Хроники разведки: Эпоха холодной войны. 1945-1991 годы

Глава 1 «В тот день, когда окончилась война…»

Ровно в полночь с 8 на 9 мая 1945 года в офицерской столовой военного училища в Карлсхорсте началась церемония подписания Акта о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. На 43-й минуте Маршал Советского Союза Георгий Жуков сообщил: «Германская делегация может быть свободна».

Теперь для решения исключительно важных вопросов, непосредственно связанных с послевоенным устройством в Европе, необходимо было провести очередную конференцию руководителей союзнических государств, победивших в войне с фашизмом. Представители США, Англии и СССР договорились о проведении такой конференции в Потсдаме с 17 июля 1945 года.

Мы уже отмечали, что поступавшая от советской внешней разведки руководству страны в последние месяцы войны информация раскрывала основные направления политики западных держав в отношении СССР на послевоенный период. Разведка заблаговременно предупредила о том, что ожидает нашу страну после окончания войны, какое давление она будет испытывать со стороны своих вчерашних союзников, поставивших своей целью свести к минимуму авторитет и влияние, завоеванные СССР в ходе борьбы с фашизмом.

К концу войны внешняя разведка всё чаще стала получать информацию, свидетельствовавшую об обеспокоенности правящих кругов Англии и США усилением политического веса Советского Союза в результате разгрома гитлеровской Германии.

В воздухе тогда изрядно пахло «жжёным порохом», и это был отнюдь не только тот запах, что ещё не выветрился с полей недавней войны. Нет, наши недавние боевые союзники – те самые, с которыми советские воины по-братски обнялись на Эльбе 25 апреля 1945 года, уже разрабатывали планы новой мировой бойни. Точнее, они начали разработку этих планов как раз в преддверии исторической встречи союзных армий: так, в середине апреля 1945 года британский премьер Уинстон Черчилль поручил Объединённому штабу планирования военного кабинета Великобритании подготовить план экстренной операции «Unthinkable» («Немыслимое»). «В плане сформулированы цели, направления ударов западных союзников против Красной Армии и вероятные результаты операции».

Правда, начальники штабов Великобритании вынесли по этому поводу не очень-то оптимистичное заключение: «…мы считаем, что, если начнётся война, достигнуть быстрого ограниченного успеха будет вне наших возможностей, и мы окажемся втянутыми в длительную войну против превосходящих сил».

Зато заокеанские союзники воистину излучали уверенность. Заместитель государственного секретаря Дж. Грю писал в меморандуме правительству 18 мая 1945 года: «Будущая война с Россией очевидна, как может быть что-нибудь ещё очевиднее на нашей земле. Она может разразиться в ближайшие несколько лет. Нам следует поэтому поддерживать в готовности наши вооружённые силы».

Лёгкий стиль этого послания не может не вызывать восхищения! Прямо по Гоголю: «Лёгкость в мыслях необыкновенная!» Классика!

Так что советской разведке следовало активно готовиться к «особому периоду», как на жаргоне спецслужб именуется военное время и подготовка к оному.

После того как миллионы людей во всём мире видели полковника Короткова (пускай и без объявления его подлинной или вымышленной фамилии) рядом с генерал-фельдмаршалом Кейтелем при подписании Акта о капитуляции в Карлсхорсте на газетных фотографиях и в кадрах кинохроники, он стал, как бы сегодня сказали, в какой-то степени фигурой публичной. Правда, никому из союзных офицеров или корреспондентов, разумеется, не сообщили, что он – полковник разведки. Но те из иностранцев, «кому следовало», конечно, взяли его на заметку. К тому же среди присутствующих на церемонии или видевших её на экранах кинотеатров наверняка были люди, работавшие до войны в Берлине. Кто-то из них либо был знаком с советским гражданином по фамилии «Коротких», либо просто по профессиональной привычке намертво запечатлел его облик в памяти. Превращение скромного служащего торгпредства в высокопоставленного полковника (армейский обладатель такого же звания никак не мог появиться здесь в этот час и на этом месте) позволяло сделать вполне определённые выводы. Впрочем, теперь это не имело особого значения. Руководящие сотрудники спецслужб ведущих стран мира раньше или позже всё равно выявляли друг друга.

