, предводительства шайкой разбойников и недолгого его царствования в Хевроне.

Я беседовал об Авигее с некоей Деборой. Эта бодрая старушка содержит постоялый двор для мастеров из Сидона и Тира, работающих на строительстве Храма. Дебора была одной из пяти служанок, которые сопровождали Авигею в день ее свадьбы с Давидом и которых она взяла с собой. Таким образом, она слышала и видела кое-что, происходившее между ее госпожой и Давидом. Кроме того, слуги Ванеи, сына Иодаи, привели ко мне некоего Мивсама, сына Мишмы, одноногого старого попрошайку, побиравшегося у городских ворот. Он заявил, что потерял ногу, когда скрывался с Давидом в глухих краях. Мивсам, если верить его словам, был поставлен во главе десяти молодцев, которых Давид послал к Навалу, первому супругу Авигеи, чтобы предложить тому мир и просить его о щедрых подаяниях.

Были еще и другие, с которыми я беседовал, отыскались также кое-какие документы. В результате мне удалось, как мозаику, сложить из отдельных камешков пусть и не полную, но все же картину.

Вот что я узнал от Мидманы, сына Иерахмеила, выборного старшины из рода Халева:

Мивсам, сын Мишмы, сообщил мне следующее:

— Давид — скотокрад? Да никогда! Для этого он был слишком уж хитер. «Люди, — часто говорил он нам, — если я замечу, что кто-то из вас тронул хотя бы овечий хвост, тому не поздоровится. Пусть БОг сотворит со мной все, что ему угодно, если я не прикажу сечь этого негодяя до тех пор, пока шкура не отделится от тела». Пораскиньте своим умишком, к чему приведет кража овец? Уже после первого же набега пастухи будут избегать нас и прятать свои отары или, еще того хуже, соберутся вместе и прижмут нас своими пращами к стенке. Ведь ловкий пастух с хорошей пращей сравнится с любым воином. Вам, должно быть, известна история про мою схватку с Голиафом? Или, упаси БОг, пожалуются царю Саулу, и тот пошлет против нас пару тысяч людей из своего войска, и что же тогда? Нет, ребята, это не тот путь, чтобы выжить в диких краях. Мне вот явился во сне ГОсподь и сказал: «Давид, за то, что ты следуешь закону, который я дал твоим праотцам, я укажу тебе верный путь, на котором тебе и людям твоим будет хорошо. Не трогайте пастухов, не обижайте их, а водите с ними дружбу, защищайте от разбойников и кочевников, от тех, кто уводит скот. Когда же наступит время и пастухи погонят стада к хозяевам на стрижку, когда они будут праздновать, пировать и веселиться, тогда вы и потребуете своей части от даров БОжьих за то, что защищали пастухов и их стада». Вот что сказал мне ГОсподь во сне моем. Мы послушаем его совета и всегда будем иметь звонкую монету и всякое добро — мясо, и сушеные зерна, и вино. Весь Израиль будет нас славить и будет к нам дружелюбен. Если же какой-нибудь хозяин заартачится: дескать, знать вас не знаю, я не просил вас защищать мое имущество, тогда мы ему скажем: «Слушай ты, чертов сын! Пусть сделает с нами БОг все что ему угодно, если Давид, сын Иессея, оставит хоть у одного из твоих близких то, чем он мочится на стену».

Мивсам, сын Мишмы, почесал культю, которая покраснела, воспалилась и страшно зудела; в его гноящихся глазах засветился отблеск былой славы Давида. И говорил он далее следующее:

— Ну, а у этого Навала были тысячи овец, все жирные, и шерсть их была тончайшей, и козы наилучшие, тоже тысячи голов; так что у нас изо рта слюнки текли, стоило подумать о том времени, когда начнется стрижка. И сказал мне Давид: «Мивсам, я знаю, что ты парень не промах и язык у тебя хорошо подвешен. Возьми-ка ты могучих молодцев, вроде тебя, и скачи к Навалу, пожелай мира дому его и всякое такое, а потом напомни, что живет он во благе, в то время как мы в седлах сидим в пустыне, защищая его добро, а теперь, мол, в этот добрый день, пришли мы за милостью, пусть найдет он что-нибудь для друга твоего Давида, сына Иессея». Навал же жирен был, как бочка, брюхо до самых колен, а под подбородком — жирный мешок. Рассвирепел он, разорался: «Кто таков этот Давид, сын Иессея? Много тут развелось всяких, скрывающихся от своих хозяев и пытающихся урвать у честных людей. И я должен отдать свой хлеб, свое вино и мясо, приготовленное для стригалей, и свои кровные деньги этим разбойникам, о которых не известно, кто они и откуда?!» Я испугался, что его удар хватит: лицо его побагровело, а потом стало сизым, словно слива; я вспомнил, что говорил мне Давид: «Всегда будь вежлив, Мивсам», и сказал спокойно: «Не волнуйся так, добрый господин, а о сыне Иессееве ты еще услышишь».

Мивсам, сын Мишмы, почесал под мышкой, нащупал то, за чем охотился, попробовал на зуб и сплюнул. А затем продолжал:

— А та женщина все время наблюдала за нами. Была она стройной и носила красивые одежды, на пальцах — кольца, на ногах — браслеты. Я заметил, что положила она на меня глаз, ведь я был широк в плечах, узок в бедрах и в седле сидел ловко. А когда хотел я уже поскакать обратно после разговора с Навалом, она подошла ко мне и спрашивает: «Этот Давид, сын Иессея, твой предводитель, похож ли он на тебя?» Я говорю: «Коль ты меня приметила, красавица, то Давид зажжет в сердце твоем пламень, ибо он стоит десятерых таких, как я. Но кто ты такая?» «Я Авигея, жена Навала», — говорит она, и по голосу ее сразу можно было понять, что этот муж нужен ей, как прыщ на заднице. Дух ГОсподень шепнул мне, что жену Навала мы еще увидим, и ударил я своего мула кулаком между ушей так, что помчался он, уподобившись орлу. Когда добрались мы до условленного места, которое указал Давид, он нас там уже дожидался со всеми своими людьми. Я передал ему речи Навала. Тогда сказал Давид: «Пусть каждый опояшется мечом своим». И сам он тоже опоясался своим мечом и поклялся, что до утра Навал и все его близкие лишатся того, чем они мочатся на стену. Мне же он велел: «Мивсам, останься с двумя сотнями людей у поклажи и повозок и охраняйте их». С ним отправились четыре сотни, что там было дальше, я не знаю, утром привез он с собой много чего и выглядел очень довольным, словно лягушка, проглотившая муху.

Среди вещей, оставшихся после смерти Авигеи, жены Давида и вдовы Навала, которые хранились в одной из комнат царского гарема, обнаружили осколки глиняных табличек. Аменхотеп, главный царский евнух, передал мне их со своим слугой. На одном из осколков был список, написанный неловкой рукой, со множеством ошибок. Вот этот список:

— Попробуй этого вина, господин, — говорила Дебора, служанка Авигеи. — Да сделает со мной БОг все, что ему угодно, если это та бурда, что подаю я постояльцам, которые не могут отличить уксуса от козьей мочи. Мое вино получше царского, из виноградников Ваал-Гамона, и все годы хранилось в этом кувшине. Оно из тех особых погребов Навала, первого супруга госпожи моей, которого хватил удар. Госпожа моя, да будет ГОсподь милостив к душе ее, подарила его мне и сказала: «Дебора, сохрани его до того дня, пока не встретишь мужчину, который пленит тебя так, как пленил меня Давид; тогда откроешь ты сей кувшин и выпьешь вино с этим мужчиной». Ну, пришел один мужчина, милостивый господин, потом другой и третий, а я все не знала, пленил ли кто-нибудь меня так, как Давид, сын Иессея, мою госпожу, или нет; так кувшин и остался нераспечатанным. Мужчины приходили и уходили, я стала старой, морщинистой и порой говорю себе: «Видать жизнь твоя, Дебора, подобна этому запечатанному сосуду: самого сладкого вина ты так и не попробуешь».

Так что открою я его теперь, господин, и давай помянем Авигею, мою госпожу. Не потому, что она столь быстро и с такой готовностью раскрылась мужчине. Но ведь не была она уже овечкой юной, когда повстречала сына Иессеева. Авигея была на шесть или восемь лет старше его, но тело ее было упруго, а груди торчали, подобно стенобитным таранам. Она и домом управляла, и слугам приказывала, и вела счета, в то время как Навал, супруг ее, обжирался да пьянствовал, превращаясь в кучу набитых кишок, отвратную для любой женщины, а уж такой, как эта, тем более. Ходили слухи, что госпожа моя принимала то погонщика ослов, то странствующего гончара, конюшего, сказителя и сборщика налогов; но на самом деле была она женщиной благонравной и предпочитала общество пятерых своих служанок, одной из которых была я. Мы должны были лелеять ее и холить, целовать и ласкать до тех пор, пока она облегченно не вздыхала и слезы не наворачивались ей на глаза.

Да благословит ГОсподь Яхве эту каплю текучего солнечного света!.. А когда Авигея, госпожа моя, увидела молодца, которого Давид послал к Навалу, ее супругу, когда услышала, как он его обругал, тогда сказала мне: «Дебора, дорогая, ежели этот Давид, сын Иессея, так же хорош, то что-то будет. Возьми этот список, собери, что там перечислено, и вели грузить все это на ослов, да поторопись, иди вперед с погонщиками, а я последую за вами. Но ни слова Навалу, моему супругу, — добавила она, — ибо этот сукин сын воспрепятствует мне». Когда она нагнала нас на своем осле, я заметила, что глаза ее подкрашены, щеки нарумянены, а губы пылают, как мякоть граната, и источала она аромат, словно целый сад цветов. Только въехали мы в тень от горы, поднялся шум, и Давид со своим отрядом направился к нам, а Авигея, госпожа моя, обогнав нас, поскакала ему навстречу.

Вино и впрямь прекрасно, еще стаканчик, господин? Ежели хочешь ты написать о госпоже моей, то слушай теперь внимательно, ибо подошли мы к ее встрече с Давидом. Представь: сидит он в седле, смуглое лицо, рыжие кудри, а глаза так прямо и светятся. Авигея же, госпожа моя, соскользнула с осла и пала ниц пред Давидом. Он спрашивает: «Кто эта женщина?» Тут я вышла вперед и объяснила ему: «Это госпожа моя Авигея, жена Навала из Маона, имеющего владения в Кармиле». Давид спрыгнул с коня и сказал громко, так, чтобы все слышали: «Мне очень жаль, красавица, защищал я имущество Навала, а он за добро отплатил мне злом». Авигея же, госпожа моя, обратила к Давиду свое лицо и выпрямилась, так что увидел он, что груди ее стоят подобно тарану стенобитному. И сказала она: «Меня вини, господин мой, на мне грех. Прошу тебя, не Гневайся на Навала, он глуп. Лучше обрати свой взор на рабу твою, у которой сердце бьется сильнее при виде тебя, ибо господин мой стоит за дело ГОспода, и да не настигнет тебя зло до конца дней твоих. Прими милостиво дары, кои принесла тебе твоя раба, а именно: двести хлебов, два меха вина, пять жареных овец, пять мер сушеных зерен, сто мешков изюма, да двести мешков фиников. Раздай все это своим молодцам. И если ГОсподь доставит этим радость господину моему, то не забудь рабу твою».

А вино-то пьянит, господин! И пробуждает воспоминания об Авигее, госпоже моей, и о Давиде, сыне Иессея. Вот поднимает он ее с колен и ласково ставит на ноги. «Благословен ГОсподь, БОг Израиля, — говорит он ей, — который направил тебя ко мне. И благословенна ты, которая воспрепятствовала мне сегодня пролить кровь. Ибо так же истинно, как живет ГОсподь БОг Израиля, ежели бы ты не поторопилась и не встретила меня, Навал бы до утреннего рассвета лишился бы того, чем мочится на стену». И Давид поклонился ей, и оба они отправились в заросли, а когда вернулись, госпожа моя так держала голову, что казалась на десять лет моложе. Давид же сказал ей: «Иди с миром в дом свой, ибо прислушался я к твоим словам и внял им».

Однако ты не осушил свой стакан, господин. Не обращай на меня внимания, прошу: через эту старую глотку протекло столько вина, что можно наполнить тысячу козьих мехов. Так вот, возвратилась Авигея, госпожа моя, к своему супругу Навалу, а он пьян до беспамятства и валяется в своей блевотине, ибо все это время он кутил; потому она ничего ему не сказала до утреннего света. Но когда он пробудился со стонами, вонючий, словно свинарник, и не мог понять, где у него голова, а где ноги, тогда встала она пред ним, свежая, словно роса на розе, и сказала: «Ах, ты мешок с жиром, пропойца несчастный, немочь ничтожная! Я спасла тебе жизнь, поспешив выехать навстречу Давиду, сыну Иессея, чтобы передать ему толику твоего добра: хлеб и вино, жареное мясо и сушеные зерна, изюм и финики, ибо Давид к утру был бы тут и всех искалечил». Тут Навал подпрыгнул резвее блохи и, воздев руки, возопил: «Ты слышишь, ГОсподи, что говорит эта ведьма, эта сука чертова, погибель моя! Она разорит меня! Отдать овец, и сушеные зерна, и финики! Да увянут ее груди, да сгниет чрево ее, ибо ты, ГОсподи, справедлив и должен покарать зло». Он начал всех созывать — управляющего и слуг своих, злился и бушевал, пока губы, а потом и все его лицо не посинело, он упал на спину и стал неподвижен, как камень. Управляющий сказал, что надо сделать кровопускание, слуги помчались за цирюльником; однако Авигея, госпожа моя, сказала: «Возносите, сколько угодно молитвы ГОсподу, но не троньте господина вашего, ибо БОг сделал его толстым и замедлил его кровь, так пусть исполнится его воля». Десять дней подряд молились слуги, и ожидал цирюльник, и сидела госпожа моя подле Навала, супруга своего, а он лежал, словно камень. На десятый день послал ГОсподь Навалу такой удар, что тот преставился.

У госпожи моей была большая душа, выпьем же за нее, где бы она теперь ни находилась. Десять дней сидеть рядом и смотреть, как умирает собственный муж, и ожидая, и желая, чтоб он умер, сие истинно показывает характер. После похорон Авигея сказала мне: «Дебора, вели оседлать осла и скачи к Давиду, передай ему: благословен ГОсподь, наказавший Навала за посрамление твое и уберегший тебя от неправедного деяния; ГОсподь воздал Навалу за зло его, обратив это зло на его же голову».

Меня встретили молодцы Давида и отвели к нему, и передала я ему все, что сказала моя госпожа. Давид меня щедро вознаградил: он подарил мне серебряный браслет и десять локтей полотна в три локтя шириной и послал со мной своих слуг. Когда мы прибыли в Кармиль, они сообщили госпоже моей: «Давид послал нас к тебе сказать, что берет он тебя в жены». По губам моей госпожи скользнула победная улыбка, она поклонилась до земли и ответила: «Раба его готова быть служанкою для слуг господина моего и омыть им ноги». Затем поднялась, быстро собралась и поскакала на осле своем, взяв с собой нас, пятерых служанок, и поехали мы за посланцами Давида, и стала Авигея его женой.

9

Речь Эфана, сына Гошайи, обращенная к членам царской комиссии по составлению Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении, Богобоязненной Жизни, Героических Подвигах и Чудесных Деяниях Давида, Сына Иессея, который Царствовал над Иудеею Семь Лет и над Всем Израилем и Иудеею Тридцать Три Года, Избранника БОжьего и Отца Царя Соломона, сокращенно — Хроник царя Давида; речь была произнесена на заседании, посвященном военной стороне распри меж царем Саулом и Давидом, сыном Иессея.

Высокочтимые господа! Прошу вас простить мне то, что я ограничу свои замечания походом, вернее походами царя Саула против Давида, сына Иессея. Тема военных предприятий Давида на службе у филистимлян представляется вашему слуге чересчур запутанным вопросом, чтобы о ней мог судить редактор.

Далее я хочу выразить глубочайшую благодарность господину дееписателю Иосафату, сыну Ахилуда, за то, что он передал мне записи бесед с царем Давидом, а также господину Ванее, сыну Иодая, главнокомандующему, за то, что предоставил он в мое распоряжение материалы из архивов Авенира, сына Нира, и господам писцам Элихорефу и Ахии, сыновьям Сивы, за их усердные поиски в царских архивах, которые, к сожалению, оказались безуспешными.

Представленные нам документы и свидетельства весьма противоречивы, и посему сложно установить, сколько походов предпринял царь Саул против Давида. Определенно нам известны три: первый поход в пустыню Зиф и Маон был вынужденно прерван, ибо филистимляне снова вторглись на земли Израиля; второй поход в пещеры и ущелье Эн-Гадди, а также третий — опять-таки в пустыню Зиф — оба закончились личными, в высшей степени трогательными встречами Саула и Давида. Оба раза Давиду и нескольким его сподвижникам удавалось незаметно подкрасться к Саулу: в Эн-Гадди их встреча произошла в пещере, куда царь Саул зашел, дабы опорожнить свой кишечник, а в Зифе — в шатре, где Саул расположился на ночлег. Оба раза люди Давида уговаривали его убить царя. «Такую возможность никак нельзя упускать, — говорили они, — сам ГОсподь отдает врага в твои руки». Давид же отказывался, возражая: «Разве может кто поднять руку на помазанника БОжьего и остаться при этом безнаказанным?» Естественная позиция для человека, видящего себя будущим царем. Но если в пещере Эн-Гадди Давид отрезает край одежды мирно сидящего на корточках Саула, то в Зифе он забирает у царя копье и флягу. В обоих случаях он, отойдя на безопасное расстояние, окликает Саула, называет его по имени и показывает ему доказательства своего великодушия; на что царь отвечает: «Вижу, поступал я, как глупец; больше я не причиню тебе зла, потому что душа моя в глазах твоих стала ценностью, и знаю я теперь, что станешь ты царем и что будет царство Израилево в твоих руках».

Высокочтимые господа! Эти пророческие слова, полные благородных чувств, приобретают в устах царя Саула особое значение, ибо еще раз подтверждают право Давида на престол Израиля. И речь здесь идет не об историях, которые выдумываются народом и им же всяко приукрашиваются. Нет, ибо царь Давид самолично поведал об этих событиях господину Иосафату, а тот это записал. Правда, небольшая неувязка все же имеет место: ни в царских архивах, ни в архивах Авенира, сына Нира, стоявшего во времена царя Саула над войском, мы не находим ни малейшего намека на поход в пещеры Эн-Гадди или на второй поход — в пустыню Зиф.

Авенир сообщает лишь об одном походе: именно о том, который был прерван, когда поступило сообщение о новых стычках с филистимлянами… Авенир пишет, что Давид, после того как длительное время ограничивался небольшими разбойничьими набегами из своих убежищ в пустыне, наконец решил устроить себе в городе Кеиль постоянные квартиры. Кеиль часто страдал от нашествий филистимлян; Давид изгнал эти банды и надеялся, что тем самым обеспечит себе дружбу с жителями города. Однако теперь, покинув непроходимые заросли, он не мог более скрывать свои передвижения, и Саул узнал, где он находится. Царь ликовал: «БОг отдал его в мои руки, ибо он сам себя запер, войдя в город с воротами и запорами». Эта же мысль пришла в голову и Давиду, растревожив его. После обращения к оракулу он покинул город Кеиль и его обитателей, которые были ненадежными союзниками, и отправился в пустыню Зиф. Но сюда же прибывает и Саул с отрядом в три тысячи отборных воинов. Тогда Давид оставляет пустыню Зиф и возвращается в пустыню Маон; Саул следует за ним, причем он движется по одну сторону горы, а Давид со своими людьми — по другую ее сторону. В результате стремительного броска войска Саула окружили Давида, и представляется сомнительным, что ему удалось бы спастись, если бы в лагерь Саула не прискакал гонец с вестью: «Поспеши и приходи, ибо вторглись филистимляне на нашу землю».

Досточтимые господа! Я касаюсь этих вопросов не для того, чтобы подвергнуть что-либо сомнению, — у кого хватило бы дерзости усомниться в свидетельствах такого человека, как Авенир, да еще о царе Давиде. Я лишь пытаюсь пролить немного света на этот запутанный и сложный период в жизни сына Иессеева и указать на редакционные затруднения, кои у нас возникают. Я также принимаю во внимание мудрую мысль относительно сравнения ценности правды и легенд, которая была высказана на прошлом заседании. И несмотря на противоречивые свидетельства, я приложу все усилия для того, чтобы возвысить благородный образ избранника БОжьего, обосновать его притязания на царский престол и способствовать достижению тех целей, во имя которых мудрейший из царей Соломон повелел создать Хроники царя Давида.

Что же касается перехода Давида к врагам Израиля, филистимлянам, то это, как я уже упоминал, слишком сложный вопрос для того, чтобы оставить его на усмотрение вашего покорного слуги, и я ожидаю вашего решения по этому поводу.

Прения членов царской комиссии по составлению Хроник царя Давида относительно включения в исторический труд неудобных фактов и о способе изложения их; записано Эфаном, сыном Гошайи.

Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель: Досточтимые господа, мы выслушали соображения Эфана, нашего редактора. Есть ли какие-либо возражения? Замечания? Значит, все согласны, чтобы в Хроники царя Давида были включены разноречивые свидетельства о походах царя Саула?

Ахия, сын Сивы, писец: Согласны.

Иосафат: Тогда переходим ко второму вопросу. Господин Садок?

Садок, священнослужитель: Что у нас с ужином?

Иосафат: Вечером во дворце состоится прием в честь египетского посольства, с напитками и барашком на вертеле; разве господин Садок не получил приглашения?

Садок: А, это все моя жена! Никак не могу отучить ее от скверной привычки наводить порядок на моем письменном столе.

Иосафат: Кстати, в связи с приемом у нас не много времени. Полагаю, члены комиссии весьма подробно знакомы с предметом обсуждения. Давид с шестью сотнями сподвижников перешел к гефскому царю, который был одним из пяти царей филистимского союза. Некоторое время Давид со своими людьми жил в Гефе, затем Анхус поселил их в своем городе Секелаге. Получив Секелаг в качестве ленного поместья, Давид обязался оказывать филистимлянам военные услуги, и союз его с врагом получил огласку во всем народе.

Садок: Ввиду щекотливости этого шага хотелось бы услышать, что говорил об этом сам Давид.

Ванея, сын Иодая: Позиция Давида была совершенно ясна. «Я вот-вот попаду в руки Саула, — говорил он, — и мне ничего не остается, как перейти к филистимлянам».

Садок: Однако как воспримет это простой люд? Смотри-ка, что вытворял этот вождь Израиля, помазанник БОжий, скажут они. Вместе с необрезанными вершил подлые деяния против собственного народа. Что на это ответишь?.. Нужны аргументы, которые заткнут рот злопыхателям. А может быть, это было повеление ГОспода? Не оставил ли царь какого-нибудь намека на это?

Иосафат: Царь Давид редко говорил об этом, но когда говорил, не похоже было, чтобы эти воспоминания его тяготили.

Нафан, пророк: А чем тут тяготиться? Избраннику БОжьему необходимо было выжить, это был его долг; иначе как могла быть исполнена воля ГОспода, как смог бы Давид стать царем Израиля и отцом царя Соломона?

Садок: Тебе это понятно, и мне это понятно, но поймет ли народ?.. Не разумнее ли вообще не упоминать об этом эпизоде?.. Кстати, как долго оставался Давид у филистимлян?

Иосафат: Год и четыре месяца.

Садок: Один год из тех двух тысяч лет, которые прошли с тех пор, как Ной причалил к вершине горы. Что значит один год для Истории?

Нафан: Я не кормлюсь от пожертвований, как друг мой Садок. Я общаюсь непосредственно с БОгом. Посему считаю, что мы должны быть последовательными: ежели мы едины в том, что Давид — избранник ГОспода, то, значит, все его деяния идут на пользу и благо Израиля. Но поскольку знание фактов может привести к опасным обобщениям, мы должны представить факты так, чтобы направить мысли в верное русло.

Садок: Такие попытки делались с тех пор, как в саду Эдема ГОсподь сообщил кое-что Адаму. Благонамеренные слова могут быть извращены змием, повстречавшимся на пути.

Ванея: Хотелось бы узнать, каким образом собирается господин Нафан изложить эти факты с точки зрения блага и славы Израиля. Ведь когда Давид и его люди сидели в Секелаге, у них был только один способ обеспечивать себя — грабеж. Однако грабить поблизости было некого, кроме собственных соплеменников — иудеев. И значит, в каждой деревне нужно было убивать всех до единого — мужчин, женщин, детей, ибо если хотя бы один из них остался в живых, он бы свидетельствовал против Давида и кричал об этом по всей стране. А каковы были намерения царя Анхуса? Он говорил: «Давид измарал себя пред народом Израиля и посему будет всегда зависим от меня».

Нафан: Неужели это голос господина Ванеи? Так мог сказать только клеветник, желающий опорочить Давида, отца царя Соломона.

Ванея: Я лишь стараюсь быть последовательным, как того желает господин Нафан. ГОсподь БОг знал, что делает, когда выбирал Давида, сына Иессея, царствовать над Израилем. А ежели так, то была на то воля ГОсподня, чтобы царь Саул и сын его Ионафан были устранены. И значит Давид правильно поступил, предавшись Анхусу, царю Гафа, и отправившись затем со своими людьми на север, чтобы поддержать филистимлян в битве при Афеке, в которой войско Израилево было разбито, а Саул и Ионафан встретили свою смерть. Если же путь, коим Яхве вел своего избранника, кажется кому-то чересчур извилистым, то наш друг Эфан смог бы подправить его для Хроник царя Давида.

Садок: Возможно, путь, коим шел Давид, и не прям, но он не был путем злодеяний.

Ванея: Путь злодеяний! Я сражался на стороне Давида, когда против него восстал его собственный сын Авессалом, сражался и позже; я видел Давида в действии, когда он принимал решения. Давид понимал, что значит взять власть и удержать ее. И если слово ГОспода не совпадало с тем, что Давид считал необходимым предпринять, он обращался к ГОсподу и разговаривал с ним, а затем переводил слово ГОспода в соответствии с тем, что собирался делать.

Иосафат: Вижу, господа члены комиссии молчат. Тогда пусть Эфан, наш редактор, сообщит нам, какие выводы он сделал из наших словопрений и как собирается изложить эту часть Хроник царя Давида.

Но не успел я открыть рот, как вдруг послышался шум, распахнулись двери и слуга возвестил о приближении царя Соломона. Дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, склонился в низком поклоне, остальные пали ниц, когда вносили царя, сидящего между двумя искусно сделанными херувимами.

Царь велел нам подняться. Он еще более обрюзг, но был в отличном настроении.

— Это воистину великий день для Израиля, — сказал он, — ибо я вижу всех вас усердно трудящимися во славу ГОспода. А кроме того, к нам прибыло египетское посольство, дабы предложить мне в жены дочь фараона. По сему поводу будут сегодня напитки и барашек на вертеле.

После чего последовала почтительная пауза, какие повисают, когда значительная особа высказывает значительную мысль. Затем Иосафат спросил, не желает ли царь узнать о результатах работы комиссии; царь отвечал, что желает; Иосафат вкратце ввел его в курс дела и закончил словами: «А теперь, о мудрейший из царей, мы как раз собирались выслушать Эфана, сына Гошайи, нашего редактора».

Царь ударил в ладоши и воскликнул:

— Ах да, Эфан, о котором говорят, что во всем Израиле, от Дана до Вирсавии, нет его мудрее.

Я склонил голову.

— Как прекрасно известно моему царю, мой ничтожный разум нельзя сравнить с его великой мудростью, как мышь нельзя сравнить со слоном, какие водятся в царстве Савском.

Царь погладил драгоценные камни на крыльях херувимов.

— Что ж, послушаем, что ты нам скажешь, Эфан, о том, как поступают в исторических трудах с неудобными фактами.

Я начал с того, что выразил признательность важным мужам, входящим в комиссию, за то, что они четко и дальновидно обозначили и прояснили проблему. Как следует из словопрений, продолжал я далее, существуют следующие возможности обращения с неудобными фактами: 1) изложить их полностью; 2) изложить частично; 3) умолчать о них. Полное изложение (способ 1) не представляется разумным, ибо народ склонен к поспешным и неверным выводам, что повлечет за собой урон для репутации персон, заслуживающих высокого почтения. Совершенно не упоминать (способ 3) было бы также неразумно: о вещах этих все равно говорят повсюду, и люди всегда узнают то, чего знать им не положено. Таким образом, остается лишь один способ — изложить частично, то есть прибегнуть к определенной тактике, что ни в коем случае, подчеркнул я, нельзя ставить в один ряд с обманом; мудрейший из царей Соломон, без сомнения, не одобрил бы обмана в книге о своем отце, царе Давиде. Тактичность же есть правда, выверенная мудростью.

— Если великий царь и досточтимые члены комиссии позволят, — сказал я, — то я попытаюсь представить, как можно с необходимым тактом поведать о непростых путях избранника БОжьего.

Взять, например, набеги, что совершались из Секелага. Утверждают, что на вопрос царя Анхуса: где он разбойничал сегодня, Давид ответил: «На юге Иудеи». Но что значит этот ответ в устах человека, оказавшегося в таком положении, как Давид? Не мог ли он быть хитростью? Неизвестно, сказал Давид Анхусу правду или нет, — свидетели не отыщутся: в живых никого не оставляли. И разве было бы несправедливо намекнуть в нашей книге, что Давид совершал свои набеги против вражеских племен гессурян, гирезян и амаликитян, а не против собственного народа?

Далее, об участии Давида в битве против Саула и народа Израиля, что произошла у Афека. Да, Давид был в Афеке, выполняя свой ленный долг пред гефским царем Анхусом. Но принимал ли он участие в битве? Нельзя ли предположить, что между филистимскими князьями возник спор. И сказали они царю Анхусу: А не тот ли это Давид, о котором поют песни на дорогах Израиля: «Саул победил тысячи, Давид же — десятки тысяч»? Отправь ты этого человека и вели оставаться там, где ты укажешь, дабы не обратился он в битве против нас; ибо кровь тянется к крови, и ежели он захочет примириться со своим единокровником, царем Саулом, то разве не будут лучшим средством для этого, отрубленные головы наших воинов?.. Точно известно лишь одно: в последние часы битвы, когда войско Израилево было рассеяно по горам Гелвуи, а тела Саула и Ионафана прибивали к городской стене Беф-Сана, Давид со своими людьми поспешил в Секелаг, который подвергся нападению амаликитян. Они догнали разбойников, уничтожили их, спасли своих женщин, в том числе и Авигею, захватив такую богатую добычу, что Давид смог отправить дары старейшинам родов Израилевых. «Вот, — велел он сказать им, — дар для вас из добычи, что забрали мы у врагов ГОспода».

Царь Соломон смотрел на меня своим колючим взглядом, затем холодно усмехнулся и сказал:

— Ты искушен, Эфан, в хитром обращении со словом и направлении мыслей в нужное русло; думаю, что выбор мой был мудр — я не ошибся, назначив тебя редактором Книги об отце моем, царе Давиде.

А я подумал: ежели царь Давид был великим убийцей, то сын его — лишь ничтожный головорез. Вслух же я сказал:

— Что есть раб пред ликом мудрейшего из царей — мушиный помет, кусок отбросов, прах…

Царь поднял свой короткий толстый палец и изрек:

— Каждому — по заслугам. Буду рад видеть тебя сегодня на приеме.

Он милостиво махнул рукой своим носильщикам и был вынесен из зала.

Я же отправился в дом № 54 по переулку Царицы Савской, где Лилит омыла мне ноги, Хулда расчесала бороду, а Эсфирь внимала моему рассказу о чести, что была мне оказана.

— Будь осторожен, Эфан, — сказала она, а когда я надел свои новые одежды в зеленую полоску и уже выходил, она подняла руку, словно хотела меня благословить.

На приеме многочисленные музыканты играли на цимбалах и флейтах, гуслях, тамбуринах и арфах; прыгали, вращались, грациозно изгибаясь и кланяясь во все стороны, танцоры, а певцы, каждый в меру своей одаренности, славили ГОспода, воздавали хвалу мудрейшему из царей Соломону и фараону, произведшему на свет прекрасную принцессу Хельанкамен, с глазами, подобными темным жемчужинам, и бедрами, стройными, как колонны храма бога Солнца Ра. Лицо Аменхотепа сияло от самодовольства, а когда он выпил вина из царских виноградников в Ваал-Гамоне, то сказал мне:

— Великолепно, не правда ли? Принцесса будет принадлежать Соломону, а он взамен гарантирует беспрепятственный провоз египетских товаров через Израиль.

Тогда я поднял свою чашу за здоровье Аменхотепа и заметил:

— Я задаю себе вопрос: кем вы являетесь в большей степени — посредником в браках или специалистом в области торговли?

— Я многолик, Эфан, — отвечал он, — важно, однако, то, что для тебя я друг, ибо ты здесь такой же чужак, как и я, потому что у тебя умная голова. — Он подтолкнул меня локтем в бок: — Знаешь ли ты, что это за личность, вон там, жует кусок курдюка?

У человека, на которого он указал, было очень смуглое лицо и щетинистые волосы с легкой сединой; его можно было бы назвать красивым, если бы не маленький, резко скошенный подбородок.

— Это принц Адония, — сказал Аменхотеп. — Он едва не стал нашим царем. Поговаривают, что от кончика носа вверх он — точная копия своего отца, царя Давида, рот же и подбородок достался ему от начальника лучников, к которому Агифа, его мать, испытывала горячие и нежные чувства.

Заметив Аменхотепа, принц, с куском мяса в одной руке и чашей вина в другой, торопливо подошел к нему.

— Как поживает наипрелестнейшее в мире существо, — вопросил он, — госпожа Ависага-сунамитянка? Нет ли для меня весточки?

Аменхотеп поклонился.

— Госпожа чувствует себя хорошо, как и все остальные дамы царского гарема.

— Передай ей мое почтение, — сказал принц. — Скажи, что ее раб страстно жаждет от нее ласкового словечка или какого-либо другого знака, залога ее чувств — локона ее волос или же ладанки, которую она носит между своих восхитительных грудей.

Лилит, пришло мне в голову, тоже стала носить ладанку меж грудей с тех пор, как мы переселились в Иерусалим. Но тут я заметил, что лицо Адонии застыло и напряглось. Аменхотеп же низко склонился, а по залу пронесся шепот и шорох: к нам направлялся царь Соломон в сопровождении свиты, в которой были дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, пророк Нафан, священник Садок и главный военачальник Ванея, сын Иодая.

Царь был в роскошных одеждах, расшитых золотом и серебром, на его пальцах сверкали перстни с драгоценными камнями. Обратившись к своему брату Адонии, он сказал:

— Вижу, мой господин беседует с Эфаном, сыном Гошайи, мудрость которого превосходит мою и который является редактором Хроник об Удивительном Возвышении отца нашего, царя Давида.

Адония, до сих пор едва замечавший меня, внимательно на меня посмотрел; его большие серые глаза блестели, как когда-то у отца его, царя Давида. Затем он вытер рукавом свои жирные губы и произнес:

— Любопытно, как будет изложен вопрос о престолонаследии.

Царь Соломон вздрогнул и помрачнел, я же потупился и объяснил Адонии:

— Смею уверить моего господина, что брат ваш, мудрейший из царей Соломон, не желает видеть в этой книге ничего, кроме правды ГОсподней.

— Тогда твои Хроники царя Давида должны стать самой необычной из всех книг Мира.

— Именно так и будет! — подтвердил царь и обратился ко мне: — Я узнал от друга твоего Аменхотепа, что твоя наложница Лилит хороша собой и весьма искусна в любви. Это и в самом деле так?

Страх пронзил все мое нутро, и я ответил:

— Слуга ваш подобен червю у ваших ног; пред блеском вашим все, что принадлежит мне, подобно песчинке, не достойной внимания повелителя моего.

— Скромный человек мил ГОсподу, — усмехнулся царь Соломон. — И все же я хочу наградить тебя за глубокие мысли, что посвятил ты истории Давида, отца моего, и я размышляю: не будет ли подходящей наградой то, что я возьму твою Лилит наперсницей принцессы Хельанкамен, дочери фараона, которая станет моей женой, если я разрешу свободный провоз египетских товаров через Израиль.

Я бросил взгляд на евнуха, по-египетски элегантно сложившего руки, и подумал, что если бы ему в свое время не отрезали яйца, то я бы с радостью сам сделал это. Я склонился пред царем и выдавил из себя, что такая честь слишком велика и что для меня достаточно назначения редактором Хроник царя Давида. Но царь поднял свою пухлую руку и молвил: «Посмотрим», — после чего повернулся и отошел со своею свитой.

Принц Адония, брат царя, милостиво предложил мне кусок курдюка, однако я вежливо отказался.

10

Однажды ночью, когда я спал рядом с Лилит, явился мне во сне ангел БОжий о двух головах. Один лик был воплощением доброты, на другой же страшно было смотреть: змеи извивались на этом челе. Головы принялись спорить. Дружелюбная говорила: «Оставь его с миром; ты уже достаточно мучил его?» Другая же возражала: «Нет, я его всего лишь немного пощипал, а теперь должен применить и плетку, дабы копал он глубже и добирался до самых корней». Тогда первая голова улыбнулась и молвила: «А разве дано человеку докопаться до самых корней?» «Конечно же, нет, — ответила голова, на которую страшно было смотреть, и добавила: — Но все же он должен попытаться». После чего обе головы слились и стали одной головой, лицо которой выражало такое равнодушие, которое бывает только на лицах ангелов. И этот лик обратился ко мне: «Отправляйся в Аэндор, Эфан, сын Гошайи, разыщи там женщину, обладающую даром ясновидения, и спроси ее о кончине царя Саула».

Я проснулся в холодном поту. Лилит пошевелилась и сказала сонным голосом:

— Ты разговаривал во сне, Эфан, любимый, но слов я не разобрала.

— Я не уверен в том, что это были мои слова, — отвечал я.

Она села на постели и обеспокоенно посмотрела на меня.

Я успокоил ее:

— Наверное, это все же были мои слова. Ибо что есть сны? Это мы сами, ищущие свой путь?

Лилит отерла мне лоб.

