Хроники Любви

ПЕРЕСАДКА

Тяжелее всего было примириться с мыслью, что его нет НИГДЕ. Пусть бы он был хоть где-нибудь, пусть без нее, в другом месте, в другом городе, в другой стране, где-нибудь там, откуда всё же мог вернуться. Хотя бы через год или через годы, неважно, главное — когда-нибудь. Тогда можно было бы мечтать, жить в ожидании и надежде, что их встреча обязательно случится, и она увидит его дорогое, единственное и совершенно удивительное лицо.

Ни у кого на свете не могло быть такого лица, таких бровей, прочерченных через весь лоб и смыкающихся двумя торчащими ершиками на переносице… такие смешные брови… и очень черные короткие волосы, поднимающиеся густой щеткой надо лбом, и длинный, с четкой горбинкой нос, обещавший к старости, как смеясь, предрекала ему она, дорасти до самого рта. Губы… разве могли быть у других такие губы, умеющие целовать так, что хочется немедленно отыскать любой подходящий уголок, где никого нет… А глаза… у него были особенные глаза. Удлиненные почти до висков и иссиня-черные как спелые оливки, жадные и какие-то стремительные, будто он хотел охватить ими сразу весь мир, всё увидеть, быстро рассмотреть и опять вернуться к ней, чтобы утопить ее в своей сине-черной страстности…

Было от чего потерять голову и как сладостно иногда совсем ее терять. Конечно, он не был красавцем. Не очень высок, не идеально строен. Но на него почему-то оглядывались женщины, и она ревновала. И кто встречал его хоть однажды, запоминал навсегда, такое лицо у него было притягивающее, такой взгляд. Но нет больше этого лица. Ей позволили посмотреть на него в последний раз перед похоронами: отогнули на минуту угол белого савана. Потом, спеленутого с головой, Гая, под молитвенные песнопения, опустили вниз, в серую бетонную коробку, быстро закидали рыжеватой землей, обхлопали лопатами продолговатый холмик и снова прочитали нараспев молитву. Положили в изголовье камешки — как принято здесь. Много камешков — людей было много. И каждый вдавливал свой камешек в свежую, рассыпчатую, смешанную с песком землю, и Герде казалось, приговаривал про себя: «Лежи тут. Не вставай». Мол, раз умер, то не суетись. Ведь каждый рад, что не его туда, вниз, опустили и присыпали сверху, очередь, слава Богу, не подошла еще, и каждый втайне надеялся вопреки рассудку — может, и не подойдет…

Придет-придет, с непонятным самой злорадством думала Герда, рассматривая опухшими, но бесслезными глазами лица окруживших могилу родственников, знакомых, приятелей и приятельниц. Слез у нее не было с утра похорон, наверное, накануне кончились, слишком много их вылилось, вот и кончились. Ну что они тут стоят, пора бы и разойтись, оставить ее одну, с Гаем. Он никому не нужен был, кроме нее. Даже его родителям. Они не понимали своего сына, его стремления к независимости, выражавшемся в холодноватой отчужденности. Тем более не понимали его нелюбви к дальним путешествиям, поскольку сами вечно отсутствовали. А уж тем более не понимали его страсть — строить домики. Он строил их всегда, сколько помнил себя. Из картонок, из спичек, из камешков, из всего, что под руку попадалось. Но только не из «Лего» — цветных кирпичиков детского конструктора. Гай рассказывал, что с детства их презирал, потому что готовое. Ему нужно было сделать всё самому, добыть, найти и построить своими руками. Придумать дизайн, подобрать подходящий материал, собрать, склеить, в конце сделать дверь и прикрепить на крышу флажок. Если флажок отсутствует, значит, домик еще не готов, предстоят еще доделки. Готовые домики с разноцветными флажками на крышах стояли в квартире повсюду: на камине, на полках, на подоконниках, на специально сделанном Гаем стеллаже. Когда домиков накапливалось слишком много, Гай укладывал их в большой сундук на террасе, в сундуке он тоже сделал внутри полочки.

Друзья-приятели слегка подсмеивались над странным пристрастием Гая, но с самого начала, как только Гай снял эту небольшую квартиру, и они стали жить вместе, Герда выразила свое восхищение его «строительством», и такое счастье отразилось на лице Гая — его поняли. Странно ей было, что другие не понимали. Просто у Гая никогда не было своего дома. Родители-археологи всегда были в разъездах по миру, маленького Гая подкидывали к разным родственникам по очереди, и всегда получалось, что надолго. Они будто временами забывали о существовании сына и переезжали, перелетали из одной страны в другую, из одной точки земного шара в другую точку, где-нибудь по пути отправляя денежные чеки на содержание Гая. А однажды, вернувшись из очередного отсутствия и внимательно разглядев своего выросшего мальчика, уже заканчивавшего школу и готовящегося поступать в университет на математическое отделение, удивились его образованности, начитанности и еще большей замкнутости, и не прошедшей страсти к домикам. Откровенно посмеялись и отправились в следующее путешествие. Откуда уже не вернулись. Где-то в египетской пустыне на экспедицию напали грабители и перестреляли всю группу археологов, которые безмятежно изучали найденные в раскопках очередной гробницы золотые и серебряные изделия.

Гай получил в наследство приличную сумму денег в банке и кучу соболезнующих родственников, от которых постарался как можно дальше отстраниться.

Однажды на студенческой вечеринке Гай и Герда случайно увидели друг друга и больше не захотели расстаться. Через месяц они были женаты. Через год их совместной жизни Герда предложила Гаю купить дом. Пусть у них будет небольшой аккуратный красивый домик, свой домик. Гай резко отказался. Объяснил, что в собственном доме нисколько не нуждается. «А крыша, — засмеялась Герда, — ты на ней флажок поставишь, большой флажок!». Гай шутки не принял. Сказал, что хочет поменять специальность, а пока оставляет учебу и скоро отправляется в археологическую экспедицию. Он увидел слезы в глазах Герды и отвернулся. Конечно, подумала она, археологу дом не нужен. Гай уедет и не вернется, как не вернулись его родители. Если с ним что-нибудь случится, она не сможет спасти его. Когда они только познакомились и их мгновенно притянуло друг к другу, окружающие смеялись: «Вы как в той сказке про снежную королеву, Герда, ты спасла его, ты растопила его ледяное сердечко!». Растопила. Но не до конца, раз он задумал уехать от нее. Родителей не может забыть. Собрался им жертву принести. А многим они жертвовали ради него? Вслух Герда, конечно, ничего не сказала. Только решила про себя, что в следующее путешествие, если Гай не успокоится на одном, они поедут вместе.

Но он даже в это не поехал. Гай погиб, а она его не спасла. Её в ту минуту рядом не было. Гай сел в свою белую «Мазду», приобретенную на «наследственные» деньги, и поехал что-то купить из экипировки для экспедиции. Был туман, было скользко. Машина, перевернувшись несколько раз, разбилась вдребезги. Гай получил внутренние повреждения, «несовместимые с жизнью». Врачи всегда так говорят, когда не могут ничего сделать. Кто-то, заглядывая в ее невидящие и ничего не понимающие глаза, просил подписать какую-то бумагу. Ей, видимо, в десятый раз, стали объяснять, что на некоторые действия требуется ее согласие, она, кивая и не пытаясь вникнуть — какая разница, что они хотят, ей всё равно, — подписала. «Ну, дайте увидеть его», — взмолилась она. Ее повели в какую-то комнату, уставленную приборами, она увидела под прозрачным колпаком тело и лицо с закрытыми глазами — живое, совсем нетронутое смертью и неповрежденное, только лоб с правой стороны рассечен; лицо выражало удивление и, как ей еще показалось, испуг. «Он жив», — сказала она. «Нет, — ответили ей, — он умер». Герду почти силой вывели, ей хотелось остаться, лечь у дверей этой комнаты и ждать. Ждать, когда он встанет и выйдет.

После она не раз думала: это родители принесли его снова в жертву. Они соскучились по нему и забрали к себе. Разве они не видели «оттуда», что он счастлив, и что она его любит? Видели, но им всё равно, как было всегда. Герда понимала абсурдность таких мыслей, но упорно продолжала в это верить, назло своему слабо протестующему рассудку.

* * *

Это случилось с ней где-то в середине зимы, через полгода после смерти Гая. Она спала. И вдруг во сне почувствовала что-то страшное. Ужас охватил всё тело, мозг, ужас был внутри и снаружи, он не давал вздохнуть, от него можно вдруг умереть не только наяву, но и во сне. Герда, с усилием вытаскивая, выволакивая себя из кошмара, проснулась и с колотящимся сердцем, хватая открытым, пересохшим ртом холодный воздух спальни, ощутила, как ужас последней судорогой пробежал по телу до самых кончиков пальцев ног и ушел.

Герда лежала до утра на спине, боясь закрыть глаза и снова уснуть. Ей казалось, что если она заснет, ужас опять накинется на нее и задушит, задавит, и она не проснется никогда. Она стала думать о Гае. И вообще обо всех людях, которые умирают внезапно. Что они чувствуют в последний миг? Что почувствовал Гай, когда понял, что машину заносит на повороте и она переворачивается несколько раз перед последним падением? Такой же ужас? Может быть, он оцепенел, и некому было вытолкнуть его из машины? Почему она не поехала с ним? Потому что он ее не взял… Он никогда не брал ее с собой, если чувствовал, что будут неприятности, а их он предчувствовал всегда. Ну и не поехал бы никуда. Вообще никуда. Как же, они ведь позвали. Он их всегда слушался, даже когда не хотел. Сознание какого-то невыполненного долга мучило его, запоздалое раскаяние за свое отчуждение — он что-то говорил ей об этом. И поэтому он бросил свою учебу, свою специальность, которую заранее любил, и решил поехать туда, в те раскопки, на то место, где погибли его родители, и продолжить… Что продолжить, там всё разграблено и заброшено, он сам узнавал. Эти мучительные сборы, мучительные для нее… И поездка на машине, когда он не взял ее с собой, а она просилась… Боже мой, когда же она избавится от этих навязчивых мыслей… Увидеть бы его, на секундочку, и больше ничего в жизни не надо, тогда она успокоится.

Герда несколько дней ходила под впечатлением страшного сна и думала, что непременно что-нибудь случится. Или с ней, или с окружающим миром. Но окружающий мир продолжал жить как жил, и с ней тоже ничего существенного не происходило. И даже постоянно сосущее чувство тоски и ненужности самой себе, к которому она уже привыкла, притерпелась, почти отступило, наверное, она потихоньку начала, если не примиряться с чувством потери, то как-то с ним сосуществовать.

Но вдруг в одну минуту мир пошатнулся.

У Герды заболел зуб, она записалась по телефону к врачу, и ей повезло — визит назначили в тот же день, ближе к вечеру. Потом она не раз думала, что не случайно всё так сложилось, и зуб, и время визита к врачу, это судьба ей дала подарок… Она снова встретила своего Гая, и бегала за ним, и просила о любви…

Герда приближалась к поликлинике, оставалось еще несколько шагов… От изумления она споткнулась и упала бы прямо на молодого мужчину, если бы тот не подхватил ее. Из-за него она споткнулась и теперь не сводила с него глаз. Мужчина смешался от ее взгляда и пробормотал какие-то извинения, хотя извиняться следовало бы ей, она по своей неловкости чуть не растянулась у его ног. Герда продолжала стоять перед ним, и ему пришлось ее обойти. Она повернулась и, как загипнотизированная, пошла за ним. Мужчина пошел быстрее, видимо торопился, он свернул за угол большого дома, Герда тоже свернула за ним. Он подошел к подъезду, нажал кодовые кнопки и, уже закрывая за собой дверь, видимо, машинально оглянулся и увидел ее бледное лицо с совершенно ненормальным взглядом. Дверь захлопнулась. Этого не могло быть, но это было. Лицо молодого мужчины осталось перед ее глазами, словно он и не зашел за эту дверь. Лицо Гая! Не просто похожее, но именно ЕГО ЛИЦО. Она же не сумасшедшая, чтобы спутать, обознаться. Но у Гая не было близнеца брата, вообще никакого брата не было. Это в индийских фильмах близнецы, братья или сестры подменяют друг друга и попадают в разные передряги. Но она видела своего, родного Гая, будучи вполне здоровой и не сумасшедшей даже чуточку. Она похоронила его, пережила его смерть и, хотя не примирилась с нею, но твердо поняла, что изменить ничего нельзя и надо жить дальше. Как получится, так и жить. А теперь что делать, что, что, что?.. Мысли, совершенно безумные, беспорядочно метались, наезжая, перебивая и уничтожая одна другую, ноги ослабели и очень хотелось сесть, о зубе она забыла, он перестал болеть.

Герда оглянулась по сторонам и увидела скамейку… нет, слишком далеко от подъезда. ОН выйдет (кто — он, ГАЙ?.. но это невероятно, это даже чудовищно), ОН выйдет, а она может не увидеть, на улице много людей, они ходят туда и сюда, она пропустит его, или не успеет догнать, потеряет в толпе. А вдруг он здесь живет и выйдет только завтра. А если даже и не живет здесь, может сегодня не выйти. Нет, она всё же действительно сошла с ума, потому что в нормальной жизни при нормальном сознании ничего подобного не может произойти, просто не бывает. Хотя… она где-то читала, очень давно, что природа создает двойников. Редко, но такое случается. Шутит она так, природа, над людьми. Ей придется ждать у этих дверей, пока он не выйдет. Если она не убедится, что он не Гай… но Гай умер… если она не убедится, что у этого парня другое лицо, как ей дальше жить? Совсем сойти с ума? Значит, надо ждать.

Не прошло и часа, как парень вышел из подъезда. С замершим сердцем и растерявшись, Герда отступила в сторону, он прошел мимо и ее не заметил. Или сделал вид. Герда шла за ним, не зная, не понимая, как поступить, что делать. Вдруг он остановился и резко повернулся, Герда опять чуть не налетела на него, точно как в первый раз. Теперь они смотрели глаза в глаза, он сердито, даже со злом, а она… перед ней стоял Гай. Его лицо, его брови, его нос и губы… и глаза… только взгляд был не его — чужой, холодный и отстраняющий, её Гай ни разу в жизни так не посмотрел на нее. И что-то еще… Лицо у этого парня будто моложе, словно слегка разглажено, и вместо вертикальной резкой морщинки над сросшимися бровями только малозаметная черточка. Как он часто моргает… и левый угол рта дергается… Гай так не моргал, и у него не было тика. А может, она забыла. Забыла, как Гай выглядел. Мелочи разные забыла. Разве у Гая был шрам на лбу, справа… Но его взгляд она хорошо помнит. А этот смотрит иначе, совсем по-другому…

Парень кашлянул и недружелюбно спросил:

— Что вам нужно?

— Вы… вы… вы похожи на моего мужа, — с трудом выдавила она и заплакала. Но справилась с собой и вытерла ладонью слезы. — Но он умер.

— Вам показалось, — холодно ответил он. Герда не отводила от него глаз и заметила, что на лбу парня выступил пот, крупными каплями, казалось, он был испуган.

— Мало ли похожих лиц бывает, — после паузы добавил он, переминаясь с ноги на ногу. Видно было, как ему хотелось уйти. — Не идите за мной! — вдруг выкрикнул он. — Оставьте меня! Оставьте!

Он повернулся и пошел быстрым шагом, потом побежал. Герде очень хотелось побежать за ним, она напряженно смотрела, как его спина удаляется и вот, уже скрылась в толпе, а она всё смотрела в ту сторону. Гай бегал НЕ ТАК. Гай был выше и худее. У Гая глаза теплые, совсем не такие, как у этого странного парня. Да, в нем что-то странное. И не моргал же Гай так часто, и не… не было у него тика. Или был. И он так же моргал. Герда с ужасом поняла, что не помнит. Лицо Гая и лицо незнакомца она теперь не могла различить, разделить на два лица… Как же она позволила ему уйти?

Герда побежала… Она конечно, уже не догнала бы его, но ей просто необыкновенно повезло — он стоял у витрины книжного магазина и разговаривал с представительным пожилым мужчиной. Они пожали друг другу руки и мужчина, разминувшись с замедлившей шаг Гердой, вскользь глянул на нее, как часто скользят глазами по встречным, не запоминая их и не интересуясь ими. Мужчина уже почти миновал Герду, но она успела заметить, как его брови слегка приподнялись, он будто вспомнил её, или хотел вспомнить. Герде тоже показалось, что где-то она его видела. Но тут она приблизилась к своему незнакомцу, он рассматривал книги в витрине и сразу увидел Герду в отражении, но продолжал стоять, не оборачиваясь. Может, надеялся, что она пройдет мимо. Он ведь не знал, что Герда не могла ни пройти мимо, ни просто уйти. Она стояла молча и смотрела на его затылок. Он медленно повернулся.

— Я не знаю, что мне делать… — беспомощно сказала Герда-. У вас лицо… ваше лицо…

Он мрачно смотрел на нее. Герда была рада, что он не уходит, больше не убегает. Видно, понял, что бежать бесполезно, она не оставит его в покое.

— Пойдемте, — с той же мрачностью и уже безнадежностью сказал он и жестом показал, что надо перейти улицу. Через пару минут они сидели на скамейке в скверике, перед каменной чашей небольшого фонтана.

Некоторое время они молча смотрели на искрящиеся в солнечных лучах, взмывающие и плавно опадающие водяные струи. С Гаем можно было сидеть вот так сколь угодно долго, наблюдать за игрой струй и молчать, но сейчас молчание рядом с этим чужаком, непереносимо похожим на Гая, держало Герду в тоскливом напряжении, ну скажет он, наконец, что-нибудь, он же сам позвал ее…

— Что случилось с вашим мужем? — нехотя, пересиливая себя, спросил он, продолжая смотреть на фонтан.

— Он погиб в автокатастрофе, — быстро ответила Герда. Она была готова к любым словам, к любому вопросу и не знала, что теперь еще сказать, чтобы еще раз вслушаться в его голос. Вот если бы она услышала его голос по телефону… тогда бы точно поняла. Что за безумные мысли опять лезут в голову. Того голоса нет и уже никогда не будет, так какая разница, как говорит этот парень. Лишь бы говорил, лишь бы объяснил, если может, откуда это сходство, а вдруг и вправду у Гая есть неизвестный брат… Но вряд ли такое возможно, жизнь не кино. Тогда пусть он сидит рядом как можно дольше. Если он уйдет, она опять потеряет его лицо и больше уж не увидит. Все равно, что потерять Гая еще раз.

Незнакомец снова молчал. Он несколько раз открывал рот, но ничего не произносил. Он от чего-то явно мучился и не решался высказаться. Герде стало страшно. Может, ей лучше уйти, пока он еще ничего не сказал… Нет, у нее не хватит сил уйти.

Наконец, он решился и заговорил. Медленно, с долгими паузами, он рассказывал про пожар в своей мансарде под крышей, про обгоревшее (он сказал: сгоревшее) лицо и обожженные руки… он показал ей рубцы на руках, про свою девушку, которую ему удалось вынести, и она почти не пострадала, потому что он завернул ее в одеяло. Но она раздумала выходить за него замуж, потому что… потому что… у него стало другое лицо, и даже глаза другого цвета, у него были голубые глаза, но роговица пострадала необратимо… И он теперь другой. ВСЁ, ЧТО НУЖНО… он снова запнулся. Всё что нужно было ему, и роговица, и… он провел рукой по лицу, ВСЁ… перешло к нему от одного погибшего парня, потому что всё «подошло по медицинским показаниям», так сказали врачи. И он не виноват, что похож на ее погибшего мужа. Она ведь САМА РАЗРЕШИЛА. Она ВСЁ разрешила. Тот человек, с которым он только что разговаривал, один из врачей, самый главный. Он сказал… еще тогда, при выписке из клиники, он сказал, что лучше уехать куда нибудь. В смысле, мало ли что, вдруг встретятся родственники… погибшего. Он уедет, обязательно уедет, вот только ему нужно убедиться, что его девушка разлюбила, она говорит, что он чужой ей, но этого не может быть, ведь он такой же, какой был всегда…

Он говорил негромко, и всё время смотрел на фонтан, текущие струи будто успокаивали его. Он покосился на Герду и еще раз повторил, что ни в чем не виноват перед ней.

Герда опустила голову, чтобы не смотреть на него. Она САМА РАЗРЕШИЛА. Она САМА ПОДПИСАЛА. Теперь она вспомнила, как подписывала, даже вспомнила цвет пластмассовой ручки, что ей дали — красный. А цвет пасты синий. Она не хотела больше смотреть на этого человека, вот сейчас еще глянет один раз и уйдет от него… Но как же уйти, это Гай сидит рядом, это Гай смотрит на нее черными, как спелые оливки, глазами и говорит тихим голосом. И голос у него похож. Нет, не знает она, не помнит сейчас голос Гая, всё сейчас так перепуталось. Она не может оторвать глаз от него, не в силах, лучше умереть, но не расстаться с ним опять. Нет, нет, ни за что. Нет!

— Ваша девушка вас оставила. Она больше вас не любит. Не думайте о ней, забудьте её. Я буду вас любить. Я буду ТЕБЯ любить, я всегда любила тебя. Я никогда тебя не оставлю, Гай!

Я безумна, в какую-то секунду подумала она, и на эту секунду опомнилась, но не дала себе осознать до конца, что происходит, ее неудержимо и вслух понесло по волнам воспоминаний о не закончившейся любви, о незабываемом прекрасном времени, о построенных Гаем красивых домиках.

Парень смотрел на нее с ужасом и страданием. Вот точно так же страдание отражалось на лице Гая, когда ему было плохо, когда он переживал. Герда, счастливо улыбнувшись, погладила его пальцами по лицу, и парень отшатнулся.

— Гай, дорогой, мы больше не расстанемся, пока смерть не разлучит нас…

— Смерть уже разлучила вас, — сказал он. — Меня зовут не Гай, мое имя Даниэль. А как вас зовут?

Герда удивленно смотрела на него. Его слова были непонятны, в ее сознание проникла только последняя фраза. Он забыл ее имя, забыл свою Герду. Он разлюбил ее.

— Герда… меня зовут Герда. Неужели ты забыл?

Она отвернулась, скрывая слезы, но не в силах была не видеть его лица и снова повернулась и жадно рассматривала его, догадываясь, что придется расстаться, и это лицо уйдет от нее, она больше никогда не увидит его, не найдет в толпе других лиц.

Он встал со скамейки.

— Герда, мне очень жаль, но… мне пора. Не идите за мной. Да-да, не идите! Зачем всё это? Я не Гай, не Гай, я другой человек!

— Да, да, конечно, — пробормотала она и закрыла лицо руками. И почти сразу ощутила не только тишину, но и пустоту. Да, он ушел. Пока она так сидела, он ушел.

Мимо проходили люди, некоторые обращали на нее внимание, на ее потерянный и горестный вид, Герде было всё равно, она погрузилась в отчаяние. Как она найдет его? Почему она позволила ему уйти? Надо опять искать его. Ни за что, ни за что она не откажется от счастья его видеть. Пусть он не Гай, пусть Даниэль, пусть называет себя, как хочет, ей абсолютно неважно. Но он взял себе лицо Гая, и она хочет это лицо видеть. У него глаза Гая, он моргает как Гай, у него тик как у Гая. Он принадлежит ей, пока они живы. Она растопит его холодное сердечко, как растопила уже когда-то.

Герда побежала в ту сторону, откуда они вместе пришли. Какой-то немолодой седой мужчина остановил ее, схватил за руку. Он будто поджидал ее и, продолжая удерживать, смотрел укоризненно и сожалеюще, и Герда ответила ему враждебным взглядом. Это был тот, что у книжной витрины, тот врач…

— Я видел его, — без предисловий начал говорить мужчина, но Герда сразу прервала его.

— Вы знаете, где он, куда он пошел? Скажите! — потребовала она. Он покачал головой и вздохнул.

— Не в этом дело, куда он пошел. А дело в том, что он не ваш муж, и вы должны твердо это себе уяснить.

— Я знаю, — вдруг спокойно согласилась Герда. — Но я не успела сказать ему что-то очень важное. Я прошу вас, — добавила она умоляюще.

— Но что вы хотите от него, ведь вы что-то хотите, — он явно не верил ее словам.

Любви — могла бы сказать она. Она хочет любви. Ей уже неважно, что у него другое имя, она будет называть его Гаем. Может, не вслух, но все равно Гаем. Но сказать такие слова этому человеку было нельзя.

— Нет, я ничего не хочу от него. Мне только нужно ему сказать… Дайте мне его адрес. Если не дадите, я все равно найду… Даниэля.

Герда шла по улице, сжимая в руке бумажку с адресом, и светилась от счастья. Теперь ей незачем было бежать, спешить, и она вернулась к фонтану, к скамейке. Там он ее и нашел. Он держал в руке две порции мороженого и задумчиво смотрел на нее.

— Вы любите мороженое? — Он подумал и поправился. — Ты любишь мороженое?

— Почему ты спрашиваешь? — радостно улыбнулась Герда, — ты прекрасно знаешь, что люблю. Я люблю все, что ты делаешь. И тебя. И всегда буду любить.

Он слушал, склонив голову набок. Он поэтому и вернулся. Она будет его любить. Что бы ни случилось. Несмотря на его новое лицо. Может, это всего лишь игра, но он согласен вступить в эту игру.

Даже не думай!

Даше было скучно. Выходной, а никуда не хочется. Юке позвонить, что ли. Юка что-нибудь придумает. Она тоже в разводе, и нисколько не печалится. Наоборот, Юка веселее стала. И раньше, до замужества заводная была, в замужний период поскучнела здорово, а сейчас летает и чирикает. Примерно как тот юркий воробушек, что сел на перила балкона, и вертится и крутится — вот Юка сейчас такая точно. Хотя, Юкиного мужа Ромку Даше немного жалко. Легкий, неозабоченный. А Илья был вечно занудный. Занудство — его перманентное состояние. Нет, на спектакль не пойдем, заранее знаю, что скучный. На концерт? — ты что, не хватало своими деньгами шоу-бизнес поддерживать! Что? — в ресторан? На пятилетнюю годовщину к Гуткиным? — а потом я замучаюсь изжогой, ни за что! И прочее в таком же точно духе. К подруге, то есть, к Юке, не шляйся попусту. Ду-ся, трубку положи, хватит о ерунде болтать (это опять же с ней, с Юкой, значит). А уж деньги! — целая история. Дуся, зачем тапочки купила, у тебя тапочки кончились? А ожерелье — дешевка, оно тебе надо? (как будто, если дорогое ожерелье, то он скажет, что надо); опять трусов накупила, дуся, у тебя полный ящик трусов! Вот эти трусы Дашу и доконали. Она ведь и сама зарабатывала, уж на пару-тройку трусиков, бюстиков, маечек хватало, так приятно новое красивое бельишко покупать, а кто не любит? Покажите мне эту женщину! Даша, стоя перед зеркалом, погрозила своему отражению пальцем с укоризной, мол, да-да, ты, любимое отражение, не прочь пошляться по магазинам и прикупить пару-тройку кружевных, беленьких или черненьких.

Но, если вспомнить, Илья не так уж часто упрекал, не загрыз, во всяком случае, как иные мужья грызут. Хотя, если честно признаться, покупки иногда были совершенно бессмысленные, а разговоры по телефону чересчур длинными. Если хорошенько вспомнить, то муж был положительный. Зачем же тогда развелась? Даша не знает, «зачем». Но зато знает «почему». Трудно было первый год. Трудно во второй. Как говорит Юка — «трудно первые тридцать лет». Так эти тридцать лет надо суметь прожить. Даша выдержала только пять. Пять с половиной. Тоже срок. Прожили пять, можно было и дальше жить. Но не получалось дальше. Когда она готовила вечером ужин — Илья придавал этому ужину большое значение — семья, у которой есть ужин, а в выходной обед из трех блюд, благополучная и правильная семья, — или гладила кучу белья, ей казалось, что жизнь проходит мимо… Все развлекаются, ходят в клубы, на вечеринки, или хотя бы в гости, а она тут пропадает, и так пройдет молодость, наступит убогая старость, с морщинами, выношенными тряпками, шумными внуками. Какими внуками! — одергивала себя Даша, еще детей не видать. То ли будут, то ли нет — вопрос. Пока всё тихо. Сказать, что больно хочется — нет, пока нет. Хочется другого — беспечности, бесшабашности, веселья. А как начиналось всё — с веселья! И казалось в тот момент — вся жизнь такая будет, шум, смех, шампанское, гости. Красивая свадьба кончилась, гости ушли, и с наступившими буднями Даше примиряться стало всё труднее и труднее. Если браки совершаются на небесах, и там очень весело, то разводы — совсем в другом месте, нервном, скучном и унылом.

Семейная жизнь ей представлялась в виде вороха развлечений, поездок, шумных вечеринок, бесконечных объятий… а не в приготовлении салатов и мяса в горшочке, в обязательной стирке — глажке в конце недели, да еще. объятия тоже как-то. что-то. скучнее стали, что ли. Пять лет — пять с половиной! — пробежали, одинаковые как братья-близнецы. Пиво, диван, телевизор; кран сломался, слив в раковине опять засорился, гвоздь с картиной расшатался; сковородка, кастрюля, еще сковородка, опять помыть посуду; зеркало, помада, новые трусики. У каждого свои развлечения. Только Юка и выручала, всегда веселенькая, всегда с советом наготове. Хотя у самой семейный очаг развалился буквально вдруг и буквально на глазах. Ее брак с Ромкой, тоже неунывающим и оптимистичным, представлялся Даше незыблемой скалой. Но скала вдруг и с большой скоростью обрушилась, как ни странно, не похоронив под обломками никого. Они вылезли, веселенькие и даже довольные! Рома немедленно побежал к своей рыжей Софке, которую до сих пор успешно прятал от жениных и иных глаз. Юка, с детства рисующая цветы, букеты и букетики, стала скакать по галереям и выставкам, и даже сама где-то выставилась, чем была чрезвычайно довольна: «Представляешь, Даш, у меня две картины купили, две!!». Ну полное счастье! При чем тут развод, изменщик Рома и рыжая Софка! У нее две картины купили, и полученные денежки требуется немедленно потратить, давай сюда зайдем, это очень модный бутик!.. Еще вечером в кафе посидели. Юка, правда, удивилась, что это подруга домой не спешит, ужин благоверному подать, тут-то Даша и призналась. С благоверным на последней стадии развода, осталось сковородки и отвертки с плоскогубцами разделить. Да решить, с кем хомячок Васька жить будет. «А почему-почему? Он тебя побил, или «дусю» себе завел?» — затараторила Юка, вытаращив от изумления кругло-коричневые глазки. «Да не бил, и не завел, — поморщилась Даша. — Хотя. может быть, уже и завел. Кто-нибудь должен рубашки гладить, — меланхолично заключила она. — Да ты не думай, я не переживаю, я давно устала от такой жизни, хочется наконец, пожить как-то по-другому.».

«А мы и будем жить по-другому! — заявила Юка. — Отряхнем прошлый прах с наших тапочек! И без сожалений!».

Отряхнуть-то отряхнули. Но почему-то жизнь мало изменилась. Разве глажки меньше стало. Ужин не надо готовить, поглядывая на часы. Юка большей частью в бегах, ищет, где выставить свои букеты, кому продаться. Иногда продаться удается, и тогда они гуляют. Потом снова скука. Тогда рука сама тянется к телефону. «Ну, как там Васька? Здоров? Не давай ему жиреть… Может, мне вернешь? Нет? Ну, ладно. Пока». Даша ждет, что он ответит что-нибудь, вроде: Васька надоел «ей», или еще как-то, и Даша поймет, что существует «она», но ничего похожего ни разу не слышала.

«У меня тут кран сломался, вода капает, зайдешь?». «Ох, вчера ночью вешалка в прихожей свалилась, с таким грохотом, я перепугалась, подумала — грабители! Повесить бы вешалку…».

Илья приходил. Чинил кран. Прибивал на место вешалку. Даша обычно стояла рядом, и они беседовали о том, о сем, старательно избегая темы прошлой жизни. И по имени он избегал ее называть, наверно, чтобы нечаянно «дусей» не назвать. Даже как-то поужинали, с бокалом вина. Похвалил вино и ушел. «Звони, если что». А плоскогубцы на тумбочке забыл. Надо позвонить. Позвонила. «Да пусть, еще пригодятся. У меня другие тут есть».

Была эпидемия гриппа. Даша позвонила. «Ты как? Не болеешь? А Васька? Хомяки не болеют гриппом?». «Нет, не болеют. Они ведь на работу не ходят», — пошутил Илья. «А как у тебя дела на работе?». «Нормально. Повысили, в начальника отдела. Квартиру вот покупаю, ссуду взял. А то нам с Васькой надоело на съемной, и денег жалко чужой тетке отдавать». «Молодцы вы с Васькой…». «У тебя там все в порядке? Вешалка не валится?». «Нет, спасибо. Позвоню, если что. Ваське привет».

Что же это делается? Что происходит? Даша долго искала определение, но не находила. А, ну да. Дружба с бывшим мужем, вот как это называется, наверное. В последний раз, когда Илья приходил установить новый душ в ванной, они даже ссорились, ну точно, как в прежние времена, только теперь не пришлось ложиться в одну постель спиной друг к другу. «Ты сэкономила, и купила подешевле, он сломается скоро, вот увидишь!». «Это ты научил меня всё покупать подешевле!». Илья рассердился, но ужинать всё же остался, у Даши мясо по-французски было приготовлено — знала же, что придет душ делать, и он против мяса не устоял. Ел и делился своими проблемами: ссуда, поиск с агентом приличной квартиры «подешевле», много работы, в отпуск некогда. И никаких намеков на женское присутствие в его жизни.

Понять, зачем она общается с бывшим мужем, Даша долго не могла. Да и не очень-то хотела далеко углубляться в суть, в смысл своих звонков и его немедленной отзывчивости, дружба так дружба, раз иначе назвать их общение нельзя. Но отчего-то было досадно. Скорее всего, оттого, что она не могла понять, что в действительности с ней происходит. Может, ей нужен Илья исключительно в качестве чинителя кранов (в другом качестве он в ее жизни уже поприсутствовал), а может, только хочется отнять Ваську, чтобы насолить. За что? А так. Но тогда Илья разобидится и ничего чинить не будет. Подумаешь, всегда можно мастера пригласить, заплатить и починить нисколько не хуже. Вот хуже становится от того, когда начинаешь в себе копаться. Ведь на самом деле никаких серьезных причин у них для общения нет, не считать же подобной причиной кран или забивание гвоздя под картину. Имущество разделено, кому кастрюльки, кому отвертки. Общих интересов не сохранилось, общих друзей тоже, да их и не было общих, у каждого свои. А вот рука сама тянется к телефону — о Ваське побеспокоиться, тоже совместно нажитое имущество.

Даша копала-копала и накопала. Ей просто скучно. Невыносимо скучно. Свободу желанную обрела, но ничего веселого не прибавилось. Развлечения, о которых мечталось возле плиты, не появились. Жизнь опять проходит мимо. Все сидят по домам и гладят мужьям рубашки. Мирятся, ссорятся, всё как у людей. Эмоции положительные, эмоции отрицательные. А у нее, Даши, никаких нет. Вот заведет себе бывший муж новую «дусю» и… да, неприятно будет. Хотя, с чего бы ревновать. Развелись, так развелись. Вольному воля, мужчине — новая подруга. Если появится подруга, поговорить совсем уже не с кем будет. Где Юка, не найдешь ее, по галереям бегает, наверно и по любовникам-художникам тоже, она в одиночестве в кроватку ложиться не любит. Говорит, замерзает одна, даже летом. И к кому поползешь со своей грустью? К маме? Мама никогда не оставалась одна, у нее три замужества, одно вплотную за другим. И все мужья замечательные, только тоже любят глаженые рубашки и мясо по-французски. Все мужья абсолютно одинаковы в своих претензиях. Так к кому обратишься со своей печалью о неудавшейся жизни? К человеку, который тебя может понять. Который хорошо тебя знает. Кто, кто же этот человек?.. Где взять его?..

Тут Дашу словно по голове стукнули. Она стала смеяться, до колик в животе, до спазм в груди. Ну да, ответ лежит на поверхности. Ответ неправильный, глупый, безумный. Но единственно идеальный. Можно обратиться только к человеку, КОТОРЫЙ ПЕРЕЖИЛ РАЗВОД. Но не к Юке, она ни при чем, она порхает и будет порхать до старости. Легко так и бездумно, только позавидовать можно. Счастливая Юка…Надо позвонить и спросить о Ваське. Не надоел ли. Если скажет, что надоел, значит… значит, там новая «дуся» появилась. Нет, Ваську пока отложим…

Даша вошла в ванную, глянула на кран, на душ… Нет, не осилить. Да и жалко, всё новое.

Осмотрелась в прихожей. Встала на цыпочки, подергала солидную, с металлическими, «под бронзу» крючками, вешалку… Крепко приделал. Принесла из спальни пуфик, влезла на него и уцепилась за вешалку обеими руками. Оттолкнула пуфик ногой и повисла всей тяжестью тела… Рухнула вниз вместе с шубой, шарфами, кожаным тяжелым пальто, все это добро свалилось и погребло Дашу, а сверху еще придавило тяжелой конструкцией, и крючком чувствительно задело по голове. Даша выкарабкалась, всхлипнула и бросилась к телефону. Вслушивалась в нетерпении в гудки и растирала свободной рукой ушибленную голову. Да что же он трубку не берет? Очень хотелось заплакать, но она крепилась.

«Ну, что? Кто это?.. А?..» Голос такой недовольный… спал наверно, выходной же сегодня. «Вешалка упала? Не может быть! Я так капитально ее прибил. Ну, поживи пока так, пару дней… Почему невозможно, очень даже…». «Не могу я так жить…», — Даша шмыгнула носом, заморгала и смахнула пальцем ползущую по щеке слезу. Чего он там бубнит? «… забери ты его, надоело мне ухаживать…». Он Ваську отдает! Всё ясно-понятно. «Дуся» у него появилась. Даша бросила трубку. Вернулась в прихожую, легла вниз лицом на шубу и закрыла пушистыми рукавами уши, чтобы не слышать звонков из комнаты. Но слышала и тихонько плакала, потом заснула.

Очнулась от настойчивого трезвона — звонили во входную дверь. Даша открыла. Растирая опухшие глаза и лицо, в недоумении уставилась на входящего, уже и вошедшего и бесцеремонно отодвинувшего ее в сторону гостя. «Да-а-а… Как это ты умудрилась? Повеситься пыталась на ней, что ли?». «А где же Васька?» — пискнула Даша. «Зачем он тебе? По-моему тебе и так хорошо, нескучно», — пробурчал Илья, доставая из своей сумки инструменты. «Но ты же хотел отдать…». «Приснилось тебе. Вон, глаза сонные». «Но он надоел там… вам…». «Кому это — вам? Васька останется со мной. Как напоминание о нашем браке. Я о твоем кактусе говорил, что ты мне сунула вместе с Васькой. Сказала — на память. Да унеси ты отсюда эти вещи, наконец! Не видишь, мешают!»

Даша собрала одежду в охапку и потащила в комнату, свалила на диван. Зашла в ванную, ополоснула холодной водой несколько раз горячее лицо. Вытираясь полотенцем перед зеркалом, улыбалась себе. Васька останется, останется, останется, он никому не мешает. Даша попудрила лицо, подвела карандашом припухшие глаза. Задумалась.

«Всё это глупость. Очень большая. Если я, как можно скорее, не перестану общаться с бывшим мужем, то… так и застряну в своем разводе. Не будет у меня ни новой жизни, и старой тоже не будет, поскольку я ее не хочу. Все свои проблемы я вполне могу решить сама, без него. Пусть уходит. К Ваське, к кактусу, к новой «дусе», к кому угодно. Сломанный кран — это вовсе не «перст судьбы», указующий мне на ошибочность развода. Вот вешалку же сама выломала, без всякого «перста». Может, решиться и поговорить с ним? О чем? Как мне было плохо, или как нам было плохо, и может, всё сначала начнем? Пусть опять будет плохо? Люди ведь не меняются. Я такая же, и он тоже. Зачем я за него держусь? Неужели… Неужели Илья — мой вечный мужчина по жизни? Тогда зачем мы развелись?.. Инициатором выступила я, но он ведь согласился. Ну, не сразу, но что это меняет? Мы просто неудавшиеся супруги. Не удавшиеся однажды не станут удавшимися никогда. Хоть вешалки ломай, хоть ужинай вместе, хоть посуду со злости перебей. Однажды била, когда он сказал, что у меня мозги в ровную полосочку, тогда грандиозная ссора вышла. И второй раз била… но уже не в браке, а после брака, когда ушел как-то, что-то починив, и от кофе отказался, а я его любимый сорт купила. Я подумала, к «дусе» спешит и разозлилась. Ревновать бывшего мужа — и правда мозги в полосочку, или в горошек. Надо было сразу, после развода, взять и стереть мужа ластиком, будто его и не было. Юка так и сделала — стерла. Пора ставить красную жирную точку в этой истории…».

Даша вернулась в прихожую. Илья складывал в сумку инструменты.

«А может… может, ты все же…». «Даже не думай!», — сказал он, открыл дверь, на пороге оглянулся: «Пока… дуся». Даша ушла в комнату, села на диван и стала думать. Что он имел ввиду? Чтобы не думала Ваську забрать? Или… чтобы не думала о его возвращении? Вот так вот, да? Тут без маленького реванша не обойтись.

Даша решительно подошла к стене и дернула картину. Картина не тронулась с места. Юкины фиалки даже не колыхнулись. Даша рванула изо всех сил, двумя руками. Фиалки покачнулись, стеклянно блеснули ярко-сиреневые лепестки, тяжелая рама рухнула, потащив за собой толстый гвоздь, и последним аккордом разлетелось на куски стекло, усеяв пол острыми обломками. «Вот тебе! Вот тебе! — глядя на разруху, повторяла громко Даша, — попробуй не приди, только попробуй!..». Хотелось сделать еще что-нибудь, но Даша сдержалась, уж очень демонстративно это бы выглядело. Она глянула на массивные, под старину (вместе покупали) стенные часы… он еще, наверно, к себе не доехал. Взяла со стола вчерашнюю газету, села в кресло и стала просматривать, равнодушно скользя глазами по столбцам. Что за удивительное объявление в рамочке, и такое большое, целое сочинение… «ШКОЛА СТЕРВОЛОГИИ…Предлагает уроки обольщения… Освоив наши методы, вы овладеете подлинным мастерством, и непременно найдете мужчину своей мечты…». Не пойти ли взять уроки обольщения… Даша расхохоталась и снова глянула на часы. Пора или рано еще?.. Дочитать надо… подумать только, учат стервозности.

«Здесь вы за несколько недель научитесь тому, до чего сами дошли бы, в лучшем случае, через 5 лет…». Да-а, она за пять лет мало чему научилась. «Вы станете искусной соблазнительницей, вокруг вас будут толпиться лучшие мужчины, роль брошенной жены или одинокой женщины вам не будет грозить никогда…»

Телефон на угловом столике (столик вместе покупали) слабо звякнул. Помолчал. Словно на другом конце передумали. И разразился бурной трелью. Даша медленно поднялась, не спеша, взяла трубку. «Я вас слушаю…»

— Ты как там? Все нормально? Ничего не упало?

— Да, нормально… только…

— Что? Говори, что случилось?

— А что у тебя шуршит там?

— Васька. Я нес клетку на балкон, почистить хотел, да решил по пути позвонить…

— А у меня… у меня картина упала. Вдруг, свалилась, и гвоздь вылез… совсем выпал. Ты не беспокойся, я мастера вызову…

— Даже не думай! Я приеду! Вот Ваську почищу, потом мы с ним чаю попьем и приеду.

— Чаю? С Васькой?

— Ну да, налью ему тоже, он полюбил.

— У меня есть чай… и кофе!

В трубке громко зашуршало и пискнуло. Пошли короткие гудки.

Надо было ему сказать, чтобы Ваську прихватил. Ужасно соскучилась.

МОЙ ЛЮБИМЫЙ ДОКТОР

Поэтическая студия — как гордо именовало себя это совсем недавно образовавшееся общество — собралась на свое заседание в третий раз. И, если в прошлые разы приходило совсем мало народу, то сейчас неожиданно привалило: трое молодых парней в аляповатых просторных штанах, майках с непонятными надписями, у одного волосы густо заплетены в косички «дреды», — ребята гордо и громко себя обозначили как «арт-поэты» и по очереди, с вызовом прочитали свои «поэзы», претендующие на авангардность ввиду обилия нецензурной, но уже привычной для многих лексики; парочка пиджачных, весьма немолодых, с благородно-уставшими лицами «тоже поэтов» — так они себя назвали, — одинаково заунывно, но с большим упоением читавших свои длинные стихотворения, с рифмами, очень напоминающими «розы-морозы»; две дамы, явно подруги, от смущения теснящиеся друг к дружке; светловолосый упитанный парень в белой футболке с синей надписью на иврите «Это моя страна», еще кто-то… И опять явилась старушка в длинной пестрой шелковой юбке и в шляпке в цветочек — без вот такой вычурно-интеллигентной старушки не обходятся подобные сборища, только старушки бывают разные — шумные, пронзитель-ноголосые, непременно садятся в первый ряд и непременно рвутся что-нибудь прочесть из своих мемуарных опусов, или тихие, малозаметные, их, притулившихся в уголке, и не разглядишь и не расслышишь. Эта старушка была из тихих, сидела позади, но на нее все равно оглядывались, видимо, шляпка привлекала и живые бегучие синие глаза под ней — такой веселенький чупа-чупс.

Короче — аншлаг! Еле хватило сидячих мест. Объявление в газете, в новостях по местному радио — слухи о студии разнеслись по городу, и народ привалил. Народ, в основном, молодой, чему явно радовалась председатель и организатор студии — приятная собой дама с красивым томным именем Милана, пребывающая в должности ответственного секретаря толстой увесистой газеты, где и появилось объявление о студии. Очень кстати Милана к этому заседанию преобразила помещение, и теперь вместо нескольких скучных рядов стульев и небольшого столика перед ними, почти во всю комнату распростерся длинный полированный стол, и вокруг него, и в углах в произвольно разбросанном порядке стояли стулья и даже несколько кожаных кресел.

Желающих прочитать публично свои сочинения впору было ставить в очередь. Милана объявила, что на сей раз всяк читает не более двух стихов и без обсуждения, а для следующего заседания она составит список из трех поэтов и каждого будут обсуждать. «А прозу?» — пискнул тонкий голос из угла.

«Прозу? Ну ладно, один рассказ мы можем послушать, если небольшой», — ответила Милана девушке в инвалидной коляске. «Сегодня?» — снова пискнула девушка, и Милана, чуть поколебавшись, нехотя кивнула. Все головы были повернуты в угол, но девушка и без того периодично привлекала взгляды присутствующих — милое кареглазое личико в обрамлении пышных рыжеватых волос, слабая фигурка в черном, искривленные ручки, с трудом удерживающие истонченными пальчиками тетрадку на коленях и… полуоткрытая белая грудь в большом прямоугольном вырезе черной блузки — этот, словно нарочито откровенный, нежный незагорелый квадрат с глубокой ложбинкой сам собою удерживал взгляды. «Вообще-то я думаю, что мы не будем называть нашу студию поэтической, а просто литературной, чтобы расширить наш коллектив…», — добавила Милана, и девушка хлопнула в ладошки, тетрадка тут же свалилась на пол, но тощий парень с худым нервным лицом, почти тонувшим в густой шапке смоляных кудрей, все время стоявший вплотную за коляской и иногда, наклонившись, что-то шептавший девушке в ухо, проворным движением, как привычное дело, поднял тетрадь, и вложил ей в руки.