Эти соображения определили новое назначение Короткова. Очень быстро из офицеров разведотделов трёх фронтов: 1-го и 2-го Белорусских и 1-го Украинского, а также нескольких сотрудников, присланных из Москвы, был образован единый разведорган – резидентура, непосредственно подчинявшаяся Первому главному управлению НКГБ СССР. Резидентом ПГУ в Советской зоне оккупации Германии стал полковник Александр Коротков в должности помощника политического советника. Семёнов[1] и Коротков прекрасно знали друг друга по работе в довоенном Берлине. Для Семёнова, тогда второго лица в полпредстве, естественно, не было секретом, чем в основном занимается скромный сотрудник по фамилии «Коротких». Так что изменению фамилии, переводу её с сибирского окончания «их» на общероссийское «ов» Владимир Семёнов нисколько не удивился. Достаточно быстро привык он к подлинному имени-отчеству своего помощника – Александр Михайлович. Семёнов и Коротков вполне ладили друг с другом, тем более что были к тому же и ровесниками.

Новая высокая должность Короткова вовсе не являлась всего лишь прикрытием для разведывательной и контрразведывательной работы. Слишком уж часто в первые послевоенные месяцы да и годы эти вопросы сплетались с политическими, экономическими и, к сожалению, военными проблемами. И работать приходилось не только по Германии, но и по вчерашним союзникам: США, Англии, в меньшей степени Франции. Так что резидент разведки одновременно должен был быть настоящим помощником политсоветника, а при решении некоторых серьёзных вопросов и самого маршала Жукова, чей крутой нрав был хорошо известен в войсках.

По службе Короткову приходилось также повседневно поддерживать деловые отношения и с заместителем Главноначальствующего Иваном Серовым. Тут тоже надо было проявлять известную дипломатичность, хотя напрямую Коротков подчинялся ПГУ, но ПГУ было далеко, а Иван Серов рядом. И был он как-никак долгое время заместителем не только Жукова, но и наркома НКВД Берии. К тому же имел высокое звание комиссара госбезопасности второго ранга, а с июля – генерал-полковника.

С Семёновым, хоть и давние знакомцы, тоже надо было выдерживать определённый политес: политсоветник выходил напрямую на Молотова, в ту пору второе лицо в партии и государстве! Так что Коротков в известном смысле очутился в центре квадрата «Жуков – Берия – Молотов – Меркулов» со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами и возможными, в случае серьёзных промахов, тяжёлыми последствиями.

Кое-кто из друзей Кима Филби, работавших на СССР вместе с ним, со временем сошли с дистанции – 1945 год, война закончилась, и они честно заявили: мол, помогали победить общего врага – фашизм, а теперь – всё, штык в землю. Филби же оставался с нами всегда. <…>

Блант ушёл из контрразведки в ноябре 1945-го. Однако ещё некоторое время МИ-5 привлекала своего способнейшего сотрудника к выполнению отдельных заданий.

Почему Энтони Блант сумел принести огромную пользу двум разведкам? Во-первых, он был тонким аналитиком. Во-вторых, умел располагать к себе людей, привлекая их своим вышколенным аристократизмом. В-третьих, его работоспособность, даже выносливость были феноменальны. В-четвёртых, он смотрел на разведку незашоренным взглядом профессионала, а взором художника, которому при пристальном рассмотрении окружающего всегда открывается нечто большее, чем простому смертному. В-пятых, помогали чисто математические способности. И в-шестых – знание иностранных языков, которым не могли похвастаться большинство его коллег по МИ-5.

Человек с подобными способностями, бесспорно, имел право на нечто большее, чем даже высокий чин майора контрразведки. Но останься он в секретной службе после окончания Второй мировой – и это бы поставило точку в блестящей, что было понятно всем, карьере искусствоведа. А может, вызвало бы и подозрения?

В августе 1945 года Филби оказался на грани провала.

Полковник НКГБ Константин Волков, работавший под прикрытием должности вице-консула советского посольства в Стамбуле, принял решение уйти на Запад. Он вошёл в контакт с работавшими там под дипломатическим прикрытием английскими разведчиками и обратился к ним с просьбой предоставить ему и его жене политическое убежище в Англии.

В поддержку своей просьбы Волков пообещал позже сообщить информацию о деятельности одного из подразделений НКВД, в котором он якобы раньше служил. Волков также заявил, что располагает сведениями о советских разведчиках, действующих за границей, и, в частности, знает имена трёх из них, которые находятся в Англии: двое работают в Министерстве иностранных дел, а третий является сотрудником контрразведывательной службы СИС в Лондоне.