— Моя мать, упокой ГОсподь ее душу, рассказывала мне, что в наших снах живут боги, которых нет более, ибо ГОсподь Яхве сослал их в Шеол и приковал там тяжелыми цепями: бог грома и бог лесов, бог бушующих морей и бог пустынных ветров, ранящих человеку легкие, и богиня плодородия с набухшим чревом, и богиня источников, вырывающихся из скал и струящихся с гор; а также эльфы, гномы и призраки, что бродят ночами; и даже сам Велиар, сын огня и тьмы глубин, — всех их ГОсподь Яхве изгнал, но они возвращаются и живут в наших снах.

Я подумал о двуглавом ангеле и волшебнице из Аэндора, о которой народ говорил с ужасом, и о царе Сауле, приказавшем волшебнице вызвать дух пророка Самуила, но страх, пронзивший меня, обратился жаждой жизни, плотским влечением, плоть моя воспламенилась, и вошел я к наложнице моей Лилит.

Члены царской комиссии по разработке Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее были немало удивлены и закачали головами, узнав о моем желании отправиться в Аэндор, чтобы выяснить подробности о кончине царя Саула. Священник Садок проворчал, что ничего хорошего из этого не выйдет; пророк Нафан заявил, что не стоит будить спящих собак; дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, сообщил, что в казне нет денег на колдовство и заклинание духов, а посему дорожные издержки он вынужден будет изъять из моего жалованья; Ванея же предложил мне небольшой отряд легкой кавалерии в качестве сопровождения. Я поблагодарил от всего сердца, но дал ему понять, что солдаты нагонят страху на людей, а человек, охваченный страхом, едва ли подходит для обогащения наших знаний. Ванея задумчиво прикусил свою нижнюю губу и сказал:

— В этом царстве, Эфан, око закона устремлено на тебя, куда бы ты ни поехал.

И вот на рассвете Шем и Шелеф помогли мне оседлать серого ослика, нанятого для поездки; помолившись, я поцеловал Эсфирь, Хулду и Лилит и отправился в сторону Северных ворот по направлению к Силому, что находится в Эфраиме.

Ничто так не успокаивает душу, как неспешная езда верхом на осле по дорогам Израиля. За спиной остался шум и суета Иерусалима. По сторонам тянутся холмы, покрытые в эту пору лилиями и яркими фиалками; ягнята выглядывают из-под сисек своих мам; деревенские женщины с корзинами или кувшинами, полными масла, на головах бодро спешат по своим делам; купцы везут свои товары, браня погонщиков и умоляя их поспешить; паломники несут свои жалкие приношения к ближайшему святилищу; тянется дорогой войсковая сотня под ругань своего начальника на пегом коне; на обочине дороги сидят на корточках нищие, они протягивают руки и хнычут о своих несчастьях; сказители созывают слушателей; крестьяне продают усталым путникам поджаренные зерна и кислое козье молоко. Ах, а постоялые дворы, забитые потными, вонючими людьми, отрыгивающими чесноком и сыром! Отдельную комнату? Кровать? Слушай, где ты, по-твоему, находишься: во дворце мудрейшего из царей Соломона, где каждый бездельник, чертов сын, имеет собственную комнату с коврами, подушками и прочей языческой роскошью? Войди и убедись: здесь люди лежат на полу, словно рыбины в корзине, между ними не поместишь и ладони. Наступает ночь? Дорога небезопасна? Дорога, уважаемый, была небезопасной уже в те времена, когда праотец наш Авраам ехал по ней из Ура халдейского, а ночь следует за днем с тех пор, как БОг отделил свет от тьмы; едва ли это новость для тебя, ты выглядишь человеком бывалым. Что? О, да осыплет тебя ГОсподь своими милостями, и жен твоих, и детей твоих, как рожденных, так и еще не рожденных, и да продлятся дни твои! Что ж ты так поздно вспомнил о кошельке на твоем поясе? Я-то думал — ты из тех, кто попрошайничает, чтобы заработать себе на кусок хлеба, у которых два дня из трех во рту ничего не бывает. Сейчас я подвину этих сукиных сынов в сторону и освобожу для тебя местечко; вот здесь уютный уголок; пятна на стене ничего не значат: всех клопов уже передавили. А вечером здесь появятся танцовщицы-моавитяночки с грудями, которые не обхватить двумя руками, и с задницами, круглыми и тугими, и все это колышется в такт танцу, так что мужчины, что одним ударом кулака быка сваливают, могут здесь в обморок упасть от избытка чувств. После танцев девушка, которую ты выберешь, подсядет к тебе, и будет пить с тобой, и позволит себя потрогать, дабы смог ты убедиться, что прелести ее без подделки и обмана — какими их сотворил ГОсподь. Поставь своего ослика в конюшню за домом. Сено входит в плату за ночлег, только денежки прямо сейчас, господин.

По воле БОга на пятый день моего путешествия я прибыл в Аэндор — после того, как в земле Манассийской прочитал молитву на могиле Иосифа, затем проехал через Эн-Ганним в Иссахаре и пересек долину Изреель, двигаясь навстречу утреннему солнцу и оставляя Гелвуйские горы по правую руку; последнюю ночь я провел в Сунаме, откуда родом красавица Ависага, которая нежно заботилась о царе Давиде, когда он состарился и никак не мог согреться. День был ясным, на небе ни облачка, с полей взлетали жаворонки, и голуби ворковали в кустах. Женщины Аэндора болтали у колодца; капли воды на ведрах, которыми они доставали воду, ярко блестели.

Одна из женщин, ядреная толстушка с ямочками на щеках, окликнула меня:

— Что ты тут высматриваешь, незнакомец? Может, ты купец и хочешь предложить нам благовония или блошиный сок, что красит в пурпур холсты? Или заглядываешь под наши юбки, когда мы склоняемся над колодцем?

— Ни одно, ни другое, милая, — отвечал я, — я всего лишь бедный странник, что ищет мудрого совета.

— Вы все так говорите, — вмешалась другая женщина, — а сами ищете под подолом.

— Ну, под твоим-то, — парировал я, — вряд ли найдешь что-либо интересное. Я должен разыскать здесь прорицательницу, обладающую способностью ясновидения; вероятно, она уже очень стара, ежели вообще еще жива.

Тут толстушка с ямочками на щеках говорит:

— А это я и есть. Дар ясновидения я унаследовала от своей матери и от матери моей матери.

— Честно говоря, милое дитя, — отвечал я, — я не вижу у тебя ни сморщенной кожи, ни пожелтевших зубов, ни седых косм, ни бородавок на носу, как это приличествует ведьме.

— Если это не мешает духам, — дерзко вскинула она голову, — что же мешает тебе?

Она придвинула к себе ведро, наполнила свой кувшин и пошла восвояси. Остальные женщины захихикали и стали показывать на меня пальцами, так что я почувствовал себе довольно-таки глупо и задался вопросом, правильно ли я понял двуглавого ангела и не окажется ли моя поездка в Аэндор напрасным трудом.

Я все еще сидел на своем сером ослике, не зная, куда поворотить, как вдруг увидел, что ко мне приближается старик, опираясь на клюку. Представившись Шуфамом, сыном Хуфама, старейшиной Аэндора, он поинтересовался, кто я таков и какова цель моего приезда. Я назвал ему свое имя и имя своего отца, рассказал про ангела, который явился мне во сне и велел: отправляйся в Аэндор, разыщи там женщину, что владеет даром ясновидения, и расспроси ее. Но о чем расспросить — этого я ему не открыл, а еще не сказал, что ангел был о двух головах. Шуфам, сын Хуфама, пощелкал языком. В Аэндоре, сказал он, никого такого нет — с тех пор, как царь Саул изгнал всех волшебников и прорицателей. На что я заметил, что этот указ царя Саула мне известен, как и указ царя Давида; однако путь от царского дворца до хижин бедняков долог, а могущественные указы подобны пригоршням воды, упавшим в горячий песок пустыни; и разве сам царь Саул не приезжал к волшебнице за предсказанием, ибо ГОсподь не отвечал на его вопросы ни в сновидениях, ни устами оракулов урима и тумима, ни через пророков.

Шуфам, сын Хуфама, ненадолго задумался, затем лукаво взглянул на меня и молвил:

— Вижу я, что ты, Эфан, сын Гошайи, человек чрезвычайно мудрый, и значит, ты уже заметил, что наши дома обветшали, поля не обработаны, скот отощал. Тебе, видимо, известно, что мудрейший из царей Соломон призвал всех крепких молодых мужчин в войско или на строительные работы, а сборщик налогов все равно взимает с нас царскую десятину. Потому и собрались старейшины Аэндора на совет и решили: ГОсподь БОг помогает тем, кто сам умеет себе помочь; так почему же нам не сделать так, чтобы чужаки приезжали к нам и оставляли здесь свои денежки? А что может привлечь более, чем прорицательница? Мы поможем ей. Время работы от восхода луны до крика первых петухов, а платить ей должны по два шекеля за каждый вопрос, и никаких скидок.

Так стал я гостем в доме Шуфама, сына Хуфама, и разделил с ним хлеб, и пил его кислое вино; когда же пришла ночь, взял он свою клюку и похромал, ведя меня к глинобитной лачуге, где занималась своим ремеслом аэндорская ведьма. Там увидел я знакомую толстушку с ямочками; она улыбнулась мне, показав при этом прекрасные зубки, и сказала:

— Ты все-таки пришел; ну, садись вон там на подушки, сейчас я тобой займусь.

Шуфам, сын Хуфама, пристроился на корточках в уголке, положил рядом свою клюку и затих.

Ведьма подбросила в огонь овечьего помета, взметнулись клубы дыма, в глазах у меня защипало; она же стала мешать в котле какое-то густое варево, добавляя в него травы и порошки; вскоре стали подниматься пузыри и лопаться с легким треском; а ведьма бормотала какую-то абракадабру и время от времени взывала к духам. Пусть сделает со мной БОг все что захочет, подумал я, но такие глупости могут произвести впечатление только на темных крестьян, царь же Саул был достаточно умен, чтобы не принимать всерьез эдакую чушь. Ведьма все помешивала свою колдовскую смесь, а я улыбался ей, ибо для дочери Велаира она была чертовски привлекательной. Вскоре огонь почти угас, осталось лишь мерцание, отбрасывавшее на стены огромные тени. Тогда ведьма погрузила в котел черпак, положила немного варева в миску и поднесла ее мне со словами:

— На-ка, разжуй хорошенько!

Я спросил:

— А что это такое?

— Каша, — ответила она. — Моя мать ее варила, а до нее мать моей матери; называется она гашиш.

— И она вызывает духов?

— Она вызывает всех, кого хочешь, — ответила ведьма и повернулась так, что в отблесках последнего жара четко высветились округлости ее бедер. — Жуй, не заставляй меня ждать.

Я попробовал немного каши; она была странной на вкус, немного напоминала орехи, но казалась слегка подгоревшей, а запах ее был пряным. Я начал жевать, каша была очень сочная и пьянила.

— Съешь все, — приказала ведьма.

Я послушался — и вскоре почувствовал, что груз мирской спадает с моих плеч, а сила моя безгранична, и что я тоже могу приказать духам тьмы подняться из Шеола.

— Ты — ангел из моего сна, — сказал я ведьме, — но где же твоя вторая голова?

Хоть и был ее смех смехом дочери Велиара, для ушей моих звучал он приятно. Лукаво взглянув на меня, ведьма спросила:

— Так кого же вызывать?

— Царя Саула, — ответил я.

Она побледнела и проговорила:

— Я бы не хотела это делать, он ужасен, ужаснее всех других теней.

На этот раз посмеялся я:

— Ты испугалась собственного ремесла? А я вот не боюсь, я вызываю тени из Шеола каждый день, кроме субботы, и делаю это безо всякого гашиша.

Ведьма повернулась к огню, и пламя вспыхнуло, когда подняла она руки, и одежды ее упали с нее, так что осталась она стоять голой в желтоватых отсветах, а потом она громко вскрикнула.

— Что ты видишь? — спросил я.

— Я вижу богов, поднимающихся из земли, — сказала она; голос ее изменился, словно от боли.

— А видишь ли ты царя Саула? Как он выглядит?

— Он высокого роста, — хрипло произнесла она, — выше, чем любой другой человек; его окровавленное тело пробито длинными гвоздями, а голову свою он держит под мышкой.

И почудилось мне, что и я вижу, как из толпы теней выходит огромная фигура убиенного царя, чью отрубленную голову филистимляне возили по всей стране, чтобы возвестить о сим подвиге в капищах своих идолов, а тело пригвоздили к городской стене Беф-Сана. Я представил, как царь в латах входит в эту хижину пред последней своей битвой. «Вызови мне Самуила», — приказывает он ведьме. И появляется дух Самуила, тощего старика, закутанного в плащ, и спрашивает Саула: «Зачем ты потревожил меня?» И говорит Саул: «Я очень страшусь, ибо филистимляне выступают против меня, а БОг отвернулся от меня и не отвечает мне ни устами пророков, ни в сновидениях». И пророчествует Самуил глухим голосом: «ГОсподь поступит с тобой так, как говорил он моими устами; он отнимет царство из рук твоих и отдаст его Давиду, ближнему твоему; завтра ты и сыновья твои будете со мною; и отдаст ГОсподь войско Израилево в руки филистимлян».

Я крикнул ведьме:

— Вызови Самуила.

Откуда-то издалека послышался голос Шуфама, сына Хуфама:

— Это удвоит цену.

И снова взметнулось пламя, и лицо ведьмы исказилось от боли, а тело ее скорчилось и задрожало; тьма по ту сторону огня как бы раздвоилась, и старческий голос проскрипел:

— Зачем потревожил ты меня, приказав меня вызвать?

— Ты — дух Самуила? — спросил я, пытаясь различить среди колеблющихся теней облик пророка.

Но что-то, видимо, получилось не так, ибо на лице ведьмы отразился ужас, она бросилась ко мне и забилась в моих руках. Я почувствовал, что в комнате присутствует еще кто-то, и понял, что это Давид, сын Иессея, восставший из мертвых. Дух Давида сказал духу Самуила:

— Наконец я нашел тебя, друг мой и отец. Почему ты избегаешь меня? Я искал тебя в семи безднах Шеола, побывал в семижды семи преисподнях, и везде мне говорили, что ты только что ушел.

Самуил поднес свои руки к глазам, словно хотел защититься от видения, вызывавшего в нем ужас, и проговорил:

— О, сын Иессея, посмотри на царя Саула: тело его пробито длинными гвоздями, голову свою он держит под мышкой.

— Я вижу его, — отвечал дух Давида, — так же ясно, как и тебя.

— А разве не был он помазанником БОжьим? — вопросил дух Самуила. — А ты все же послал амаликитянина, чтобы отнять у него жизнь.

— Ты забываешь, друг мой и отец, — отвечал дух Давида, — что я тоже перед битвой навестил аэндорскую волшебницу и просил ее вызвать тебя из Шеола; и вышел ты, и ответил мне то же самое, что предсказал и Саулу. Я лишь позаботился о том, чтобы твое пророчество сбылось.

И воскликнул тогда дух Самуила:

— Неужто слова ГОспода было недостаточно? Зачем было нанимать убийцу, чтобы кровь помазанника БОжьего пала на мою и твою головы?!

— Воистину ты образец добродетели, друг мой и отец, — отозвался дух Давида. — Но ежели была воля БОжья на то, чтобы отобрать царство из рук Саула и отдать его мне, то я лишь исполнил эту волю, а убийца, нанятый мною, был орудием ГОспода. Что же касается кончины царя Саула, то об этом можешь спросить у него сам, ибо он тоже здесь: тело пробито длинными гвоздями, голову держит под мышкой.

Но дух царя Саула лишь молча показал на свою голову, давая понять, что отделенная от тела голова говорить не может. И снова дух Самуила спрятал лицо в ладонях и вздохнул с состраданием, в то время как дух Давида беззвучно смеялся, словно все это было забавной, лишь ему понятной шуткой. Женщина, прижимавшаяся ко мне, дрожала и тряслась, а затем хрипло пропел петух.

Я очнулся. Бледный свет падал сквозь узкие окна и дыры в соломенной крыше. Аэндорская ведьма лежала голая в моих объятьях. Шуфам, сын Хуфама, с трудом поднялся из своего угла, хромая подошел ко мне, протянул руку и сказал:

— Включая особое обслуживание, это будет тридцать четыре шекеля.

11

И все-таки тайна кончины царя Саула и роль, которую сыграл в этом Давид, занимали меня все сильнее.

— Что беспокоит тебя, Эфан? — спросила однажды Эсфирь. — После возвращения из Аэндора ты говоришь, подобно человеку, мысли которого витают где-то далеко; с Хулдой несдержан, а Лилит ходит по дому с заплаканными глазами.

Я медлил с ответом. Но в голове моей роилось столько мыслей, что она уже не могла их вмещать; я не выдержал и рассказал Эсфири о том, что поведала мне женщина, владевшая даром предсказанья. И сказал я:

— Видно, не обрести мне покоя, пока не узнаю я ответа на вопрос: правда ли, что это Давид подослал молодого амаликитянина, убить царя Саула, а также Ионафана, с которым заключил союз? Неужели убийца исполнил именно его повеление? И значит, ко всей крови, что есть на руках Давида, прибавится еще кровь Саула и кровь Ионафана, на смерть которого Давид написал:

— Ну, будут у тебя ответы — и что это даст тебе? — спросила Эсфирь. — Сможешь ли ты внести их в Хроники царя Давида или в какую-либо другую книгу?

— Едва ли. Но сам я должен знать. Я должен знать, каким человеком был Давид. Хищным зверем, который не задумываясь наносил удар? Или одним из тех, кто стремился к своей цели, чего бы это ни стоило? Или все стремления ничтожны, и даже величайшие из нас подобны песчинкам, которые уносит ветер?

— Несчастный человек, — сказала Эсфирь.

— Давид? — спросил я.

— Нет, ты. — И она поцеловала мои глаза.

Я же отправился к дому дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, что находился в Верхнем городе, неподалеку от строящегося Храма, и попросил аудиенции.

Слуга проводил меня к Иосафату; тот сказал, что рад видеть меня в добром здравии и поинтересовался, удачным ли было мое путешествие в Аэндор.

— Мой господин, — отвечал я, — исторические исследования подобны длинному пути детей Израиля через пустыню: взбираешься на один бархан — и видишь пред собой следующий.

— Однако путь их в конце концов завершился, и с вершины горы Нево Моисей, наш предводитель, увидел землю обетованную с ее реками и полями, виноградниками и деревнями.

— Слова моего господина подобны бальзаму для покорного слуги. И тем не менее мне часто кажется, что мы ходим по кругу.

Лицо Иосафата омрачилось.

— А может, по кругу ходишь ты, Эфан, ибо рыскаешь в слишком уж многих направлениях?

— Если и так, мой господин, то лишь потому, что уста, что могли бы дать мне совет, затворены печатью молчания. Но ведь и царь Давид был человеком многосторонним, посему и исследования должны идти по многим направлениям.

— Мысли царя Давида всегда были направлены только на одно, — заявил Иосафат. — Все эти годы, что я знал его, он стремился быть угодным ГОсподу, дабы создать это царство.

Я поклонился и сказал, что именно на этом должен быть сделан акцент в Хрониках царя Давида; однако имеются еще некоторые сомнения и неясности, которые могут исказить великий образ и которые необходимо прояснить, дабы избежать недоразумений в будущем.

— Сомнения и неясности? — прищурился Иосафат. — В отношении чего?

— В отношении кончины царя Саула и роли, которую сыграл в ней Давид.

Мне вдруг вспомнились люди, которые поплатились жизнью за более безобидные высказывания, которым отрубали голову, а тело прибивали к городской стене; я подумал также о своих близких, которые могут лишиться кормильца.

Иосафат усмехнулся.

— Ну и что же сомнительного в кончине царя Саула?

— Вполне возможно, что у моего господина и нет никаких сомнений. Господин мой видел все собственными глазами, слышал собственными ушами и не зависит от чужих слов.

— Ты забываешь, Эфан, что членом царского совета стал я лишь годы спустя.

— А разве не осталось живых свидетелей, — спросил я, — которых можно было бы пригласить в царскую комиссию по составлению Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее, так, как Иорайю, Иахана и Мешулама, официально допущенных рассказчиков историй и легенд, которым было приказано явиться?

— Один найдется, — согласился Иосафат. — Это Иоав, сын Давидовой сестры Саруи, который был у Давида военачальником. Боюсь, однако, что мы немногое сможем от него узнать, ибо его сотрясает смертельный страх, он превратился в выжившего из ума старика, бормочущего всякую бессмыслицу.

— А если мне пойти к Иоаву и попытаться поговорить с ним с глазу на глаз в стенах его дома?

— Я бы не советовал делать это. — Иосафат развел руками. — Не хочешь же ты поступить вопреки воле Ванеи, сына Иодая, который глаз не сводит с Иоава? Я думаю, разумнее будет поискать ответы в бумагах Сераии, писца царя Давида, которые хранятся в царских архивах.

Я поблагодарил дееписателя за добрый совет и за терпение. И, добавив, что я — всего лишь недостойный пес, которого хозяин удостоил своим расположением, удалился.

Поутру я отправился в царские архивы, помещавшиеся в конюшнях, которые в свое время были построены для коней царя Саула. Там я обнаружил писцов Элихорефа и Ахию, сидевших за столом и игравших в кости. Перед Ахией лежала кучка монет, несколько колец, браслет, пара элегантных сандалий из египетской кожи и одежды из дорого полотна; Элихореф же был в одной нижней рубахе и лихорадочно нашептывал, обращаясь к костям:

— Эх вы, племянники урима и тумима, оракулов, косточки блаженства, почему вы покинули меня в беде? Посмотрите на этого Ахию, ангелочки, посмотрите на богатства, которые нагреб этот человек, подобный прыщу на лике человеческом, мерзавец и лоботряс, жиреющий за царский счет! Почему вы не хотите упасть, как угодно ГОсподу? Почему следуете повелению Велиара, владыки зла? Ну же, дорогие мои, не откажите! Лишь один удачный бросок! Не губите меня, как Каин погубил Авеля, а явите свою истинную благородную сущность радетелей за бедных и опоры униженных. Я вверяюсь вам, я поставлю на вас свою рубаху, последнее, что у меня осталось. Не дайте мне отправиться голым и босым по улицам Иерусалима, служа посмешищем для дев израильских и оскорбляя взор старух. Подарите мне удачу, пусть выпадет тройка, или семерка, или дюжина!

И Элихореф, сын Сивы, зажал кости между ладонями и стал трусить их, обратив свой взор к небесам, к ГОсподу Яхве, творцу мира и всего того, что в нем есть. Наконец он бросил кости — выпали двойка и четверка. Элихореф забарабанил кулаками по своей голове. Он проклинал солнце, излучающее свет, проклинал отца, породившего его, и паршивого барана, из рога которого вырезаны кости; брат же его, Ахия, на которого ни эти заклинания, ни эти проклятия не произвели ни малейшего впечатления, протянул руку и потребовал:

— Рубаху!

Сердце мое преисполнилось сочувствия к Элихорефу. Я сообщил Ахие, что пришел по совету дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, дабы отыскать кое-какие документы и записи, для чего мне понадобится помощь и его брата, который, конечно же, не может приступить к работе в голом виде.

Ахия швырнул своему брату рубаху и сандалии. После чего, покачав головой, сказал, что удивляется Иосафату. Неужели дееписателю неизвестно, что в архивах господствует полный хаос и найти в них что-либо невозможно? Ахия указал на стойла, где в кошмарном беспорядке были свалены глиняные таблички и бесчисленные свитки из шкур.

— Это еще ничего, — добавил он, — ты увидишь еще сараи, которые то ветер засыпает песком, то дождь поливает водой.

Я начал подозревать, что Иосафат послал меня сюда лишь для того, чтобы учтиво от меня избавиться, и спросил Элихорефа и Ахию, знают ли они об архивах Сераии, писца царя Давида, и где эти архивы, ежели таковые действительно существуют, могут находиться.

Братья подтвердили, что слышали о таких архивах; Элихореф предположил, что они находятся в третьем стойле первого ряда с правой стороны конюшен; Ахия же утверждал, что в шестнадцатом стойле третьего ряда справа; разгорелся спор.

Я спросил:

— Но неужели нет описи бумаг, хранящихся в архивах?

Оба согласились, что иметь такую опись было бы весьма желательно; а Ахия даже слышал, что она должна быть составлена, как только архив разместится на постоянном месте в верхнем этаже Храма, который повелел возвести мудрейший из царей Соломон. Элихореф же заявил, что человек предполагает, а БОг — располагает; вот прибудет из Египта новая партия лошадей для царя, которых поместят в конюшни, тогда видно будет, чем вообще все это кончится; после этого оба снова погрязли в споре.

Я предложил все-таки поискать архивы Сераии, писца царя Давида; Элихореф с Ахией поднялись и пошли со мной, причем Элихореф выбрал первый ряд стойл с левой стороны конюшен, Ахия — третий ряд с правой стороны, а я — второй посредине. Мы рылись в глиняных табличках и кожаных свитках, и поднялись столбы пыли, подобные столпу, взметнувшемуся пред детьми Израиля во время их пути из Египта через пустыню. Но если дети израилевы, пережив множество лишений, все же достигли земли, обещанной им ГОсподом, то ни Элихорефу, ни Ахие, ни мне так и не удалось разыскать архивы Сераии. И когда колени наши уже дрожали, руки болели, а сами мы покрылись потом, пылью и паутиной, мы прекратили поиски, а Элихореф, с трудом поборов приступ кашля, заявил:

— Да нашлет на меня БОг все кары небесные, если я еще хоть раз прикоснусь хотя бы к одной из этих табличек.

А Ахия предусмотрительно добавил:

— Аминь.

— Да простят господа слуге своему эту дерзость, — отвечал я, — но осмелюсь заметить, что я тоже устал и измазался, как и вы оба; к тому же у меня две жены, о которых я должен заботиться, и наложница, которую я должен удовлетворять. Тем не менее я не знаю ни устали, ни уныния, служа мудрейшему из царей Соломону, и посему с вашего милостивого разрешения приду сюда еще раз, причем в сопровождении двух рабов, сведущих в грамоте и расшифровке различных письмен.

На что Ахия заметил:

— Тот, кого щекочет черт, срывает с себя кожу.

А Элихореф добавил:

— Не слишком затягивай со своими поисками, ибо, возможно, придется тебе продолжать их под открытым небом, где царские архивы станут добычей птиц, мышей и злых красных муравьев.

Я возвратился в дом № 54 по переулку Царицы Савской, где Лилит искупала меня и сделала мне массаж, а Эсфирь поднесла ломоть хлеба с оливками и луком.

— Ты снова собираешься уехать? — спросила она.

— К сожалению, я должен разыскать Иоава, сына Саруи, который во времена Давида стоял над войском, и расспросить его о кончине царя Саула: правда ли, что Давид велел убить также и Ионафана, с которым заключил союз.

Эсфирь прижала руку к сердцу.

— Существует соблазн, перед которым ты никогда не мог устоять, — имя ему Истина, дочь Судьбы.

— Боль в груди очень сильна? — подавленно спросил я. — И я ничем не могу помочь тебе?

Она покачала головой.

И я вышел, и прошел через Южные ворота, через сады по ту сторону ворот, пока не добрался до дома, сложенного из разноцветных кирпичей. У дверей этого дома стоял фелефей. Опустив копье, он спросил:

— Ты не похож на уличных торговцев, предлагающих свой товар, ибо у тебя нет лотка на брюхе; не похож и на крестьянина, разносящего по домам овощи, яйца или сладкий виноград. Так что отвечай правдиво, кто таков, ибо Ванея, сын Иодая, военачальник, приказал не спускать с этого дома глаз.

— Да благословит тебя БОг, юноша, — отвечал я, — острый ум твой сообразил, что я не уличный торговец, не крестьянин; однако ставлю пять шекелей против одного — ты не сможешь угадать, кто я.

— Принято, — усмехнулся фелефей. — Ты Эфан, сын Гошайи, редактор Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Достоверных — или что-то в этом роде — Хроник об Удивительном Возвышении и так далее, и господин мой Ванея приказал впустить тебя, если ты будешь настаивать, но обратно не выпускать.

Я отсчитал фелефею пять шекелей и хотел было убраться восвояси, но тут во мне зазвучал внутренний голос: «Ты уже сунул свою шею в петлю, Эфан, так пусть тебя хоть повесят не напрасно».

Поэтому я вошел в дом и обнаружил там дряхлого старика с гноящимися глазами; он сидел на корточках в темном углу, руки у него тряслись, борода свалялась, а голый череп покрывали струпья.

— Ты и есть Иоав, — громко произнес я, — тот, что стоял над войском?

Старик едва заметно пошевелился и ответил:

— Да, это я.

Я уставился на него. Немыслимо, чтобы это был тот самый герой, который взял штурмом Иерусалим, столь неприступный, что, считалось, его могли защищать даже хромые и слепые; который покорил Сирию, Моав, Аммон и Амалик, царей филистимлян и сервского царя; который убил Авенира, командовавшего войсками при царе Сауле, и Авессалома, сына Давидова.

Иоав жалобно пробормотал:

— Ты явился от Ванеи, чтобы продолжить мои мучения?

Он совсем сжался в комок и захныкал, как ребенок.

— Я Эфан, сын Гошайи, — отвечал я, — писатель и историк; и пришел я по собственной воле, дабы задать тебе несколько вопросов о некоторых вещах, которые для меня неясны.

— Как могу я знать, — сказал Иоав, — что ты не подослан Ванеей и что мои слова не обратятся против меня же, за что голову мою насадят на копье, а тело распнут на стене Иерусалима, который я отвоевал и отдал в руки царя Давида?

— Ты сам когда-то был одним из власть имущих этого царства, — отвечал я, — причем из тех, кто принимал решения, умереть ли человеку насильственной смертью или мирно окончить свои дни. Я же решаю, каким будет жить человек после своей смерти в глазах грядущих поколений, каким его будут видеть через тысячу лет — впадшим в детство стариком, который пускает слюни и мочится в штаны, или же солдатом, с достоинством и мужеством глядящим в лицо судьбе.

Руки Иоава перестали дрожать. Он поднялся и подошел ко мне, источая смрад, и сказал:

— Я всегда был солдатом и делал то, что мне приказывали. Но затем я узнал, что царь Давид проклял меня на своем смертном одре и велел Соломону: «Поступи с Иоавом так, как подсказывает тебе твоя мудрость, дабы седая его голова не упокоилась мирно в могиле». Представь себе: он проклял меня за убийства своего сына Авессалома и Авенира, сына Нира, а ведь я убил их ради него! О, сам он никогда не поднимал руку на других людей; на пояс, что носил он на бедрах, не пролилось ни капли крови, как и на его сандалии. Он предпочитал убивать чужими руками.

— Давид приказал убить и царя Саула, — спросил я, — а также Ионафана, с которым заключил союз?

Иоав почесал свою грязную бороду.

— Делай выводы сам. Я лишь могу рассказать тебе о том, что сам видел и слышал. На третий день после возвращения Давида в Секелаг туда прибыл и тот юноша-амаликитянин. Одежды его были изорваны, он посыпал себе голову землей и причитал, что войско Израиля бежало с поля битвы и множество народу полегло и погибло; и Саул мертв, и сын его Ионафан. Давид, окруженный свитой, и спрашивает его: «Ты собственными глазами видел, что Саул и Ионафан мертвы?» И тот отвечает: «Господин мой знает, что я верный слуга и всем ему обязан и что говорю я правду. Я дошел примерно до горы Гелвуйской и вижу, там стоит Саул, опершись на свое копье, а вражеские колесницы и всадники мчатся прямо на него. Царь увидел меня и крикнул: „Кто ты?“ Я отвечал ему: „Я — амаликитянин“. Тогда сказал он мне: „Убей меня, ибо обложен я со всех сторон, а жизнь еще теплится во мне“. И я убил его, и снял корону с головы его и браслет с руки его, и принес их тебе, господин; и да вознаградит меня мой господин за службу».

— И что сделал Давид? — спросил я.

— Он взял корону и браслет, — продолжал Иоав, — и причитал некоторое время по Саулу и Ионафану, а затем обернулся к амаликитянину и молвил: «Как же ты не побоялся поднять руку на помазанника БОжьего?» Юноша побледнел и стал лепетать что-то несвязное, а Давид сказал: «Прольется и твоя кровь, ибо уста твои свидетельствовали против тебя». И приказал он одному из своей свиты убить амаликитянина.

Меня охватил ужас: я понял, что дух, явившийся аэндорской колдунье, сказал правду о смерти царя Саула и причастности к ней Давида, и спросил я Иоава:

— Значит, кровь царя Саула лежит и на сандалиях Давида?

Но не успел Иоав ответить, как послышались голоса и звуки тяжелых шагов. Иоав вздрогнул, руки его задрожали, и по бороде опять потекла слюна. В помещение вошел Ванея, сын Иодая, и вопросил с угрозой в голосе:

— Снова оседлал своего конька? — А потом, повернувшись ко мне: — Про амаликитянина рассказывал?

Иоав бросился наземь и стал целовать Ванее ноги. Ванея же так его пнул, что старик отлетел в угол и остался там неподвижно лежать.

— Посмотри, — сказал Ванея, — и эта куча дерьма когда-то держала в своих руках власть над царством. А ты, Эфан, такой хитроумный и проницательный, что узнал ты у этой развалины?

Я склонил голову и промолчал.

— Не упрямься, — продолжал Ванея, — или мне придется выбивать ответ из Иоава?

— Я спрашивал у него относительно кончины царя Саула, — сказал я, — а также Ионафана, с которым Давид заключил союз.

— Иоав, — позвал Ванея. — Поди сюда.

Иоав подполз.

— Ну-ка, расскажи нам о кончине царя Саула, — приказал Ванея, — и о том, кто убил его и Ионафана.

— Ионафана, и Аминадава, и Мельхиуса, сыновей Саула, убили, филистимляне, — устало проговорил Иоав. — Битва с Саулом была жестокой, лучники стреляли в него, и был он ими тяжело ранен. И сказал Саул своему оруженосцу: «Вынь свой меч и порази меня им, чтобы не пришли эти необрезанные, и не закололи меня, и не надругались надо мной». Но оруженосец не решался сделать это, и тогда сам Саул взял меч и бросился на него. Увидел оруженосец, что Саул мертв, и тоже бросился на свой меч, и умер вместе с ним.

— А откуда тебе известно, что все было именно так? — спросил Ванея.

— Начальник филистимских лучников, — ответствовал Иоав, — которого я позднее взял в плен и допросил, клялся всеми богами, что видел это собственными глазами; кроме того, он видел также какого-то юношу, который выскочил из кустов, схватил корону и браслет и исчез, прежде чем филистимские лучники приблизились к мертвому царю.

— Так что получается, — подытожил Ванея, — что ни крови царя Саула, ни крови Ионафана на совести Давида нет.

— Именно так, — подтвердил Иоав.

Ванея занес кулак и ударил Иоава в лицо так, что изо рта у того потекла кровь и он упал наземь. Я поклонился и поблагодарил Ванею за помощь, которую он оказал мне в поисках истины о кончине царя Саула и Ионафана, с которым Давид заключил союз. Ванея посмотрел на меня тяжелым взглядом, и я мысленно воззвал к БОгу, чтобы грозу пронесло стороной. И ГОсподь внял мне, ибо Ванея усмехнулся и так ткнул локтем мне под ребро, что стал я хватать ртом воздух, а затем молвил:

— Если ты, Эфан, и впрямь знаешь так много, как мне сдается, то сдается мне, что знаешь ты слишком уж много.

12

Да восхвалится имя ГОспода, благословляющего тех, кто ищет истину, и порой даже слепой курице указывающего на зернышко.

Это случилось на шестой день наших поисков в царских конюшнях, где находились архивы: двое помогавших мне рабов, которые, как я уже упоминал, были сведущи в грамоте и в расшифровке различных письмен, вдруг радостно закричали. Я поспешил к ним — и увидел под кучей всякой дряни разбитый глиняный сосуд; вокруг него лежало множество глиняных черепков и глиняных табличек, многие из которых были повреждены. Большинство надписей на них были исполнены в манере иудейских писцов тех времен, когда Давид царствовал в Хевроне, однако писали их разные руки: то были почерки писцов Эфраимова и Вениаминова колена.

Поначалу я никак не мог поверить в то, что действительно вижу пред собой архивы Сераии, писца царя Давида времен его семилетнего правления в Хевроне и двадцатитрехлетнего в Иерусалиме. Наконец я во всю глотку принялся звать Элихорефа и брата его Ахию, а когда они прибежали, спросил, откуда этот старый сосуд.

Элихореф поднял один из черепков и стал пристально его рассматривать, а Ахия сказал, что такой сосуд никогда не попадался ему на глаза и что, возможно, здесь не обошлось без нечистой силы. Тогда Элихореф бросил свой черепок, словно тот обжег ему пальцы, и воскликнул:

— Да подвергнет меня БОг всяческим мукам, если я оставлю здесь этот сосуд и все, что к нему относится, более чем на одну ночь.

И поскольку приближался канун субботы, оба раба и я сложили черепки и дощечки в несколько мешков и отнесли их в дом № 54 по переулку Царицы Савской, куда добрались мы как раз в тот час, когда солнце уже собиралось закатиться за западный вал города.

И Эсфирь благословила свет в светильнике, и дом, в котором этот светильник стоял, и всех, кто был в этом доме; она показалась мне молодой и необыкновенно красивой, ибо смотрел я на нее с любовью в сердце; но вместе с тем я был полон нетерпения и хотел, чтобы суббота поскорее миновала, тогда я смогу открыть мешки и разложить свои находки.

Я, Эфан, сын Гошайи, выбрал из архивов Сераии документы, наиболее важные для истории, а также для понимания того, каким человеком был Давид. Там, где табличка или черепок повреждены и текст, несмотря на все старания, не удалось восстановить или дополнить, я оставил его так как есть. Все примечания и пояснения сделаны мною.

Обнаруженные документы охватывают период начиная с похода Давида на Хеврон, где ему суждено было быть помазанным в цари Иудеи, до его сговора с Авениром, сыном Нира, и другими о свержении Иевосфея, единственного оставшегося в живых сына Саула, бывшего царем Израиля в Маханаиме. Более поздние события, несомненно, отображались Сераией с неменьшей старательностью, собиралась и вся переписка, однако либо сосуды с этими письменами хранятся где-то в ином месте и ждут своего часа, либо, не дай БОг, бесследно исчезли.