После часа чтения разных — длинных и коротких, замечательных и совсем плохих стихов, девушка в коляске заволновалась и подняла тонкую ручку. Милана согласно ей кивнула. Девушка, назвав свое имя, которое мало кто разобрал, стала что-то читать детским голоском, глотая слоги, а то и целые слова, то совсем затихая, то неким невидимым миру усилием вдруг взмывая голоском вверх, чтобы тут же упасть до тоненькой беспомощной невнятности, и тогда вцепившиеся в поручни ее колесного обиталища искривленные кисти с тонкими пальчиками подрагивали в напряжении. Всем было явно неловко, и взгляды слушателей или блуждали по сторонам, или же упирались в открытую взорам женственность в черной рамке, с влекущей невольно любой взгляд нежной ложбинкой. Что-то во всем этом было непонятное и противоречивое.

Никто ничего не понял из ее стихотворения. «Я сегодня плохо читала, я очень волновалась, но я… постараюсь… я хочу прочитать вам свой рассказ…», — последние слова почти не были слышны, они словно упали внутрь ее существа. Парень за ее спиной склонился и что-то шепнул, она благосклонно кивнула, после чего взял из ее рук тетрадку. Открыл и громко объявил название рассказа: «Мой любимый доктор». И стал читать, четко и размеренно, почти без выражения и часто спотыкаясь посреди длинной фразы — чувствовалось, что текст он видит перед собой в первый раз. И еще чувствовалось — его подвижное лицо просто не умело этот скрыть — что ему что-то не нравится: или то, что рассказ велся от первого лица — он то и дело недовольно кривился, когда произносил «Я», или возмущало само содержание. Он порой вздыхал, иногда слишком быстро пробегал глазами страницу, явно что-то пропуская, и девушка тогда поднимала одну бровь, но молчала. А в комнате стояла завороженная тишина. Рассказ увлек с первых слов:

«Новый Год я встречала одна. Я ни с кем не ссорилась, ни на кого не обижалась. Просто Марк дежурил. А без него мне ничего не надо, ни шампанского, ни громко стреляющих и вспыхивающих цветными звездными шарами ракет за окном. Я сидела в углу дивана, укрыв ноги пледом, и думала. Всё о том же. Как могло это со мной случиться, такая ведь глупость с моей стороны. Влюбиться во врача, сразу, с первого взгляда и с первых его прикосновений. Угораздило же Фильке вызвать скорую и отвезти меня в больницу. Ну, болит живот и болит, что такого. Ну, сильно болит. И не перестает. Но Филька, сволочь такая. Торчит тут, не только дневать, но и ночевать готов. Будто кто позволит. И как чувствует, только мне начинает нездоровиться, тут как тут. Вот и вызвал скорую. И отвез, всю дорогу за руку держал, будто я из машины с таким животом смогу выскочить. Конечно, в больницах я бывала неоднократно, но так, чтобы ночью, с животом, на скорой — в первый раз. Одна медсестра, толстая и сонная, позевывая в пухлый кулачок, заполняла медкарту, другая, с хорошенькой мордашкой и загорелая до шоколадности, а может, и от роду такая коричневая, брала у меня кровь на экспресс-анализ, с трудом, разумеется, нашла вену и очень больно в нее воткнулась. «Дежурный врач сейчас придет», — сообщила она, рассматривая меня с любопытством, словно им никогда не привозят по ночам красивых девиц. Я состроила ей рожицу, она хихикнула и ушла, унося с собой штатив с пробирками. Через открывшуюся дверь я заметила Фильку, сидящего в коридоре на стуле, свесив голову, то ли уснул, то ли горюет.

Живот продолжал болеть, но уже как-то тупо. Наконец доктор явился, с шумом распахнул дверь и устремился к кушетке, где я терпеливо лежала, прислушиваясь к своему нутру. Не здороваясь, присел рядом на стул, задрал мне кофточку и наполовину стащил джинсы, и стал мять совершенно безжалостно мои бедные кишочки, печенку и всё остальное. Всё так жестко и бесцеремонно. Но я заметила при этом, что он слегка смутился и избегал смотреть мне в лицо, не иначе, я тоже поразила его своей изысканной красотой. Но зато я на него смотрела. С той первой секунды, как только дверь открылась. А когда он начал меня мять и давить, я вообще уже не сводила с него глаз. Он мне безумно понравился, и решительной походкой с заметной хромотой, и густыми подвижными бровями, и чем-то недовольными быстрыми черными глазами, и выразительным, подвижным, хотя и тонким ртом. И я сразу всё поняла и сразу решила, что это навсегда. Потому что я еще никогда не влюблялась вот так, с ходу. Видимо, в эту минуту я сама себе мгновенно внушила, что влюбилась, и поэтому так и случилось. Самовнушение — опаснейшая вещь. Но разве я об этом думала?

«Здесь больно?» — в который раз он ткнул пальцем в правое подреберье. Я молчала. Так как вдруг поняла, что не больно нигде. Пока доктор усиленно мял мой живот, он словно откликнулся и перестал болеть. «У вас волшебные руки, всё прошло, вот только что, и вы лучший доктор на свете», — сказала я, пристально глядя ему в самые зрачки, в которых постоянно что-то вспыхивало, мерцало и гасло, менялось в секунду, таких глаз я в жизни не встречала. «Вы не первая, что об этом говорите, — усмехнулся он, — скоро я и вправду поверю, что колдун». Наконец, он смотрел мне в лицо, и в его глазах прыгали веселые чертики. «Это ваш молодой человек в коридоре спит?». Он повернулся к медсестре, которая наблюдала за нами с интересом, не иначе тоже влюблена была в доктора, еще бы! — быть рядом и не… «Скажи ему, чтобы домой шел. Девушка останется у нас, по крайней мере, до завтра. Надо еще анализ посмотреть, и утром на рентген запиши ее». Он повернулся ко мне. «А вы что радуетесь? Вам бы клизму надо сделать». «Ой! Не надо», — жалобно пискнула я. И мы оба рассмеялись. «Увидимся», — сказал он и вышел, а я осталась, ожидая переезда в палату, и счастливая, как никогда прежде. Потому что прежнее счастье забывается и задвигается куда подальше, когда возникает новое, еще невиданное и неслыханное. Когда-то я ведь чуть не влюбилась в Фильку, в тот миг, когда он вытащил меня прямо из-под колес автобуса. Он подумал, что я сама туда кинулась, а я не стала его разочаровывать, но тронувшийся влюбительный процесс внутри быстро остановила. Влюбляться во всех, кто тебя спасает, нонсенс. Меня спасали — от неудачливой любви, от провала в художественное училище, от кошмарной депрессии, да мало ли… Я сразу поняла, что Филька может быть замечательным другом, это было на нем написано, так и вышло.

В палате я лежала и упорно смотрела на дверь. Он пришел. Придвинул белое пластмассовое кресло, сел. Откинул одеяло и снова стал мять живот, поглядывая мне в лицо. «Не болит, значит, — констатировал он. — Что же это было? Аппендицит штука коварная. Но анализ крови хороший, лейкоциты в норме. Покажите язык… нормальный, розовый. А вообще, какие еще жалобы?». «Жалобы? — я кивнула. — Есть. Если вы уйдете, я буду жаловаться». Он внимательно смотрел на меня. Не знаю как долго. Вдруг оказалось, что мы с ним давно разговариваем. Вот о чем, я вспомнить потом никак не могла.

Утром, после рентгена, который тоже в животе ничего не нашел, я уехала домой. На самом деле жалобы у меня имелись, на суставы, иногда они болели так сильно, что трудно было выносить и вообще жить. Но с этими болями я смирилась, так как было однажды сказано: процесс пошел, и его не остановишь никакими лекарствами. Разве автобусом. А лучшего доктора на свете я не хотела ничем загружать. И вообще он хирург и любит резать, как сам признался, «разрежешь и всё видно, а потом лишнее отрежешь», — пошутил он. А меня резать без толку, этим не поможешь. Фильке я позвонила, чтобы не беспокоился и не приезжал. Никогда, хотела я сказать, но прикусила язык. Иногда мне кажется, что я для Фильки весь смысл его жизни. Во всяком случае, теперь, то есть после всего, что случилось потом, со мной и моим доктором, точно стала смыслом. Но до этого еще было время, много времени, много безумно счастливых дней. В которые Филька благоразумно отдалился, удалился, за что я ему была безмерно признательна.

Вернувшись домой, я сидела в раздумьях… Что теперь делать, подождать и изобразить еще один приступ? Но его дежурство наверно закончилось, а когда следующее будет, откуда я знаю… И тут раздался телефонный звонок, я даже подпрыгнула — он! Звонила медсестра, оказывается, я забыла взять выписку из истории болезни, а оно мне надо? Ой, надо, надо! Я на такси помчалась обратно, а вдруг еще застану его?.. Конечно, в больнице я никого не встретила, забрала ненужную мне бумажку и поняла, что никогда своего доктора не увижу. Во дворе больницы меня окликнули: «Как живот?». Я обернулась и так счастливо заулыбалась, что ему осталось только посадить меня в машину, поскольку он закончил дежурство и вполне может меня подвезти. «А молодой человек, не встретил?»-спросил он, я только пренебрежительно махнула рукой. И тут же всё ему объяснила. Что можно ехать ко мне домой и не тратить время на чепуху вроде предварительного флирта, так как я его люблю и мне всё равно, что он обо мне думает.

Я держалась независимо, говорила дерзко, и мне казалось, что я и выгляжу так — уверенная в себе и смелая особа, которой сам черт не брат. На все это он ответил, что я не совсем здорова, вид у меня не очень, и лицо красное, наверно, я в больнице схватила вирус, и у меня поднялась температура. Поэтому домой он меня отвезет непременно. Дома он велел мне ложиться в постель, пить чай и мерить температуру. Дал мне свой телефон, «на всякий случай». И ушел.

Мы долго не виделись, почти две недели. Наконец я не выдержала и позвонила ему. Он решил, что я нуждаюсь в медицинском совете, и приехал. Внимательно посмотрел на меня и сказал: «На первый взгляд удовлетворительно. Однако…». Он прошелся по комнате. Глянул вскользь на полки с моими изделиями — фигурки птиц и животных, увидел возле телевизора пачку сигарет, сказал строго «Не кури!» и сунул себе в карман. Открыл холодильник и заявил, что я ем вредные для моего живота продукты и надо купить другие. И выбросил пачку пельменей в мусорное ведро. Нажал сильно несколько раз руками на кровать, покачал осуждающе головой: «Ты скоро заработаешь искривление позвоночника». «Медицинский обход закончен?» — спросила я. «Он только начинается», — заверил мой доктор и подошел ко мне. «Язык показать?» — спросила я. «Потом», — ответил он и поцеловал меня.

Так мы стали любить друг друга. Хотя я любила его уже целых две недели, а он только сейчас. Но может быть, что и он две недели, я спрашивать не стала.

Мой доктор много работает и возвращается поздно. Каждую третью ночь он дежурит. Ему все время звонят на мобильник, днем и ночью. Я готовлю на ужин ему то, что он любит. Жарю мясо, тушу овощи. Он приходит и, глянув на меня, спрашивает: «Ты курила? Ты бледная. У тебя болит живот? Голова? Ты опять выходила на улицу без шапки?». Он заставляет меня мерить температуру и успокаивается. Я говорю ему, что люблю его и сильно без него скучаю, а он мне, что уже весна и пора начать пить витамины и чай с шиповником. Он не знает про мои суставы, с тех пор, как мы вместе, они перестали болеть. Но всё равно он постоянно беспокоится о моем здоровье. Профессия у него такая, я понимаю. Он часто в постели щупает мой живот, но быстро забывает, с какой целью начинал, потому что цель тут же меняется. Он очень нежный и сильный, но всегда будто боится мне что-нибудь сломать. А я… стоит ему до меня дотронуться, и моя голова, мои мозги сразу уносятся в сторону, и я ничего не знаю и не помню. И потом долго выхожу из состояния прострации.

После ужина он обычно пишет для медицинских журналов статьи, названия которых я не выговариваю. Я хочу, чтобы он был всегда, хочу ходить на его доклады об аппендиците, перитоните, абсцессах и еще о чем-то непонятном, а потом кормить его ужином и любить его, насквозь пропахшего больницей, никаким душистым мылом не отмоешь. Я хочу стать его женой и говорю ему об этом. А он уже спит, но я уверена, что меня слышит.

Утром он не смотрит мне в глаза, а потом звонит с работы и говорит, что ему нужно время для научной работы, для диссертации, а семья потребует жертв, и он не хочет меня обременить собой, своей постоянной занятостью, и он уже был женат, но неудачно, потому что его никогда не было дома. Его и сегодня нет, он не придет, у него внеплановое дежурство.

В трубке гудки, и мне некому сказать хоть что-либо, да у меня всё равно не найдется слов. Но у меня остаются поступки. На поступки я всегда была готова, на самые разные. Он просто еще не знает об этом.

Я ждала неделю. Дала себе такой срок. Ни звонка. Ни звука. Я позвонила Фильке: я тут отбуду кое-куда, ключ от моей квартиры брошу в почтовый ящик. Мало ли что, вот кактус раз в несколько дней надо поливать. Филька удивился, он про кактусы знал больше меня, их не поливают так часто, но смолчал. Сказал: хорошо, придет и польет.

Я надела белую блузку с вышивкой и большим декольте, ему очень нравилось, когда грудь открыта, черные брюки, на шею серебряную цепочку, которую он подарил на день рождения. Перед выходом из квартиры пришлось присесть. Суставы три дня как начали болеть, всё сильнее, особенно ночью. Руки как-то плохо стали слушаться, да и ноги тоже не очень…

Я написала на листочке короткое письмо родителям. Которые родители только от слова «родить». Это у них получается. Семь детей, я младшая. Написала, что учусь, живу хорошо, не волнуйтесь за меня. А они и так не волнуются. Поскольку денег никогда не прошу, значит все прекрасно. У них денег все равно нет. У меня тоже, кстати, кончились. А мне они зачем?

Вложила письмо в конверт и надписала адрес — Филька в любом случае отправит. Подошла к полкам с фигурками, которых не приняли на реализацию в магазине, а они отвергнутые, казались мне самыми лучшими и удачными, мое нетривиальное решение придало им колоритность и особенную притягательную нестандартность. Но оценщик рассудил по- другому. Надо бы их протереть, пыли-то сколько… Филька не станет протирать, он дотронуться боится, только глядит с благоговением.

Если я совсем и, видимо, очень скоро не смогу этим заниматься, если я скоро не смогу делать вообще ничего-ничего, разве только валяться по больницам и тупо смотреть в потолок… и рядом никого, потому что никому такого не надо… даже Филька уйдет, не выдержит, и какой в этом всем будет смысл?.. Отвергнутая, как эти фигурки, такие замечательные, но не нужные.

Ну что, долго я тут буду стоять и стенать сама себе? Хватит уже.

Я вошла в кабинет. Дверь за мной сильно хлопнула — распахнутое окно напротив, с близкой красной крышей соседнего здания, дунуло мне в лицо сквозняком, обдало горячие щеки волной весеннего прохладного воздуха и манящим свободным пространством. Я всё это быстро рассмотрела, и мне сразу понравилось.

Он сидел у правой стены за столом и поднял от бумаг голову с отсутствующим взглядом на меня. Взгляд нехотя сосредоточился. Молчание затянулось. У меня пересохли губы и голосовые связки в горле склеились намертво. Да и не хотелось мне говорить, только бы смотреть на него, насмотреться.

«Присаживайся», — сказал он, как говорят пациенту, только с отличием, что на «ты». Я мотнула головой.

«Что-нибудь случилось?» — спросил он без выражения.

«Нет, — выдавила я. — Я пришла на тебя посмотреть»

«Я не картина», — он пожал плечами.

«Я знаю»

Я поморщилась от банальности сцены. Ненавижу банальности. Ни в чувствах, ни в чем. Хотя, в чувствах банальности не бывает. Или я ошибаюсь, и чувство тоже банально, как всё на свете?

«Лад-но», — как- то по слогам произнесла я, но не намеренно, а потому что дрожь начала сотрясать всё тело, а суставы вдруг пронзились болью, как завыли. Если бы не эта боль, мне стало бы жалко себя, и я бы отступилась. Но слишком же ясно, что отступить нельзя, это лучшее, что я могу для себя сделать. А он не будет мучиться, когда нет больше любви, с чего мучиться. Разве чуть-чуть. Мне его тоже не жалко.

Вид в большой раме низкого, раскрытого настежь, на две половины, окна, с красной крышей и волной чудного весеннего воздуха резко и мгновенно приблизился. Я успела краем глаза увидеть его безумные глаза, метнувшуюся ко мне фигуру, и вскрик… В нем я услышала только злость, и немного изумления. И ничего больше. Я на лету оглянулась и улыбнулась ему беспо-щадно-наказующей любящей улыбкой, и вылетела в другое пространство».

После тихой паузы все заерзали, заговорили. Парень за спиной девушки положил ей тетрадку на колени и стоял, свесив копну кудрей совсем низко, так что лица не было видно вовсе.

Два пиджачных поэта шептались, видимо, не зная, как отреагировать. Милана пребывала в задумчивости.

«А что с ней было потом?», — спросил арт-поэт в «дредах».

«Потом? — переспросила девушка из коляски нормальным, окрепшим голосом, видно, волнение совсем оставило ее. — Ничего не было. Не знаю. Это ведь художественный рассказ и не обязательно ставить точку».

«Да. Совсем необязательно, — подтвердила Милана. — Согласитесь, что рассказ хорошо написан, мы тут видим…»

«А я не соглашусь! — воскликнула тихая старушка чупа-чупс. Она сидела в кожаном кресле поодаль, у самой стены, и казалось, что доселе пребывала в своих рассеянных мыслях или мечтах. Теперь она даже привстала с кресла. — Так называемая героиня, — ядовито произнесла она, — совратила доктора, хорошего человека, а потом еще вздумала кидаться из окна! Для чего, как вы полагаете? А для того, чтобы его наказать! И еще для чего, вы поняли, для чего? А чтобы он ее лечил! Чтобы опять привязать его к себе! Эгоистка!» — припечатала она и, раскрасневшаяся, с торжествующим видом уселась на место.

Все рассмеялись. Даже парень за коляской поднял голову и улыбнулся.

«Позвольте… — начал с синей надписью на майке. — Дама не так уж и не права. Не написано ведь, с какого этажа девица эта кидалась. Возможно, и вправду, чтобы его наказать, а вовсе не…». «А крыша видна?..». «Ну и что, что видна, и на первом этаже может быть видна, если этаж высокий, а соседнее здание маленькое…». «И вообще, суть не в крыше, а в ее поступке…».

Поднялся такой галдеж, друг друга перебивали с криками, один арт-поэт вдруг с русского перешел на взволнованный иврит, оба пиджака дружно вопили, что врач ни в чем не виноват, а вот подобные девицы, которым всё и сразу…

«А бедный Филечка! — с искренним состраданием снова подала голос тихая старушка. — Такого преданного мальчика прогнала! Безнравственная эта героиня!», — объявила чупа-чупс и тряхнула головой в шляпке с цветочками.

Милена совсем растерялась и выпила залпом полный стакан воды. Постепенно все замолчали, спор иссяк.

Обнаружилось, что девушка в коляске вместе с ее парнем исчезли. «Устала она, видно. Вы тут так кричали», — оправдательно сказала Милана. И все почувствовали себя чуточку виноватыми. Только тихая старушка не могла никак угомониться, ворчала что-то под нос. И, наконец, вслух сказала: «Придет, куда денется. Раз умеет писать, то придет. С Филечкой своим».

Но она больше не появилась. Да и поэтическая студия просуществовала не долго. Кому-то понадобился этот зальчик, и бесплатных посетителей спровадили, сначала стол полированный у них забрали, потом кресла, потом объявление прикнопили, что, дескать, занято. И вскоре в зальчик запустили танцевальную взрослую студию. Теперь оттуда вечерами слышались музыка и топот каблуков: зажигательные латиноамериканские танцы.

ИТАЛЬЯНКА

Почему-то все называли ее так — итальянка. Когда она не слышала, а о ней говорили. Словно у нее имени не было. А имя было, красивое. Правда, больше похоже на французское — Мари. К иностранцам вообще всегда было недоверие. Хоть итальянец, хоть француз, хоть кто. Когда женщина — тем более. Какое может быть доверие к иностранке? А уж в лихое военное время… смешно даже говорить. Сплетничали о бедной Мари без конца. Хотя она жила тихо, с шестилетней дочкой ютилась в угловой комнатке нашей большой коммунальной квартиры. А дочку, дочку-то как зовет — умора! — Жужу! Жужелица, одним словом. На самом деле, дочку соседки звали Женей, но Мари, когда подзывала ее, говорила низким, каким-то особенным голосом: «Ж-ж-женя!..». Очень похоже на жужжание.

Мари вообще в моих глазах была особенная. Хотя бы потому, что она раньше была певицей — сама мне с грустью об этом сказала, когда мы вместе слушали в кухне по радио арию Ольги из «Евгения Онегина», и добавила, что у нее «контральто». Это мелодичное звучное слово нравилось мне, тем более что я его знал. Я ведь до начала войны успел год проучиться в музыкальном училище, находившемся как раз позади нашего дома. Потому мама туда меня и отправила: «близко ходить и, чем слоняться во дворе, лучше научись чему-нибудь, пригодится в жизни». Конечно, я не хотел в училище, по мне — во дворе как раз интереснее, и я сильно надеялся, что меня не примут. Но слух у меня, к несчастью, обнаружили, и в училище приняли, хотя место нашлось только на хоровом отделении. И я пел, пел — не без удовольствия, надо признаться, и попутно, на уроках, между распеванием песен и нот, успел за год набраться разных музыкальных премудростей. Поэтому Мари, «вакуированная ино-сранная москвичка», как говорили на общей кухне, мне и нравилась — я чувствовал нечто общее между ней, молодой красивой женщиной и собой, девятилетним мальчишкой, словно мы с ней были посвящены в некую тайну, связующую нас тонкой, тихонько звенящей струной посреди недоброго и ожесточенного мира.

Мари ведь мне еще кое о чем поведала однажды, и я полагал, что только я хранитель ее секретов. Вероятно, так оно и было, потому что подруг у нее не наблюдалось, соседей Мари явно побаивалась и старалась не иметь с ними никаких отношений, даже в кухню выходила, когда там никого или почти никого не было. Но от сплетен это ее не спасало. И от подозрительности тоже: «ходят тут иносранки-засранки всякие, шпийонят, в кастрюли заглядывают…». Это о ней-то! Мари всегда прошмыгнет мимо чужих кухонных столов к своему месту, и только тихое «здравствуйте» повисает безответно в пропитанном супами и жареной картошкой воздухе.

С началом войны музыкальное училище закрылось, но у меня вовсе не стало больше свободного времени. Приходилось стоять в очередях за хлебом, да и в школу каждое утро надо было ходить, зато уроков на дом почти не задавали.

К Жужу, то есть к Жене я относился снисходительно и даже слегка пренебрежительно. Мало что рыжая, так еще и некрасивая, чтобы не сказать хуже. Узкое хитрое лицо в конопушках, патлы во все стороны, и большой рот вечно до ушей, будто ей всегда смешно. Но, как ни странно, она была похожа на свою маму: и мимикой подвижной физиономии, и вызывающей, но мгновенно ускользающей усмешкой, а особенно цветом глаз — светло-зеленых, с коричневыми точками вокруг радужки. Я так подробно изучил внешность этой Жужу, потому что частенько Мари просила меня присмотреть за ней, когда знала, что придет с работы поздно. Ну и приходилось сидеть с девчонкой в их комнатушке и играть, что же еще делать-то. В домино играли — Жужу умела считать до двадцати, в крестики-нолики, а то и в прятки, — Жужу пряталась под стол с длинной скатертью, или в узкий промежуток между платяным шкафом и стенкой, а то и за оконную занавеску, где сразу ее силуэт просвечивался, и я сколько мог, делал вид, что ищу ее. А когда «находил» и хватал ее, она визжала от удовольствия, я тоже смеялся. Приходила Мари, улыбалась нам обоим с порога, и всегда приносила гостинец: если Жужу пряник, то и мне тоже, ей леденец на палочке, и мне обязательно. Я смущался — ведь не маленький уже, но брал, не в силах был отказаться. Мари гладила меня по голове и вздыхала. Спрашивала, нет ли писем от брата, я качал головой и уходил. Нам от Левки — только дождался восемнадцати и на войну сиганул! — писем давно не было, и Мари тоже ничего не получала. Но она, кажется, уже и не ждала. Сказала мне, что было ей всего одно письмо, а потом извещение… понятно, о чем. Вот это и был ее секрет, который я знал. Мари не хотела, чтобы ее жалели. Не хотела, чтобы назвали вдовой. Она всем говорила, что ждет мужа, даже если «война десять лет продлится». Вот за эти слова ее и вызвали, куда надо. Как она посмела заявить, что война продлится десять лет! Еще несколько месяцев, ну год, ну, в крайнем случае, полтора, и мы победим. А паникерства и трусости не потерпим! Или она не верит в нашу доблестную армию?! Не верит в товарища Сталина?!

Её продержали целый день, но к вечеру отпустили. И она мне шепотом всё рассказала, пока Жужу собирала с пола рассыпанные костяшки домино. И вдруг добавила: «Я верю только в то, что мой Саша вернется. И больше ни во что!». А как же извещение, чуть не спросил я, но прикусил себе язык. Моя мама, если получит извещение, тоже, наверно, наперекор, будет верить. И я буду. И я зауважал Мари еще больше. Я бы сказал — полюбил, но я ведь совсем мальчишка был, и уважать кого-нибудь, хоть мужчину, хоть женщину — в этом заключалось высшее и справедливейшее отношение к человеку.

Однажды я осмелился и спросил Мари — почему у нее такое прозвище — итальянка? Разве она «из-за границы»? Мари засмеялась и сказала, что нет, не «из-за границы». Но мама ее была настоящая итальянка! Папа работал на дипломатической службе, часто бывал в других странах, и привез оттуда себе жену. Имел из-за этого много неприятностей. «Почему?», — удивился я. Мари не ответила. Помолчала и печально сказала, что родителей уже нет на свете. Их послали за границу, «в командировку», и назад они уже не вернулись. Ее вызвали в какой-то большой кабинет и выразили сочувствие: «ваши родители служили Родине, но увы…». И всё. А фамилия у нее мамина — Тера-зини, и из-за этого у нее тоже бывают неприятности. Надо было поменять, да как-то недосуг… А Женя на фамилии своего папы, хоть это хорошо. Заметив мой вопросительный взгляд, Мари, уже не очень охотно, добавила, что ее муж, то есть Женин папа — морской офицер… но он… нет, не погиб, это неправда, просто пропал без вести… уже два года. И я тогда сказал, очень желая ее утешить: «Пропал, значит, найдется!». Мари улыбнулась и взлохматила мне отросшие, давно не стриженные волосы. «Конечно!», — сказала она бодро. И добавила, сразу погрустнев: «Только как он нас найдет? Мы же уехали из Москвы, а его единственное письмо мне сюда переслали наши соседи… наверно, они тоже потом уехали». Я был, несмотря на малый возраст, парень сообразительный и, подумав немного, спросил: «А как же вы извещение получили? Значит, вас здесь нашли?». «Нашли, — усмехнулась Мари, — эти-то, они под землей найдут… и порадуют. Ты думаешь, мне из военкомата прислали? Не-ет… из другого места. Вызвали и вручили. А сначала допро…. расспросили. Ну не шпионка я! И Саша мой никому не сдавался!», — выкрикнула Мари и разрыдалась.

Я ужасно расстроился. Ведь это я виноват, полез с вопросами… Жужу тут же захныкала, подлезла к матери под руки. Мари успокоилась, вытерла слезы, прижала к себе рыжую малявку и сказала мне: «Ты только… не говори никому, ладно?». И опять погладила меня по голове. Я что, дурачок, что ли, трепаться о чужих секретах? Но я не обиделся на Мари. Понятно же, кругом одни только сплетни, все друг друга ненавидят и сожрать готовы, из зависти. Соседки завидуют, потому что Мари красивая, а они — старые злые уродки. Моя мама немного дружит с Мари, и очень жалеет её. Потому что тоже боится: снимут с отца бронь, заберут его на фронт, и поминай как звали. Так она говорит. Хотя… ведь родину надо защищать. Левка-то пошел. Если бы я был взрослый, тоже бы пошел, добровольно. Отец как-то хотел, уже в военкомат собрался, так мама в ногах валялась, буквально. Сказала, если с ним что, не переживет, руки на себя наложит. Я уже знал, что значит «руки наложить». Так говорят, когда кто-то вешается. В соседнем доме одна женщина, получив похоронку, повесилась. Сказали — в уме повредилась. И правда дура. Через полгода муж пришел, на костылях, без ноги. Зато вернулся.

Мари работала на заводе, выучилась на станочницу, рано уходила и поздно приходила и, едва поев, валилась спать. Рыжая Жужелица как-то быстро стала самостоятельной и меня уже не просили посидеть с ней. Она даже научилась варить картошку и закутывала ее в старое одеяло, так часто и засыпала, приткнувшись к столу и прислонив голову к теплому боку кастрюльки: я видел эту картину однажды, когда заглянул к ним в комнату поздно вечером.

Как-то, очень поздно ночью меня разбудил стук во входную дверь (наша комната была ближней ко входу), и я побежал открывать, спасая сон родителей. Стучался высокий морской офицер, он устало улыбнулся мне через полуоткрытую на цепочку дверь и назвал фамилию нашей соседки. Я стоял молча, загораживая собою вход и пялился на его фуражку с «крабом». Тогда он вытащил из внутреннего кармана кителя документ и сунул мне под нос. Он думал, что я не доверяю ему, а я просто еще до конца не проснулся. И к тому же форма, фуражка… ну как в кино. Я же еще не встречал живого настоящего морского офицера. Я сбросил цепочку, отступил в сторону и впустил гостя — тот сильно прихрамывал и опирался на палку, показал нужную ему комнату и пошел досыпать. Уже в дреме подумал: вот Мари-то обрадуется… и Жужелица тоже. А еще у него в руке чемоданчик был… гостинцы, значит, привез…

Только вечером я узнал от мамы подробности. Офицер вошел в комнату, не стал никого будить, пристроился где-то и уснул. Утром Мари ушла на работу и там поделилась с другой станочницей, с которой дружила: похоже, она совсем свихнулась, у нее возникла галлюцинация, что муж вернулся и спит, она даже потрогала его, и ей причудилось его похрапывание. Подруга уговорила начальника отпустить их к врачу — ну не в себе ведь женщина! — но прежде привела ее для проверки домой… дальнейшее понятно.

Оказалось, что его корабль был потоплен недалеко от Норвегии, и его, раненого, подобрал немецкий катер и доставил в Норвегию. В штабе флота получили сведения о гибели корабля, но, не будучи до конца уверенными в гибели всего экипажа, выслали семьям извещения — кому-то о смерти в бою, кому-то о пропаже без вести. Сам же офицер оправился от ран и выжил в условиях сравнительно мягкого норвежского плена. Как ему удалось вырваться оттуда и не попасть в советский концлагерь — об этом он не рассказывал. Намекнул только, что друзья из штаба какими-то путями о нем прознали и помогли. Морские офицеры друзей не предают ни при каких обстоятельствах.

Никогда впоследствии я не видал ничего подобного. Между офицером и Мари существовал совершенно сумасшедший накал чувств, но они даже и не пытались нисколько скрыть, спрятать от чужих глаз свое невероятное счастье, они постоянно обнимались, целовались в полутемном коридорчике, еще не дойдя до своих дверей… на улицу выходили и там держались за руки — я сам видел в окно. Мой отец сказал: «высоковольтная любовь». Мой отец работал электриком. Действительно, об них обжечься можно было. Когда они смотрели друг на друга на общей кухне, даже сварливые соседки стыдливо умолкали. И не сводили с них любопытных и завистливых глаз. И я ведь тоже позавидовал им. Будто предчувствовал, что мне подобного в жизни не достанется.

Так и вышло. Пролетели годы, я уже был достаточно взрослым и даже опытным в любовных отношениях, но настоящей сильной любви не испытал. Не случилось со мной «высоковольтной любви». В свои уже зрелые, как я считал, двадцать два года, я часто вспоминал военное детство, как мы жили в той коммуналке, как Мари ждала и дождалась, а мы нет, мой старший брат Левка так и сгинул на войне, в полной неизвестности для нас, мы никаких весточек или смертного извещения не получили. И Жужу я помнил, даже очень хорошо. Как-то я подумал: а ведь ей уже… кажется, девятнадцать. Интересно, какая она стала… Мне вдруг захотелось это самому увидеть. Узнает она меня или нет?

Как я ее искал! Словно оттого, увижу я Жужу или нет, зависела моя дальнейшая судьба. Через разные справочные, через одного бывшего соседа по той коммуналке — мы с ним теперь жили в одном городе, и даже на соседних улицах, но он, в отличие от меня, сохранил старые связи. Родители мне помочь не могли, отца я и не спрашивал, а мама только головой покачала: «где ты теперь их найдешь…». Кого — «их», я только Жужу хотел увидеть. Мне даже приснился сон: она бежит куда-то, я вижу только силуэт, а я тоже бегу, наперерез ей, но тут она исчезает…

И все же я нашел Жужу. С адресом на листке бумаги, в чужом, доселе незнакомом мне подмосковном городке, подошел к ее дому и смотрел вверх, высчитывая этаж по номеру квартиры — третий или четвертый? Потом одумался, не стал входить в подъезд. Сел напротив на лавочку, затененную мощным старым кленом и просидел часа два. Вспоминал и думал. Прошло почти тринадцать лет. Мы друг друга не узнаем. А если узнаем, то что?..

Вдруг я увидел, как из подъезда вышла девушка. Высокая, с копной ярко-рыжих волос, с коричневым портфельчиком в руке, какие часто носят студентки. Сердце, как говорят, екнуло. Притом сильно, и даже застучало, так скоро-скоро. Это была она, Жужу!

«Жужу!» — крикнул я. Девушка приостановилась, оглянулась с недоумением на лице в мою сторону. Она нерешительно приблизилась, и я сделал шаг навстречу. «Меня так никто не называл… кроме тебя», — тихо сказала она и улыбнулась. Я кивнул. Слов у меня не было. Я только смотрел в ее светло-зеленые, с яркими коричневыми крапинками глаза и был счастлив, как доселе никогда. «Знаешь, — после паузы сказала она, — у меня жених тут… он, наверно, уже ждет там, за углом… — она показала рукой, — надо ему сказать… познакомить вас…». Она будто ждала от меня ответа, а я только опять кивнул. Потому что я не понимал смысла ее слов, я смотрел на нее, такую взрослую, красивую, совсем новую Жужу, и в то же время такую знакомую и даже смешную — в точности как тогда, и был согласен заранее со всеми ее словами, только пусть стоит и смотрит на меня, а я на нее… «Жужу, — наконец сказал я. — Я тебя нашел. Искал, и вот… нашел…». Она кивнула. Наверно, со стороны мы были похожи на двух китайских болванчиков, которые всё кивают друг другу. Я взял Жужу за руку. Мы с ней пошли… наверно, нам было все равно, куда идти, в какую сторону. Но мы почему-то пошли в сторону, противоположную от того, ближнего угла…

Но через несколько шагов Жужу осторожно вытащила свою руку из моей. Остановилась и оглянулась назад. Громкие шаги, которые, ускоряясь, шли за нами, и которые я упорно не слышал, нас уже догнали. Жужу беспомощно посмотрела мне в глаза. И это было последнее счастливое мгновение в моей жизни — зеленые, с яркими крапинками глаза. Которые, в тот краткий момент, меня любили.

Так мне показалось.

МАНЧКИН, или КОТ на вынос

Марго проснулась. Она давно стала плохо спать и просыпалась по нескольку раз за ночь, и уже привыкла к этому. Даже иногда, когда чувствовала, что долго не уснет, вставала и шла в кухню, там доставала из холодильника пакет с гранатовым соком и выпивала полстакана. А иногда и рюмочку вишневого ликера — после него всегда засыпается быстрее. «Я старая алкоголичка», — говорила она своей подруге Юдит, — зато меня никакой Альцгеймер не возьмет, он пьяниц обходит». Юдит осуждающе качала головой, а Марго хохотала и пыталась угостить ликером подругу, но та всегда отнекивалась: «Отстань, я сер-дечница и крепкого не пью». «Ну да, а с мужьями кто бренди распивал? Ой, не помню, сколько их у тебя было?» — не унималась Марго. «Всего два, — скромно отвечала Юдит. — Я их достойно похоронила. Ну, ты помнишь, как всё было…». «Да помню, конечно. Один инфаркт схватил, другой экстремал жуткий и в горах разбился. Но ведь еще и третий был… или он мне приснился. Ах да, он еще до брака сбежал, когда догадался, что у тебя больших капиталов нету. Но ведь хорош собой был, просто ах!», — притворно вздыхала Марго, и подруги, обменявшись подобными или другими любезностями, играли в карты, а то Марго гадала для Юдит, всякий раз предрекая ей нового мужа или казенный дом.

«Ты уж что-нибудь одно, или мужа, который не нужен, или казенный дом и кота в нем», — каламбурила Юдит.

Маргошин кот Милорд всегда понимал, когда речь заходила, если не лично о нем, то о его родственниках, и настораживался в своем персональном кресле, уши нервно вздрагивали, с ореховых раскосых глаз слетала дремота, и недобро шевелился толстый пушистый хвост. «Чувствительный он у тебя, — заметила как-то Юдит, наблюдая за котом. — И злой. Он никого не любит. Вот меня, я точно знаю, он только терпит. Потому что я твоя подруга». Марго ужасно обиделась, и сказала: «Милорд знает, кого любить».

Теперь обиделась Юдит и подруги уже две недели не виделись. Марго думала всё это время, какая несправедливая Юдит, хотя, действительно, Милорд редко к кому проникается нежными чувствами, но ведь однажды запрыгнул к Юдит на колени, а это было равносильно признанию в любви, но Юдит не в состоянии оценить искреннее чувство, поэтому ее мужья и умирали, прыгали со скал, а третий даже сбежал.

Юдит же думала, что Марго помешана на своем коте-коротконожке, и ценит его превыше подруги, это надо же, какой казус — кот-такса! «Мой Манчкин прошел несколько мутаций, его предки были неразборчивы в связях, и поэтому у него необычный характер», — так объясняет его поведение Марго. А чем гордиться? — то ли собака, то ли кошка. На вид обычный кот, мощный и упитанный как все коты, а ножки как у таксы — такие злые коротконогие собачки, ни за что бы не завела! И напрасно Марго так сильно верит в неприход Альцгеймера — он как Мессия, придет все равно когда-нибудь, но, поскольку Марго на два года старше, хотя и усиленно этот факт замалчивает, то к ней и явится он пораньше.

При этой, утешающей самолюбие мысли, Юдит почему-то расстроилась и даже хотела позвонить Марго, но остановилась. Почему она должна первой звонить, только потому, что она младше? Нет уж. Пусть пьет ликер со своим манчкином и гадает ему на картах. Вот, ей цветы пора поливать, сникли от жары, а не на телефоне висеть.

Так и проползли во взаимной сердитости целых две недели. И поделиться своими возникшими бедами Марго не с кем. С Юдит разногласия, а Милорд не поймет. Марго стала еще чаще просыпаться по ночам и вот, как уже было сказано в начале, опять проснулась и глянула на светящийся во мраке круглый циферблат часов на прикроватной тумбочке. Два часа ночи. Самое глухое время. Обычно она просыпалась или раньше, или позже. Что-то в прихожей шуршит… или в кухне. В кухне Милорд спит, на толстом матрасике, там всегда тепло и вкусно пахнет. Неужели племянник уже настолько обнаглел, что ночью явился? Как, каким образом? Украл! Ключи украл! Марго вскочила и, как могла быстро, направилась в прихожую. Никого… В кухне Милорд крепко спал… но нет, пошевелил хвостом, мол, всё спокойно. Марго вернулась в постель, и долго еще предавалась тревожным размышлениям.

Как хотелось ей с Юдит поделиться своей неприятной новостью, но не успела, из-за разногласий возникших, вот совсем не вовремя и не к месту. Да и не думала она, что всё так серьезно. Ну, племянник и племянник появился, у Юдит таких племянников дюжина. Правда, те ничего не требуют, ждут терпеливо, а этот… Лука — от лукавого, не иначе — явился неизвестно из какого края и выпытывает — написала ли завещание и на кого? Хорошо она ему ответила. Мол, «пока умирать еще не собралась, мне только 78, у нас в роду никто так рано не умирал. А ты вообще кто такой, на десятой воде, на девятом киселе, документы покажи!». Ух, как он взвился! И это всего лишь во второй визит, каков наглец!

«Я покажу тебе, бабуля, и документы и всё, что пожелаешь! Ты же сама в прошлый раз нашла карточку, и меня на ней узнала!». Ну да, вслух признала, а так не очень. Маленький там, белобрысый, на коленях у троюродной сестры сидит. А теперь перед ней здоровый чернявый парень, ну ничего общего! И еще с угрозами стал вчера наезжать… «Не дашь денег, вынесу я твоего кота, и продам на базаре, тогда узнаешь!». «Как это — вынесу? — изумилась Марго. — Это тебе не вещь, он не дастся! Да он загрызет тебя! Ты же видел, как он тебя в первый раз встретил?». Думала испугать, а он только захохотал.

«Этот-то? Коротконогий? Где ж ты откопала такое чудище? Да у него только морда и хвост, остального не видно, ха-ха! А яйца-то там есть, под хвостом, посмотреть надо!». Ну и пошел посмотреть. Так орал, так орал… И выскочил за дверь с проклятиями и глубокой царапиной во всю щеку. А ты что думал, племянничек, я просто так пугала? А Милорд ничего, с полчаса поворчал и успокоился.

Дурак же этот племянничек, что сразу не понял. Милорд с первой встречи его невзлюбил, пришел с прогулки — обычно сидит снаружи на верхней ступеньке и смотрит вокруг, это у него прогулка, — увидел в комнате Луку и пошел на него, с воем и наклонив голову. Лука даже чашку с чаем опрокинул от неожиданности. Пришлось Милорда увести в кухню, а нежданному гостю объяснить, мол, кот проголодался и тоже чаю с печеньем хочет. Поверил ведь, посмеялся. Видно, никогда с котами дело не имел. Не могла же она племяннику сказать, что Милорд всегда так ведет себя, когда хочет выгнать человека из дому.

Один знающий ветеринар объяснил ей, когда она в первый раз пришла к нему с найденным возле дома котенком, удивленная не только внешностью, но и необычным поведением. Ветеринар сказал, что, видимо, много мутаций было, неизвестно с кем, и порода сильно изменилась, обычно манчкины очень добрые и игривые. А Милорд только внешность породистую сохранил, но характер у него сродни сиамским котам, которые могут кинуться вдруг на кого угодно, и непременно сверху, и кто знает, что еще в этом котике намешано.

Просвещая Марго, ветеринар гладил Милорда, и тот нисколько не возражал. И тогда Марго поняла, что отличить злого человека от доброго Милорду ничего не стоит. Значит, он будет вроде сторожа от плохих людей. И еще больше стала ценить своего коротконогого замечательного манчкина. Она с интересом наблюдала за его ежедневными занятиями, которыми он никогда не манкировал. После завтрака Милорд оттачивал свои когти. Прогулявшись по квартире, он в гостиной на ковре проделывал настоящую гимнастику в виде растяжек и выгибаний спины, а также переворотов через спину в разные стороны. Потом отправлялся на балкон и там ходил по перилам, нисколько не боясь высоты. Милорд был большой чистюля, и даже пытался пользоваться унитазом, но с первой попытки свалился со скользкого фаянса внутрь и вылез, ворча и отряхивая мокрые лапы. «Да ладно, — сказала ему Марго, — это не обязательно. У тебя тут в уголке всё есть, и не переживай».

У Марго не было никаких родственников. Иногда ей представлялось, что она появилась ниоткуда, а потом уйдет в никуда, так и не сроднившись ни с кем и не узнав ничего из своего прошлого. Она воспитывалась у каких-то тети и дяди, которые однажды ей заявили, что они ей никто и больше не могут ее содержать, сдали ее в приют, а сами уехали жить в Австралию. Со временем Марго что-то раскопала, некие смутные и не очень достоверные сведения, но, благодаря этим скупым сведениям и переписке по библиотечному интернету, она нашла троюродную сестру, и та ей прислала фотографию, со своими двумя детьми, с надписью на обороте. Сестру звали Ида, это Марго запомнила, а дети, мальчик и девочка… вот как их звали, теперь не вспомнить — карандашная надпись на обороте со временем практически стерлась. Получив фото, Марго успокоилась. Родственники есть, и это главное. Троюродная, четвероюродная, на краю света, какая разница, главное, что есть в мире кто-то, кого она может считать своими родственниками.

Так случилось, что Марго замуж не вышла. Хотя был у нее жених, но он погиб в автомобильной аварии за месяц до свадьбы. Марго его сильно любила и уже никогда не могла представить на его месте кого-то другого, кого-то чужого. Она никому никогда не рассказывала о погибшем женихе, о том, какие чувства их связывали, какой был безумный роман, настолько безумный, что… Пускай её считают старой девой, ей всё равно, ее «не колышет», как выражается ее новообретенный племянник Лука. Когда он в первый раз возник на пороге и спросил, та ли она дама, которую он ищет, а потом неожиданно представился ее племянником, Марго отнеслась к нему недоверчиво и настороженно. Но он был так настойчив, что пришлось пригласить в дом. В конце концов, от чашки чаю ее не убудет. Альбом лежал на видном месте, и парень, немного освоившись, стал его рассматривать. Там были фотографии ее подруг, их мужей, их детей и внуков, а на первой странице только одно фото троюродной сестры с детьми. Марго спросила: «Тебе не знакомы тут никто?». Лука молча смотрел, наморщив лоб. «Он вспоминает», — подумала Марго. Она ткнула пальцем в мальчика.

«Ну да, это же я! — воскликнул он. — Но я не помню, когда и где сделано это фото, я ведь маленький был, вы же видите…». «Вижу, — проворчала Марго, — что ничего общего». «А вы возьмите свою фотографию в раннем детстве и сравните с собой, вы думаете, что найдете много общего?». Снимка из раннего детства у нее не было. Но парень был всё равно прав. Хотя зачем он явился, не совсем понятно.

Однако, свои намерения насчет обретенной родственницы Лука скрывал совсем недолго — пять тысяч сейчас, остальное потом. И угрозы в сторону кота высказывал нешуточные. После обещания «вынести кота и продать» Марго, хотя и посмеялась над ним вслух, но на самом деле струхнула и решила срочно помириться с подругой. Вдвоем легче противостоять. Они как-нибудь справятся.

Но Юдит, эта непредсказуемая Юдит, очаровалась «мальчиком» в один момент. А мальчик сразу раскусил её и даже пытался строить ей глазки. Так, во всяком случае, показалось Марго, и она страшно возмутилась. «У Юдит, представляешь, Лука, восемь внуков, и все взрослые! Они скоро все переженятся, и будут у нашей Юдочки правнуки!». «Ну что ты, Маргуша, сочиняешь! Внуки вовсе не мои, а моих сестер. А у меня ни одного нет. У меня только племянники…». Лука ласково посмотрел на Юдит. «Ах, тетушка, вы так прекрасно выглядите, если бы не Марго, я бы с радостью стал вашим племянником». Вот так, к неудовольствию Марго, он разговаривает с ее подругой, а с ней самой совсем по-другому, когда они одни. «Завещание, кот, деньги» — вот три ключевых слова, которыми он пользуется в последнее время. Юдит упорно всему этому не верит и говорит, что Марго просто неважно с мальчиком обращается, вот он и сердится. А что Марго ему трижды деньги давала, понемногу, конечно, это так, ерунда. Юдит об этом ничего не знает, ну невозможно обсуждать семейные дела даже с близкой подругой.