Волков настойчиво потребовал, чтобы сообщение о его просьбе было направлено в Лондон дипломатической почтой, а не передавалось телеграфом, так как русские, по его словам, раскрыли ряд английских шифров. Одновременно он предупредил о нежелательности и в дальнейшем телеграфной переписки по этому делу.

Английское посольство учло предостережение Волкова и направило материалы о его предложении в Лондон «малой скоростью», то есть почтой. Прошло более недели после обращения Волкова, прежде чем документы английского посольства оказались в Лондоне и легли на стол «компетентного лица» в СИС, которым оказался Ким Филби. Тот сразу же понял всю опасность ситуации: скорее всего, Волков имел в виду самого Филби и его коллег по «пятёрке» – Бёрджесса и Маклина.

«Я отверг мысль о том, чтобы представить обращение Волкова как провокацию и посоветовать действовать осторожно, – вспоминал позже Филби. – Это могло скомпрометировать меня в дальнейшем. Единственный выход был в решительных действиях. Я заявил шефу, что дело может оказаться чрезвычайно важным и мне потребуется некоторое время, чтобы провести необходимую проверку и дать соответствующие рекомендации к действию. Шеф согласился, приказав мне на следующее утро изложить своё мнение, а пока хранить документ у себя».

20 сентября 1945 года Филби информировал сотрудника лондонской резидентуры НКГБ, что сотрудник стамбульской резидентуры НКГБ Волков намеревается передать англичанам за крупное вознаграждение и предоставление политического убежища документальную информацию о том, что советская разведка имеет двух агентов в Министерстве иностранных дел Великобритании, а третий агент является начальником контрразведывательной службы в Лондоне. В тот же вечер в Москву ушло срочное сообщение особой важности, а оттуда не менее срочное – в стамбульскую резидентуру.

Учитывая, что Волков потребовал вести переписку по его делу только дипломатической почтой, а на это требовалось дополнительное время, руководство СИС приняло решение направить в Стамбул на встречу с ним своего представителя. Таким представителем в конечном итоге стал Филби. Однако на различные согласования потребовалось дополнительное время, и только через три дня после поступления в Центр документа из Турции Филби занял место в самолёте, вылетавшем в Стамбул через Каир.

Когда Филби прибыл в Стамбул, чтобы по поручению своего лондонского начальства разобраться с делом на месте, Волкова там уже не оказалось. Советская разведка сработала оперативно и чётко.

В своей книге «Моя тайная война» Ким Филби писал об этом: «На обратном пути я набросал доклад шефу, в котором описал подробности провала моей миссии. В нём, разумеется, содержалась моя версия исчезновения Волкова. По этой версии провал произошёл по вине самого Волкова, поскольку он сам настоял на том, чтобы переписка велась только почтой… Русские имели возможность разоблачить его. Его кабинет и квартира наверняка находились на прослушивании. Возможно, заметили, что он и его жена очень нервничают. Наверняка он выдал себя своим поведением или же много пил и болтал лишнее».

Ким Филби и его товарищи по «Кембриджской пятёрке» после этого случая успешно работали ещё много лет.

К Новому, 1946 году Филби был награждён орденом Британской империи – третьим по важности в иерархии британских наград. Филлип Найтли (английский журналист и историк зарубежных спецслужб. – А. Б.) в этой связи подчёркивал: «Это открывало перед ним перспективы дальнейшего продвижения по службе – высшие служебные эшелоны СИС теперь были открыты перед ним».

В 1944–1945 годах нью-йоркская резидентура поддерживала устойчивый оперативный контакт с выдающимся физиком, членом компартии Германии Клаусом Фуксом, который перед войной эмигрировал в Лондон, а затем в составе группы ведущих английских учёных прибыл в США для работы над созданием атомной бомбы. Резидентура получила от него и направила в Центр все необходимые расчёты и чертежи по американскому «атомному проекту», а также секретные материалы, касающиеся деятельности атомного центра в Лос-Аламосе и строительства в Окридже завода по производству урана-235.