(На этом месте текст обрывается. И нам не удалось узнать от Сераии, о чем Давид беседовал с БОгом. Вскоре Давид отправился в Хеврон, где старейшины родов Иудейских помазали его на царство.

Почему же филистимские князья-победители не воспрепятствовали Давиду утверждать свое господство в Хевроне? Ответ на этот вопрос, видимо, в том, что отделение Иудеи от Израиля было им на руку. Ну, а когда вскоре Иудея и Израиль начали войну между собой, филистимляне могли спокойно наблюдать за этим со стороны.

Показательным с точки зрения жестокости, с которой Давид вел эту войну, был его спор с Иоавом, записанный Сераией. Спор этот произошел вскоре после известной резни у Гаваонского озера, где воины Иевосфея под предводительством Авенира, сына Нира, встретились с войском Давида, во главе которого стоял Иоав; с каждой стороны было выставлено по двенадцати передовых бойцов, они схватили друг друга за волосы и вонзили друг другу в тело мечи; после чего в тот же день началось беспощадное сражение, и были люди Иевосфея разбиты людьми Давида и бежали; при этом Авенир ударил своего преследователя Асаила, брата Иоава, обратным концом копья под пятое ребро так, что прошло оно насквозь и умер Асаил на месте; Иоав же в конце концов велел дуть в трубы и прекратить преследование, ибо Авенир запросил у него пощады.)

(Все поиски табличек с окончанием спора между царем Иудеи Давидом и его военачальником Иоавом оказались напрасными. Однако я сомневаюсь, что Иоав полностью понял образ мыслей младшего брата своей матери.)

(Текст, приведенный ниже, главным образом, был начертан на глиняных черепках кистью и тушью. Из-за ненадлежащего хранения ценные документы во многих местах были повреждены, а кое-где прочесть текст вообще не представлялось возможным.)

Давиду, сыну Иессея, помазаннику ГОспода, льву Иудейскому, от Бааны и Рехава, сыновей Риммона.

От Сераии, писца царя Давида, Баане и Рехаву, сыновьям Риммона, верным слугам царя Иевосфея.

(Остаток текста на черепке размыт. Тем не менее мы можем предположить, что Давид не стал бы отдавать две сотни голов скота за незначительную услугу.)

Царю Давиду, победителю Голиафа и любимцу ГОспода, от Авенира, сына Нира, стоящего над войском.

Давиду, сыну Иессея, царю Иудеи, мудрейшему из людей, избраннику ГОспода, великодушнейшему из князей, от Бааны и Рехава, сыновей Риммона. 

От царя Давида Авениру, сыну Нира, военачальнику.

Иевосфею, царю Израиля в Маханаиме, почтенному моему шурину, от Давида, сына Иессея.

(Отметим, что к тому времени Давид уже считал себя достаточно сильным для того, чтобы отдавать приказы своему царствующему шурину Иевосфею. А тот и в самом деле, осознавал он это или нет, находился в крайне затруднительном положении: доходы отсутствуют, верность колен Израилевых под вопросом, дом кишит шпионами, главный военачальник ведет тайные переговоры с Давидом, — в таком положении оказался он лицом к лицу с готовым на все противником, который, судя по всему, был благословлен рукою ГОспода.)

Царю Давиду, сыну Иессея, звезде Иудеи, восходящей к вершинам небосвода, избраннику ГОспода, от Бааны и Рехава, сыновей Риммона.

(Здесь текст таблички обрывается. На другой табличке мы обнаружили продолжение донесения Бааны и Рехава, сыновей Риммона, написанное тем же почерком.)

(В архивах Сераии нашелся еще один черепок, представляющий для нас интерес. Судя по почерку и содержанию, это тоже было послание от Бааны и Рехава.)

В мои обязанности не входит давать оценки. Скромный слуга в доме науки, я лишь собираю факты, систематизирую их и упорядочиваю, стараюсь истолковать и отобразить общие контуры вещей и событий и их ход. Однако слово живет своей собственной жизнью: оно не дает себя схватить, удержать, обуздать, оно двусмысленно, оно одновременно скрывает и раскрывает истину, и за каждой строкой таится опасность.

ГОсподи БОже наш, зачем из всех своих сыновей ты выбрал именно меня, чтобы поднять мертвого царя из его могилы! Чем больше я узнаю о нем, тем больше срастаюсь с ним; он подобен шишке на моем теле, злокачественной опухоли: я хочу выжечь его, но не могу этого сделать.

13

Иоав должен знать, что произошло, когда Авенир, сын Нира, приехал к Давиду. Но уста Иоава во второй раз уже мне не откроются, да и я сам не осмелюсь более навестить его без разрешения на то Ванеи, который относится ко мне с подозрением.

Таким образом, остается только принцесса Мелхола. Мелхола прибыла вместе с Авениром из Маханаима в Хеврон; можно надеяться, что она вспомнит последовавшие вслед за этим события. Однако Мелхола не призывает меня к себе, а кто я такой, чтобы требовать встречи с царской дочерью, которая дважды была супругой царя?

В конце концов я отправил посыльного к Аменхотепу с пожеланиями долгой жизни и богатства, а также с просьбой уделить мне самую малость его драгоценного времени. Аменхотеп ответил, что приглашает меня на третий день в обеденный час разделить ломоть хлеба и глоток вина в харчевне, специально открытой царским ведомством гостиниц для тех сыновей Израиля, что трудятся на поприще культуры: певцов, рассказчиков историй и легенд, гусляров и рожечников, строителей храмов и мозаичников, а также авторов ученых трактатов о том, как петь, рассказывать истории и легенды, играть на гуслях и рожках, строить храмы и складывать мозаики.

Когда в назначенный срок я явился туда, меня проводили в просторное помещение, где было столпотворение людей, устремлявшихся к вертелу, на котором довольно неопрятный повар вращал барана; тех, кому удавалось оторвать кусок мяса от туши, отталкивали те, кому еще ничего не досталось; вокруг раздавались проклятия и вопли боли. В толпе толкающихся я заметил Иорайю, Иахана и Мешулама, рассказчиков легенд о великой схватке Давида с Голиафом. Каждый из них размахивал костью с ошметками мяса и без разбора колотил ею по голове каждого, кто подворачивался под руку; когда они увидели меня, то стали энергично проталкиваться навстречу, выкрикивая на ходу:

— Пожалуйста, господин, скажи этим зажравшимся сыновьям Велиара, что мы были вызваны как знатоки своего дела в царскую комиссию по составлению Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее и что мы имеем право на подаяние ГОспода; некоторые же находящиеся здесь особы, хоть и ученые, но с низменным сознанием, отказываются признать нас, поэтому нам достались только эти старые кости — вчерашние объедки.

Я подтвердил, что Иорайю, Иахана и Мешулама действительно приглашали в царскую комиссию и они рассказывали там историю о великой битве Давида с Голиафом, причем тексты их совпали слово в слово, так что пророк Нафан назвал это чудом.

Тогда Иорайя, Иахан и Мешулам завопили:

— Ну что, господа с нежными голосами и утонченными манерами, жалеющие простым сказителям народных сказаний даже жалкого куска от подаяния ГОспода! Слышали, что мы совершили чудо! Погодите, настанет время, когда Яхве прогонит вас от горшков с мясом, а царские монеты потекут в наши кошельки, ибо все ваши изысканные речи, цветистый язык и выкрутасы никому не нужны, и вам никогда не угодить таким могущественным людям, как пророк Нафан.

Толпа в благоговейном почтении расступилась и пропустила Иорайю, Иахана и Мешулама к вертелу, где они оторвали жирный бараний хвост и по большому куску окорочной части, после чего возвратились ко мне со своей добычей, сели на корточках у моих ног и, чавкая, принялись жадно жевать.

В это время появились два скорохода, выкрикивавшие:

— С дороги, ублюдки! Освободите место, изверги рода человеческого, подхалимы и блюдолизы, для могущественного и благородного Аменхотепа, старшего царского евнуха, поставленного над женами царя, его наложницами и над вдовами отца царя!

Все склонились до самого пола, а многие пали ниц на пыльный пол среди костей и мусора, и вошел блистательный Аменхотеп. Смотритель харчевни почтительно приветствовал его; проходя через зал мимо вертела, Аменхотеп приподнял вышитый край своих дорогих одежд и покачал головой с жесткими волосами, сетуя на вульгарные манеры детей Израиля и на вонь, исторгаемую бараньей тушей; мне он милостиво махнул рукой, приглашая следовать за ним. Мы устроились в отдельном покое с видом на тенистый сад, на столе стояли блюда с разнообразнейшими вкусными кушаньями — там были консервированный молодой лук, и свежий зеленый лук, и нежные сардельки, и грибы в уксусе, и, наконец, гордость повара: ягнячьи глаза, глядящие на нас из прозрачной массы, которую египтяне называют студнем. Смотритель хлопнул в ладоши, и к нам подбежали молоденькие служанки, обнаженные до пояса; когда они ставили перед нами черепаший суп, отличное белое вино из царских виноградников в Ваал-Гамоне, а также молодых, сваренных в масле и запеченных в виноградных листьях голубей и охлажденные в глубине колодцев дыни, яблоки с сыром и чашу темного сладкого вина из сушеного винограда, их нежные груди изящно покачивались.

Аменхотеп вытер губы салфеткой из биссийского полотна и обратился ко мне:

— Обед недурен, не так ли, Эфан?

Я согласился с ним, сказав, что отобедал я с большим удовольствием и что никак не ожидал встретить такое обслуживание и столь превосходную кухню в заведении, подчиненном царскому ведомству гостиниц.

Аменхотеп философски заметил:

— Видишь, Эфан, не все, что делают слуги правительства, бывает убогим и скверным. Если ты хорошо знаком со старшим смотрителем этого заведения и подмазываешь ему руку подобающим количеством монет, то и получаешь наилучшее и будешь обслужен соответственно. Если же полагаться на человеческую добросовестность или же чувство долга, то и обслужат тебя небрежно, если вообще обслужат, и в супе ты обнаружишь песок, в колбасе — волосы.

— Слова ваши наполняют меня печалью, — сказал я, отпив глоток сладкого темного вина, — разве не должны люди следовать закону, слову ГОспода, учению мудрецов, судей и пророков?

Аменхотеп посмотрел на меня из-под накрашенных век:

— Воистину, Эфан, ты удивляешь меня. Ведь ты исследуешь события близкого и далекого прошлого; неужели ты никогда не замечал, что мышление человека странным образом противоречиво, как и то, что он говорит? Мы словно живем в двух разных мирах: один из них описан в учениях мудрецов, судей и пророков, другой, вроде, нигде не упоминается, но он не становится от этого менее реальным; первый подчиняется закону и слову БОжьему; законы другого нигде не писаны, но их повсюду придерживаются. И да будет благословенно это противоречие духа, ибо благодаря ему человек может делать то, чего требуют от него законы реального мира, и вместе с тем не отказываться от прекрасной веры в учение мудрецов, судей и пророков; отчаянье охватывает лишь тех, кто, осознавая эту двойственность, пытается подогнать действительность под учение. Ибо не существует пути назад в сад Эдемский, о котором читал я в ваших книгах, и никто не может сказать, будто не существовало греха вашего праотца, съевшего плод с дерева познания добра и зла; но люди научились жить с этим пониманием.

— Ваш покорный слуга поражен остротой вашего ума, — сказал я. — Кроме того, вы обозначили самую суть моей работы над Хрониками царя Давида; и моя мысль постоянно раздваивается: я знаю одно, а говорю другое, или говорю то, чего я не думаю, или думаю то, о чем не говорю, или хочу сказать то, о чем не должен думать, или хочу узнать то, о чем никогда не смогу сказать; я мечусь по замкнутому кругу, подобно собаке, которая тщится поймать блоху, укусившую ее за хвост.

Я вдруг запнулся, ощутив неожиданный страх. Аменхотеп же по-отечески заметил:

— Возможно, было бы разумным, Эфан, кастрировать свои мысли. Кастрация доставляет боль лишь однажды, зато потом себя чувствуешь лучше не бывает — спокойным, почти счастливым. И не забывай, что есть множество людей, у которых никогда не возникает крамольных мыслей.

Я неуверенно улыбнулся и, опасаясь еще больше запутаться, без дальнейших церемоний изложил ему свою просьбу: мне необходимо еще раз поговорить с принцессой Мелхолой, расспросить ее о некоторых фактах и событиях; а поскольку Аменхотеп поставлен над женами царя, и над его наложницами, и над вдовами отца царя, я надеюсь, что могу рассчитывать на его помощь.

Накрашенные веки прищурились.

— Ты знаешь, Эфан, что я тебе друг. Однако то, что принцесса Мелхола уже дважды беседовала с тобой, причем без свидетелей, привлекло внимание. Мудрейший из царей Соломон поинтересовался, как могло случиться, что ты не сообщил ему, о чем вы говорили с принцессой. Я объяснил ему, что, наверняка, все, что обсуждалось в ваших беседах, будет отражено в Хрониках царя Давида; он же сказал, что неизвестно, куда поскачет тот, кто доверяет ослу, а с Мелхолой еще его отец имел проблемы.

Я неотрывно смотрел в свою пустую чашу и задавал себе вопрос: что же на самом деле говорили друг другу царь и евнух.

Аменхотеп сделал знак одной из служанок, чтобы та наполнила мою чашу. И я снова пил сладкое темное вино, вслушиваясь в гортанные звуки голоса египтянина.

— Послушай, Эфан, — продолжал тот, — отгони тень от своей души; может, ангел твоего БОга еще изменит настроение мудрейшего из царей Соломона, или принцесса Мелхола захочет поделиться с тобой своими воспоминаниями. А пока могу предложить тебе кое-что взамен, некий сюрприз, лакомство, которое хороший хозяин предлагает дорогому гостю на десерт.

Аменхотеп грациозно взмахнул руками, таинственно улыбнулся и добавил:

— Ты постоянно занимаешься прошлым, Эфан, сдуваешь пыль с древних табличек, идешь по следам канувших в Лету. Я же хочу повести тебя туда, где ты сможешь увидеть, как творится история, в день сегодняшний.

…То ли от вина, то ли от аромата цветов или от благовония этого кастрированного сына египетской шлюхи у меня кружится голова удивительно сильны его изящные пальцы он сжимает мне руку наблюдая как творится история сквозь дыру в лиственной стене живой изгороди за которой находится занятная парочка БОже мой да ведь мужчина это Адония от кончика носа вверх копия отца своего Давида но ртом и подбородком похожий на начальника лучников к которому некогда воспылала страстью его мать он стонет Ависага… А-ви-сага… и в изнеможении протягивает к ней руки словно она ангел ГОсподень но только из зрелой плоти источающей сок и с глупыми глазами глупым ртом как глупо прийти сюда к глупейшей бабе Израиля и встретить здесь брата царя Соломона но Адония тоже глуп разве мог он быть царем если у него в голове одна только эта сунамитянка это у него от отца но он не Давид тот хоть и не мог противостоять своим страстям и был способен убить ради бабы но никогда не стал бы подвергать опасности свою жизнь как слабоумный сын его который снова стонет Ависага… А-ви-сага срывая с нее покров за покровом и она начинает медленно вращать бедрами отвратительный евнух сдавливает мне руку все что он может испытать это лишь чисто умозрительное извращенное удовольствие наблюдая за усилиями этих немолодых уже любовников освобождающихся от своих одежд о ГОсподи неужели он твое подобие неужели мы все выглядим как этот узкогрудый пузатый и кривоногий сын Израиля стонущий А-ви-сага… от вина аромата цветов и жары мне до тошноты противно смотреть как творится история как бы сдержаться и не извергнуть из себя черепаший суп сваренных в масле и запеченных в виноградных листьях голубей дыню яблоки с сыром слава БОгу рука моя наконец свободна этот вонючий пес прародитель которого остался жить из-за достойной сожаления ошибки когда Яхве истреблял перворожденных в Египте смотри он беззвучно смеется над Ависагой которая опускается на колени и нежно ластится к Адонии он же поднимает глаза горе и стонет и шепчет благодарственную молитву и клянется принести в жертву ГОсподу двух козлят и молодого бычка и снова стонет и опускается на пол и входит в нее узкогрудый пузатый кривоногий сын Израиля и старается ублажить женщину а она извивается и приподнимается царапает его и скулит да нашлет на меня БОг все свои кары и еще больше и еще и еще и еще и еще…

После того как Адония, сын Давида, со слезами расстался с Ависагой, прекрасной сунамитянкой, и каждый из них пошел своей дорогой, Аменхотеп, главный царский евнух, обратился ко мне:

— Я хочу кое-что уточнить, Эфан. Я как-то говорил тебе, что это самая глупая женщина во всем Израиле; но ни одна женщина не глупа абсолютно, ибо даже если ей отказывает разум, то она думает нижней частью своего тела.

Я ответил:

— Мой господин прав, однако нельзя не опасаться за последствия мыслей, которые исходят оттуда.

Тут Аменхотеп заложил свои руки так, словно хотел показать, что за это уж он не несет ответственности.

14

— Госпожа, — сказал я, — следуя вашему призыву, слуга ваш поспешил к вам, словно на крыльях Херувима, и глаза мои при виде вас блестят благодарностью.

Принцесса насмешливо скривила губы.

— Благодари своего друга-египтянина, это по его просьбе тебе разрешено предстать пред мои очи; ему же царь велел сообщить все, заслуживающее внимания, из моих откровений.

Аменхотеп поклонился.

— Я не сомневаюсь, что госпожа будет говорить лишь то, что не оскорбит царские уши.

Я заметил, что принцесса с трудом себя сдерживает, и поспешил объяснить, что моя беседа с госпожой Мелхолой будет касаться давно минувших времен и сегодня не сможет задеть ничьих чувств.

— Давно минувших времен, — повторил евнух. — А ты уверен, что при этом не будут ущемлены некоторые нынешние высокопоставленные особы? Недаром бытует пословица: «Кто боится зеркала, пугается каждой лужи».

Принцесса нетерпеливо махнула рукой.

— Я старая женщина, за которой смерть почему-то не приходит.

— Ты, госпожа, неприкосновенна. — Аменхотеп заломил руки. — Ну, друг мой Эфан…

Вопрос: Чтобы сберечь время, госпожа, я вкратце перескажу вам то, что известно нам из других источников. И очень прошу вас поправлять меня, если я ошибусь.

Ответ: Я слушаю.

Вопрос: В то время, когда вашего супруга Давида преследовал царь Саул и он отправился со своими людьми в Секелаг, где служил филистимлянам, вы оставались в доме вашего отца с молодым Фалтием, которому вас отдали.

Ответ: Да, именно так и было.

Вопрос: А после смерти вашего отца и вашего брата Ионафана вы последовали за остатками войска за Иордан, и присоединились к вашему брату Иевосфею в Маханаиме, и пребывали там с Фалтием, и взяли к себе пятерых сыновей вашей сестры Меровы, которая умерла.

Ответ: Все было так, как ты говоришь.

Вопрос: И все это время, пока власть Давида набирала силу и он стал царем Иудеи, он ни разу не посылал за вами и даже не давал о себе знать?

Ответ: Ни разу.

Вопрос: И вы тоже не посылали ему никакой весточки?

Ответ: Нет.

Вопрос: Вы больше не испытывали к нему никаких чувств?

Ответ: С чувствами женщины никто не считается.

Вопрос: Но все же вы были счастливы, когда ваш брат Иевосфей сообщил вам, что Давид прислал к нему гонца с требованием: «Отдай жену мою Мелхолу, которую я получил за сотню крайних плотей филистимлян»?

Ответ: Более чем счастлива!.. Но и горько мне было. И страшно. А тут еще бедный Фалтий…

Вопрос: Брат ваш Иевосфей выполнил требование вашего супруга безо всяких условий?

Ответ: Иевосфей, наверное, думал, что сможет получить пару месяцев отсрочки, если отправит меня Давиду.

Вопрос: А Давид когда-нибудь рассказывал, почему захотел забрать вас из Маханаима?

Ответ: Нет.

Вопрос: А по вашему мнению, каковы были причины?

Ответ: Я могу высказать лишь предположение.

Вопрос: Вы, госпожа, одна из немногих людей, кто близко знал Давида в те времена, поэтому и ваши предположения имеют важнейшее значение.

Ответ: По дороге из Маханаима у меня было достаточно времени для размышлений. Стояла палящая жара; я ехала на осле, впереди скакали Авенир и его люди; я слышала позвякивание их оружия и тяжелое дыхание Фалтия, державшегося за хвост моего осла. Я думала о Давиде и о сотне, нет, о двух сотнях крайних плотей, которые он заплатил за меня; может быть, теперь, когда он стал достаточно силен, чтобы сделать это, он хочет получить обратно то, за что заплатил? А затем я подумала: а может быть, все же он хочет меня, хочет женщину, которая ему принадлежала? Но почему же тогда он так долго молчал? Из-за Авигеи, или какой-нибудь другой из его женщин, или из-за молодых мужчин, которых он иногда предпочитал? И мне вдруг пришло в голову, что им всегда владела одна мысль: он — избранник ГОспода. Вот почему я ему понадобилась по прошествии стольких лет. Я была необходима для осуществления его планов: через дочь Саула он получал законное право на престол Саула.

(На этом месте ее перебил Аменхотеп: «Позвольте вашему слуге напомнить, госпожа, что вы говорите об отце царя Соломона, мудрейшего из царей, и о троне, на котором он восседает». «Я говорю о своем муже», — отрезала принцесса.)

Вопрос: Вернемся к вашему путешествию. Вы упомянули о Фалтии, который бежал за вами, держась за хвост вашего осла.

Ответ: Бедный Фалтий. Но для меня это было утешением — знать, что за хвост моего осла держится единственный человек, испытывавший ко мне теплое чувство. Каждый раз, когда я оборачивалась, я встречала его взгляд, полный любви. Ночами он прокрадывался в мой шатер, клал свою голову мне на плечо, и слезы текли по его лицу на жидкую бороду. Авенир и его люди, казалось, не замечали Фалтия, они не давали ему ничего из взятых с собой припасов; он ел то, что оставляла ему я. Когда мы прибыли в Бахурим, где территория рода Вениаминова граничит с Иудеей, Авенир развернул своего коня и крикнул Фалтию: «Поди сюда!» Фалтий подошел к нему, и встал, как всегда, слегка скособочившись, одно плечо немного выше другого, и сказал: «Я здесь, мой господин». «Поворачивай обратно!» — бросил Авенир. Фалтий повернул назад, и больше я никогда его не видела.

(Принцесса отпила ароматной воды, стоявшей перед ней на подносе, откинулась назад и опустила бледные веки.)

Вопрос: Могу ли я продолжать, госпожа?

Ответ: Продолжай.

Вопрос: Пятеро юных сыновей сестры вашей Меровы, ваши питомцы, остались в Маханаиме?

Ответ: Мой брат Иевосфей и я, мы оба считали, что мужескому потомству отца моего, царя Саула, безопаснее держатся подальше от Давида.

(Тут Аменхотеп так заломил свои руки, что я понял: надо сменить тему.)

Вопрос: А что произошло, госпожа, когда вы добрались до Хеврона?

Ответ: Въезжая во владения моего супруга Давида, я ожидала, что меня будут встречать с почестями, подобающими жене царя, впереди побегут скороходы, меня понесут в паланкине, осыплют подарками. Но хотя мы от Бахурима, где пересекли границу Иудеи, находились под наблюдением, мне до самого Хеврона пришлось ехать на моем усталом, с израненной седлом спиной осле. Завидев Хеврон, Авенир, сын Нира, приказал трижды протрубить в трубу; со стороны ворот трижды просигналили в ответ, и двадцать всадников вместе с воеводой галопом поскакали нам навстречу. Авенир и воевода не спешиваясь приветствовали друг друга, после чего вместе поскакали в город; меня же и моего осла оставили прямо в чистом поле среди собравшихся там бродяг и нищих, которые стали тянуть ко мне руки, ощупывать мои одежды, сандалии, кольца на моих пальцах, вопрошая: «Кто ты такая, почему тебя бросили в чистом поле среди нищих?» «Я — Мелхола, дочь царя Саула», — отвечала я. Они принялись хохотать, кривляться, прыгать и кувыркаться, а когда я погнала своего осла к воротам, калеки с покрытыми нарывами головами захромали рядом со мной, выкрикивая: «Глядите-ка на царскую дочь среди нищих! Великие времена настали в Иудее: разбойник и грабитель с большой дороги объявляет себя избранником БОжьим, а шлюха — дочерью царя!»

(Аменхотеп сердито хлопнул в ладоши и сказал своим гортанным голосом: «Вычеркни это из своих записей, Эфан».)

Вопрос: Однако, госпожа, вас, верно, встретили наконец слуги царя Давида и привели к супругу?

Ответ: О, да. Мне объяснили, что произошла ошибка, царь, мол, просит извинить его. Меня привели в дом Давида, искупали, натерли маслами, обрызгали эссенциями из роз и мирры, одели в красивые одежды. Я чувствовала, как в тело мое возвращается жизнь, а в сердце — радость: я лежала и ждала Давида, моего возлюбленного, получившего меня за две сотни крайних плотей филистимлян. Когда опустилась ночь, он пришел, вступил в круг света, отбрасываемого светильником. Да, это был Давид: серые глаза со столь необычным блеском, губы, которые я никогда не забывала; и все-таки он был для меня чужим. Давид сел на ложе рядом со мной, посмотрел на меня и произнес: «Дочь Саула не узнать нельзя». «Отец мой, царь Саул, мертв», — промолвила я. Он сказал: «Ты будешь женой царя Израиля». «Иевосфей, брат мой, — царь Израиля», — отвечала я. Давид махнул рукой, словно стряхивая с одежды паука, и сказал…

(Тут Аменхотеп вскочил и воскликнул: «Госпожа, вы должны отведать этих гранатов. Я получаю их от моего личного поставщика, который объезжает по моему поручению лучшие сады вокруг Иерусалима и торговцев фруктами». Он разрезал плод, и принцесса попробовала его сладкую мякоть.)

Вопрос: Так что же сказал Давид, ваш супруг?

Ответ: Он сказал: «Недавно я написал весьма недурные песни. Быть может, ты как-нибудь пожелаешь их послушать. Сам я уже почти не пою. У меня есть хормейстер и певцы с разными голосами, высокими и низкими, которые поют под гусли, арфу и лютню; я охотно пришлю их к тебе». Я поблагодарила его и сказала, что он очень добр и что я люблю его песни.

Вопрос: А что было дальше?

Ответ: Дальше положил он мне на лоб четыре пальца и промолвил: «Да благословит тебя ГОсподь в этом доме, спокойной ночи». А потом удалился.

В конце нашей третьей беседы принцесса Мелхола была уже весьма раздражена.

— Ты замечаешь, — спросила она меня, указывая на главного царского евнуха, — до чего он похож на одного из своих птицеголовых богов?

Я тактично промолчал.

— И ты, Эфан, злишь меня своим вечным записыванием! Все, что желает узнать мудрейший из царей Соломон, я могу сказать ему прямо в лицо.

Я отложил в сторону свою вощеную табличку, а Аменхотеп поклонился и сказал:

— Если вы желаете, госпожа, чтобы мы удалились…

— Останьтесь, — резко промолвила Мелхола, — я хочу рассказать все до конца.

Она поднялась, изможденная, худая, в черных одеждах.

— Голову его я не смогу забыть никогда. Только голову; а как он выглядел, как складывал руки, двигался, говорил, я теперь едва ли вспомню. В тот день Давид послал слугу на женскую половину хевронского дворца, чтобы передать мне: «Царь желает, чтобы ты появилась пред ним». Я была удивлена, но последовала за слугой. Давид восседал в тронном зале меж херувимов, рядом с ним стояли Иоав и другие могущественные вельможи. Я склонилась перед Давидом и сказала: «Раба твоя пришла по зову твоему, мой повелитель». Он поднял руку и указал на маленький столик, где лежало что-то, покрытое темным полотном: «Смотри, это брат твой Иевосфей». Один из слуг откинул ткань, и я увидела голову: волосы завязаны петлей, словно схвачены чьей-то безжалостной рукой глаза — два серых куска гальки, на бороде и горле запекшаяся кровь.

Принцесса отпила глоток облагороженной благовониями воды. Затем присущей ей гордой походкой она подошла к Аменхотепу, легонько стукнула веером по его руке и сказала:

— Если это уж слишком для твоих нежных египетских нервов, ты можешь удалиться.

— Госпожа, — отвечал он, — будь у нас слишком нежные нервы, мы не смогли бы заставить ваших предков доставлять тяжелые глыбы для наших пирамид.

— Но мы пережили это, — отозвалась принцесса. — Мы крепкая порода. — Она замолчала и посмотрела на меня, наморщив лоб. — На чем мы остановились? Ах, да… Супруг мой царь Давид повернулся затем к двум мужчинам, стоявшим рядом, и приказал: «Ну, Баана и Рехав, сыновья Риммона, будьте любезны повторить свой рассказ перед женой моей Мелхолой, дочерью Саула и сестрой Иевосфея». Баана и Рехав побледнели, лица их утратили самоуверенность; они заговорили: «С вашего позволения, госпожа, пришли мы в дом Иевосфея в самый разгар дневной жары и вошли внутрь без церемоний, ибо давал нам Иевосфей различные поручения в отношении Авенира, сына Нира, и слуги Иевосфея знали, что он ждет нас. Мы прошли в спальню Иевосфея, который лежал на постели и храпел в послеобеденном сне, а мухи жужжали у его лица. И тогда мы закололи его насмерть и отсекли ему голову, а потом шли дорогою в чистом поле всю ночь напролет. Мы принесли голову Иевосфея в Хеврон к вашему супругу царю Давиду и сказали царю: „Вот она, вот голова Иевосфея, сына врага вашего, покушавшегося на вашу жизнь; сегодня ГОсподь отомстил за нашего повелителя Саулу и потомству его“».

Принцесса села на подушки, положив руки на колени. Я смотрел на горькие складки вокруг ее рта, на морщины на ее лице и думал о Давиде, о его приводящей в ужас любви к подобным представлениям.

— Давид поднялся между херувимами, — продолжала принцесса, — и сказал: «Слушайте меня, сыновья Риммона, и ты, Мелхола, дочь Саула». И заговорил он о молодом амаликитянине, который принес ему в Секелаг корону Саула и браслет с его руки, рассчитывая получить награду, однако Давид приказал убить его. Затем, возвысив голос, он обратился к Баане и Рехаву, ко мне и ко всем присутствующим: «Как свят ГОсподь, избавивший душу мою от всякой скорби, так не получить мне прощения, коль безбожники будут убивать достойного человека в его доме на постели его! Так не должен ли я смыть кровь с ваших рук, лишив вас жизни?» Баана и Рехав завопили, моля о пощаде, но Давид приказал своим стражникам, и те убили братьев, отрубили им руки и ноги и повесили их тела у Хевронского озера.

Принцесса положила ладони на колени.

— Не знаю, какая нездоровая прихоть побудила Давида похоронить голову Иевосфея в могиле Авенира в Хевроне. Разве Иевосфей не был такой же жертвой Авенира, как и своих убийц Бааны и Рехава? Может, эта близость после смерти была задумана как некий символ, знак тайного равенства, понятный лишь Давиду и БОгу?

15

Записи, примечания и наблюдения Эфана, сына Гошайи, по поводу внешних войн Давида, а также иных различных событий во время правления Давида, которые обсуждались членами царской комиссии по составлению Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее на последнем их заседании.

Все достается тому, кого избрал ГОсподь, а те, кому суждено пасть, будут повергнуты.

Как бет следует за алефом, так и помазание Давида неизбежно последовало за убийством Иевосфея. Старейшины Израиля пришли к Давиду и говорили: «Смотри, мы плоти твоей и крови; ты и раньше, когда Саул царствовал над нами, вел израильтян в походы и приносил богатую добычу, и именно ты должен стать царем над Израилем». И Давид заключил с ними союз в Хевроне пред ГОсподом, и они помазали его на царствование над Израилем.

Однако после всех злоключений и бед, интриг и убийств, походов и набегов такой исход не вполне удовлетворял Давида.

(Крики «Ура!»)

(Громкие крики «Ура!»)

(Крики «Ура!»)

(Восторженные крики «Ура!»)

(Не заглушить громких криков «Ура!» Труба зовет к атаке.)

Ванея, сын Иодая, закончил чтение. Члены комиссии явно испытывали неловкость; одни рассматривали свои ногти, другие почесывали носы. Причина их смущения была очевидной, ибо первым, кто прошел по подземному ходу, добрался до водоема и сражался с иевусеями, поразив их, был Иоав; но в отношении Иоава, как было известно, царь Давид дал поручение сыну своему Соломону: «Поступи с Иоавом, как подскажет тебе твоя мудрость, дабы седая голова его не упокоилась с миром в могиле».

Наконец Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, всплеснул руками и изрек:

— Отчего возникают в сердцах господ моих сомнения на счет того, как представить Иоава в наших хрониках? Разве в Книге Бытия не повествуется совершенно откровенно о змие, разве не говорится там о Каине, убийце брата своего Авеля? В иных странах тот, кто неугоден царю, упоминается в книгах лишь вскользь или не упоминается вообще и таким образом как бы перестает существовать, а сыновья его вдруг неожиданно становятся ничьими сыновьями. Но так поступают необрезанные, а кроме того, это немудро, ибо полное искажение фактов может ввести в заблуждение лишь полных глупцов и вызывает недоверие ко всей книге; и как только на трон восходит новый царь, он приказывает переписать все по-новому: те, кто при предыдущем царе был в опале, снова извлекаются на свет БОжий, а любимчики соответственно отправляются в небытие, так что история целого народа зависит от того, какие задачи ставятся перед теми, кто эту историю пишет. Мудрейший из царей Соломон предпочел бы, чтобы наша комиссия подошла к этому вопросу более тонко: если правду следует подправить, то делать это нужно очень осторожно, и вообще действовать деликатно, чтобы народ поверил написанному; царь надеется, что Единственно Истинные и Авторитетные, Исторически Точные к Официально Признанные Хроники об Удивительном Возвышении и так далее переживут все другие книги такого рода.

Я заметил, как нахмурился Ванея, сын Иодая. Гневно засопев, он высказался:

— Довольно. Пусть БОг нашлет на меня все свои кары, если я не устрою открытого суда над Иоавом. У меня хватает свидетельств против него и его собственных признаний, чтобы дважды, даже трижды его повесить, и отрубить ему голову, и прибить его тело к первой попавшейся стене; на этом суде он расскажет всю правду, так что ничего подправлять не понадобится.

Дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, вежливо улыбнулся. Возбуждение судебного процесса, заметил он, выходит за пределы компетенции господина Ванеи, а также предполагает согласие царя Соломона; и одно дело — вздернуть человека, а другое дело — написать о нем.

Взглянем на царя Давида в зените его славы.

Волосы его порыжели, в бороде появились первые седые волоски. Необходимость постоянно быть начеку проложила вокруг глаз бороздки морщин, а сами глаза утратили былой блеск.

(Иосафат: «Здесь необходимо упомянуть, что ГОсподь поставил Давида царем над Израилем по воле народа Израиля».)

Царь живет в крепости Сион и нарекает ее градом Давида. Он укрепляет ее. Он ведет переговоры с Хирамом, царем Тира, который посылает ему стволы кедров, а также плотников и каменотесов, чтобы построить Давиду дворец.

Из дочерей города Иерусалима берет он себе новых жен и наложниц. Ему нужны свежие женщины, ему нужно больше сыновей, он надеется, что расширение его семьи за счет местных красавиц сделает его любимцем народа.

(Элихореф: «Здесь следует указать имена сыновей Давида, которые родились у него в Иерусалиме».)

Он истинно избранник ГОспода. Дом Саула после смерти его основателя пал, а дом Давида должен существовать многие поколения. Власть Давида освящена высшей целью — поэзия его проникнута этой мыслью; вместе с текстами главный царский музыкант получает подробные указания относительно того, как их надо исполнять. Однако Давид ищет более надежное свидетельство своего божественного предназначения.

И вспоминает о Ковчеге Завета.

(Нафан: «Хорошо бы ввести здесь короткую главу о переносе Ковчега ГОспода в Иерусалим».)

БОжий Ковчег с восседающим меж херувимов незримым Яхве. Его везли в Иерусалим, и вместе с ними везли Яхве, неосязаемого, изменчивого БОга всех израильских родов. Там, где БОг, там и власть.

Но где же находится Ковчег? Поспешно проведенные расспросы показали, что в последний раз перед ним преклонялись, по всей видимости, во время судейства пророка Самуила, точнее, после того как его в битве захватили филистимляне, но вскоре, измученные насланными Яхве нарывами и язвами, отправили его назад в Израиль. С тех пор стоит он, покрытый пылью, в сарае некоего Абинадава из Кириафарима близ БОжьего храма.

(Садок: «Подробности, которые могут вызвать сомнения в святости предметов культа, следует опустить».)

Ковчег очищают от паутины и красят свежей краской, после чего царь Давид в сопровождении тридцати тысяч верующих отправляется к дому Абинадава, чтобы забрать оттуда Ковчег. Его устанавливают на новую деревянную колесницу, которую поручают вести Озе и Ахию, сыновьям Абинадава.

Давид знает, как он обязан ГОсподу, поэтому это была самая торжественная процессия в истории Израиля: бесчисленные музыканты играли пред ГОсподом на арфах, гуслях, литаврах, на тимпанах, систрах и кимвалах; шум стоял такой, что мог испугать даже самого невозмутимого вола. И в самом деле: когда процессия дошла до гумна Нахона, волы шарахаются, колесницу заносит, Ковчег кренится набок, Оза хватается за него, чтобы поддержать. За это на него обрушивается гнев ГОспода, и он умирает тут же, возле БОжьего Ковчега.

(Садок: «Этот эпизод следует несколько смягчить, дабы не возникло сомнений в справедливости ГОспода».)

Давид испуган: если Оза поражен лишь за то, что поддержал БОжий Ковчег без должной почтительности, что же тогда грозит тому, кто хочет использовать его ради собственной корысти?

И Давид решил избавиться от опасной вещи. Тело Озы оставляют лежать на месте, а БОжий Ковчег заносят в стоящий неподалеку дом гефянина Аведдара, чтобы посмотреть, что будет дальше: если гнев ГОспода окажется продолжительным, то он убьет и Аведдара.