И вот, извольте порадоваться. Племянник досердился до того, что ночью вломился к ней в дом. Как потом признался в полиции, денег у него не стало, а где их взять, если не у родной тетушки. «Так ты попросил бы, — сказали ему, — что ж ты ночью, как грабитель…». «Мне не нужны копейки, которые она даст», — гордо заявил он. «Но ты свою тетю чуть не убил», — резонно заметили ему. И тут Лука заявил, что ничего не помнит. Помнит только, что громадный кот набросился на него и всю спину разодрал когтями. А где это было, не помнит, может, в парке, или возле бара…». Тогда спросили Марго: «Вы узнаете этого человека? Это он забрался ночью в ваш дом? Это ваш кот его поцарапал?». «Было темно, я точно не знаю. А мой кот — самый мирный кот на свете». Тут Лука страдальчески скривился. Хотел дотянуться до своей спины, но руки в наручниках не позволили ему. И на Марго его жалкий жест произвел впечатление. Она отказалась давать дальнейшие показания, заявила, что плохо себя чувствует и как-нибудь после, в другой раз.

Марго, отойдя от переживаний с двумя рюмочками ликера, на другой день позвала Юдит к себе на чай и всё рассказала про ночное происшествие. Та как-то странно посмотрела на нее. Поколебавшись, Юдит призналась, что Лука уже позвонил ей из тюрьмы и просил о помощи. «Какой помощи?» — не поняла Марго. Юдит уклонилась от ответа, только неопределенно пожала плечами. И, опустив долу свои большие, всё еще красивые синие глаза, сказала: «Ты мало знаешь об этом мальчике. Он такой чудный. Как-то я его пригласила на чай, и он сказал мне… сказал после того, как я ему показала свою фотографию в молодости… вот, буквально его слова: «Время над вами не властно». Марго скептически усмехнулась — подруга всегда была падка на лесть, как услышит комплимент в свой адрес, сразу счастлива и готова на всё.

«Говори прямо, сколько ты ему дала?» — приступила Марго с допросом. «Чего дала?». «Денег, дура!». «Ну почему сразу оскорблять? Я решила открыть Луке счет в банке и перевести… определенную сумму». «Определенную… Знаешь, хорошо звучит, умно. Даже не хочу спрашивать, сколько. Я уже поняла, что су-м-ма немалая». «Ну, так что же? Бедный мальчик, он так нуждается… А теперь с ним несчастье приключилось». «Да ты всё путаешь, дорогая! Это со мной несчастье, а не с ним! Этот бедный мальчик чуть не убил меня! Если бы не мой котик… бедный котик, он своей жизнью пожертвовал…». «Так Милорд ведь жив… или…». «Без или. Жив! Но он хотел пожертвовать, без раздумий… как настоящий герой».

«Прости, Марго, но я тороплюсь… У меня встреча с адвокатом». «Ну-ну. Наняла, значит. Хочешь выручить из тюрьмы красивого мальчика. А этот красивый мальчик выйдет на свободу и ограбит тебя… без раздумий»

«Да что ты такое говоришь! — ужасно возмутилась Юдит. — И причем здесь красивый или некрасивый. Я с ним вчера вечером разговаривала… мне свидание дали»… «Ну вот, уже и свидание у вас. А с какой стати тебя пустили к нему? Ты не родственница, ты ему никто… А что ты смущаешься? Постой… ты что, ты?..»

«Прости меня… Я сказала начальнику, самому главному, что я Луке… тетя. То есть я — это ты». Марго онемела. Она смотрела на зардевшиеся щеки подруги и была в ужасе. Честная принципиальная Юдит пошла на обман, на подлог. Из-за парня, который ей никто. В сущности, из-за разбойника. Старая леди и разбойник. Пьеса из современной жизни. А может, Юдит сошла с ума? И ей представляется, что она снова молодая? Вот, краснеть начала, никогда прежде подобного не случалось с ней.

Юдит ушла, а Марго еще долгое время пребывала в тяжких раздумьях. Пожалуй, ей тоже надо навестить парня. Договориться и денег пообещать. Чтобы уехал, чтобы духу его здесь не осталось. Он скоро выйдет, можно не сомневаться, раз Юдит взялась за это, она Луку вызволит. Но… почему надо ждать, пока то, пока сё, проволочки судебные. Надо пойти к тюремному начальству и забрать свое заявление. Мол, племянник родной, жалко, то сё, пропадет мальчик в тюрьме, от преступников научится плохому… А он мальчик хороший, из приличной семьи… Да, а что, всё правда. Она сама из приличной семьи, а Лука племянник, пусть на девятой воде, значит, и он должен, обязан быть приличным. Лука уедет, и всё образуется, вернется на круги свои. Всё! К начальнику! В тюрьму. Удивится, пожалуй, у разбойника сразу две тети объявились… Деньги взять, на всякий случай… у начальников всегда нужды разные… Большие люди — им много надо, не то что нам, пожилым леди. А Юдит не понимает, кому сначала деньги давать, не бедному мальчику, а бедному начальнику.

Лука вышел из тюрьмы через пять дней — быстрее у тетушек не получилось, — бледный и осунувшийся, с синяком на правой скуле, видно, что-то не поделил в камере с соседом. «Бедный мальчик», — суетились возле него старушки, то есть, пожилые леди, и сочувственно вздыхали и постанывали. Марго закупила деликатесов, кормили мальчика, поили чаем и даже немножко коньячком — самую малость, несколько рюмочек, мальчик так настрадался. Лука принимал нежную заботу с достоинством, но пребывал в некой настороженности, оглядывался на прикрытую в гостиную дверь и с опаской переместился от стола на диван — отдохнуть. «Не бойся, — сказала Марго. — Он не придет, я его в кухне закрыла». «На замок?» — будто шутливо спросил Лука, но при этом снова оглянулся. И не напрасно. Дверь распахнулась под ударами коротких, но мощных лап, и Милорд в два прыжка перемахнул через комнату и, опустив большую круглую голову, с угрожающим воем стал наступать на побледневшего парня…

Марго вскочила, раскинула руки перед сидящим на диване гостем и начала тихим голосом уговаривать: «Лордик, дорогой, ну не надо, не стоит, успокойся…». Милорд перестал выть и позволил Марго взять себя на руки. Она отнесла его на балкон и посидела с ним в большом старом кресле несколько минут. Когда она вернулась в комнату, оставив Милорда дремать, Луки уже не было.

«Он уедет, — жалобно пискнула Юдит, — навсегда уедет, вот увидишь». «Ну и пусть. — Марго пренебрежительно пожала плечами. — Это только к лучшему. Милорд его никогда не примет».

«Тебе твой кот дороже всех, даже ближе родного племянника», — всхлипнула Юдит. «Пожалуй, тут ты права. Милорд мне дороже. Он жизнью своей пожертвовал! Да-да, не возражай! Он остался живой только чудом. Ты видела его перевязанную лапу? Так это он, племянничек, ножиком махал. Он хотел меня ограбить! — Марго на глазах обретала временно утраченное чувство трезвомыслия. — И я подозреваю, что Лука совершит еще попытку, и не одну…». «С чего ты взяла? — возразила Юдит. — Он исправился, он будет хорошим мальчиком».

«А как же, обязательно будет. Когда богатым станет. Ты знаешь, когда я его навещала в тюрьме, то сообщила, что в моем завещании всё отписано Милорду. Он кот еще молодой и может меня пережить. Так что деньги ему понадобятся».

«Вот-вот, ты о коте говоришь как о человеке, а о племяннике совсем не хочешь позаботиться», — запричитала Юдит. «Погоди, я еще не закончила… Ты знаешь, как недобро блеснули его глаза? Хотя я тут же сказала, что по выходе дам ему значительную сумму денег. Так он на мои слова даже внимания особого не обратил, кивнул и всё». «А ты хотела, чтобы в благодарностях рассыпался!». «Н-ну… не знаю, что я хотела. Слушай, Юдит, давай дадим ему сейчас деньги, что обещали, и пусть уедет!». Юдит погрустнела, с подозрительно увлажнившимся взором она нехотя кивнула в знак согласия.

Обе старушки-леди дали бедному мальчику деньги. И мальчик исчез.

Лука не уехал. Он просиживал ночи напролет в барах и бормотал: «У этого кота есть деньги. Эти деньги будут отобраны у кота. Принципиально». Он обдумывал план, рисовал на салфетках кошачью морду и потом со злостью рвал. Он твердо решил уничтожить ненавистного Милорда. Кота не станет, и деньги будут завещаны ему, родному племяннику, кому же еще… Надо спешить, старушка, тетушка благообретенная, хиловата, мало ли что… Кота надо вынести из дома, любым способом. Усыпить, связать, в мешок, и вынести. И кинуть в какой-нибудь канализационный люк, там и сдохнет. Главная проблема — чтобы Марго не помешала. Может, и ее усыпить… в чай подсыпать клофелину. Опасно, вдруг старушка не выдержит и уснет насовсем. Тогда вместо завещания — тюрьма. Он уже там побывал, достаточно.

Деньги имеют нехорошее обыкновение заканчиваться. Может, кто-то и умеет пополнять свой кошелек, зарабатывая хоть каким-нибудь ремеслом, Лука же ничего такого не умел. Зато он умел доставать деньги многими разными способами. Мысль получить наследство Милорда не оставляла его. Отступиться он даже не мыслил. Можно сказать, на последние деньги он приобрел то необходимое, что требовалось для выполнения операции…

Марго в это день была очень занята. Накопилось много неотложных дел, в банк, на почту, а тут еще Юдит простудилась и еле хрипела в телефон, разумеется, нужно было ее навестить, Марго всё бегом-бегом, если можно назвать ее передвижение бегом, ну, разве, с большой натяжкой. Под конец Марго зашла в магазин и купила для Юдит морс и лимоны, и еще куриного фарша Милорду на котлетки. Несмотря на такую беготню и занятость, Марго несколько раз испытывала неприятное ощущение, будто кто-то за ней то ли подглядывает, то ли следом идет… В конце концов Марго решила, что это от усталости.

Уже надвигался вечер, а с ним подступали сумерки, когда Марго отправилась к Юдит — близко-то близко, но два квартала надо пройти, после такого-то трудного дня. Хотела было Марго взять Милорда с собой, как частенько брала, на поводке, но в последнюю минуту передумала. Всё-таки у Юдит в квартире вирусы, как бы Лордик не подхватил. Чмокнула кота в морду, а он, как впоследствии рассказывала Марго подруге, так печально посмотрел на нее ореховыми глазами, словно чувствовал что-то плохое…

Пока Марго шла к Юдит, ей опять почудилось, что кто-то следит за ней. Но улица была пуста и уже почти темна. Марго открыла дверь своим ключом — они обе когда-то дали друг дружке ключи от своих квартир, мало ли что может случиться, болезнь, а то и похуже. Напоив подругу чаем и заставив сжевать половинку лимона, Марго распрощалась, взяла свою сумку и пошла отпирать входную дверь. Ключ послушно повернулся, замок щелкнул, но дверь не открылась, только подрагивала от безуспешных толчков и даже ударов ногой. На зов притащилась закутанная в теплую шаль Юдит. Но и совместными усилиями они с дверью не справились. Что-то мешало ей открыться, но что?..

Пришлось остаться у подруги ночевать. Марго беспокоилась за Милорда, но Юдит ее уверила, что ничего с котом не случится. Еда у него есть? Питье тоже? Да он у тебя даже в туалет сам ходит, дверь лапой открывает! И вообще твой Милорд самый аккуратный кот на свете! Марго приятно было слушать похвалы от Юдит, пожалуй, впервые она отозвалась о Милорде так положительно. Больные люди всегда добрее, подумала Марго. Она легла в столовой на диване и почти спокойно проспала до раннего утра. Утром дверь открылась от первого толчка. На земле, возле последней ступеньки валялась толстая длинная палка, но Марго, не обратив на нее внимания, помчалась домой, сравнивая по пути свою скорость то с автобусом, то с трамваем. Но остановилась на черепахе — всё-таки ближе к истине.

Дома ее никто не встретил, не мяукнул приветливо, не потерся об ноги… Балконная дверь была разбита, повсюду осколки стекла и еще кровь… капли крови на ковре, на балконе и в кухне тоже. Кто-то кого-то преследовал по квартире, и долго ловил… и поймал. А еще Марго нашла в кухне на матрасике пустую ампулу, а потом и небольшой шприц, закатившийся под стол. Этот вор еще и наркоман, значит. Но Лука не балуется такой гадостью, это Марго точно знала. Тогда кто же залез в квартиру? И что стало с котиком, где же он?..

В полиции Марго написала пространную жалобу, но к ее словам, как и к письменному объяснению отнеслись более чем прохладно. «Тут каждый день люди пропадают, а у вас кот. Нагуляется и придет. Кровь?… Украли его?.. Вы сходите, мадам, на птичий рынок, там этих котов продают сколько угодно, и купите себе другого кота!».

Марго в слезах вернулась домой. Набрала номер Юдит, та начала утешать ее как могла, но что тут можно сделать, чем помочь?.. Только посочувствовать и пожалеть — от соболезнова-тельных слов у Марго слезы уже полились водопадом.

Прошла неделя или чуть больше. Лука не тревожил ни тетушку, ни ее подругу. Они ведь думают, что он уехал. Пусть пока продолжают так думать. Придет время, и он появится. Тетушке придется написать новое завещание. А пока… Луке пришло в голову, что надо кое-что проверить. Чтобы собственными глазами убедиться в кончине мерзавца.

Лука добирался до старой глухой улочки не меньше двух часов, на автобусе и пешком — так далеко для пущего успеха он тогда отвез свою добычу. А возвращался обратно в ту ночь он не в лучшем виде: с исцарапанными руками и большим, кровоточащим от разбитого им балконного стекла, порезом на плече, наспех перевязанным заранее заготовленным бинтом — знал, на что шел… он тогда всю обратную дорогу с дрожью вспоминал свое приключение. Не предусмотрел, что снотворное подействует не сразу, успел всадить в проснувшегося кота шприц и… Да уж, досталось ему. И коту тоже. Главная задача была — лицо уберечь. А когда всё же удалось засунуть котика в мешок, он и притих. Заснул, да так крепко, что больше хлопот не доставил. Но, перед тем, как сбросить кота, Лука пару раз крепко стукнул по мешку камнем. На всякий случай.

Лука отодвинул тяжелую крышку люка. В лицо пахнуло сыростью и гнилью, в глубине было темно и тихо. Лука заметил два ряда ржавых скоб, уходящих вниз, и решил немного спуститься. Повернулся к нутру колодца спиной и стал потихоньку и осторожно, держась руками за скобы, переставлять ноги… конечно, в такой позиции он не мог увидеть блеснувшую внизу в темноте пару глаз. Только он решил приостановиться, чтобы рассмотреть что-нибудь на дне, укрепился одной ногой, а другую в поисках соседней скобы отвел в сторону, но, похоже было, что скобы кончились, либо давно обломились, и тут… что-то вцепилось в него, такой жуткой боли и в самом чувствительном месте ему не доводилось испытывать.

Лука заорал и чудом не свалился в колодец. Он даже не понял, что происходит, страшная боль затмила соображение, он с криком полез вверх, и только перевалив через край колодца и рухнув на землю, Лука почувствовал, что ужасный зверь разжал железные челюсти, и сквозь слезный туман успел заметить, как некое грязное ободранное существо удаляется с воем большими прыжками…

Плача и хромая, Лука к ночи добрался до маленького дешевого отеля, где снимал убогую комнатушку. Утром он уже уехал из города, с мыслью никогда туда не возвращаться.

А коты всегда возвращаются в свой дом, куда бы ни закинула их недобрая судьба.

Но характер Милорда с тех пор изменился. Он ни за что не желал оставаться один дома, и Марго водила его всюду с собой на поводке. И еще Милорд стал лучше относиться к Юдит, видимо из соображений: подруга хозяйки и его подруга — и всегда устраивался у нее на коленях во время чаепития. Чем Юдит была очень горда. Но что случилось с котом, когда он пропадал несколько дней, старые леди так и не узнали. Об этом мог им рассказать разве только племянник. Которому пришлось еще долго залечивать свои… повреждения.

ПОДРУГА КАМЕЛИЯ

Мою подругу зовут Камелия. Красивое, но удивительное имя. Сразу вспоминается «Дама с камелиями» — стоит у меня на книжной полке, заново когда-то переплетенная, всегда можно перечитать, если время есть. Времени никогда нет. Та «Дама», книжная — стройная, томная и загадочная. Она крутила мужчинами, как хотела, и они ей с радостью подчинялись.

Камелия не томная и не стройная. Рыхлая и полная, с блекло-голубыми глазами и неопределенного цвета волосами, зачесанными, как придется, часто задумчивая (отчего, от каких забот, непонятно). Может, она когда-то была другой, тонкой и стройной, но я ее такой не знаю. Загадочность на нуле. Она простая и понятная. Как яблоко. Как апельсин. На таких предпочитают жениться мужчины. Такие не взбрыкнут вдруг, как норовистая лошадка, всегда тихие и спокойные, без сюрпризов. Моя Камелия незамужняя. Сказала один раз: «Была когда-то. Давно». И всё, больше не распространяется. Но я не вижу в этом никакой тайны. Потому что сильно подозреваю, что «не была». Но говорить ей так, естественно, неудобно. Не те годы уже. Чтобы под сорок, и «не была» — какая же нормальная женщина так скажет. Но я не копаюсь, с лишними вопросами не пристаю. Я знаю, что она любит почитывать в интернете женские журналы, про любовь-семью-секс, и иногда шлет мне ссылки — я их тут же удаляю, мне неинтересно. Пусть сама читает, если ей надо. Я ее и научила некоторым интернетовским премудростям — письма писать, погоду смотреть, ссылки отправлять и прочей ерунде.

Она в тишине своей крошечной квартирки и развлекается, после нудной клерковской работы в небольшом банке. А в квартирке изрядный бедлам, похоже, хозяйка уборкой не слишком озабочена.

Мы с ней познакомились не так давно, но как-то быстро сдружились, хотя, вроде, у нас мало общих интересов. Но я, в силу своей специфической работы, привыкла общаться с разными людьми и всегда найду «свой интерес». С Камелией было нескучно, она довольно начитанная, а после освоения, с моей помощью, интернета, стала даже в какой-то мере «продвинутой».

Я люблю к ней приходить, отвлечься и отстраниться на время от своих шумных домашних, которых, на мой взгляд, уже слишком много. Сын Робик — студент-первокурсник, — значит, друзья приходят и музыку врубают, еще кот Билан — его привел с улицы Робик, и такса женского рода Жасмин — её когда-то притащил тоже сын, любитель животных. Ну и Карен, муж. Он из всей компании самый уравновешенный и адекватный. Но тоже нуждается в моей заботе, не говоря об остальных.

Это мой первый и единственный брак, и сравнивать мужа мне не с кем, а потому я считаю его почти идеалом. Носки не разбрасывает и тарелку после себя вымоет. К тому же деньги зарабатывает. Так что я, можно сказать, благоустроена. А он, между прочим, во втором браке (наверно, в нем и научился прилично себя вести). О первом, очень давнишнем браке, Карен не рассказывает. «Так вышло, по глупости, ошибка молодости», — это всё, что я слыхала от него. И только однажды. Больше мне узнать не удалось, несмотря на наводящие «хитрые» вопросики, Карен был как утес — недоступный, но только в этой теме.

Я со временем успокоилась — было, так было, хотя иногда ощущала наше как бы «неравноправие». У него имеется за спиной нечто, мне неизвестное, а у меня ничего — как в первый раз в первый класс, и так навсегда.

* * *

Камелия бывала у меня дома, но не часто — я не особенно люблю, когда ко мне приходят, я всегда чем-нибудь занята, или кухней — жаждущих поесть хватает, или сижу, пишу статьи по своей работе. Еще в первый раз Камелия походила по квартире, разглядывая картины на стенах, и спросила: «А фотографий почему у тебя нет? Покажи, я твоего мужа не видела, и сына, у тебя есть альбом?».

«Потом, — ответила я, — у меня всё в компьютере, а его включать надо, побегу в кухню, котлеты сгорят!». Так и не показала, пришел сын, голодный, как всегда. Камелия на него посмотрела… как-то очень пристально, но Робик только вежливо поздоровался с ней и удалился к котлетам. А Камелия скоро ушла, поняла, что мне не до нее. Наверно, я недостаточно уделила ей внимания, но у меня действительно только картины, какие фотографии на стенах, зачем?

Я как-то говорила мужу о новой подруге, но он отнесся индифферентно, только заметил: «Ты вроде не очень склонна к трате времени на подруг. А как ее зовут?». Я назвала, добавив: «Какое красивое имя, правда?» Карен, после некоторой паузы, заметил: «Имя еще ни о чем не говорит. А откуда она взялась у тебя?» Я стала вспоминать, откуда. «А, в очереди к зубному врачу»

Ну да, я сидела в очереди, зуб ныл, впереди еще было три человека. Рядом со мной место освободилось, и села женщина. Сама первая заговорила со мной, такая она была участливая и доброжелательная, мы познакомились, она пригласила заходить, написала на бумажке свой телефон, а я дала ей свою визитку. Когда я вышла из кабинета, и искала ее глазами, новой знакомой не было. А ведь у нее сильно зуб болел. Видимо, не могла долго ждать своей очереди.

Она мне позвонила. Так мы и подружились. Я с ней отдыхала от суеты, отключалась от своих психологических «задачек», которые сами лезли в голову, мы смотрели модные журналы, ходили иногда в театр. Что мне в ней импонировало, так это ее настойчивость: если надо что-то сделать, куда-то пойти, она сделает и пойдет, и ничто не остановит, никакое препятствие. Как-то мы собрались в театр, я заехала за ней, и вдруг полил дождь. «Куда это мы потащимся в такую погоду, у меня и зонтика нет, машина далеко стоит… черт с ними, с билетами», — заныла я. Но всё напрасно. Зонтик запасной нашелся, передо мной уже открылась дверь, и мои возражения были бесполезны.

Как-то Камелия явилась вдруг, даже без предупреждения, сказала, что была неподалеку, а я подумала, что она просто любопытная, как все женщины, особенно одинокие, им чужая жизнь интересна. Камелия была, как всегда, в шляпе с большими полями и в дымчатых очках, и она даже по приходе этого убранства не снимала, наверно полагала, что так импозантнее выглядит — с чем я даже согласна. Карен был на работе, а Робик дома, собирал рюкзак в турпоездку с друзьями, и бегал туда-сюда — он ведь никогда не помнит, где у него что находится из вещей, любимая рубашка может обнаружиться в кухне на стуле, а пресловутые носки в углу ванной и нестиранные, разумеется, кто ж их там увидит. Неаккуратный — не удалось приучить, с детства упирался, не хотел собирать свои игрушки. Но это такие мелочи. Робик замечательный. Меня иногда приводит в ужас мысль, что его могло бы у нас не быть.

Камелия опять глядела на бегающего Робика, ну да, своих детей нет, так на чужого посмотреть. Когда он, наконец, упаковав рюкзак, убежал — он же всегда и всюду на грани опоздания, точно как Карен, Камелия спросила:

— Он совсем на тебя не похож… На мужа, наверно?

И опять спросила про фотографии, дались ей они. На компьютере висела незаконченная статья, и мне не хотелось отвлекаться. Я сказала, что с файлом этим у меня что-то случилось, как-нибудь, в другой раз, я найду старый альбом.

Не хотелось мне ничего показывать, ни ей, и никому другому. Там Робик с нами, начиная с трех лет, а до этого ничего. Словно он родился у нас сразу трехлетним. И зачем мне ненужные вопросы?

* * *

Он стоял в сторонке, такой карапузик, с рыжеватыми, еще слабыми волосиками, и светло-голубыми круглыми глазами. Увидел нас… и бросился к Карену, обнял его за колени и смотрел молча снизу вопросительно и… неотступно. Выбора он нам не оставил сразу. Я поразилась, как мальчик похож на Карена, прямо одно лицо. Только глаза другого цвета, у мужа карие, а у мальчика светло-голубые. Сказала Карену об этом, он довольно улыбнулся. «Это же хорошо, что похож, это замечательно!». Он улыбался и рассматривал мальчика, взял его на руки, и на лице малыша разлилось такое блаженство.

Нам сообщили, что мать отказалась от ребенка при рождении, и больше никогда не будет иметь на него никаких прав. Имя ему дали еще в доме малютки, откуда он перешел в детский дом. И Робик стал наш навсегда. Другого ребенка мы с Кареном уже не мыслили, и наше счастье, что его не усыновили до нас. Мальчик заикался и приволакивал правую ножку, но мы с этим справились. Робик теперь заикается только, когда сильно волнуется, и не хромает совсем.

Хотя я профессиональный психолог, но мои познания в этой области никак не отражаются в общении с Робиком. С самого начала он тяготел к Карену, слушался только его, рассказывал обо всем, что с ним происходило в детском саду, а потом в школе, только ему, и так до сих пор. Я принимала и принимаю это как данность. И считаю вполне естественным — мальчик больше тянется к мужчине, так, очевидно, должно быть. Если бы у меня была девочка… но у меня никого не может быть, это тоже данность.

* * *

Я считаюсь хорошим психологом, ко мне записываются за месяц вперед. Но только взрослые, для детей есть свои специалисты. Я как-то пробовала пару раз беседовать с подростками, но результат был нулевой. Не могу я в них «проникнуть» и понять истоки и смысл их неадекватных поступков и поведения. Но со взрослыми я разбираюсь вполне реально и даю ценные советы, потом приходят, или звонят — и благодарят за понимание проблемы и своевременную помощь. Не одну супружескую пару удалось помирить и найти подход друг к другу. А во многих случаях люди просто не в состоянии ужиться со своими ближайшими родственниками, нет никакого взаимопонимания, терпимости и желания понять другого человека, или простить его.

Бывают вообще курьезные случаи, хотя на самом деле, в них ничего смешного нет. Вот, пришла ко мне на прием милая бабушка, в красивой белой блузке и шляпке, и стала уверять, что сама она очень здорова, почти не болеет (хотя я об этом не спрашивала), но вот какой с ней происходит «казус» — в ее пуделя Кешу вселился дух покойного мужа. И что с этим делать, она не знает. А главное, как убедить дочь называть пуделя папой, и стоит ли ему предложить сигару из той коробки, что осталась после смерти мужа. А потом уж совсем доверительно сообщила, что у нее есть поклонник, и она хотела бы выйти за него замуж, но не знает, как к этому шагу отнесется ее муж, то есть, пудель Кеша. Но дочь, «незамужняя одиночка», мешает ей нормально устроиться в последние годы жизни, а сама-то гуляет вовсю с кавалером, и на мать ей наплевать и начихать, а кавалер бритый налысо, чистый уголовник!

А на другой день прибежала ее дочь, втиснулась в кабинет без записи, и заявила, что ее мать вместе с Кешей надо срочно определять в дурку, никакой жизни нет, а тут еще ухажер мамин, а вдруг он к ним вселится, тогда что?.. Она упала на стул и заплакала. Пришлось целый час убеждать, что ее мама не такая уж ненормальная, чтобы сразу в дурку, а с ухажером стоит провести приватную беседу, и далее в том же духе.

Почти через месяц дочь позвонила и сказала, что всё утряслось, Кеша уже не муж, а поклонника увезли дети в другой город, но пришлось им неоднократно звонить и уговаривать. «А с мамой какие отношения?», — спросила я. «Да уж, как-нибудь», — вздохнула дочь. То есть, ситуация как-то разрулилась, хотя бы на данный момент. Очевидно, проживет бабуля еще очень долго, за это время успеет выпить из родной дочери все соки и наверняка изрядно поломать ее надежды на лучшую жизнь, если они не совсем еще развеялись.

А то еще курьезнее было. Престарелый дедушка купил себе компьютер, освоил премудрости пользования интернетом, нашел на каком-то сайте знакомств юную смазливую девицу, вступил с ней в интимную переписку и теперь на полном серьезе намеревается жениться. Родня в шоке, учитывая, что дедушка владеет кое-каким имуществом, и переход имущества в пользование будущей молодой вдовы абсолютно не входит в их планы.

Привели дедушку. Благообразный, с аккуратной седой бородкой, глаза шустрые и пытливые. Я провела с ним наедине беседу. Конечно, оказалось, что он понятия не имел, насколько современные девушки расчетливые особы, с охотой даже могут замуж за пожилого пойти, имея за спиной любовника, а то и двух, то-то они рады будут чем-нибудь поживиться! И к тому же не секрет, что эти девочки, если с ними, быть, так сказать… чересчур близко… могут наградить какой-нибудь нехорошей болезнью. Это часто случается.

Как он меня благодарил, прощаясь! Только спросил, уже от двери: «А Интернетом-то пользоваться можно?» Конечно! — ответила я, — новости читать. Вас же интересуют новости и политика?». Он важно кивнул и удалился. Но как ему запретить шастать по «нехорошим» сайтам — этого я не знаю. Только сломать компьютер. Если еще раз обратятся, придется дать именно такой совет. Пусть в домино во дворе играет.

* * *

Камелия как-то сказала: «Я так боюсь старости. Я ведь одна». «Все боятся. Надо жить сегодняшним днем. Здесь и сейчас». Камелия помолчала. «Я живу больше прошлым днем». Тут я удивилась. Что такого интересного у нее в прошлом, что она им живет? Но спрашивать не решилась. Захочет, сама поделится. Но она делиться не стала. Камелия права, что боится старости. Просто я обязана, как подруга, убедить ее в обратном. Поэтому не рассказываю ей свои «кабинетные», как я их называю, истории. Вроде той, как отец взрослой дочери напивается и бегает по квартире с игрушечным пистолетом маленького внука в руках, крича, что перестреляет всю родню, после чего застрелится сам. А пятилетний внук стал настолько бояться дедушки, что писался ночью в постель. Пришлось мальчика водить к неврологу и детскому психологу, а мне вразумлять дедушку и заодно его дочь. Она так возненавидела отца, что дай ей в руки пистолет — застрелит.

Старость неизбежно «проходит», но пока она здесь, как жить с этим? К примеру, когда мамаша собирает в парках и скверах пустые бутылки, сообщая при этом всем: «Мне жить не на что», а дочь бежит за ней и кричит: «мама, прекрати, у тебя все есть!»

Я, когда выхожу из кабинета, оставляю все там, за дверью. И мгновенно переключаю голову на другие, более близкие мне вещи — на Робика, на мужа. Иногда на Камелию.

Вдруг она стала чаще к нам приходить. И всегда Робик был при ее приходах дома. Словно она следила с ним с улицы — эта минутная странная мысль как возникла, так и пропала. Не хватает мне уподобиться своим клиентам с их чудачествами.

Как-то, вскоре после очередного визита подруги, я выскочила в конце дня из дома за молочными продуктами — Робик обожает их, даже молочный кисель, который я с детства ненавижу, а сын любит, точно, как кот Билан — тот даже пытается по-джентельменски делиться киселем и сметаной с таксой, щедро пододвигая ей свою мисочку, а капризница Жасмин воротит нос.

И тут, боковым зрением я заметила парочку, которая сразу же задвинулась за угол нашего длинного дома. Что-то мне показалось в ней знакомое. И я, обычно не обращающая внимания на посторонних, спряталась за дерево — их у нас во дворе с десяток, и, передвигаясь перебежками от дерева к дереву, увидела их. Боковое зрение меня не обмануло, как и сейчас прямое. Камелия и Карен. Он ей что-то втолковывал, а она, наклонив голову, похоже, отказывалась, как упрямая овца — на нее она была в тот момент очень похожа, несмотря на шляпку. Это зрелище так меня поразило… Камелия ведь никогда с моим мужем не сталкивалась, во всяком случае, у нас дома. Мне даже порой казалось, что она побаивается с ним встретиться, возможно, такой «суровый» имидж я ему невольно создала. А они, по всему видно, знакомы, возможно, даже хорошо, раз так стоят и разговаривают. Я не ревнивая, просто повода не было. И сейчас нельзя сказать, что сразу приревновала. Просто сильно удивилась — это была первая реакция. А вторая — ну и лживая же у меня подруга!

Я аккуратно передвинулась таким же образом обратно и пошла в магазин. Когда возвращалась, их уже не было. И я, чертова психологиня, ни о чем не догадалась. Пока мне не объяснили всё, как неразумной курице…

Вернувшись домой, я увидела Карена в прихожей, переобувающегося в домашние тапочки. То есть, он только пришел, и они, пока я в очереди стояла, всё это время говорили. О чем? Чего не люблю, так это играть в кошки-мышки.

— Оказывается, ты знаком с Камелией… Я вас видела возле нашего дома.

Карен всегда спокойный, его ничем с толку не собьешь, а тут он стоял с одним тапком в руке и молча смотрел на меня. Я занервничала.

— Ты мне что-нибудь скажешь, или нет?

Карен бросил тапок на пол, скинул с ноги другой, надел туфли и схватил с вешалки куртку.

— Я скоро приду, — сказал он. — У меня срочное дело.

Через три часа они пришли вместе. Робик уже был дома и сидел в своей комнате, за чуть приоткрытой дверью — он ждал, когда я позову ужинать, и стучал на компьютере.

Я в изумлении смотрела на Камелию. Кроме того, что она явилась вместе с Кареном, поразил меня и ее вид. Я впервые видела ее красивой. Даже, собираясь в театр, она почти не красилась и ничего особенного не надевала, обычный костюм или платье, и заурядные туфли. Но сейчас… макияж, притом очень качественный. Светло-голубые глаза стали большие и выразительные, губы с блестящей помадой, на скулах чуть заметный, умело тонированный румянец. Новая прическа, так идущая к новому лицу. Нет ни шляпы, ни дымчатых очков. А платье! Куда девалась ее полнота, темно-вишневое, хорошо сшитое платье, преобразило ее фигуру… и черные лодочки на тонких каблуках…

Это была другая женщина. Я ничего не понимала. Но мне Камелия объяснила, и ее слова были резкими, как удары хлыстами. Она ходила по комнате и говорила, а Карен устало сел в кресло и только следил за ее движениями, не вслушиваясь в слова, потому что их суть он знал.

Роберт (так она сказала — не Робик, а Роберт) — её сын. Её и Карена. Они были молодые, еще студенты. Жили вместе два года, снимали комнату. Она забеременела. Когда сказала, Карен заявил, что ему на днях предложили поехать на год стажером за рубеж, в престижный университет, и от этого предложения он отказаться не может. И ребенок сейчас в эту ситуацию не вписывается. Он уехал. Она уже была на четвертом месяце — поздно сказала, не решалась, и ничего сделать было нельзя. Да она бы и не стала, страшили последствия. Институт бросила, беременность была тяжелая, не до учебы. Мальчика она оставила в роддоме, к родителям боялась обратиться, они бы ее осудили и не приняли, жить было бы с ребенком не на что. Сама перебивалась на всяких работах, через года три-четыре встала на ноги, выучилась на банковского служащего, купила в кредит маленькую квартирку. Стала искать сына. Но не нашла, его усыновили. Карена встретила случайно. Вместе с Робертом. Роберт почти сразу куда-то убежал, но она его успела рассмотреть… и что-то почувствовала. Роберт ведь и на нее похож, и очень сильно. Пришлось с Кареном поговорить. В частности, про день рождения мальчика и год…

— А меня встретила тоже случайно? — не удержалась я. Больше всего меня потрясло, что Карен бросил беременную девушку. Такой всегда надежный, такой правильный. А еще, что она моего сына называет Робертом, я с самого первого дня только Робиком. А вообще, от всего услышанного можно было сразу в уме повредиться.

— Тебя… Нет, тебя не случайно. Я хотела знать точно, что он мой сын. Я сделала генетическую экспертизу. — Камелия посмотрела на мое лицо и усмехнулась. — Что ты так удивляешься. Это оказалось просто. Пока ты возилась в кухне, я зашла в комнату Роберта и возле компьютера нашла два волоска и состриженный ноготь.

Камелия могла не продолжать, всё стало ясно. Я оглянулась. За дверью сына стояла тишина, смолк перестук клавишей, а когда — я не заметила.

— Тебе лучше уйти, — предложила я. Поколебавшись мгновение, добавила: — И тебе тоже.

— Ты не поняла, — сказала Камелия. — Я хочу, чтобы Роберт жил со мной и с Кареном. Мы его родители. Мы большую квартиру купим. И мы…

Значит, всё у них уже обговорено. Я искала взгляда Карена, но он сидел в той же позе и смотрел в сторону.

Дверь комнаты распахнулась, и на пороге встал Робик. Он смотрел на Камелию. Перевел взгляд на отца. Хмыкнул странно и плотно закрыл за собой дверь.

— Он не пойдет, — пояснила я. — Это невозможно. Он не маленький мальчик.

Больше всего мне хотелось остаться одной, чтобы они ушли, а я могла придти в себя и обо всем подумать. Я была уже на пределе своих возможностей, и вот-вот могла впасть в истерику, но перед ней, перед Камелией — этого мне никак не хотелось.

Наступило молчание. Наконец-то она умолкла. Теперь была моя очередь.

— Значит, ты… бросил беременную женщину… Я не могу в это поверить. Скажи, что это неправда. Что она всю эту белиберду придумала.

— Но ведь теперь ничего не изменить… Робик наш сын. И он может жить с нами, — он не смотрел на меня, видно, ему тоже было непросто. Хорошо же она его обработала.

Камелия подошла к двери Робика. Взялась за ручку…

— Я хочу с ним поговорить, — тихо сказала она. — Он уже взрослый, во всём разберется и поймет.

Она отошла от двери и продолжила: — Он поймет и простит. Я ведь его мама. Даже плохих матерей прощают, даже пьяниц… Я видела по телевизору…

— Ты не в телевизоре, — сказала я. — Но ты можешь обратиться туда и рассказать свою историю.

— Я тебя понимаю, ты не думай… но справедливость в том, что сын должен жить со своими родителями.

— Справедливость?! А я кто?

Повисла гнетущая тишина. Я читала ответ в ее красиво обрисованных глазах: «Ты никто».

— Уйдите, — сквозь зубы сказала я. Хотя мне хотелось прокричать это слово, что есть силы.

Они ушли. Карен УШЕЛ ВМЕСТЕ С НЕЙ. Когда он вернется… А он вернется? Или будет искупать свою вину перед ней… Старая любовь не ржавеет. Придет и Робика заберет. Робик его так любит.

Я сидела, сжавшись, в кресле и рыдала, как никогда в жизни. Потому что никогда не плачу. Не услышала, как подошел Ро-бик, он присел возле кресла и обнял меня.

— Мама, я ник-к-уда не уйду. А папа в-в-ернется, вот увидишь. Он т-т-ебя любит. Он мне говорил это.

— Да?.. А мне не говорил, ни разу… Когда женились, один раз и всё-ё-ё…

— Мама, п-п-ерестань. Даже, если папа не вернется… я буду с тобой.

— Робик… я сегодня поняла, что я никудышний психолог. Может, мне специальность поменять?

— Ага. Поступай к нам в университет. Вместе будем на лекции ходить…

Я вытерла ладонями лицо и глянула на Робика. И ему вытерла лицо. Мой сын никогда не плачет. Как и я.

ИЛЛЮЗИОНИСТ

В первый раз я увидел ее в отделе парфюмерии большого супера. Почему она привлекла мое внимание… Сначала я просто скользнул по ней взглядом и отвернулся. Рассматривал ближнюю полку с разными одеколонами и лосьонами — я пришел сюда, чтобы взять свой обычный, весьма дорогой лосьон для бритья, но, тем не менее, вдруг быстро обернулся… Ну да, не показалось. Эти странные движения рук, то теребящие ремень черной сумки, перекинутый наискосок через грудь, то быстро скользящие куда-то, чтобы тут же вернуться обратно и нервно нырнуть в раскрытое нутро… и слишком напряженное лицо со сжатыми в полоску губами… Эти нервные движения и настороженные взгляды по сторонам были мне так хорошо понятны, хотя я никогда не мог себя видеть со стороны в такие моменты.

Я стал следить за ней, это оказалось увлекательно. Я словно видел самого себя. Только никогда не ходил в магазины с сумкой, это слишком опасно. Когда она стояла у кассы и платила за пенальчик помады — всё что она купила, я уже был рядом, почти за ней, через одного человека, держал в руке зеленый флакон с самым дешевым мылом для душа, и теперь получил возможность хорошо рассмотреть ее. Мне не стоило этого делать. Она была красива той самой красотой, которая врезается сначала в память, чтобы потом войти в твою душу, в мозг, во все части тела, но поймешь это не сразу, и уж не в первый момент. Она благополучно уплатила за свою помаду, небрежно кинула ее в сумку и ушла, а я всё стоял и смотрел ей вслед, и очнулся только, когда кассирша спрашивала, видимо, во второй, если не в третий раз, нет ли у меня более мелких денег, чем та купюра, что я ей протянул.

Я вышел на улицу. Конечно, ее уже не было нигде. Тут я сильно на себя разозлился — ведь не взял свой любимый лосьон, и еще нужен был набор бритвенных лезвий, а я засмотрелся и про всё забыл. Конечно, не каждый день встречаешь родственную душу… А какое у нее лицо! Нервное, конечно, неспокойное, но это понятно. А глаза… никогда не видел таких ярких глаз, бирюзовых как море рано утром, когда солнце уже встало. С такими глазами и с таким лицом нельзя быть сильно на виду, она очень рискует. А может быть, ей нравится рисковать. Как и мне.

Я кинул зеленое мыло в ближайшую урну и долго еще в тот вечер бесцельно шатался по улицам. Потом вдруг захотелось выпить чего-нибудь… бренди, а еще лучше — хорошего коньяку.

Через полчаса я вышел из дорогого винного магазина, с двумя бутылками пива «Туборг» в пакете — сосед по площадке Гораций (имечко-то, видно, родители большие надежды возлагали), редактор местной газетенки «Гламур», любит этот сорт пива, и на днях обещал зайти вечерком, так что две бутылки в самый раз, а то бы выбросил, оно мне даром не нужно. Как, собственно, не нужен и сосед, напоминающий мне своим еженедельным появлением на пороге об одной моей несостоявшейся мечте. Гораций в своих писаниях остер на язык, а в жизни недотепа, и манерами и какими-то вороватыми движениями похож на мелкого жулика. И халяву любит, так что «Туборг» пригодится.

Однажды мне пришла в голову мысль, что я Горацию просто тихо завидую, поэтому и отношусь к нему предвзято. И газета у него вполне на уровне, статейками о проститутках не балуется и пишет свои злободневно — политические обзоры на независимом уровне. И я таскаю каждую неделю пиво для того только, чтобы поговорить с ним на газетно-литературные темы, поболтать об этом Гораций мастак.

Я зашел в какой-то подъезд и аккуратно переложил в пакет с пивом свое приобретение, полюбовавшись на наклейку — да, не ошибся, у этого коньяка замечательный вкус и пьется легко, ну так и стоит весьма прилично… но стоит, смотря для кого.

Придя домой, тут же распечатал бутылку, достал из холодильника лимон. Уже налил коньяк в пузатую рюмку… и вдруг мне расхотелось пить. Навалилась тоска. Снова один.

После расставания с Лизой прошло больше года, она уже уехала в другую страну, за моря-океаны, она ни разу не позвонила, она даже перед отлетом не попрощалась, она так меня ненавидела. Как будто от ненависти, в которую обратилась ее любовь, я мог измениться, как будто мог себя переделать. Она считала, что мог, но не хотел. Она не могла понять, что мне нравилось. Настолько, что я предпочел остаться один. Вот такая женщина, что встретилась в магазине… она бы меня поняла. Но я ее больше не увижу. Ее лицо и глаза, ее нервные руки с тонкими пальцами не выходили из головы.

И я сильно напился. Не думая о том, что утром надо идти на работу, и подчиненные будут тайком рассматривать начальственное опухшее лицо с темными мешками под глазами, но на самом деле мне без разницы. Я не любил свою работу, хотя она давала хорошие деньги, рекламный бизнес — дело доходное, главное идти в ногу с реальностью и угодить своим клиентам, но для этого существуют два заместителя и три клерка, они свое дело знают, да и я тоже не хуже них разбираюсь, другое дело, что мне неинтересно. Когда-то мечталось о другой стезе, журналистской, но судьба не дала. А может, не судьба, а сам. Уже устроился репортером в приличную газету, несколько удачных обзоров написал, но вот…

Задержали меня в одном месте, а наш сотрудник увидел, стоял, оказывается, и наблюдал. Я точно знаю, что он бесился, видя мой быстрый успех, читая мои острые статьи, поэтому и поспешил доложить начальству. А ведь считался моим если не другом, то приятелем. Пришлось уволиться. С моим образованием легко было найти другое место, хотя и в другой области, и я там быстро пошел в гору. Но в глубине души еще долго сожалел о потерянной работе, то было моё. Устроиться в другую газету я тогда даже не пытался, на этой «территории» все обо всех быстро узнают. Оставалось беседовать на журналистские темы с Горацио. А он с удовольствием, было бы пиво.

Но какой толк в размышлениях о давнем прошлом… Я покачивал в руке бокал и на мгновение в плескавшейся темно-ореховой жидкости колыхнулось лицо… которое я больше не увижу. Я залпом выпил и рухнул на диван.

* * *

Я ошибся. Я опять увидел ее. Конечно, в магазине, только уже в другом. Я так обрадовался. И мне было весело наблюдать, как ловко у нее получается, и в этот раз она ничуть не нервничала, и тем нравилась мне еще больше. Я ходил следом, но осторожно, стараясь не попадаться ей на глаза. Когда она уже благополучно миновала кассу, уплатив за маленький пакетик с орешками, и проходила через стеклянные раздвижные двери, раздался этот противный и знакомый писк, даже не писк, а свист. Охранник у выхода тут же подскочил и стал настойчиво теснить её обратно в магазин. Я не мог допустить ее унижения и провала, и мгновенно бросился к дверям. Я схватил ее за руку, оттолкнул дюжего парня (у меня карате черный пояс, и ловкости не занимать), мы вместе выскочили из магазина и побежали.

На счастье, подкатило свободное такси, и заполошные крики остались позади. Таксист покосился на нас в зеркальце и подмигнул. Мы ехали, я назвал свой адрес и всё косился на ее сумку — мне было интересно. Она заметила и крепче прижала сумку к себе, но лицо ее заметно порозовело. И вдруг громко назвала таксисту какой-то адрес. Тот согласно кивнул. Я запаниковал. Уйдет, и всё закончится. Где и когда мне удастся встретить ее опять. «У меня дома есть отличный кофе», — сказал я, глядя перед собой. Ничего. «И еще есть черствые булочки, тостер и полбутылки красного вина». Опять ничего. И вдруг она повернула ко мне свое лицо и чудные бирюзовые глаза сверкнули прямо на меня. «Отлично, — услышал я. — Я что-то проголодалась»

Неужели буду кормить ее черствыми булочками? Я попросил таксиста остановиться возле большого магазина и подождать несколько минут. Купил ветчины, свежего хлеба и коробку овощного салата. Когда прибежал обратно… сердце по-заячьи трепыхнулось — такси на месте не было. Какой я идиот. Она спокойненько уехала, и поужинает совсем в другом месте, разве нужен ей свидетель своей неудачи. Тут я услышал гудки и глянул в ту сторону. Мое такси меня ожидало, оно просто переместилось на несколько метров вперед.