Разумеется, Клаус Фукс был не единственным источником советской внешней разведки по атомной тематике. Важную документальную информацию по данному вопросу получил от своих источников сотрудник нью-йоркской резидентуры Александр Феклисов. Весьма ценного источника, работавшего непосредственно в ядерном центре Лос-Аламоса, удалось приобрести разведчику-нелегалу Исхаку Ахмерову.

Информация научно-технической разведки органов государственной безопасности стала играть важную роль в практической деятельности лаборатории № 2, возглавляемой Курчатовым[2]. Он, в частности, отмечал, что получаемая разведкой информация «создает технические возможности решения всей проблемы в значительно более короткие сроки».

Главная задача разведки заключалась в своевременном информировании советских учёных о реальных результатах ведущихся в США работ по созданию атомного оружия. И она была успешно решена во многом благодаря Клаусу Фуксу и другим источникам. Кстати, уже в послевоенный период от Клауса Фукса поступили материалы о работе в США над созданием водородного оружия. Сведения, полученные от источника, позволили СССР не только сэкономить значительные средства и выиграть время, но и опередить США в создании водородной бомбы.

В июне 1945 года от Клауса Фукса была получена подробная документальная информация по устройству атомной бомбы. Он также информировал советскую разведку, что в июле 1945 года состоится испытание первой американской атомной бомбы. Эти сведения являлись исключительно важными и в виде спецсообщения были доложены Сталину.

В интервью для российской печати бывший руководитель ПГУ КГБ СССР Леонид Шебаршин назвал успешную работу внешней разведки по атомному проекту «одним из самых выдающихся достижений за всю историю её существования».

В первых числах июня 1945 года резидентура НТР получила подробную документальную информацию по устройству атомной бомбы и информировала Центр, что в июле состоится испытание первой американской атомной бомбы. И когда 16 июля 1945 года близ Аламагордо (штат Нью-Мексико) ядерный взрыв был произведён – это событие не застало врасплох советское правительство…

При одной встрече с «Лесли» (Леонтина Коэн. – А. Б.), уже в 1945 году, «Персей» (физик, завербованный М. Коэном. – А. Б.) передал ей описание и чертежи готовой к испытаниям бомбы и назвал дату их проведения: 10 июля в пустыне Аламогордо. Он также сообщил, что в недалёком будущем две атомные бомбы будут сброшены на Японию…

Так что нет никакой загадки в том, что глава Советского правительства Иосиф Сталин на Потсдамской конференции и бровью не повёл от удивления, когда новый Президент США Гарри Трумэн сообщил ему о создании в США оружия неслыханной разрушительной силы.

В июле 1945 года заключение по «Артуру» (оперативный псевдоним И. Р. Григулевича. – А. Б.) было доложено Фитиным наркому ГБ генералу армии Меркулову. Ситуация неопределённости для Григулевича завершилась: он отправится в Бразилию, на год-полтора, не больше. Главная цель операции – подготовка его вывода в Европу. В Москве рассчитывали, что в Бразилии «Артур» избавится от прежней практики «гибридного нелегала», каким он был в Аргентине: наполовину разведчик – наполовину коминтерновец.

Григулевич вылетел из Монтевидео в Сантьяго 20 июля 1945 года. Предстояло свернуть дела в чилийской резидентуре и оформить новую «книжку». Вопрос о замене старого паспорта давно назрел. Иосиф считал, что в Аргентине он серьёзных «хвостов» не оставил. Но за минувшие годы в недрах полиции всякое могло произойти. Поговаривали о неминуемой реформе полицейских органов, слиянии столичных и федеральных архивов, улучшении координации работы спецслужб и прочих неприятных для нелегала вещах. От старого паспорта надо было избавляться. Он стал опасен…

В Бразилию «Артур» выехал не с чилийским, а с коста-риканским паспортом, который он получил в консульстве Коста-Рики в Чили. Паспорт сделан на имя Теодоро Боннефила Кастро, 1907 года рождения, проживающего в Чили с 1930 года…

Подробности этой операции долгие годы оставались тайной за семью печатями. Действительно, многие «григоведы» гадали о том, каким образом появился у него подлинный паспорт гражданина Коста-Рики и как он ухитрился стать незаконнорождённым сыном почтенного сеньора из города Алахуэла, который умер в 1935 году…

При подготовке процедуры подписания Акта о капитуляции у полковника Короткова установились хорошие отношения с некоторыми американскими и английскими офицерами и генералами. Тогда они видели в нём высокопоставленного полковника, входящего в ближайшее окружение маршала Жукова, который пользовался у союзных военных огромным, причём вполне искренним уважением. Потому Короткову и поручено было провести несколько акций деликатного свойства.