(Ахия: «Выбор для этой цели иноземца необходимо подчеркнуть, ибо это свидетельствует о великой любви Давида к народу Израиля».)

За три месяца ничего не случается: на Аведдара не только не обрушились бешенство, язвы или гнойники, но, по всей видимости, ГОсподь благословил его дом и все, что ему принадлежит.

Тогда Давид решается на еще одну попытку. Чтобы действовать наверняка, он приказывает приносить в жертву тельца и жирного барашка через каждые шесть шагов. Он надевает на себя полотняные одеяния священника и в экстазе танцует перед ГОсподом к великому ликованию народа, восхищенного его дарованиями, и к огромному неудовольствию Мелхолы, наблюдающей из окна за его прыжками; так сопровождал он Ковчег до дарохранительницы.

(Элихореф: «Чтобы подчеркнуть щедрость Давида, здесь необходимо добавить, что Давид в этот день приказал раздать всем израильтянам, мужчинам и женщинам, по хлебному караваю, доброму куску мяса и кружке вина».)

— А теперь, господа мои, — сказал дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, — переходим к последнему на сегодня вопросу: почему царь Давид, хотя и перенес Ковчег БОжий в Иерусалим, однако храм для него не построил, оставил это святое дело для своего сына и наследника Соломона?

У меня появилось опасение, что Иосафат заставит отвечать на этот вопрос меня. Храм из-за бесконечных непомерных расходов был постоянной причиной общественного недовольства, и многие в народе хвалили Давида за то, что старый царь, в противоположность своему сыну, мудро уклонился от строительства такого грандиозного, пусть и священного, сооружения.

Иосафат с вопросительной улыбкой обратился ко мне:

— Эфан?..

Однако, как и я, да и остальные члены комиссии, Иосафат прекрасно знал что двигало Давидом. Это не было бережливостью. На строительство своего дворца Давид денег не пожалел, о них вообще не шла речь, когда Давид желал показать величие своего царства. На самом деле он опасался ссор с духовенством. Перенос Ковчега БОжьего в Иерусалим стал причиной многих обид и разочарований, ибо это сократило доходы храмов в Силоме и Сихеме, как и доходы сотен маленьких святилищ, разбросанных по всей стране, каждое из которых кормило кого-то из священнослужителей; Давид боялся, что из-за царского Храма, утопающего в роскоши, украшенного кедром, мрамором, медью и драгоценными камнями, недовольство священников перейдет в открытую враждебность, что преумножит трудности, которых, несмотря на победы его войска, у царя и так было предостаточно.

Поэтому ответил я, что судить о Храме ГОсподнем и обо всем, что с ним связано, есть дело особ, приближенных к ГОсподу; я же всего лишь скромный сосуд, томящийся в ожидании, чтобы его наполнила мудрость их слов. Тут священник Садок и пророк Нафан стали предлагать друг другу взять слово, пока наконец Ванея, сын Иодая, не поинтересовался, не должна ли комиссия просидеть здесь всю ночь.

Наконец слово взял Садок.

— Как известно присутствующим, — начал он, — Давид подготовил все для строительства Храма: он собрал много железа, и гвоздей для ворот и шарниров, и меди, и кедровой древесины. Затем он позвал к себе Соломона, в то время еще мальчика нежного возраста, и сказал ему: «Сын мой! У меня был помысел построить дом во славу ГОспода БОга Израилева, красота которого должна быть невиданной и прославиться во всех землях. Но дошло до меня слово ГОспода: „Ты пролил много крови и вел большие войны; ты не должен строить дом имени моему. Но у тебя должен родиться сын; он будет человеком мирным; и я хочу дать ему покой от всех врагов вокруг, посему имя его будет Соломон, миролюбивый. Он построит дом имени моему; и должен он стать мне сыном, а я буду ему отцом и буду утверждать его царский престол над Израилем во веки веков“».

Тут все зааплодировали, а Иосафат заявил, что история эта весьма поучительна и имеет очень глубокий смысл, особенно в отношении мудрейшего из царей Соломона. Однако пророк Нафан нахмурил брови и задал вопрос: считают ли члены комиссии мудрым привлекать внимание народа к тому, что царь Давид пролил так много крови.

На это Иосафат заметил:

— Возможно, господин Нафан располагает иными сведениями и будет любезен поделиться ими с нами?

Охотно, сказал Нафан, ибо то, что он знает, совершенно неоспоримо, поскольку прозвучало из уст ГОспода. В книге воспоминаний, над которой он сейчас работает и которую думает назвать Книгой Нафана, все это изложено, и он, Нафан, будет рад зачитать комиссии соответствующую главу.

Иосафат поблагодарил Нафана и сказал, что наверняка выскажет мнение всех членов комиссии, если с радостью примет любезное предложение; Нафан щелкнул пальцами, и двое слуг внесли корзину с глиняными табличками. Он взял одну из них и стал читать выдержки из главы под названием Сон Нафана.

Это был прекрасный и очень поучительный сон. Разумеется, главным действующим лицом там был ГОсподь, который долго беседовал с Нафаном об Исходе детей Израиля из Египта, о расселении родов, о временах Судей. Все эти годы, заявил ГОсподь, он обитал в палатках и скиниях, так что вполне может потерпеть еще несколько лет.

А когда Нафан повторял слова ГОспода, в которых выражалось его повеление, голос пророка зазвучал в полную мощь: «Иди и сообщи слуге моему Давиду: „Когда придет время твое и почиешь ты с праотцами своими, я сделаю сына твоего, плоть от плоти твоей, могущественным из могущественных. И должен он построить дом моему имени; я буду ему отцом, а он будет мне сыном; дом же мой и царство будут стоять вечно“».

Нафан помолчал. А затем закончил:

— Эти слова и весь сон я доподлинно передал Давиду.

И снова загремели аплодисменты, а Иосафат изрек, что сон этот совершенно чудесный и исполнен глубокого смысла, особенно в отношении сына Давидова. Священник же Садок пожал плечами и высказался в том смысле, что это и впрямь чудо, ибо в истории, которую он представил комиссии, ГОсподь почти слово в слово произнес то же, что и во сне Нафана, записанном в книге его воспоминаний.

Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, смущенно поперхнулся; потом он обратился ко мне:

— Эфан, что бы ты как редактор включил в Хроники царя Давида — рассказ Садока или сон Нафана?

— Сходство слов ГОспода у обоих, — сказал я после некоторых колебаний, — является доказательством их божественного происхождения. Так что рассудить здесь может только БОг. Вашему покорному слуге кажется, что придется бросать жребий или голосовать.

— Голосовать, — заключил Ванея, — закончим наконец.

Но случилось так, что три голоса оказались против трех, ибо Ванея, сын Иодая, писец Ахия и Садок высказались за рассказ Садока, а Иосафат, сын Ахилуда, писец Элихореф и Нафан — за сон Нафана. Поэтому вопрос был передан на суд мудрейшего из царей Соломона[6].

16

Путь был долгим, день — жарким, а дорога — пыльной; танец мой пред ГОсподом утомил меня. Разве не может мужчина ожидать, что после этого в доме его встретят добрым словом, поднесут прохладный напиток и таз с водой, чтобы омыть ноги?

Однако Мелхола, дочь Саула, стоит в дверях и приветствует меня невыносимо насмешливым взглядом, а когда я хочу узнать, где остальные, отвечает: «Господин мой наверняка найдет их на площади или у городских ворот среди бродячих сказителей, уличных певцов, фокусников и шпагоглотателей; ведь не каждый день царь устраивает народу праздник с таким представлением». «Почему же ты сидишь дома», — спросил я ее. «Я дочь царя, — отвечала она, — мне не пристало быть среди простолюдинов; я достаточно увидела и из моего окна». «Ах да, — говорю я, — ну и как? Хороша была картина?»

Глядит она на меня, и я вижу, как вздымается ее грудь, а грудь у нее до сих пор красива и упруга, она язвит: «Как славен был царь Израиля, когда обнажился он пред служанками своих придворных льстецов, бесстыдно, словно шлюха».

ГОсподь БОг! Гнев слепит мой разум, и вспоминаю я две сотни крайних плотей филистимлян, которые отец ее заставил меня заплатить за нее, и взгляд, которым рассматривала она мое утреннее подношение Я говорю: «Пред ГОсподом показывал я себя, понимаешь, пред ГОсподом, избравшим меня вместо отца твоего и вместо всех сыновей отца твоего на царствование над всем Израилем. И хочу я еще более унизиться и обнажить себя пред ГОсподом; но что касается служанок, о которых ты упомянула, то я не стыжусь того, что они увидели; едва ли хоть одна из них осталась равнодушной; ты же будешь обделена и останешься бесплодной до дня твоей смерти».

«Как будто ты хоть раз приблизился ко мне с любовью, — хрипло отвечала она, — с тех пор как забрал меня у Фалтия и держал в своем доме сначала в Хевроне, а теперь в Иерусалиме».

На что сказал я: «Зачем же я буду умножать своим семенем род Саула, который был мне врагом?»

«О, Давид!» — воскликнула она. А затем: «ГОсподу БОгу ведомо, что сердце твое подобно куску льда, который превращает в лед любовь тех, кто тебе близок, и смертелен для души твоей. Наступит день, когда ты сам почувствуешь, как холод расходится по тебе, и даже самые нежные усилия ни одной из дочерей Израиля не смогут согреть тебя…»

Танцовщики и музыканты разыгрывали у городских ворот представление, в котором речь шла о том, как были повешены в Гиве семь сыновей Саула и как Рицпа, наложница Саула, их мать, выжидала под виселицей, отгоняя птиц небесных, а ночью — диких полевых зверей; так просидела она от начала уборки урожая до тех пор, пока наконец не пошли дожди, и победила таким образом царя Давида.

В общем-то, пятеро из семи были не сыновьями Саула и Рицпы, а внуками Саула, рожденными от дочери его Меровы, которая умерла молодой, и мальчиков воспитала принцесса Мелхола, сестра Меровы; она стала им второй матерью. Таким образом, выяснилось, что вновь в руках Мелхолы источник света, который мог бы осветить тьму, однако дорога к ней была мне заказана.

И держал я совет с Эсфирью, моей женой, и решил: чтобы не попасть в еще большую зависимость от Аменхотепа, нижайше просить у достопочтенного Иосафата, сына Ахилуда, дееписателя, разрешения снова встретиться с принцессой. Через несколько дней Иосафат вызвал меня к себе и сказал:

— Эфан, госпожа Мелхола нездорова; мудрейший же из царей Соломон советует, чтобы ты изложил свои вопросы к принцессе мне.

Меня вдруг до самых внутренностей пробрала дрожь: я понял, что царь не доверяет мне, его советники во мне сомневаются, потому и отказано мне в свидании с Мелхолой; однако я был достаточно благоразумен, чтобы не подать виду; я выразил сожаление по поводу нездоровья принцессы, после чего Иосафат потребовал рассказать, о чем я хотел расспросить принцессу.

— Господин, — сказал я, — с вопросами дело обстоит так же, как с растениями: один произрастает из другого.

— Мне кажется, — отвечал он, — ты переоцениваешь свою роль, Эфан. Писцу надлежит писать, а не думать; а тот, кто учен и имеет знания, умеет ограничиваться тем, что ему уже известно.

— Слуга ваш занимается исследованиями не ради самого процесса и не по своей прихоти, — возразил я. — Разве не сам мудрейший из царей Соломон поручил мне это дело? Разве не обещал он мне помощь, если буду я сомневаться, не зная, где ложь, а где правда? Почему же мне никто не помогает? Почему от меня утаивают то, что мне необходимо знать, чтобы писать книгу? Воистину, мне лучше возвратиться в родной Эзрах и жить спокойно, не мучая свою душу всеми этими «да» или «нет», «возможно» и «однако».

— Ладно, спрашивай! — сказал Иосафат, наморщив лоб.

— Я хотел бы услышать о танце царя Давида пред Ковчегом БОжьим: чем было вызвано неудовольствие Мелхолы, наблюдавшей за этим из окна…

— Ах вот как! — сказал Иосафат. — Речь об этом шла на последнем заседании комиссии. Неужели ты действительно считаешь, что размолвка между супругами стоит того, чтобы упоминать о ней в серьезном историческом труде?

— Танец царя пред Ковчегом БОжьим есть священное действо, наверняка достойное упоминания в серьезном историческом труде; и если жена царя из-за этого с ним бранится, то это ее позорит.

Иосафат вздохнул и сказал, что предвидел мой вопрос и подготовился к нему, после чего подвинул ко мне несколько глиняных табличек. Они выглядели как записи личного характера, сделанные рукой образованного человека, с красиво закругленными буквами, со многими сокращениями.

Я почувствовал себя так, будто крылья птицы-судьбы коснулись моего чела, и я спросил, хотя заранее знал ответ:

— Это почерк царя Давида?

Иосафат кивнул:

— Да, из моих архивов.

Он дал мне время прочесть. Позже я смог переписать текст, он приведен выше. А когда я дочитал до конца, Иосафат спросил:

— Что ты думаешь об этом?

— Лишь БОгу ведомо, — отвечал я, — что происходит в сердцах мужчины и женщины, которые так связаны друг с другом, как Давид и Мелхола.

— И это все, что почерпнул ты из слов Давида?

Я промолчал.

— Разве не чувствуешь ты страха, который подтачивает его, и призраков, которые его тревожат? И все эти призраки имеют одно и то же лицо: лицо царя Саула.

Я спросил себя: с чего это вдруг он проникся ко мне таким доверием? Может, участь моя уже решена, жить мне осталось недолго, и я не смогу все это использовать?

— Да извинит меня мой господин, — сказал я, — но представляется мне, что Давид был не из тех, кто отступает перед призраками; он больше общался с ангелами и самим ГОсподом БОгом.

Иосафат усмехнулся.

— Раскрой глаза, Эфан. Поскольку Давид сам вырвал для себя власть, то предполагал, что и другие могут замышлять против него подобное. Государство, которое он основал, было исторически необходимым и потому угодным ГОсподу; но Давид вызвал недовольство старейшин родов, власть которых оказалась урезанной. Войны его опустошили казну, правление его осуществлялось за счет народных денег, и вскоре дети Израиля стали с тоской вспоминать о временах Саула, когда царь еще сам ходил за плугом и оставлял крестьянам большую часть их доходов. Разве не было естественным, что обнищавшие, разочарованные и недовольные возлагали свои надежды на дух царя Саула и на последних, еще живых его потомков?

И очевидно, додумал я до конца мысль Иосафата, что тут даже самый здравомыслящий человек станет видеть в каждой группке случайно встретившихся людей мятежников, а в каждом негромко произнесенном слове — заговор? А долго ли тогда государству, созданному именем Господа, превратиться в Молох, питающийся телами невинных?

— Но не намекает же мой господин, — промолвил я, поражаясь собственной смелости, — на то, что это Давид приказал повесить пятерых юных сыновей дочери Саула Меровы и двоих сыновей его наложницы Рицпы?

— Тебе это не дает покоя?

— Мне известно, — поспешил заверить я, — что эти семеро молодых людей были погублены не Давидом, а жителями города Гивы, которые никогда не были детьми Израиля, так как принадлежат к аборигенам, то есть к остаткам аморреев, тем не менее мне представляется немыслимым, чтобы кто-либо в Израиле мог быть повешен шайкой жалких аборигенов без согласия царя.

— Значит, ты предполагаешь, — сделал вывод Иосафат, — что ссора Давида с Мелхолой и все, что с этим связано, как-то соотносится с трагедией в Гиве?

Наверное, я заметно побледнел, ибо он как-то странно на меня посмотрел.

— Господин, — пробормотал я, — только злонамеренные люди, недоброжелатели мудрейшего из царей Соломона, могут дать такое объяснение тем событиям; но ведь нельзя же не упомянуть об этой казни в наших Хрониках, коль уж бродячие артисты зарабатывают этой историей себе на пропитание.

— Ах, Эфан, — вздохнул Иосафат, — хоть ты и ученый, а плохо знаешь Давида, сына Иессея, избранника ГОспода; разве он сам не отвечал всем, кто хотел его оклеветать?

Казалось, что ошеломление мое его развеселило, и он продолжал:

— Тогда, во времена Давида, был голод; ты, наверное, это помнишь. Не очень жестокий голод, и продолжался всего три года. Однако в народе поднялся ропот, пошел слух, что ГОсподь покарал Израиль за кровь, в которой выпачканы руки царя Давида. И слова эти достигли ушей царя Давида, ибо даже в самой маленькой деревушке были у него свои уши, и сказал он мне: «Иосафат, кровь, что на руках моих, пролита была во имя ГОспода и ради добрых целей, поэтому не из-за меня наказывает ГОсподь народ Израиля. Не приходит ли тебе на ум чей-то кровавый грех, который еще не искуплен? Тогда бы нам удалось одновременно положить конец и голоду, и мерзким слухам».

Иосафат налил себе вина.

— Тут пришло мне в голову, — продолжал он, — что царь Саул в начале своего царствования выступил в поход на Гаваон и убил множество гаваонитян, невзирая на мирный союз, заключенный некогда между детьми Израиля и жителями Гаваона, и сказал об этом Давиду. Я помню, как отреагировал Давида: он закрыл глаза и склонил голову, словно к чему-то прислушивался, а когда очнулся после этой отрешенности, то поведал мне, что ГОсподь только что говорил с ним; он узнал бы голос ГОспода из тысяч голосов; и объявил ему ГОсподь, что голод наступил из-за Саула, из-за запятнанного кровью дома его, ибо истреблял Саул гаваонитян.

Иосафат посмотрел на свою чашу, словно опасаясь, что вино в ней скисло, и продолжал:

— Затем царь велел мне пригласить в Иерусалим оставшихся гаваонитянских старейшин, намекнув им, что царь намерен искупить подлость Саула. Когда гаваонитяне предстали пред Давидом, он спросил их: «Что могу я сделать для вас? Чем успокоить?» «Не нужно нам ни золота, ни серебра, — отвечали гаваонитяне, — но выдай нам семерых потомков мужского пола человека, который хотел истребить нас, и мы повесим их пред ГОсподом».

Иосафат отпил вина, причмокнул и стал рассказывать дальше:

— Были в Израиле и такие, кто утверждал, что гаваонитяне потребовали жизнь семерых потомков Саула мужского пола именно потому, что за исключением Мемфивосфея, сына Ионафана, который был калекой и потому не мог стать царем, осталось их всего семеро. Так говорили клеветники; народ же считал, что Давид должен выполнить это требование, причем как можно скорее, чтобы прекратить голод.

— А как отнеслась к этому столь печальному для нее событию принцесса Мелхола? — спросил я.

— С достоинством, — ответил Иосафат, — как переносила все. Зато другая женщина, Рицпа, доставила нам немало хлопот.

— Сидя под виселицей? — уточнил я.

— Они были казнены в дни уборки урожая, — снова заговорил Иосафат после некоторого раздумья, — в самом начале уборки ячменя. А Рицпа взяла кусок мешковины, расстелила его на горе под повешенными и оставалась с двумя своими сыновьями и с пятерыми сыновьями Меровы с первых дней жатвы до тех пор, пока не пошли дожди, и отгоняла она птиц небесных днем, и диких полевых зверей ночью…

Голос его утих. Лишь по прошествии некоторого времени он заговорил снова, теперь уже сердито:

— Ох, уж эта Рицпа! Она знала свой народ, знала мягкое сердце Давида, которое сжалится над ней, как только пойдет молва о матери сынов Израиля, сидящей возле своих мертвых детей, отгоняя от их тел стервятников и шакалов. Однако Давид опасался, что из непогребенных останков сыновей Саула может восстать дух мертвого царя. Но знал он и то, что дети Израиля более шумных процессий и сытного пира ценят пышные похороны, такие, например, как он устроил Авениру, сыну Нира, и отрубленной голове Иевосфея. Поэтому Давид распорядился забрать останки царя Саула и сына его Ионафана, которые в свое время были отняты у филистимлян и захоронены в Иависе галаадской; а также взять останки повешенных и перенести в землю рода Вениаминова, в Целу, дабы обрели они вечный покой на семейном кладбище, в гробнице Киса, отца Саула. Царь Давид сам выбрал погребальную музыку, а мне приказал идти во главе скорбящих; траурную речь произносил священник Садок. Народ громко кричал, стенал и плакал, но все сходились на том, что Давид поступил более чем благородно.

— Как всегда, — подтвердил я, — как всегда.

— Ты выглядишь нездоровым, Эфан, супруг мой, — сказала Эсфирь, когда я вернулся в дом № 54 по переулку Царицы Савской. — Разговор с дееписателем был недобрым?

— Мы говорили о казнях.

Она взяла мою руку.

— Кто же он такой Давид, сын Иессея, чтоб из-за него болела твоя шея? БОг сотворил равными и царей, и нищих; он назначает каждому свой срок под этим небом, чтобы потом человек упал на землю, как трава под серпом косаря. Давай вернемся в Эзрах, где снова обретем покой, а, Эфан?

— Ах, Эсфирь, отвечал я, — мы сейчас, словно овца в загоне: куда ни повернись — все равно и неволе.

Больше она ничего не говорила.

17

Мысль о том, что я должен обратиться к истории Вирсавии, уже давно меня угнетала.

Это было потруднее, чем разобраться с повешением семерых сыновей и внуков царя Саула: дело непосредственно затрагивало мудрейшего из царей Соломона; к тому же сама мать царя Вирсавия была еще жива.

Весь Израиль знал, что муж Вирсавии хеттеянин Урия умер весьма своевременно, чтобы дать возможность Давиду жениться на вдове и сделать обоих ее сыновей настоящими принцами крови. Об этом говорили всюду, ибо лица, причастные к этой истории, на удивление, не очень таились; тем не менее отделить выдумку от правды было весьма сложно.

Пророк Нафан описывает эту историю в своих воспоминаниях, и я склонен во многом ему доверять: он был свидетелем развития опасной связи и пытался по-своему повлиять на ход событий. При всем скептицизме, свойственном мне как всякому историку, я считаю, что нам повезло в том, что у нас есть Нафан и его книга воспоминаний; она в высшей степени полезна, если только не забывать, что автор — человек высокомерный и себялюбивый. Итак, я вышел из дому, направился к пророку Нафану и застал его в минуту праздности.

— Ах, Эфан, сын Гошайи! Я как раз думал о тебе — и вот ты стоишь предо мной.

— Провидческий дар господина моего — одно из чудес нашего времени. Ведь не каждому посылает ГОсподь столь многозначительные сны, что, очевидно, оказывает большую помощь при написании книг.

— Верно. Другие напряженно размышляют, роются в архивах, выстраивают логические связи; я же просто ожидаю озарения от ГОспода.

— Но разве воспоминания не зиждятся на фактах?

— Но чего стоят голые факты без оживляющих их аллегорий и сравнений? Только не путай их с бормотанием и лепетом, что можно найти в трудах некоторых наших современников, ибо исходит это не от БОга, а от простой неспособности связно изложить свои мысли.

— Могу предположить, что в вашей книге, предварительно озаглавленной Книга Нафана вы пишете и о нежной любви царя Давида к госпоже Вирсавии, об этом сладком и благословенном союзе двух родственных душ, который после многих злоключений подарил нам нынешнего обладателя трона.

— Я очень старался изложить эту историю во всех ее прекрасных подробностях.

— Может ли слуга ваш рассчитывать на то, что вы предоставите мне факты так, как вы их изложили, для Хроник царя Давида; разумеется, ваше имя будет должным образом упомянуто.

— У меня только один комплект глиняных гибли чек. Сам понимаешь, я не могу отдать их.

— В таком случае, может быть, я прочту их здесь?

— Когда слова ГОспода проходят через меня, я записываю их, используя знаки и сокращения, в которых ты не сможешь разобраться. Пожалуй, я сам почитаю тебе и отвечу на твои вопросы…

В тот вечер царь Давид пригласил меня и нескольких приближенных друзей, дабы обсудить государственные дела, причем в случае необходимости я должен был пророчествовать. Вопреки своим привычкам царь опоздал, он казался расстроенным, так что я посчитал себя обязанным спросить, не явилось ли ему, во время послеобеденного отдыха какое-либо сновидение, которое нужно истолковать.

Царь посмотрел на меня, как будто услышал голос из потустороннего мира, и сказал: «Сновидение? Нет, Нафан, то не был сон, а самая что ни на есть явь».

Первосвященник Авиафар, писец Сераия и все остальные засыпали Давида вопросами: не был ли это все-таки сон? На кого больше похоже — на ангела или на человека? И тому подобными, так что возник большой шум. Царь Давид, погладив бороду, объяснил, что наверняка принял бы это существо за ангела, если бы оно не совершало, омовения, как обыкновенная женщина, а увидел он эту женщину с крыши своего дома при свете заходящего солнца, после того как поднялся со своего ложа. Писец Сераия тут же заявил, что речь идет, вероятно, о Вирсавии, дочери Элиама и жены хеттянина Урии, который был начальником тысячи и сейчас воюет под началом Иоава, подвергнувшего осаде город Равву; недавно Вирсавия и ее муж заселились в один из домов западнее дворца. «Если царь желает, — добавил Сераия, — я схожу к этой женщине и передам ей, что она понравилась царю; а там уже все просто».

Не так уж и просто, заметил царь.

Но разве не принадлежат царю все дочери Израиля, удивился Сераия, включая, и тех, кто замужем за чужеземцем, вроде хеттянина Урии?

Принадлежат, отвечал царь, но за исключением жен солдат, что несут свою службу в армии. Этих трогать нельзя ни старейшинам родов, ни даже царю; иначе как они выступят в поход сражаться за ГОспода, если не будут уверены, что их дома и их жены надежно защищены?

Первосвященник Авиафар подтвердил: действительно, таков наказ ГОспода; необрезанные называют его «табу», и царь Давид чрезвычайно мудр и справедлив.

Тогда Давид стукнул кулаком по столу и вскричал: «Так что ж, пусть нутро мое сгорает от страсти, а я не смогу потушить этот огонь?»

Авиафар так перепугался, что поперхнулся от страха, закашлялся и ему пришлось оказывать помощь. Как только первосвященник снова смог дышать, он изрек: «Огонь, что горит в нутре царя, должен быть потушен, ибо благополучие избранника ГОспода есть наивысший закон. Более того, разве не сам Яхве ясно выразил свою волю, явив глазам царя, когда тот вышел на крышу, омовение женщины во время захода солнца?»

А писец Сераия заявил, что «табу» в этом случае силы иметь не может, ибо хеттянин Урия из-за связи царя с его женой Вирсавией ничего не потеряет, напротив, благодаря этой связи он станет знаменитым и богатым.

(Тут я подумал, что пора выразить автору свое восхищение, и сказал, что никогда еще не слышал столь волнующего и столь правдивого описания. Но неужели господин Нафан, который присутствовал при том разговоре, не выразил своего мнения по поводу «табу»?

Нафан промолвил со скромным видом:

— Я воздерживаюсь высказывать свое мнение, пока ГОсподь не вразумит меня в отношении моих слов.

Затем он продолжил чтение.)

И послал Давид гонцов, повелев привести Вирсавию. И когда она пришла к нему, он спал с нею, ибо была она очищена от нечистоты своей; и вернулась она затем к себе домой.

(Я снова перебил:

— От союза этой пары появился на свет мудрейший из царей Соломон, и поэтому не хотелось бы, чтобы читатель подумал, будто имело место лишь грубое совокупление. Неужели царь Давид хотя бы намеком не обмолвился о нежностях, о ласковых словах, которыми он и госпожа Вирсавия одаривали друг друга в первую ночь их любви?

— Царь Давид говорил мне однажды, что ни среди женщин, ни среди мужчин не встречал он никого более искусного в любви, чем Вирсавия, дочь Элиама. Что же касается слов, которые говорили они друг другу той ночью, то боюсь, что тебе самому придется спросить об этом царицу-мать.

— Близко ли мой господин знаком с ней? — осведомился я наилюбезнейшим тоном.

— Если бы рядом не было меня с моими советами, — Нафан сделал многозначительную паузу, — и Ванеи с его хелефеями и фелефеями, то сидеть бы сейчас ее сыну не между херувимами, а в темной, страшной темнице.

— Так значит, мой господин мог бы без особого труда попросить царицу-мать, чтобы она приняла меня для небольшой беседы и разрешила задать ей несколько вопросов?

Нафан поднял выцветшие брови.

— Ты нашел бы ее не слишком разговорчивой.

И он снова продолжал.)

Но женщина забеременела и отправила к Давиду гонца, чтобы сообщить: у меня будет ребенок.

Это произошло как раз в тот день, когда я был у царя, дабы поведать ему одно небольшое пророчество. И сказал мне царь: «Да обратит БОг на меня все свои кары, Нафан, но я почти уверен, что она это подстроила». Я спросил, почему возникло у него такое подозрение. Он отвечал: «ГОсподь об этом знает, ибо смотрит не так, как смотрит человек, — ГОсподь видит сердце; да и мне чутье так подсказывает».

Я сказал царю, что еще один сын — это всегда благо, если, конечно, сын от его семени.

В этом он уверен, отвечал Давид: ведь он сам видел, как Вирсавия совершала свои омовения; она пришла к нему всего через несколько часов после этого, чистая кровью своей и телом, а муж ее, Урия, находился на расстоянии четырех дней быстрой скачки — под стенами Раввы аммонитской.

Тогда я сказал: «Похоже, что ГОсподь благословляет раба своего Давида не только словами».

Царь наморщил лоб и молвил: «А как же быть с заповедью ГОспода, которую необрезанные называют „табу“? Можно, конечно, скрыть связь с женщиной, но ребенка утаить не удастся, а нечто вроде непорочного зачатия, быть может, и случится когда-нибудь в нашем роду, но до сих пор о таком не слыхали».

И тогда я спросил царя: «Верно ли понял я господина моего, что от Раввы аммонитской, которую осаждает Иоав, а вместе с ним хеттеянин Урия, служащий под его началом, до Иерусалима четыре дня быстрой скачки?»

«Верно», — отвечал царь.

Я сказал: «Значит, Урии понадобилось бы восемь дней, чтобы прибыть в Иерусалим, лечь со своей женой Вирсавией и стать отцом ее ребенка, ибо кто может с точностью до одного-двух дней сказать, как долго пребывает младенец в чреве своей матери?»

Царь Давид толкнул меня локтем под ребро и произнес: «Нафан, друг мой, если бы не знал я, что ты пророк, то сказал бы, что ты — еще и шельма».

Благодаря тому, что господин Ванея замолвил за меня слово, мне позволили заглянуть в некоторые письма, сохранившиеся в архивах Иоава, который командовал осадой аммонитского города Раввы.

Первое из них гласило:

Хеттеянину Урии, начальнику тысячи, стоящему под Раввой аммонитской, от любящей жены его Вирсавии, дочери Элиама.

Это письмо, по всей видимости, прилагалось к прошению, поданному Урией военачальнику Иоаву, которое выглядело следующим образом:

Иоаву, сыну Саруи, дважды герою Израиля, военачальнику, от слуги его Урии, хеттеянина, начальника тысячи.

Прошение Урии совпадает по времени с сообщением, полученным Иоавом от царя, верховного главнокомандующего.

От царя Давида, избранника ГОспода, любимца Израиля и льва Иудейского, Иоаву, поставленному над войском.

Но и хитроумнейшие планы людей для ГОспода — словно сор на ветру. И кто бы мог предположить, что хеттеянин Урия проявит себя таким образцово благонравным, воздержанным и благородным?

Урия въехал верхом в Иерусалим и доложил о своем прибытии во дворец; царь Давид вызвал его пред свои очи и расспрашивал, как дела у Иоава и у воинов, каковы военные успехи. Затем он сказал Урии: «Иди домой и омой ноги свои». Урия покинул дворец, а вслед ему понесли всевозможные кушанья — подарок царя.

Но Урия домой не пошел, а улегся спать у офицеров привратной дворцовой стражи.

Я был у царя Давида, когда от Вирсавии прибежал слуга и сказал: «Видели Урию, хеттеянина, как въехал он верхом в Иерусалим, и госпожа моя нагрела воду, чтобы омыть его ноги, поджарила мясо, которое прислал ей царь, и приготовила супружеское ложе, но Урия так и не пришел в свой дом».

Тогда царь разослал гонцов и узнал, что Урия спит у ворот дворца; и приказал он ему явиться пред очи свои. «Неужто не был путь от Раввы до Иерусалима, — спросил Давид, — долгим и утомительным, целых четыре дня? Почему же ты не пошел в дом свой?»

Урия, склонив голову, отвечал: «Я хеттеянин, мой повелитель, но принял истинную веру и потому ставлю принципы выше удовольствия. Ковчег ГОсподень и войско Израилево ютятся в палатках, а господин мой Иоав и его воины стоят в открытом поле; так неужели могу я пойти в дом свой, чтобы есть там, и пить, и возлежать рядом с женой моей? Как БОг свят, такого я никогда не сделаю».

Царь Давид мрачно посмотрел на меня, Урии же сказал: «Достойно сказано, Урия. Я не премину упомянуть об этом Иоаву, твоему начальнику. Но останься еще на один-два дня, я хочу пригласить тебя за свой стол, и будешь ты сидеть от меня по правую руку, рядом с пророком Нафаном, человеком острейшей проницательности».

(Нафан прервал чтение и выразительно посмотрел на меня.

Я отреагировал, заметив, что описание противостояния царя и Урии выполнено мастерски и очень пригодится для Хроник царя Давида, а упоминание о его, Нафана, проницательности — весьма привлекательная нота.

Нафан кивнул:

— Тут будет еще много сюрпризов!

И продолжал:)

Так в тот день, а также и на следующий день Урия остался в Иерусалиме. Царь Давид сказал мне: «Нафан, нужно напоить этого человека, это единственная наша надежда, ибо ГОсподь сотворил вино как противодействие принципам и долгу».

Давид позвал Урию, и он ел и пил с нами, а мы сидели слева и справа от него; царь хвалил Вирсавию и уговаривал Урию использовать представившийся случай, ибо когда мы состаримся будет уже слишком поздно: никто не сможет нас согреть. И я тоже наступал на Урию и все время подбивал его выпить со мной, и мне казалось, что он должен уже свалиться.

Но этого не случилось. Урия поднялся, выпрямился во весь свой рост и заявил заплетающимся языком, что ему давно уже пора отправляться спать, ибо рано утром — в седло и четыре дня скакать до Раввы. После чего шатаясь вышел, даже не пожелав нам доброй ночи.

Царь Давид послал вослед слугу, чтобы тот отвел Урию в его дом, к Вирсавии. Однако слуга вскоре вернулся и, бросившись ниц пред царем, поведал, что хеттеянин домой не пошел, а улегся спать у офицера привратной стражи.

Царь швырнул ему в голову кубок, а затем послал за писцом Сераией, дабы что-то ему продиктовать. Я же и все остальные отправились каждый своей дорогой.

Здесь необходимо привести еще некоторые документы, которые я смог прочитать благодаря слову, замолвленному господином Ванеей.

Первый из них — это письмо, которое Урия должен был передать Иоаву.

От царя Давида, любимца ГОспода, кормильца Израиля и защитника Иудеи, Иоаву, поставленному над войском; через Урию, хеттеянина.

Второй документ — это короткая запись в ежедневном отчете Иоава.,

Третьим документом является более поздняя приписка к отчету Иоава, в которой содержатся его указания гонцу, посланному им к царю Давиду.

Последняя запись сделана рукой Сераии, писца Давида; видимо, это ответ царя, переданный через того же гонца.

Когда жена Урии услышала, что муж ее мертв, она облачилась в траур по нему. И пришел Элиам, отец ее, и мать ее тоже, и вся семья, включая двоюродных братьев и племянниц, и сидели они в печали, и рвали на себе одежды, и плакали, и выли так, что достигло это ушей царя.

Царь сказал мне: «Покойников, конечно, нужно оплакивать, но, по-моему, Вирсавия перегибает палку, и я боюсь, что злые языки скажут: может, жена Урии недостаточно почитала его при жизни, что так убивается после его смерти? А может, у нее был любовник? Посему, Нафан, отправляйся к вдове, утешь ее и скажи: пусть отошлет она своих бесчисленных родственников, что приносят в ее дом смуту».

Я сделал, как велел мне царь Давид, и застал Вирсавию в разодранных одеждах, с волосами, собранными в простой пучок, но при этом выглядела она чрезвычайно привлекательно. И сказала она: «Почему это я не могу плакать и скорбеть по своему мужу и дать выплакаться от души моим родственникам? Разве не ношу я в себе ребенка, который родится сиротой и не будет иметь ни отца, ни наследства, хотя он и царских кровей? Одно дело — приказать привести к царю бедную, беззащитную жену солдата, чтобы она спала с ним и нежно по-всякому его ласкала, и совсем другое — поддержать ее в несчастье и выполнить царское обещание». Она закрыла лицо руками и громко запричитала: как это будет ужасно, когда отец ее Элиам, мать и все родственники узнают о ее деликатном положении.

Я передал царю о словах госпожи Вирсавии и спросил, какое обещание он ей дал. Давид отвечал: «Да разве я помню? Чего только не говорит мужчина, лежа рядом с женщиной».

У меня были недобрые предчувствия, ибо говорит ГОсподь: «Не должен спать ты с женой ближнего своего, осеменять ее и оскверняться с нею». Однако царь велел: «Ступай к Вирсавии и скажи ей, что когда время траура закончится, она может переехать во дворец, я хочу взять ее в жены, только без лишнего шума, ибо в народе уже и так слишком много судачат об этом».

После окончания траура Вирсавия переехала во дворец со всеми своими ящичками и шкатулками, коврами, глиняными горшками, серебром и слугами; весь Иерусалим говорил об этом, а также о свадьбе, на которой настояла Вирсавия, ибо ребенок в ее чреве был уже большим; и когда шла она рядом с Давидом под балдахином, то переваливалась с боку на бок, словно утка.

(— Но почему царь проявил такую слабость, почему потакал госпоже Вирсавии во всем, чего она требовала? — спросил я.

Нафан пожал плечами и высказался в том духе, что познакомившись с царицей-матерью, я сам увижу, что эта женщина знает, как добиваться своего.

— Значит ли это, что мой господин попытается устроить эту беседу?

Нафан недовольно отмахнулся.