Но ужинал я всё равно один. Она вдруг передумала ехать ко мне. Сказала, что совсем забыла, и ее ждут в другом месте. Так всегда говорят женщины, когда хотят отказаться. Пока я ходил за покупками, она, видимо, по-другому оценила ситуацию и решила, что… Лучше бы я ей предложил черствые булочки, чем вот так… Но телефон свой она всё же мне дала, как бы в утешение. И сказала, бросив взгляд на мой увесистый пакет и открывая дверцу: «Приятного аппетита…». Поиздевалась напоследок. Может, и номер телефона соврала. Но проверять я пока не хотел. Я всю жизнь предпочитал иллюзии.

Мама так и называла меня — иллюзионист. Правда жизни мне всегда была не нужна, она меня коробила. Мое детство прошло ужасно. Я был, можно сказать, на самом дне. Или, говоря правильным языком, имел среди сверстников очень низкий статус. Несмотря на имя Рембо, которое я себе придумал — вместо Рема, или Ромы — как меня называла мама. Чтобы повысить себе цену, звучного имени оказалось недостаточно, но я для заветного статуса был готов на многое.

Так, у меня стали появляться разные и ценившиеся среди одноклассников предметы: значки, блокнотики, ручки, яркие безделушки. Я ими щедро делился, ведь эти вещички мне ничего не стоили, они не принадлежали никому. Но однажды я едва не попался в книжном магазине, и больше заходить туда не рисковал. И быстро догадался о других источниках. Теперь я уже ничего не раздавал, я только брал.

Сосед по парте как-то увидел у меня ластик со знакомой картинкой, другой мальчик поднял с полу выскочивший у меня из пальцев маленький ножик и закричал: «Где ты его взял, это мой!». Мою сумку вытряхнули на пол… Ни о каком статусе больше речь идти не могла. Ни маме, ни директору я объяснить свои поступки не мог. Нашел и всё.

Меня перевели в другую школу. Чтобы я обрел новый и хороший статус. Но я уже не мог остановиться. И всё, что я «находил», я рассовывал дома по ящикам и углам, но мама обнаруживала, и разборки начинались по новой. Я не мог ничего объяснить. Мне просто сильно хотелось это делать, и последствия меня почему-то не слишком волновали, они только будоражили и создавали новые иллюзии: «а если я вот так… а если я здесь… а вот я возьму эту штучку… и никто не узнает, и мне ничего не будет…». Порой я действовал не спонтанно, а тщательно всё планировал. И тогда получал большее удовлетворение от результата, ощущение, что я могу всё. И эта иллюзия была самой лучшей и прекрасной. Я поменял еще две школы, но меня уже ничего не могло изменить.

Всё же я получил образование, даже успешно закончил университет. Среди сокурсников пользовался тем самым хорошим статусом, который ускользал от меня в школе. Я у них ни разу ничего не… Для удовлетворения моей страсти теперь находились другие места, более интересные. Как и предметы, которые я брал в этих местах, были значительно интереснее прежних ручек и блокнотиков. Эти супермаркеты, там витрины сами намекают: «возьми и иди». Есть товары, не маркированные специальным магнитным маячком, и таких немало. А можно эту штучку оторвать — умеючи всё можно. Иногда меня задерживали, но отпускали — вид у меня такой, что в рассеянность и забывчивость верили безоговорочно. Отличный костюм, или пальто, всё прекрасно выглядит, очки к тому же чисто профессорские. И улыбка стеснительно-извинительная. Ну забыл, задумался, и положил в сумку, с кем не бывает. Потом я придумал, как подстраховаться. Из-за этого Лиза меня и бросила. Хотела мой пиджак почистить или погладить — уж не знаю, и увидела пришитые внутри рукавов карманы. Она решила, что это уже слишком. И сказала тихо: «Рем, а ты ведь не клептоман. Может, и был им когда-то, а сейчас нет. Ты делаешь всё сознательно. А, Рем? Ты отдаешь себе отчет в том, что совершаешь. Рембо, ты вор. Нет, ты — мелкий воришка. Я думала, ты болен, а ты совершенно здоров». Её голос к концу тирады задрожал.

Лиза была не права. Я себя не считал ни больным, ни здоровым. Я такой как есть. В меру высокий, в меру красивый, в меру спортивный — каратист Рембо. Не устраиваю — скатертью шоссе! Лишь бы я сам себя устраивал, человек должен быть в ладу с самим собой. Как только этот баланс нарушается, тогда плохо. Тогда страдания, переживания, нервные горячки и суициды с девятого этажа — всего этого добра полно в телевизоре.

Я ей тогда ответил на обвинения: «Брось, Лиз. Ты другого мужика нашла, так и скажи, не юли». У нее аж слезы в глазах закипели. Хотела что-то сказать, а только рот открывала, как рыба. И кинулась собирать чемодан. Я ушел, чтобы не наблюдать эту картину на публику. Демонстративно надел другой пиджак. Сходил в магазин, купил всякой ерунды — орешков, чипсов… и прихватил дорогую шоколадку в красивой обертке — мелочь, но приятно. Пиджаков у меня несколько, но фасон один.

Вернулся — в квартире никого. На столике возле дивана лежат жемчужные бусы, на полу золотая брошка. Еще раскиданы вещички разные. Всё дорогое, мои подарки. За некоторые даже уплачено — вместе выбирали. Ну что ж, вольному воля. После ее обвинений нам вдвоем было уже делать нечего. Если понадобится, я могу привести девушку с улицы. И ей будет всё равно, чем я занимаюсь в свободное время.

Но теперь у меня есть Агата. Ну, не есть еще, но будет. В этом я почему-то был уверен. Чтобы подкрепить свою уверенность каким-нибудь действием, надо было позвонить. Позвоню и пойду за подарком, решил я.

Позвонил. Она меня сразу узнала, ничего не переспрашивала, когда начинают переспрашивать — а вы кто, ах, я вас не помню и т. д., - отсюда и начинаются маленькие лжи, потом они вырастают и становятся большими, и заменяют собой всякую искренность. Терпеть не могу, когда женщина лжет или притворяется у тебя на глазах. Я тоже предпочитаю не врать, просто есть вещи, которые я скрываю, или проще сказать — о них умалчиваю. Это незыблемое право мужчины — о чем-то сказать, о чем-то промолчать. Агата меня приятно порадовала. Она не жеманилась, не говорила, что занята и у нее другие планы, просто согласилась на свидание. Не удержалась и хихикнула в трубку, когда я сказал, как меня зовут — Рембо. «А можно сократить? — спросила она, — а то как-то… слишком сильно звучит, как в кино». «Можно», — сказал я. «Тогда Рем. Ничего?». А меня так и Лиза звала. И все другие так называют. Хотя, конечно, полное имя мне нравится больше.

До вечера еще было достаточно времени, и я поехал в магазин. На такси. Что у меня есть машина, знают только мои подчиненные — соблюдая свой начальственный статус, я вынужден ею пользоваться. И тщательно скрывать, как я не люблю это дело — сидеть за рулем, быть в напряжении, постоянно ожидая чего-нибудь неожиданного и стрессового. Дорожные неприятности словно знают о моих страхах и то и дело на меня сваливаются. В результате: нервозные перепалки с другим водителем, объяснения с полицией, страховой компанией, денежные затраты на ремонт или своей или чужой машины… всё это так противно и портит настроение и нервы. Нервы я должен беречь. Я должен быть спокоен и уравновешен. Ужасно, когда лицо дергается, бегают глаза и дрожат руки.

Я медленно проходил вдоль полок и витрин… Колготки с изображенными на упаковках стройными ножками… я не знаю ее размера, и для первого свидания вообще это дарить недопустимо. Но разве на будущее… Вот конфеты хорошо бы… но слишком коробки большие… надо поискать маленькую упаковку. Я остановился возле витрины с духами. Обилие и разнообразие коробочек угнетало. Какие она любит? Какие ей бы понравились? Я брызнул на ладонь из пробного флакона, поднес к лицу… нет, очень резкий запах и сладкий, будто откусил пирожное. Брызнул из другой бутылочки на другую руку, втянул носом… другое дело, приятная свежесть, похоже на сирень… Я всегда любил запах сирени, запах весны. Весной я встретил Альку, свою первую любовь, студенческую. Тогда сиреневые кусты цвели повсюду, белые и фиолетовые гроздья заполонили весь мир, и мы вдвоем наслаждались друг другом и ароматом сирени, пронизывающем воздух вокруг нас.

А через год мы расстались. Тоже весной, и сирень почему-то почти не цвела. Или мы ее не заметили.

«Устала я от тебя, Ромик, — сказала она. — Я никак не могу понять. Вот всё это, — она показывала пальцем на комод, на полки, уставленные разной мелочью: статуэтки, сувенирные часы, разные коробочки неизвестно с чем внутри — я сам уже не помнил, — ты воруешь эти штучки из любви к острым ощущениям, или ты просто болен, и тебе надо лечиться. А? Что ты молчишь?»

«Я здоров», — буркнул я, наблюдая, как Алька, изгибаясь тонкой фигуркой и откидывая назад длинные светлые волосы, падающие на бледное узкое лицо, медленно собирает по комнате свои вещички и поглядывает на меня, словно ожидая, что я ее остановлю, обниму и затолкаю ногой под кровать ее потертый чемоданишко. Как уже было один раз. Но я отвернулся. Не хотел, чтобы она увидела мое расстроенное лицо. Алька не понимала, почему я не могу измениться, почему я не могу «всё это бросить», и жить как все вокруг, «спокойно и достойно» — как она любила повторять. Я бы мог ей сказать, что так жить, как она хочет, мне не интересно. Но не сказал. Я тоже уже устал от бесконечных объяснений и выяснений.

Алька ушла. Я не удерживал ее ни словом, ни жестом. Я считал, что женщину удержать невозможно, да и не нужно, если она от тебя чего-то требует взамен. Жертв требует. Я не такой сильный, чтобы жертвовать собой. К своему удивлению, я страдал недолго. Я помнил Альку, как помнят что-то очень хорошее и трогательное, но не мучился. Я решил заняться своим физическим развитием и записался на карате. Случаются ситуации, и нередко, когда нужна быстрота реакции, сильные руки и ноги, безупречное владение своим телом. Карате меня увлекло, я почти не пропускал занятия. Продвижение по службе, карате и изредка женщины — в этом была моя видимая миру жизнь.

После ухода от меня Лизы я некоторое время был в прострации, ничего не хотелось, ни работать, ни разговаривать, ни в магазины ходить. Но длилось это состояние, к счастью, недолго. Жизнь пошла прежним путем, только иногда одинокие вечера угнетали. А теперь я нашел Агату, эта женщина… я чувствую, что она мне подходит, у нас с ней много общего, у нас с ней… да что говорить, уже одно то, что она не станет меня упрекать, и примет таким, как я есть, меня радует и здорово вдохновляет.

Но, после всех приятных и обнадеживающих соображений, я вдруг начал сомневаться. А что, если я не понравлюсь ей как мужчина? Или у нее уже есть муж, любовник, и она согласилась на свидание просто из любопытства, с женщинами это бывает, я сталкивался.

Придет, осмотрит тебя, выспросит всё, что пожелает, и ускачет, даже не сказав спасибо за приличный обед в ресторане, и в уме, который у таких особ он вместо записной книжки, поставит галочку — еще один поклонник, и даже будет иногда названивать и ложно-заинтересованным голоском спрашивать «как дела». Я в таких случаях отвечаю: «Поздравь, вчера женился». И с усмешкой слушаю короткие гудки в трубке.

Духи Агате понравились, это было видно. Она с удовольствием рассматривала коробочку, открыла ее, вынула флакончик, слегка брызнула себе на запястье, задумчиво нюхала. И вдруг призналась: «Мне никогда еще не дарили духов». Глядя на мое изумленное лицо, рассмеялась. И тут же сказала серьезно и грустно: «Потому что у меня их много… и они не имеют для меня никакой цены. Они «не подаренные». Я не знал, что сказать, глянул на ее почти нетронутое блюдо с креветками и предложил выпить «за хорошее настроение». Потом мы выпили за хорошую погоду, потом за удачу, официант нам принес еще бутылку вина, я сказал «за духи!» и спросил, какие же подарки ей дарит муж. «Никакие, — просто ответила она. — Я не была замужем. От меня ушли два жениха»

Я был потрясен. Всё это было так похоже на мою жизнь. Агата допила свой бокал до дна и спокойно продолжила: «Им не подошел мой образ жизни. Правда, каждый успел подарить мне по кольцу, вот, я их ношу…», — она протянула мне руку, на тонких, нервно подрагивающих, пальцах одно колечко было с синим камнем, другое с розовым. Я твердо решил не дарить ей кольцо. Хорошо, что она мне рассказала. Агата мне так нравилась, что мысленно я ей уже подарил все духи, все колготки и все безделушки, что заполняют магазинные полки. Я ей подарю браслет, решил я. Самый красивый, какой увижу.

Через неделю мы договорились, что она переедет ко мне. Агата жила вместе со своей старой теткой, но они давно не ладили, тетка даже не заходила к ней в комнату, чему Агата была очень рада, «у меня там слишком всё на виду», — туманно пояснила она, но и так ее понял. Эту женщину я понимал с полуслова. Перед переселением Агаты ко мне, я смел с полок всю ерунду, сложил в большую коробку и унес в кладовку. Оставил только две бронзовые египетские статуэтки — они мне самому нравились. Агате они тоже понравились, «дорогие, наверно», — сказала она.

Агата была очень неспокойна, иногда задумывалась, и со стеснительной улыбкой уклонялась от моих рук. Когда мы сели ужинать — я всё приготовил сам! — и я уже откупорил бутылку красного вина, и разлил по бокалам, Агата сказала: «Я напрасно сюда переехала. Я поспешила. Я не должна была… Ты ничего обо мне не знаешь. Я тебе сейчас расскажу, и сегодня же… нет, завтра вернусь к тетке. Кстати, я там много своих вещей оставила».

Я усмехнулся. Это она обо мне не знает. Ну, пусть рассказывает, если ей так будет легче и спокойнее. Я откинулся на спинку кресла и ободряюще улыбнулся Агате. Из всего, что она до сих пор сказала, мне понравилось слово «завтра». Оно означало, что на самом деле она хочет быть со мной, и совсем не стремится уйти.

«Я воровка. Клептоманка — по научному… Почему ты улыбаешься? Тебе смешно?»

Я поспешил заверить, что я вовсе не смеюсь и не улыбаюсь, это я сморщился от оливки — раскусил, а она оказалась кислая. Агата взяла из вазочки оливку и медленно ее разжевала, по-моему, она даже не поняла вкуса. Она словно хотела оттянуть продолжение своих признаний, отпила вина, покрутила на запястье серебряный, с большим голубым опалом, браслет, полюбовалась им… свои кольца она уже не носила, что меня весьма радовало — к черту бывших женихов. Наконец, она решилась и продолжила. Я узнал много интересного. У женщин всё происходит совсем иначе, слишком они чувствительны и склонны каждое свое движение рассматривать под микроскопом и копаться в своих ощущениях и переживаниях.

«Ты знаешь, как это бывает, когда от чего-нибудь мучаешься… Нет, ты не знаешь! Я хорошо понимаю, что поступаю ужасно, предосудительно, но я давно не в состоянии собой управлять и себя контролировать. То, что я беру, часто не представляет никакой ценности, но я испытываю после удачи такое удовлетворение, такое довольство собой, как после… Ну, ты понимаешь, о чем я… Самое ужасное, что я нисколько не раскаиваюсь. Иногда случается, что я наберу чересчур много… но положить на место не получается, не хочется возвращать и всё. Несколько раз меня останавливали и пытались проверить, но я так смотрела в глаза охраннику, что он сразу тушевался, а один попросил мой номер телефона. По-настоящему задержали только один раз, я три дня просидела в одиночной камере… У меня были деньги, и я откупилась. Есть уже несколько магазинов, куда я не захожу, боюсь, что узнают. У меня дома помады больше сотни тюбиков… После посещения магазинов я обнаруживаю у себя в карманах пудру, тушь, конфеты, орешки и шоколадки. Я опустилась до того, что стащила дешевые серьги у своей давней подруги, так они мне понравились, и я не смогла устоять. Когда вернулась домой, меня до того замучило чувство вины, что я их выбросила в унитаз. Рем, я осознаю, что делаю! Но уже потом. И я не могу остановиться. Я вроде алкоголика, которого тянет к спиртному, или как больных булимией тянет к еде, с такой же силой меня тянет украсть, взять, я не в силах с собой бороться, мной овладевает наваждение, я себе не отдаю отчета в происходящем, порой я даже не особенно скрываюсь…»

Когда в глазах у Агаты заблестели слезы, а поток ее речи иссяк, я налил нам вина, и мы оба молча выпили. Нет, у меня происходит по-другому. Я просто не хочу платить. И порой беру какую-нибудь чепуху, и сознание того, что я не отдам за неё свои деньги, воодушевляет меня. Я испытываю такой прилив адреналина, такое несравнимое ни с чем удовольствие, и воспринимаю всё это как увлекательную игру, в которой должен получить приз. Я просто играю, значит, я здоров. Я давно это понял.

У Агаты всё иначе. Она не может остановиться, а я могу. Но не хочу. Мне это нравится. Мы оба испытываем удовлетворение, но у нас это происходит по-разному. И смотрим на свои поступки совсем по-разному. «Я знаю, что ты мне сейчас скажешь, — продолжила Агата, заглядывая мне в глаза, явно ища в них если не сочувствия, то понимания. Видимо, она расценила мое молчание, как осуждение. — Да, мне надо лечиться, я должна. Я даже пробовала, но после первой беседы с психиатром я сбежала оттуда. Вопросы, которые он мне задавал, заглядывая в бумажку, были неприятны. Он хотел, чтобы я вывернулась перед ним наизнанку… Рем, ты мне поможешь? Ты уже помог один раз, когда мы вместе убежали». «Чем же я тебе помогу?», — спросил я.

Агата своими переживаниями и последним вопросом поставила меня в тупик. Я хотел совсем другого от нее, а не мольбы о помощи. Накануне, среди ночи я проснулся и размечтался, как у нас вместе всё будет весело и ловко, в опасные моменты мы будем подавать друг другу сигналы, я уже задумал разработать целую систему сигналов, какая же начнется у нас интересная жизнь, с такой женщиной всё будет удаваться, если от нее охранники глаз не могут отвести, то я уже с первой встречи пропал, потонул в ее бирюзовых глазах. А теперь, кажется, все мои мечты побоку. Мало того, теперь я должен буду скрывать от нее самого себя, настоящего. Опять всё будет как раньше, как было с Алькой, Лизой, только теперь еще хуже. А вдруг она тоже вздумает погладить или почистить мой пиджак?.. От этой мысли я даже содрогнулся. Я должен с Агатой расстаться, и как можно быстрее.

Но расстаться с ней я не смог. После ночи нашей любви я даже помыслить на эту тему был не в состоянии. А она смотрела на меня нежными и преданными глазами, обнимала, гладила меня и мой пиджак, просила, чтобы я вернулся с работы пораньше, и поклялась никуда без меня не выходить и вообще забыть, что на свете существуют магазины. Значит, в магазины я должен ходить один, как раньше. И не будет у меня подруги, о которой я было размечтался. Агата об одном твердит, чтобы я нашел способ ей помочь.

Так прошло две недели. Я дал Агате вторую пару ключей от своей квартиры и убедил ее не спешить искать работу — ее недавно уволили с должности секретарши по причине «несоответствия должности». Секретарша обязана идти навстречу всем пожеланиям начальника, он долго ее в этом убеждал, но не убедил, и уволил. Я понимал ее начальника. Видеть перед собой ежедневно упрямые и несогласные бирюзовые глаза, и еще эту фигуру и умопомрачительную походку — да надо ангелом быть или евнухом, чтобы не уволить. И я тоже не знал, как я её «уволю», то есть, расстанусь. Тут мне явилась совсем неожиданная мысль: бросить всё это к чертям, вести себя как все люди — как все нормальные люди, я ведь все-таки понимал, что веду себя ненормально в общепринятом смысле. И не понадобится уже Агате никакая помощь, ни моя, ни психиатра, я ее вылечу нашей любовью. И себя заодно. Ох, как я тут размечтался, сам себя не узнавал — мечтательность не мой образ жизни и поведения, иллюзии давно меня оставили, но вот…

Так, в приятных думах я бродил после работы по суперу, кидал в тележку пакеты с едой, положил две бутылки красного вина — Агата этот сорт любит, и встал, разглядывая заманчивые коньячные этикетки на плоских бутылках. Дорого, черт возьми. Ну и что? Или мы ничего уже не умеем?.. Видеокамеры следят, конечно, но ведь как повернуться, как наклониться… всё! Вдруг я ощутил смутное беспокойство и огляделся. Ничего опасного, пара покупателей в конце прохода, еще мелькнул сбоку женский силуэт и исчез за полками. Но мне всё равно казалось, что за мной наблюдают, и я предпочел поспешить к выходу, к кассам.

Заплатив за покупки из тележки, с тяжелым пакетом в руке я двинулся к выходу. И вдруг увидел перед собой арку… еще на прошлой неделе ее здесь не было! Но было поздно, я уже шагнул под нее, я переступил незримую черту, об этом тут же возвестил свистящий на противной высокой ноте тревожный сигнал. Я настолько ничего подобного не ожидал, что был в полном ступоре, и даже требование охранника немедленно снять пиджак, пока он этого не сделал вместо меня, не вывело меня из оцепенения. Дюжий молодец вынул из потайного кармана моего пиджака коньячную бутылку и высоко поднял ее, показывая выскочившей из-за кассы кассирше и столпившимся невесть откуда людям. Я только надеялся, что среди них не окажется в этот час знакомых и зло посмотрел туда… Агата! Стоит и смотрит. Никогда мне не забыть её отчаянный взгляд, сколько в нем было страдания, разочарования и безнадежной тоски. Только ее глаза, единственные на свете, могли всё это выразить. Ну что ж, теперь она поняла, что я ничем не смогу ей помочь. Но она уже не узнает, что я очень хотел. Еще немного усилий, и я бы смог. Ну, зачем, зачем она зашла в магазин, зачем она меня увидела, зачем стала следить за мной…

Мне дали за кражу коньяка восемь месяцев. Это немного. Если не учитывать, что я потерял работу и достойный статус среди своих, теперь уже бывших, сотрудников.

Первый месяц я еще надеялся. Женщины, они сентиментальны и жалостливы. Второй месяц я уже не ждал её. Мой обман, видимо, оказался слишком жесток для ее открытой и чувствительной души, и труден для ее понимания. Хотя должно было быть наоборот. Кто, как не Агата, должна меня понять? Если бы она пришла, я бы ей сказал, что очень хотел ей помочь, уже был готов ее спасти, но не успел. Я верил в эту сказку, сочиненную мной для себя, а что мне оставалось делать. Не вешаться же на оконной решетке, у меня ни шнурков, ни галстука нет. Да и потом… я люблю жизнь. Я люблю женщину с бирюзовыми доверчивыми глазами. Если бы она пришла, я бы больше никогда не… Хотя я понимал, что она не придет. Ну, а вдруг?.. Верить в свои иллюзии — всё, что мне остается. Ведь надо же во что-то верить. Я не Рембо, а всего лишь Рем, и силы черпаю не в мускулах, а внутри себя.

Однажды пришла в голову спасительная идея. Я заявлю, что я клептоман. И мне надо лечиться. Я потребую психиатра, повторю ему всё, что рассказывала мне Агата, и он мне безусловно поверит, потом, с полученной от него справкой о болезни я смогу жить дальше так, как мне захочется. Я очень воодушевился своей идеей, вполне безупречной.

Психиатр с сомнением отнесся к моему заявлению. И доложил тюремному начальству, что я обыкновенный вор. И хочу увильнуть от отбывания наказания. Ну да, Агата ведь говорила, что больные клептоманией почти никогда не признаются в этом. Им легче сказать, что они преступники, воры. Когда я выйду отсюда… у меня ведь сохранился ее телефон… А что я ей скажу, что?.. Я придумаю. Время у меня еще есть.

МАМА НЕ ВЫШЛА ЗАМУЖ

— Ека, я хочу замуж. — Заявила мама вечером. Ека делала уроки и не подняла головы. Мама походила кругом, рассматривая дочкину согнутую спину и повторила:

— Ека, я хотела бы выйти замуж.

Ека повернулась на крутящемся кресле, с написанным на круглом лице сожалением.

— Опять? Ты уже хотела. Три раза. И что? Тебе мало, опять неприятностей захотелось? Ты разве не поняла, что все разве — денные мужчины никуда не годятся? Они плохие мужья, и от них избавились, а ты хочешь подобрать. У Паши был характер ужасный, скандалил в каждую встречу с тобой, ревновал к прохожим на улице. Леонид деньги у тебя клянчил, а потом напивался. О Лазаре даже вспоминать не хочется, приглашал тебя в кафе, и ты сама за себя платила, ф-ф-фу! А одевался как, стыдно рядом постоять! А ты ему рубашки покупала и носки.

— Ека!..

— А что ты сердишься? Я хоть слова неправды сказала? И все они старше тебя были, то на восемь, то на целых десять лет.

— При чем тут это? Мужчина должен быть старше.

— Так то мужчина. А эти кто были?

— Ека!

— Что Ека? Екатерина я. А они со мной сюсюкали, будто мне три года, а мне 16 через месяц! Ну, и сколько лет твоему… новому?

— Тридцать пять.

— Тебе тридцать четыре… почти ровесник. Вот я ровесников терпеть не могу! Глупые, хвастливые, гамадрилы недоразвитые!

— Неужели в классе нет хороших мальчиков?

— Представь себе, нет. Есть один, ничего так… но он маленького роста.

— Но он еще вырастет… позже.

— Ага, буду я дожидаться. Он уже нашел маленькую девочку и дружит с ней, сумки носит. А сам… косится в мою сторону. Все мужчины — изменщики и ненадежные особи! Пора бы тебе это понять, мамочка! А этот… твой… тоже в разводе и детки есть?

— Лева еще не был женат. И деток нет, насколько я знаю.

— Ни фига себе! Никому, значит, не понадобился? Урод, что ли?

— Ека!!! Как можно, за глаза, такие вещи говорить? Он вполне нормальный, и даже симпатичный, где-то…

— Хм… где-то… А в кафе за тебя платит?

— Платит. И цветы покупает. Вон, букет стоит, это от него.

— Так себе букетик. Я думала, ты купила, и сэкономила. Мам… замуж собираешься, но даже не привела, я хоть посмотрю сначала. Без моего благословения ты теперь… Мы же договаривались, ты помнишь?

— Помню, как же… Я вообще стала на мужчин смотреть твоими глазами. Теперь мне — то вредный, то нудный, то жадный, то одет плохо… Так и в незамужних останусь…

— Мамуль, оставь свои комплексы. Подумаешь, замужем не была! Не твоя вина, что папа погиб, и вы не успели пожениться.

— Какая ты у меня разумная…

Мара подошла к дочке, прижала ее кудрявую темноволосую головку к груди. Кресло крутанулось, и Ека чуть не свалилась с него. Обе засмеялись.

— Завтра мы все едем в Луна-парк! — объявила мама, уходя в кухню.

— А на чьей машине? Как всегда, на твоей?

— Нет, на его.

— И правильно, пусть он бензин тратит.

Ну вот, опять. Каждый раз мама надеется, что это «её вариант». Ну почему женщины так хотят замуж? Непременно нужно за кем-то ухаживать, кормить, готовить немерено, стирать, рубашки гладить. И еще страдать, ревновать, в окна выглядывать — где ж он, милый друг. Совсем не ценят свободу, ну совсем. Не пойду я замуж, еще лет двадцать не пойду. А, ну да, будет мне тридцать шесть тогда. Наверно, уже можно будет выходить, если так это обязательно. А за кого?.. За нашего Вилли? Умора, он совсем старый будет. Филька-Филипок за Лейкой следом ходит, сумку таскает. А на меня смотрит. Вырасти сначала, потом смотри. Я на две головы выше его. Хотя, за эти полгода уже на одну голову, пожалуй. Вчера Лейка мне вдруг: «Пойдем, поговорим». Я ласково: «Пойдем, Леечка, пожалуйста». Вышли во двор, за угол школы. И эта козявочка стала наскакивать, коготки выставила. «Не трогай Филечку, он мой!» И лезет прямо в лицо. «Нужен мне твой Филиппок с ноготок!». Я её так легонечко толкнула, она и отлетела, упала и коленку ушибла. Побежала к Вилли жаловаться. А он этого не любит, и отшил.

Так что мне с мамой делать? Не знаю я её нового, но и знать не особенно хочу. Идея у меня есть одна. Познакомить маму с Вилли, нашим учителем математики. Математичка в декрет ушла, и он появился, и еще руководом класса назначили. Ему тридцать семь, сам сказал. И еще добавил, что не женат, поэтому у него для нас уйма свободного времени. И поехало! Собрания, походы, конкурсы… Сколько будет дюжина в пятой степени, сколько будет девочек у костра варить картошку, если мальчики уйдут на охоту, а если наоборот? Отвечать быстро! И прочие штучки. Веселый, смешливый такой. Вот с ним мама не соскучится. Против Вилли я бы не возражала. Он мне нравится. Стоп! Наверно, не надо, чтобы нравился. А вдруг влюблюсь? А вдруг он в меня? Ф-ф-у, дура! Да он ко всем девчонкам относится как к цифиркам на доске. Эта хорошая цифирка, правильно у тебя умножилась, а эта врушка, куда залезла! Брысь ее на место! — девочка у доски смеется, и он, вместе хохочут, и весь класс туда же. Смотришь, а задачка уже решена, девчонка идет на место, по пути строя ему глазки, а Вилли пишет на доске новую задачку, ему на глазки наплевать. Ему вообще всё равно, мальчишка перед ним или девчонка, лишь бы цифирки понимали, и «главное — как он всегда говорит, — чтобы не скучали, скука убьет в вас всё ценное, и даже вашу жизнь». Как это — скука убьет жизнь? Да, всё же стоит их познакомить, мама любит веселых мужчин. А этот её новый, голову наотрез даю, зануда какая-нибудь, точно. К маме все такие липнут, под теплое крылышко хотят.

— Мама! Ты где?

— Я в кухне, окно мою.

Мара мыла раму, рама мыла Мару. Наша Мара никогда не плачет, потому что не уронит в речку мячик. Мара плюс Вилли. Вилли плюс Мара. Звучит!

— Мама, тебя в школу вызывают. У нас новый руковод и всех родителей вызывает, по очереди!

— А зачем?

— Не знаю. Наверно, так ему надо.

Мара пришла в школу. Не пришла — прибежала, после работы, уже из дома, потому что надо было сначала домой, из багажника вытащить двух кур и упаковку мяса, и в холодильник положить, протухнет всё, пока учитель наговорится и вывалит на ее бедную голову тысячу жалоб на дочку.

Мара рассчитывала на час беседы, не меньше. Но обошлось всё пятнадцатью минутами. Учитель сидел в пустом классе и даже головы не поднял, когда Мара вошла. Тогда она подвинулась ближе и кашлянула. Он глянул на нее… Мара запомнила этот первый взгляд, сначала рассеянный, а потом… Он смотрел на нее, как будто давно не видел перед собой женщину. Вдруг сильно смутился и даже порозовел, так слегка, чуть-чуть. Теперь Мара была поражена — впервые видела смущенного мужчину. Однако, Вилли — так он представился, быстро пришел в себя, и оказалось, что он никого не вызывал, ни её, ни других родителей. Но охотно начал ей рассказывать про детей, хотя Мару интересовала только Ека. Когда перешли на Еку, Мара с удовольствием выслушала все приятные для родительского уха слова — «сообразительная, умная, быстро решает задачки, но вот имеет один существенный недостаток…». Мара напряглась. «Дает списывать домашние задания, а это нельзя. Каждый сам должен стараться, а не можешь решить… что ж, не быть тебе ни Пифагором, ни Эвклидом, но возможно, что Достоевским или Гейне».

Тут они заспорили, кем лучше быть, по Вилли выходило, что лучше Эвклидом, или Ландау, больше пользы человечеству, по Маре, так лучше Пушкиным или Ахматовой. И на весь спор и разговор ушло четырнадцать минут, и еще минута ушла на прощание — Вилли спохватился, что опаздывает на совещание у директора и сказал, что беседа была очень интересной, и он не возражает, чтобы продолжить… если у нее найдется время, конечно. При этом заглянул ей в глаза, и этот взгляд Мара унесла с собой, потому что про математику в нем не было ничего.

Дома Ека не высовывалась из своей комнаты, и Мара сама зашла.

— Ну, как? — спросила Ека с дивана, отложив задачник по математике.

— Ничего. Всё нормально.

Мара не стала говорить, что никто не вызывал ее в школу, она просто забыла об этом.

— Что? Не понравился? Совсем?

Мара щелкнула дочку по носу и ушла на кухню готовить ужин. Ей, конечно, не было видно, как Вилли, после совещания у директора по поводу ужасной дисциплины во всех классах, просматривает журнал со сведениями о родителях, и, найдя нужный телефон, долго разглядывает, словно никогда не видел столь интересных цифр.

В субботу поехали в Луна-парк. Ека, Мара и Лева. Гуляли по дорожкам, вокруг большого пруда с утками и черепахами, Ека приставала к Леве с глупыми вопросами, с интересом выслушивая ответы. Оказалось, что он всё про всё знал, и где живут утконосы, и что едят бегемоты — самые опасные звери в мире, хотя кажутся такими милыми и добродушными. Лева работал директором зоопарка, о чем Ека пока не знала, поэтому удивлялась. Мару снабдили деньгами — Лева дал ей достаточно, и она перебегала с одного аттракциона на другой, а Мара с Левой сидели на скамейке и оглядывались на жуткие взвизги со всех сторон. «Нет, я бы ни за что! Как им не страшно там? — удивлялась Мара. — А они не упадут оттуда?» Лева предложил Маре тоже попробовать покататься на чем-нибудь, хотя бы на «горках», но она отказалась, уж очень там кричат, значит, страшно. Ека вернулась возбужденная и довольная, но охрипшая.

Потом обедали в небольшом ресторанчике, Леве с Марой поставили по бокалу вина, Лева и Еке налил чуть-чуть из своего бокала, мама только покосилась, но, к удивлению Еки, ничего не вякнула. На десерт принесли красивые вазочки и большую фарфоровую «ладью» с разноцветным шариками мороженого и сверху гора взбитых сливок, Ека не заметила, как умяла добрую половину этого великолепия, и почти совсем потеряла голос, но была очень довольна.

— Знаешь, мама, а твой Лева ничего, лучше твоих прежних, — хриплым шепотом сказала Ека, когда они уселись на задние сиденья, а Лева пытался выехать с плотно забитой стоянки.

— Ну, так я вообще неплохой парень, — вдруг отозвался Лева, ловко объезжая машины и, наконец, выруливая на дорогу. — Видишь, мне таки удалось никого не стукнуть! Всё путём!»

«Но Вилли тоже… неплохой, — подумала Ека. — Значит, у мамы сразу два варианта»

Мара тоже в этот момент вспомнила Вилли, и лоб ее наморщился.

Так у Мары появились сразу два мужчины, и она ходила на свидания. С Левой она ездила в рестораны и театры, а с Вилли прогуливалась вечерами в ближайшем парке. Ека беспокоилась и однажды спросила прямо:

— Мама, а ты как? Не выбрала еще, что ли? Или передумала замуж выходить?

— А ты что посоветуешь? — ответила вопросом на вопрос Мара.

Ека задумалась.

— Я не знаю. Вилли очень умный и веселый к тому же. А Лева слишком серьезный, но тоже положительный. Тебе с ними жить! — заключила Ека.

— Каак? С ними обоими? — изумилась Мара.

Они повалились — одна на ковер, другая на диван и хохотали, не могли остановиться.

Пока Мара колебалась и раздумывала, с кем же ей «жить», а может, пока ни с кем, случилось неожиданное.

Мара вышла из супера с двумя полными пакетами и потащила их к своей машине, как тут… обеим рукам вдруг стало легко, а пакеты оказались в руках у незнакомого мужчины в красивой военной форме.

— Зачем же так напрягаться? — сказал он. — Марочка, ты меня не узнаешь?

Мара ахнула. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Разве в воспоминаниях, старых, как этот мир, уже пожухлых, но всё еще иногда-иногда волнующих, как будто всё было, если не вчера, но поза-поза-вчера, значит, не так уж давно. А он, из этого поза-поза-вчера стоит перед ней и держит ее сумки, легко так держит, словно они пустые. Одноклассник, взаимная, первая и потому безумная любовь. Чувства были такие, что зашкаливало. Не зря говорят, что первую любовь невозможно забыть. Она всю жизнь где-то, если не рядом, то позади, тащится за тобой и никогда не отстанет, как бы ее ни выталкивали из жизни, она не уйдет, невзирая ни на какие другие любови. Пожизненное сентиментальное ярмо, зацементированный уголок в мозгу.

Когда он, после окончания школы уехал в военное училище, для Мары свет померк. Хоть вешайся. «Артем, Тема, Темочка!» — сутками стучало в голове. А он не написал ни единого письма. Бегала к его маме, та мялась, уходила от ответа, и, наконец, сказала: «Тема женился. Прости его. Ситуация такая вышла». Мара была беременна, и сколько могла, скрывала это, даже уехала к бабушке в другой город «учиться», только, чтобы никто не узнал. Одна мама знала, как было не догадаться, от кого ребенок. И вот, надо было прожить столько лет, растить Еку, переехать в другую страну, чтобы встретить Тему возле супера. Ничуть не изменился, такой же худющий, те же черные жгучие глаза, только густая проседь в темных курчавых волосах. На рано ли?..

— Почему смотришь так, постарел? Поседел? Это от любви к тебе, — пошутил он, а у Мары сердце прыгнуло и провалилось. Что, вот так сразу, увидеть и всё простить?

Так и простила. Мало ли, что в жизни бывает, какие обстоятельства. А у Темы обстоятельства оказались нешуточные. На него цепкий глаз сразу положила дочь начальника училища, смазливая и вертлявая. Да так, что отцепить ее не удавалось. Устроила вечеринку, напоила до беспамятства, утром он очнулся в ее постели. Было что-нибудь, или не было, про то только боженька наверху ведает. Но беременность тут же случилась. Деваться некуда. И даже не потому, что начальник пообещал: «Не женишься, сотру!». А потому, что девчонка родит, а он как бы ни при чем, и как же в глаза людям смотреть? А Лёлька только плакала и причитала. Может, только при нем…

Однажды он вышел из их квартиры, сразу после очередных причитаний, и за чем-то тут же вернулся. Лёлька стояла перед зеркалом, и строила себе веселенькие рожи. Но отступать было некуда. Товарищ по училищу Рафик, веселый балагур и юбочник, усмехался в новенькие усы и спрашивал: «А ты уверен? Уверен? Да у нее таких, как ты, пол-училища!» — и усмехался. Пришлось ему даже в челюсть дать. И жениться на Лельке. Через два года Лелька еще родила. «Так что, у меня двое детей, Севка и Мариночка. У Мариночки такие же глаза как у меня, и улыбка, точь- в- точь…».

Они сидели в Мариной машине, и она всё это слушала. Но недолго. Они начали целоваться, Темку было не удержать, он стал расстегивать ее блузку… Машина у Мары маленькая, тесно и неудобно, хотя и на заднем сиденье (Мару почему-то потянуло туда с ним сесть, вроде, так лучше разговаривать), и вообще, как-то… Мара отодвинулась и застегнула блузку. Но она уже знала, что не сейчас, так потом… Про Еку она всё равно Темке не скажет, ни при каких обстоятельствах.

— Если бы мы… если бы ты тогда забеременела, я бы никуда не уехал, и мы были бы вместе, всегда… — сказал Тема.

— Значит, ты женишься только через беременность, — отшутилась Мара. Тема грустно улыбнулся. Мару так тянуло к нему, что она испугалась. Нет, она не сможет с ним опять расстаться. Пусть Темка чужой муж, и у него двое детей…

Мара боролась с собой, сколько могла, но ничего не вышло, она сдалась на милость не судьбы, а любви.

— Мама, ты решила что-нибудь?.. Ты всё время где-то пропадаешь.

— Знаешь, Ека, я передумала.

— Что передумала? Замуж выходить? Ты же хотела! Вилли что-то даже забеспокоился и вчера спросил у меня тихо, когда я у доски стояла: «Здорова ли мама?». А Лева каждый день названивает, а мне что говорить? Что ты в подполье ушла? Интересно, с кем ты туда ушла?

— Ека, сегодня к нам придет один гость… Хороший человек…

— Понятно… Ты влюбилась в третьего. Так и скажи!

Тема пришел, с цветами и бутылкой шампанского. Ека смотрела из-под длинной челки, села за стол только после Мариного нажима, от шампанского отказалась. Тема старался разговорить ее, шутил, но ничего не помогло. «Не понравился, — подумала Мара, — но почему? Ну и пусть, мне ведь замуж за Темку не выходить». Но было почему-то обидно. Даже очень.

— Мама, а тебе Лева сегодня звонил! — заявила Ека. — А Вилли тоже интересовался, сказал, что давно не видел.

Мара потупилась от негодования. Про Вилли явное вранье, он так не скажет. Лева, может, и звонил, он каждый день звонит. Тема молчал, не отреагировал

— Вилли — учитель математики, — пояснила Мара. — А Лева… дальний родственник наш.

— Ага. Троюродный брат. Или четвероюродный? Главное — хороший человек. — Ека ухмылялась во весь большой рот. И глаза жгучие, и рот — всё от Темы.

— Ека, ты все уроки сделала? — намекнула Мара.

— Ой, не все! Пойду решать задачку, трудная такая попалась… очень странная задачка…

— Хорошая девочка, и красивая, — сказал Тема, когда Ека удалилась, бормоча под нос: «Сами позвали, шампанского не налили, и сами выгнали».

— А кто отец? Ты мне до сих пор ничего не рассказала.

— Да нечего рассказывать, — отмахнулась Мара. — Погиб он. Еще до рождения Еки. Катастрофа случилась.

Больше Мара не звала Тему в гости. Невыносимо смотреть, как Ека к нему относится. Всё равно ей замуж не выходить, так зачем звать? В гостинице, так в гостинице. Ей всё равно, где. Только Темочку видеть и обнимать его. Тема сказал, что не в силах с ней расстаться. Она тоже не в силах. «Сильна как смерть, любовь, и стрелы её — стрелы огненные»

И пусть всё горит, пока горит.

ИГРА трагифарс

Она выбежала на улицу. Махнула рукой проезжавшему пустому такси. «Куда?» — спросил хмурый водитель. «Туда!». Тот глянул на нее в зеркало. Явно собирался покрутить пальцем у виска. «На кладбище!»

Она бежала по асфальтовой аллее, с зажатым телефоном в руке, оглядываясь по сторонам. Вот оно! Свежевырытая могила, немногочисленная толпа… нет, не толпа, очень мало людей, человек шесть-семь… шепчутся, переговариваются, оглядываются, словно ждут кого-то… Зашептались, склоняя головы друг к другу.

Она подошла. Очень простой, как бы сколоченный на скорую руку, длинный гроб… Будто именно ждали, когда она придет, гроб начали медленно, не торопясь, закрывать крышкой… «Подождите! Одну минуту!». Крышку сразу убрали. Она наклонилась… Лет под сорок. Спокойное лицо. Крупный рот в усмешке. Как живой. Глаза закрыты. Ровный цвет лица. Как живой. Она склонилась ниже, закрыв тело собой. Просунула телефон ему под изголовье. Чуть коснулась губами прохладного лба. Почудилось на секунду, что веки дрогнули… и углубилась усмешка. Почудилось, почудилось. Потому что так хотелось. Чтобы встал и засмеялся. Засмеялся точно так, как в заключение их последнего разговора. Его смех она слышала много раз, веселый он был, всегда. Шутил, подначивал, порой даже будто насмехался. Говорил, что она наивная молодая дурочка. И поэтому она ему нравится. Ему надоели умудренные опытом многознающие дамочки.

Они уже вот-вот должны были встретиться, увидеться. Он всё оттягивал. Завтра, послезавтра, на будущей неделе. Сначала он так говорил, а потом и она. Завтра. Послезавтра. Через неделю. Он сказал: «Боишься, красавица моя?». После этих слов она, действительно, начала бояться. Вдруг не покажется ему красавицей? И еще… ей подумалось, что, когда она согласится, то он обязательно опять откажется. Его-то она уже видела. Так ей казалось. С этой полуусмешкой на губах, с большими, чуть нависающими над глазами, веками, высокий — выше всех своих собеседников, — он стоял в фойе кинотеатра, в окружении нескольких мужчин и женщин, лицом к ней, что-то рассказывал и поглядывал поверх голов на неё. Засмеялся как-то нарочито громко. Между передними зубами у него была заметная щербинка, и его смех и эта щербинка придавали ему мальчишеское озорство. В эту минуту ей показалось, что это он, её телефонный собеседник, и голос очень похож, и… примерно таким она его представляла себе, высоким и смеющимся именно так. Фотографиями они не обменивались — он не прислал, и она тоже. Очень скоро перешли с компьютерных писем на телефонные разговоры.

А переписка началась чисто случайно, она уже и не помнила, как и с чего. Но разговаривать с ним оказалось интереснее, он был остроумен, порой даже язвителен. Голос у него был… нет таких больше голосов на свете — глубокий, то нежный, то резкий, с насмешливыми интонациями… Что-то артистическое было в его голосе. Не дешевое актерское, а тонко-артистическое. И вот он, перед ней — тот самый, его она видела фойе кинотеатра, а потом так и представляла.

Она спохватилась — зачем телефон ему положила под голову, это же неудобно… И быстро переложила черный маленький аппаратик под его сложенные на груди руки, и прикрыла руки покрывалом. Всё это недолгое время, минуты три, она слышала за спиной усиливающийся шепот, ей даже почудился зажатый смешок, словно кто-то хотел засмеяться, а ему прикрыли рот. Выпрямилась, оглянулась, отошла в сторону. Хотя ей хотелось смотреть и смотреть на него.

Она отошла еще на шаг и оказалась рядом с женщиной в надвинутой на лоб черной шляпке с коротенькой маленькой вуалью, и в черной блузке. Та смотрела в упор пристальным, испепеляющим взглядом, словно прожечь насквозь хотела. И вдруг спросила, без церемоний, тонким высоким голосом: «Вы кто?».

Она не нашлась, что ответить. «Почему вы не отвечаете?» — не отступала та. Видно, была из тех, кто всегда настоит на своем. «Никто», — ответила она. «Тогда зачем пришли?» — прошипело из-под шляпки. «А вы кто? И зачем пришли?» — парировала она. Он много раз говорил ей, что нельзя никому поддаваться, и всегда нужно играть на своем поле, а не на чужом.

Удивительно, но женщина в шляпке смешалась и ничего не ответила. «Ну, значит, и вы никто. И какое вам до меня дело?» — почти громко сказала она, и тут же услышала шепот в свое ухо. «Она его любовница… бывшая. И считает себя почти женой, точнее, сейчас почти вдовой. Но он с год, как с ней расстался. А в последнее время у него завелась красавица какая-то, он сам мне говорил…». «А вы кто?» — она повернулась к мужчине в ярком полосатом пиджаке, со светлыми ласковыми глазами. «Я его друг», — с гордостью ответил он громче красивым чувственным баритоном и мягко взял ее за локоть, чуть пожимая, как бы ободряя, и вместе с тем желая вызвать доверие. «А если друг, что же вы сплетничаете у самого гроба?». Из его глаз исчезла ласка, и мужчина слегка отодвинулся. «Зря вы так, — сказал он, понижая опять голос почти до шепота. — Я же сразу понял, что вы — та самая красавица… Я последний, кто разговаривал с ним… Гелий мне сказал, что написал завещание и оформил его, как положено. И сказал, кому завещание. А оно, солидное, я точно знаю… Ведь это вы Элина? Элина Гродецкая?». «Да… это я. Но… откуда? Я ему ни разу не говорила свое имя… Знаете, что? Оставьте меня. Не нужно мне ваших сказок, и вообще ничего не нужно. Я пришла попрощаться и больше ничего знать не хочу».