Первая была связана с именами двух одиозных личностей, ближайших сподвижников генерала-предателя Андрея Власова[3]. Сам Власов и несколько человек из его штаба были схвачены ещё в мае 1945 года. Однако самые видные власовцы Василий Малышкин[4] и Георгий Жиленков[5] бесследно исчезли.

Особое значение в высших кругах придавали поимке Жиленкова. Дело в том, что Жиленков, тогда всего тридцати двух лет от роду, принадлежал к… партийной элите, хотя и не к высшему её эшелону. До войны он был вначале освобождённым секретарем парткома на крупном московском заводе «Калибр», а затем стал секретарём Ростокинского райкома ВКП(б). Известно, что секретари московских райкомов негласно по партийной номенклатурной иерархии приравнивались к секретарям обкомов средних областей.

Когда началась война, Жиленков был назначен членом Военного совета 32-й армии в звании бригадного комиссара. Уже в октябре 1941 года он «пропал без вести», а потом объявился, живой и невредимый, в штабе Власова. Зная, с какой ненавистью немцы относятся к «большевистским комиссарам» (был приказ комиссаров и политруков в плен не брать, расстреливать на месте), Жиленков самозванно объявил себя… генерал-лейтенантом.

Военные контрразведчики обшарили и помещение на Викторияштрассе, 10, где в отделе пропаганды Верховного главнокомандования вермахта были кабинеты Власова, а также его сотрудников, и лагерь в деревне Дабендорф к югу от Берлина, куда перебрался власовский штаб и где находились курсы по идеологической обработке нескольких сотен бывших бойцов и командиров Красной армии. В этом же лагере издавались две газеты на русском языке: «Заря» для военнопленных и «Доброволец» – для вступивших во власовскую «русскую освободительную армию», или хиви[6]. Обыскали и небольшую виллу на Кибицвег в берлинском районе Далем, которую немцы отвели Власову под жильё. Никаких следов…

Значительно позже выяснилось, что Жиленков и Малышкин порознь очутились в американском плену, в лагере Аугсбург. Этот лагерь был не стационарный, как бы приёмный. В своё время здесь видели самого Германа Геринга, а также будущего шефа разведки ФРГ генерал-майора Рейнхарда Гелена[7]. Затем Малышкина и Жиленкова перевели в лагерь под Майнгеймом. Здесь был собран цвет германского генералитета, одних только генерал-фельдмаршалов насчитывалось четверо: Вернер фон Бломберг, Вильгельм Лист, Максимилиан фон Фейхс, Вильгельм фон Лееб, а также знаменитый танкист генерал-полковник Хайнц Гудериан, занимавший в конце войны пост начальника Генштаба сухопутных сил.

Высшие инстанции поручили Короткову выяснить точное местонахождение Жиленкова и Малышкина, и если они обнаружатся у союзников, то найти подходы к американцам или англичанам, убедить их выдать обоих советским властям на приемлемых условиях.

С первой частью задания Коротков справился относительно легко: оперативным путём выяснил, что Жиленков и Малышкин не погибли в сумасшедшей круговерти последних дней войны, не бежали за пределы Германии, а спокойно пребывают в вышеназванном лагере под Майнгеймом. Предприимчивый Жиленков даже открыл здесь нечто вроде мастерской по ремонту обуви и одежды для таких же, как он, обносившихся генералов и офицеров…

По ранее достигнутым соглашениям союзники должны были передать всех бывших граждан СССР советской стороне. Однако эта договорённость соблюдалась далеко не всегда.

Коротков сразу понял, что прямые обращения к высшим чинам американской армии ни к чему путному не приведут. Он начал с фигур рангом пониже, но достаточно информированных и влиятельных. Через них выяснил: американцы очень хотели бы заполучить находящегося в советском плену вместе с женой гросс-адмирала Эриха Редера. Гросс-адмирал был командующим военно-морскими силами Германии и выдающимся флотоводцем. Однако у него не сложились отношения с Гитлером, Геринг же вообще был его личным врагом. В конце концов 30 января 1943 года Редер вышел в отставку. В признание заслуг за ним сохранили почётную должность генерального инспектора кригсмарине. На посту командующего его сменил гросс-адмирал Карл Дёниц. Американцы и англичане не могли простить Редеру те поражения, что тот нанёс им на морских и океанских просторах. Для Советского Союза Редер большого интереса не представлял.