— Лучше перейдем к моей знаменитой притче и к упрекам, что высказал я царю, а также к моему пророчеству относительно будущего, причем, прошу заметить, не к такому, которое можно задешево получить у городских ворот от любого ничтожного прорицателя, а к великому, истинному, попадающему в цель.

И он снова начал читать.)

Вскоре после свадьбы Вирсавия родила царю Давиду сына. Но то, что сделал Давид, не понравилось ГОсподу.

И послал меня ГОсподь к Давиду сказать: «Жили в одном городе два человека: один — богатый, а другой — бедный. У богатого было очень много овец и коров; бедный же не имел ничего, кроме овечки, которую он купил маленькой, выкормил ее, она выросла вместе с его детьми; и грел он ее у своей груди, и обходился с ней, как с дочерью.

Однажды к богатому человеку пришел гость, и тот пожалел взять из своих овец и коров, чтобы накормить гостя, а взял овечку у бедняка и приготовил ее для человека, что пришел к нему».

«Как ГОсподь свят, — разгневался Давид на богатого, — этот человек заслуживает смерти, а за овечку он должен заплатить вчетверо, потому что нет у него сострадания».

Тогда сказал я Давиду: «Ты — тот человек».

«Я так и думал, — молвил царь, — что история эта с подтекстом; отвечай мне: вправду ли являлся тебе ГОсподь или ты сам все выдумал?»

У меня затряслись поджилки, но дух ГОспода снизошел на меня, и я ответил царю: «Так говорит ГОсподь, БОг Израиля: „Я помазал тебя на царствование над Израилем, я спас тебя от руки Саула и дал тебе множество женщин, и дом Израиля, и дом Иудеи; всего этого было тебе мало, и я должен был дать тебе еще и то, и это. Почему же презрел ты заповедь ГОспода и согрешил пред его очами? Урию, хеттеянина, убил ты мечом детей Аммона, а его жену взял себе в жены“».

На это царь произнес: «Либо ГОсподь и впрямь говорит твоими устами, Нафан, либо ты наинаглейший человек по эту сторону Иордана, ибо разве не участвовал ты с самого начала в этом деле, где же тогда был твой честный голос?»

Живот мне свело от страха, но ГОсподь продолжал вещать Давиду моими устами: «Посему никогда не оставит меч дома твоего. Смотри, хочу я навлечь несчастье на тебя из твоего же дома, возьму жен твоих и отдам их на глазах твоих ближнему твоему, и будет лежать он с женами твоими при свете дня. Ты свершил тайно; я же сделаю это пред всем народом Израиля и в ясный день».

Сейчас он наверняка меня поколотит, подумал я, и потеряю я место за царским столом, и доходы мои, и титулы. Однако царь склонил голову и молвил: «Нафан, я согрешил перед ГОсподом. Но это в основном вина Вирсавии. Я сам не понимаю почему, но я в руках этой женщины, точно послушная глина».

Тогда я помолился ГОсподу, и дух ГОсподень снова сошел на меня, и говорил он Давиду: «Все-таки снял ГОсподь с тебя грех твой, ты не умрешь. Но потому, что поступком своим ты дал врагам ГОспода повод богохульствовать, должен умереть сын, который у тебя родился».

После чего дух ГОсподень покинул меня. Царь же, глубоко задумавшись, ничего больше не сказал, поэтому я потихоньку удалился и пошел к себе домой.

(Нафан глубоко вздохнул и отложил в сторону последнюю табличку.

Я встал, сжал его руку и воскликнул: «Великолепно! Просто великолепно! Потрясающе!»)

18

Да восславится имя ГОспода БОга нашего, сотворившего человека по образу своему; образ же его переливается множеством красок.

Прочитав до конца записки из архивов Иоава, я отнес их Ванее, сыну Иодая; тот приказал позвать меня к нему и осведомился, удовлетворен ли я тем, что узнал. Я отвечал ему, что письма и записи весьма ценны для Хроник царя Давида, ибо существенно дополняют историю согревающей сердце, нежной любви царя Давида и госпожи Вирсавии, которую описал в книге своих воспоминаний господин Нафан.

— Что же он там понаписывал? — заинтересовался Ванея.

Я вкратце рассказал ему.

— И ты поверил этому? — Ванея улыбнулся так, что я увидел его зубы. — Особенно в той части, что повествует о своевременной смерти хеттеянина Урии?

— Если не принимать во внимание некоторое преувеличение собственной значимости, — сказал я, — мне кажется, что господин Нафан весьма достоверно и подробно повествует о том, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами.

— Это доказывает лишь то, — заметил Ванея, — что человек наряду с глазами и ушами должен использовать еще и ум, которым наградил его ГОсподь. Тебе не показалось, что Урия вел себя в высшей степени странно? Смотри-ка, человек возвращается домой с войны. Лагерь его стоял в поле, он скакал четыре дня, устал и покрылся пылью, но полон жизненных соков — и тем не менее не торопится к своей молодой жене, приславшей ему письмо, которое ты прочитал…

— Да простит мой господин своего слугу, но похоже, было много свидетелей тому, что Урия действительно улегся спать у офицеров дворцовой стражи, а не пошел в свой дом.

— А то, как он объяснил свое воздержание?

— Это звучало довольно высокопарно.

— Ну, а если Урия все-таки побывал у своей жены?

— Когда?

— Прежде, чем предстал пред очи царя Давида, дабы явить свои благородные чувства.

— Мой господин, вероятно, забыл, что госпожа Вирсавия послала к царю Давиду слугу, чтобы тот осведомился насчет Урии, и царь сказал, что она уже согрела воду омыть мужу ноги и так далее, но Урия так и не пришел.

— Это не является доказательством обратного.

Ванея был прав.

— А если предположить, Эфан, что Урия все-таки был дома и узнал от Вирсавии, что она беременна и от кого, что сделал бы он в этом случае?

— Убил бы ее?

— В самом деле?

— Ну, как минимум, побил бы.

— Поставь себя на его место.

Я подумал о Лилит и о потере, что мне угрожала, если царь Соломон сделает ее наперсницей своей будущей египетской супруги.

— Мой господин намекает, что Урия проглотил обиду и страдал?

— Допустим, Эфан, что Вирсавия обратилась к своему супругу с такими примерно словами: «Урия, любимый мой, ты знаешь, что не оставалось мне ничего иного, как покориться царю и лечь с ним. Теперь же старый сластолюбец не хочет исполнять своего обещания, а задумал представить дело так, чтобы ребенок, которого я ношу под сердцем, появился на свет как твой, дабы мы не смогли ничего от него потребовать. Но если ты поведешь себя умно, Урия, любимый мой, и не придешь вечером домой, не ляжешь со мной, то никто не усомнится в том, что ребенок родился от Давида; ты продвинешься на царской службе и будешь сидеть за царским столом среди вельмож, а маленький принц, который зреет сейчас во мне, станет, когда придет время, царем над Израилем».

Я невольно восхитился Ванеей, у которого были уши в самых отдаленных уголках страны и разум которого плел хитроумные сети из многочисленных нитей, и сказал:

— Такой поворот мог бы объяснить высокопарную речь Урии пред царем и то, что он столь явственно выставлял напоказ свою самоотверженность. Но разве Вирсавия не могла предвидеть, что когда угроза нависнет над Давидом, он просто уберет Урию?

— А если она это предвидела?

Мой язык прирос к гортани.

Ванея усмехнулся.

— Остается вопрос: зачем Урия четыре дня и четыре ночи вез с собой письмо царя, не удосужившись его прочитать? Ты бы поступил так, Эфан?

— Я надеюсь, — отвечал я, — что никогда не разочарую царя и его приближенных, не обману их доверия.

— А если Урия все-таки прочитал письмо? — спросил Ванея.

— Тогда бы он его уничтожил.

— Иоав получил бы другое письмо такого же содержания с другим гонцом.

— Скорее всего, он так быстро, как только может скакать конь, умчался бы в одно из сирийских царств или на родину своих отцов. Да куда глаза глядят.

— Бежать от славного будущего, которое обрисовала ему жена его Вирсавия и которое было вполне достижимо, если бы только ему удалось продержаться до рождения ребенка?

— У мертвого нет будущего.

— Сразу видно, что ты никогда не бывал на войне, Эфан; иначе знал бы то, что для Урии было само собой разумеющимся: ни Иоав, ни даже сам царь не послали бы его туда, где рискуют головой, против его воли. В такие вылазки, где в голову может угодить обломок жернова, Отправляли простых солдат, вроде Авимелеха, сына Иероваала, начальник же тысячи всегда мог оставаться там, куда стрелы не долетают.

— Тем не менее Урия погиб, как и Авимелех.

Ванея хлопнул в ладоши — вошел слуга и принес кувшин с ароматной водой и несколько глиняных табличек.

— Читай, — предложил мне Ванея. — Это признания Иоава. Он делает их изо дня в день, облегчая свою душу.

Царица-мать Вирсавия с сонным видом сидела в своих подушках; однако глаза ее меж покрывалами внимательно и настороженно поглядывали то на Нафана, то на меня.

Я намеревался исподволь подвести ее к важному для меня вопросу: была ли она всего лишь беззащитной женой солдата, которую принудили утолить страсть, бушевавшую в нутре царя, или же причиной и движущей силой всех тех преступлений, что последовали за первым грехом, и с помощью своего тела и плода в этом теле добилась того, что теперь на троне сидел ее сын — не Амнон, не Авессалом, не Адония, и никто из других старших сыновей от более ранних браков, а ее Соломон, поздний ребенок, сын незнатной женщины.

Я пытался сделать это всеми способами. Я говорил о страданиях, которые принесла ей преждевременная смерть первого супруга; она отвечала, как когда-то Давид: меч пожирает то одного, то другого. Я восславил великую — доброту ГОспода, который дал Урии возможность приехать в Иерусалим, чтобы повидать жену; она ограничилась замечанием, что пути ГОспода неисповедимы.

Только когда я упомянул о ребенке, умершем потому, что Давид поступком своим дал врагам ГОспода повод для богохульства, веки ее задрожали.

— Он был таким крошечным, — прошептала она, — таким беспомощным.

— Царь Давид любил это дитя?

— Он молил ГОспода о мальчике, и постился, и целую ночь лежал на голой земле.

— Царь Давид любил всех своих детей, — добавил Нафан.

— Ребенок умер за него и вместо него, — сказала Вирсавия, — почему бы Давиду не любить его?

— Он молил БОга оставить младенца в живых, — опять вмешался Нафан. — Семь дней и семь ночей провел он в молитвах. Старейшины дома его пришли к нему и хотели поднять с земли, но он не захотел и не стал даже есть с ними.

— Дитя было при смерти, — проговорила Вирсавия. — И Давид все не мог решить: благодарить ли ГОспода за то, что он забирает жизнь ребенка взамен его собственной, или проклинать себя за эту сделку с ГОсподом; и чувство вины его было беспредельным.

— Это была не сделка, — возразил Нафан, — это было предназначение. Ибо Давид был избранником ГОспода.

— И потому должно было быть наказано невинное дитя? — спросила Вирсавия.

— Но ведь БОг даровал вам другого сына, госпожа, — напомнил Нафан. — И этот был предназначен для величия — он стал владыкой Израиля.

— Давид пришел ко мне той ночью, — лицо Вирсавии стало суровым. — Он омылся, умастился, надел свежие одежды и, казалось, наконец был в мире с самим собой. Я спросила: «Как можешь ты сидеть здесь и вытирать с губ своих бараний жир, будто ничего не произошло?» Давид отвечал: «Пока ребенок был жив, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, не смилостивится ли ГОсподь надо мной, не оставит ли дитяти жизнь? Теперь оно умерло, зачем же мне соблюдать пост? Разве я могу его вернуть? Он не возвратится ко мне, я же наверняка отправлюсь к нему».

Вирсавия устало покачала головой.

— В чем-то Давид был прав. Я перестала плакать и сказала ему: «ГОсподу угодно было простить твой грех, взяв за Урию жизнь младенца. Но как быть с обещанием, которое дал ты мне пред БОгом, что наш сын воссядет на твоем троне? Видно и оно ушло вместе со смертью ребенка?»

Она неотрывно смотрела на драгоценные кольца на своих пальцах.

— И Давид сказал мне: «Успокой душу и готовь постель». И он вошел ко мне, и спал со мной, и родила я ему второго сына, которого мы нарекли Соломоном во имя мира, заключенного ГОсподом с Давидом, и раскаяния Давида; и возлюбил ГОсподь Соломона.

Я понял, что больше Вирсавия ничего не скажет, и поблагодарил ее; она же нахмурилась и вскоре ушла в свои покои.

Нафан долго качал головой.

— Истинное чудо, — произнес он. — Никогда еще царица-мать не рассказывала о таких вещах, да еще с такими подробностями! Тем не менее историю эту следует основательно просеять.

Через несколько дней в мой дом пришел царский гонец и передал мне, что я должен явиться завтра пред очи мудрейшего из царей, имея при себе все документы, касающиеся прекрасной истории о нежной любви царя Давида и госпожи Вирсавии, а также рождения второго ее сына, нареченного Соломоном в память о мире, заключенном между ГОсподом и Давидом.

Кроме того, гонец передал мне медную пластинку, на которой была выгравирована царская печать; ее я должен был предъявить стражникам у входа во внутренние покои дворца.

Шем и Шелеф, мои сыновья, были в восторге от этой пластинки; они рассказали мне, что хелефеи и фелефеи расквартированы во многих домах города, а слуги Ванеи, сына Иодая, приходили в школу и расспрашивали учителей и учеников об их отношении к мудрости мудрейшего из царей Соломона, к ценам на зерно и к Храму, что приказал построить царь ГОсподу. Шем и Шелеф, в свою очередь, хотели узнать у меня, правда ли то, что царь Соломон заболел от страха, дрожит и трясется так, что двое слуг, один справа, другой слева, должны поддерживать его под руки; правда ли, что девица Ависага, сунамитянка, которая прежде нежно пестила царя Давида, спит теперь с принцем Адонией, а священник Садок посылает для продажи на базаре лучшее мясо с жертвенного алтаря; получает ли дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, прибыль от использования принудительного труда на строительстве Храма; и на самом ли деле комиссия по выработке Хроник царя Давида, для которой я работаю, есть шайка мошенников, искажающая факты и передергивающая слова; короче говоря, правда ли, что все царство Израилево стоит на краю гибели.

Я разразился гневом и отругал своих сыновей за то, что они собирают слухи и отвлекают себя дурными мыслями, вместо того чтобы изучать заповеди ГОспода, переданные нам нашим учителем Моисеем. Я был глубоко взволнован: если о таких вещах болтают на улицах, тем более молодежь, то вполне может случиться, что те, кто идет по пути, завещанном ГОсподом, закончат свои дни на плахе, ибо если власть имущие чувствуют угрозу для себя, они начинают бить праведников.

На следующее утро я отправился в царский дворец. Когда меня проводили к царю, я увидел там дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, и всех членов комиссии, за исключением Ванеи, сына Иодая. Поднимаясь с колен, я не мог удержаться, чтобы не бросить на царя быстрый взгляд, чтобы убедиться, действительно ли он дрожит и трясется, как утверждали Шем и Шелеф.

Царь, постукивая ногой по основанию трона и поглаживая херувима, что был справа от него, спросил:

— Что глядишь ты на меня так, словно я болен? Разве я похож на Саула, лечить которого пригласили отца моего Давида?

Я низко поклонился и сказал, что глаза мои ослеплены блеском, который оставлен на лике царя духом ГОсподним.

— Неужели? — мрачно отозвался царь. — А я думал, что выгляжу сегодня не блестяще: ведь я всю ночь не сомкнул глаз, размышлял над убранством Храма. Я предполагаю покрыть все внутри золотом, на стенах поместить резьбу — херувимы, пальмовые листья, цветы, а у оракула поставить двух херувимов из масличного дерева, каждый высотой в десять локтей, с расправленными крыльями; крыло одного из них будет касаться одной стены, крыло второго — другой стены, другие же крылья соединятся посредине Храма.

Соломон посмотрел по сторонам, словно ожидая чего-то, и я поспешил заверить, что его замыслы в высшей степени величественны и что Храм несомненно станет одним из чудес света.

— Эфан, — сказал он, — ты для меня прозрачен, как Есевонские ручьи, что у ворот Батраббима, сквозь воды которых видны черви, извивающиеся в глубине, на дне. На самом же деле ты думаешь: пусть царь Соломон строит Храм во славу не себе, а БОгу, но люди, что будут приходить отовсюду, скажут: поглядите на роскошь Храма Соломонова! Знай же, что роскошные царские одежды значат для маленького человека больше, чем штаны, которыми он прикрывает свою наготу, а сверкающий золотом Храм для него важнее, чем медная монета в собственной руке, — таковым ГОсподь сотворил человека.

Он перестал гладить херувима и сжал кулаки так, что ногти вонзились в ладонь. Я сказал, что его понимание человеческой натуры непревзойденно, и наивен тот, кто полагает, что может скрыть от мудрейшего из царей свои мысли.

— Далее, ты думаешь, — продолжал Соломон, — почему это царь вмешивается во все дела, ведь только глупец сует свой нос в каждый горшок? Но я тебе скажу: вождь, который желает сохранить голову на плечах, должен не только заниматься войной и миром, не только следовать слову ГОспода, но и заботиться о том, каким цветком какую стену украсить, какими словами запечатлеть то или иное событие. Ибо власть неделима: если выпадет хоть один камень, может рухнуть все строение.

Он поднялся с трона и огляделся, будто кого-то искал; затем взгляд его снова остановился на мне. Я поспешно заверил, что строение, которое поддерживается ГОсподом, устоит и при землетрясении.

— А как чувствует себя твоя наложница Лилит? — вдруг спросил Соломон. — Видно, я все-таки возьму себе в жены дочь фараона, и построю ей дом, и должен буду дать ей прислугу, ибо не гоже поселить ее Вместе с другими царскими женами.

Я сказал, что весь Израиль будет вне себя от радости в связи со свадьбой и союзом с Египтом, однако от Дана до Вирсавии наверняка богатый выбор служанок, причем более привлекательных и более подходящих для услужения дочери фараона, чем моя наложница Лилит.

Царь ткнул меня в грудь вытянутым пальцем.

— Но я желаю оказать тебе честь, Эфан. Дееписатель Иосафат, и пророк Нафан, и Ванея, сын Иодая, в один голос хвалят твое усердие; и посему…

У дверей возник шум, послышался голос Ванеи и бряцание оружия. Царь торопливо обернулся и поспешил навстречу Ванее.

— Свершилось? — спросил он.

— Свершилось, — ответил Ванея.

— Ты поразил его?

— Поразил.

— И он мертв?

— Мертв.

— Да благословен ГОсподь!

— Аминь! — отозвался Ванея.

Мое сердце наполнилось страхом: я догадался, чье имя было вычеркнуто из списка, переданного царем Давидом на смертном одре своему сыну; мудрейший же из царей Соломон, когда возвратился к своему трону и уселся на него, казалось, испытывал огромнейшее облегчение.

— А теперь, — объявил он, — коль вся комиссия по составлению Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее, включая Эфана, нашего редактора, собралась, давайте начнем заседание.

Вслед за этим Иосафат, сын Ахилуда, велел мне вкратце пересказать царю прекрасную историю нежной любви отца его Давида и госпожи Вирсавии в том виде, как я ее узнал. Я сделал это, опустив в своем рассказе некоторые детали, касающиеся слабостей, свойственных всем людям, и закончил свое повествование словами: «И утешил Давид жену свою Вирсавию, и вошел к ней, и лежал рядом с ней, и родила она сына, которого нарекли Соломоном». А затем добавил: «И возлюбил ГОсподь Соломона».

Царь улыбнулся.

И тут мне пришла в голову мысль: как бы повел себя я, что бы я делал, если бы мне рассказали, что мой отец приказал убить мужа моей матери, и сам я — плод греха, более тяжкого, чем разрушение семьи.

Царь продолжал сидеть в той же позе и улыбаться.

Наконец вперед выступил Иосафат:

— Повелителю моему известна позиция членов комиссии по отношению к вопросу об отражении в исторических трудах неудобоваримых фактов: мы считаем, что сообщать о них следует, но весьма сдержанно, представляя их угодными ГОсподу, от которого проистекает вся мудрость. Однако в данном случае все мы, кроме Ванеи, сына Иодая, полагаем: как эту историю ни представь, она бросает тень на избранника ГОспода и царицу-мать и выглядит весьма двусмысленно. Это оставляет нам очень небольшой выбор в отображении столь важного события, как рождение мудрейшего из царей Соломона и законность наследования им престола — либо мы вообще не будем затрагивать этот вопрос (но зачем тогда нужны Хроники царя Давида!), либо придумаем новую, подкорректированную версию истории о согревающей сердце, нежной любви, в которой укажем, что Урия умер от несварения желудка или от заражения крови, а Давид увидел Вирсавию с крыши своего дома уже после того, как она овдовела. Но, к сожалению, события эти происходили не в седой древности, а в весьма недалеком прошлом, во времена, которые хорошо помнят тысячи живых свидетелей, так что оба варианта — и замалчивание, и приукрашивание — могут вызвать отрицательную реакцию в Израиле. Посему просим мы мудрейшего из царей принять столь же достойное решение, как в свое время по делу двух блудниц, судившихся из-за ребенка.

Царь обратился к Ванее:

— Значит у тебя иное мнение?

— Господа переоценивают значимость слова. — Ванея насмешливо кашлянул. — Если царь Соломон возжелает быть сыном, скажем, непорочной девы и голубя, спустившегося с небес, я отправлю по городам и весям шесть сотен своих хелефеев и фелефеев, и завтра весь Иерусалим будет клятвенно заверять, что так оно и есть.

Царь милостиво кивнул и спросил меня, каковы мои соображения по этому вопросу.

Полагаю, сказал я, что человек, столь мудрый, как царь Соломон, столь наделенный разнообразными талантами и столь чтимый народом Израиля, князь мира, является живым доказательством высочайшего благоволения и любви, которыми одарил ГОсподь его: родителей.

— Поразительно, Эфан! — воскликнул царь. — В сущности, то же самое всегда говорила мне мать. Соломон, сын мой, говорила она, отец твой согрешил пред ГОсподом, взяв бедную, беззащитную жену солдата, положив ее рядом с собой и приказав убить ее мужа. Но кто может судить о путях ГОспода, который ввел твоего отца в искушение, ибо я была тогда не такой бесформенной и уродливой, как теперь, а стройной и привлекательной; кожа моя была подобна лепесткам шаронской розы; он увидел меня в свете заходящего солнца, когда омывала я свое тело. И ГОсподь покарал твоего отца, забрав невинного младенца, твоего старшего брата, хотя ему исполнилось всего шесть недель, и был он чист, и не имел никаких прегрешений. Ты же, Соломон, сын мой, был зачат уже после того, как грех отца твоего был искуплен и прощен, ибо сказано: глаз за глаз, зуб за зуб, жизнь за жизнь; поэтому ты не дитя смерти, а дитя жизни; и имя твое означает мир, ты благословлен ГОсподом и любим им.

Царь сглотнул слюну, его явно взволновали воспоминания о словах матери и мысль о том, какое великое счастье, что он родился вторым.

После этого он приказал:

— Почему бы вам не написать так, как говорит мудрость моей матери? Или вы считаете себя умнее старой израильтянки, которой суждено было стать матерью царя?

Так и осталась в Хрониках царя Давида история любви Давида и Вирсавии.

19

После заседания царь был настроен весьма добродушно и пригласил всю комиссию, включая меня, разделить с ним трапезу. Членов комиссии охватила тщеславная радость, лишь Ванея, сын Иодая, попросил разрешения удалиться, ибо срочные дела требовали его присутствия среди хелефеев и фелефеев.

Остальные обменялись многозначительными взглядами и отправились в залу, стены которой украшали изображения винограда, гранатов и прочих вкусных яств. Царь предложил мне сесть рядом с ним, оторвал сочный кусок жирного мяса от своей порции и собственноручно засунул мне в рот. Прожевав, я поблагодарил его и сказал, что гнев царя подобен рычанию молодого льва, милость же — как роса на траве.

— Звучит недурно! — оживился Соломон и, обратившись к писцам Элихорефу и Ахие, приказал: — Запишите это высказывание — есть у меня мысль собрать наиболее замечательные изречения как свидетельства моей необыкновенной мудрости.

Я сказал, что это делает мне честь и что если придут мне в голову другие подходящие мысли, я обязательно отдам их в его распоряжение.

Царя, судя по всему, вполне устраивало получить кое-что задаром, и он осведомился, как продвигается моя работа над Хрониками царя Давида и чем мы собираемся заняться в ближайшее время.

— Восстанием Авессалома, — сообщил я.

— Авессалом… — Похоже, это ими неприятно звучало для его слуха, как, вероятно, и все остальное, что было связано с ниспровержением власти и правителей. — И с чего же ты начнешь?

Корни дерева скрыты от глаз, подумал я, но они достают до самой воды. Как бы там ни было, я должен был ответить мудрейшему из царей Соломону так, чтобы это было понятно царям, поэтому я сказал:

— Вероятно, стоило бы начать с истории Фамари, сестры Авессалома.

Царь взял глаз ягненка, макнул его в перец, велел мне открыть рот и засунул туда свое угощение.

Я проглотил и поблагодарил его за безграничную милость, затем продолжал:

— Фамарь словно погребена в могиле молчания, слуга ваш не знает даже, кого о ней расспрашивать — главного царского евнуха или старшего гробовщика.

— Фамарь, — поморщился царь, — впала в безумие, и семья поместила ее в храм Беф-Сана, далеко от Иерусалима, где священники ее кормят, омывают и делают все, в чем она нуждается.

В зале воцарилась тишина. Я вспомнил Фамарь, она была очень красива, в ярких разноцветных одеждах, какие носили дочери царя, пока были девицами.

— Вряд ли тебе удастся чего-либо добиться от нее, — сказал царь. — Служители БОга, заклинатели духов и лекари — все ею занимались, пытались выяснить, что же произошло между ней и братом моим Амноном; но она лишь бормочет какую-то бессмыслицу.

— Ключ к пониманию — в умении слушать, — осмелился заметить я, — ибо разве не звучит в лепете безумцев глас БОжий?

Тут между пророком Нафаном и священником Садоком завязался спор о безумии и пророчествах, и оба пришли в сильное возбуждение. Царь вмешался, заметив:

— Каждый считает свой путь истинным; лишь только ГОсподь дарует сердцу уверенность.

На этом трапеза завершилась.

О БОже!

Иерусалим был уже совсем не тем городом, что прежде.

Стража у ворот дворца утроилась; на улицах скрип колес и стук копыт; перед официальными зданиями и на важнейших перекрестках стоят боевые колесницы.

У необрезанных такая демонстрация военной силы смела бы с улиц все живое, но только не у детей Израиля, которые прямо-таки расцветают, когда возникают волнения. Они перекрикиваются, размахивают руками, суетятся, попадают под копыта лошадей, толкаются между хелефеев и фелефеев; вездесущие воры и воришки мелькают повсюду, переворачивают торговые лотки и убегают с товаром; люди Ванеи, сына Иодая, шныряют в толпе, подслушивают и подсматривают, и вот уже кого-то схватили под руки и увели.

У всех на устах было одно имя: Адония, сын царя Давида, принц крови, убит.

Никто в Израиле не может теперь чувствовать себя в безопасности, говорили одни, если даже сына царя Давида убили в своем доме, а тело выбросили на улицу, словно дохлую собаку; другие утверждали, что царь Соломон не будет более этого терпеть, и на этот раз дело взял в свои руки Ванея; какой-то священник, воздев руки, провозгласил, что Адония сам навлек на себя такой конец своим распутством и нежеланием идти по праведному пути. Облаченный в рубище калека потрясал кулаками и вопил: «Все они подлецы и сукины сыны — что Адония, что Ванея, а хуже всех — царь Соломон». Его тоже схватили и увели.

Страх перед тем, что может быть дальше, охватил мое сердце, так что я даже вздрогнул, когда меня окликнули.

Однако это оказались мои сыновья, Шем и Шелеф, они вынырнули из толпы, размахивая какой-то грязной тряпицей и крича:

— Мы видели! Мы все видели!

— Посмотри, вот его кровь! — Шем протянул тряпицу. А Шелеф добавил:

— Там целая лужа крови!

Шем с гордостью заявил:

— Я оторвал кусок от моей одежды и обмакнул в его кровь, чтобы подарить тебе на память.

Яства, которые съел я за царским столом, подступили мне к горлу. Шем и Шелеф же возбужденно рассказывали мне, что в школе прослышали: против принца Адонии что-то замышляется; они с однокашниками побежали и стали ждать неподалеку от дома Адонии; дом принца был окружен какими-то людьми, они слонялись взад и вперед, то заглядывали в щели ограды, то ковырялись в зубах. Потом появились скороходы с белыми жезлами в руках, которые выкрикивали: «Дорогу военачальнику Ванее, сыну Иодая!» Вскоре подъехал Ванея на боевой колеснице и вошел в дом.

— И знаешь, — сказал Шем, — лицо его было очень мрачным.

Из дома донеслись шум голосов и пронзительный крик, вслед за этим на улицу вывалился человек, весь в крови, льющейся из зияющей раны, и рухнул наземь.

— Ужас! — воскликнул Шелеф.

Люди, слонявшиеся у дома, хотели унести тело, но тут к ним подбежала женщина, которая громко причитала, взывая к ГОсподу и ко всему народу Израиля. Она бросилась к Адонии, лежавшему в луже собственной крови, и стала рвать на себе одежды, целовать его в губы и в единственный глаз, другой был выбит ударом меча. А те люди схватили ее под руки и увели.

— И знаешь, — сказал Шем, — она была похожа на помешанную.

Тело Адонии занесли обратно в дом. Через некоторое время оттуда вышел Ванея. Он коротко переговорил с людьми, которые курсировали возле дома, сел в свою колесницу и уехал.

— Причем вид у него был такой, — сказал Шем, — как будто ничего не случилось.

Я отправил Шема и Шелефа домой и посоветовал им больше не делать сегодня никаких глупостей.

Совет брата — бальзам для сердца; слово же мудреца может исцелить недуги.

Я вспомнил Фануила, сына Муши, чиновника третьего разряда в царском казначействе, который принял меня, когда я прибыл в Иерусалим, а потом, разговорившись за вином и бараниной, познакомил меня с некоторыми тайнами, о которых шептались в избранных кругах.

До казначейства я добрался обходными путями, а на входе небрежно махнул рукой стражникам, как это делают господа вельможи, которых не останавливают. В коридорах было тихо, словно в могиле, ибо великие события будоражат народ; слуги же царя дрожат от страха перед будущим.

Я нашел Фануила, сына Муши, в его рабочей комнате; увидев меня, он вскочил и выставил вперед руку с растопыренными пальцами.

— Приятель, — сказал я, — ты видишь не злого духа ГОсподнего, а Эфана, сын Гошайи, редактора Хроник царя Давида; и пришел я сюда для того, чтобы посоветоваться с тобой по поводу кончины принца Адонии, ибо знаю тебя как человека, который хорошо осведомлен в делах явных и скрытых.

Фануил, сын Муши, стукнув ладонью по лбу, проклял тот день, когда впервые встретился со мной, и умолял меня удалиться и не говорить ни одной живой душе, что я с ним знаком, ибо уши Ванеи, сына Иодая, есть везде. Не слушая моих возражений, он схватил меня за рукав, подтащил к двери и вытолкал вон.

Я вышел из казначейства, ошеломленный: что за проказа напала на меня, за какие грехи и с каких пор? Я брел по улицам, одинокий среди толпы и до крайности встревоженный. Но как собака, что возвращается к своему помету, так и мои мысли постоянно возвращались к словам, сказанным мне Ванеей, сыном Иодая, в доме Иоава: «Если ты, Эфан, знаешь столько, сколько мне кажется, то кажется мне, что знаешь ты слишком много».

Мне не оставалось ничего другого, кроме как от правиться домой.

Дом был окутан розовым светом заката, а перед входом стояли зеленые носилки с золотыми планками и красной обшитой бахромой крышей.

Я раздумывал, не лучше ли мне провести ночь в гостинице или в каком-нибудь сарае, а то и просто в подворотне. Но я слишком устал и был так обескуражен, что обреченно отворил дверь и вошел в дом, как баран на заклание.

Аменхотеп, главный царский евнух, поздоровался со мною еще более гортанно, чем когда-либо, спросил о моем здоровье и почему это я сторонюсь его. Моя наложница Лилит принесла чашу с водой, омыла мне лицо, руки и ноги. Аменхотеп одобрительно следил за ее изящными движениями. Хулда, мать моих сыновей, поднесла вино, хлеб, блюдо с овечьим сыром, смешанным с мелко нарезанными оливками и тертыми орехами. Эсфирь же, моя жена, извинилась: день был длинным, и сердце ее утомилось.

Женщины удалились. Аменхотеп положил на хлеб ломтики сыра и молча жевал. Наконец, вытерев руки платочком из тончайшей ткани, он сказал:

— После такого дня, как сегодняшний, человек начинает думать о своей душе и искать друзей.

Страх снова наполнил мои члены.

— Смерть — проворный косарь, — сказал я.

Он кивнул.

— Давно ли мы видели, как Адония по-всячески ублажал девицу Ависагу, а теперь на него поднял руку Ванея, и он мертв.

Евнух многозначительно посмотрел на меня, и страх мой усилился.

— Ты историк, Эфан, и смерть не может потрясти тебя, однако эта имеет некоторые особенности, одна из которых касается и тебя. Полагаю, ты знаешь, как все произошло?

Я покачал головой.

— Адония, видно, потерял остатки разума из-за этой девицы, — начал рассказывать Аменхотеп, — ибо дошел до того, что просил царицу-мать Вирсавию замолвить за него слово царю, и был настолько глуп, что напомнил ей: «Ты же знаешь, что царство было моим, и весь Израиль был предназначен мне, дабы правил я в нем; но царство отошло от меня и стало принадлежать моему брату».

Аменхотеп жеманно выкрутил свои руки.

— Можешь себе представить, как это понравилось старой госпоже. Может, Адония забыл, что именно Вирсавия уговорила царя Давида, чтобы тот не отдавал ему царство? Может, забыл, что Ависага, пусть и не могла согреть царя, но все же была одной из женщин Давида, а посягать на женщину царя — все равно, что посягать на престол?

Я вспомнил, как Адония ласкал Ависагу и как она извивалась в страсти, и от страха у меня стало горячо внутри, а сердце сжалось.

— Однако Вирсавия согласилась просить за Адонию и пришла к царю. Соломон встал ей навстречу, поклонился и приказал поставить кресло для своей матери, чтобы села она по правую руку от него. «У меня к тебе небольшое дело, — сказала госпожа Вирсавия, — и я прошу тебя не отказать своей матери». И царь сказал в ответ: «О чем просишь, мать моя? Я не скажу тебе „нет“».

И она, Вирсавия, как будто снова стала прежней — женой Урии: тише воды, ниже травы, но на кончике ее языка таилась смерть.

И молвила она: «Отдай сунамитянку Ависагу в жены брату твоему Адонии».

Руки Аменхотепа задвигались, словно головы двух змей, нападающих друг на друга.

— Я видел лица дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, и Ванеи, сына Иодая: они были, будто каменные. Лицо же царя стало желтым, словно лимон, и сказал он: «Почему просишь ты для Адонии только сунамитянку Ависагу? Проси для него и царство, ведь он мой старший брат; проси заодно и за его друзей — священника Авиафара и Иоава, сына Саруи».

Соломон сразу же заподозрил заговор. Ведь всякая власть произрастает из заговора, и поэтому власть имущим он мерещится повсюду. Вирсавия хорошо понимала это.

— Тогда царь стал кричать на Ванею и на меня: какие же мы верные слуги, хороша же наша бдительность, если брат его Адония и девица Ависага любезничают друг с другом, прямо у нас под носом. И где же были все царские вельможи и советники, если он лишь от своей матери узнает, что творится в его царстве? «Да обрушит на меня ГОсподь все свои кары, — заявил он, — но Адония сказал это во вред жизни своей. Посему, как свят БОг, укрепивший меня и посадивший меня на престол отца моего Давида, еще сегодня Адония должен умереть».

Я вспомнил темные пятна на тряпице, которые были кровью Адонии, и дрогнувшим голосом спросил Аменхотепа, какое отношение имею к этой смерти я.

Аменхотеп долго смотрел на меня, и в его покрасневших глазах был недобрый блеск:

— Разве не долг каждого сына Израиля идти путем ГОспода и сообщать властям о недостойных деяниях своих ближних? Разве тебе не было известно нечто важное для слуг царя?

— А разве вы этого не знали? — отвечал я.

— Конечно!

Он повернул голову так, что стал похож на одну из фигур, какие египтяне высекают на колоннах, называемых обелисками; и улыбнулся такой же, как у них, загадочной улыбкой.

20

— Как БОг свят, — сказал начальник стражи у городских ворот, — это же наш историк. Видать, твоя история оказалась никому не нужной, а может мостовые Иерусалима слишком горячи для твоих ног, ибо приехал ты сюда с многочисленными ослами, а покидаешь нас всего с одним?

Подивившись великолепной памяти офицера, я сказал:

— Да, прошло уже немало времени с тех пор, как приехал я сюда со своей семьей и своими архивами; теперь же я живу в доме № 54 по переулку Царицы Савской, а сейчас вот еду по царскому поручению.

И я показал ему свои документы.

Тем временем вокруг нас собрались нищие и прочий сброд, что околачивается у городских ворот; они бросали шуточки о крысах, покидающих дом, в который пришла чума; кто-то выкрикнул, что кровь Адонии, пролившаяся на улице, — это только начало, скоро на холмах вокруг Иерусалима будут торчать виселицы, и на каждой будет болтаться паразит, сосавший кровь из народа, из простых трудяг.

Начальник стражи взмахнул своей многохвостой плеткой над их головами и рявкнул:

— Молчать, чертово отродье, нечисть паршивая! Плачут ваши задницы по розгам, и, видать, хотите, чтобы языки у вас повырывали? ГОсподь дал вам слишком много свободы, да и царь слишком уж добр. А мозги-то у вас усохли, не больше горошины; или вы забыли, кто правит в этой стране — мудрейший из царей Соломон, верный ему Ванея с хелефеями и фелефеями; они каждого насквозь видят и научат вас держать языки за зубами.

Мне же он сказал:

— Убирайтесь отсюда поскорее. Вы, грамотеи, только раздражаете народ, да и царским слугам от вас лишние хлопоты?