Она отошла, оставив его с разочарованным выражением на гладком, чисто выбритом лице, с маленьким черным островком волос под нижней губой. Пусть думает, что хочет. И это я говорила с ним последняя, а не этот холеный хлыщ. Значит, Гелий… Гелий его имя. Как же это мы разговаривали, не зная имен? Теперь это понять невозможно. Хотя… он-то, оказывается, знал. Как, откуда?.. Столько загадок он оставил. Кажется, все расходятся… И дамочка в шляпе… с «другом» под ручку. Ну, чего он оглядывается?.. Не насплетничался? Чего он хотел от нее?

Все ушли. Она осталась наедине со свежим холмом, с несколькими букетами на рыхлой рыжей земле. Она не принесла ему цветов, только телефон. Он прислал телефон с посыльным, в заклеенной коробочке. С запиской внутри. Она сделала всё, как он велел. Он просил звонить ему. Она поймет, когда. Вчера ей позвонил кто-то и красивым баритоном, с грустью сообщил, что завтра похороны ее знакомого, там-то и во столько. Зачем-то спросил ее адрес, она машинально назвала. Наверно, этот «друг» и позвонил. Она не поверила ему, но вечером пришел посыльный. В записке было… что болезнь неизлечима, и он ждать и медленно умирать не желает. Трогательно прощался, в самых нежных словах. Но не сожалел, что не успели встретиться. Написал «так лучше». Он оберегал ее от лишних страданий. Только не учел, что ей-то как раз сейчас хуже. Она теперь будет вспоминать его лицо с закрытыми глазами, и оно никогда не уйдет из ее памяти.

Она подошла близко к холмику. Взяла горсть земли и просыпала ее между пальцами. Однажды они могли встретиться. Она вдруг предложила ему: «Давай, пойдем завтра в театр. Нет, сегодня!». Она испугалась, что до завтра или она, или он передумает. А он после паузы сказал: «А какой спектакль сегодня?..». Но тут же быстро добавил: «Нет, я в театр не хочу. Нет, не стоит. Вся жизнь…» — он умолк, не закончив фразу. Она ничего не поняла, просто удивилась. Решила, что просто он не хочет встретиться, опять «время не пришло», и когда же оно придет, их время. Но в ответ сказала ему: «Да, я тоже не очень люблю… Там всё искусственное, там всё игра, ничего настоящего». Он перевел разговор на другое, и больше они о встрече в последнее время не говорили. Только на прошлой неделе, при последнем разговоре… действительно, последнем, как оказалось, он сказал, что сожалеет. Но не пояснил, о чем. И голос у него был глухой, словно он очень устал. А через три дня телефонный звонок баритона, потом посыльный…

Она оглянулась. Никого, тишина. Достала из кармана куртки свой мобильник, дрожащим пальцем потыкала в цифры, уже давно выученные наизусть. Раздался отдаленный звонок… как из-под земли… Она опустилась на колени и приникла к холмику, всё так держа свой телефон в руке, у самого лица. Звонок слышался оттуда, из глубины. Вдруг он оборвался, и она услышала: «Привет, красавица!». Голос звучал почти как всегда, только чуть глуше. «П-п-ривет..» — ответила она, не понимая, это происходит в самом деле, или она сейчас повредилась рассудком. И с трудом выдавила: «Как ты?..». «Я хорошо. Только холодно немного… и воздуха мало…». Она оглянулась. Надо позвать кого-нибудь… Он живой. Ей же сразу показалось, что он живой. Он задыхается там… Никого вокруг не было. Только кусты колеблются на пустой аллее… Она перевела взгляд на холмик. Не доносилось больше ни звука. Там, где изголовье, два букета как-то приподняты, словно прикрывают что-то… трубочку какую-то… Она потянулась туда, выронив свой мобильник на ближний букет, но тут снова прозвучал его, уже совсем отдаленный голос: «Элина… я задыхаюсь… помоги…». Она потеряла сознание и упала лицом на рыхлую землю, рядом с телефоном, из которого голос что-то продолжал говорить…

К ней уже бежали люди, дама в черной шляпке, друг с перекошенным лицом, и другие… Ее поднимали, усаживали под куст, хлопали по щекам, подносили ватку с нашатырем, что-то быстро делали с холмиком, спеша и переругиваясь. «Ну, артист!» — кто-то сказал возмущенно и выругался. «А мы — не идиоты? — зло спросил другой голос. — Купились, дураки, на шикарный ужин в ресторане!». «Завтра у него спектакль! А он сможет играть?» — забеспокоился высокий женский голосок. «Будем надеяться… что мне не придется его заменять… Но я всегда готов, ты же знаешь», — с ноткой удовлетворенности, сказал баритон.

Она не видела, что делалось вокруг, и ничего не слышала. Так, в полубессознательном состоянии, ее усадили в чью-то машину, и отвезли домой, в сумочке нашли ключи, внесли в квартиру и уложили на диван. Нашелся на столе в записной книжке телефон какой-то Марии, оказалось — сестра, и та скоро приехала.

Три дня с высокой температурой и в безразличном состоянии. Вызванный на дом врач сказал: нервный срыв, но никакой явной болезни. От сестры было мало толку, только бесполезная и надоедливая суета. Когда сестра на пятый день уехала, Элина нашла в прихожей, в кармане куртки свой телефон — он был испачкан в земле, она протерла аппарат влажной тряпкой и положила на стол. Телефон тут же зазвонил. Может, он и раньше звонил, но она из спальни не слышала.

Чей-то приятный баритон интересовался ее здоровьем. «Я здорова, — ответила Элина. — А в чем дело? Вы кто?». Тут баритон пустился в какие-то объяснения, она ничего не поняла, поняла только, что некто Гелий хочет ей позвонить, но не решается. «Пусть звонит», — равнодушно ответила она. «Дело в том, что… Гелий очень занят сейчас… репетирует. Он приглашает вас на спектакль, он пришлет билет, вы придете?». «Не знаю…»

Она выключила телефон. Налила себе чаю и долго думала над остывающей чашкой. Всё расставлялось по своим местам. Этот звонок словно разбудил её. Она вспомнила всё, что произошло на кладбище, и всё, что говорилось возле неё, когда она была в тумане, но слышала каждое слово, и теперь все слова всплыли, как из темного омута. «Замечательно! — она, со слезами на глазах, рассмеялась. — Чудная игра с чудным сюжетом… и даже с завещанием, для достоверности»

Присланный билет был в первый ряд партера, середина, прямо напротив сцены. Элина, в элегантном черном платье, с черным жемчугом на шее и таким же браслетом, с черной бархатной лентой на светлых волосах, привлекла внимание многих зрителей, когда проходила по проходу партера и усаживалась на свое место. Большой букет был обернут непрозрачной бумагой, она положила его под кресло.

Спектакль был драматический, даже трагический. Главный герой играл превосходно и естественно, без излишнего надрыва. «Талант — он и есть талант», — полушепотом сказал господин в соседнем кресле и покосился на Элину. Она согласно кивнула. В самом конце героя убили, ножом в сердце. Он с громким стоном упал, и весь зал откликнулся стоном и последующей тишиной. Еще несколько минут на сцене что-то происходило — оставшиеся в живых выясняли отношения и ставили точки «над i». Занавес закрылся и тут же снова открылся. Главный герой стоял у самого края сцены, во весь свой высокий рост, и улыбался, была видна заметная щербинка меж передними зубами, пот катился по его лицу, малиновое пятно на белой рубашке казалось весьма натуральной кровью. Аплодисменты, свист… творилось что-то невообразимое. Сцену закидали цветами, особенно восторженные женщины — они буквально лезли на сцену.

Она встала, не спеша приблизилась — два шага всего лишь понадобилось, чтобы оказаться рядом, почти у его ног. Как раз возник промежуток между беснующимися дамочками, и она протянула вверх букет, сорвав с него бумагу. Он наклонился, нежно посмотрел ей в глаза и послал воздушный поцелуй. Взял букет… «А-ах!..» — раздалось от стоящих на сцене и возле сцены, а потом и прокатилось по рядам. Крупные красные розы перевязаны широкой атласной черной траурной лентой с большим бантом — это было видно всем. Из середины букета выдвигалась пышная черная роза, и её толстый зеленый стебель был обвязан тоже черным бантом. Артист ушел, не оглядываясь, с опущенным букетом в руке, за кулисы. Лента развязалась и волочилась черной змейкой за ним по полу. Артист второй роли склонился со сцены к Элине. «Как вы могли? — спросил он сердитым баритоном. Но в глазах его горел огонек. — Я понимаю вас, — понизил он голос. — Но ведь не таким же способом!». «А у вас есть другой?» — парировала она. «Можно, я вам позвоню?» — спросил он. «Звоните, — разрешила она. — Хотите вместе искать способ?» Он расхохотался. «Однако, вы артистка!» «Не более, чем вы все!». Тут занавес стал закрываться, и он отступил вглубь сцены.

На улице он догнал её.

— Гелию плохо, — объявил он. — Пьет коньяк. Из бутылки. Говорит, что умрет непременно сегодня ночью. Поскольку похоронные цветы уже присланы.

— Да что вы? Вы, артисты, не умираете, разве понарошку. Для вас вся жизнь — игра. И люди — игра. Вы бесчувственные. Вы злые.

— Вы правы. Я даже спорить не буду. Потому что тоже виноват перед вами. Пойдемте куда-нибудь…

— Зачем?

— Пить коньяк. Мы и его позовем, хотите?

— Вы полагаете, он в состоянии еще пить?

— Конечно! Вы его не знаете!

— Да. Я его не знаю. Зовите! Звоните! Только с условием, пусть букет прихватит. Мы устроим ему веселые похороны.

… Поздно ночью по улице шла троица. Двое шли впереди в обнимку, поддерживая друг друга. Третий плелся, покачиваясь, позади, и рассыпал за собой лепестки роз. Двое впереди начали целоваться. Третий остановился и задумчиво смотрел на них.

— Месть — самое сладкое блюдо на свете, — пробормотал он. — И оно уже подано. Она его бросит сегодня же ночью. Она придет ко мне. Она уже отравилась игрой. Она поняла, в чем счастье и смысл жизни.

Дорожка из красных лепестков протянулась до дверей квартиры. Дверь за двоими захлопнулась, а третий остался. Сегодня он остался, завтра останется другой. Игра есть игра, лучшее занятие на свете.

ХРОНИКА ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ

День первый

Вчера, ни с того, ни с сего, этот козел взял свою тарелку с ужином, открыл шкафчик, где мусорное ведро стоит, вытряхнул всё туда, и бросил тарелку в раковину. Притом, так бросил, что тарелка треснула. Сервиз, на шесть персон, между прочим, вместе покупали, еще в начале нашей жизни. Я подумала: ну и пусть. Осталось пять, пусть еще четыре разобьет, а одну я спрячу, оставлю себе, ха-ха, на память. О сервизе, о треснутой жизни, об этом козле.

А сегодня утром он ушел. А ведь мог еще четыре вечера разбивать по тарелке, а уж потом уходить. Но тарелки остались целые. Собрал вещички, пока я спала, и ушел. К этой кикиморе, толстой козе с выпученными зелеными глазами. Там, кроме глаз, ничего достойного нет. Наверно, про фитнес и косметический салон слыхом не слыхала. Видела я ее один раз. Приходила в самом начале нашей счастливой жизни, по разводным делам. Они пошушукались в кухне, и она ушла, даже не сказав до свидания. И правда, какое у нас может быть свидание?

Говорят, что мужчина никогда не уходит к бывшей жене. Им это неинтересно — пройденный этап, прочитанная и зачитанная до дыр книжка. А этот козел ушел к бывшей. Перечитывать книгу. Кикимора ему названивала и названивала, все три наших года. Несчастья каждый раз изображала. То мальчишка заболел, лекарство срочно надо достать. Как будто аптек нет. То шкафчик какой-то купила — опять ему же, мальчишке. И не знает, как собрать и куда лучше поставить. Как будто сборщиков мебели нет. То она уезжает с мальчишкой на отдых, и их надо проводить на поезд, вещи тяжелые. Как будто носильщиков нет. Полностью несамостоятельная и несчастная овечка. Или представляется такой. И так талантливо, что этот козел мигом летел к ней. Летал-летал, наверно, надоело ему это, вот и совсем туда убрался. Зачем тогда разводился с овечкой? Зачем мы женились?

Месяц первый

Развестись такая проблема. Просто ужас. Адвокаты, дележка диванов и стульев, о квартире уж промолчу. Всё это я прошла, когда с первым мужем разводилась. И повторно проходить эту процедуру — упаси Бог! А вот есть такие счастливые места, для женщин счастливые… Это где-то в Америке, называются Северные Марианские острова. Так там, подумать только, неугодный, или разочаровавший женщину мужчина, возвращается… да всё равно откуда, хоть с футбола, и обнаруживает свои ботинки, выставленные за порог. Это значит: жена разводится! Без всяких объяснений и адвокатов. Это ли не счастье! А у нас…

А я Максу ботинки не выставляла. Я их с вечера чистила, протирала, и ставила на обувную полку в прихожей. Не оценил. Готовку тоже не оценил. Ужин выбросил в ведро не потому, что невкусно, а потому, что сильно зол был. Правда, пересолила немного, но всё равно не из-за соли. На работе неприятности, важный заказ упустил, и шеф гневается который день, вот и надо было на мне зло сорвать, разрядиться. Но он последний год так всё время делал, почти каждый вечер. Мне стало казаться — что когда нет звонков от кикиморы. После полученной порции оскорблений я всегда чувствовала себя разбитой. До чего же было всё романтично в начале отношений, а после поезд свернул на другие рельсы. Как бы хорошо не знала мужчину, с которым живешь, лучше всего узнаешь при расставании — это я поняла опять, расставаясь уже во второй раз. И вот тогда только увидишь настоящего, реального, не прячущегося за букет цветов и коробочку духов, он сразу из китайской стены, на которую ты так рассчитывала, превращается в эгоцентричного грубого мужика, которому наплевать не только на твои тарелки, но и на твои чувства и переживания. Ему телефонные звонки нужны, чтобы бежать по зову кикиморы.

И почему они так стремятся всё поделить? Оставь всё на месте, раз уходишь. Прояви благородство. А мой козел с кикиморой всё делил, кроме квартиры. Телевизор приволок, стиральную машину, которой место на свалке, даже две кастрюли, и ложки с вилками — по три каждой. Комплект поделил. Сказал — из мести. Уже тогда надо было насторожиться, так нет — безумная любовь глаза застила. Высокий, красивый, сильный — вот возьмет на руки и унесет в новую счастливую жизнь. Унес сначала. А потом обратно принес и свалил в серую обыденность. Ни признаний, ни прежней пылкости, о цветах уже и речи нет. Духи сама себе покупала. Чтобы новым ароматом заглушить обиды, что сыпались на меня, почище манны небесной.

В период унизительной дележки — я настояла на ней, из мести, хотелось отнять у Макса новенькую синюю «Ауди», которую он купил три месяца назад, пусть хоть распилить ее пополам, — адвокат сказал, что машинка оформлена на имя его «сына». Этому мальчишке еще долго расти, пока за руль сядет. Но даже тени смущения не было на лице Макса, мол, захотел, и подарил. Теперь будет кикимору возить. Передарит ей, в возмещение перенесенных за три года страданий.

Сначала я пыталась что-то доказывать. Потом плюнула. Потому что мне не машинка нужна была, а хотелось отомстить. Всё время хочется, хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь. А что, если теперь я буду ему названивать и изображать из себя несчастную и несправедливо покинутую? И что? Он ведь не прибежит обратно. Там мальчишка у него. Из-за мальчишки к кикиморе и летал. Так я теперь думаю. А если мальчишка не его? Что-то он раза два, еще в самом начале, говорил про это, правда, как-то смутно. Он подозревал кикимору в измене, но точно этого не знал. Для любого мужчины одного подозрения достаточно. Неужели, она его всё-таки убедила?..

Самое интересное, что он ничего не взял из поделенного, к примеру, из нового комплекта мебели, мог бы хоть кресло забрать. Тогда бы у меня был бы еще один повод злиться на него. Как будто мне и так недостаточно обид, что я их еще хочу. Я ведь сильно привыкла нему. Обидно было, что не просто ушел, как бывает, когда уходят разлюбившие мужчины, а что ушел к ней. Не разлюбил он, в этом я уверена, просто кикимора его перетянула со своим мальчишкой. Значит, каким-то образом убедила Макса в отцовстве. Интересно, каким?..

Месяц второй

Я не могу без него жить. Никогда не думала, что могу так прикипеть к человеку. Не надо мне ни цветов, ни духов. Пусть кикимора катается на синей машинке. Я буду бороться. У меня должны вырасти когти и зубы. Подруга Женька, вчера мы в кафе сидели, сказала: «Забудь человека, который бросил тебя!». Как будто одного желания забыть достаточно. Да я и не хочу забыть, я хочу вернуть! А еще дала другой совет. «Остынь! Встань перед зеркалом и говори себе, какая ты красивая и замечательная, умная и успешная. И что другой такой на свете нет. Развлекись! Пойди и сделай себе новую прическу, купи сногсшибательное платье. Запишись, в конце концов, на курсы латиноамериканских танцев. Тонус сразу поднимется, поверь!»

«Еще скажи, чтобы я в тренажерный зал пошла, поднакача-лась и новый рекорд в отжимании штанги поставила!»

Неужели она думает, что моя проблема уйдет, если я начну танцевать? Только время потрачу. «А ты скажи мне, почему, если я такая красивая и замечательная, а он бросил меня и ушел к кикиморе?». Женька ответила: «Потому что дурак». Самый легкий ответ. Она с ним знакома и прекрасно знает, что он не дурак.

Да, я замечательная, и без зеркала знаю. И успешная — заведую большим отделом маркетинга, не какая-нибудь секретарша. А он женился на своей секретарше, наверно, в перерыв закрывались в кабинете, а потом шли обедать. А потом она ребенка родила… может, от другого сотрудника, когда любимый шеф в командировки отлучался. Проговорился же однажды Макс, что она слишком темпераментная, долго терпеть не может. Я тоже могла бы родить. Но не стремилась, и напрасно, как сейчас кажется. И Макс не стремился, это так заметно было, в постели ничего не скроешь. «А в чем дело? Боишься?» — спросила я как-то, когда он полез в тумбочку. Он промолчал. Будто не слышал. Ну да, один ребенок есть, зачем ему еще, лишние хлопоты, — подумала я тогда. И была права, теперь я поняла. Сомнения сомнениями, ну, а вдруг кикимора от него родила? — этим он и му-чался.

Надо как-то выяснить… почему у нас всё пошло прахом и почему он ушел к ней.

Месяц третий

Я не узнавала себя. Всегда была такая разумная, организованная, на всякие глупости, в виде никчемных романчиков, когда еще одна была, не кидалась. Ждала своего мужчину. Не принца, просто мужчину. Помню, как Женьку успокаивала, когда у нее несчастная неразделенная любовь случилась: «Не стоит оно терзаний твоих, потерпи и всё пройдет». А сама теперь и не думаю, стоит или не стоит. И терпеть, когда оно кончится, не в силах. Внутри давит и контролировать себя всё труднее. Неужели любовь сродни азарту? Когда хочется заполучить любой ценой. Начинается охота на мужчину, как охота на слона в сафари. Но какой из меня охотник? Ни тактики, ни правил, одна страсть — вернуть! Как у кошки, охотящейся за мышкой — поймать! Строю какие-то планы, расчеты…

Сначала пришлось наступить себе на горло и позвонить. В тот момент, когда я точно знала, что его дома нет. Но вслух удивилась.

— А, нету, значит… еще не пришел с работы?.. Ну, тогда ты скажи. Почему он вернулся к тебе? С чего вдруг это случилось? Может, ты готовишь лучше? Или рубашки лучше гладишь?

В моем тоне звучала такая явная издевка, что, будь я на ее месте, сразу положила бы трубку. Но Кира не положила, на что я и рассчитывала. Кикимора всегда сдержанная и невозмутимая, уж я знаю по отзывам Макса, и по изредка случавшимся «беседам» с кикиморой по телефону, когда Макс дома отсутствовал.

— Он вернулся из-за нашего сына, — спокойно сказала она. Но и сквозь спокойствие пробивалось торжество победившей.

— А уходил почему от тебя? Тоже из-за сына? Я ведь знаю, что сын не его! — сказала я, хотя совсем не была в этом уверена.

— Максим сделал тест. Он раньше не хотел… считал ниже своего достоинства.

— А теперь сделал уже без достоинства? И что?..

— Максим его отец. И он меня любит.

— Ха-ха! Разлюбил, а теперь снова полюбил? Кикимора молчала. После паузы тихо сказала:

— Он меня любил всегда. Я бросила трубку.

Тест, значит, сделал. Уговорила. Не зря же она вызванивала его, по разным причинам. А причина была одна. Однако… не верю и не хочу верить, что это правда. Интуиция меня никогда не обманывала. Мамулька кикиморы врачом работает, в крупном медицинском центре. Подставили они Макса, по-крупному подставили. Подумаешь, тест нужный написать. Какой мужик не поверит, увидев своими глазами бумажку?

Пусть я не охотник, но капкан поставлю.

Месяц четвертый

Я не люблю одинокие вечера. Я не хочу их. Эти вечера уже были у меня в прошлом, и я не желаю их возвращения.

Я взяла отпуск на работе, и Женька устроила меня секретаршей в этот медцентр. Но прежде я посвятила её в свою задачу, и Женька тут же загорелась — она обожала всяческие расследования и запоем глотала детективы. Приложив немало усилий и используя все связи, ей даже удалось пристроить меня, временно, в регистратуру, в тот отдел, которым заведовала мамулька, и где, буквально рядом, через коридор, делали эти самые тесты. Остальное было делом техники. Знакомство и тесная дружбочка с другой секретаршей, совместный чай-кофе, маленькие подарочки, исключительно из симпатии. Ну и, как-то вечерком, влезть в нужный компьютер уже не составило больших трудов, как и убедить новую подружку — «для очень важного исследования, курсовую работу по генетике надо в институте писать, а нужных материалов у меня нет». Поскольку у кикиморы с мальчишкой осталась фамилия Макса, добыть нужные файлы было просто. И первоначальный, и конечный. Естественно, всё это распечатать.

Дома, в десятый раз изучая бумаги, я торжествовала. Обман кикиморы был налицо! На что только не идут женщины, чтобы вернуть мужика!

Теперь нужно встретиться с Максом и показать ему это. И всё встанет на свои места. Мы с Максом здесь, а Кира с мальчишкой, рожденным, неизвестно, от кого, там. Как бы это провернуть, встречу нечаянную устроить?

Пока я два дня раздумывала и придумывала, Макс сам явился на пороге, с объемистой сумкой через плечо, и не один. Рядом стоял мальчишка. Лет пяти. Глаза зеленые, кудерьки черные, из носа сопля вытекла. Копия кикиморы, только та без соплей.

— Кира заболела, она в больнице… Юлик тоже нездоров и не может посещать детский сад. Возьми его, хотя бы на недельку, а там видно будет… Он хороший мальчик, послушный, ты не бойся.

Хороший мальчик прижался к Максу и волчонком смотрел на меня.

— А как же ее матушка? Не может разве?.. — всё еще держа их на пороге и не приглашая войти, — с ошеломлением вякнула я. Пока они стоят на пороге, может, повернутся и уйдут?.. Ну да, как же, мальчик Юлик вдруг громко заявил, что хочет писать.

Я посторонилась, и они вошли.

— Не может. Она за границей, на конференции, — пояснил Макс, подталкивая в спину мальчишку и показывая направление в туалет. Он там мимо нальет, а мне убирать…

— Но я ведь работаю… Ты об этом подумал? — я, повернув голову, смотрела, как мальчишка вошел в туалет и закрыл за собой дверь.

— Подумал. Возьми отпуск, на недельку… А там видно будет. Я сам сейчас никак не могу, ну никак!

Я, значит, могу взять отпуск, а он нет. Я недавно уже брала… Может, прикажете уволиться? По случаю присмотра за чужим ребенком?

— Ну, не знаю… — встала я в ступор. — Может, Женьку попросить, день я, день она. Хотя, и тут не знаю, чем на работе отговориться. Женька как раз в отпуске, ничего не делает, дома сидит, или на пляже валяется…

— Не надо Женьку, — воспротивился Макс, — лучше ты…

Он уже парадом командует. Ну да, он Женьку знает, суетливая немного и взбалмошная. Работает воспитательницей в детском саду и мечтает стать заведующей. И вот, как-то потеряла ребенка. Все есть, а одного нет. Еле нашли, уже за оградой. Чуть Женьку не уволили, хотя она оправдывалась, что ребенок капризный и упертый. А что, другие бывают?..

Ну, разве мне немного заболеть, обдумывала я наспех свое положение. Весь день на работе чихала, все слышали. И температура, чувствую уже, пока чуть-чуть, да ведь может и подняться.

— А что с ней, с ки… с Кирой? Диагноз какой? Макс пожал плечами.

— Точно не знаю. Нас даже не пустили к ней. Намекали на этот самый… новый грипп.

Увидев мое лицо, Макс поспешно сказал:

— Да нет, я думаю, что воспаление легких. Полечат неделю, и всё…

Он снял с плеча сумку и поставил на пол. С вещичками, значит, явились.

— Вот, тут одежда для Юлика… Ты сегодня его не купай, как бы больше не простыл.

Не купай. Всю жизнь купала чужих мальчишек. Вот, уже вернулся, голубчик, приклеился к папочке.

Макс отцепил от себя мальчишку, что-то сказал ему на ухо, тот хмуро кивнул и зажмурился, но две слезы выкатились на щеки, а сопля свисала уже через губу. Макс поцеловал его в макушку и ушел.

У меня явно поднималась температура. Я засунула руку подмышку — горячо. Надо взять больничный, а иначе как я выкручусь? Я вытерла мальчишке нос, усадила на диван, положила рядом пачку бумажных салфеток, и дала ему глянцевый журнал с модными девицами, ничего другого у меня не было. Позвонила и вызвала врача, не бесплатно, конечно. Сказали, часа через полтора-два прибудет. Разбирая сумку, обнаружила там, кроме одежды, несколько машинок и мячик. Глянула в сторону дивана. Мальчишка пыхтел и усердно вырезал ножницами из журнала девиц, то и дело хватал салфетку и неумело вытирал нос. Вечно у меня ножницы валяются на столе, когда только успел взять. Но отнимать не стала, еще разревется, оно мне надо?

Наконец, явился врач, молодой парень. Померили мне температуру: 38,2. Назначил таблетки.

— И ему что-нибудь, — показала я в сторону дивана. Парень посмотрел на гору салфеток и выписал капли от насморка. А мне стал выписывать больничный лист.

— На неделю, — просяще сказала я, заглядывая ему в лицо и пытаясь кокетливо состроить глазки, — видите, мы оба больны…

Парень усмехнулся и что-то дописал в справке.

После ухода отзывчивого доктора я позвонила Женьке, объяснила ситуацию, надеясь и на ее отзывчивость. Она быстро прискакала, с любопытством оглядела мальчишку и убежала с рецептами в аптеку. Принесла лекарства, и еще притащила целый пакет: молоко, овсянку, и толстую книжку сказок, с картинками. Женька закапала мальчишке капли в нос, я со вниманием наблюдала процедуру. Потом она уселась на диван и с полчаса читала ему сказки, громко и с выражением, он даже сморкаться перестал. Я в кухне варила мальчишке овсяную кашу и кофе для нас. Заглянула в комнату — они гоняли мячик по ковру, мальчишка развеселился и бегал, как у себя дома.

Пока мы пили кофе, он умял полную тарелку каши и выпил стакан молока.

— Хоть тут проблем у тебя не будет, — сказала Женька, — а то, знаешь, какие привередливые детки бывают, ни черта не жрут.

Всё-то она знает, а я вот ничего.

— Ну, будем надеяться, что дамочка скоро выздоровеет, и все твои хлопоты закончатся, — утешающе сказала Женька перед уходом.

Только она вышла за дверь, как раздался звон чего-то разбитого. Я вбежала в комнату. Он пульнул мячик прямо в балконную застекленную дверь. Стекло и так было треснуто, но всё равно… Пришлось подметать, ползать, заглядывая во все углы, Юлик вздыхал и пытался помогать, но я его не допустила, только порезов и крови мне недоставало.

Позвонила Максу, и он пообещал утром прислать мастера.

Я постелила на диване и уложила Юлика спать, сама из спальни прислушивалась, но было тихо, даже сморканий не слышно.

Утром закапала ему капли, потом мы вместе умывались, потом завтракали кашей и чаем с булочкой и колбасой, и Юлик рассказывал мне сказки из новой книжки, энергично размахивая рукой с ложкой: «А он волку как двинет! А тот ему ка-а-к даст! А он ему ка-а-к врежет!..». Сказки, я конечно, в деталях уже не помню, но чтоб такое… Но я свои сомнения не озвучивала. А уж когда Юлик про колобок стал рассказывать… то там такие чудеса происходили… Я от смеха чуть под стол не свалилась. У Юлика был явный талант придумывать и переделывать услышанное.

Только поели, как пришел мастер. Вставил новое стекло, матовое и толстое. Нет худа без добра, меня вид треснутого стекла сильно удручал, но, когда бы я еще занялась заменой.

Юлик листал свою книжку, потом отложил ее и стал рассказывать про маму и про папу. Мама очень «ругательная», но хорошая. Папа самый лучший, но в садик за ним не приходит, много работает. Папа умеет всё, папа… папа… папа… — целая сага про папу.

Днем пришла Женька и повела Юлика на прогулку. А я убирала квартиру и готовила котлеты в большом количестве.

Вечером пришел Макс — котлеты очень пригодились. Юлик сказал, что ему здесь нравится, что Женя очень веселая, а про меня, что я даю ему вкусные конфеты и даже жвачку, и совсем не ругаюсь, ну совсем! При этом он покосился на балконную дверь. На его вопрос, когда же маму выпустят из больницы, Макс сказал, что мама скоро выздоровеет, и они его заберут домой. «Пусть не торопится, мне здесь неплохо, только мороженого нет», — сказал Юлик, и мы с Максом рассмеялись.

Так мы и жили. С Юликом, с дневной Женькой, вечерним Максом.

Через пять дней кикимору выписали, и Макс забрал Юлика. Юлик на прощание мне улыбнулся и помахал рукой. «Приходите в гости, у нас всегда мороженое есть», — сказал он.

Я на следующий день вернулась на работу. Довольная, что все заботы кончились и периодически отгоняя лезшие в голову мысли о… о Максе. Он ни разу не остался на ночь. Ни разу, хотя вполне бы мог. Кажется, ему такая идея и в голову не приходила. Он избегал прямых взглядов и явно не хотел никаких объяснений и выяснений. Его только Юлик интересовал. Как спал, что ел, сколько гулял. Мне в его заботах места не было. Юлик — вот весь его интерес. А ведь уготованная мина может взорваться… У меня не нашлось такой минуты, чтобы ему рассказать, да и обстановка сложилась неподходящая. И теперь я злилась. Отказаться совсем от Макса? Надо быть полной дурой! С Женькой советоваться не хотелось. Как-то она шепнула мне: «Так ты что-нибудь решила?». В этот момент ее дернул за руку Юлик, призывая играть в обещанные прятки, и она только сделала большие глаза. В них я прочитала большие сомнения. Я и без ее сомнений уже знаю, что делать. Или не знаю?..

Я вернулась вечером домой в тихую квартиру. Возле балконной двери, на полу валялась перевернутая красная машинка. Подняла, поставила на тумбочку возле телевизора. Щелкнула пультом, на экране резвились «ниндзя». Выключила. Пошла в спальню, достала из комода две бумаги. Просмотрела их. Стала рвать на мелкие клочки, они сыпались на ковер белыми мятыми лепестками. Мне никогда уже не достанется Макс, у него не будет для этого причины. Всё, чего я добилась, это приглашение Юлика придти на мороженое. У меня нет такого Юлика, с которым можно поесть мороженое. И если будет когда-нибудь, то уже не от Макса. Сейчас моя личная жизнь дала глубокую трещину. Как та разбитая тарелка.

Я позвонила Женьке и пригласила ее в кафе. «На кофе? С коньяком?», — уточнила Женька. «Нет, на мороженое», — ответила я. «Ну, тогда со сливками и с клубникой! — объявила Женька, — на меньшее я не согласна!»

Мы с ней одинаковы — всегда хотим большего.

ПОСЛАНИЕ

Сати лениво ползала в дебрях интернета, скользя равнодушно глазами по цветным картинкам и бегающим по экрану призывам купить то и это, послать перевод туда-то и тому-то, позвонить этой сияющей красотке или вот этой, познакомиться с лучшим мужчиной на свете, или вот с другим, тоже лучшим…

Она никогда раньше не прельщалась таким бесполезным созерцанием, но Арик просиживал у экрана много часов, что-то находил в этом занимательного, он даже книги и газеты с некоторых пор перестал читать и перестал покупать — зачем, когда в этом чудесном ящичке все можно найти, узнать, посмотреть, прочитать, а иногда и поиграть в «стрелялки», — прекрасное средство от усталости, говорил он.

Сати тоже любила читать, не спеша и вдумчиво, но процесс обязательно должен был сопровождаться перелистыванием бумажных страниц или подробным рассматриванием модных одеяний гламурных красавиц в глянцевых журналах. Теперь книги покрывались нетронутой пылью на полках, толстую пачку журналов она выбросила и новые перестала покупать. Зато пристрастилась просиживать вечера после работы перед экраном. Тянуло как магнитом сесть в кресло, на котором сидел Арик, жать на клавиши, которых касались его руки, играть «мышкой», покручивая пальцем ее послушное колесико — точно так, средним пальцем, как крутил Алекс. В такие тихие, никем и ничем не нарушаемые минуты ей казалось, что муж стоит у нее за спиной и тоже смотрит на цветные картинки.

Зачем он умер, зачем он умер… крутилась, словно вращаемая невидимым колесиком, неотвязная мысль, иногда Сати начинала плакать, сквозь пелену слез продолжая смотреть на экран и водить послушной «мышкой» по синему коврику. Почему эта ужасная болезнь совершенно неожиданно набросилась именно на него и сожрала молодое и энергичное тело за считанные месяцы. А как же дети, которых они собирались родить, двое детей, они непременно должны были у них быть, где они теперь… нет и не будет. Ничего не будет, ни радости, ни счастья, ни внимания, ни заботы, ровно ничего, только пустота, как в сущности, пуст этот мелькающий картинками экран.

Вдруг из безнадежной экранной пустоты выплыли буквы. Глазами Сати их видела — еще не понимая смысла, но в мозг они уже проникли, уже запечатлелись там, и вдруг буквы — всего несколько строк — пропали с экрана, их закрыла какая-то глупейшая цветная реклама. Сати лихорадочно крутила колесико мышки, нажимала «Back» — обратно, всё было бесполезно, она разочаровано откинулась на спинку кресла, и тут буквы вдруг снова появились! Сати впилась глазами в черную надпись, возле которой возник прямоугольник с адресом.

«НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЛИ ОТПРАВИТЬ ПОСЛАНИЕ НА ТОТ СВЕТ УМЕРШЕМУ РОДСТВЕННИКУ ИЛИ ДОРОГОМУ ДЛЯ ВАС ЧЕЛОВЕКУ?».

И шрифтом помельче: «Стоимость услуги 7 долларов»

Безумство. Чья-то неумная выходка. Неужели кто-нибудь способен откликнуться и пошлет деньги? Хотя, разве это деньги? Мелочь.

Сати глянула на адресную строку вверху экрана, но что там поймешь — набор буковок и цифр… Но вдруг эта странная «акция» завтра или еще сегодня вообще перестанет существовать? Ну и пусть пропадет, все равно это неуместная шутка. Конечно, найдутся такие, кто поверит и пошлет семь долларов, и некто другой с радостью и хихиканьем потратит их на пиво… много пива, если много раз по семь…

Сати почувствовала стеснение в груди и нарастающее волнение. Она подумала, что надо пойти и вскипятить себе чаю или кофе, но не могла оторваться от кресла… Есть ТОТ СВЕТ или нет, ведь никто точно не знает. Нет оттуда весточек, нет ни писем, ни голосов. Нет ОТТУДА. Может потому, что нет ОТСЮДА? Боже мой, ну что ей стоит послать эти жалкие семь долларов? Ей, такой всегда трезвой и разумной. Да ничего не стоит.

Пусть пиво пьют и смеются, пусть что хотят делают… Вот тут надо свой обратный адрес указать… так может, кто-то ответит, хоть два слова. Типа: спасибо, дурочка. Или… или послание дойдет все-таки до адресата… Как бы ей хотелось, чтобы он получил от нее хоть несколько слов… что она любит его, что ей тяжело без него, и она не знает, уйдет ли эта тяжесть когда-нибудь…

Сати написала короткое письмо, потом свои координаты и послала семь долларов со своего счета по указанному адресу. Она проделала нужные операции быстро, изгнав все мысли, но со слезами на глазах. И письмо свое Арику даже не перечитала, это было свыше ее сил.

Вдруг отключилось везде электричество, на целых два часа. Наверное, из-за бушующей грозы. Когда гроза утихла, снова включился свет, зажужжал холодильник в кухне, но компьютер не заработал, в темном экране только холодно отражались блики от потолочного светильника.

На следующее утро Сати вызвала мастера. Она даже на работу не пошла, позвонила и сказалась больной. Она действительно не чувствовала себя здоровой, плохо спала ночью и встала с тупой головной болью. Отправленное накануне письмо, о котором ей хотелось бы забыть, как о несусветной глупости, не давало ей ни на чем сосредоточиться: кофе сбежал на белую, накануне вымытую плиту, чашка Арика, из которой он всегда пил, а теперь стала пить она, выскользнула из рук и разбилась, телефонная книжка нашлась только после долгих поисков…

Но зато мастер, пожилой и угрюмый, обросший щетиной мужчина, пришел быстро. Осмотрел кабели и розетки внутри дома, потом вышел во двор и надолго пропал. Сати видела в окно мелькание его фигуры, потом он через открытое окно попросил приставную лестницу. Наконец, вернулся и включил компьютер. Экран засветился, заголубел, вспрыгнули на свои места «иконки», мастер пояснил с удовлетворением в голосе: «По причине грозы перегорел в наружном кабеле один проводок. Всего один, но я его нашел!»

Он явно ожидал похвалы, но Сати только нетерпеливо переминалась, не читая, подписала счет, и мастер начал собирать в сумку инструменты, став еще более угрюмым. Сати видела, что ему хотелось поговорить, все равно — о компьютере или о чем другом, может быть, он ждал, что ему предложат кофе, но ей хотелось, чтобы он побыстрее ушел.

Сати тут же присела, сначала проверила почту — пусто, потом стала искать вчерашнее объявление. Но его адрес, как и еще несколько незначительных адресов, исчез и отыскать его теперь не было никакой возможности. Тем более что Сати была не сильна во всей этой премудрости и сама себя называла «чайником», с чем Арик всегда охотно соглашался. Да она при нем только письма подругам писала и читала ответы, этим и ограничивалась, ей не требовалось больше.

Как она узнает, дошло ее письмо или нет. Нет, это действительно безумство: послать письмо — куда?! — и деньги, и еще ждать ответа… откуда?

Сати никогда не узнала, кто получил ее послание, она только могла догадываться, что деньги кому-то дошли.

Само собой, деньги дошли и были получены. Много денег, даже больше, чем требовалось. Если бы Сати узнала, НА ЧТО пошли ее семь долларов, она бы только порадовалась. Но есть вещи, которые знать не дано.

*

… На открытой солнцу веранде сидела в легком плетеном кресле молодая женщина и, любуясь цветущей лужайкой, поглаживала свой высокий живот. Иногда она поглядывала на фото в рамочке, стоящее на круглом чайном столике возле кресла. С фотографии ей улыбалась светловолосая кудрявая девочка, и женщина при каждом взгляде на нее тоже улыбалась в ответ.

Девочки этой больше нет, она попала под машину вместе со своим велосипедом и котенком в привязанной сзади корзинке. Котенок в последний момент успел выскочить — животные всегда чувствительнее и быстрее на реакцию, чем люди, а девочки не стало.

Пережить это было нельзя, да женщина и не пережила бы, если бы не муж. Ведь просто родить другого ребенка она не хотела. Ей казалось это предательством по отношению к своей девочке. Муж подсказал ей выход.

Они продали свой большой красивый дом и купили другой, значительно меньше. Продали на интернет-аукционе бриллиантовое колье — подарок родителей на свадьбу — за хорошие деньги. Сумма получилась немалая, но и ее не хватало. Муж долго обдумывал разные варианты, он готов был пуститься в любые авантюры. И пустился. Пришли деньги. Все в маленьких незначительных суммах — семь долларов — что за деньги! Но переводов пришло так много, что теперь денег хватило на оплату всех процедур.

Скоро уже девочка появится снова. Точно такая. Нет, не клон. Женщина не хочет употреблять такое противное слово. Будет та же дочка, только с другим именем. Говорят, нельзя прежнее имя давать. Какое счастье, что она сохранила локон своей девочки. И все ее гены в точности повторятся.

* * *

Сати через год после совершенной ею глупости получила по электронной почте странное письмо. Неизвестный выражал ей свою безмерную признательность за посланные деньги. Сати пожала плечами и печально улыбнулась. Вот чудак. Ну, выпил пива и выпил. Или лишний раз в «Макдоналдс» сходил. Получил, наверно, пару-тройку переводов, теперь от нечего делать, когда все давно о своих семи долларах позабыли, рассылает благодарности.

Сати нажала команду «Удалить» и смешное письмо исчезло.

АДОМ и ЭВА, и птичка колибри.

Эва видела сон. Странный и пугающий. Она во сне вышла из дома и пошла по пустому месту. Буквально, по пустому. Кругом простиралась пустыня. Ни деревца, ни дома. Перед глазами промелькнула маленькая птичка с радужным опереньем. Ее крылышки быстро трепетали, и слышно было тонкое жужжание, будто пчела пролетела мимо лица.

Идти было некуда. Ни магазинчика напротив, ни соседних домов, увитых зеленым плющом, ни цветущего сквера — ничего. Ни человека, ни ребенка за руку с человеком. Вместо знакомых домов руины. На глазах с шорохом осыпалась стена соседнего, такого красивого еще вчера домика, где жили две старушки, с которыми Эва часто беседовала.

Эва пошла по длинному, потрескавшемуся и местами провалившемуся шоссе, где месяц назад положили новый асфальт. Шла долго. Тишина. Ни одного человека. Нигде ни собаки, ни кошки. Разрушено всё. Вот здесь стояли две высокие многоэтажные башни, внизу роскошные магазины, вверху многочисленные офисы, и смотровые площадки на верхотуре. Две большие груды камней… Недавно она заходила вот сюда, в зоопарк. Пусто. Вместо ворот несколько железяк на земле, выбеленные солнцем скелеты среди остатков разломанных клеток. Давящая на уши тишина. Сады и садики в округе заросли высоким бурьяном, и подступили уже близко дикие леса. Только храм среди этого мертвого хаоса устоял, но стены осели, трещины рассекали серые каменные плиты, балкон угрожающе навис над входом.

Эва не решилась войти в храм и пошла дальше. Недавно отстроенное заново здание музея поразило своей ветхостью. Знакомой таблички снаружи не было. Эва осторожно вошла. Почти все стены были оголены, но некоторые картины висели на местах, покрытые сеточкой трещинок и плесенью, перекошенные, или чудом державшиеся на одном гвозде. Одна картина, на которой были изображены первые люди на земле, упала, как только Эва приблизилась, и разломалась на куски, взметнув облако пыли. Эва отскочила от пыльного облака в сторону. Прямо перед ней висела еще одна картина, вся почти черная. На ней был изображен Бог. Эва догадалась, что это Бог по пронзительному взгляду и светлому нимбу над головой. Бог смотрел укоряющим мрачным взором. Вдруг по картине зазмеились трещины, и она с шумом рухнула. В последний момент Эва увидела, как глаза закрылись и нимб погас. На засыпанном мусором полу высилась кучка истлевших обломков, больше похожая на черный пепел. Эва застыла, боясь пошевелиться.

Вдруг среди мусора, почти у самых ног, что-то метнулось в угол… под кучу покореженных рам. Крыса! Худая и облезлая. Эва с ужасом заметила еще одну, крыса сидела на задних лапках и смотрела на Эву злыми глазками. Эта Крыса была поупитан-ней, она напряженно била тонким хвостом. Возле Эвиной ноги что-то промелькнуло, маленькое и черное. Эва шарахнулась, а крыса молнией метнулась и схватила зубами таракана, тут же заглотнув его.

Эва выбежала из музея, оглядываясь в страхе, не гонится ли за ней мерзкая тварь. Крысы, вечные крысы, они выживают при любых условиях, и еще тараканы. А как же она, она должна выжить или нет?.. Если всё погибло. Она же совсем молодая, полная жизненных соков, и вчера еще всяких мечтаний. У нее никого нет. Ни человека рядом, ни ребенка. И был ли кто-нибудь, она не знает. Эва подняла голову — вверху пустая тусклая бездна. Ни единого солнечного лучика. Вдруг в этой пустоте что-то обозначилось…

«Всё кончилось. Люди уничтожили себя. Надо всё начать сначала», — читала она тающие письмена. «Как же я начну, одна?» — вскрикнула Эва.

«Ты должна», — и эти слова тоже растаяли в сером небе.

* * *

Эва проснулась и не могла сразу понять, где явь, где сон. Но, если всё, что она только что видела, только приснилось, то… пусть там и останется, во сне. Что может случиться с ней или с миром?.. Но слова «Ты должна» засели в голове. Вот она как раз никому ничего не должна.

Она накинула легкий цветной халатик и вышла на балкон. Солнце взошло и золотило верхушки деревьев, на голубом небе ни облачка. Эва счастливо улыбнулась. Потянулась от ощущения полной радости и внутреннего покоя, и подошла к яркому цветку в большом горшке — недавно приобрела в цветочном магазине и трепетно за ним ухаживала. Никогда раньше она не заводила цветов, а тут вдруг захотелось. Она даже не спросила у продавца, как он называется. Густо-розовые, почти малиновые цветки на длинных стеблях, в глазированном и разрисованном цветными линиями горшке — на это яркое чудо сразу упал ее глаз, и она купила, не раздумывая. Хотя зашла в магазин за букетом для подруги к дню рождения. Букет роз тоже купила, пусть Ирка порадуется любимым цветочкам.

Эва поливала цветок и одновременно предавалась размышлениям. Неважно, о чем. Можно думать о предстоящей встрече с Иреной — давно не виделись. Можно о прочитанной, наконец, вчера книжке «Унесенные ветром». Все давно прочитали, а она только сейчас. Не любит она любовные романы, хотя, этот особенный. В нем страсти почти настоящие, во всё веришь. Если бы в реальной жизни можно было так верить. Но название романа оставляло тягостное впечатление. Так и её, и всех-всех когда-нибудь унесет, и ничего-никого не останется. А теперь еще этот сон…

Опомнившись — чуть не утопила цветок в воде, Эва отставила лейку. В чем же пойти к Ирке? В джинсах и майке? Но это явно не наряд. Юбки ни одной. Но платье имеется, практически новое. Купленное случайно на распродаже, но вполне миленькое. Правда, на совсем тонких лямках, и спина почти голая. Тем лучше. Пусть Ирка упадет. Она привыкла видеть подругу в джинсах, брюках, в чем угодно, но только не в платье.