Получив от полковника Короткова доверительную информацию, советское руководство приняло решение обменять Редера втихую, без какой-либо информации в печати, на Жиленкова и Малышкина. Обмен состоялся без каких-либо осложнений.

6 июля 1945 года нарком госбезопасности СССР В. Н. Меркулов направил письмо Л. П. Берии, в котором говорилось, что, по данным нескольких достоверных агентурных источников, в США в июле 1945 года назначено проведение первого экспериментального взрыва атомной бомбы. Ожидаемая дата взрыва – июль 1945 года (как известно, взрыв был произведён 16 июля 1945 года). В письме кратко описывались конструкция атомной бомбы и запасы активных материалов, накопленные в США к тому времени. На основании этого письма сотрудницей НТР внешней разведки, позже активно работавшей в качестве переводчицы в отделе «С», Еленой Потаповой была подготовлена справка «для устной ориентировки академика И. В. Курчатова».

Более полное описание конструкции атомной бомбы, испытанной в Аламогордо 16 июля 1945 года, было получено И. В. Курчатовым из НКГБ в октябре 1945 года.

20 августа 1945 года И. В. Сталин подписал постановление Государственного Комитета Обороны СССР о создании двух новых государственных структур: Специального комитета при ГКО СССР и Первого главного управления при СНК СССР, призванных руководить всеми работами по использованию атомной энергии.

Специальный комитет при ГКО СССР (до сентября 1945 года; при СНК СССР – до марта 1946 года; при Совете министров СССР – с марта 1946 года), неофициально именовавшийся Специальным комитетом по использованию атомной энергии, был образован, как мы видим, через 14 дней после атомной бомбардировки Хиросимы. Его основная задача: в сжатые сроки обеспечить создание собственного ядерного оружия с целью поддержания паритета между СССР и США.

Руководителем данного проекта был назначен Л. П. Берия. Отметим, что Специальный комитет был ликвидирован сразу после ареста Берии решением Президиума ЦК КПСС от 26 июня 1953 года. Личный состав работников, делопроизводство и архив были переданы в Министерство среднего машиностроения.

Другой новой государственной структурой явилось Первое главное управление при СНК СССР (с марта 1946 года – при Совете министров СССР), на которое были возложены задачи по обеспечению советского атомного проекта. Фактически Первое главное управление представляло собой особую отрасль оборонной промышленности, предприятия и аппарат которой позже были преобразованы в Министерство среднего машиностроения СССР.

Руководителем Первого главного управления при СНК СССР был назначен Борис Львович Ванников[8]. Одновременно он являлся заместителем Берии в Специальном комитете при ГКО СССР.

На этом дипломатические миссии полковника Короткова не закончились. Возникла необходимость опросить двух высших немецких военачальников: бывшего начальника штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии (ОКБ) генерал-фельдмаршала Вильгельма Кейтеля и бывшего начальника оперативного отдела (ОКВ) генерал-полковника Альфреда Йодля (того самого, что 7 мая 1945 года подписал в Реймсе Акт о капитуляции Германии перед западными союзниками), Германа Геринга и ещё нескольких членов бывшего правительства Третьего рейха и военных руководителей.

Содержали Кейтеля и Йодля в роскошном четырехэтажном курортном отеле в двенадцати километрах от Люксембурга, в номерах со всеми удобствами. Правда, приличия ради окна комнат заделали решётками. Отношение к пленным было самое галантное, охрана носила чисто условный характер, и, что уж совсем недопустимо, «узникам» дозволялось свободно и сколько угодно часто общаться между собой, следовательно, перед допросами вступать в сговор.

Сегодня можно только гадать, сколько и какой информации, далеко не исторического, а жизненно важного разведывательного, политического, экономического и прочего характера выкачали американцы из пленных генералов. Между тем советских союзников к этим лагерям не подпускали и на версту.

Все попытки советских представителей подступиться к американцам натыкались на непреодолимые бюрократические рогатки, на которые военные чиновники самой демократической страны в мире оказались на деле великие мастаки.