Итак, отправился я в путь на север, к Беф-Сану, по дороге, ведущей мимо храма в Ноумве, которой в свое время воспользовался Давид, когда бежал от Саула.

А душа моя тревожилась об Эсфири, моей больной жене, оставленной дома, и о наложнице моей Лилит, которая почему-то не проводила меня, когда я уезжал, и о своем будущем, которое представлялось мне в высшей степени ненадежным: покинув Иерусалим, я избежал на этот раз прямого удара, но я уже слишком стар и постоянен в своих привычках и в своем образе жизни, чтобы приспособиться, например, к длительному выживанию в пещерах или в пустыне.

Доехав до большого камня, из которого бьет пограничный родник (названный так потому, что до этого места простиралась страна иевусеев, пока Давид не разбил их и не захватил Иерусалим), я вдруг увидел сидящую у источника стройную женскую фигурку, закутанную в белую накидку; в руках женщина держала узелок.

Сердце мое чуть не выскочило из груди, ибо я узнал Лилит; горло мое моментально пересохло, так что, остановив осла, я некоторое время не мог произнести ни слова.

Лилит, открыв лицо, подошла ко мне, взяла за руку и сказала:

— Не гони меня, Эфан, мой любимый. Я хочу пойти с тобой; когда ты будешь есть, мне хватит крошек, а когда ты ляжешь спать, я буду тебя согревать, ибо люблю я тебя больше собственной жизни.

Я обнял ее, крепко прижал к себе и подумал, что немыслимо отдать ее царю Соломону и невыносимо представлять себе, как он тискает ее своими жирными лапами; я понимал, сколь опасно одинокому страннику путешествовать по дорогам Израиля с красивой женщиной: повсюду поджидали разбойники, солдаты и прочий темный народец, которые могли надругаться над Лилит, как это было во времена Судей, когда несколько негодяев из города Гивы схватили наложницу молодого левита и насиловали ее всю ночь, отпустив лишь утром; весь Израиль поднялся как один человек, чтобы наказать развратников, после того как левит расчленил свою наложницу — разрезал на двенадцать частей и разослал их старейшинам всех родов. Но это было во времена Судей; сегодня же можно разрезать свою невесту хоть на тысячу кусков и разослать их блюстителям закона по всему Израилю, никто даже пальцем не пошевелит.

— Лилит, возлюбленная моя, — сказал я, — БОг свидетель, как бы я хотел взять тебя с собой. Все тяготы пути превратились бы в удовольствие, а каждый день стал бы для нас как медовый месяц. Но вся страна охвачена волнениями, поэтому мне и пришлось покинуть столицу; а на дорогах особенно неспокойно.

Она посмотрела на меня своими огромными глазами и сказала:

— Я легла бы у твоих ног, Эфан, и нежно заботилась бы о тебе. Поначалу, когда ты купил меня у моего отца за двенадцать хороших овец, четыре козы и дойную корову, я увидела в тебе пожилого человека, угрюмого и замшелого; но ты научил меня своим песням, был так добр ко мне и постепенно стал мне возлюбленным, супругом и отцом в одном лице. Не думай, что пришла я сюда, не взвесив все хорошенько; я понимаю, каково молодой женщине путешествовать в такие времена с мужчиной, который учен, мягок нравом и неискусен в обращении с кинжалом. Но даже если ты прогонишь меня, я не вернусь в дом № 54 по переулку Царицы Савской, а последую за тобой и стану твоей тенью; и как не может человек оторваться от своей тени, так и тебе не избавиться от меня, а иначе я буду думать, что ты таким образом говоришь мне, что не любишь меня и собираешься спать с другими женщинами — деревенскими потаскушками и городскими шлюхами, и тогда я буду молить ГОспода, чтобы обсыпал он твои чресла нарывами и язвами, наградил геморроем и мужским бессилием.

Должен честно признаться, что была у меня мысль попробовать в своем путешествии чего-нибудь свеженького, пусть бы и деревенскую потаскушку, ибо мужчина в дороге подобен птице, высматривающей с высоты своего полета полевых мышей. Но любовь Лилит покорила меня, заставив устыдиться, и я сказал:

— Лилит, любимая, почему так получается, что мужчины редко понимают глубину чувства, на которое способна женщина, и посему отвергают эту благодать? Пусть нашлет на меня ГОсподь все свои кары, если я забуду то, чему ты меня научила, и предам твою любовь. Нет, не пойдешь ты за мной пешком, мы будем по очереди ехать на осле и делить мой хлеб, а ночью спать под одним одеялом и согревать друг друга, и ласкать, а затем всматриваться в небо и прислушиваться ко вздохам ветра.

Так и отправились мы дальше от большого камня у пограничного родника, и лицо Лилит светилось так, словно освещали его сотни звезд.

На седьмой день нашего путешествия, когда солнце, похожее на огромный красный шар, клонилось к закату, мы увидели стены Беф-Сана, низкие, местами обвалившиеся, как и дозорные башни: мудрейший из царей Соломон расходовал богатства страны на сооружение огромного Храма ГОсподу и на расширение своего дворца, а также на крепость Милло и стены Иерусалима, на строительство Гадора и Межддо, на зернохранилища, помещения для колесниц, конюшни и на то, что еще собирался построить в Иерусалиме и Ливане; все же остальное приходило в упадок и запустение.

Из ворот вышел человек, тянувший на веревке упирающегося старого козла; человек бранился, проклиная тот день, когда он родился, и день, когда родился козел, но пуще всего он клял священников Беф-Сана.

— Послушай, приятель, — сказал я ему, — сдается мне, от этой скотины тебе никакого проку, а лишь сплошные муки. В нем нет ни мяса, ни сил, рога крошатся, шерсть облезла; почему не пожалеешь ты несчастное животное, почему не дашь ему издохнуть спокойно?

— Никакого проку? — Теперь человек проклинал и мою мать за то, что меня родила, и мать Лилит, а заодно и мать осла, на котором я сидел. Затем, немного успокоившись, сказал: — Козел этот — крепкий парень, и нрав у него горячий, а ноги наверняка сильнее, чем твои, чужестранец. Что же касается его кончины, то она наступит очень скоро, ибо веду я его к священникам, чтобы принести в жертву ГОсподу.

Тогда похвалил я его за благочестие, а он снова заорал, пнул козла ногой и объяснил, что первого числа каждого месяца должен приносить священникам Беф-Сана козу, овцу или теленка, ибо приняли они к себе его сына, придурка от рождения; расходы эти разорили его, и теперь ни ему, ни его жене, ни остальным их детям нечего есть.

Мы двинулись в гору вслед за человеком с козлом, оставив город Беф-Сан слева, и добрались до храма как раз тогда, когда зажигают фонари, после вечерней молитвы. Мы сразу же пошли в гостиницу, находившуюся рядом с храмом; там нас встретил один священник, с лица и рук которого кусками отслаивалась грязь; он протянул руку ладонью кверху, чтобы получить плату за ночлег, и изрек:

— ГОсподь видит сердце; у простого же смертного, доверяющего ближнему своему, кошелек может быстро опустеть.

Поужинали мы ломтем хлеба и куском жилистого мяса, происходившим, вероятно, от старшего брата того козла, которого мы повстречали по дороге. Затем мы забрались под мое одеяло, прильнули друг к другу и долго не могли заснуть из-за храпа паломников, пришедших издалека, дабы помолиться в святом месте и принести ГОсподу жертву, а также из-за криков, воплей и стонов, доносившихся из лачуг, где обитали умалишенные; похоже было, что все злые духи ГОспода устроили здесь сходку и выли на луну. Она не так боится разбойников, прошептала Лилит, или даже солдат и ищеек Ванеи, сына Иодая, как злого духа; сердце ее сжимается от страха при мысли, что этот дух накинется на нее, станет рвать ее за волосы, щипать за соски или засунет в ее чрево какого-нибудь урода.

— Лилит, сладкая моя, — успокаивал я, — я знаю заклятие, которое не позволит злым духам приблизиться: прежде чем лечь, я обвел нас магическим кругом, так что никто не посмеет нас тронуть.

Тогда она всхлипнула, всего один раз, и, положив голову мне на плечо, заснула.

Утром я посетил первосвященника; он был упитанным и розоволицым, однако таким же немытым, как и его подчиненные.

По выражению его лица было невозможно понять, поверил ли он мне и что думал по поводу моих намерений; когда же я кончил говорить, он сказал:

— Мы не держим наших дорогих больных ни за решетками, ни под засовами, ни силой; я постоянно напоминаю своим собратьям, что залогом успешного лечения являются три вещи: терпение, сострадание и любовь. Конечно, если кто-то из наших дорогих больных становится совсем уж строптивым, может так случиться, что его стукнут, чтобы утихомирить; но это мгновенная боль, которая приводит в чувство. Жалейте несчастных, не устаю я повторять братьям, молитесь вместе с ними. У нас отведено время для посещений; каждый, кто желает, может приблизиться к дорогому больному и послушать, что он лепечет; я знаю немало знатных и состоятельных людей, которые в своих делах руководствуются тем, что услышат здесь; кормить и дразнить наших дорогих больных запрещено. Мы рассчитываем, что за наши услуги и наше благочестие ты совершишь жертвоприношение ГОсподу; во дворе храма имеется достаточный выбор живой скотины, и набожные люди могут купить у левитов скотину как целиком, так и часть; ты наверняка будешь доволен, а ГОсподь возлюбит тебя и исполнит все твои просьбы.

Я отправился с Лилит но двор храма, где было множество овец, коз, телят и быков, которых привели родственники и близкие дорогих больных. Ну а священники продавали затем эту скотину богомольцам, которые отчаянно торговались и взывали к БОгу, жалуясь на бессовестные цены. В одном углу обнаружил я нашего знакомого — того самого козла, который был скорее мертвым, чем живым; я пожалел его и просил левита убить несчастное животное коротким, точным ударом и отнести к алтарю, ибо хочу принести я в жертву заднюю четверть, если цена, конечно, будет в разумных пределах; левит заверил, что назначит хорошую цену за то, что ГОсподь привел меня к нему, кроме того, и на другие части козла найдутся желающие, так что бедное животное скоро избавится от страданий, и ГОсподь благословит приносящих жертву. После чего он дал мне глиняный черепок, служивший распиской об оплате и дававший право на посещение больных.

В урочный час я отправился к лачугам умалишенных. Лилит последовала за мной, хотя очень боялась и была смертельно бледна.

Лачуг было три: одна — для тех, кто занимается членовредительством, другая — для таких, что находились в оцепенении и не могли сдерживать свои испражнения, а третья — для всех прочих, включая буйных. В каждой лачуге несли дежурство двое священников с тупыми и равнодушными физиономиями; руки у них были тверды, как железо. Было заметно, что дорогие больные испытывали перед ними смертельный страх, ибо, какой бы недуг их ни мучил, при виде этих священников они одинаково вздрагивали и начинали скулить. Ужасный смрад бил в нос уже на расстоянии двадцати шагов от лачуг; внутри же дышать было вообще невозможно; дорогие больные, многие из них совершенно голые или в истлевших лохмотьях, были покрыты собственными испражнениями, соплями, слюной, а некоторые лежали неподвижно, как трупы.

Я спросил священников о Фамари, дочери Давида. Они разверзли свои пасти в беззвучном смехе, а потом один из них сказал:

— Что здесь значит имя? У нас есть персидский царь, два фараона, несколько ангелов ГОсподних, из них двое женского пола, и множество пророков, вершащих историю. Может, тебе показать Астарту, богиню любви? Груди ее высохли, волосы, как пакля, пальцы на ногах гноятся, из глаз тоже течет гной. Фамарь, дочь Давида? А Еву, жену Адама не желаешь?

Я взял Лилит за руку, и мы выбежали из лачуги и со двора храма, и бежали вниз с горы, пока не достигли полей; там Лилит упала на землю и закрыла лицо руками. Я же подумал о путях ГОсподних, сколь тяжелыми и запутанными они бывают. Но тут на тропинке показалась женщина, на ней было пестрое платье, какие носят дочери царя до замужества. Странно склонив голову, она пела топким, детским голосом:

Я увидел, что пестрое ее платье все в заплатах, лицо старое, изможденное, с искаженными чертами, а глаза смотрят в пустоту. Лилит встала и почтительно произнесла:

— Госпожа Фамарь, дочь Давида…

Женщина с невидящими глазами шла мимо нас и пела:

Лилит бросилась, чтобы остановить ее:

— Фамарь, дорогая сестра моя…

Женщина не остановилась.

— Послушай меня, Фамарь. Вот стоит Эфан, возлюбленный мой; он нежен и добр, руки его подобны ветру с моря, ласкающему лицо…

Казалось, в походке женщины что-то изменилось.

— Сердце мое повернулось к тебе, Фамарь. Я хочу помочь тебе. А мой возлюбленный знает заклинание, которое изгонит из тебя злого духа…

Женщина остановилась.

— Он обведет вокруг тебя волшебный круг — и разум вернется к тебе, и будет мир в душе твоей. Посмотри на меня, ты видишь меня?..

Женщина кивнула.

— Посмотри на Эфана, возлюбленного моего, он мудр, ему ведомы пути ГОсподни и человеческие…

Женщина огляделась. В глаза ее возвратилась жизнь. Я сделал шаг по направлению к ней. Она вскинула руки, будто защищаясь от удара, затем руки безвольно опустились и ужасная гримаса страха, застывшая на ее лице, исчезла.

Лилит поцеловала ее, как сестру, и женщина пошла с нами.

…о БОже что он со мной сделал и как он это сделал он швырнул меня на кровать и держал меня и срывал одежды делал мне больно и бил меня по лицу чтобы я не кричала это было ужасно но самое ужасное не это я ведь была девственницей и знала что без девственности царская дочь немногого стоит у всех царских дочерей в жилах текла горячая кровь Давида ибо уже с восьми или девяти лет мы знали что происходит в гареме моего отца девочки ходили по ночам друг к другу пили вино и пробовали гашиш забавлялись со служанками и залезали друг к другу в постель все это я видела и вероятно стала бы такой же как многие из них и любила бы женщин если бы не Мааха моя мать которая была дочерью гессурского царя она говорила мне Фамарь я высеку тебя плетью если застану в постели с одной из этих или узнаю что ты лишилась девственности и тебе царская кровь по отцу и матери не то что у этих выскочек или новых богатеев ах как бы мне хотелось чтоб отец твой был более разборчив при выборе жен такой была моя мать я ее очень боялась не то что Авессалом мой брат он был своенравным делал все что хотел а когда мать его бранила он пинал ее ногами и кусал и она сказала об этом моему отцу отец велел выпороть Авессалома так вот я была еще девственницей когда Амнон мой брат от другой жены отца моего израильтянки Ахиноамы начал ко мне приставать и водить меня в сад пытался облапить но я сказала так нельзя Амнон давай дружить как брат с сестрой и не хватай меня за грудь не трись об меня ты потеешь и дурно пахнешь Амнон разозлился лицо его сделалось еще более неприятным он был бледным от рождения с уродливо оттопыренными губами потом он заболел или притворился что заболел из-за чего отца моего обуял страх он ведь как раз потерял младенца сына его и Вирсавии к тому же мать Амнона обращалась со своим любимым сыночком будто тот был беспомощным младенцем и наполнила весь дворец своими причитаниями и довела отца моего до отчаяния так что пришел он ко мне и сказал Фамарь дочь моя тебе известны какие трудности выпали на мою долю оттого что ГОсподь разгневался за некоторые мои дела а теперь вот заболел Амнон и говорит что смерть как хочет поесть фрикаделек которые только ты умеешь готовить из рубленого мяса с приправами заворачиваешь в тонкое тесто и подаешь в курином бульоне если ты приготовишь Амнону такие фрикадельки он выздоровеет и сказала я отцу своему коль это поможет Амнону я с удовольствием приготовлю ему фрикадельки и передам и его дом но отец сказал Амнон хочет чтобы ты сама пришла готовить в его кухне и сама подала ему я сказала что это уж слишком почему я должна выполнять его капризы он не из тех кто достоин любви пусть будет доволен что я вообще согласилась стряпать а прислуживать ему я не собираюсь но отец сказал мальчик болен у больных свои причуды а кроме того он тебе наполовину брат потому будь хорошей сестрой отправляйся в его дом и приготовь ему мясо что мне оставалось делать я пошла в дом Амнона он лежал в кровати вид у него был больной разговаривал так тихо что едва можно было расслышать говорит хочу фрикаделек и поднял руку чтобы поздороваться со мной но рука падает слуги качают головами как он слаб бедняжка совсем расхворался поспешите с фрикадельками а то помрет Амнон же стонет о голова о бедная моя голова раскалывается от вашей болтовни подите прочь слуги уходят а я стою со своими кастрюлями и сковородками фрикадельками и бульоном Фамарь любимая сестра моя стонет он может я чуть-чуть смогу поесть то что приготовлено твоими нежными руками подойди сюда подойди ближе дай мне глотнуть бульону я подхожу а он вдруг тянет меня к себе все проливается на одеяло какое несчастье причитаю я что ты делаешь откуда у него только силы взялись он тащит меня на постель прямо на фрикадельки и бормочет иди ко мне ложись любимая моя сестра я отвечаю нет брат мой не склоняй меня к этому так в Израиле не делают куда я пойду со своим позором прошу поговори с царем он не откажет отдаст меня тебе но Амнон ничего не хочет слушать он сильнее меня он поборол и обесчестил меня а когда удовлетворил свою похоть отвернулся от меня и говорит знаешь ты не женщина а кусок деревяшки я говорю что ты хочешь от девушки которую насилуешь причиняешь боль лишаешь девственности и к тому же я лежала в курином бульоне на фрикадельках какой страсти ты ожидал в другой раз все должно быть иначе другого раза не будет кричит он убирайся-как же так говорю я ты насилуешь собственную сестру и гонишь от себя как какую-то шлюху какое насилие насмехается он ты сама этого желала лежала и не сопротивлялась но ты же избил меня я была в полуобморочном состоянии ты знала когда шла сюда чего я хочу а та что ложится под первого встречного не годится в жены будущему царю Израиля так что вставай и убирайся вон я говорю то что ты меня гонишь еще более мерзко чем то что ты со мной сделал но он не слушает меня а зовет слуг и велит им вытолкать меня на улицу и запереть за мной дверь вслед он швырнул мне мое пестрое платье а слуги выволокли меня из дома я слышала как лязгнул засов тогда я закричала и разорвала свое платье голову мою пронзила боль и разрасталась вырвалась из глаз моих и сводила судорогой мое лицо вдруг появился мой брат Авессалом он спросил ты была у Амнона я посмотрела на него он тихо сказал сестра молчи об этом он твой брат и я молчала он взял меня за руку и отвел в свой дом и сказал ты можешь здесь остаться я молчала а боль все росла все продолжала вытекать им меня и я не сказала ничего… ничего…

21

Под вечер поднялся столб пыли, по равнине понеслись крики, показались боевые колесницы и всадники, которые направлялись к Беф-Сану.

Лилит сказала:

— Милый, не жди, пока хелефеи и фелефеи доберутся до храма и его окрестностей, оседлай нашего осла и поскорее уедем отсюда.

Мы купили у левитов соленого мяса и хлеба, Лилит села на осла и покрыла голову накидкой. Левит, отвешивавший мясо, сказал мне:

— Красивая дочь для отца — что драгоценность; кто хранит свое сокровище от солдатни, тот поступает мудро.

Лилит захихикала под своей накидкой, я с досады стеганул осла, а когда он тронулся, объяснил Лилит, что с мужчинами дело обстоит, как с вином: от молодого — брожение в животе и головная боль, а выдержанное и на вкус мягче, и действует благотворно.

Ночью мы спали у высохшего русла ручья, защищенные от чужих взоров кустами дрока; а на следующий день достигли предгорий и прибыли в Гило, откуда родом был Ахитофел, советник царя Давида, перешедший на сторону Авессалома. Ахитофел имел большой дом, ГОсподь наградил его разнообразными богатствами, но натура у него была беспокойная. Я спросил у торговца маринованными оливками, где находится дом Ахитофела; тот выставил в мою сторону руку с растопыренными пальцами и разразился тирадой:

— Дом Ахитофела? Верно, ты хочешь спросить, где живет Велиар, воплощение зла. По распоряжению старейшин Гило Ахитофел вычеркнут из памяти людей. Даже улица, носившая его имя, теперь называется улицей Славных Свершений Давида, а сиротский приют, который он основал и поддерживал, закрыт, так что сироты Гило сегодня просят милостыню, а став постарше, убегают к разбойникам, девочки же становятся шлюхами. Ну, а дом — не будем называть имя его хозяина — стоит по ту сторону холма, ты не ошибешься: одна стена его обвалилась, двор зарос сорной травой, по соседству находится башня, где в новолуние появляется призрак.

Мы пошли, куда показал торговец, и через некоторое время увидели дом Ахитофела. Солнце стояло высоко в небе, ни один листик не шевелился в густых зарослях, бывших когда-то садом, лишь трещали цикады. Мы прошли по пустым комнатам, звук наших шагов гулко отражался от облицованных на сидонский манер стен и потолков, инкрустированных по-тирски. Я думал о человеке, который построил этот дом, присоединился к заговору против царя Давида и покончил с собой, когда стало ясно, что заговор не удался и все усилия его оказались напрасными. Каким он был? И что это были за силы, которые двигали им, Авессаломом, а может быть, и самим царем Давидом?

Вдруг послышалось покашливание, что заставило Лилит испуганно вздрогнуть.

Я обернулся. В дверях, ведущих в сад, стоял тщедушный человечек; его силуэт был четко высвечен ярким полуденным солнцем. В нем было что-то призрачное, казалось, он может испариться столь же неожиданно, как и появился. Однако он остался, почесал подбородок и смиренно осведомился о цели нашего прихода: ведь с тех пор, как по распоряжению старейшин Гило имя Ахитофела было вычеркнуто из памяти людей, в этот дом не ступала ничья нога.

Я сказал, что госпожа, сопровождающая меня, и я путешествуем отчасти по делам, отчасти ради собственного удовольствия; мы увидели этот дом издали, нам понравилось его месторасположение и архитектура, и мы решили осмотреть его.

Человек подошел поближе. Лучше места не найти, подтвердил он, и Гило и его окрестности славятся своим здоровым воздухом. Конечно, нужно привести дом в порядок, отремонтировать его, но нам потребуется совсем немного денег, чтобы превратить это место в настоящий рай, каковым оно и было до того, пока бывшим хозяином не завладели злые духи и он не переметнулся на сторону длинноволосого Авессалома, выступивши против царя Давида. Учитывая размеры участка и его привлекательное расположение, все это можно приобрести за смехотворную цену; неловко даже назвать сумму, настолько она ниже настоящей стоимости. Мы спросили, зачем же он запрашивает такую мизерную цену. Он хочет быть откровенен с нами, ответил человечек, мы выглядим богобоязненными людьми; кроме того, в Гило нам все равно рассказали бы о единственном недостатке этого дома: на башне в новолуние появляется призрак прежнего хозяина. Однако на самом деле бояться нечего, ибо привидение совершенно безобидно, оно не бушует, не чихает, не воет, а просто стоит, белое и безмолвное, в окне башни, где повесился прежний владелец.

Я поблагодарил его за предложение, сказал, что подумаю, и спросил, кто же он такой и по какому праву собирается продать дом и землю.

— Меня зовут Иоглия, сын Ахитофела. — Он печально пожал плечами. — Я последний из рода и тоже уйду, как только все продам.

На меня вдруг нашло озарение.

— Иоглия, — спросил я, — дом и сад — это все, что осталось от отца твоего Ахитофела?

— Были еще его одежды для торжественных церемоний и золотая цепь сановника, кубок его и блюдо и несколько изящных ценных вещиц, но все это уже давно перекочевало к ростовщикам. — Он немного подумал. — Впрочем, в сарае с инструментами стоят бочки, заполненные глиняными табличками. Я пытался их продать, но мне сказали, что записи Ахитофела наверняка неугодны ГОсподу и направлены против царя.

— Иоглия, — воскликнул я, — какая удача! Я как раз собираю старые рукописи. Покажи мне эти бочки, и, возможно, мы сможем договориться. Но должен тебя предупредить: может быть, я найду совсем немного или не найду ничего, что меня интересует, да и средства мои ограничены.

Но Иоглия, сын Ахитофела, уже не слушал. Не обращая внимания на густые заросли и цепляющийся за ноги чертополох, он бросился к заброшенному сараю, заросшему красноцветом. В сарае стояли три плотно закрытые бочки. Иоглия схватил инструмент и с усердием принялся за работу; как только первая бочка была открыта, он протянул мне лежавшие сверху таблички.

На первой было написано:

Я почувствовал, как заколотилось мое сердце. Лилит забеспокоилась, не стало ли мне плохо. Я что-то пробормотал о спертом воздухе в сарае и вышел наружу. Как только я вновь обрел способность ясно соображать, я сказал:

— Иоглия, это не кусок баранины и не пирог, которые можно оценить, попробовав кусочек. Если хочешь, чтобы я купил у тебя несколько табличек, я должен спокойно их пересмотреть; для этого мне потребуется место, где есть четыре стены и потолок, чтобы дождь не беспокоил молодую госпожу, которая путешествует со мной, а солнце не сушило ей кожу. Кроме того, нам понадобится что-нибудь поесть, а также пара кувшинов вина. Ты сумеешь это устроить?

Иоглия, сын Ахитофела, поклонился, руки его дрожали от волнения. Мы можем жить в доме сколько угодно, сказал он, есть солома, чтобы спать на ней; он поделится с нами хлебом и сыром, а если я дам ему полшекеля, то он сбегает в Гило и принесет целый козий мех приличного вина.

Таким образом, мы нашли не только пристанище, но и важные материалы для Хроник царя Давида, так что можно было смело утверждать, что мое путешествие вполне служило полезному делу.

Что же до призрака Ахитофела, то я успокоил Лилит, заверив, что до новолуния несколько недель и что мы уедем задолго до того, как в окне башни появится белое и безмолвное привидение.

Из записок Ахитофела из Гило.

Поначалу все мы верили в него.

Он был избранником ГОспода, олицетворением великих перемен, из которых народ Израиля должен был выйти окрепшим, очищенным и обращенным к будущему, дабы исполнилось обещание, которое дал ГОсподь нашему учителю Моисею: что будет умножать он сыновей Израиля и благословит все творения рук их, и плод чрева их, и плоды земли их, и то, что производит их скотина, дабы все это было им на пользу.

Это значило — ограничить власть старейшин родов, отобрать у них их привилегии и полномочия, ослабить влияние священников, создать государство, в котором богатые платят налоги, а бедные защищены, где правит справедливость, налажена торговля, обеспечена свобода передвижения, и войны ведутся на чужой территории. Это требовало полной самоотдачи от тех, кто присягнул на верность делу ГОспода.

А мы не имели ничего, на что могли бы опереться. Закон ГОспода, который дал он нашему учителю Моисею, был провозглашен в давние времена, когда не существовало еще собственности на землю и каждый поступал так, как ему казалось правильным, а в народе царил мир. Но как только земля стала кому-то принадлежать, возникла несправедливость и человек стал человеку волком. Поэтому мы провозгласили: «Каждому — свою виноградную лозу и свою смоковницу от Дана до Вирсавии».

Некоторые утверждают, что Давид произнес эти слова, чтобы привлечь к себе народ, а великие перемены стали для него средством завоевать власть, и что он не остановился бы ни перед каким преступлением, если бы оно служило этой цели.

Я же считаю, что это — упрощенный подход. Однажды ночью на крыше своего дворца Давид читал мне свой новый псалом:

Да, многое в поэзии Давида неискренне, но не эти стихи. То были речи человека, который совершает низость ради великой идеи.

Поначалу все мы верили в него. Позже, когда стало ясно, что избранник ГОспода превратился в деспота, каждый пошел своим путем.

Иосафат, сын Ахилуда, говорил мне:

— Ты слишком многого хочешь, друг мой. Даже если бы Давид и отвечал твоим ожиданиям, он не смог бы сотворить для тебя мир, о котором ты мечтаешь. Я за то, чтобы мы получили достижимое: сильный, единый Израиль.

— И что это нам даст? — возразил я. — Мы заменим тысячи мелких вонючек на одну большую вонищу? Разве ты не видишь сил, противоборство которых развалит государство? Если мы не остановим этого, если позволим Давиду стать еще более сильным, если будет значимо только его слово, верно только его решение, то тогда твой единый Израиль рассыплется на куски, словно трухлявое дерево.

— Сомневаюсь.

— Или же движение остановится, и нас ждет медленное загнивание, и все пляски царя, все его речи, молитвы и стихи не в состоянии будут вдохнуть в страну жизнь.

— Благонравие к лицу невесте, — сказал он, — однако в сражении оно может стоить воину головы.

Иоав, сын Саруи, сказал:

— Давид — это голова. А голова знает больше, чем конечности.

— Но у тебя есть свои глаза, чтоб смотреть, — возмутился я, — и свои мозг в башке, чтобы думать.

— Я солдат, — пожал он плечами.

Хушаия из Араха, друг Давида, с сочувствием выслушал меня и сказал:

— Я тоже замечаю, что не все так, как оно должно быть. Я был бы признателен тебе, если бы ты всегда делился со мной своими мыслями и планами.

Я понял, что дело ГОспода требует отстранения Давида от власти. Для этой цели в стране необходимо было создать союз всех недовольных, а во главе этого союза поставить человека, который сумел бы зажечь сердца людей.

ГОсподь позаботился о том, чтобы своими деяниями Давид сам постоянно умножал число недовольных. Среди них были старейшины родов, их семьи и приближенные, власть и богатство которых ускользали из их рук, при этом они обязаны были поставлять Давиду солдат для его бесконечных войн; были крупные землевладельцы и скотовладельцы, которые косо смотрели на то, как царские угодья расширяются за счет их земель; священники местных святилищ, которые опасались за свои доходы ввиду строительства главного Храма; и масса крестьян, ремесленников, носильщиков, торговцев, погонщиков и прочих, на шее у которых сидели сборщики налогов и долги которых возросли настолько, что впору было продавать себя; а еще нужно было подмазывать царских чиновников, когда рождался сын Израиля и когда он умирал, когда женился и когда переезжал, подмазывать стражников у городских ворот — врат справедливости. Среди недовольных была и молодежь, которая, едва вступив в жизнь и разочаровавшись в ней, скептически относилась к вере отцов в обетованные великие преобразования.

Идолом же этой молодежи стал сын Давида Авессалом. Одно его имя приводило дочерей Израиля в экстаз: от подошв ног до макушки был он совершенен; а когда стригли его голову, что происходило ежегодно, ибо волосы его были слишком тяжелы, то волосы с его головы весили двести сиклей по царскому весу.

Авессалом был не глуп, но он видел лишь то, что лежит на поверхности, и отличался немалым своенравием.

Я попытался выяснить его умонастроение. Похоже, такового у него не было, во всяком случае по отношению к своему отцу, царю Давиду; впрочем, царю он не прощал того, что тот не наказал Амнона, обесчестившего Фамарь; своего же брата по отцу Амнона Авессалом возненавидел. Он похитил бы с неба БОжью молнию, чтобы поразить Амнона; я тщетно толковал ему, что не стоит ставить капканы на зайцев, если собираешься охотиться на льва, и что нужно все хорошо обдумать и приложить большие усилия, чтобы расправиться с крупной дичью, а заодно и с Амноном.

Однако у него уже был свой план. Меня он в него не посвятил, но многочисленные намеки давали основания предполагать наихудшее. Я не желал, чтобы меня заподозрили в причастии к этой необдуманной и сумасбродной затее, поэтому на некоторое время возвратился в Гило, занявшись своими розами, и о происшедшем узнал позднее.

По слухам, Авессалом отправился к своему отцу царю Давиду и пригласил его, а также всех царских сыновей, своих братьев, на большой праздник стрижки овец в свое имение неподалеку от Ваал-Гацора, что граничит с Ефремом. Он прекрасно понимал, что Давид слишком занят, чтобы приехать; тем не менее царь оценит любезное приглашение и постарается доставить удовольствие сыновьям. У Давида возникло сомнение, разумно ли отпускать на праздник Амнона; Авессалом же объяснял, что после происшествия с Фамарью прошло уже более двух лет и, кто знает, только ли Амнон виновен в этом, а что касается его, Авессалома, то он, мол, питает к брату самые сердечные чувства. «Да будет так, благослови тебя БОг», — сказал Давид; и за исключением Соломона, который еще лежал в пеленках, все четырнадцать сыновей царя оседлали своих мулов и поехали в Ваал-Гацор, имение Авессалома.

Авессалом устроил роскошный пир. Он хотел, чтобы гости хорошенько наелись и напились, особенно Амнон, потому приказал своим слугам: «Запомните, как только сердце Амнона согреется и развеселится от вина и я скажу вам: „Убейте Амнона“, — тогда убейте его и ничего не бойтесь, ибо я приказываю вам; сделайте это со спокойной душой».

Слуги сделали свое дело быстро и точно, Амнон не успел понять, что происходит. Царские сыновья как один вскочили, сели каждый на своего мула и бежали.

И Авессалом тоже бежал — в Сирию, к гессурскому царю Фалмаю, своему деду со стороны матери.

Я же потерял вождя для замышляемого мною союза против царя Давида, который превратил в посмешище великие преобразования и дело, для которого он был избран.

Траур по Амнону проходил как обычно: царь разорвал на себе одежды, лег на землю, и все его сыновья, и все слуги разорвали на себе одежды, зарыдали и запричитали. Но лишь немногие жалели Амнона: его знали как глупца и негодяя.

— Ахитофел, — пожаловался мне Давид, — сердце мое не хочет больше радоваться. Я пытался молиться, писать стихи, разрабатывать планы новых войн. Но ничего не помогает.

— Время лечит любую боль, — сказал я. — Из Вавилона приехали танцоры, их очень хвалят. Пускай они выступят во дворце; разве не приглашал вас ваш предшественник царь Саул играть ему и петь?

— Дело не только в Амноне, — задумчиво произнес он. — Когда умер мой младший, первенец Вирсавии, я сказал: «Разве я могу вернуть его?» Но Авессалом! Я связывал с мальчиком такие планы.

Он ждал от меня каких-то слов. Но я промолчал: зачем, чтобы потом мне припомнили, что это я предложил вернуть Авессалома?

— Я хотел было обратиться за предсказаниями к священнику Авиафару или Садоку, — сказал Давид, — а может, пусть бы Нафан попророчествовал; но только я хорошо знаю этих БОжьих слуг: они будут пытаться угадать мои желания, а не волю ГОспода.

Тогда я пошел к Иоаву и сказал ему:

— Ты знаешь, что царь все еще весьма гневается на тебя за убийство Авенира, сына Нира.

— Но ведь прошло уже столько времени! — воскликнул Иоав. — После этого я взял для него Иерусалим, одержал множество побед и устранил Урию, чтобы Давид мог спать с Вирсавией; кроме того, он сам возвысил меня — назначил главным военачальником.

— Да, это так, — согласился я. — Но царь недавно опять говорил о тебе и был очень зол. Однако я знаю, как можно вернуть его расположение.

Иоав начал умолять, чтобы я подсказал, как это сделать.

— Очень просто, — сказал я. — В Фекое живет одна мудрая женщина. Если ты пойдешь к ней и скажешь, как я тебя научу, а потом приведешь ее сюда, то, я уверен, ты не только снова обретешь благоволение царя, но и совершишь великое дело для народа Израиля и во славу ГОспода.

Выслушав мои поучения, Иоав отправился в путь и привел к царю мудрую женщину из Фекои.

Притча так же соотносится с жизнью, как чертеж с возведенным строением.

Притча, которую я рассказал Иоаву, а он — женщине из Фекои, чтобы та передала ее царю Давиду, была вполне ясна в своем значении. Фекоитянка должна была сказать царю, будто у нее, вдовы, было два сына; однажды один из них напал на другого и убил его. Тогда поднялась вся родня и потребовала выдать им убийцу, погубившего душу своего брата. Если бы она это сделала, то лишилась бы последнего сына и наследника, а от мужа ее не осталось бы на этой земле ничего — ни имени, ни памяти, ни потомства.

Это было серьезное противостояние: древний закон кровной мести против нового закона собственности. И я знал, на чью сторону станет Давид.

Фекоитянка прославила свое имя. Когда Давид объявил, что не допустит, чтобы произошло еще одно убийство, что ни один волос не должен упасть с головы ее сына, дабы остался наследник имущества и имени мужа ее, она воздела руки и сказала:

— Если мой повелитель царь принял такое решение в моем случае, почему же он не вернет домой своего изгнанника?

Давид был ошеломлен, а потом, увидев стоявшего неподалеку Иоава, улыбающегося, словно сытый кот, сказал женщине:

— Не скрывай от меня того, о чем я тебя спрошу.

— Говори, повелитель мой царь, — отвечала она.

Давид спросил:

— Не приложил ли здесь своей руки Иоав?

Фекоитянка недаром слыла умной женщиной.

— Сколь явно то, что жива душа моя, повелитель мой царь, — молвила она, — ни налево, ни направо ничего не возможно утаить от прозорливого ума повелителя моего царя; слуга ваш Иоав в самом деле вложил все эти слова в уста рабы вашей. Повелитель мой мудр, как мудр ангел ГОсподень, и видит все, что творится на этой земле.

Можно себе представить, как подействовали эти слова на Давида: деспоты живут лестью. И в конце концов он велел Иоаву:

— Отправляйся и привези ко мне Авессалома.

Иоав пал лицом на землю и молвил:

— Теперь видит слуга твой, что ты явил ему свою милость, повелитель мой царь.

И отправился Иоав в Гессур, и привез Авессалома назад в Иерусалим.

22

Из записей Ахитофела из Гило (Продолжение).

В то время был царь Давид полон недоверия ко всем и каждому; бессильный против неприязни, которую он ощущал везде, где бы ни появлялся, Давид чувствовал себя в безопасности только со своими хелефеями и фелефеями, ибо эти наемники, не будучи сыновьями Израиля, не разделяли настроений народа. Давид оказался одинок в том, что считал делом ГОспода, и испытывал горечь, и замкнулся, ушел в себя. А когда Авессалом, возвратившись из Гессура, пришел, чтобы броситься отцу в ноги, тот не принял его, сказав: «Он убил своего брата, Амнона; что удержит его от того, чтобы поднять руку на меня?»