Эва засмотрелась на вид с балкона. Из-за него она и сняла эту квартиру, тесную и не слишком удобную, но зато вид!.. Густой зеленый парк, а за ним море синеет. По морю паруса плывут, белые, голубые. Глаз отдыхает, и душа словно напитывается красками и свежестью пространства.

Вдруг перед ее глазами промелькнуло что-то быстрое и маленькое. В секунду оно подлетело совсем близко, и в стремительном полете слышалось тихое жужжание, словно летит пчела. Эва разглядела — крошечная птичка. Она почти нападала на нее, Эве даже пришлось яростно отмахиваться. «Наверно, она решила, что я тоже еда, — подумала Эва, — и не может понять, что это еда так машет руками. Улет».

А птичка всё подлетала и с жужжанием, исходящим от трепещущих ярких крылышек, делала круги вокруг Эвы, словно рассматривала ее с разных сторон и решала вопрос — сесть или не сесть. «Тебе явно нравится мой халатик. Но я не цветок, не думай. Вон стоит цветок, посмотри туда», — опустив руки, тихим голосом, чтобы не спугнуть красивую птичку, говорила, улыбаясь, Эва. Птичка будто поняла ее и устремилась к цветку. Подлетев близко, она зависла перед ним в воздухе и ввела в глубину цветка свой длинный тонкий клюв, не прекращая ни на миг трепетание крылышек и распустив веерообразный хвостик. Иногда она чуть отлетала и на мгновение останавливалась в воздухе, и тогда было хорошо видны ее тонкие как газ, крылья, играющие всеми цветами радуги, хохолок на голове, длинный коралловый клювик, и крошечные, едва заметные ножки. Птичка снова почти ныряла в цветок, и снова отлетала, с воздушной грацией совершая свои акробатические пируэты.

Эва стояла завороженная. Она вспомнила, как называется птичка — колибри! Кажется, они живут в Южной Америке. Как же она сюда прилетела, или здесь всегда живет? А где же она воду пьет?.. В Израиле летом с водой напряженка.

Эва вынесла на балкон мисочку с водой, но колибри не обратила внимания. Сделав несколько стремительных кругов, она и вовсе улетела. «Ну да, весь нектар из цветка она уже выпила и полетела искать другой. Улет».

Эва так впечатлилась своей неожиданной гостьей, что сбегала в «птичий» магазинчик и купила яркую поилку — прозрачный цилиндрический баллончик с красным основанием и дырочками внизу — как раз для ее тонкого клювика, и красным подвесным устройством. «Она заметит и прилетит», — решила Эва, наливая воду в поилку и подвешивая её на видное место.

Эва, наконец, позавтракала чаем с бутербродом и села к компьютеру пообщаться с Иреной и рассказать ей про колибри. Ирена не работает, куда ей с тремя детьми, и почти всегда доступна, таскает ноутбук из столовой в кухню, из кухни в ванную, из ванной на террасу повесить белье и понаблюдать, как няня гуляет во дворе с двумя младшими, а старший, большой хулиган, к Иркиному счастью, пребывает в школе до обеда. Муж вкалывает, чтобы прокормить такую ораву и каждое лето вывозит семейку в края, где чистое море и чистые пляжи, не захламленные толпами туристов, как на этой, сильнообетованной земле.

Эва написала Ирке про птичку, пока только буквально три слова, и тут же Ирка ответила. Но птичка её совсем не интересовала. Получилась такая переброска фразами, как раз в Ирки-ном духе, докапываться во всем до донышка, в данном случае предметом обсуждения стала «очень сложная покупка».

ИРЕНА: «Эва, дорогая, причем какие-то птички, мы тут завтра собираемся в Хоум-центр, ну, ты знаешь, где всё для дома, и я список составляю, что надо купить, и этот список уже превышает все мыслимые пределы»

ЭВА: «Ир, я попрошу тебя кое-то мне купить. Я на днях была там, но не купила, и теперь жалею. А вы все равно по всем отделам будете ходить»

ИРЕНА: «Хорошо, Эва. Но оно тебе надо, если не купила? Может, и не надо?»

ЭВА: «Ира, это хлебница. Ничего масштабного, меняющего жизнь кардинально»

ИРЕНА: «Ок. Но, если не купила, значит на то была причина? Ты подумай, у тебя есть время. Хлебница место занимает, крошки собирает… Ей еще место найти надо. А у тебя так тесно в кухне»

ЭВА: «Ирка, я не знала, что хлебница — это так серьезно. Это автомобилю надо место для парковки». ИРЕНА: «Почему же ты сразу не купила?»

Улет. Последним вопросом Ирка поставила Эву в тупик. Действительно, почему? Вот всегда так. Последнее слово, обычно в виде глубокомысленного вопроса, всегда остается за Иркой. Некоторые люди, вроде Ирки, чересчур заморачиваются философскими измышлениями, так что дело доходит до хлебниц. Хлебница как момент поворота судьбы, или любая мелочь может иметь непредсказуемые последствия. Хорошо, что еще не успела ей про цвет сказать, какой выбрать, что бы тут началось… Эва рассмеялась и написала:

«Ира, ничего не покупай, я передумала. Буду решать этот сложный вопрос позже»

ИРЕНА: «Конечно, это разумно. Подумай хорошенько. У тебя есть еще что?».

У Эвы больше ничего не было. Кроме птички. Которая никого не интересует.

У Эвы не было мужа и не было детей. Полное разочарование в мужчинах настигло ее после расставания с последним и недолгим «любимым».

Эва в очередной раз искала работу — пришлось опять уволиться, жирный, наглый и крайне неприятный шеф хотел уложить ее прямо на стол в своем кабинете, почему-то начальники сразу западали на нее, и сразу хотели всего.

Объявлений было много, со знанием компьютера и языков, но почти везде было требование: мужчина. Как будто речь шла о наборе грузчиков. Эва разозлилась и отправилась по такому объявлению. Спросила с порога: «Вам компьютеры нужно переносить или диваны?». Секретарша выпучила нарисованные глаза, а молодой и симпатичный начальник, который навис над ней, тыча пальцем в бумаги и что-то выговаривая, поднял голову. Эву взяли на работу. Фирма солидная, зарплата тоже приличная. А начальник… как всегда, запал. С ним было интересно беседовать, незаметно, но быстро продвинулись от конфет и цветов к постели, и тут тоже всё было отлично, но… его жадность и расчетливость перенести было невозможно.

Уже ни конфет, ни цветов, о ресторанах забыто. Он проявлял внимание: каждый день утром подъезжал к подъезду и привозил на работу. Вечером увозил домой. Оставался у Эвы раз в неделю — семья, детки. Но его «подвозки»… Он требовал плату за бензин! И большую красивую любовь, разумеется. «Знаешь, я буду брать такси», — заявила Эва. Начальник обиделся. Когда начальники обижаются, пора увольняться. «Ну да, — сказала на всё это Ирка, — обычное дело. У них всё уже устаканено, рушить не хочется. А поиграть в любовь — пожалуйста. Да еще с такой, как ты. Высокая! Талия! Бедра! А ноги, как не запасть. Женский интеллект для них не причина для ухаживания, а совсем другое. Но жениться?! Зачем, ты же и так позволяешь…». Но Иркин укол был без зависти и осуждения. Подобное за Иркой не водилось. Всем довольные люди не завидуют, нет причины. Но повоспитывать любят.

Ирка и ее Левчик — оба невысокие, плотненькие, они сразу приладились друг к другу, и оба безмерно довольны. Эва только радуется, глядя на них. Но не сказать, что ей сильно хочется замуж. Конечно, не все мужики сволочи, наверно, есть и благородные рыцари. Но пока не попадались. Большинству из них нравится чувствовать свое превосходство, они не упустят случая унизить и «поставить дуру на место», и совсем не стремятся заглянуть в душу, больше увлечены другими местами. На такие рассуждения Ирка говорит: «Эвелина, знай себе цену!».

Легко так сказать. Ирка за спиной Левчика чувствует себя уверенно. «Главное в мужчине — большая зарплата и хороший аппетит», — шутит Ирка. У Левчика и того и другого достаточно много. И характер мягкий. Поэтому Ирка искренне полагает, что состоять в браке очень хорошо и приятно, она малосведуща в других, незавидных отношениях. Наверно, и слово «альфонс» ей незнакомо. Его цель в союзе с женщиной — комфорт. Когда мужчина пристроится, живет у тебя на всем готовом, а после работы придет и со стонами валится на диван, поглядывая оттуда — ужин-то на столе, или еще нет? Ни копейки не даст — все деньги у него в фирму вложены (пойди проверь!), а потом вдруг заявляет, что фирма лопнула, зарплаты нет, жить негде, и он точно теперь погибнет. Если она не даст в долг. И уточняя: «если она его любит». А что его любовь обходится очень дорого, так заикнуться нельзя.

Таким образом, на альфонса ушло почти два года. Выставила, в конце концов, конечно. Выдержав грандиозный скандал, выслушав упреки и заявление: «Все вы, женщины, меркантильные жабы, вам мужчина нужен пылесосить ковры и чинить краны!» Как будто он это умел. «Эвелина, знай себе цену!». Только времени погубленного жалко.

А еще был один, кратковременный совсем. Он идет рядом и постоянно оглядывается на чужие попки. Улет. Мозги у них такие, у всех. Возбуждаются на внешние раздражители. Чем лучше рассмотрел, тем больше кайфа получил. Женская попка как наркотик, как доза. Как же не оглядываться. Ирка хохотала, когда Эва об этом ей рассказывала. Чуть со стула не падала. «А ты что думаешь, твой Лева не такой?». Но дальше Эва не продолжила, переменила тему, а то у подруги лицо стало вытягиваться. Зачем вносить ненужную смуту. Может, Лева, и вправду редкий экземпляр, о каких мечтают женщины.

Когда злость на неудавшиеся отношения проходила, оставалась тихая надежда, что всё непременно изменится к лучшему. Находилась замена, то есть удавалось выбить клин клином, как обычно и делается. Хотя яды сомнений, вспрыснутые в душу, потихоньку начинают отравлять и новые отношения. И иммунитета против этих ядов нет, не вырабатывается. Ну не зря же одна знакомая и зрелая дама сказала, что величайшее несчастье женщины — мужчина её жизни. То есть, какого мужчину ни найдешь, счастья, каким ты его представляешь, не получишь. Ирка представляет исключение.

В конце концов, Эва пришла к неутешительному выводу. Женщины и мужчины настолько разные, что не стоит удивляться, если они не могут понимать друг друга. Ни в чем, ни в каких нюансах. Не напрасно ведь женский организм часто отторгает пересаженные органы, раньше принадлежавшие мужчинам. Ей даже органы его не подходят! Что тут еще скажешь. Об этом «нюансе», почерпнутом из статьи в интернете, Эва не рассказала Ирке. А то вдруг когда-нибудь ей понадобится пересадить почку или кусок печени, и Левка ринется отдать… Пусть живет спокойно и в уверенности, что Левчик всегда и всё ей отдаст, что бы это ни было, и ей, конечно, всё отданное, подойдет.

* * *

Эва надела платье на лямочках, новые туфли, покрутилась перед зеркалом. Рост сто восемьдесят, что тут хорошего? Из-за роста она сутулится, еще со школьных лет. Дылдой обзывали, но зато мячи в баскетбольную корзину с легкостью закидывала. А на школьных вечерах никто не приглашал танцевать, хотя, тогда до ста восьмидесяти еще не хватало сантиметров пяти. Но все мальчишки были ниже ее. Только один был вровень, вот с ним одним и танцевала, и с ним первый роман крутила. Школа закончилась, кончился и роман.

Говорят, что мужчины маленьких предпочитают. Вранье. Они высоких хотят, чтобы утвердиться за их счет. Вот, модель отхватил. Они же всегда как на рынке. Выбирают. Или думают, что они выбирают. Если «модель» не захочет, то и… ясно, что. Добиваться будут. В этом тоже для них кайф, еще больший, чем на попки смотреть.

Эва пришла к Ирке раньше всех гостей, помочь накрыть на стол. Правда, Ирка ее не допустила. «С такой красотой садись вот сюда, в кресло, под эту картину с тюльпанами. Чтобы тебя сразу было видно». «Ты что, меня замуж отдаешь?», — хихикнула Эва. «Может быть, может быть…», — туманно бормотнула Ирка. У нее мания — замуж выдавать подруг. А может, они не хотят.

Эва подарила подруге ее любимые духи «Каботин». Ирка в восторге расцеловала ее, розы поставила в вазу в центре стола.

«Ир, а у меня птичка на балконе, я уже один горшок с цветком купила, завтра еще два куплю, для неё», — стала рассказывать Эва, но Ирена только рассеянно и задумчиво кивала, раскладывая вилки и ножи возле тарелок. Вдруг загадочно произнесла: «Птичка к птичке…». Тут привалили гости, почти скопом, шум, восклицания.

Детей, и своих и пришедших с родителями, удалили в детскую, где для них был накрыт отдельный стол. Оттуда только визги слышались и хлопанье в ладоши — одна мамаша пожертвовала собой и взялась их успешно развлекать. Иногда она появлялась в дверях, с красными от возбуждения щеками и докладывала, во что они сейчас играют.

Когда все расселись за столом сообразно желаниям, рядом с Эвой сел тот мужчина, что с порога воззрился на нее, а потом стоял, как пришпиленный к одному месту, и смотрел. Но не сделал движения, чтобы познакомиться. Ирка сама и усадила их рядом, бросив второпях: «Адом, это Эвелина, то есть, Эва… Эва, это Адом»

Высокий, сероглазый, темные волосы с умеренно короткой стрижкой. То, какую прическу носит мужчина, характеризует его, считала Эва. Очень коротко — деловые. Сухари, одним словом. Если длинные, да еще до плеч — романтичные, частенько с артистическим уклоном — такой мужчина сосредоточен на себе, женщина для него — способ развлечься, или того хуже — прислониться к ней и пусть вовсю заботится о принце, а детей желательно не иметь, а то вся забота достанется им — жадным и требующим львиную долю любви писклям. А уж бородатых мужчин Эва вообще не терпела. Они вечно торчат перед зеркалом, холя, подбривая, подстригая и расчесывая свою, неважно какую, густую или хилую бороденку. Они проводят за этим занятием много времени, вместо того, чтобы это время потратить на что-либо более существенное и срочно необходимое для наблюдающей за «процессом» женщины. Нужна ли им вообще женщина, когда есть нечто, требующее постоянно кропотливого ухода и внимания к своему фейсу. Нет на них Петра Первого, который бороды сначала запрещал, а потом разрешил, но уже за плату. И казне приятно, и мужчинам остереженье.

Этот мужчина, что сел рядом, по имени Адом, был просто небрит, с трехдневной или пятидневной щетиной. То ли по моде, то ли нет времени побриться. Эва предпочла бы второй вариант. Сначала оба молчали. Адом ухаживал, подкладывал Эве закуски, наливал вино. Такие обходительные манеры ей понравились, конечно. Но вежливые манеры ни о чем не говорили, «они» все такие сначала.

Вдруг Эва сказала, неожиданно для самой для себя: «А у меня птичка есть на балконе. Маленькая и очень красивая». Далась ей эта птичка. Как будто это всем интересно. Прямо улет, идея-фикс! Сосед отложил вилку. «А поподробнее можно?». Эва охотно стала расписывать, какая она из себя, как интересно летает, как перед цветком зависает, и как это красиво выглядит…». Адом внимательно слушал и кивал. «Колибри!» — сказал он громко, так что некоторые гости оглянулись на него, и продолжил тише:

— Я знаю об этих птицах. Они редко сюда прилетают. Хотя некоторые особи живут здесь подолгу.

— А вы откуда все это знаете? — удивилась Эва.

— Так специальность у меня такая. Я орнитолог.

После паузы он спросил стеснительно:

— Эва… Можно мне к вам прийти? Интересно посмотреть… поближе.

Он как бы оправдывался. Значит, на птичку ему интересно посмотреть, а не на хозяйку. Эва считала себя уже хозяйкой колибри, могла разрешить, могла и нет.

— Отчего же. приходите.

Он даже танцевать ее не пригласил. Эва танцевала с крупным маленьким мужчиной, неженатым — как сразу представился, он все время шутил и туго обнимал ее, а сосед по столу сидел задумчиво и иногда поглядывал на Эву. Она скоро высвободилась из навязчивых объятий и вернулась на место. Неженатый проводил ее красноречиво плотоядным взглядом, сосед усмехнулся. Мало того, что он много знал о птичках, он еще замечал, что делается рядом. Умник, одним словом, заключила Эва.

Адом пришел в назначенный день и час. Он был также не брит то ли три дня, то ли пять. Они пили кофе и посматривали через стеклянную дверь на балкон — птичка не прилетала. Но Эве и так не скучно было. Гость увлек ее своими рассказами. Если бы она попала на подобную лекцию, и пятнадцати минут не высидела бы. Но Адом так интересно говорил о жизни птиц, с подробностями и смешными деталями, он вставал, махал руками, словно сам взлетал, изображал повадки разных птиц — перед Эвой будто выступал артист на сцене при одном зрителе.

— А колибри? Ты ничего не рассказал о ней.

— Колибри — моя любовь, — серьезно сказал Адом и сел, — но их редко удается увидеть вблизи, они же, как молнии — рраз! — и мимо. — Он бросил взгляд на балкон. — Ну, пока она не прилетела, я тебе расскажу… — Они перешли «на ты» как-то сразу и обоюдно, и никто из двоих этого не предлагал, не успел.

— Красивее этой птицы я не видел. Маленькая, энергичная и быстрая как молния. В ее оперении такая воздушность и необыкновенная роскошь красок — тут может и блестящее ожерелье, словно усыпанное золотой пылью, и изумрудно-зеленые перья, на концах переходящие в цвет черного бархата, или крылья бронзовые, со сверкающим металлическим отливом, а то и ярко-розовые или лиловые. А ее необыкновенный полет! Ты его видела! Эти резкие повороты, скорость спусков и взлетов, зависание перед цветком, быстрая еда, точнее, высасывание нектара, и снова она в стремительном полете. Она летает со скоростью 90 километров в час! И единственная в мире птица, способная взлетать и приземляться вертикально, и еще летать назад — ее маневры очень похожи на маневры вертолета. Ее и называют вертолетом. Это маленькое и яркое чудо! Эва, а ты можешь себе представить, что сердце этой крошечной птички в три раза больше желудка, оно занимает внутри половину полости тела…

— Сердце больше желудка… — повторила Эва. — У маленькой птички большое сердце. Она живет сердцем, а не едой…

— Не скажи, — улыбнулся Адом. — Просто она тратит много энергии и у нее быстрый обмен веществ. И еды ей надо много, не только нектар, она поедает всех маленьких букашек, что сидят в цветках.

— Ах, она еще и кровожадная, — рассмеялась Эва. — А я думала, ее только цветочки интересуют.

— Но пойми, что они при полете сжигают столько калорий! Для человека это равносильно съедать 1300 гамбургеров в день и запивать их 60-ю литрами воды. Но человек не тратит столько энергии, поэтому ему и столько гамбургеров не нужно.

— А что ты скажешь об их, хм… семейной жизни?

— Вот-вот, я хотел посмотреть, кто к тебе прилетает. Самец окрашен ярче и он интереснее внешностью, то есть, красками. Самочки более скромных расцветок.

— Тут они, значит, отличаются от… самцов и самок человеческих, — заключила Эва.

— Но это еще не всё о самках. Колибри откладывает только два белых яйца и высиживает их больше двух недель. Потом выкармливает птенцов, тоже сама, супруга и близко не видно. Правда, я пошутил о супруге, семейных пар эти птички не образуют. Они полигамны.

— Ну, тут они точно как люди, очень похоже, — заметила Эва.

— Но люди ведь разные, — не согласился Адом, — не стоит так обобщать.

— А домик, домик у нее есть?

— Конечно, как у всех птиц. Гнездышко тоже крошечное, его строит самка. А яички больше похожи на горошинки.

— Как бы я хотела, чтобы она построила здесь гнездо…

— А может, это не самка, — предположил Адом, глянул в сторону балкона и быстро встал. — Пойдем, — шепнул он, — только медленно.

Они осторожно открыли дверь и вышли. Птичка, отлетев от поилки, молнией, сверкнув на солнце крылышками, исчезла за перилами.

— Да, это самец, — сказал Адом. — Очень яркий. Давай, постоим тихонько, он вернется, пить хочет. Но гнездышко он у тебя не совьет.

— Жаль, — тихо промолвила Эва.

Они неподвижно стояли минут десять. Колибри вернулся. Совершил, чуть поодаль, несколько стремительных пируэтов и сел на основание поилки. Просунул в дырочку длинный клювик и стал высасывать воду, ни на секунду не останавливая трепетание радужных крылышек. Напившись, он взлетел вертикально, но, как бы на прощание, совершил возле людей молниеносный полет и с тихим жужжанием снова исчез за перилами.

— Как чудное виденье, — тихо сказала Эва.

Они вернулись в комнату. Эва решила накормить Адома и выставила на стол всё, что нашлось в холодильнике — помидорный салат, ветчину и розовые крупные редиски. Принесла бутылку вина, которое держала на всякий случай, и две, немного зачерствевшие булочки.

— Шика-а-арно, — одобрил Адом, — хоть натюрморт рисуй. За разговором выпили всё вино и съели всё, что было на столе. Адом собрался уходить.

— Спасибо, — сказал он у двери. — Мне всё очень понравилось. Я сегодня насмотрелся на красоту. На колибри, на шикарный стол… на хозяйку. Я давно столько красоты за один раз не видел. — Он взялся за дверную ручку и, не отрывая глаз от Эвы, спросил неуверенно:

— Можно мне еще придти, как-нибудь?.. Если я тебе не надоел уже сегодня.

— Не как-нибудь, а завтра на обед, — улыбнулась Эва. — Или ты очень занят?

— Нет, — поспешно сказал он. — Я ничем не занят. Ты ничего не делай, я всё принесу.

— И обед не готовить?

— Я всё принесу, — повторил он и прикоснулся губами к ее щеке.

Ушел, а Эва вышла на балкон и наблюдала сверху, как он идет по улице, высокий, и размахивает при ходьбе руками. Похожий на большую птицу… Адом вдруг остановился, оглянулся и поднял голову. Помахал Эве рукой, и ей почудилось дуновение возле лица. словно опять пролетела колибри. Но это просто подул свежий предвечерний ветерок.

* * *

Эва крепко спала и во сне вышла из дома. Перед ней простиралась до горизонта пустыня. Дул сильный ветер, песчинки залепляли лицо, лезли в глаза. Было тоскливо и беспросветно одиноко. Эва попыталась идти, но ноги увязали в песке. Показалось, что песок сейчас затянет её в себя всю, и она никогда не выберется. Не увидит ни зеленых деревьев, ни цветов, ни моря. Эва споткнулась, упала вниз лицом и заплакала. Слезы перемешивались с песком и резали глаза. Она услышала возле уха жужжание, будто пчела летала. Эва с трудом встала, сначала на четвереньки, потом во весь рост. Маленькая птичка носилась над головой, трепеща в полете яркими крылышками. Она принялась отлетать в сторону и возвращаться. Словно звала за собой.

Эва пошла, еле переставляя ноги и с трудов вытаскивая их из сыпучей желтой гущи. Птичка всё пролетала вперед, молнией возвращалась, а один раз не вернулась. Эва приблизилась к зеленому оазису. Шагнула в спасительную прохладу, под тень густых деревьев и упала на траву. Когда пришла в себя, поднялась и припала ртом к журчащей струе, вытекающей из тонкой трубки. Вода омывала горячее лицо и стекала в маленькое прозрачное озерцо. Эва почувствовала, что кто-то рядом и подняла голову. Маленькая девочка в коротких шортах стояла в двух шагах и смотрела на Эву.

— Ты кто? — спросила Эва. — А где все?

— Идут, — загадочно ответила девочка и засмеялась, открывая рот с двумя выпавшими зубами. Она пальцем потрогала пустое место во рту, видно было, что это ей нравилось — потеря зубов и гладкое место под пальцем.

Эва улыбнулась. Она почувствовала себя свежей и отдохнувшей, словно не мучилась только что в песчаной пустыне. Она вспомнила себя маленькой и беззубой, и ощущение гладкой десны под пальцем.

— У тебя красивое платье, — сказала девочка. Она подошла близко, потрогала платье и прижалась лицом к ноге Эвы. От ее прикосновения стало так приятно, Эва ничего подобного раньше не ощущала. Девочка оглянулась и воскликнула: «Идут!»

Послышались детские голоса… Эва проснулась.

Она проснулась и глянула на безмятежно спавшего Адома.

— Адик, а у нас могут быть дети? Он, будто и не спал, сразу ответил:

— Конечно. Обязательно будут.

Он повернулся к Эве и обнял, притягивая ближе.

— Сейчас сразу и начнем. И я больше не буду осторожничать. А то я ведь думал, что ты детей не хочешь…

— С чего ты взял? Хочу. Но только с тобой.

— Я рад. Дети спасут мир. И твой, и мой, и весь.

— Почему ты так сказал? — Эва села на кровати. Адом тоже сел и ответил серьезно:

— Потому что я так думаю. Раньше не особенно об этом думал, а вот недавно… Мне сон несколько раз за последние дни снился. Что мы с тобой идем куда-то, места вокруг пустые, совсем никого, и вдруг за нами бегут дети, дети…

— А сколько? — с любопытством спросила Эва.

— Вот этого не помню. Я не считал, не догадался. Адом рассмеялся и потянул Эву обратно на постель.

— Много, — шепнул он ей в ухо.

— Улет, — тихо сказала Эва.

— Что? Кто летит? Ты моя маленькая птичка…

Все-таки им всем нравятся маленькие женщины, — подумала Эва. — Но я — исключение. И Адом единственный на свете мужчина, с которым можно жить. А если придется вить гнездо одной… Что ж, я справлюсь.

За окном зеленели деревья, вдали синело море. На балконе стремительно носились две колибри, то зависая в воздухе, то припадая друг к другу в короткой любви.

СЧАСТЬЕ ОТ ДЖОКОНДЫ

В женщине всё должно быть прекрасно. И лицо, и одежда, и ноги. И руки. Да Бог с ними, с руками. Ноги тоже пусть останутся как есть. Не кривые же. Но лицо! Щеки с каждым днем обвисают все больше. Какой там «четкий контур лица», как любят писать в дамских журналах. А еще любят писать «стройная шея» и «мягко (или твердо) очерченный подбородок». На шею уже давно больно смотреть. А подбородок… их, можно сказать, уже почти два, подбородка. Под первым круглится этакая объемная припухлость, со временем она грозится превратиться в висячую морщинистую дрожалку. Мона видела такие женские лица — обвисшие брыли вместо щек и колышущийся второй подбородок, под которым, несмотря на ухищрения в виде повязанной кокетливо косыночки или приподнятого ворота свитера все равно видна бесповоротно увядшая шея, — но это уже не лицо, а воспоминание о нем.

Мона не могла примириться с мыслью, что и ее лицо ожидает такой же финал. Его приближение уже просматривается. Женщины делятся на молодых и остальных. Кажется, только вчера стукнуло сорок пять, которые весело отпраздновали с семьей и друзьями в ресторане. «На этой цифирке я останавливаюсь!» — заявила тогда (только вчера!) Мона. Но время-то не останавливается. Оно уже пятьдесят два отсчитало. Да пусть бы себе отсчитывало, если бы лицо не менялось. Даже Лола — лучшая подруга! — на прошлой неделе сказала: «Что-то у тебя повисло вот тут, — и ткнула пальчиком, — хочешь, я тебе комплекс упражнений дам?»

«На себя посмотри, весь лоб в морщинах», — хотелось Моне уколоть подругу, но промолчала, не уколола. Никакие упражнения не помогут, всё фикция. Фикция-фрикция, фрикция-фикция… ха-ха! Вот-вот, упражнения — те же фрикции, при том бесполезные. Утешение для верующих во всякие чудодейственные средства дурочек. И кремы новомодные — стоят тысячи! — а в них гормоны содержатся и, чтобы лицо удержать, подсядешь на них и по миру семью пустишь. Хорошо Лолке говорить про упражнения — фрикции, ха-ха! — шейка как у молоденькой, подбородочек именно что «твердо очерченный», а узенький лобик можно и челочкой прикрыть.

Несмотря на лобик, Лолка красотка. Вот, поди ж ты, ровесница, а ничего не повисло, не обвисло. Вся в свою маму, той за семьдесят, а выглядит на сорок пять, всё ягодка и ягодка. Говорят — посмотри на свою мать и увидишь себя. Какой ты будешь. А Моне смотреть не на кого, уже больше двадцати лет, как мамы не стало. Ушла вслед за папой. Так и сказала перед смертью: «Иду к Петечке!». И счастливо улыбалась, словно не умирает, а на свидание идет.

Мама рассказывала в детстве Моне, что, когда та родилась, она хотела дать ей два имени, одно Мона, другое Лиза. Но тетенька в той конторе, где женили, разводили, детей записывали, и кончину фиксировали, твердо заявила: «Нельзя. Не бывает. У человека должно быть только одно имя». Мама канючила: «Ну через черточку, пожалуйста». Служительница закона через черточку тоже не разрешила. «Вот вторую родите и называйте хоть Лизой, хоть Лисистратой». Мама про Лисистрату ничего не знала, так как высшего гуманитарного не имела, а тетенька имела. Потому что на этом важном месте можно было только с высшим сидеть и обязательно с гуманитарным.

Мама никогда не была в Париже. Никогда не видела Мону Лизу — в Лувре не видела, а так конечно, много раз — на репродукциях, и в единственном художественном альбоме, что у нее был. Она часто рассматривала альбом и чрезвычайно им дорожила. Однажды маму осенило! — именно таким словом она обозначила свое состояние и даже в явном восторге хлопнула рукой по лбу. Мама взяла папину бритву и аккуратно вырезала портрет из альбома и повесила на стену. Конечно, мама повесила портрет не просто так, кнопками — Боже упаси!

Тем же вечером папа изготовил рамочку, покрыл ее лаком, даже стекло отыскал в своих неисчерпаемых запасниках, и застекленную Мону Лизу торжественно, под мамины придыхания, повесил на самом видном месте — над диваном, который ночью служил им с папой кроватью, а днем на нем сидел, кто хотел, и гости тоже, разумеется.

Момент повешения картины Мона не помнила, мала была еще, но выросла она, постоянно ощущая ее присутствие — ей казалось, да она точно видела! — что женщина над диваном всегда следит за ней, от нее ничто не укроется. Мона ненавидела свою полу-тезку. Исправлять в дневнике отметки, к примеру, единицу на четверку — самый легкий вариант — Мона выходила в кухню. Накрасить — всего на полчасика! — губы маминой помадой — приходилось отворачиваться к окну или выходить опять же в кухню, а потом, опуская глаза — не смотреть поверх дивана, не смотреть! — делать вид, что в квартире «никого нет».

Как-то Мона разлила чернила на своем маленьком угловом столике — папа сделал! — на трех фигурных ножках и с полочкой внизу, и, сколько ни вытирала тряпкой, только больше размазывала. Вспомнив про уроки химии и про чудодейственные свойства спирта, Мона стала открывать по очереди все шкафчики старинного буфета — сначала нижние, а потом, подставив стул, верхние, застекленные цветными ромбовидными стеклышками. Но ничего похожего на спирт не нашла. Наверное, надо искать в кухне. Но тут, уже готовясь слезть, Мона увидела задвинутую к задней стеночке початую бутылку с бело-зеленой наклейкой «Водка», больше половины в ней было. На цыпочках достала. Открыла, понюхала — пахло как спирт. Мона слезла с бутылкой в руке, принесла из кухни чистую тряпочку и стала потихоньку на нее лить. Хотела немножко, а вылилось с полстакана, а может и побольше.

Через пять минут упорного труда с высунутым языком, пятно почти исчезло. Мона закрыла бутылку пробкой и снова полезла на стул. Открывая застекленную дверцу, почему-то оглянулась — Мона-Лиза была сейчас вровень и смотрела ей в лицо с насмешкой. Стул под Моной покачнулся, но упала не Мона, упала бутылка. Она выскользнула из руки и разбилась вдребезги. На деревянном полу среди мелких и крупных осколков растеклась лужица. Остро запахло. Пришлось тщательно подмести пол, а потом и вымыть всю комнату, чтобы не было сырого пятна в одном месте. Но запах не выветривался, хотя Мона и окно приоткрыла, откуда быстро стал заползать осенний холод. А женщина с портрета наблюдала за всем с поджатым ртом.

Когда вошла мама и сразу повела носом, пришлось признаваться. Мама расстроилась ужасно. «Это же для компрессов, — сказала она, открывая дверцу буфета, как будто надеялась увидеть там целую и невредимую бутылку. — Что скажет папа?» «Но папа ведь не болеет», — заметила Мона, пытаясь хоть этой репликой как-то защитить себя. «Не болеет, так заболеет, — буркнула мама и поправилась, — ну, он ведь иногда простужается…».

А папа как раз ничего Моне не сказал, ни слова. Через несколько дней мама зачем-то открывала тот самый верхний шкафчик, и Мона увидела на полочке в буфете новенькую бутылку с такой же наклейкой.

«Негодяйка, — сказала Мона портрету, когда была одна в комнате. — Это ты виновата во всем. Ты думаешь, я дурочка и не знаю, зачем там стоит бутылка? Это ты дура, и глаза у тебя глупые». Женщина смотрела сверху прямо Моне в глаза и ехидно усмехалась. «И вовсе ты не Мона Лиза, не строй из себя, Мона — это я, а ты — Джоконда! Нам в школе говорили, что ты портниха с булавками во рту, а еще, что ты… что ты… блудница, вот кто!»

Мона покраснела, что сказала такое слово и удивилась самой себе, что сумела вслух его произнести. Учительница это слово не говорила, она долго мялась, подыскивая что-либо подходящее для детского уха, но так и не нашла и, продолжая показывать классу цветную вырезку из журнала, сказала: «Она… по воспоминаниям современников великого художника, она была… ветреной дамой. Но это всё не более, чем предположения».

Как же, предположения. Сама сказала — «по воспоминаниям современников». Что ж они, врали в своих воспоминаниях? Это все равно, что врать в своем дневнике. Для потомков. Писать, что по всем предметам одни пятерки, а мальчишки влюбляются, все как один. Или через одного. Мона в своем дневнике писала только правду. Когда она станет знаменитой, ни двойки, ни равнодушие мальчиков не будут иметь никакого значения. У знаменитых не бывает двоек, и знаменитых любят все мальчики на свете. Вернее, все мужчины. Ну те, которые вырастут из мальчиков, из этих, и других. А если не станет знаменитой, то уж красавицей обязательно. Красавиц любят еще больше. Из-за них вешаются, стреляются и даже разводятся, чтобы на них жениться.

Так что лучше всего быть красавицей, заключила в дневнике Мона и побежала к зеркалу, прибитому на диваном, пониже портрета, и, рассматривая свое отражение, прикидывала, как изменятся когда-нибудь, в далеком будущем, черты лица — расширятся глаза, припухнут губы, исчезнут толстые щеки… Мона приложила ладони к щекам и оттянула их назад — вот так будет! При этом она подняла вверх глаза, старательно расширяя их, и наткнулась на взгляд Моны Лизы. Такого издевательского взгляда она в жизни не видела! Моне даже заплакать захотелось, но она устояла. Назло, назло этой кретинке она будет красавицей!

Прошли годы, но нелюбовь к портрету осталась. Мона так и не поняла, что привлекательного люди могут находить в этом плоском лице, поджатых тонких губах, маленьких глазках и слишком пухлых ручках, сложенных по бабьи впереди.

Через год после смерти мамы она сняла портрет со стены — конечно, уже не с той стены и не над тем диваном. Давно сменились и стены и мебель, и жизнь поменялась, и уже своя маленькая дочка наблюдала с интересом над мамиными манипуляциями и вдруг высказалась: «Ну и правильно. А то надоела мне эта тетенька. Висит тут и смотрит, смотрит…». Мона усмехнулась: по наследству перешло.

Портрет лежит где-то в кладовке, среди старых вещей. Маленькая Лиза — бабушка дала ей имя, очень хотела, чтобы внучку так назвали — давно уже выросла, студентка пединститута, четвертый курс. Не длинноногая моделька, но вполне симпатичная девочка. А сколько страданий и стояний-кривляний перед зеркалом, словно зеркало поможет ноги отрастить или губы пухлее сделать. Не понимает Лиза, что дело не в красоте, а в судьбе. Что ж, что мальчики табунами не вьются, лишь бы один достойный нашелся. Не сию минуту, так позже. Но молодым надо всё, сразу и побольше. Много поклонников, много блеску, шуму, успеха, денег — всего-всего. Но так бывает у единиц. И что притворяться — у тех единиц, у которых красота в наличии светится — рост, губы, ноги, бедра и всё-всё-всё. И это всё-всё-всё бывает только в молодости. Мир принадлежит им, молодым. Даже не надо быть такой уж красивой, просто — молодой. Тогда на тебя еще смотрят, с тобой считаются. А как только перевалила определенный рубеж — всё, финита. Они смотрят сквозь тебя, тебя просто нет, ты никому не интересна. У тебя морщинки у глаз и второй подбородок. Ты еще не старая, но из игры вышла. И никто не спросит: как тебе теперь?

Когда Лизы нет дома, Мона надолго застревает перед зеркалом. Которое никому еще не помогло помолодеть. Наоборот, оно способно только уязвить, надсмеяться. Мона замечает, что Виталий посматривает в ее сторону, и нарочно задерживается у зеркала подольше. И оставляет на столе и на кровати в спальне журналы, развернутые на статьях о способах омоложения. Конечно, он не станет это читать, но внимание, хоть мельком, да обратит — чем там жена интересуется.

Муж у Моны вообще внимательный. Ее желания, ее проблемы у него на первом месте. Казалось бы, дочка должна быть впереди. Но нет, только она, Мона, любимая и дорогая жена. Поэтому Мона надеется. Не откажет муж, не сможет ей отказать. И деньги снимет со счета и даст. Сумма большая нужна. Очень большая, Мона уже узнавала. Но разве Виталий сможет ей не дать? Должен же он понимать, что для женщины важнее всего в жизни внешность? И что не всё можно измерить в деньгах. Красоту, гладкую кожу, ощущение молодости — это стоит любых денег. Все равно она так дальше жить не хочет. И не станет мириться со своим лицом. И это неправильно, что общество только актрисам «позволяет» изменять свои лица, возвращать им молодость. Все женщины хотят этого, но не все смеют. Даже если деньги имеются. Боятся осуждения, насмешки, боятся себя, мужа, детей… Особенно детей. Разве возможно обсуждать это с Лизой. Одно дело — обсуждать с ней наряды, моду, цвет помады, и совсем другое…

— Мона! Что с тобой? Ты как сомнамбула, застыла тут… И на работу не одеваешься, а я сегодня не спешу, подвезти могу. А ты разглядываешь себя уже полчаса. Прыщик вскочил?

— Нет, Витик, не прыщик… Тут гораздо хуже.

— А что такое? Болит что-то?

— Нет, не болит. Я решила… Я очень хочу… короче, всё! Я так больше не могу!

— Мона, да что произошло? Ты меня пугаешь.

— Витик, я хочу… я хочу сделать пластическую операцию. Но сначала надо на консультацию записаться…

Мона выжидательно наблюдала в зеркало за лицом Виталия, то, что он сдвинул брови и задумался, не предвещало хорошего ответа.

— Угу, — буркнул он. — Я нечто в этом роде ожидал. Тебя от телевизора не оттащить, когда показывают эту Гурченко, Пона-ровскую и прочих. Ты с ума сошла! Ты посмотри на Гурченко, у нее уже глаза не открываются, тебе этого надо?

— Ну так… она уже с десяток, наверное, сделала, а мне только один раз…

— Ну да, один. Стоит только начать.

— Витик… Ну, ты глянь на меня… — Мона повернулась к Виталию. — Вот это, и вот здесь, и здесь, — Мона трогала пальцами шею, щеки, подбородок и молящим взглядом смотрела на мужа. — А скоро еще хуже будет…

У Моны на глаза навернулись слезы, она сморгнула их.

— Ты прекрасно выглядишь, не преувеличивай… А сколько это стоит? — с любопытством и даже неожиданным интересом спросил Виталий, отводя глаза от ее лица. Мона плакала в редких случаях, «раз в год» — как говорил Виталий, но и слезы «раз в год» его страшили, казалось ему тогда, что жена ужасно несчастна, что считает его не лучшим мужем, и он должен что-то срочно сделать, чтобы она успокоилась и не плакала. Но сейчас его неподдельный интерес и такой вид, словно он прикидывал что-то в уме, даже удивил Мону. Но, когда мужчина спрашивает «сколько стоит?» — он сдается. Уже сдался. И сумма не имеет большого значения. Мона облегченно улыбнулась и слегка извиняющимся тоном назвала сумму, добавив тут же, что это «примерно».

— Ого! — воскликнул Виталий. — Ничего себе! Да это почти все наши деньги!

— Мы еще заработаем, — пробормотала Мона. Она-то точно не заработает, риэлтеры что-то имеют лишь от случая к случаю, когда клиент появляется, только Виталий может прилично получать начальником отдела в министерстве, да еще премии дважды в год. Благодаря ему что-то и накопилось.

— А как же Лизе кожаное пальто? Не будем покупать? Ведь обещали же…

Мона молчала. А что сказать?

— До зимы еще далеко, — нашлась она.

Виталий несколько минут ходил по комнате, морщил лоб, что-то соображал или подсчитывал про себя, взял с журнального столика раскрытый журнал, глянул на разворот, пробурчал неразборчиво и бросил на место. Подошел к Моне, заглянул в ее несчастные мокрые глаза…

— Ладно… я не могу пойти против тебя, сама знаешь. Иди на свою консультацию…

Мона просияла и бросилась мужу на шею.

— Ты самый лучший муж на свете! Я всегда это знала! Виталий странно усмехнулся.

— Ну, не самый лучший, а самый сумасшедший… и находчивый… — опережая вопрос, уже возникающий на лице жены, добавил: — В смысле, деньги найду. А ты Лизе сказала?

— Нет. А как же я могла ей сказать, когда еще с тобой не…

Мона слукавила. Она и сейчас, пребывая в счастливой эйфории оттого, что согласие Виталия получено, не собиралась ничего говорить дочери. Во-первых, Лиза ее не поймет, какими словами ни объясняй. Это они, молодые, всегда должны быть самыми красивыми, самими модными и блистающими, сияющими свежей кожей, намазанной самой лучшей дорогой косметикой, или вовсе не намазанной — и так замечательно и даже лучше. А мамы что? кто? — просто мамы, у них все мечты и радости в прошлом, у них всё давно устроено, устаканено и давно никому не интересно. В лучшем случае, мамы могут мечтать о новом платье или подарке от мужей в виде духов и торта. И дочери весьма странно будет обнаружить, что ее мама мечтает о чем-то таком… о чем мамы обычно даже не думают.

Мона не один раз представляла, как Лизины брови поднимутся, а небольшие серые глаза округлятся в изумлении и непонимании, и разговор закончится смехом. Чем же еще? Или неприкрытым осуждением. Только Лолка ее понимает. Но чувствуется по репликам, что завидует. Даже когда женщине именно этого и не нужно, она все равно завидует. Потому что, вдруг ей именно это понадобится когда-нибудь, а она не сможет, мало ли, по каким причинам — деньги, здоровье, еще что-нибудь, и она завидует уже сейчас и прикидывает в уме свои будущие возможности. И от этой прикидки, отрицательной или положительной, зависит ее отношение к подруге в данный момент. Лолка будто радуется за Мону, улыбается и подмигивает, но как-то чересчур возбужденно и преувеличенно. Мона по этим, хорошо и давно изученным нюансам, определила: завидует. Потому что она не уверена за свое будущее, что оно состоится удачно для нее.

Лолка недавно сказала, что ее друга волнуют только три вещи: свой внешний вид — он в фитнес-клубе через день занимается на тренажерах и делает массаж, красивые женщины и новейшие модели мобильников. И теперь Лолка в переживаниях, потому что богатый любовник — это день сугубо сегодняшний, завтра-послезавтра он исчезнет, словно не было: не ухаживал, не боготворил, не предлагал — всё со знаком НЕ. Наперед ведь денег не попросишь. Мол, когда ты покинешь меня, я от тоски сразу состарюсь, морщины пойдут, щечки повиснут, так компенсируй мне будущие потери сейчас!

Примерно в таком духе подруги на днях обсудили Лолкино настоящее и предполагаемое будущее, а также операцию и ее последствия для Моны — рот-то не увеличивай, а то как Джулия Робертс станешь! — похохотали, и Мона заключила: «Еще неизвестно, позволит ли Виталий. Так что смеяться будем потом». «Да куда ж он денется с самолета! — махнула рукой Лолка. — Он все твои капризы исполняет!». И опять Моне послышалась зависть. Ну да, в глазах Лолки, что бы она ни говорила, эта операция — каприз. Понятное дело. Если ты чего-нибудь страстно хочешь — это нормально, если другая — каприз. Да пускай Лолка что хочет, то и думает. Все равно она хорошая подруга, не подведет, не предаст, последнюю и любимую тряпочку отдаст, проверено.

Мона позвонила Лолке, сказала радостно, что согласие получено, но реакции в виде восторженных возгласов ждать не стала — спешу, дорогая, на консультацию записалась, опаздывать нельзя! Пусть Лолка прибережет свои радостные ахи на после.

На самом деле Мона поостереглась выслушать ее — не показались бы Лолкины восторги неискренними. Ничем нельзя портить настроение. Настроение ожидания.

Мона пришла немного раньше до назначенного времени, и минут пятнадцать ждала в приемной, сидя в кожаном кресле напротив стола молоденькой и хорошенькой секретарши. Она потихоньку разглядывала свежее личико девушки и гадала — оно настоящее или сделанное ей шефом. Решила, что настоящее — молодое очень. Секретарша, закончив записывать в большой формуляр основные сведения, которые сообщила о себе Мона, подняла густонакрашенные ресницы, обвела лицо клиентки внимательным взглядом и сказала, доброжелательно улыбнувшись: «Для вашего возраста вы хорошо выглядите». Мона смущенно кивнула и показала жестом на нижнюю часть своего лица. «Да, — согласилась секретарша, — тут есть над чем поработать. Но вы не волнуйтесь так, доктор Розин замечательный хирург. От нас все уходят очень довольные».

Как бы в подтверждение ее слов дверь кабинета с табличкой «Розин Л. Пластический хирург» открылась и вышел радостно улыбающийся парень с белой наклейкой на носу. Не переставая улыбаться, он подошел к столу секретарши.

— Ну, Рома, — спросила она, тоже улыбнувшись, — всё в порядке? Тебя записать еще раз на прием, или всё? Что сказал доктор?

— Всё! Больше приходить не нужно.

— А пластырь? — напомнила она. — Сам снимешь?

— Да. Через три дня. Дина, цветочки за мной! — он послал ей от полноты чувств воздушный поцелуй и ушел. Дина пояснила:

— Мой знакомый. Это я уговорила его на операцию. Вы не представляете, какой носище у него был! Рубильник! Он так переживал, говорил, что девушки насмехаются. Вы видели, какой красавец стал?

Включился на столе аппарат громкой связи и мужской голос спросил:

— Диночка, там есть еще кто-нибудь? Женщина одна записалась, Левина…

— Да-да, она здесь, сейчас… — Дина махнула Моне рукой в сторону двери.

Волнуясь до дрожи и с натужной деревянной улыбкой, Мона вошла в небольшой кабинет и, послушно приглашающему жесту доктора, села напротив него на высокое креслице, чуть не упираясь своими подрагивающими коленками в колени в темно-синих, со стрелочками, брюках.

Вся беседа с доктором Розиным, худощавым и моложавым, с коротким, седеющим ежиком надо лбом и веселыми черными глазами, заняла чуть больше получаса. Были обсуждены все вопросы, «что будем делать» и «как будем делать», доктор рисовал на экране компьютера будущие изменения лица и показывал Моне линии, по которым пройдет скальпель, шутил и балагурил, обещал что «будет не больно, заснете и проснетесь почти Мэрилин Монро», внимательно рассматривал лицо Моны и ощупывал её щеки и шею. Потом сказал цену операции, увидел как у клиентки поднялись брови, улыбнулся и сказал, что сделает скидку. Но небольшую, уточнил он, ведь нужно платить анестезиологу и двум медсестрам, и всё из этой суммы.

Окончательно обо всем договорившись, Мона ушла с приподнятым настроением, в мечтах о своем молодом лице и последующей за этим новой жизни.

В чем будет заключаться новизна жизни, она не знала и в подробностях об этом не думала, просто предполагала, что счастливые изменения непременно должны последовать. Если бы Мона вдруг каким-то образом, неожиданным прозрением или догадкой узнала, что именно с ней, с ее жизнью, произойдет, она забыла бы дорогу к доктору Розину и выбросила бы в мусор номер телефона секретарши. Но… кто точно что-нибудь знает наперед. Может быть, и не забыла бы и не выбросила. Потому что пути человека так же неисповедимы, как и Господни.

Мона приехала в клинику к семи утра — как было договорено с доктором.

Через полчаса она уже сидела на стуле в небольшой комнате с кушеткой, переодетая в синие штаны и блузу с завязочками сзади на шее и напряженно смотрела на закрытую дверь. Дверь вдруг открылась, Мона вздрогнула, но вошел не доктор Розин, а другой врач — крупный пожилой мужчина в зеленом облачении. Сказал, что он анестезиолог и задал Моне несколько вопросов — о самочувствии, о принимаемых лекарствах. После него явилась молодая смуглая медсестра и измерила давление. Выходя, она уступила в дверях дорогу Розину, и Мона даже обрадовалась — скорей бы уж!

— Ну-с, дорогая… сейчас я вас сфотографирую, на память… После будем смотреть, какая вы были… Еще личико нарисую и

— вперед!

Он достал из своего чемоданчика фотоаппарат и щелкнул несколько кадров, потом синим фломастером чертил на лице Моны линии, отодвигался, смотрел и снова рисовал. «Разметка,

— пояснил он, — по этим линиям… делать будем». «Резать, — усмехнулась Мона. — Вы знаете, я однажды прочитала, как эту операцию делают… будто скальп снимают, только не с головы, а с лица, и сказала себе: чтобы я?! Ни за что! Никогда! И вот… пришла».

«Ну и правильно. Если женщина не хочет стареть, то и не должна. Надо жить в гармонии с самой собой. Вы согласны? Недаром наша клиника называется «Гармония». «Конечно», — тихо ответила Мона. Она-то согласна. Вот кое-кто у нее дома что-то не очень понимает проблемы гармонии… А может, ей только показалось. Ведь вслух Лизой ничего сказано не было. Только взгляд у нее стал странный… словно она чего-то не поняла. Но разве сейчас время об этом думать? Потом, потом разберемся. Сейчас поведут скальп снимать…

Мону уложили на операционный стол, закрытая зеленой маской до глаз медсестра привязала ей черными ремнями руки и ноги — «чтоб не брыкалась!» — засмеялась она, вторая медсестра прикрепила на локтевой сгиб какую-то штуку, поясняя: — «сюда наркоз введут». Вокруг нее еще что-то довольно долго делалось, с шутками и разговорами… Потом быстро, почти скороговоркой что-то рассказывал знакомый голос, кажется, доктора Розина…

— … ну вот, названивает она и названивает… Все подробности увеличения груди выспрашивает. Нет, чтобы придти и расспросить, так по телефону ей про всё-всё доложи! Пришла только один раз, сказала, что подумает, и как начала звонить! Дайте ей телефон кого-нибудь, кто уже сделал, увеличил, дай и всё тут! Хотя и не принято, я дал — достала! Но я, разумеется, предварительно спросил на то разрешения. И вот та женщина, телефон которой я дал, звонит мне и ужасно возмущается! Вы кому телефон мой дали, она же ненормальная! И рассказывает… Звонит ей эта дамочка, то се, как да что, а потом спрашивает: можно, я к вам приеду и посмотрю? — Ну, можно. — А можно, я потрогаю? — Н-ну, ладно. — А можно, мой муж потрогает?

Мона увидела как чья-то толстая и явно мужская рука тянется к большой и голой женской груди, грудь эта Лолкина… как сквозь вату, она одновременно услышала отдаляющийся дружный хохот и… очнулась.

Над ней слегка подрагивал белый потолок. Напротив чернел экран укрепленного на кронштейне телевизора. Слева, возле кровати на стене панелька с красной кнопкой. На второй кровати, за полузадернутой зеленой занавеской, Мона разглядела укрытую до подбородка девушку, та похрапывала с открытым ртом. Мона с трудом села и ощутила сильное головокружение. Потрогала рукой намотанный тюрбан на голове, потом потрогала две прозрачные трубочки, исходящие откуда-то с головы… нет, от ушей, нет — из-за ушей… На концах трубочек, на животе, поверх рубашки висели тоже прозрачные круглые плоские бутылочки. Внутрь бутылочек по капле стекало нечто темнорозо-вое, собираясь на донышках в красноватую жидкость. Ничего не болело, но щеки на ощупь были горячие и вздутые. «Ну вот и всё, — подумала Мона. — И больно не было. Ничего не помню. Как-нибудь пережить здесь три дня и домой»…

Оказалось, вся боль была впереди. Но уже дома. Под тугим тюрбаном болела вся голова, никак невозможно было найти ей удобное положение на подушке, из зеркала на нее смотрело узкими глазами выпирающее из повязок — не лицо, нет — опухший толстый блин с синими потеками, уходящими под бинты… Рот не открывался, в него надо было пропихивать маленькие кусочки еды. Виталий резал ей бутерброд с сыром на «вагончики», как Мона делала когда-то маленькой Лизе, чтобы заинтересовать процессом поедания. «Ту-ту-ууу…» — смеялся Виталий, пододвигая Моне кусочки. «Издеваешься, да?» — спросила Мона. Он наклонился к ней, ища на лице место, куда можно поцеловать, но не нашел и чмокнул воздух.

— А где Лиза? Уже поздно, а она не идет, и не звонит…

— Лиза… — Виталий замялся. — Она не придет… во всяком случае, сегодня.

— То есть, как… не придет?

— Ну, Мона… Лиза уже большая девочка. Она сказала, что поживет в другом месте…

— Какое еще другое место?! Что ты городишь?!

— Не кричи, я не глухой. Лиза достаточно взрослая, чтобы выбирать себе места.

— Это она так тебе сказала? Ну да, узнаю ее интонацию! Конечно, Витик, она взрослая, но как-то… как-то неожиданно… Она что, испугалась, что за мной ухаживать придется?

— Да что ты! — замахал руками Виталий. — О чем ты говоришь! Я ей ясно сказал, что ты будешь вполне работоспособна и уже хорошо себя чувствуешь, ну точно так, как ты мне по телефону сказала. Вот только тогда, когда я ей это передал, она и стала собирать вещи. А я поехал за тобой.

— Вещи!!

— Ну, сумку свою джинсовую, не чемодан же.

— И что дальше?

— А дальше… Прежде, чем уехать, я задал ей несколько вопросов… Поскольку я настаивал, Лиза снизошла и объяснила, что она будет жить у… Себастьяна. Ну, ты ведь знаешь, парень, с которым она… который ее давно добивался.

— К Севке, значит, пошла. Он ведь ей не нравился, противным называла! И еще ужом — мол, скользкий такой, никогда прямо ничего не скажет, не ответит.

— Моночка, всё когда-то меняется… Теперь, наверно, ужиком называет… Ты почему не доела, вот еще два кусочка… и кофе…

— Не хочется. Голова болит. Пойду лягу.

— Мона, а когда это всё, — Виталий покрутил рукой вокруг своей головы, — с тебя снимут?

— Через неделю. А Лола не звонила?.. Что, ни вчера, ни сегодня?

— Нет пока. А она в курсе?

— В курсе. Если не она, то кто же еще?..

Мона терпела два дня, потом позвонила Лолке. Не с целью пригласить навестить, а просто вдруг подумалось: не заболела ли подруга?

— Да, — сказала Лолка, — я тут все последние дни неважно себя чувствую. Так что извини, придти не могу.

— И не надо приходить. Даже ни в коем случае не надо! Я такая вся ужасная!

— Ну да, — не поверила Лолка. — Сочиняешь!

— Нисколько! Лицо всё опухшее и синее. Ну, прямо монстр! — Мона хихикнула. — Вот, недельки через две, я думаю, что можно уже будет показаться. Крррасоту демонстрировать! — Мона засмеялась.

— Ну, я не зна-а-ю… — протянула Лолка. — Я тут путевочку надумала купить, на Кипр, как раз через две недели уеду… А после у меня командировочка наклевывается интересная, босс уже предупредил.

— Ну вот… — расстроилась Мона. Тут ей подумалось — ни с того ни с сего, без явной причины — что Лолка вообще к ней не придет.

— Лол, а ты вообще… — Мона запнулась и не решилась продолжить. На том конце тоже повисла тишина.

— Ну ладно, Лола, когда сможешь…

— Ага! — бодро откликнулась подруга и раздались короткие гудки.

Мона сидела, уставившись на телефон, будто он мог еще что-то ей сообщить. Мало сказать, что она была шокирована. Она была уязвлена страшно. Подруга, которой она первой хотела показать свое обновленное лицо, не желает ее даже видеть! Может, друг ее бросил, и она в отчаянье? Ну как же, небось с ним и едет на Кипр, в одиночку Лолка ни за что бы не поехала. А может, — пришла в голову мысль, — она никуда и не едет, ни на Кипр, ни в командировку. Всё выдумала, и выдумку заготовила заранее. Зачем? Зачем-зачем… Об это «зачем» можно теперь голову сломать… А голова и так болит. Еще сильнее, чем до этого странного разговора.

Через две недели явилась Лиза. Поздоровавшись и скользнув по матери отсутствующим взглядом, она сказала, что пришла за своими теплыми вещами, так как вечерами уже холодно.

— Лиза! Почему ты так ко мне относишься?

— Как?

— Плохо. Ты даже не смотришь на меня…

— А почему я должна тебя рассматривать? Ты что, для меня делала операцию? И вообще, мне некогда, я спешу.

— Я могу узнать, куда?

— К Себастьяну.

— К Севке… Но ты же еще недавно заявляла, что он тебе совсем не нравится! Что он неумен, что он груб и невежлив. Однажды он тебя бросил на улице после ссоры, помнишь? Даже до дому не проводил! Ну, что ты плечами пожимаешь!

— Мама, я думаю, это мое личное дело. Ты помнишь, сколько мне лет? Двадцать пять! А ты догадываешься, почему я до сих пор не замужем? Да потому, что ты у нас всегда самая лучшая, самая красивая, лучше всех одетая и самая молодая! Ты моим знакомым парням глазки строила, когда они приходили…

— Я?! Глазки!!! — Мона от возмущения задохнулась.

— Да, ты! Ты этого даже не замечала, потому что привыкла так делать… Шуточки, улыбочки, глазки… Даже папа был не доволен. Да-да, я видела по его лицу! Но тебе всё до фени было!

— Лиза, Лиза, да что ты такое говоришь… Ну, у каждого человека свои манеры, свои способы обращения, я и не думала…

— Вот именно! Ты не думала! Ты всегда думала только о себе, тебе нужно всем нравиться, ты без этого дышать не можешь! Мне твоя Лола сказала недавно… вы выпили на твоем дне рождения, и она вышла в кухню покурить, и я с ней… Я спросила, почему она одна пришла, без своего друга, она же постоянно о нем говорила и все знали… Она немножко пьяная была и разоткровенничалась… сказала, что не хочет знакомить тебя со своим другом, потому что… потому что ты можешь…

— Лиза, нет! Лиза, она не могла такое сказать! Я ведь замужем…

— Почему же… это было бы в твоем духе. Ты помнишь, ее бросил предыдущий поклонник, Левушка — она его так называла. Лола ведь замуж за него хотела, предложения ждала… А ты… Лола мне все рассказала! Она видела, как вы обнимались на балконе!

— Да это ведь по-приятельски!

— Лола тоже так думала сначала… Но Левушка-то ушел от нее. А она потом вас встретила вместе в магазине…

— Это случайно было… Не могут разве два посторонних человека одновременно зайти в магазин?

— Могут-могут. У тебя на всё есть объяснение. Ну ладно, к чему эти разборки, я спешу…

Лиза собрала в своей комнате вещи и ушла, так и не посмотрев как следует на Мону. Она только передала папе привет и сказала, что позвонит.

Мона осталась расстроенная. Дети безжалостны независимо от возраста. Когда они маленькие, они искренне ощущают себя пупом всего мира, что их окружает. Не считаются ни с кем, потому что не умеют. Когда вырастают… в сущности, ничего и не меняется. Только «не умеют» заменяется словом «не желают». И они так и будут жить, считая себя пупами и центрами, пока их собственные детки не отнимут у них эти чудные понятия.

Эти неутешительные мысли испортили настроение. Не так, чтобы слишком. Признаться, ей даже польстили высказывания Лизы. Ну да, она нравится, всегда нравилась многим. Насчет Лизиных мальчиков — ха, под тридцать этим мальчикам — ну просто смешно. Кавалеров у Лолы она точно не отбивала. Во всяком случае, сознательно. А теперь Лолка, значит, испугалась… своей помолодевшей подруги. Действительно, лицо стало и вправду новеньким. Черты те же, но насколько всё лучше! Четкий контур, как в молодости, шея гладенькая. Синяки еще не совсем отошли, но доктор сказал, еще дней десять, и они рассосутся, следа не останется.

Чтобы не потерять новое мироощущение, Мона решила, что две недели прошло и надо Лолке позвонить! Мона так и подумала — «мироощущение», она ощущала себя сейчас среди мира совсем по-другому: она словно на двадцать лет назад вернулась, мир заиграл свежими красками, захотелось новизны, каких-то перемен и приключений, радостные чувства переполняли ее, и тягостное впечатление от разговора с Лизой отступило, почти растаяло. В сущности, это всего лишь измышления неопытной девушки, она скоро успокоится и пересмотрит свои глупости. И Лолка никуда не денется, откликнется на призыв и прибежит, не утерпит поглядеть на «новую» подругу.

Но Лолку найти не удалось. Лолка работала в модельном агентстве, не моделью, конечно, а так: полу-секретарь, полузаместитель по кастингу и по организации показов, одним словом — на подхвате. А большей частью сидела на телефоне. Сейчас телефон не откликался. Может, все на очередной показ ушли. Или еще что-то.

Пришлось звонить на домашний. Лолкина мама — худая и высокая, с тонким девичьим голосом, очень гордящаяся своей сохраненной многими усилиями фигурой, Мону почему-то не жаловала. И сейчас она сухо, но как-то путано стала объяснять Моне, что Лолочка, скорее всего, на показе, или в командировке по закупке аксессуаров… нет, наверно на показе… где происходит?.. она не в курсе, кроме того, Лолочка никаких указаний насчет того, чтобы давать кому-то сведения о ней, не оставляла, даже наоборот…

Вот-вот, «даже наоборот». Всё ясно. Никому ничего не говорить, даже Моне. Или — тем более Моне. Именно Моне ничего не говорить. А то Мона дозвонится, хуже того, найдет местоположение, приедет, скоренько отобьет поклонника очередного, умыкнет дружочка, и между собой и своим муженьком под бочок приложит.

Мону переполняли злость и обида. На дочь, на глупую Лол-ку. Еще Виталий запропастился непонятно куда, и не звонит, а уже конец дня… Мона посмотрела на часы — какой конец, уже скоро спать. Она подошла к зеркалу и опять стала себя рассматривать. Осталось чуть больше недели до выхода на работу — пришлось взять внеочередной отпуск, разумеется неоплачиваемый, очень интересно, как ее встретят. Скажут: ну и здорово ты выглядишь, или вообще ничего не заметят? Ну да, как же! Сотрудница отсутствует три недели, притом без объяснений, она или на Канарах отдыхает, или… вот в это второе «или» можно вложить что угодно. Как фантазия позволит. Так где же Виталий?.. То ли опять греть ужин, то ли… Утром он что-то долго собирался, копошился в ванной, ушел со своей полудорожной сумкой, которую берет редко. Может, он что-то говорил ей, а она не прислушалась?.. Может быть, и у него командировка…

Ну, наконец-то звонит… А может, это Лолка, дорогая подружка? Мона бросилась к телефону, подняла трубку и сказала радостно-ожидающе: «Да! Алло?!» Трубка молчала, только потрескивала и едва слышно дышала. Наконец, раздался голос Виталия.

— Мона… — и опять тишина, дыхание, вздох.

— Ну, говори же! — поторопила его Мона. — Ты где?

— Это неважно. Важно другое… Ты извини, что я утром не сказал, но ты была так занята собой… Собственно, как всегда…

— Что-то я не понимаю… я ничего не понимаю… Ты упрекаешь меня, что…

— Да нет, не упрекаю… с этим я давно опоздал… — Мона словно воочию увидела, как Виталий скривился, она так хорошо изучила его интонации и его гримасы, но почему сейчас он так странно говорит, она не понимала. — В общем так, Мона… Я не приду ночевать. Я…

— Как это? — Мона не дала ему договорить, настолько она удивилась. — Что с тобой? Ты не в городе? А где же ты? Почему ты сегодня не придешь?..

— Сегодня и всегда, — чужим голосом произнес муж. — Я ушел от тебя. Ушел!

— Куда? — не поняла Мона.

— А вот это уже мое дело. Личное, — подчеркнул он голосом.

— Ты говоришь такими загадками…

И тут до нее дошло… Разумом она еще не поняла — как это возможно сразу понять, воспринять адекватно такое сообщение, но слухом Мона уже услышала. Виталий «ушел». Куда и зачем, пока непонятно. Или не «куда», а… Чушь!

Виталий будто услышал и сказал:

— Трудно поверить, да? А ты поверь.

— Ну, Витик… Хватит шутить. Куда ты ушел? Ты обиделся на меня? За что?

— Не за что, а почему. И я не обиделся. Долго объяснять. Да и не хочется… Мона!

— Что?

— Ну, ты там… У тебя будет всё хорошо. Ты такая красивая и молодая. Тебя все любят. Всё будет отлично, вот увидишь…

После паузы раздались гудки.

За сегодняшний день Мона дважды слышала про «личное дело». Сначала дочь, потом муж. Оба ушли. Лиза, хоть известно, куда, к кому. А Виталий? Неужели возможно, что он сегодня не придет ночевать? За двадцать шесть лет такого ни разу не случалось. Неужели у него появилась другая… вот это представляется возможным менее всего. «Или я круглая дура, или…»

Мона в тоске металась по квартире, ставшей вдруг слишком просторной. Мельком глянула в зеркало и отвернулась. Собственное лицо стало на миг неприятным и ненужным. «Если у него есть другая женщина, то… зачем он позволил мне делать операцию? Зачем деньги дал?.. Нет, я не могу этого понять, я не в силах. Лолка, Лолка, где ты?.. Ты мне так нужна сейчас, сию минуту…».

Мона давно не испытывала такой радости, почти счастья, когда после нескольких длинных гудков Лола откликнулась — знакомым, родным в эту минуту как никогда, слегка застуженным хриплым голосом.

Захлебываясь в словах, слезах и всхлипах, Мона кое-как втолковала подруге о свалившихся на нее несчастьях. Лолка терпеливо слушала, иногда громко — казалось, что в самую трубку — сморкаясь и, видимо, мало что поняв и устав от сумбурных изъяснений, сказала:

— Ну, всё, хватит. Кажется, я поняла… хотя не совсем… Я завтра зайду, вечером…

— Как завтра, как вечером?! — взвизгнула Мона. — Сегодня, сейчас… — застонала она, — ты мне так нужна, я не доживу до завтра… — Мона горестно всхлипнула и Лолка сжалилась.

Через час она уже звонила в дверь. Вошла, укутанная до самого красного шмыгающего носа в большущий полосатый теплый шарф, долго его разматывала, потом долго снимала замшевое пальто и высокие, с цветными аппликациями по моде, сапоги, наконец, прошла в кухню и села на свое постоянное место, у окна. И только теперь глянула на Мону.

Мона к приезду подруги спешно подпудрилась и подкрасилась, убирая с лица следы недавнего слезного отчаянья, и тщательно подмазала мейк-апом синие пятна возле скул. В голове у нее сейчас всё смешалось: то ли обсудить с Лолкой свое новое лицо, то ли говорить про подлого Витика, — к приезду Лолки Мона точно уже поняла, что муж совершил подлость, и с чего начинать, она не знала.

— Чаю дай, — сказала Лола. — Видишь, какая я… И коньячку, если можно.

— Можно, конечно, можно, и даже нужно!

Мона бросилась включать чайник, потом к шкафчику за рюмками и за бутылкой — о, еще есть почти половина! — положила в вазочку малинового варенья, нарезала лимон, поставила на стол печенье и чайные чашечки из прозрачного белоснежного фарфора… и после всех этих действий села напротив, избегая наблюдающих глаз подруги.

— А что… — раздумчиво произнесла Лола. — Ведь неплохо получилось. — Она отпила глоток коньяку, вдруг громко чихнула и, вытирая платочком нос и покрасневшие глаза, добавила, — ну, просто класс!

Мона просияла, но только на миг, и сникла.

— Хватит кукситься, давай, бери свой сосуд… За нашу красоту!.. До дна! А теперь докладывай всё снова и по порядку: кто, куда, когда и почему.

… Когда всё было рассказано, уже без стенаний и всхлипов — притом оказалось, что и рассказывать было особенно нечего: он мне, я ему, а он… а я… а он оттуда… да не знаю я, откуда! — Мо-на, наконец, задала тот вопрос, который более всех других вопросов ее мучил.

— Скажи, Лола… Почему Витик согласился на мою операцию? Если у него кто-то есть… Хотя я не могу поверить, но все же, а вдруг… Почему деньги дал?! Я этого совершенно не в состоянии понять… А ты понимаешь?

— Я? Да. Вполне. Начнем с того, что «кто-то есть». Я дважды встречала твоего Витика с дамой. Один раз возле кафе, но не знаю, входили они или выходили, или проходили просто мимо, лично я проезжала по этой улице в шикарной машине… — Лола сделала паузу, чтобы подруга оценила данный интересный факт ее жизни. — А второй раз… он с этой же дамой перешел на другую сторону улицы… Я думала, случайно совпало, что перешел, теперь полагаю, что он меня узрел…

— А когда это было? Среди дня или…

— Среди дня, среди белого. Рабочего, заметь, дня. Только не начинай пудрить мне извилины, что он с сотрудницей, типа по производственным дела-а-ам… Знаем мы эти дела. Заметь еще, что дама сия видная была, такая, с ног до головы при модном прикиде, не хухрышка-замухрышка! Так что, ушел твой драгоценный, судя по мной увиденному, именно туда, к ней!

— А что же ты, Лол, мне ничего не говорила? Как ты могла? — возмутилась Мона.

— Как могла? — Лола некоторое время смотрела на Мону странным взглядом. Мона опустила глаза, стала вертеть в руке беленькую чашечку. После Лизиного рассказа… Лолка имела право на месть, хоть маленькую, хоть большую.

Лола усмехнулась и сказала:

— Не хотела тебя огорчать… Нет, конечно, не поэтому. Честно говоря, я тогда не придала всему этому значения. Нет, не то, что не придала, просто подумала, что все мужики одинаковые… Так, что-то ты слишком глубоко задумавшись… Вешаться-топиться ведь не будешь? С такой-то красотой! Да, перейдем ко второму твоему вопросу — к красоте. Почему не возражал и почему деньги дал? Да всё же просто! Ты помолодеешь-похорошеешь, легче другого мужчину найдешь, и он, Витик твой… уже, кажется, не твой… не будет сильно переживать, что оставил тебя, бросил несчастную женщину! Его же совесть теперь не замучает! Нет, ты поняла? Твой Виталий — благороднейший из мужчин! Я просто поражена! Я знала, что он порядочный, но не до такой же степени! Бразильский сериал!.. Ой, а коньяк кончился, когда мы успели полбутылки уговорить? А я хотела за Виталия выпить, за его удивительное благородство!

— Вино есть, — буркнула Мона. — Достать?

— Достать, достать.

Мона вынула из шкафчика бутылку токайского.

— Из Будапешта летом привезли, — пояснила она.

— Ну, ради такого случая можно и распечатать, — Лола открыла бутылку, понюхала, — ой, как чудно пахнет, — и разлила вино по рюмкам. — Ну, давай, опять за красоту! Которую подарил тебе, уходя, великодушный муж! Считай, что он тебя замуж выдал! Ну, просто рыцарь!

— Ладно тебе… не юродствуй. И не будем больше пить, только эту рюмку. Ты, Лол, уже… Ну, ладно, я тебя на ночлег оставлю, пьяную не отпущу… Сейчас кофе будем пить, и протрезве-е-м…

— Ты тоже благородная… — пробормотала Лола.

— Слушай, я ведь тебе еще не всё рассказала… Лиза-то… Пей кофе, я сахар положила…

— Что, Лиза тоже ушла?! — Лолкины, припухшие от насморка и от коньяка глазки вместе с бровями поползли до самой рыжей челки.

— Ну да.

— А она куда? И с чего вдруг?

— С чего вдруг, не знаю, а куда, знаю. К Севке, ухажеру своему давнишнему.

— Ну и прекрасно! Давно пора к кому-нибудь уйти… Ну, не переживай ты так, девка взрослая, сама знает, чего хочет.

— Да понимаю я… просто всё так совпало…

Мона заплакала. Плач перешел в громкие рыдания. Лицо жалко кривилось, плечи тряслись, глаза мгновенно покраснели и набрякли, на щеках, смоченных и омытых слезами, проявились синие пятна…

— Э, э! Ты посмотри на себя! — прикрикнула Лола. — А ну в ванную, под холодную воду, бегом! — она поволокла подругу в ванную и стала умывать ее из холодного крана. Потом бережно вытирала ей полотенцем лицо, приговаривая: — Такую красоту портить нельзя, ее беречь и холить надо. Ничего, не бойся, все мужики у наших ног будут, и мой… сволочь, неделю не звонит, и твой Витик благородный… и все другие. Вернется твой Витик, я уверена! Да неужели он такую красоту кому-нибудь подарит, да никогда! Они ж, мужики, собственники. А ты не знала? Еще какие! Точно такие же, как и мы, бабы. Ничуть не лучше! Так что, не горюй. Наше будет нашим!

Потом они допивали токайское, и Мона веселила подругу рассказами о своей соседке по палате. Девушке вторично оперировали грудь, так как на свиданиях со своим новым парнем (прежний изменил ей с вооот такой пышной девицей) груди булькали в самый неподходящий момент. Вот, парень, например, начнет прижиматься сильно, или даже хочется ему в руки взять… и тут: бульк! Бульк-бульк! А он же не знает ничего, с лица меняется и уже боится прикоснуться. А потом вдруг и приходить перестал, и звонить тоже. Она в слезах к врачу прибежала. Тот расспросил, об образе жизни, так сказать. Девушка обожала дискотеки и прыгала там чуть ли не до потолка, без лифчика! Зачем лифчик, любимому без него проще добраться до ее красот. А что доктор напутствовал — наплевать и забыть! И вот результат: гелевые имплантанты разболтались внутри настолько, что не только булькать стали, но и перетекать. Девушка на бочок, и шар под кожей туда же перекатывается…

— Ужас! Представляешь, Лол, такую картину: ты ложишься на пляже, в открытом купальнике, на правый бок, и грудь туда же, под этот бок, перетекает…

— Да уж… не позавидуешь. А я ведь тоже слегка мечтаю… увеличить. А после этаких ужасов так сто раз подумаешь!

— Ты что, Лол? У тебя всё замечательно, бюст у тебя просто изумительный!

— Да? Ты считаешь? — довольная Лола приподняла руками обе груди и слегка ими покачала. — А мужики-то любят побо-о-льше, всё им мало!

Лола вздохнула и разлила остатки токайского по рюмкам. Последний дружный тост был: «За красоту!».

А поутру подруги проснулись. Спешно наводили макияж, толкаясь у зеркала в ванной, потом пили кофе и Лолка убежала на работу, чмокнув почти в воздух Мону — не дай бог испортить наведенный антураж. Мона смотрела в окно, как Лолка быстро наискосок перебегает улицу, оборачиваясь на уже подъезжающий к остановке автобус, и глаза слегка защипало. «Если бы Лолка вчера не пришла… я бы не вынесла всего, что свалилось… Я бы не выжила…»

За прошедший месяц Виталий позвонил только раз, — как подумала Мона — хотел убедиться, что брошенная жена жива-здорова, и не повесилась на венецианской люстре. И еще он передал через Лизу конверт с деньгами, объяснив ей про мамину маленькую зарплату, которую она после отпуска еще не скоро получит, а жить на что-то надо.

Про конверт Мона узнала, когда, придя домой с работы, увидела его на столе, а потом увидела и дочь, выходящую из кладовки с чем-то квадратным и завернутым в серую от пыли бумагу.

— Лизонька, ты пришла, — просияла Мона. — А что это? — спросила она, имея ввиду квадратную вещь. — И это? — кивнула она на стол.

— Деньги от папы. Он очень беспокоится о тебе. О твоем здоровье, — уточнила Лиза.

— Ну да, конечно. Я уже слышала об этом по телефону. Он просто беспокоится, чтобы я не… хм… ну ладно, ну хорошо. Так что ты вытащила оттуда? Ой, не разворачивай, иди в ванную и вытри эту пыль сначала! Подожди, я сама… мокрую тряпку принесу!

Когда Мона вернулась с тряпочкой, Лиза стояла возле стены и смотрела задумчиво на пустое пространство между двумя небольшими пейзажами в багетных рамках.

— Я стряхнула пыль на балконе, — пояснила она и подняла, примериваясь к незанятому месту, картину в простой, потемневшей от времени деревянной рамочке. — Я думаю, она сюда прекрасно впишется…

Мона села на попавшийся рядом стул, боком, едва не свалившись с него поначалу.

— Что ты, Лиза? С чего вдруг?! Она же тебе не нравилась…

— Ты знаешь, мама, у нее в лице обнаружили восемьдесят три процента счастья! Принеси, пожалуйста, молоток!

— Счастья? Ну, значит, она сама была счастливой… Мона встала и отправилась искать молоток и гвоздь.

Когда картину повесили совместными усилиями, то стало казаться, что она здесь была всегда.

Они стояли и смотрели на женщину в рамке, а она смотрела на них. Лиза прижалась к Моне и сказала:

— Нет, ты только представь себе: восемьдесят три процента счастья и всего два процента злости! Всего два! А мы тут… злимся на все сто!

— А остальное? Остальное у нее что?

— Да… ерунда. Шесть страха, еще два на гнев, и девять… пренебрежения.

— Вот видишь. Пренебрежения. Ко всем нам, — вздохнула Мо-на. — Поэтому я ее и не любила. Я ощущала это пренебрежение всей кожей. А счастье… Я тогда еще не понимала, что это такое. Тем более, в процентах.

— А теперь… теперь ты понимаешь?…

— Не совсем, — мотнула головой Мона. — Но сейчас я его чувствую… на девяносто восемь процентов! Потому что ты вернулась, — она поцеловала дочь в щеку. — А два процента я оставила…

— Мама… но я не вернулась… Мне у Севки хорошо… так уютно. Я у него как дома. Ну, не обижайся.

— Я не обижаюсь. Я рада, что тебе хорошо. Я его не дооце-нивала, видно. А ты когда папу видела?

— Позавчера. Он меня домой пригласил… Нет, мамочка, она мне не понравилась. Она не такая красивая как ты, хотя и моложе. Мне кажется… мне кажется, что у них давно роман… Просто папа… ну, трудно ему было семью рушить…

— А потом вдруг легко стало… да?

— Не знаю. Я не знаю, почему он решился… Мам, посмотри на неё… Внимательно посмотри! Ты знаешь, у нее в улыбке… всё-всё. Не знаю, как поточнее выразиться, она… Вот! Она всех прощает! Всех нас! И тех, кто раньше были, и тех, которые сейчас, и которые еще придут… Вот бабушка так любила ее, так мечтала повидаться, и не пришлось… Мама, ты должна туда съездить!

— Куда — туда?

— Ну, к ней, конечно, к Джоконде. К Моне Лизе.

— Но зачем, Лиза? Ты же знаешь, как я к ней отношусь, еще с детства.

— Вот поэтому и поезжай. Повидаться. Вместо бабушки. Ну, что ты молчишь? Разве ты не хочешь в Париж? В Лувр? Ты еще француза там в себя влюбишь, потому что ты сама как француженка! И деньги есть, вон, в конверте!

— Спасибо папе, — сдержанно сказала Мона, — и за первое, и за второе.

— Так ты поедешь? — не отставала Лиза.

— Ну… я не знаю. Подумать надо…

… Мона подошла к бордовому бархатному канату, отделяющему застекленный, в тяжелой раме, портрет от публики. Не такой уж большой портрет, как думалось. Конечно, здесь краски ярче, чем на картинке дома. Она здесь вообще другая.

Они смотрели в глаза друг другу. Ни у одной женщины в мире Мона не видела таких всё понимающих глаз. Насквозь. И улыбка ее насквозь. И взгляд. Она действительно ВСЕХ ПРОЩАЕТ. Но всё же… всё же… она полна пренебрежения. Нет, пожалуй — снисхождения.

«Привет тебе. От моей мамы», — шепотом сказала Мона.

Неподалеку от Лувра Мона накупила сувениров. Лолке украшение на шею, Лизе альбом Леонардо-да-Винчи, себе купила красивую золоченую рамку. Вполне подходящую по размеру.

ДРУГ МОЕГО МУЖА

У меня всегда был здравый смысл. А также достоинство, самоуважение, внутренняя совестливость, и что там еще?.. Еще обязательства перед мужем, к которому я всегда питала только положительные чувства. Эти чувства в обществе называют любовью. Муж мне дал много и в материальном и в духовном плане. С ним легко и беззаботно. Может, он бывает излишне серьезным и придает мелочам большее значение, чем они того заслуживают, но ведь свои тараканчики у каждого есть. Во всяком случае, его общество меня никогда не тяготит, и с ним приятно во всех отношениях. Нашему браку восемь лет, а мне лично двадцать восемь. И, если бы мне год назад какая-нибудь дура или дурак сказали, что я буду (попытаюсь!) крутить роман с другом моего мужа, я бы вслух посмеялась, а про себя подумала: на фиг мне такие проблемы. Если я вдруг и заведу роман, то далеко на стороне, с человеком, незнакомым не только с моей семьей, но и с моим ближним и дальним окружением.

Но и эта глупейшая мысль о никчемном и ненужном романе, промелькнув на мгновение в сознании, скоренько удалилась за ненадобностью и бесперспективностью.

Но даже и глупейшие мысли иногда, к несчастью, осуществляются. Я никогда не подозревала, что со мной может такое случиться. Мало того, что «оно» случилось, так еще едва меня не лишило тех понятий, перечисленных в начале: достоинство, самоуважение и прочее…

Поехали мы на недельку отдыхать «в деревенском стиле» — сняли домик на берегу Кинерета. Вокруг деревья, чудный воздух, рядом пляжик, кофе утром на веранде. Рай! И мы двое в раю. Наш любимый отпрыск шести лет остался в городе, под присмотром бабушки, и было сурово ему сказано: не будешь слушаться бабушку, мигом улетишь на месяц в «кайтану!». А отпрыск «кайтану», то есть, летний лагерь, терпеть не мог, — после того, как прошлым летом там побывал, чуть не утонул в лягушатнике, обгорел на солнце до пузырей, и еда жутко не понравилась, да и друзья-товарищи-хаверим, вреднючие и драчливые чрезмерно ему достались. Так что оставили мы Йоську, довольного на сей раз своей участью и никаких перемен не желавшего.

И мы с Сашей вдвоем… Это я думала, что вдвоем. На другой день утром, после приятно проведенной ночи, послышался шум, разговоры возле соседнего домика. Саша выглянул в окно. «А вот и ребята приехали!» Какие ребята, он ничего о них не говорил. Оказалось, не счел необходимым, какая мне, мол, разница. Я тоже глянула в окно. Один высокий, другой пониже, один блондин, другой брюнет. Затаскивают в домик рюкзаки и весело переговариваются. «Это Дориан, мой друг, будешь звать его Дорик, мы работаем вместе, а второй — это его друг. Да ты знаешь Дорика, он к нам заходил».

Действительно, вспомнила я. Заходил пару раз, всегда по делу и ненадолго, как-то быстро и мельком возникал передо мной, чуть кивнет вежливо, и исчезнет. «Предупреждать надо, — буркнула я, и задалась вслух вопросом: — А что ж они без девушек? Или жен? Такие красавцы». Саша бросил на меня неясный взгляд и промолчал. Ну да, опять не счел нужным сказать, это с ним случается. Лучше бы я проявила хоть малую настойчивость и, возможно, получила бы ответ, но это тоже не в моих правилах — допытываться, если тебе чего-то объяснить не желают. В тот момент я вообще ничему не придала значения, очень хотелось есть, чашка выпитого кофе хорошего завтрака не заменит.

Мы ушли в кафе позавтракать. Когда вернулись, «ребята» резво перекидывали мячик на теннисном столе, рядом на скамейке недоеденные бутерброды и бутылка колы. Оба в шортах, до пояса голые, мускулатурные и стремительные — белый шарик с большой скоростью летал туда-сюда, они азартно вскрикивали и видно было по лицам, что жизнью полностью довольны. Особенно высокий блондин — не «в черном ботинке», а босиком, трава чистая и мягкая, мне самой даже захотелось сбросить босоножки и побегать по ней, — так он, этот блондин, в смысле Дорик, улыбался, просто сиял, и мне на миг захотелось поймать эту улыбку и взять себе. Вот с этого мига всё и началось. «Взять себе».

Дорика я видела с утра до вечера — то он к нам, то мы к ним, и он, загорелый и веселый, постоянно возникал передо мной со своей чудной улыбкой (ну конечно, не именно передо мной, но мне хотелось так думать). А зубы-то не очень, и не ровные, и не белые — это я уже искала недостатки, но тщетно, кроме неровных и небелых зубов, их не было. К тому же, Дорик оказался интеллектуальнее моего мужа, так и сыпал остроумными цитатами из известных мне с детства книг (чего Саша никогда не умел), и шутил с искусством, незнакомым моему мужу абсолютно. То есть, сверкающее с блеском остроумие было Саше чуждо, он и анекдоты не воспринимал.

Может, это и не так важно — остроумие, анекдоты и прочие штучки, наверно и скорее всего, дело было не в этих мелочах. Тогда в чем? Если бы я понимала. Ничего не понимая в происходящем, я влюбилась без памяти. И совершенно безрассудно. Ну, какой может присутствовать рассудок, когда я видела перед собой его непостижимую улыбку и, словно отшлифованное скульптором, рельефное тело — а мы ведь все вместе еще и купались в озере! Как-то я оказалась в воде совсем рядом и увидела на его груди кудрявенькие рыжеватые волосики, совсем чуть-чуть, и эти волосики меня так умилили, терпеть не могу сильноволосатых мужиков. И вообще, эстетически Дорик был безупречен. И даже после воды, которая смывает всякие дезодоранты, его кожа пахла… словами его запах не выразить, только можно ощутить, приблизившись. Феромоны, скажут начитанные дуры. Нет, милые, феромоны ни при чем. Но так приблизиться к До-рику мне удалось только раз, когда мы с ним весело плескались и брызгали друг на друга водой, а потом выходили на берег, я споткнулась, и он меня поддержал, можно сказать — схватил.

Во второй раз наших игр на воде, между нами возник друг Серафим — не шестикрылый, а обыкновенный, и отзывался он на Фиму, и он всегда норовил появиться так быстро, словно и вправду хотя бы одно крыло у него было за спиной, — чтобы хоть в чем-нибудь помешать. Во всяком случае, лично мне. Фи-ма ко мне относился неприязненно, даже сурово, и не скрывал этого ничуть. Мне казалось, он ловит мои взгляды в сторону Дорика, и они ему по каким-то причинам не нравятся. Может, у Дорика невеста в городе осталась, и вот-вот приедет, я даже оглядывалась по сторонам, не приехала ли. А может, у него жена есть, почему бы и нет. Тогда я начала мысленно завидовать его жене-невесте, и готова была ревновать к любой женщине, которая вдруг бы здесь появилась. Но никого не было, всё тихо-спокойно. И вообще, с виду, на посторонний взгляд, ничего особенного не происходило. Кроме того, что мои глаза постоянно были повернуты в одном направлении, кроме того, что Фима меня уже тихо, но явно ненавидел, кроме того, что Дорик был всегда отзывчив на любое мероприятие, особенно, как мне казалось, когда предлагала его я… Дорик еще и плавал прекрасно, даже вытащил почти тонувшего Сашу, хотя он плавал тоже неплохо, но видно, не прекрасно.

Мы пошли вечером в близлежащий ресторан отпраздновать «спасение почти утопшего», над этим поводом все смеялись, и даже однокрылый Фима перестал меня сверлить взглядом. Вот в Серафима я никогда бы не влюбилась. Да я вообще уже восемь лет не влюблялась, для меня из мужчин существовал только Саша. Хотя однокрылый был вполне себе ничего, синие глаза под черными кудрями, и сложен хорошо, но чего-то в нем не хватало, то ли мужественности в чертах лица, то ли уверенности в самом себе, слабость какая-то проглядывала в нем, отдаленному взгляду может и невидная, а я почему-то заметила. Не люблю я такие лица.

Не дойдя до дверей ресторана, Дорик с Фимой задержались и стояли позади, тихо разговаривали. Я оглянулась — Дорик в чем-то убеждал Фиму, видимо, убедил, обнял его за плечи и сильно потряс, как бы добавив к своим словам некий физический довод.

Мы сидели в уже набитом гостями ресторане, официант суетился вокруг нас, записывал заказ, играла тягучая восточная музыка. На маленький помост поднялись трое парней с инструментами, выключили надоевшую музыку и заиграли знакомый мотив, а один из парней запел в микрофон очень чувственную и трогательную песню.

Сейчас… сейчас я… Тут Саша сделал движение ко мне, но я уже встала и пригласила танцевать Дорика. Когда женщина приглашает мужчину на танец, в этом ничего хорошего нет, но я ни о чем подобном не думала, мне просто хотелось ощутить Дори-ка ближе… еще ближе… как в сказке про Маугли — удав Каа притягивает к себе бандерлогов. И мой бандерлог послушно пошел за мной за руку на площадку. Там как-то быстро стало тесно, и мы невольно прижались друг к другу. Мне казалось, он почти мой. Мой нежный бандерлог. Дорик обнимал меня, улыбался, что-то явно смешное говорил, но я слов не понимала. «Ты меня не слышишь», — вдруг сказал он громче. «А что такое?» — я испугалась, что пропустила нечто важное и, наверно, приятное для меня. «Я должен тебе сказать… потому что… Послушай меня, Саша такой замечательный, что…» Тут рядом с нами возник замечательный Саша и хлопнул в ладоши. Это означало перемену партнера, Дорик тут же выпустил меня из своих рук… какое это было неземное блаженство — чувствовать его руки на себе и быть к нему так близко, и его запах… Я поняла, чего я так быстро лишилась, когда он отошел, и Саша обнял меня привычным жестом… как всегда, как все эти годы. А мой — не мой бандерлог уже сидел рядом с Фимой, и тот за что-то злился, это было видно по лицу, всегда отражающему его эмоции. Что там за эмоции у него, однокрылого?

Пошел пятый день купаний, игр в теннис и волейбол, порой совместные вечерние трапезы на чьей-нибудь веранде, и полная неясность между мной и Дориком, даже странная неясность, ведь с моей стороны всё было слишком понятно, он не мог не понять. Хотя… мужская дружба и всё такое, невеста тоже вполне может существовать, вот он верный ей такой, бывает же. Саша отчего-то часто на меня поглядывает, ага, взревновал, что ж так поздно. По мне, так я полагала, ничего и не заметно, но третью ночь усиленно спать хочу, и отворачиваюсь, и скоро уже соплю во сне…

Я сильно хочу… безумно хочу любви с Дориком, с Дорианом Греем — он мне внешне очень напоминает Дориана Грея из старого фильма. Я совсем не думаю, к чему может это привести нас — меня, Сашу, я не способна думать ни о чем.

И тут случай, судьба, рок — все вместе благоволят ко мне. Фима, поднимаясь на горку с пляжа, споткнулся и разодрал о какую-то ржавую железку ногу, кровь хлестала струёй, Саша подхватил его почти на руки и потащил к нашей машине, на стоянку неподалеку от домика. А Дориан только что, несколько минут назад уехал в магазин за вином. Но он скоро вернулся, с двумя бутылками в руках, я видела в свое окно. «А люди где?» — спросил он, когда я возникла у него в дверях. «Люди — это я», — я засмеялась. Я ему наскоро обрисовала ситуацию, посмотрела на бутылки на столе и предложила: «открой». Открывалка лежала на столе. «Стресс! — сказала я, — надо запить его». Он кивнул, и мы выпили по бокалу. Я сняла майку и шорты и взяла его за руку. Дориану ничего не оставалось делать, как обнять меня и положить на одну из двух кроватей…

Мы занимались лучшим сексом в моей жизни. Для меня лучшим. Я же так хотела Дориана, я с ума сходила. С его стороны любовь была нежной, но короткой. Какое-то напряжение не оставляло его. Я еще не остыла, и крепко обнимала его, но он мягко высвободился и встал. «Прости, — сказал он, — я беспокоюсь за Фиму»

Дориан быстро оделся, и мне пришлось сделать то же самое, и тоже быстро — снаружи слышался шум приближающейся машины. Я вылезла в боковое окно — оно выходило на другую сторону. Заглянув уже оттуда, шепнула: «бокал убери…», и тут же бокал пролетел мимо меня и упал в кусты. Умный мальчик. Я обогнула домик и показалась на общей широкой тропинке, с беспечным видом покусывая сорванный листок. Саша подогнал машину поближе, и Фима — с перевязанной ногой, с искаженным, преувеличенно «больным» лицом, вылез и заковылял к себе. По пути однокрылый настороженно (с опаской? подозрительно?) глянул на меня, тут вышел Дориан, помог ему взобраться по ступенькам, и они скрылись в домике. Что-то во взгляде однокрылого меня зацепило и, заметив, что Саша углубился в поднятый капот, я юркнула назад и притаилась под окном.

«Ну что ты, как? — услышала я. — Я тут переволновался и выпил немного. Ложись… вот так… Ногу давай сюда положим…». Какой заботливый, будто за девушкой ухаживает, — с неприязнью к однокрылому и к свалившейся на него заботе, подумала я и ушла в наш домик.