Авессалом боялся сделать шаг, пока снова не окажется в милости.

— Слыхал о новом начальнике, которого отец мой поставил над хелефеями и фелефеями? — спросил он меня. — Этот Ванея, сын Иодая, хитер и не знает, что такое угрызения совести.

— Хорошо бы, чтобы Иоав замолвил за тебя слово царю, — предложил я. — Ведь однажды он уже сделал это.

— Пока что я все еще в немилости у отца, — пожаловался Авессалом, — и Иоав избегает меня, хотя я уже дважды посылал за ним.

— Разве поля твои в Ваал-Гацоре не граничат с полями Иоава? — спросил я. — Сейчас как раз жнут ячмень. Прикажи своим слугам выжечь одно из полей Иоава.

Иоав тут же примчался в дом Авессалома и потребовал ответа:

— Почему твои слуги подожгли мое поле?

Авессалом сказал:

— Я заплачу тебе за твой ячмень. Но почему ты не приходишь, когда я зову тебя? Прошу тебя, пойди к царю и поговори с ним от моего имени. Зачем я приехал из Гессура? Неужели сердце царя ожесточилось против сына его Авессалома? Я хочу увидеть лицо царя; если же на мне вина, то убей меня.

Иоав отправился к царю и говорил с ним; видно, слова его были весьма убедительны, так как Давид вскоре позвал Авессалома к себе.

Авессалом предстал пред отцом и бросился лицом на землю; Давид был так растроган, что не мог говорить. Он поднял Авессалома, поцеловал его и повторял со слезами: «О, сын мой Авессалом, сын мой, сын мой…»

Я навестил Авессалома и сказал ему, что положение в стране резко обострилось; самое время, сказал я, снискать себе добрую славу, ведь в Израиле есть такие, кто считает вас легкомысленным и сумасбродным.

— Народ должен видеть в вас предводителя, — внушал я ему, — сердце которого жаждет справедливости, полно сочувствия к простому человеку, и который в то же время обладает рассудительностью и зрелым умом вождя. Учитесь пожимать руки и целовать покрытые язвами щеки, откройте ваши уши даже для самых незначительных жалоб, не скупитесь на обещания, чтобы все были удовлетворены. Говорите языком простых людей, но ублажайте тех, кто богат и знатен. Всегда улыбайтесь и не упускайте случая заверить: кто последует за вами, будет процветать.

Авессалом не был мастером в этом деле, но он старался. Он вставал рано утром и выходил на дорогу у городских ворот. И если кто-то с кем-то ссорился, да так, что шел на суд к царю, Авессалом подзывал его и спрашивал: «Из какого ты города?» А когда тот отвечал: «Раб ваш из такого-то рода Израилева, прибыл по такому-то и такому делу», — Авессалом сочувственно кивал или обращал свой взгляд вверх, к ГОсподу, и говорил: «Дело твое доброе и справедливое, но у царя тебя никто не выслушает». И дальше он говорил: «О, если бы я был судьею в этой стране! Ко мне приходил бы всякий, у кого есть жалоба или претензии, я бы помог ему по справедливости!» А когда кто-то приходил к нему, чтобы пасть пред ним ниц, Авессалом протягивал руки, подхватывал его и целовал. Правда, после этого он исчезал в маленькой комнатке над воротами, полоскал там рот и горло водой с благовониями и плевался.

Через некоторое время мне сообщили, что от Дана до Вирсавии пошли разговоры о том, какой праведный человек Авессалом и что корона Израили вполне подошла бы его голове с буйными кудрями. Однако среди тех, кого целовал Авессалом у городских ворот, были и люди Ванеи, сына Иодая, и узнал я, что готовился Ванея говорить об этом с царем, а кроме того, донести царю, что Авессалом купил себе колесницу и коней, завел пятьдесят скороходов.

Взвесив все за и против, я решил действовать.

Было условлено, что я вернусь в Гило и буду ждать там, пока Авессалом получит от царя разрешение отправиться в Хеврон, где некогда сам Давид начал борьбу за власть над всем Израилем. Авессалом должен был объяснить отцу, что, когда он был в изгнании в Сирии, в Гессуре, он дал обет: «Если ГОсподь возвратит меня в Иерусалим, то вознесу я ему молитву в хевронском святилище и принесу ему жертву на алтаре, который воздвиг там в свое время наш праотец Авраам».

Давид поверил словам Авессалома и сказал ему: «Иди с миром».

Авессалом взял с собой в дорогу двести вооруженных всадников. Им поначалу ничего не сказали о причинах и цели поездки, чтобы никто не выдал их людям Ванеи, сына Иодая; когда же они пересекли границу Иудеи, им все объяснили, и все они остались с Авессаломом, что свидетельствовало о том, как ненадежны были царские войска, за исключением хелефеев и фелефеев, а также гефян, которые тоже были наемниками.

В Хевроне Авессалом совершил жертвоприношение, а потом послал за мной и отправил он во все рода Израилевы вестников с сообщением: «Если услышите вы звуки трубы, то провозглашайте: Авессалом воцарился в Хевроне».

Прибыв в Хеврон, я обнаружил, что в городе царит хаос: люди в деревнях прослышали, что Авессалом собирает народ, и толпы их устремились к Хеврону; они располагались за стенами города или пробирались в город; Авессалом же продолжал приносить в жертву скот на знаменитом алтаре и молиться ГОсподу.

— Так вы проиграете сражение еще до того, как начнете его, — упрекнул я его. — Будьте уверены, Ванея давно уже поговорил с вашим отцом; а вы не задавались вопросом: сколько среди тех, что слоняются у городских ворот, людей, посланных Ванеей и работающих на него?

— Что же нам делать? — спросил он, откидывая назад свои волосы, которые уже нуждались в стрижке.

— Выступать…

— Выступать?.. — переспросил он, как будто впервые услышал это слово.

— Завтра, как только забрезжит рассвет.

Мы вышли из Хеврона — полторы тысячи пеших воинов и небольшое количество всадников, а еще около дюжины боевых колесниц; но, как разносится пожар по лесу, так и наше число росло с каждой верстой пути. Когда мы добрались до Вефцура, нас уже было шесть тысяч и десять тысяч — в Вифлееме, родном городе царя Давида, где мы остановились, чтобы накормить и напоить животных и распределить наших людей на сотни и тысячи, назначить военачальников; Авессалом обнял меня и сказал:

— Твоя мудрость, Ахитофел, подобна мудрости БОжьего ангела.

А я ответил:

— Прошу вас, никогда не забывайте, что вы сказали эти слова.

К нам присоединялось все больше людей: юноши и зрелые мужи, в основном люди бедные, но полные надежд и веры в дело ГОспода.

Когда мы приближались со стороны Вифлеема к Иерусалиму, из города прибыли гонцы. Они сообщили, что Давид бежал; он уже перешел ручей Кедрон вместе со своими женами, священниками, свитой, с хелефеями, фелефеями и гефянами; с ним был и Ковчег ГОспода; десятерых своих наложниц царь оставил, чтобы они сохранили его дом и все, что в нем было.

Я спросил гонцов:

— Но ведь удержать город не трудно; неужели царь не предпринял ничего, чтобы защитить Иерусалим?

— Нет, нет, — отвечали они, — царь увидел, что на стороне Авессалома очень много народа; и он держал совет с Иоавом и с Ванеей, сыном Иодая; и охватил их великий страх, что враг может находиться не только за городскими стенами, но и внутри их.

Тогда я посоветовал Авессалому:

— Велите дуть в трубы.

Ворота Иерусалима открылись, и мы вошли под звуки рожков и бой барабанов, с цимбалами и тамбуринами, бубнами и арфами. Люди выскакивали из домов и радостно приветствовали нас как освободителей; и девушки обнимали наших молодых воинов. Когда мы пришли во дворец, я сказал Авессалому:

— Велите привести наложниц, которых оставил отец ваш царь Давид, дабы вы смогли подтвердить народу Израиля, что утвердились вместо него.

— Это обязательно? — спросил Авессалом. — Я устал от долгого перехода и от приветствий, да и задница болит от езды на муле.

— Кто берет себе женщин царя, берет и его трон, — ответил я. — Вы же знаете обычай.

Привели наложниц.

— Боже! — воскликнул Авессалом, увидев, что царь оставил своему восставшему сыну лишь тех, которые были уже в летах и не радовали глаз, а красивых да статных увез с собой. И все же Авессалом сделал то, что должен был сделать: отправился с наложницами на крышу дворца, где у всех на виду, неподалеку от того места, с которого Давид наблюдал за омовениями Вирсавии, был поставлен шатер.

И Авессалом на глазах всего Израиля вошел к женщинам своего отца. В толпе повисло молчание; когда же Авессалом вышел из шатра и показался народу, все закричали: «Слава ГОсподу!» и «Да будет сила сердца такой же, как сила чресел!»

Авессалом же пал ниц пред БОгом и благодарил его.

Неожиданно в Иерусалиме объявились Авиафар и Садок, которые бежали вместе с царем, а также Хушаия из Араха и начали славить Авессалома.

Авессалом ликовал:

— Видишь, — говорил он мне, они вернули БОжий Ковчег, который мой отец забрал из скинии ГОспода. А Ковчег — как сам БОг, и это вдохновит народ. А еще Авиафар и Садок могут предсказать, когда и в каком направлении должны мы нанести удар.

— Мое предсказание у меня в голове, — сказал я, — и до сих пор во всем, что касается вас, оно меня не подвело.

— Ты мудр, как ангел ГОсподень, — признал он.

— Кроме того, — продолжал я, — разве не напрашивается вопрос, зачем вернулись оба священника, да еще и Хушаия, если поначалу они сбежали с вашим отцом? Может, это царь подослал их, чтобы они все здесь разведали и передавали ему донесения о ваших планах и намерениях? Может, они здесь для того, чтобы давать вам неправильные советы, которые приведут вас к погибели?

— Я поговорю с Хушаией, — решил Авессалом.

И пришел Хушаия к Авессалому, и приветствовал его:

— Да здравствует царь Авессалом! Счастья тебе, мой повелитель!

— Ты был известен как друг царя, — сказал Авессалом. — Такова твоя верность другу? Почему ты не отправился вместе с ним?

Ответ Хушаии прозвучал искренне:

— Верность моя принадлежит тому, кого избирает ГОсподь, этот народ и весь Израиль, с ним я хочу остаться.

Я видел, как у Авессалома вскружилась голова.

— Кому же мне еще служить? — продолжал Хушаия. — Разве не должен я служить сыну своего друга? Как служил я отцу вашему, так хочу служить и вам.

— ГОсподь помогает тем, кто сам себе помогает, — сказал я Авессалому. — А кто сидит сложа руки, тот гибнет.

— Ты зря тревожишься, — отвечал он. — Отец мой скитается в безлюдных краях с горсткой людей, отрезан от народа, в то время как весь Израиль восклицает: «Авессалом — наш вождь! Авессалом — наш царь!»

— Волк, который воет издалека, все равно остается волком, — возразил я. — Мы уже попусту потеряли драгоценное время, пока сидели здесь, в Иерусалиме; теперь мы можем упустить нашу победу. Поэтому разрешите мне отобрать двенадцать тысяч воинов и, выступив с ними сегодня ночью, догнать Давида; я буду преследовать его, пока он не исчерпает все свои силы и не выдохнется; люди, которые с ним, разбегутся; и тогда я смогу убить царя. Убрав его с дороги, я смогу вернуть его людей, и Израиль обретет мир.

Старейшины родов, примкнувшие к Авессалому, поддержали меня; они боялись Давида и хотели как можно скорее избавиться от него. Но Авессалом уже успел ощутить, как сладка власть; он боялся остаться в Иерусалиме без достаточной защиты, если я с двенадцатью тысячами отборных воинов отправлюсь в погоню за Давидом.

Не зная, какое принять решение он предложил:

— Позовите сюда арахитянина Хушаию, послушаем, что скажет он.

Пришел Хушаия. Авессалом рассказал ему мой замысел, а потом спросил:

— Должны ли мы последовать совету Ахитофела? Если нет, то говори ты.

Хушаия погладил бороду.

— Совет, который дал вам Ахитофел, представляется мне мудрым, — начал он, — однако для настоящего момента он не подходит. Вы знаете отца своего и его людей: это храбрые воины, и они сейчас разъярены, как медведица, у которой в поле похитили детенышей. К тому же, наученный своим военным опытом, отец ваш навряд ли останавливается на ночлег со своим войском. Скорее всего, он укрывается в какой-нибудь пещере или в другом потайном месте.

Авессалом задумался, а его приближенные закивали головами.

— Может случиться и так, — продолжал Хушаия, — что ваши люди, встретившись с опытными воинами Давида, понесут потери, и все, до чьего слуха дойдет эта весть, поднимут крик: «Последовавшие за Авессаломом разбиты!» И тогда отступят даже те, кто храбр, у кого львиное сердце, ибо всему Израилю известно, что Давид — выдающийся полководец, а те, кто с ним, — отважны и мужественны.

Авессалом закусил губу, лица его приближенных помрачнели.

— Поэтому совет мой таков, — весомо произнес Хушаия. — Нужно собрать призывников со всего Израиля, от Дана до Вирсавии, чтобы было их так много, как песчинок на морском берегу; и вы сами поведете их в бой. Тогда мы выступим в поход против Давида и настигнем его, где бы он ни находился; нападем на него, как роса, что падает на землю, и ни ом, ни один из его людей не уйдет живым. И пусть даже он засядет в окруженном толстыми стенами городе — придет весь Израиль с веревками и стащит этот город в реку, да так, что не останется от него ни единого камешка.

И сказал Авессалом:

— Аминь, и да поможет нам в этом ГОсподь БОг.

А его приближенные с облегчением перевели дыхание.

Тщетно пытался я растолковать, что понадобятся месяцы для того, чтобы собрать такую массу людей, а Давид тем временем упрочит свое положение, соберет подкрепление и подготовит ответный удар.

Но Авессалом рассудил:

— Совет Хушаии лучше, чем совет Ахитофела.

Более я не мог ничего сказать, ибо Авессалом принял свое решение.

Я предпринял последнюю попытку: призвал нескольких усердных молодцов, которые умели незаметно передвигаться, и поручил им неотступно следовать за Хушаией из Араха, куда бы он ни направился.

Вскоре один из них возвратился и сообщил:

— Хушаия встретился в потаенном месте со священниками Авиафаром и Садоком; затем из этого дома вышла девица, она последовала за городские ворота и направилась к источнику Рогель. У источника она встретилась с Ионафаном, сыном Авиафара, и с Ахимаасом, сыном Садока, после чего эти двое двинулись в сторону реки Иордан; мм же следовали за ними по пятам.

— Ты заслужил награду, — похвалил я. — Схватили ли вы девицу?

— Да, — ответил он.

Девицу привели. Выглядела она довольно плачевно из-за обращения, которому подверглась, и была очень напугана.

— Так что ты говорила Ионафану и Ахимаасу, сыновьям священников, когда встретилась с ними у источника Рогель? — спросил я.

Она бросилась мне в ноги и запричитала:

— Раба ваша поклялась пред БОгом священникам Авиафару и Садоку, что будет молчать.

И нельзя было ее переубедить ни добротой, ни угрозами; пришлось вызвать мужчин покрепче, чтобы заставить девицу заговорить. Они провозились с ней всю ночь; к утру крики ее стихли, и она умерла, так ничего и не сказав.

К полудню явился еще один из моих людей со следующим донесением:

— Мы следовали за сыновьями священников до города Бахурим, что на границе Иудеи; там они вошли в один из домов. Мы окружили этот дом, ворвались внутрь и все там обыскали, но их не нашли; хозяйка же уверяла, что они переправились через реку. Поскольку было уже темно, мы дождались утра, чтобы обнаружить их следы, но не обнаружили; люди же возмущались: слуги Давида притесняли их, а разбойники Авессалома забрали все подчистую; и мы поспешили назад, чтобы сообщить вам это.

Позднее выяснилось, что оба сынка прятались во дворе того дома в Бахуриме, в колодце, который женщина накрыла одеялом и насыпала на него крупу. Таким образом, посланники Хушаии добрались через Иордан до Маханаима, где закрепился Давид, и Давид смог принять соответствующие меры; у меня же не было для Авессалома никаких доказательств ни против Хушаии, ни против священников Авиафара и Садока.

И увидел я, как небрежно собиралось войско Авессалома, и были споры и раздоры из-за нехватки припасов; вооруженные молодцы нападали на окрестные деревни и грабили крестьян; они пьянствовали, насиловали женщин, а многие разошлись по своим домам или шатрам. А если кто заговаривал о деле ГОспода, то его высмеивали, называли дураком и ослиной головой.

По всему видел я, какова воля ГОспода: мой совет был отвергнут — значит, ГОсподь уготовил Авессалому погибель. И когда Авессалом наконец принял решение переправиться во главе своего разномастного воинства через Иордан, я оседлал своего осла и поехал домой, в Гило. Мне нужно было еще сделать кое-какие записи, привести в порядок некоторые дела, дать последние указания, прежде чем найти для себя хорошую, крепкую веревку.

Я отложил последнюю табличку; меня не покидало чувство, будто я провел все те дни рядом с Ахитофелом.

— Я вижу, ты закончил, — сказал Иоглия. — Ну, как? Хочешь купить эти таблички?

Хочу ли я их купить?! Они дали мне ответ на многое, что оставалось для меня неясным относительно Давида. Но денег у меня было с собой совсем немного, и на них надо было прожить еще некоторое время. И как мне в моем-то положении перевезти такой опасный груз?

— Я назначу хорошую цену, — сказал Иоглия. — Двести пятьдесят шекелей.

Я молча развел руками.

Он колебался.

— Ну, так и быть. Двести двадцать.

Я уставился в потолок.

— Ты меня грабишь. Двести.

— Иоглия, — сказал я, — ты сохранишь для меня эти таблички, если я дам тебе небольшой задаток?

Его лицо вытянулось.

— Сколько?

— Двадцать шекелей.

— Двадцать! Отец мой Ахитофел, да упокоит БОг душу его, встанет из могилы. Двадцать! Он начнет приходить ко мне не только в новолуние, но и каждую ночь, за исключением субботы…

Он вдруг запнулся.

— Что там такое? — встревожилась Лилит.

— Кони, — ответил я. — Отряд всадников.

Губы Лилит зашевелились в беззвучной молитве.

— Ладно, давай мне двадцать, — нервно согласился Иоглия.

Всадники приближались.

— Давай пятнадцать. Только побыстрее. Я спрячу таблички. Накрою бочки так, что никто их не заметит. Давай десять. Давай…

Всадники были уже у ворот и кричали:

— Где Иоглия! Где сын того, чье имя вычеркнуто из людской памяти по решению старейшин Гило?

— Я здесь, — пролепетал Иоглия.

Громко топая, во двор ввалилось несколько запыленных вооруженных людей.

— Да нашлет на меня ГОсподь все свои кары, — рявкнул их начальник, — если не поймали мы птицу, вылетевшую из клетки, даже не попрощавшись с другом своим Ванеей, сыном Иодая. Однако господин мой Ванея приказал: «Прочешите всю страну, от Дана до Вирсавии, и приведите ко мне Эфана, сына Гошайи, из Эзраха; кто найдет его, будет достойно вознагражден». Так что пошли!

Он связал мне руки за спиной; мою наложницу Лилит связывать не стали, и она побрела за мной.

23

Да восславится имя ГОспода, который взвешивает людей на весах с чашами боли, печали и отчаянья. Мои преследователи привели меня к Ванее, сыну Иодая, и упал я пред ним наземь.

— Мой господин, — сказал я, — посмотрите на мои запястья — они кровоточат, и на ноги мои, кожа с которых содрана до самых костей, и на тело мое, сплошь покрытое кровоподтеками. Меня безжалостно гнали, я бежал рядом с лошадьми, мне давали лишь стакан вонючей воды и такую малость хлеба, какую дают собаке, чтобы она не издохла; а когда я падал от слабости, меня пинали, били, осыпали проклятьями. Моя наложница Лилит, хоть и ехала на моем осле, но над ней всю дорогу насмехались, ее оскорбляли, обзывая словами, какие дочери Израиля кощунственно слушать.

Ванея нахмурился.

— Разве я не приказывал обходиться с Эфаном вежливо, соответственно его заслугам? — повернулся он к начальнику конвоировавшего меня отряда.

— Так и есть, — отвечал тот, — именно так говорил мой господин; мы и обходились с ним, как с персоной опасно грамотной и с сомнительными взглядами.

Ванея приказал развязать мне руки. Он позволил мне подняться, предложил мяса, сладостей и ароматной воды.

— Видишь, как превратно толкуют слуги приказы своего господина, — говорил он. — Но это урок тебе, ибо, как сказано в пословице: «Поучи мудрого, и он станет еще мудрее; поучи праведника, и он станет еще более праведным».

Я придержал свой язык, но про себя подумал: гиена показывает зубы, даже когда улыбается.

— Ну, а теперь, — Ванея жестом приказал всем выйти, — садись-ка на подушки, Эфан, и слушай меня, ибо не из-за прихоти своей велел я искать тебя от Дана до Вирсавии, чтобы возвратить в Иерусалим.

— Слуга ваш весь обратился в слух, — заверил я.

— Если мне не изменяет память, я уже однажды на заседании комиссии говорил, что собираюсь поставить Иоава перед судом. — Ванея поиграл желваками на скулах. — После того как брат царя Адония получил свое, царь Соломон одобрил мое намерение.

— Мудрость мудрейшего из царей несравненна, — подтвердил я.

— И так как Иоав однажды был с тобой откровенен, — продолжал он, — а кроме того, тебе было известно о недозволенных связях Адонии с сунамитянкой Ависагой, но ты ничего мне не сообщил, и в этом ты виновен, я хочу вызвать тебя свидетелем на этом процессе.

Он смотрел на меня так, словно я был мухой, угодившей в сироп.

— Но разве Иоав не признался во всем, чего от него требовали? — спросил я, стараясь казаться спокойным. — Кому при таком обвиняемом нужны еще и свидетели?

— Кому нужны свидетели! — мрачно повторил Ванея. — Признаний у нас за последнее время более чем достаточно. Признаются даже в недозволенных мыслях. Обвиняем в различных отклонениях, групповщине, моральном разложении, заговоре, мятеже — снова сознаются. Народ Израиля перестал даже подвергать сомнению все эти признания, люди только плечами пожимают. Вот до чего дошло наше судопроизводство! А как же быть с законом ГОспода? Поэтому царю и нужен свидетель, чье имя еще не стало объектом издевок у городских ворот, человек ученый и честный.

— Разве свидетель, который выступает пред судом, не должен быть очевидцем предполагаемого преступления или иметь хотя бы сведения о нем из первых рук? — скромно спросил я. — Ибо сказано: «Не лжесвидетельствуй против ближнего своего».

— Я не требую от тебя лжесвидетельствовать, — заявил Ванея. — Все твои показания ты услышишь от меня и добросовестно их перескажешь. Это все, что от тебя требуется.

— Что же это за показания, которые раб ваш должен добросовестно пересказать?

Ванея вызвал своего писца, тот принес несколько глиняных табличек и положил их предо мной. Ванея же взял ароматную тянучку, сунул ее в рот и, удобно откинувшись на подушки, велел мне:

— Читай!

Перед высоким судом и народом Израиля я свидетельствую о следующем:

Прибыв в Маханаим, Давид приказал пересчитать всех людей, что были с ним, и поставил над ними начальников сотен и тысяч, и разделил он свое войско на три боевые колонны: одну под предводительством Иоава, другую — под предводительством Авессы, брата Иоава, третью — под предводительством гефянина Еффея.

И обратился царь к воинам: «Я вместе с вами пойду на битву».

(Хороший ход, если принять во внимание, что последние годы Давид вел войны из своего дворца в Иерусалиме.)

Но народ отвечал ему: «Ты не должен ввязываться в битву. Ты один стоишь десяти тысяч таких, как мы; поэтому лучше, если зажжешь ты наши сердца здесь, у стен города». И стал царь у ворот, а войско его выстроилось по сотням и тысячам. И приказал он Иоаву, и Авессе, и Еффею: «Остерегайтесь поранить молодого Авессалома». И весь народ слышал, что велел царь поберечь Авессалома.

(Даже если предположить, что столь беспощадный человек, как Давид, сделался заботливым отцом своему восставшему сыну, к чему было отдавать такой приказ во всеуслышание? Не было ли это продиктовано желанием заранее доказать свою невиновность в смерти Авессалома?)

Высокому суду и народу Израиля известен исход битвы, состоявшейся в Ефремовом лесу: в тот день пали двадцать тысяч человек из войска Авессалома, и лес погубил больше людей, чем меч. Что же касается Авессалома, то он спасался бегством на своем муле; когда мул забежал под раскидистые ветви огромного дуба, длинные волосы Авессалома запутались в них, и он завис между небом и землей, а мул умчался дальше.

Кто-то увидел это и сообщил Иоаву. Иоав сказал: «Ты видел, так почему же ты не убил его на месте? Я дал бы тебе за это десять серебряных шекелей и драгоценный пояс».

(Естественные в тех обстоятельствах слова Иоава становятся здесь первым пунктом доказательства, что во всем виноват только он.)

Тот человек отвечал Иоаву: «Если бы вы вложили в мою руку тысячу серебряных шекелей, то и тогда я бы не поднял эту руку на царского сына; ибо все мы слышали, что царь приказал вам, и Авессе, и Еффею: „Остерегайтесь поранить молодого Авессалома“».

(Опять подчеркивается невиновность Давида.)

На что Иоав сказал: «А я не могу сдержаться». И взял он в руки три стрелы, и пронзил ими сердце Авессалома, когда висел он на дубе и был еще жив. А десять оруженосцев Иоава окружили Авессалома и били его, пока он не умер.

(При необходимости это тоже будет доказательством вины Иоава.)

И взяли они Авессалома, и бросили его в глубокую яму в лесу, и навалили над ним огромную кучу камней; войско же Авессалома разбежалось каждый к себе домой. Царь Давид, ожидавший у городских ворот, узнал от гонца, что ГОсподь отомстил за него всем, кто восстал против царя, и что юный Авессалом мертв; тогда Давид поднялся в комнату над воротами, и плакал, и метался, причитая: «Сын мой Авессалом! Сын мой, сын мой Авессалом! БОг свидетель, я хотел бы умереть вместо тебя, о, Авессалом, сын мой, сын мой!»

(Похоже, он и впрямь испытывал боль. Причитания Давида звучат правдоподобно, скорбь кажется неподдельной, хотя выражается она почти так же, как тогда, когда погибли Саул и Ионафан, Авенир, сын Нира, и остальные, мешавшие избраннику ГОспода на его пути и поэтому устраненные.)

Ванея, сын Иодая, зашел так далеко в своей милости, что велел отнести меня на носилках в дом № 54 по переулку Царицы Савской. И мне казалось, что ничего более милого не видели мои глаза, чем этот кривой домишко с облупившимися стенами и покосившейся крышей, за который я платил в царскую казну немалые деньги.

Дома ждали меня моя наложница Лилит, которая вернулась домой раньше меня, сыновья мои Шем и Шелеф и Хулда, их мать; лишь только Эсфирь, любимая моя жена, не стояла в дверях и не встречала меня.

Я спросил о ней, и меня провели к ее постели. Она лежала и улыбалась мне, но как сдала она за время моего отсутствия! Одеяло едва возвышалось над постелью, так сильно она исхудала.

— Ах, Эсфирь, — сказал я, — мне не следовало оставлять тебя одну.

Она погладила меня по руке.

— Я немедленно пойду в скинию, — сказал я, — и принесу в жертву самого красивого и жирного барана, а потом куплю у левитов снадобья и мази, которые наверняка тебе помогут.

Она подала знак оставить нас, а мне — сесть возле нее, и спросила:

— Ну, как? Рассказывай.

Я изобразил все так, словно это было занимательное приключение: храм в Беф-Сане с его хитрыми священниками; фрикадельки, которые обернулись такой бедой для Фамари, дочери Давида; сделка, которую предлагал мне Иоглия, сын Ахитофела, и замечательная находка, которую я сделал в его сарае с инструментами. Но о суде над Иоавом, который задумал Ванея, сын Иодая, и о роли, которая отведена мне, я не рассказывал. Эсфирь, любимая моя жена, слушала меня, и в ее глаза вернулась частица того света, который когда-то горел в них. В сердце моем затеплилась надежда, что она выздоровеет, и я сказал ей об этом.

— Ты и вправду так думаешь? — вдруг спросила она тоненьким, почти детским голосом.

Таким голосом она говорила, когда мы были еще совсем молоды и верили, что ГОсподь дарует нам какое-то великое чудо.

— Это правда? — переспросила она.

— Конечно, — ответил я.

Она хотела засмеяться счастливо, как когда-то, но из груди ее вырвался лишь хрип. Лицо Эсфири исказил страх; она вцепилась в мою руку.

— Эсфирь! — крикнул я.

Она задыхалась. Голова ее клонилась набок, казалось, Эсфирь теряет сознание. Я нащупал ее пульс; сердце отчаянно билось.

— Воздуху! — прохрипела она.

Я распахнул окно, боясь вынести Эсфирь на крышу. Шема и Шелефа я послал к лекарю-левиту, о котором говорили как о непревзойденном знатоке человеческого тела.

— Поторопите его, — велел я сыновьям. — Я заплачу столько, сколько он потребует, серебром.

И я стал ждать возле Эсфири, чья любовь ко мне была глубже самого глубокого колодца; я отирал ей пот со лба и губы, беспомощно наблюдал, как она обручается с ангелом тьмы.

Пришел левит, маленький неопрятный человечек, который сначала осмотрелся в доме, словно оценивая, чего стоит обстановка. Затем он проверил, как реагируют зрачки у больной, и прижал свое толстое ухо к ее изнуренной груди.

— У нее вода в легких, — промолвил он наконец.

— Ты можешь ей помочь?

— Ей нужен воздух.

— Она будет жить?

— Нужно осторожно вынести ее на воздух, посадить и подложить под спину подушки.

— Она будет жить? — повторил я.

— Молись ГОсподу, — произнес он в ответ, — молись усердно.

Когда забрезжила утренняя заря, Эсфирь, жена моя, задышала легче, сердце ее забилось медленнее, ровнее, и она заснула. Я пал на землю пред БОгом и благодарил его; я отсчитал левиту пять шекелей серебром за его помощь, за мази, которые втирал он в грудь Эсфири, и за капли, которыми он ее поил. Затем выпил теплого молока и собрался в путь; выйдя из города через южные ворота, я направился к дому из разномастных кирпичей, в котором томился Иоав. Во мне спорили два голоса: один говорил, что я должен предупредить Иоава, чтобы скрылся он прежде суда. Другой возражал: разве он не такой же преступник, как и ему подобные? Кроме того, я боялся стражи перед домом Иоава и гнева Ванеи. Но голос, напоминающий мне о моем обете и великой милости ГОспода, оказался сильнее.

Приблизившись к дому Иоава, я застал там беготню и суету. Меня схватил один из людей Ванеи, сына Иодая, и требовал сказать, кто я таков и чего мне здесь надобно. Я отвечал, что приехал с друзьями в Иерусалим издалека, а вчера отправились мы в обратный путь, каждый в свой город, и завернули мы в придорожную харчевню, чтобы выпить на прощанье. Одна чаша следовала за другой, мы пели песни, веселились, а утром я очнулся в канаве на окраине города, один-одинешенек, и это был печальнейший момент в моей жизни, ибо я имею хорошую репутацию, я солидный человек и добрый семьянин, исправно плачу налоги и подати. На что человек Ванеи посоветовал мне убираться отсюда ко всем чертям; и я поспешно этому совету последовал. Тем временем у южных ворот собралась толпа людей, которая возбужденно гудела; говорили, что Иоав сбежал из дома, кто-то видел, что он направился к скинии, которую соорудил царь Давид. Тут же заключались пари, доберется ли Иоав туда или же люди Ванеи схватят его по дороге.

Я же возблагодарил ГОспода, милостиво принявшего мой обет, отозвавшего ангела тьмы и так направившего ход дальнейших событий, что это избавило меня от новых осложнений.

Затем я присоединился к толпе, которая мимо строящегося Храма устремилась к скинии; повсюду рабочий люд бросал свои инструменты, торговцы закрывали лавки и вливались в толпу.

Двери скинии были широко распахнуты; внутри стоял Иоав, ухватившись за рога алтаря; одежды его были разорваны, волосы всклокочены, взгляд безумен; рядом с Иоавом нерешительно топтались Садок и другие священники, не зная, что предпринять. И обратился Иоав к народу Израиля, и закричал:

— Слушай, Израиль, правдивое признание Иоава, сына Саруи, бывшего когда-то человеком, присягнувшим делу ГОспода, а теперь сломленного, ставшего жертвой власти, которую сам помог устанавливать.

Садок и другие священники воздели руки, взывая к ГОсподу Яхве и пытаясь перекричать Иоава; и я подумал, как спутает такой оборот дела планы Ванеи относительно суда над Иоавом.

— Меня били, о Израиль, — закричал Иоав еще громче, чем священники, — истязали душу и тело, пока не показал я слабость пред ГОсподом и не при знался в тяжелейших преступлениях, взяв на себя вину других, приняв на свою голову кровь, что была пролита по вине тех, кто стоял выше меня. Но теперь я узнал, что царь руками Ванеи, сына Иодая, готовит надо мной суд, на котором будут выступать лжесвидетели…

Тут прибежали скороходы, прокладывая себе дорогу сквозь толпу белыми жезлами; за ними катилась запряженная белыми лошадьми боевая колесница. Ванея остановил лошадей и тяжело вылез из колесницы; на нем были шлем и латы, а в руке — длинный меч.

Навстречу ему бросился Садок, восклицая:

— Только не с мечом! Только не в святыне ГОсподней, пред его алтарем и Ковчегом Завета!

Казалось, Ванея заколебался. Затем он крикнул внутрь огромного шатра:

— Иоав! Это приказ царя. Выходи!

— Нет, дорогой, я хочу умереть здесь, — отозвался, Иоав.

Воцарилась глубокая тишина, простершаяся от скинии до места строительства Храма; лишь каркали вороны, как обычно караулившие у жертвенника.

Ванея резко повернулся, сел в свою колесницу и умчался.

Иоав продолжал цепляться за рога алтаря.

— Слушай, Израиль, — снова закричал он, — я беру обратно все свои признания, которые в пустынных стенах моего дома сапогами и кулаками выбили из меня слуги Ванеи. Да, на моих руках кровь воинов, и на поясе моем, и на сапогах моих кровь тех, кого я убивал, веря, что служу правому делу. Но за кровь эту в ответе и Давид, который приказывал совершать эти убийства, пусть эта кровь падет на головы его потомства, ибо она была пролита не для успехов дела ГОспода или иной благородной цели, а для усиления власти Давида, чтобы сидеть ему на шее Израиля и еще больше укреплять свою власть.

Тут Садок пришел наконец в себя и вместе с другими священниками вновь разразился причитаниями, мольбами и заклинаниями; однако народ хотел слушать Иоава и поддерживал его криками; шум стоял невообразимый.

Снова появились скороходы и принялись лупить своими жезлами людей, крича:

— Посторонись, чертово отродье! Дорогу Ванее, сыну Иодая, что стоит над войском, а также над хелефеями и фелефеями, царской гвардией!

Снова навстречу Ванее вышел Садок и напомнил, что как неприкосновенна святыня, так неприкосновенен и тот, кто держится за нее.

Но Ванея вынул из ножен меч и сказал:

— Разве Иоав сам не подтвердил, что хочет умереть здесь? Я передал его слова царю; и царь велел: «Сделай так, как он сказал, и убей его, и похорони его, чем снимешь ты невинную кровь, что пролил Иоав, с меня и с дома отца моего. И ГОсподь возложит эту кровь на его собственную голову за то, что он поразил своим мечом двух достойных и праведных мужей, которые были лучше его самого, о чем отец мой царь Давид не ведал. Кровь их падет на голову Иоава и на головы потомства его на веки вечные, а на Давида, на потомство и на дом его, на трон его снизойдет мир ГОсподень на все времена». Так сказал царь Соломон.

Ванея, сын Иодая, с мечом в руке прошел мимо Садока и другие священников к алтарю ГОсподнему; священники поспешили опустить завесу, чтобы закрыть скинию и скрыть все, что там происходит, от глаз людских.

24

Убийство Иоава у алтаря ГОсподнего потрясло весь Израиль. Никто не знал, кто будет следующим, в каком преступлении придется сознаться, с какой судьбой смириться: одних отправляли в копи на Красном море, где добывали медную и железную руду; других — в каменоломни вырубать огромные глыбы для строительства Храма и зданий для царских колесниц, скакунов и запасов; обезглавленные тела третьих прибивали к городским воротам.

Мне оставалось только ждать своей участи. Ванея сказал мне, что я знаю слишком много, имея в виду дела власть имущих, которые те предпочитают скрывать. Кроме того, я узнал что из Египта уже вышла в море царская барка с принцессой Хельанкамен, дочерью фараона, ибо царь Соломон наконец принял решение предоставить египетским торговцам свободный проезд через Израиль. Приближался день, когда царь удостоит меня чести объявить мою наложницу наперсницей принцессы, чтобы потом искать в объятиях Лилит утешение от холодности своей супруги, которая, по слухам, предпочитает мужским ласкам женские.

А тут еще и страдания Эсфири, сердце которой вряд ли сможет перенести следующий приступ.

Я работал до полного изнеможения, пока не валился с ног, в надежде забыться таким образом от дневных забот и ночных страхов. Я весьма сомневался, что мне будет позволено завершить мои труды над Хрониками царя Давида, и опасался, что назначат другого историка, более сговорчивого, чем я, чтобы закончить книгу, и он вычеркнет из нее крупицы правды, которые я надеялся поведать потомкам; тем не менее я проводил большую часть своего времени в конюшне, где хранились царские архивы, и с головой погружался в чтение глиняных табличек и кожаных свитков, стремясь пополнить свои знания о последних годах царствования Давида.