Когда вошел Саша, я лежала на кровати и смотрела в потолок. Саша открыл шкафчик, достал бутылку вина (точно такую же, здесь все покупают это вино, оно слегка сладковатое и приятное на вкус), поставил на стол стеклянные бокалы, тоже точно такие, как у Дориана — сервис в каждом домике одинаков, вплоть до цвета покрывал. «Садись, давай выпьем». «Мы будем напиваться?» — спросила я и встала. «Нет, не будем. Мы немножко…». Он разлил вино по бокалам. Я послушно села напротив.

— Я хочу тебе сказать… я ведь не слепой и не чурбан, как ты можешь обо мне думать…

Саша выпил одним духом весь бокал и посмотрел на меня проникновенно и сочувственно, как смотрят давно и прочно любящие.

— Короче, Дорик… он гей. У них с Серафимом любовь… уже несколько лет. Они любят друг друга! Так бывает, надеюсь, ты знаешь о таком, не в лесу ведь живешь. И очень надеюсь… — Саша коротко глянул на меня и отвел глаза. Видно было, как мучителен был для него этот разговор, — очень надеюсь, что между вами ничего не случилось, пока… пока мы с Фимой уезжали.

Я вцепилась обеими руками в стул, чтобы не свалиться. Потому что меня начало трясти. Я не верила своим ушам. Мы только что, почти только что были вместе. Мы занимались любовью. Пусть и недолго, всего полчаса, или меньше… Он ведь боялся, что нас застанут. Из-за Саши боялся. Дориан очень великодушный и не захотел встать между нами. Какие глупости Саша говорит… Этого быть не может, потому что… просто не может быть. Дориан нужен мне, мне, мне…

«Замолчи!» — сказала я. Или показалось, что сказала.

Саша еще что-то говорил, долго, но я не воспринимала, мои уши были словно заткнуты ватой. Когда о чем-то не хочешь слушать, то и не услышишь. А услышишь, так упорно не поймешь.

Мы выпили всё вино, и я легла на нашу широкую кровать, мне почему-то сильно хотелось спать, хотя было еще рано, даже солнце не зашло. Я повернулась к стенке и уснула, не знаю, когда лег Саша и лег ли он вообще. Я ничему не поверила и уснула, с тяжелой от выпитого вина головой. Мне приснился кошмарный сон. Казалось, он никогда не кончится. Снились коты.

Они были ужасны, и они были всюду. На ковре, на подоконнике, на кресле, на столе. Черные, с горящими в темноте злыми глазами. В постели, в ногах, что-то круглилось под одеялом, оно шевелилось и дыбилось, я с ужасом откинула одеяло, и кот кинулся мне в лицо… Я бежала по комнатам, открывала двери, за каждой дверью сидел кот и шипел, готовый броситься на меня, я с криком захлопывала дверь и бежала дальше. Но они ждали меня всюду, и за дверью ванной, и в кладовке. Только за балконной дверью никого не было, я кинулась к перилам и посмотрела вниз, с двадцать первого этажа… И проснулась.

В окно сквозь тонкую занавеску светило солнце. Я была одна. И ничего не помнила. Сашины слова как ластиком стерли. Я была счастлива. Оказывается, я давно не была счастлива и не знала об этом. Я умылась, привела себя в «хорошенький вид», вышла на крылечко. Саша сидел на скамейке и ждал меня. Мы пошли завтракать. Я вертела головой, но больше никто не появился. «Они с утра поехали в магазин, Фиме нужны новые кроссовки», — сказал Саша. А, ну да, однокрылый вчера поранился и залил их кровью, вспомнила я.

Когда мы через час вернулись, то все вместе пошли на пляж. Купались, играли в волейбол. Дориан вел себя так, словно ничего не произошло, он обходил меня взглядом, а Фима, наоборот, преследовал. Какой волейбол, когда всё так плохо. Хуже, чем в том ужасном сне. Там можно было проснуться, и всё исчезло. А здесь как проснуться? На самом деле я не забыла ни одного слова, сказанного Сашей. Разве только последние, успокаивающие и утешающие. Я просто, неведомым мне до сих пор усилием, загнала их куда-то далеко, в черную глубь сознания. Потому что мое ясное сознание изо всех сил сопротивлялось и негодовало, оно не желало те слова воспринять и, следовательно, задуматься о смысле услышанного.

В какой-то момент я оказалась рядом с Фимой, и мы оба нагнулись за мячом. Я первая схватила мяч, подняла глаза… На меня с ненавистью смотрел… кот из моего сна. И глаза, впившиеся в меня, были не синие, а чернущие, и в них колыхалась такая злоба… Так только женщины умеют смотреть на другую женщину — соперницу. Я сунула Фиме мяч, мол, на! бери! и ушла из игры. Мне почудилось в этот момент, что я отдала Фиме не мяч, а отдала его — моего Дориана Грея.

Но примириться я никак не могла. Покажите мне женщину, у которой на глазах отнимают любимого, и она смотрит на это безразлично! Даже в такой нестандартной ситуации, в которой оказалась я. Каждое появление Дориана вблизи отзывалось во мне глухой болью. И тоской по нему. А он был нейтрален, словно я для него была бездушной куклой или вот этим кустиком у тропинки. Хотя я однажды уловила его пристальный, но короткий взгляд. Что в нем я успела понять — раскаяние, сожаление, пренебрежение? Всё что угодно, но только не тяготение ко мне. Надо было как-то и чем-то успокоиться, отстраниться, но как, я не знала.

— Мы уезжаем домой, — сказал Саша. И, опережая мой вопрос, быстро добавил: — Сегодня, после обеда.

То есть, мы уедем раньше на один день. А те останутся. Это хорошо, что мы не поедем вместе, в одно время. Теперь мои мучения — раз! — и закончатся.

Мы уехали, а они остались. Помахали вслед нашей машине.

Так и ушел от меня мой бандерлог, Дориан Грей. Хеппи-энд не получился. И не мог получиться. Само слово «хеппи-энд» — вторая его половина означает «конец». И что тут может быть хорошего — в конце? Конец — это конец всего. А слово «хеппи» просто прицеплено. Для утешения. И всё.

Но примиряться с обстоятельствами не мой удел. Такой никчемный «энд» меня никак устроить не мог. Я продолжала тосковать по Дориану. И это сказывалось на моей семейной жизни самым печальным образом. Но мне было всё равно. Однажды я не выдержала и позвонила ему — нашла телефон в Сашиной записной книжке.

Мы встретились в Тель-Авиве, на маленькой улочке, отходящей от Алленби. Мужчины приходят на свидание к женщине с цветами. У него не было даже цветочка. Он не считал меня женщиной. Так, мимолетное и ненужное, не подавленное вовремя желание. Мы вошли в первое попавшееся кафе, полутемное и не очень чистое. Сели в углу за столик, я попросила у девушки в синем передничке чай, Дориан тоже. Я помешивала ложечкой чай, он делал то же самое, мы подняли глаза друг на друга и рассмеялись. Нас обоих рассмешили одинаковые движения и одинаковое синхронное позвякивание ложечек. Но этот смех ровно ничего не значил.

— Как ты? — спросил он вежливо. — Как дела?

— Какие дела? — я усмехнулась. — Нет у меня дел. Живу, работаю… как все. Я хотела видеть тебя. Я скучаю по тебе.

Я так выразилась — «скучаю». На самом деле это слово не отражало и сотой доли чувств, которые я испытывала к нему. Дориан положил свою ладонь на мою руку и погладил.

— Это ты напрасно. Ты должна понять, между нами ничего не может быть. Потому что… невозможно. — Голос его был мягким, но глаза прохладные и отчужденные.

— А как же тогда, на Кинерете? — жалко и ненавидя себя за эту жалкость, спросила я.

— Это было случайно. Потому что… — он не договорил, но я услышала: «потому что ты этого хотела»

— Ну да. Но ты не отказался. И сейчас пришел, не отказался. Почему?

Я хотела понять этого мужчину. Когда понимаешь, вроде бы легче должно стать. Но он не стал ничего больше объяснять, только пожал плечами. Он живет в своем мире, непонятном и недоступном моему обычному и вполне тривиальному сознанию. Больше говорить было не о чем. Конечно, мне-то было о чем, но ему нет. Мы допили чай и расстались, вполне дружелюбно. Он улыбнулся мне на прощание своей непостижимой улыбкой.

* * *

…Я прогуливалась по улицам Тель-Авива, бесцельно и бездумно. Как часто делаю. Просто так. Я хотела себя убедить, что «просто так». Недавно я прочитала у одного видного психолога, что как-то он попал в буддийский монастырь, и его заставляли там ходить сорок дней пешком и улыбаться. И скоро он обрел просветление и очистился от всего лишнего и ненужного. И что ходьба действует на организм крайне положительно. Она вычищает грусть, боль и прочие ненужные чувства. Главное — не впадать в депрессию и больше двигаться. Вот я и двигалась.

В конце концов, я встретила его. Дориан шел мне навстречу с молодым парнем, они были увлечены разговором, и Дориан только скользнул по мне безразличным взглядом. Они прошли мимо. Я не выдержала, приостановилась и оглянулась. Он тоже оглянулся. Значит, узнал. Оставив своего спутника, Дориан подошел ко мне.

— Привет! — сказал он и улыбнулся. От его улыбки можно было умереть на месте. — У тебя всё хорошо?.. Знаешь, я немного беспокоился… Как Саша? Мы ведь давно с ним вместе не работаем.

— Всё нормально. У нас всё хорошо, — ответила я, прикипая к нему глазами.

— Я рад. — Он опять улыбнулся и поцеловал меня в щеку, легко, чуть прикоснулся губами. И пошел догонять своего друга, который, видимо, уже в обиде, демонстративно отвернулся и медленно уходил, очень медленно.

Дориан, раньше такой чуткий, не заметил, что я хотела отстраниться от его поцелуя. Может, я только мысленно хотела, и только внутренне вздрогнула, но внешне мое движение никак не отразилось.

Он догнал своего мальчика, обнял его за плечи, и они, не спеша, удалялись. Но на ходу Дориан вдруг обернулся и опять улыбнулся мне. Впервые его улыбка показалась неприятной, лицемерно-притворной. Мне стало жалко себя. Жалко Сашу, с которым мы расстались, хотя и не развелись официально. У нас пока не хватало духу. И ни в чем неповинного Йоську обижать не хотелось ни мне, ни ему. Пусть Йоська думает, что мы просто поссорились, временно. Как ни странно, мне даже было жалко однокрылого Фиму, совсем чуть-чуть. До меня как-то, совсем случайно, дошел слух, что Фима дрался из-за Дориана, ревность была его сильной чертой, и его даже посадили, но потом выпустили, и он исчез, уехал куда-то в другие края. Так что, у всех какой-то «энд», всё более-менее хорошо. Или будет хорошо.

В моей сумочке завибрировал, потом затрезвонил «хабанеру» телефон. «У любви, как у пташки крылья…». Дурацкая мелодия, надо поменять. Я достала телефон и глянула на светящийся голубой экранчик. Саша…

— Привет, — сказала я. — Что-то случилось?.. У меня?.. Нет, у меня всё нормально, у Йоськи тоже… Да? С чего вдруг?.. Просто так… Ну, хорошо, я приду. А где это кафе?.. Ресторан?.. Ладно, сейчас приеду, такси возьму. А ты сделай пока заказ, что-нибудь такое… Очень есть хочется… Да, и кофе тоже… Да, уже еду… Да, и я…

Как-то он странно произнес «целую». Будто мороженого объелся.

Я кинулась ловить такси с такой скоростью, будто наступает конец света и, если сию же минуту не поймаю, другого такси уже не будет.

END / HAPPY END

ПОСЛЕДНИЙ ПРАВЕДНИК

«Кто спасет одну жизнь, спасает весь мир»

— Ты слишком красива. Красота спасет мир, не так ли? Если сначала эту красоту спасти… Тебе лучше быть блондинкой. — Неожиданно заключил он.

— Но почему?

— Рыжие волосы… и твои глаза… Ну, неважно, это я так… — он помолчал и задумчиво смотрел на нее.

— Дарина, значит… Почему не Рахиль, не Эстер… Так твоя подруга живет в Берлине… и её муж немец. Да-да, ты говорила, что наполовину поляк… а я думаю, что наполовину еврей. Но теперь это не имеет значения… Это раньше подсчитывали половинки и четвертинки. То время прошло… Дарина — от слова «дар» — по-русски, если я правильно понимаю. Я немного учил русский. Дар жизни, не так ли? Ты сказала, что собираешься навестить её… Завтра? Ну, это вряд ли…

Он продолжал изучающе рассматривать её.

— Открою тебе один маленький секрет. Я тоже немец. Ты имеешь что-то против?

— Мне как-то всё равно. — Дарина пожала плечами. — Ты же сам сказал, что то время ушло. Сейчас национальность не имеет прежнего значения.

— Да-да. — Он встал с кресла и прошелся по номеру, сложил стопкой разбросанные журналы на диване, передвинул вазу с цветами на середину письменного стола. — В мире нет прежнего порядка, — бормотал он. — Всё не так, как в былые времена… Поедем! — он снял со спинки кресла свой черный пиджак, бросил ей белую сумочку, очень дорогую, сегодня купленную, Дарина подхватила ее за ремешок.

— Куда? В ресторан? Мы же пришли отдохнуть. — Дарина обвела глазами роскошный номер. Новый знакомец только час назад привел ее сюда. — И я еще не проголодалась.

— В парикмахерскую. Я повезу тебя в лучший берлинский салон, в прекрасный салон…

Он или сумасшедший, или у него какой-то непонятный расчет. Дарина бросила взгляд в сторону спальни. В открытой двери была видна часть роскошной постели. Если эта кровать — его цель, то зачем нужен «прекрасный салон»? Может, Питер принял ее за проститутку? Он еще не слишком стар для утех. Сколько всего ей накупил. Она еще не пришла в себя после обеда в шикарном ресторане, а потом вояжа по бутикам, а если подумать об их странном знакомстве, то вообще ничего не понять…

Они встретились на улице, неподалеку от берлинского музея, где проходила выставка мексиканской художницы Фриды Кало. Дарина только вышла оттуда, прошла с десяток шагов, и тут… нос к носу. Совершенно случайно. Так ей сначала показалось. Потом уже, много позже, она подумала, что он высмотрел ее в людской толпе еще раньше. Вдруг возник перед ней мужчина, солидный, седой. Она качнулась вправо, и он тоже. Она влево — и он. Он не давал себя обойти.

Через минуту он уже держал ее пакет с покупками, через две они знали имена друг друга, через пять она сидела в его машине, которая стояла за углом. Он мгновенно затянул её в стремительную карусель слов, искренних комплиментов, ненавязчивых, но все же требующих немедленных ответов, вопросов. Разговаривали по-английски, и он сказал, что у нее прекрасное произношение. Они куда-то поехали. Он покрутил настройку радиоприемника, прислушался к немецкому диктору, увеличил громкость, Дарине показалось, что он чего-то ждал. Ей никогда не нравился немецкий язык. Она невзлюбила его с детства, с кинофильмов про войну, с маминого рассказа о сожженной в сарае, вместе с другими евреями, бабушке. Бабушка была тогда молодой, а ее маленькую дочку — впоследствии ставшей мамой Да-рины, спрятала русская соседка. Которая сетовала на рыжие волосы девочки.

Дарина приехала в Берлин по студенческому обмену, впервые выехала за границу, жила в немецкой семье, в которой говорили, разумеется, по-немецки, но так, что она почему-то всё понимала. Она влюбилась в чистый ухоженный город, в бульвары, улицы, музеи и парки. После безалаберного, не очень-то чистенького, шумного и неспокойного Израиля всё казалось удивительным. Жизнь замечательна! И новое неожиданное знакомство веселило её. Питер чем-то напоминал ей своего отца — фигурой, ростом, красивой сединой, хотя отец был значительно моложе. Был… Он ехал в автобусе в Иерусалим по делам, попал в теракт и погиб сразу, наверно, ничего и понять не успел. Да-рина долго не могла придти в себя, а уж мама…

Питер уменьшил громкость приемника и перестал слушать. Что-то пробормотал по-немецки. Он повез её обедать в ресторан, потом по магазинам, после в отель, потом в парикмахерский салон…

Дарина вышла из салона в холл — роскошно обставленный, с зеркалами до потолка, и остановилась перед привольно сидящим в кресле Питером. Покосилась в большое зеркало. С новой стрижкой и осветленными волосами она стала другой. Питер глянул на неё и довольно потер руки.

— Ну вот! Это как раз то, чего я хотел. Тебе очень идет. Теперь ты похожа на русскую, или даже немку. Поехали!

Дарина уже не спрашивала, куда. Питер всем командует, и даже ее внешностью. И как-то возразить, спорить, почему-то не получается. Может, в Берлине так и надо жить? Почему бы нет? Перемены так будоражат, а новое знакомство, и новый собственный образ — интересно же, и просто здорово! Пусть мама и заявляет, что её дочка слишком подчиняется обстоятельствам, не умеет сопротивляться. Что это чисто еврейская несчастная черта, переданная предками своим потомкам.

А почему надо обязательно сопротивляться?.. Дарина улыбнулась Питеру. Он показал большой палец и взял ее под руку.

В машине Питер сразу включил радио. Диктор говорил взволнованно, захлебываясь в словах, она решила, что речь идет о какой-нибудь спортивной победе. Питер уменьшил звук и нервно потер ладони. Пробормотал: — Ну, они вуалируют. Но я всё понял…

Он повернулся к Дарине.

— Твоего Израиля больше нет. Почти нет. Три бомбы сразу и, возможно, одна из них ядерная. — Он наблюдал за лицом девушки с любопытством, в серых глазах был интерес и сочувствие.

— Как это?.. — прошептала она. — Не может быть… Это невозможно!

— Может, может. И возможно. Всё к тому шло. Евреи надоели всем своим Холокостом, пора было прекратить эту вакханалию. Им говорили, но они не понимали. Не хотели понять. Я лично ничего против них не имею, и я лично бомбы не стал бы бросать. Я пацифист. С меня хватило гитлерюгенда, хотя я тогда неплохо научился стрелять и обращаться с фаустпатроном. Но я был мальчишка и играл в войнушку. Поражение мне вправило мозги, я понял, что фюрер мерзавец и псих. Но, то, что происходит все годы после войны, до сегодняшнего дня, мне тоже не нравится. Я имею ввиду их стенания по всему миру. Ладно, оставим это. Ты не виновата, что родилась еврейкой, я не виноват, что состоял в гитлерюгенд. Мне было двенадцать лет, и я не сталкивался ни с каким иным режимом, кроме существовавшего тогда. Я не понимал, что могут быть другие идеи. Служа фюреру, я ощущал себя одним целым со своим отцом, который был на фронте. Мы носили форму и маршировали, как настоящие солдаты… Как-то меня пригласила на день рождения девочка, двоюродная сестра. Она была членом «юнгмэдль» — организация для девочек. Она сама испекла пирог и сверху нарисовала кремом свастику, и была очень горда своим произведением. Тетя Грета заметила насмешливо, что вряд ли это можно есть. А я любовался этим пирогом. Я гордился, что состою членом такой замечательной группы, как «гитлерюгенд», мне нужен был идеал и пример для подражания, я не хотел быть в стороне от других мальчишек. Кроме, того, в форме, я, тогда щуплый и маленький, чувствовал себя увереннее и взрослее. Но всё-таки во всём этом была игра, во всяком случае, для меня. Игра в войну, как бы понарошку. Потому что, когда пришлось стрелять, я палил куда придется, главным делом было — пульнуть!

Питер задумался, лицо его менялось, серые глаза то суживались, словно вглядывались вдаль, то широко раскрывались… Он снова начал говорить.

— Немцы думают сейчас мало об этой войне. Для них случился так называемый «час икс», девятого мая сорок пятого года. После него все захотели жить по-новому. Вместо памяти о войне, появилась некая развитая культура воспоминаний и покаяний относительно того, что называется Холокостом. Наверно, это нужно… Эти шесть миллионов, что погибли в концлагерях… просто ужасно. Но ведь… были тогда немцы, которым эти ужасы не нравились, и были немцы, которые спасали евреев. И вот… сейчас, тоже пришел такой час… — голос Питера стал тихим, он почти бормотал.

Наконец, он пришел в себя и повернулся к девушке.

— Ну, что-то я тут ударился в далекое прошлое… Я чувствовал, интуиция меня не подвела, что ЭТО может случиться со дня на день, с минуты на минуту… И вот! Короче, твоего Израиля больше нет, я в этом уверен, мне очень жаль, но… тебе не надо возвращаться, потому что некуда, — сочувственно, но и с каким-то удовлетворением заключил Питер.

Потом он её успокаивал, брызгал в лицо водой из бутылки…

— Поедем, выпьем чего-нибудь, тебе это необходимо, — Питер вытер бумажной салфеткой её мокрое лицо и тронул машину с места.

Они около часа посидели в баре, Питер заставил её выпить рюмку коньяка, сам выпил две.

— Сейчас мы поедем в агентство за билетами… Или, пожалуй, переночуем в отеле, а утром сразу в аэропорт, там и возьмем билеты…

Дарина его не слушала. Поверить, что ее страны больше не существует, было невозможно. Она оглядывалась, хотелось еще с кем-то поговорить, кроме Питера, узнать, спросить… В баре было нешумно, немцы редко шумят, телевизор над стойкой показывал теннисные соревнования, но мало кто туда смотрел. Дарине показалось, что за соседним столиком говорят на иврите, но тут Питер взял ее за руку и вывел из бара. Он опять настойчиво сказал про билеты на самолет.

— Куда? — спросила Дарина.

— В один тихий городок… на границе с Австрией, где я живу.

— Я не поеду туда!

— Поедешь. Тебе некуда теперь больше ехать. Сейчас в Германии для тебя будет безопасно, как никогда. Германия будет открещиваться от случившегося, а уничтожение Израиля представит, как сумасшествие отдельных безумцев-нацистов, которые считают, что Германия — жертва сионистской пропаганды. Недавно итальянский епископ заявил, что Катастрофа произошла из-за захвата евреями власти над экономикой Германии, и ответственность за массовое уничтожение людей лежит на самих евреях, причем на всех. Его заявление сильно ускорило события, так я полагаю…А тебе вообще нечего бояться. Ты блондинка с хорошеньким носиком и светлыми глазами. Ты англичанка или даже русская! Ты знаешь английский и русский, а про иврит забудь!

«Да, точно, за столиком впереди говорили на иврите, и Питер тут же меня увел», — подумала Дарина.

— Почему ты со мной познакомился? — вдруг спросила Дарина, когда они сели в машину. — Зачем я тебе нужна?

Питер не ответил, он о чем-то думал.

— Посади меня на самолет в Москву. У меня там живет двоюродный брат.

Питер, глядя перед собой, начал медленно говорить:

— Я люблю свою страну. И должен оправдывать ее во всем, что бы она не совершила, и что бы я об этом не думал. Я никогда не предам Германию. А ты. Ты пока будешь со мной, пока все не выяснится. А в Москву у тебя визы нет. Ведь нет?

Дарина кивнула.

— А сейчас мы поедем в отель. Тебе нужно отдохнуть. Да и мне тоже.

Ночью он спал в салоне на диване, а Дарина в спальне, на роскошной широкой кровати. Но она почти не спала. Думала, что хочет от нее Питер, почему он… «Он хочет меня спрятать, скрыть, но разве мне угрожает опасность? Неужели вся Германия опять способна сойти с ума и уничтожить всех евреев?» Да-рине чудилось, что она опутана паутиной незнания, может быть, даже чудовищного обмана. Никакой информации, кроме той, что сообщает Питер. Как-то странно он рассуждает. То надоели евреи со своими проблемами, то чуть ли не гордится «развитой культурой воспоминаний и покаянием». И что были немцы, которые спасали евреев. Может, и были такие.

Всегда найдутся сердобольные и порядочные, хоть кто-нибудь, да найдется…

Утром, за завтраком, который подали в номер, она повторила свой вчерашний вопрос.

— Почему ты со мной познакомился? Как ты узнал, что я еврейка?

— Я увидел тебя возле толпы туристов. У некоторых в руках были бело-голубые флажки… с вашими звездами. Ты разговаривала с пожилой парой… на иврите. Ты улыбалась, ты рада была, что есть с кем поговорить. А потом группа ушла в одну сторону, а ты в другую. А я… пошел за тобой. Ты зашла в музей. Я стал ждать. Я понял, что я должен…

— Что? Что ты должен? Предупредить?

— Что толку предупреждать? Поздно уже было.

— Отдай мой паспорт! Зачем ты его взял? Я поеду в аэропорт и возьму билет в Израиль.

— Иди. Вот твой паспорт. — Холодно сказал Питер и бросил на стол синюю книжечку. — Самолеты туда вряд ли летают, и страна твоя осталась только на карте.

— Тогда я останусь здесь, в Берлине.

— На каких правах? Ты же сама сказала, что на днях срок твоей стажировки заканчивается.

— В таком случае, я обращусь в израильское консульство. И спрошу, что мне делать.

Питер безнадежно махнул рукой.

— Я звонил туда. Закрыто до выяснения обстоятельств, — не глядя на нее, сказал он.

Питер купил в аэропорту билеты, и они пошли по широкому коридору искать свой вход на посадку. Дарина увидела, как к одной из стоек продвигается на посадку цепочка людей, человек пятнадцать. Бородатые мужчины в черной одежде и в черных шляпах. Дарина остановилась. Тут она заметила, неподалеку, смуглого кудрявого парня, стоящего в стороне от цепочки и с ненавистью смотрящего на мужчин. В руке у него была плотно набитая спортивная сумка, и он то и дело опускал на нее глаза. Вдруг взгляды парня и Дарины скрестились, и секунду они напряженно смотрели друг на друга. Парень отвел глаза и стал продвигаться ближе к черной цепочке… Питер взял Дарину за руку, побуждая идти дальше, но она не двигалась с места и беспокойно смотрела вокруг. Она увидела то, что искала — куда летят эти люди. Над стойкой, на небольшом табло была надпись: «Тель-Авив».

Дарина повернулась к Питеру… и уже открыла в возмущении рот… но тут вокруг началась какая-то суматоха, смуглый парень мгновенно исчез из виду, а двое мужчин в полицейской форме расталкивали людей, вглядывались в лица, сверяясь с фотографией у одного из них. Полицейские увидели Питера, держащего за руку Дарину, и двинулись к ним. Питер быстро выпустил руку девушки и отодвинулся от неё.

— Ваши документы!

Питер, нехотя и медленно, вынул из пиджака паспорт.

— Я гражданин Германии! В чем дело?

— Вы знаете эту девушку?

— Впервые вижу. Она сама ко мне подошла. Я не знаю, что ей от меня нужно!

— А ваш паспорт? — обратился другой полицейский к Дарине. Она молчала. Опустила глаза и увидела возле своих ног синюю книжечку. Подняла и протянула полицейскому.

— Я уронила… только что… — сказала она по-английски, не глядя на Питера.

— Та-а-к… гражданка Израиля… Куда направляетесь? Вы знаете этого человека?

Дарина кивнула. Полицейские перешли с немецкого на английский, вопросы сыпались один за другим, но она не знала, что отвечать. Их отвели в какую-то комнату и вопросы продолжились. Питер громко возмущался задержанием, заявлял о своих правах, а испуганная Дарина совсем запуталась в ответах.

— Вы, мисс, говорите, что хотите в Израиль, а господин Питер Майер…

— Какой Израиль? Израиля больше нет! Израиль уничтожен! — вскричал Питер. — Я хотел ее спасти от уничтожения! Я — последний праведник в этом мире!

— Вы, господин Майер…. последний сумасшедший в этом мире! Вы сбежали из психиатрической клиники, и это не в первый раз! Вы уже спасали девушку, еврейку, вы помните?.. — он заглянул в паспорт Дарины. — Дарина Вейцман… Этот господин — больной человек. Он уже однажды спасал гражданку Израиля. Мы ее с трудом нашли, в подвале его домика в горах. Его отправили в клинику лечиться. И вот, каким-то образом, он сбежал… Господин Майер, как вам удалось сбежать?

Питер молчал. Его обыскали и нашли кредитную карточку.

— Ну вот, он её из сейфа клиники взял, — сказал один полицейский и усмехнулся. — Без денег разве уедешь куда-нибудь.

— У него идея-фикс, — пояснил он негромко Дарине, пока другой занимался документами и что-то записывал. — Спасти еврея и объявить себя праведником мира.

Дарина громко разрыдалась.

— Мне показалось… он хороший человек, — сказала она сквозь слезы. — Он очень хорошо ко мне отнесся. Питер действительно хотел меня спасти…

— Но он обманул вас. С Израилем ничего не случилось. Всё случилось в его голове. Насколько нам известно, его отец воевал в частях СС, и проявил… как вам сказать… он усердно и ревностно выполнял приказы начальства… Отца Питера судили, и он умер в тюрьме. А Питер… он решил, что должен искупить вину отца. Он сам об этом говорил, когда был задержан в первый раз и определен на лечение. Жена его сразу бросила, а сын… сын руководит маленькой неонацистской группировкой в Мюнхене. Что он думает о своем отце, можно только предположить… По всей видимости, старший господин Майер остался при своем… при своей безумной идее. Мы уже несколько дней его разыскиваем… Он взял из сейфа клиники свой паспорт и кредитку… сейф забыли закрыть. И уехал подальше, чтобы сразу не нашли. Псих, но сообразительный! Ну, не плачьте, успокойтесь. Слава Богу, он не успел вас увезти к себе и спрятать в подвале. Не переживайте, всё обошлось.

— Я… мне жалко его…

— Бросьте. Он просто псих. Праведник мира! — полицейский расхохотался.

— А почему у вас в паспорте фото с черными волосами, а вы блондинка? — спросил другой, рассматривая паспорт Дарины. Питер при этих словах отвернулся.

— Питер… он попросил меня перекраситься. Чтобы я не была похожа на…

— Попросил, или заставил? — настороженно спросил тот, вертя в руках паспорт.

— Нет, он не заставлял, только попросил.

— Вы хотите сказать, что никакого насилия не было? Ни в чем?

— Ни в чем. — Твердо ответила Дарина.

— Ваши показания и ваши данные записаны. Уедете вы, или останетесь, вас в любом случае могут вызвать. Хотя, поскольку этот господин болен, и, если вы не будете иметь в дальнейшем к нему претензий…

— Я не буду иметь, — поспешно сказала Дарина. — Питер не причинил мне никакого зла. Он ведь… хотел меня спасти…

Питеру велели встать, его собрались уводить. Он оглянулся на Дарину… Она подошла к нему и взяла за руку. Потом обняла. У Питера увлажнились глаза.

— Ничего, девочка, — тихо сказал он. — Пусть у тебя будет всё хорошо. Не сердись на меня.

Полицейские с изумлением смотрели на эту сцену.

— Если бы он увез ее и засунул в подвал, она бы иначе отнеслась к нему… совсем иначе… — сказал полицейский, что допрашивал Дарину.

— Однако, его совсем не вылечили, судя по всему, — заметил другой.

— Возможно, это не лечится. Тяжелый психический случай. Последствия, знаете ли, войны… чувство вины. Но его случай — единственный, насколько это известно. Последний праведник Питер Майер…

Дарина выпустила руку Питера, и его увели.

— Послушайте, — побежала за ними Дарина. — Там, в зале, у стойки Тель-Авива, я видела какого-то парня… мне показалось, он что-то задумал…

— Не волнуйтесь, за ним следили. Он, без сомнения, уже арестован. Однако… спасибо за наблюдательность!

Дарина поехала в семью, в которой жила, собрала чемодан, и утром другого дня, попрощавшись с добрыми хозяевами, улетела в Израиль. Дома никому ничего не рассказывала. Мама будет переживать и плакать, а подруги смеяться и выпытывать подробности.

Позже она все рассказала самой близкой подруге. Та удивлялась, ахала. А потом спросила:

— Так ты что, не забрала из отеля вещи, которые он тебе купил?

— Я даже о них не вспомнила, — сказала Дарина. — При чем тут вещи? Ты знаешь, я все время его вспоминаю. Питер был такой искренний.

— Ну да. Твое счастье, что он не засадил тебя в подвал… а потом мог забыть об этом. Тебе повезло!

Дарина помолчала.

— Он меня спасал. Я это точно знаю. И мне его жалко. Как будто он и в самом деле последний праведник.

— Забудь его! Он же просто псих!

— Я постараюсь. Но вряд ли смогу.

ОТ ЛЮБВИ ДО…

«Может, случай нам выпадет счастливый,

Снова встретимся в городском саду…»

Почему, ну почему он пришел в ее отдел? Почему он стал именно экономистом? Почему она не выбрала себе другую специальность? Выбрала бы другую, никогда бы они не встретились. Не просто никогда, а больше никогда не встретились…

Флора впервые за последние несколько лет, за которые она значительно выросла в должности до начальника отдела, не хотела по утрам идти на работу. Даже вставать утром не хотела — только просыпалась, как мысль о том, что через час с лишним она увидит его, отравляла ей всё: свежесваренный кофе был невкусным, гренки пересушенными, помада слишком яркой, новые дорогие туфли, купленные за мягкость и изящную форму — неудобными и некрасивыми. Хорошо, что ей сны никогда не снились и не снятся до сих пор, а то бы… страшно подумать, что она и во сне могла бы увидеть его.

Жизнь, спокойная, в чем-то удачная, в чем-то не очень (но с последним как-то смирилась) не то, что дала трещину, жизнь развалилась, полетела в пропасть. Кроме ненависти, других чувств не осталось. А как с этим чувством вставать, завтракать, садиться в машину, ехать, соблюдая при этом правила движения, входить в свой отдел… здороваться со всеми — значит, и с ним, и каждое утро стараться всем кивнуть, но обойти его взглядом, не заметить, не посмотреть… мимо, мимо внимательно рассматривающих карих глаз и недоумения, написанного на его правильно-противном лице. Мол, почему ты постоянно ко мне придираешься, за что ежедневно третируешь, что я тебе сделал плохого, я ведь хороший специалист и знаю отлично свою работу, я способен гораздо на большее, только позволь мне проявить себя. Он ведь не знает, что Флора всё прекрасно видит- и знания, и способности, и умение быстро решать сложные проблемы. Но чувство сильнее всех правд. Она поклялась себе, как только увидела нового сотрудника, что уничтожит его. Морально уничтожит. Хорошо бы и физически, чтобы не ходил по земле, не радовался ничему, не таскался с шоколадками к очередной своей «рыбке».

Рыбкой он называет всякую понравившуюся ему девушку. Или еще «цветочком». А нравятся ему все. Правда, по очереди. Но они почему-то не ссорятся из-за его переменного внимания, обожают все как одна, начиная от секретарши Бусечки и кончая главной бухгалтершей, интеллигентно стареющей, но еще не старой Эвелиной. Весь коллектив был — раньше, до нового сотрудника — чисто женский, и вдруг сюда попал этот… Да что в нем такого, чтобы обожать? Смазливое лицо, кудри, старательно уложенные (с сеточкой на голове наверно, спит), большой рот, улыбающийся без повода и показывающий всем ровные зубы. Кажется, не всегда они были столь ровными, имплантанты небось поставил. Он же себя любит, холит, это же написано на нем. Себя любит, не их. А они, глупые, бегают за ним, чтобы улыбнулся и рыбкой назвал. За полгода он всех незамужних совратил — всех троих! — ну, не буквально, хотя вообще-то доподлинно не известно, и даже, по слухам, влюбил в себя одну замужнюю и детную — статистика Беллу.

Слухи приносит секретарша Бусечка, но она порой приврет и приукрасит, но зерно правды в ее донесениях откопать можно, если хочется. У самой Бусечки есть жених, но данный факт не мешает ей обожать Савву, Савика — так они все его называют. Но как смеет он ухаживать еще и за ней, Флорой, своей начальницей! Уже неделю как начал приударять, тщится, тщится, да не в шутку, какие тут шутки, комплимент вчера утром отвалил, а в конце дня подошел и так близко наклонился к ее плечу над бумагами, что она почувствовала душно-сладкий запах парфюма, и тихо говорил еще что-то, Флора и не разобрала — что, какие слова — всё по тону ясно было, по выражению на лице и улыбочке, когда она с негодованием глянула ему в лицо, и как глянула! — он даже отшатнулся. Не ожидал, видно, такого оборота. А чего он ожидал? Ответного благодарного хихиканья, а потом ответной любви? Как будто он что-нибудь понимает в любви. Люди ведь не меняются. Одни и те же стремления к удовольствиям, один и тот же парфюм… Ну подожди, я тебе устрою веселую жизнь…

«Девочки, кого я вчера видела… и где, не поверите. Иду я по улице, мимо молочного кафе, потом мимо ювелирного, ну знаете, где на витрине большие часы с блестящим маятником… И вдруг из каких-то дверей выскакивает наш Савва, и озирается так, будто боится, что его заметят… Ха-ха, нет, не ограбил он ювелирный, он вышел из другой двери… Какой-какой, сейчас всё узнаете. Я специально посмотрела на вывеску возле той двери, думаю, чего это он боится… Там было написано: «Венерологический диспансер»! Наш Савва там лечится! Я думаю, что не от насморка… Нет, он меня не заметил, я уверена в этом».

Да, растерянный мужчина похож на побитую собаку. Которая не понимает, за что ее побили. Вроде ничего такого не сделала, никого не покусала, и не нагадила в неположенном месте. А никто не любит, никто не дружит, мало того — все шарахаются, стоит приблизиться. А ты что хотел? По заслугами и воздается. И еще воздастся.

* * *

Флора была счастлива. Она бросилась на кровать прямо поверх шелкового зеленого покрывала и каталась, хохотала, даже взвизгивала от восторга. Неужели это было? Неужели и вправду она дала ему пощечину? Он пригласил в ресторан (посмел!!), а она его, на виду у всех, по лицу! По морде, по морде! Эх, жаль, что только один раз. Надо было два, три, пять раз, отхлестать бы… На колено руку положил, сволочь. Решил, что раз пошла в ресторан, то и всё. Ага, она нарядилась по высшему классу, как на подиум, и даже не опоздала, и вина с удовольствием выпила. И всё ждала, вот-вот он начнет знаки внимания оказывать, понятно, какие… он и начал. Да много не успел. Ах, как жалко его, ах, как жалко, пощечина такой громкой была, что все уставились на него, на его багровую сладкую физиономию. А она торжественно, как и вправду по подиуму, прошла к выходу. Превосходно, замечательно.

Но разве это месть — пощечина? Слабая тень мести. И мгновенно разнесшийся слух о дурной болезни — тоже только тень, маленькое пятно. Он отмоется. И про пощечину забудет. Как забыл ее, Флору, «цветочек», который, сразу, не раздумывая, сорвал и растоптал. И мгновенно позабыл. Очередной «цветочек», очередная «рыбка». Она бы тоже забыла, если бы смогла.

Флора плакала, вытирая лицо шелковым покрывалом, слезы в него не впитывались, только расползались мокрыми пятнами. Если бы он только знал, если бы знал… но разве это что-нибудь бы изменило… Не войдешь снова в ту комнату, и не оттолкнешь его, как не оттолкнула тогда, опьяненная шампанским и влекомая настойчиво сильной и ласковой рукой на широкую чужую кровать, и слышала, как издалека, гул продолжающейся вечеринки за стеной, и смех подружки-именинницы, которая потом сказала, что даже в стенку им стучала, чтобы Флора вышла оттуда…

А она не вышла. Она проснулась только утром, когда солнечные лучи упали через не задернутое шторой окно прямо в глаза. Флора лежала на кровати одна, за стеной было тихо, как — будто и там никого не было. Как же так получилось, ведь она этого парня в первый раз увидела вчера. Что он о ней подумает, ужас какой…

Флора осознавала, что с ней случилась большая неприятность, если не сказать хуже, но момент, как она оказалась на этой постели, помнился очень смутно. Зато лицо этого парня, что привел ее сюда, Флора помнила хорошо, потому что весь вечер он был рядом с ней. Такой красивый, внимательный. Он называл ее цветочком, руки целовал. Когда склонялся близко, она чувствовала упоительный аромат от его одежды, кудрявых густых волос. Они разговаривали, смеялись, танцевали, и пили шампанское. Что теперь ему сказать, что он скажет.

Флора оделась и открыла дверь в гостиную. Все спали, кто где: подружка на диване, валетом с другой гостьей, кто-то скукожился в кресле, крепко спящая и крепко обнявшаяся парочка на ковре, один парень под столом — кто куда смог пристроиться. Только его нигде не было, Флора и в кухню заглянула, и на балкон вышла… посмотрела вниз, с восьмого этажа на утреннюю малолюдную улицу. От высоты, свежего воздуха, от тяжелого чувства стыда у нее закружилась голова. Флора тихо пробралась обратно через гостиную, с трудом отперла замок на входной двери и вышла на улицу… всё как обычно, в мире ничего не дрогнуло, солнце светит, люди ходят…

Подружка после, уже по телефону, сказала ей, что Савушка вертопрах, каких мало. Поэтому она и стучала в стенку, чтобы Флора опомнилась. «Знаешь, у него даже прозвище — Казанова! Савушка часто повторяет, вроде в шутку, что стоит погасить свет, чтобы убедиться, что все женщины одинаковы. Уверяет, что это не он так сказал, а сам Казанова! Ну, не мерзавец, а!».

Наверно, надо было его потом найти. Хотя бы сказать ему. Флора не стала искать, не стала расспрашивать подружку. Всё представлялось ей бессмысленным. Пусть никто ничего не узнает. Меньше стыда. И родители не должны знать, они тем более. Их симпатичная ненаглядная дочка, только что успешно сдавшая экзамены в институт, такая умненькая, и вот угодила в скверную историю. с таким плохим концом.

Флора позвонила своей тетушке в другой город, та тут же отбила родителям телеграмму, чтобы прислали дочь на недельку — отдохнуть перед трудной учебой, развеяться. Тетушка не ругала, не осудила ни единым словом. Она работала старшей медсестрой в больнице, и всё устроилось, как нельзя лучше и быстрее, даже с анестезией, чтобы бедная девочка не почувствовала боли.

Боль пришла позже. Когда Флора собралась замуж, после года совместной жизни с мужчиной, которого любила. Он ей платье шикарное купил, и кольца. А Флору немного беспокоило, что за целый год ничего не произошло, а ведь он хочет детей и часто говорит об этом. Надо бы сходить в поликлинику, пусть посмотрят.

«Нет, никогда. Безнадежно». Ей объясняли, рисовали на бумаге, в конце концов, потеряв терпение, сказали: «Не надо было аборт делать. Думать надо было».

Замужество не состоялось, Флора твердо отказала.

Осталась одна мечта, страстная. Чтобы жизнь ей дала шанс. Уж она им распорядится, будьте уверены. Но вряд ли случится что-либо подобное, вряд ли такой счастливый случай выпадет.

И, когда случай ей выпал, Флора от неожиданности даже растерялась. Но быстро пришла в себя…

Флора встала с кровати, пошла в ванную, умылась холодной водой. Рассматривала себя задумчиво в зеркало. Даже без косметики вполне приличное лицо. Свежее, без морщинок, и глаза блестят, словно у влюбленной… Но она не влюблена ни в кого. Это он влюблен, так и сказал, сволочь — «до бессознательности». И еще сказал, что все его так называемые романы на службе — досужие выдумки некоторых, охочих до сплетен, секретарш. А он как увидел ее, Флору, так и влюбился. До бессознательности. После этого признания он придвинул свой стул и руку ей на колено положил. И получил в ответ пощечину. «В темноте все женщины одинаковы, да?», — ехидно спросила она. Не удержалась. Надо было уйти молча, а она не удержалась. Хотелось хлестать его по растерянному лицу, пока сил хватит. Убить! Она убежала, чтобы не устраивать скандал на весь ресторан. Может, он теперь поймет, что ему лучше уволиться.

* * *

К изумлению Флоры, Савва действительно уволился. Положил ей на стол заявление, она, не поднимая на него глаз, подписала, поставила дату через две недели. Объяснила, опять не глядя: «Закончите свой отчет, составите бизнес-план на следующий квартал, я проверю, и тогда пожалуйста». Савва кивнул и отошел, оставив заявление у нее на столе. Нельзя разбрасываться хорошими специалистами, но ведь он сам захотел уйти. Её тоже начальство по головке не погладит. Скажут, зарплату надо было прибавить, или премию выписать. Такого специалиста сразу схватят в любой фирме.

Примерно так Флоре начальник и сказал. Пришлось опустить глаза и беспомощно пожать плечами. Мол, ее вины нет. Человек ищет, где лучше. Наверно, он нашел. «Кажется, он женится и в другой город переезжает», — соврала Флора, совсем неожиданно для себя.

Дни стали пролетать очень быстро. Флора смотрела на большой календарь на своем столе и глазами считала… С Саввой они ни разу не разговаривали, повода для бесед не было. Он усидчиво корпел над бизнес-планом, и только раз подошел к ней уточнить кое-что. Заявление лежало под ее бумагами. Когда наступил последний день, вернее, последнее утро, Флора, придя на работу, увидела на своем столе большой букет цветов в «переходящей» для поздравлений сотрудников вазе. Очень красивый букет белых и розовых хризантем, а в середине возвышалась чудная желтая роза. Пока она рассматривала цветы, комната за ее спиной наполнялась шумом, возгласами… Флора прошла мимо сотрудников, ни на кого не глядя, поднялась по лестнице к начальнику и попросила день отдыха, по поводу плохого самочувствия. Заодно передала заявление Саввы. Наводя перед уходом порядок на столе — ну да, срочно понадобилось, мало ли, что бумажка к бумажке сложена, а папка вот не на месте — Флора столкнула вазу, та, покачнувшись, словно колеблясь — упасть-не упасть — грохнулась на пол. Флора, не оглядываясь, с язвительной усмешкой на губах, которая отчего-то больше была похожа на страдальческую гримасу, но этого никто не увидел, потому что Флора уже захлопнула за собой дверь.

Флора гуляла по аллее ближайшего к работе сквера, и ей никуда не хотелось — ни домой, ни в магазины — коль уж выдалось свободное время, почему бы не пройтись, костюмчик новый поискать, и сапожки нужны, осень вот-вот… Ей абсолютно ничего не было нужно сейчас. Ничего и никого…

В конце длинной аллеи показался мужчина… В опущенной руке он держал букет. Что-то в его облике показалось Флоре знакомое… Она заметалась по аллее, не зная куда уйти, где спрятаться. Села на скамейку и сидела, низко опустив голову, рассматривая свои туфли. Мужские ботинки, на миг запнувшись, прошли мимо… Флора глянула вслед — ну да, конечно… Злые слезы ущипнули глаза.

Тут Флора увидела букет, лежащий рядом на скамейке. Выбросить… Она потянулась к букету, взяла в руки… уткнулась лицом. Цветы пахли свежестью и еще чем-то знакомым, едва уловимым, сладковатым. Она не знала, что ей делать с этим цветами, что ей делать с разбитой жизнью, что ей делать с ушедшим мужчиной, который больше никогда не встретится.

Флора услышала шаги и подняла заплаканное лицо… «Скажите, — спросил мужчина, мы ведь никогда с вами раньше не встречались?»

«Нет», — твердо сказала Флора.

«Ну и хорошо, — с облегчением произнес мужчина. — Значит, у нас всё впереди»

Флора резко встала, букет, будто сам собой, выпал у нее из рук, она оттолкнула его ногой и пошла по аллее быстрым шагом. Она слышала за спиной шаги, но не оглянулась. В одну воду не войдешь дважды… но это неправда. Войти можно, но вода уже будет другая.