Подавление восстания Авессалома не устранило ни одной из причин, вызвавших это восстание: ни недовольства обнищавших масс ростом богатств у землевладельцев и царского дома, ни враждебности старейшин родов и сельских священников к растущей власти царских чиновников и управителей, и поэтому все роды, за исключением Иудеи, поддерживали новые, в большинстве своем небольшие по масштабу и разрозненные выступления против Давида; самое известное из них возглавлял некий Савеей (его девиз: «Нет у нас ни доли от Давида, ни прибыли от сына Иессея»). На этот раз Давид удерживает Иерусалим и территорию между городом и рекой Иордан; Савее, как до него Авессалому, не хватало опытных воинов, младших командиров, и Иоав вынуждает его отступить в защищенный стенами город Авель, неподалеку от Беф-Мааха. Иоав приказывает засыпать рвы и соорудить у стены вал, чтобы с него начать наступление. Город был спасен благодаря одной умной женщине, которая ведет переговоры с Иоавом и предлагает ему голову Савеи, которую тут же отрубили и перебросили Иоаву через стену; после этого Давид поставил Иоава пожизненно над всем израильским войском и уравновесил эту милость одновременным назначением Ванеи командующим над царской гвардией. Давид готовит преобразование армии (призыв в которую целиком и полностью зависел от доброй воли старейшин родов) и аппарата управления (его деятельность блокируется отсутствием достоверных количественных данных о населении, имущественных отношениях, производстве товаров, торговле, налогообложении и так далее); Давида велит провести подсчет своих подданных, чем нарушает важнейший запрет (извечное желание человека найти защиту в безымянной массе, было выражено ГОсподом Яхве такими словами: «Числом дети Израиля должны быть, как песок морской, чтобы нельзя было их ни измерить, ни посчитать»). Давид приказывает войсковым начальникам провести перепись, те противятся; Иоав говорит Давиду: «Повелитель мой царь, разве все они не рабы твои? Почему же тогда требует сего господин мой? Почему повинность эта упала на Израиль?» Давид настаивает на своем, и через девять месяцев и двадцать дней все население Израиля посчитано, за исключением рода Вениамина (горные жители, скрывались от счетчиков) и рода Леви (члены которого не имели права ни носить оружия, ни владеть землей); итог с учетом небольших неточностей следующий: израильтян тысяча тысяч человек и сто тысяч мужей, способных носить меч, а иудеев четыреста семьдесят тысяч мужей, обнажающих меч. Поступок Давида должен быть навлечь БОжью кару, и младший пророк Гад (Нафан в этом случае предпочел не вмешиваться) передает Давиду послание от Яхве: «Так сказал ГОсподь: три наказания предлагаю я тебе; выбери одно из них: а) чтобы семь лет был голод в твоей стране, или б) чтобы три месяца ты бегал от врагов твоих, или в) чтобы на протяжении трех дней свирепствовала чума в твоих краях». Давид выбирает чуму, и тогда начинает она буйствовать, причем в городах больше, чем в деревнях, а в городах (за исключением его собственного города, Иерусалима) проживает в основном обнищавшее население ханаанеи, — невелика утрата для народа Израиля; за три дня от Дана до Вирсавии от эпидемии умирает семьдесят тысяч человек; когда же ангел чумы достиг гумна некоего Орнана и (по описанию самого царя Давида) «стоял меж небом и землей, занеся обнаженный меч в руке своей над Иерусалимом», ГОсподь сжалился и приказал ангелу: «Довольно, опусти руку свою». Пророк Гад вновь вещает от имени БОга: Давид должен воздвигнуть алтарь на гумне Орнана. Давид покупает гумно и прилегающие к нему земли для строительства большого Храма ГОспода за пятьдесят шекелей серебром; запись об этом имеется в архивах (одиннадцатое стойло, третий ряд, с правой стороны конюшни) или за шестьсот шекелей золотом, как свидетельствует другой документ (двенадцатое стойло, третий ряд, правая сторона; это, видимо, более поздняя запись, оставленная как свидетельство щедрости Давида, когда дело касается ГОспода, ибо ни один участок земли в Иерусалиме или его окрестностях не стоил шестисот золотых шекелей); после приобретения территории для строительства Храма Давида, подобно другим деспотам, охватывает пылкая любовь к строительному искусству — он следит за созданием проекта, направляет десятки тысяч каторжников вырубать камни, накапливает запасы строительных материалов: древесину кедра, железо, медь, гвозди, крючья. В это же время Давид осуществляет дальнейшие преобразования в правительстве: искусно переделив должности и приходы, он укрепляет влияние царского дома; многочисленные священники и царские чиновники рассаживаются по-новому (из примерно тридцати восьми тысяч левитов двадцать четыре тысячи назначаются на храмовую службу, шесть тысяч — писцами и судьями, четыре тысячи — привратниками, а еще четыре тысячи, играющие на струнных инструментах, должны петь хвалебные песни ГОсподу). Создается казначейство (под началом Шевуила, сына Гершома), управление иностранных дел (которое возглавляет Хемания из Цугара); главы родов заменяются чиновниками, именуемыми «верховный отец»; при этом они все до единого отобраны из рода, откуда вышел и сам Давид — Иудеи (тысяча семьсот под началом Хашавии из Хеврона надзирают над родами западнее Иордана, две тысячи семьсот под началом Иерии из Хеврона надзирают над восточно-иорданскими коленами Рувимовым и Гадовым и половиной рода Манассина); закончены преобразования в армии: теперь в распоряжении Давида постоянное войско из наемных солдат (царская гвардия — хелефеи, фелефеи и т. п.) для обеспечения порядка внутри страны и для немедленного использования в бою, а также двенадцать подразделений по двадцать четыре тысячи человек в каждом, которые в мирное время ежегодно призываются на одномесячную переподготовку. Чтобы покрыть растущие расходы блестящего царского двора увеличивались царские земли и расширялась их хозяйственная деятельность: выращивание зерна и винограда, виноделие, изготовление оливкового масла, скотоводство (в Шароне и других долинах), разведение породистых верблюдов и ослов; Давид становится крупнейшим предпринимателем Израиля, часть его личного состояния предназначена для вклада в обустройство будущего Храма: по архивным записям (второе стойло, первый ряд с правой стороны), семь тысяч талантов чистого серебра и три тысячи талантов офирского золота для светильников и ламп, для дарственных столов, для чаш, ваз, кропильниц и блюд, и для херувимов на Ковчеге ГОспода, и для настенных украшений. Здоровье царя ухудшается: он жалуется на усталость, озноб, мужское бессилие; плюс раздражительность и плохое настроение; ищут девственницу, чтобы она ублажала царя, согревала своими ласками, возбуждала его кровь, но все старания сунамитянки Ависаги оказываются напрасными; Давид говорит ГОсподу: «Все мы пришельцы пред тобою и странники, как и праотцы наши; дни наши на земле проносятся, словно тень, и никто из нас здесь не остается».

Зеленые носилки с золотыми полосками и красной крышей с бахромой были опущены у дверей моего дома, и слуга возвестил о визите Аменхотепа, главного царского евнуха. Я почувствовал слабость в коленях, когда Аменхотеп простер ко мне руки и объявил:

— Эфан, друг мой, я принес тебе радостную весть от мудрейшего из царей Соломона.

Источая запах тончайших египетских благовоний, он вошел в дом и осыпал всех любезностями, поговорив с каждым: Эсфирь спросил о здоровье, Хулду — о сыновьях, Лилит — о ее небольшом путешествии, Шема и Шелефа — об успехах в школе, и каждому сообщал, что я удостоен великой чести.

Наконец он повернулся ко мне и сказал:

— Вижу, взор твой потух, слышу, что ты что-то бормочешь, — не благодарственную ли молитву БОгу твоему Яхве?

Я действительно молился, чтобы ГОсподь поразил его, а также и мудрейшего из царей Соломона и всю эту комиссию по выработке Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее.

Аменхотеп положил мне руку на плечо и мягко подтолкнул меня в мой рабочий кабинет, где сообщил, что ввиду скорого прибытия дочери фараона царь желает, чтобы привел я наложницу свою Лилит в царский дворец еще до завтрашнего захода солнца; таким образом Соломон оказывает мне честь, делая Лилит наперсницей своей будущей супруги.

— А теперь скажи девице о том, какое ей выпало счастье, — закончил он свою речь, — не сомневаюсь, она будет очень рада.

Я ответил, что, по-моему, лучше, подготовить Лилит постепенно; ведь не секрет, что неожиданные известия могут вызвать у женщин нежелательные реакции: одни теряют дар речи, у других начинаются подергивания, третьи вообще сходят с ума. Но евнух заломил свои руки, показывая, что возражения не принимаются, поэтому я поднялся, подошел к двери и позвал Лилит.

Когда она пришла, я взял ее за руку, подвел к Аменхотепу и заговорил с ней чужим голосом:

— Когда я взял тебя у твоего отца, Лилит, любимая, отдав взамен двенадцать овец лучшей породы, четырех коз и дойную корову, стала ты отрадой моему сердцу и усладой моему телу, и я не отдал бы тебя за все стада Израиля. Но за тобой пришел тот, кто могущественнее меня, и он заберет тебя у меня. Поэтому приготовься, дочь моя, умасти себя миррой и розовым маслом и закрой для меня свое сердце, ибо мы с тобой должны расстаться и идти каждый своим путем, я в безрадостную старость, ты же…

— Эфан! — воскликнула она.

— …ты же во дворец.

— Эфан, любимый, — сказала она, — когда в тот день ты вышел из Иерусалима и я ждала тебя у большого камня, что стоит у дороги, я пообещала стать твоей тенью; и так, как не может человек расстаться со своей тенью, так не сможешь и ты оторвать меня от себя, если только не скажешь мне, что разлюбил меня. Ты больше не любишь меня?

Я стал говорить ей о преимуществах жизни во дворце, где она будет пользоваться покровительством дочери фараона и постоянно лицезреть мудрейшего из царей Соломона.

— Ты больше не любишь меня?

Я объяснял ей, что то, что было между нами, навеки останется в глазах ГОспода и в наших сердцах; что человеческое бытие подвержено переменам, которых никто из нас не в силах избежать.

— Ты больше не любишь меня?

Я объяснял ей, что не вправе отказать царю Соломону, тем более в моем положении, и что, если она меня действительно любит, то не должна думать только о себе и собственных чувствах.

— Ты больше не любишь меня?

— Я больше не люблю тебя, — вымолвил я.

— Тогда я убью себя, — спокойно сказала она, — ибо только с тобой жизнь моя имеет смысл.

— Этого я и боялся, — скривился Аменхотеп. — Существует такой тип женщин (слава богам египетским и твоему БОгу Яхве, их немного, но достаточно), которые причиняют немало беспокойства; можно заполнить множество бочек глиняными табличками с их чувствительными историями. Ты, Эфан, друг мой, отвечаешь за то, чтобы с девицей ничего не случилось до тех пор, пока не окажется она в моих руках в царском дворце.

Итак, я сам должен был воспрепятствовать тому, чтобы жертва моего предательства попыталась избежать его гнусных последствий. Я превратился в червя, пожирающего собственное дерьмо.

И что же я выиграл от этого?

Я отправился к дому пророка Нафана и сел у его двери, словно проситель, дабы попасться ему на глаза.

— Мой господин очень занят, — буркнул слуга.

Я попросил:

— Передай своему господину, что ГОсподь послал мне сон, который касается его.

Через некоторое время слуга вернулся и сказал:

— Заходи.

Нафан сидел в своих покоях и выглядел больным; гладкая прежде кожа его лица обвисла, глаза бегали, словно две мыши в ловушке. И догадался я, что он тоже боится сдут Ванеи, сына Иодаи.

— Какой же сон ты видел? — спросил он. — Явился ли тебе ангел ГОспода и если да, то откуда он появился — справа или слева? Крылья его были расправлены иди сложены, был ли у него меч? Я тоже видел сон, в котором спустился ко мне с небесных высот черный ангел ГОспода и замахнулся на меня огненным мечом.

— Да будет милостив ГОсподь к моему господину, — воскликнул я, — такой сон может напугать человека до смерти. Мой же сон обращен к жизни, а часть, что касается моего господина, чрезвычайно приятна, ибо в моем сне он отправляется к царю Соломону со своей знаменитой притчей.

— Правда? — недоверчиво спросил он.

— И рассказали вы царю, как некогда отцу его Давиду, историю о богаче, у которого было очень много овец и коров, и о бедняке, у которого не было ничего, кроме маленькой овечки; и как богатый хотел угостить странника, но поскупился брать из своих овец и коров, а взял овечку бедного человека и приготовил ее для гостя.

— И могу я предположить, — продолжал Нафан, — что в твоем сне мудрейший из царей Соломон разгневался так же сильно, как в свое время отец его Давид, и сказал: «Как ГОсподь свят, человек, что сделал это, должен умереть, потому, что нет у него сострадания»; на что отвечаю я царю, что дело легко поправить, если отказаться от прихоти сделать Лилит, наложницу Эфана, наперсницей дочери фараона.

Я поздравил Нафана с его великим пророческим даром и умением глубоко проникать в человеческое сердце.

— Ты глупец, Эфан, — сказал Нафан. — Даже если бы я выдумал притчу в десять раз лучше и трогательнее, чем история об овечке, и рассказал ее Соломону, то он послал бы меня ко всем чертям. Отец его Давид был поэтом, обладал силой поэтического воображения, и поэтому считал, что находится в особых отношениях с БОгом: как избранник ГОспода, но в то же время и слуга БОжий, призванный отрешаться от всего в служении Святому делу. Царь Давид мог представить себя бедным человеком с его единственной овечкой. Но этот?.. — Нафан сплюнул, — …этот лишь подражатель, тщеславный, без озарения, сны его посредственны, стихи пусты, преступления — результат трусости, а не величия. Он жаждет признания и поклонения. Он должен постоянно доказывать свою значимость. Вот он и собирает: золото, строения, войска, иностранные миссии, женщин. Ему нужна твоя Лилит. Он хочет доказать себе, что не только мудрее тебя, но и лучше как мужчина.

Нафан преобразился — воистину пророк БОжий. Но огонь его был недолговечен. Что бы не побудило его на минуту восстать против царя Соломона, оно улетучилось, и он снова стал ничтожным, жалким человеком.

— Никому не повтори моих слов, Эфан, — умолял он, — я буду отрицать, что говорил их, буду утверждать, что это ты внушил их мне, буду клясться, что это были твои мысли, которые злой дух ГОсподень перенес в мою голову; ибо мозг мой — лишь сосуд, который ждет, чтобы его наполнили.

Я сказал, чтобы он не волновался, встал и ушел восвояси.

Дочь фараона прибыла в Иерусалим с огромной свитой; караван верблюдов вез золото, драгоценные камни, тончайшие ткани, одеяния и благовония; она привезла с собой и множество женщин, которые за ней ухаживали. Царь Соломон встречал ее у городских ворот со всеми своими вельможами, с барабанами и трубами, цимбалами и всевозможными рожками, так что шум этот можно было слышать в противоположном конце Иерусалима. Народ сбежался к воротам, толпился по обеим сторонам улицы, ведущей к дворцу и радостно приветствовал принцессу, воздавал хвалу мудрости мудрейшего из царей и власти его, — все это было разучено заранее с помощью слуг Ванеи, сына Иодая, и левитов.

Эсфирь, жена моя, сказал:

— Настало время одевать Лилит.

Лилит вымылась и умастила себя маслом; волосы ее, уложенные Хулдой, теперь блестели подобно глади озера Кинареф. Ей подкрасили ресницы и губы, а щеки нарумянили пудрой, чтобы вернуть бледному лицу прежний цвет. Лилит положила пучочек мирры меж грудей своих, что были словно две молодые косули-близнецы, и обрызгала себя розовой водой, смешанной с корицей. Она надела зеленые и ярко-красные одежды и сандалии из мягкой кожи, которые подчеркивали изящную форму ее ступней. Все это время лицо ее оставалось застывшим, взгляд ничего не выражал, так что она больше была похожа на раскрашенную куклу, чем на живую женщину.

Главный царский евнух Аменхотеп прислал за Лилит свой паланкин. Она села в него, и ее унесли. Я шагал рядом, чтобы провести с ней эти последние мгновения, а еще потому что Аменхотеп возложил на меня ответственность за нее, пока не окажется она у него в руках в царском дворце.

Мы прокладывали себе путь сквозь толпу, возвращавшуюся со встречи дочери фараона у городских ворот и у дворца. Однако я не видел ни людей, ни носильщиков паланкина: я уставился на красную бахрому, чтобы не смотреть на Лилит, мою наложницу, которая любила меня и которую я предал ради сомнительной милости царя Соломона и его недолгой благосклонности.

Но милостию ГОспода, да восславится его имя, я обладаю даром как бы со стороны наблюдать за собой даже в минуты душевных потрясений, что очень полезно, если не хочешь потерять способности мыслить. Я понимал, как неприглядно выгляжу, торопливо семеня рядом с паланкином, но понимал и то, что был узником своего времени, неспособным презреть его условности. Человек подобен камню, пущенному из пращи в неведомую цель. Что может он сделать, кроме как попытаться, чтобы его мысли хоть немного пережили его самого, остались как знак, пусть и невнятного начертания, для грядущих поколений. Я попытался это сделать.

Да оценят меня соответственно этому.

25

ГОсподь ниспослал Эсфирь, моей любимой жене, благословенный сон; она проспала всю ночь, а наутро проснулась бодрой и сказала, что чувствует себя почти здоровой.

И я поверил, что мои мольбы к БОгу, лекарства левита, любовь и воля Эсфири к жизни вынудили ангела тьмы отступиться и убраться. Ибо хоть мы и знаем, что смерть неминуемо придет за нами, она остается для нас столь непостижимой, что даже самые мудрые не могут этого осмыслить.

Эсфирь сказала мне:

— Эфан, супруг мой, труд твой приближается к завершению, Хроники царя Давида вскоре будут закончены, и мы сможем возвратиться в Эзрах, в наш дом под тенистыми оливами, которые мы сами посадили. Мне не терпится попить из нашего родника, в нем такая сладкая и целебная вода, лучше всякого лекарства.

Я ответил, что мы действительно скоро вернемся домой и будем сидеть под оливами, под разросшимся виноградом и слушать плеск родника.

— Я непременно хотела бы быть там в месяц Зиф, — мечтательно произнесла Эсфирь.

Тут вдруг поднялся шум, в ворота забарабанили кулаки, а в комнату ворвались Шем и Шелеф, крича, что пришли слуги Ванеи с мечами и у дома стоит боевая колесница. Рука Эсфири, которую я все еще крепко сжимал, задрожала.

— Откройте им, — сказал я Шему и Шелефу, — я сейчас выйду.

Я отметил про себя, что совершенно спокоен и что вижу все вокруг с необычайной отчетливостью: пятно на стене, светильник, покрывало, которое едва приподнималось над исхудавшим телом Эсфири.

Когда я поднялся, Эсфирь попросила слабым голосом:

— Поцелуй меня в последний раз, Эфан.

Я быстро обернулся к ней.

— Почему же в последний, Эсфирь! Я скоро вернусь: если люди Ванеи приходят, чтобы забрать кого-то, то стучат в ворота на рассвете.

Я нежно поцеловал ее, несколько устыдившись того, что мысли мои в этот час были только о себе самом; Эсфирь же подняла руку и погладила меня по бровям и вискам.

И я пошел навстречу тому, что меня ожидало.

Люди Ванеи мчались по Иерусалиму со скоростью, превышающей все ограничения; при этом они щелкали кнутами и орали, требуя освободить дорогу. Того, кто не успевал отпрыгнуть в сторону, сбивали с ног, переезжали, так что вслед нам неслись крики боли и проклятья.

В колеснице на поворотах меня крепко держали двое вооруженных людей; мы неслись вниз, затем снова вверх, пока не остановились наконец у одного из боковых подъездов царского дворца. Потом те же двое потащили меня по лестницам и коридорам, мимо молчаливых стражников и втолкнули в каморку, куда свет проникал лишь сквозь узкую щель под самым потолком. Я пробыл в ней, как мне показалось, довольно долго.

И обратился я к ГОсподу Яхве: «Протяни мне руку свою, проведи по бездне, чтобы снова увидел я солнце твое и свет дня твоего. Не оставь меня; не вспоминай мои прегрешения и ошибки, будь милостив ко мне и к стараниям моим. Ибо что есть человек в глазах твоих и что есть душа его, как не отсвет сути твоей; в тебе, о ГОсподи, достигаем мы вершины своей, без тебя мы потеряны, как песчинка в море. Не покидай меня, ГОсподи, не дай мне погрузиться в темные глубины, а подними меня до твоих высот, до твоих святынь, чтобы встал я под небесами твоими и воспел хвалу тебе».

Тут раздался скрип, часть стены отодвинулась в сторону, и чей-то голос произнес:

— Входи, сын Гошайи!

Я оказался в огромном зале. Не веря своим глазам, я несколько раз тряхнул головой, ибо мне показалось, что все это я уже когда-то видел: царь Соломон сидел на своем троне меж херувимов; рядом с ним — Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, дальше первосвященник Садок, пророк Нафан, Ванея, сын Иодая, писцы Элихореф и Ахия, сыновья Сивы, сидели на некотором отдалении со своими вощеными дощечками и грифелями, чтобы записывать все, что будет сказано. Точно так же здесь все и начиналось, только царь еще больше пожелтел лицом, взгляд его стал более колючим, а рот более перекошенным, так что лицо его походило на маску, какими необрезанные отгоняют злых духов; впрочем, время оставило свой след на каждом из собравшихся; лишь Ванея был исключением — как говорит пословица: «Кто бесчувствен, тот не стареет».

Я бросился в ноги царю Соломону и сказал:

— Вот, повелитель мой, слуга ваш у ваших ног, словно подставка для них, наступите на него, но не уничтожайте совсем, ведь я был вам полезен и еще могу пригодиться.

Подняв глаза, я увидел, что на царя и его приближенных это не произвело никакого впечатления, и понял, что это — суд, а я — обвиняемый, и чаша весов склоняется не в мою сторону.

Иосафат, сын Ахилуда, велел мне встать, после чего сказал:

— Только не прикидывайся безобидной овечкой, Эфан, ибо мудрейший из царей Соломон знает обо всех твоих художествах и разгадал все твои хитрости. Поэтому лучше признавайся сразу. Если чистосердечно признаешься, ничего не утаивая, назовешь имена своих соучастников в заговоре, мудрейший из царей Соломон, возможно, будет милостив к тебе.

— Если повелителю моему царю и господам угодно, — сказал я, — я незамедлительно во всем признаюсь, если бы было в чем признаваться. Но слуга ваш не чувствует за собой никакой вины, ибо с усердием и на совесть работал над составлением Хроник царя Давида и точно следовал указаниям, которые давали мне члены комиссии и мудрейший из царей Соломон.

— Эфан, — поморщился царь, — я надеялся услышать от тебя нечто более остроумное; ныне всякий преступник заявляет, что признался бы, да не в чем. — И, обернувшись к Иосафату, велел: — Зачитай обвинение.

Обвинение представляло собой длинный текст, полный ссылок на слова ГОспода, а также на мудрость мудрейшего из царей, и было соткано из путаницы чудовищных канцеляризмов, которая к тому же пестрела такими выражениям, как «разлагающие сомнения», «подрывная деятельность», «очернительство», «фальсификация», «введение в заблуждение» и «государственная измена».

Когда Иосафат закончил читать, царь, прищурившись, задал мне вопрос:

— Сын Гошайи, признаешь ли ты себя виновным по сути предъявленного обвинения в государственной измене, совершенной как устно, так и письменно — путем распространения сомнений, нежелательных мыслей, вредных взглядов и включение их в Единственно Истинные и Авторитетные, Исторически Точные и Официально Признанные Хроники об Удивительном Возвышении, Богобоязненной Жизни, Героических Подвигах и Чудесных Деяниях Давида, Сына Иессея, который Царствовал над Иудеею Семь Лет и над Всем Израилем и Иудеею Тридцать Три Года, Избранника БОжьего и Отца Царя Соломона; при этом вышеупомянутые сомнения, нежелательные мысли и вредные взгляды излагались языком, представляющимся безобидным и даже угодным ГОсподу?

— Невиновен, — отвечал я.

Последовало молчание. Ванея двигал челюстью, Нафан испуганно смотрел на меня, а царь играл с носами херувимов. Наконец он велел мне:

— Говори.

Я подумал про себя: если мне суждено быть повешенным, то я действительно могу выговориться, и я начал так:

— Когда-то жил в Уре халдейском, откуда родом праотец наш Авраам, один мудрый человек. Он был настолько мудр, что мог объяснить все, что было на земле, под землей и в небесах: траву, растения, что сами себя осеменяют, деревья, которые приносят плоды, каждое свой, огромных китов, что плавают в море, и пернатый птичий народ, что летает в поднебесье, и вообще все живое. Он мог объяснить даже то, что невидимо глазу: мысли, что рождаются в голове, желание, которое волнует сердце, страх, теснящий грудь. И вот спустился с небес ангел ГОспода, чтобы испытать мудреца, и спросил его: «Правда ли, что ты можешь объяснить все, что вокруг тебя?» «Правда», — ответил мудрец. «А можешь ли ты объяснить то, чего нет? — спросил ангел. — Можешь ли ты объяснить мысль, которой никогда не существовало, желание, которое никогда не возникало, страх, который никто не испытал?» И пал тогда мудрец ниц пред ангелом и воскликнул: «Один БОг может объяснить, а также доказать то, чего не было; да будет тот, кто послал тебя, милостив ко мне, ибо я всего лишь человек». А я, повелитель мой царь, господа мои, всего лишь ничтожный сын Израиля. Так могу ли я сделать то, чего не сумел мудрец из Ура халдейского? Как объяснить вам, что у меня никогда не было предательских сомнений и нежелательных мыслей, как доказать, что я никогда не вынашивал зловредных планов?

— Мы умеем читать, — сказал Ванея, — причем даже между строк.

— Слово ГОспода было моей путеводной нитью, — продолжал я, — как и желание царя иметь Хроники, которые несли бы в себе истину нашим и грядущим поколениям и положили бы конец всем противореча ям и спорам, устранили бы неверие и недоверие в отношении Давида, сына Иессея.

— Похоже, ты намекаешь на какие-то противоречия между словом ГОспода и волей царя, — заметил Иосафат.

— Воля мудрейшего из царей — закон для его слуги, — сказал я, — и разве сам господин Иосафат на одном из первых заседаний комиссии не говорил, что царь желает, дабы действовали мы гибко и тонко; и если нужно развенчать неугодного, то достаточно возбудить подозрение относительно него, а если необходимо подкорректировать правду, то делать это нужно осторожно, слегка, чтобы народ верил тому, что написано.

— И ты рассматривал это как охранную грамоту, дабы оправдать твои вредные мысли, — сказал первосвященник Садок, — и вызвать таким образом спор, пробудить неверие, посеять сомнение и вообще препятствовать достижению цели нашей работы.

— Господам наверняка известно, — защищался я, — что мне приходилось подправлять кое-какие сомнительные факты, от которых дурно пахло и которые могли не понравиться царю. Но нельзя же историю вообще отделить от фактов и ожидать, что оставшееся будет выглядеть правдоподобно. Кто умеет варить без огня? Кто сможет выкупаться, не замочившись?

— Я тоже в некотором роде историк, — заявил Нафан, — тем не менее моя книга содержит лишь воспоминания о благороднейших и возвышеннейших чувствах. Важно отношение автора: настроен ли он созидательно или чрезмерно критикански.

— А разве не принимается в расчет отношение читателя? — парировал я. — То, что нравится одному, может быть совершенно неприемлемо для другого.

— Существует способ изложения, — возразил Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, — который не допускает разнотолков.

— Мой господин прав, — согласился я, — но такие творения подобны протухшей рыбе, которую на базаре никто не покупает и приходится ее выбрасывать; мудрейший же из царей Соломон хотел получить такую книгу, которая переживет все остальные.

Желваки Ванеи перестали двигаться.

— Готов ли ты, Эфан, поклясться именем ГОспода и жизнью жены твоей Эсфири, что нигде в Хрониках царя Давида не проскальзывает намек на то, что события происходили не совсем так, как это описывается?

Я подумал об Эсфири, что лежала больная и изможденная, и о великом милосердии ГОспода; но видел я и людей, пред которыми стоял, и были они беспощадны.

— Ну? — поторопил Ванея.

— Как солнце пробивается сквозь тучи, — пожал я плечами, — так и правда просвечивается сквозь слова.

— По-моему, все ясно, — изрек Иосафат.

— Его отношение созидательным никак не назовешь, — добавил Нафан.

Священник Садок возвел глаза к небу и проговорил:

— И нам тут несколько месяцев придется сидеть, словно ловцам блох, выискивая подстрекательские замечания и прочие гнусности.

А Ванея, ухмыльнувшись, сказал:

— Знания есть благодать ГОспода, но кто знает слишком много, тот подобен заразе или смраду изо рта. Разрешите мне убить этого грамотея, пусть унесет свои знания в могилу.

Я снова бросился в ноги царю Соломону и, целуя его жирные пальцы, вскричал:

— Выслушайте слугу своего, о мудрейший из царей, ибо взываю я к вам не только как к повелителю, но и как к поэту. Позвольте мне прочесть вам мой псалом Во славу ГОспода и во хвалу Давида и тогда уж выносите решение, заслуживаю ли я быть лишенным жизни Ванеей, сыном Иодая.

Прежде чем царь смог сказать да или нет, я вытащил из своих одежд полоску пергамента, на которой были начертаны мои стихи, и начал читать.

Царь Соломон вежливо захлопал в ладоши, за ним — остальные, а писцы Элихореф и Ахия спросили, могут ли они получить текст стиха, чтобы переписать его.

Я ответил, что с удовольствием сам сделаю для них копию, если, конечно, останусь в живых. Царь Соломон сдвинул на лоб свою расшитую золотом шапочку, почесал в затылке и огласил свой приговор, который звучал так:

— Прекрасно, — сказал Ванея и вытащил свой меч.

Но царь Соломон, подняв руку, продолжал:

— Как прикажет повелитель мой царь, — проворчал Ванея и вложил свой меч обратно в ножны, — что же до меня, то я считаю радикальный метод самым лучшим.

Той ночью ангел тьмы вошел в наш дом, распростер свои крылья, и тень их упала на Эсфирь, любимую жену мою.

Я увидел, как изменилось от этого ее лицо, и закричал, и упал на пол рядом с ее постелью; я понимал, что произошло, но не мог этого принять.

БОже мой, БОже мой, обращался я к ГОсподу, как же это возможно, что не будет больше ее улыбки, звука ее голоса, нежности ее рук? Как может любовь ее навсегда исчезнуть во мраке Шеола, а великий свет ее души погаснуть подобно огоньку обычной свечи? Без нее я, словно ручей без воды, словно кость, из которой вынули костный мозг. Возьми одну из рук моих, ГОсподи, возьми мой глаз, возьми половину моего сердца, только подыми ее с этой постели, воскреси, дай еще пожить, пусть будет это всего пять дней, пусть даже один-единственный день. Ты создал мир и все живое в нем, что значит для тебя воскресить, одну жизнь? Как печально, что моя любовь к ней была меньше той, которую она мне дарила; чем же я возмещу это, чем отплачу, когда она мертва? Если топор срубит дерево, есть надежда на то, что оно даст новые побеги; так неужели эта женщина, сердце которой было подобно чистому роднику, значит для тебя меньше, чем одно из твоих деревьев? Молю тебя, верни ее со всеми ее мыслями, со всеми порывами ее сердца; ведь это ты ее сотворил, зачем же хочешь ты снова обратить все это в прах? Ты дал ей плоть и кровь, ты наполнил ее глаза светом, что озарял мне путь; зачем же разрушаешь ты дело рук своих, о ГОсподи, подобие свое? Если грех совершил я, покарай меня; не отпускай моей вины. Если сотворил я зло, забери меня; но зачем же ты отнимаешь жизнь у той, что была праведной и сочувствовала людям; зачем посылаешь ее в глубины, откуда никто не возвращается?

Так укорял я БОга, но он молчал, а лицо Эсфири, жены моей, становилось все более чужим.

Затем пришли Шем и Шелеф, мои сыновья, и Хулда, их мать, и отвели меня в мой кабинет. Я разорвал на себе одежды и посыпал голову пеплом. Вскоре дом заполнили соседи и левиты. Они закрыли лицо Эсфири, ее несчастное, исстрадавшееся тело и стали оплакивать ее, а кроме того, они ели и пили, похлопывали меня по плечу и говорили, что такова воля БОжья и что каждый из нас отправится туда, в страну тьмы, в долину смерти; но все это пролетало мимо меня.

На следующий день они забрали Эсфирь, положили ее на повозку, запряженную двумя коровами, вывезли за ворота Иерусалима и опустили в могилу.

26

Ничто больше не удерживало меня в Иерусалиме; кроме того, царские чиновники поторапливали освободить дом № 54 по переулку Царицы Савской. Ты больше не состоишь на службе у царя, говорили они, поэтому поспеши с отъездом. И я распродал свои небогатые пожитки, кое-что раздарил, а записи и архивы спрятал в тайном месте.

Потом я в последний раз пошел на могилу Эсфири, любимой жены моей, чтобы вознести там молитву ГОсподу. Глядя на надгробный камень, я вспомнил слова Давида, которые сказал он на смерть своего первенца от Вирсавии, и прошептал:

— Ты не вернешься ко мне, я же приду к тебе. Затем я отправился к жертвеннику. За несколько из немногих оставшихся у меня шекелей я купил кусок барашка и положил его для сожжения на алтарь, у которого совсем недавно Ванея, сын Иодая, убил Иоав. Дым стал подниматься к небу, и я понял, что ГОсподь Яхве принял мою жертву и путешествие мое будет безопасным.

На обратном пути я некоторое время постоял, наблюдая, как продвигается строительство Храма, который царь Соломон воздвигал ГОсподу; я увидел гигантские каменные блоки, тщательно отесанные и поставленные друг на друга, притвор с колоннами и капители, украшенные резными гранатами и лилиями; увидел я также исполосованные побоями и покрытые ранами спины людей, которые все это сделали, их изможденные лица и измученные глаза.

Но ГОсподь ниспослал ко мне ангела, который встал за моим плечом и сказал: «Что есть камень, что есть железо и медь, что троны царей и мечи сильных? Станут они прахом, говорит ГОсподь; но слово, правда и любовь остаются».

Весь свой скарб мы несли на своих плечах, однако у городских ворот нас остановили, как и тогда, когда мы прибыли на сорока ослах, нагруженных сундуками, коврами и ящиками с архивами. Стражник-хелефей подозвал начальника привратной стражи, тот подошел к нам и воскликнул:

— Никак опять наш историк! Да еще с таким выездом — пешком и с котомкой за спиной!

Я показал ему мои документы с царской печатью — разрешение на выезд и попросил пропустить; нас без задержки, ибо день обещал быть жарким, а нам предстоял долгий путь.

— Я вижу, что ты закончил свою работу, — сказал начальник не столько для моих ушей, сколько для всех тех бродяг, бездельников, жуликов и прочего сброда, что околачивается в воротах, — и, значит, дал этим людям то, в чем они больше всего нуждаются — Историю. — Он обратился к толпе: — Поблагодарите же Эфана, сына Гошайи, ибо его неустанными стараниями вы к своим язвам и вони получили еще и описание ваших добродетелей.

Они заржали, захлопали себя по ляжкам, даже стали кататься от удовольствия по земле; потом тесно обступили меня, моих сыновей Шема и Шелефа и Хулду, их мать.

— Расскажи-ка людям, — сказал начальник стражи, — изобразил ли ты их избранным народом, что живет в соответствии со словом ГОспода Яхве и по его закону, или написал об их злобности и глупости?

— Народ, — сказал я, — есть источник как добра, так и зла.

— Слышите, какие вы все двуликие, — ухмыльнулся начальник стражи и щелкнул своей плеткой над головами толпы, — царь же — от БОга, а также его правители и все его слуги. — Он не обратил ни малейшего внимания на пробежавший по толпе ропот и снова обратился ко мне: — А кто же ты таков? Ты не принадлежишь ни к простолюдинам, ни к избранным БОгом. Ты не относишься ни к власть имущим ни к рабам. Ты — словно змий, что, искушая, предлагает плод с древа познания; а тебе известно, что ГОсподь проклял змия, обрек его ползать на брюхе и есть землю всю свою жизнь, а человек должен наступать ему на голову.

При этих словах горячая и вонючая толпа еще плотнее обступила нас. Я видел ненависть в гноящихся глазах, грозно поднятые культи. Шем и Шелеф закричали, Хулда исцарапала лица тех, кто осмелился приблизится к ней, я же, зная слабость своих кулаков, оглядывался по сторонам в поисках помощи. И увидел приближающихся скороходов с белыми жезлами в руках, за ними несли золотисто-зеленый паланкин с красной бахромой на крыше.

И все эти нищие, зеваки, воры, разогнанные хелефеями и фелефеями, упорхнули от ворот, словно вспугнутые птицы. В сопровождении начальника привратной стражи к нам подошел Аменхотеп, главный царский евнух; он поклонился Хулде, милостиво тронул за подбородок Шема и Шелефа; мне же сказал, сопровождая свои слова изящным движением рук:

— Эфан, друг мой, я не мог отпустить тебя, не попрощавшись. Ведь оба мы в некотором смысле чужаки в Иерусалиме. Я благожелательно следил за твоей работой, а теперь, когда ты нас покинешь, мне будет недоставать тебя. Если это утешит тебя, то я могу тебе сообщить, что Лилит, твоя бывшая наложница, вполне прижилась при дворе и чувствует себя прекрасно; она услаждает своей нежностью царя Соломона и его супругу, дочь фараона. А еще Лилит поет царю любовные песни, которым ты ее научил; они задели царя за душу, и он приказал записать их, собрать и опубликовать под заглавием Песни Песней Соломона. Надеюсь, ты примешь от меня в знак дружбы прощальный подарок.

Он достал из складок своих одежд флакончик.

— Я получаю это непосредственно от изготовителя, — напомнил он, — из очень хорошего египетского дома в городе бога Солнца Ра. Пусть их аромат всегда освежает тебя и напоминает о том, что в мире евнухов невозможно вести себя по-мужски.

Я взял флакончик, повернулся и пошел своей дорогой.

Когда же мы перешли Кедрон и поднялись на высокий противоположный берег, я остановился, чтобы бросить последний взгляд на город Давида. И увидел я его раскинувшимся на холмах, и хотел проклясть его, но не смог, ибо лежало на утреннем Иерусалиме БОжественное сияние.