Тогда Коротков, уже научившийся, как следует разговаривать с американцами, решил воспользоваться одной прекрасной традицией, вернее, обычаем, принятым в деловых кругах США. А именно: простое обещание, даже без свидетелей в случайном разговоре, даже с малознакомым человеком, выполняется столь же скрупулёзно, как официально заключённое письменное соглашение. Когда-то, задолго до революции, такое правило царило и в среде российского купечества. Знаменитое «честное купеческое слово» соблюдалось свято, нарушение каралось всеобщим бойкотом, утратой доверия и в результате почти неминуемым разорением.

На одном из частых в первые послевоенные месяцы банкетов Коротков подошёл к генерал-лейтенанту Стронгу и завязал с ним достаточно интересный для собеседников разговор. К концу беседы генерал, очарованный умницей русским полковником, сам не сознавая почему, любезно дал согласие на допрос советскими офицерами некоторых содержащихся в плену у американцев высокопоставленных лиц нацистской Германии.

Группа офицеров разведки в сопровождении высококвалифицированных переводчиков, вооружившись соответствующим письмом генерал-полковника Михаила Малинина[9], немедленно – 16 июня – явилась во Франкфурт-на-Майне, где располагался штаб командующего союзными войсками генерала армии Дуайта Эйзенхауэра.

И тут разразился скандал… Генерал-лейтенант Смит, к которому попали советские офицеры, заявил, что генерал Стронг не полномочен давать такие обещания. Начались долгие телефонные переговоры между обоими американскими генерал-лейтенантами на повышенных тонах. В конце концов всё завершилось благополучно. (При этом генерал Стронг в качестве главного аргумента ссылался на… слово, данное им русскому полковнику.) Американцы даже заявили, что для «офицеров маршала Жукова всё можно», и дали соответствующее разрешение.

Поставили, однако, несколько условий: завершить допросы в течение 48 часов, при допросах должны присутствовать американские офицеры, они же будут неотлучно находиться при советской группе, никаких сведений, полученных при допросах, не публиковать. В то же время они в свою очередь высказали пожелание допросить некоторых немецких военнопленных, содержащихся в советском плену. Такое согласие, разумеется, им было дано. Надо отметить, что один из пунктов достигнутого соглашения, а именно не публиковать сведения, полученные при допросах, нашей стороной в основном свято соблюдается и по сей день. Лишь недавно опубликованы краткие записи допросов Кейтеля и Йодля, поскольку они давно утратили какую-либо актуальность. К тому же ответы на заданные тогда вопросы были частично повторены в показаниях обоих немецких военачальников на Нюрнбергском процессе, а также в воспоминаниях Кейтеля, написанных им в тюрьме.

Йодль, как и Кейтель, признал, что «мы страдали постоянно недооценкой русских сил», и привёл конкретные примеры крупных провалов немецкой разведки, что привело к поражению войск на фронтах.

Генерал-лейтенант В. Г. Павлов вспоминал:

«Не успела закончиться война, как Берия расправился с некоторыми, имевшими своё особое мнение начальниками. В июне 1946 года под каким-то надуманным предлогом он снял с поста начальника разведки П. М. Фитина и направил его в распоряжение управления кадров».

Это – устоявшаяся легенда, её повторяют многие, однако она имеет весьма уязвимые места.

Виталий Георгиевич пишет: «Не успела закончиться война». По логике, это должен быть май 1945-го или, крайний срок, сентябрь того же года. Но июнь 1946-го называется «через год».

А чем занимался сам Лаврентий Павлович в июне 1946-го? Руководил «атомным проектом»! 20 августа 1945 года при Государственном Комитете Обороны (ГКО будет упразднён 4 сентября 1945 года, по окончании Второй мировой войны) был создан Специальный комитет, председателем которого стал Берия. Задачей комитета, вскоре переименованного в Специальный комитет при СНК СССР, а затем и в Специальный комитет при Совете министров СССР, было «руководство всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана».

Маршал Советского Союза Л. П. Берия ещё некоторое время руководил Наркоматом внутренних дел, но 29 декабря всё того же 1945 года он передал эту должность генерал-полковнику Сергею Никифоровичу Круглову, кстати, ровеснику П. М. Фитина. Хотя Берия и продолжал курировать спецслужбы, но… мёртвый медведь в лесу не хозяин! <…>

Можно понять, что с Павлом Фитиным Сергей Круглов был знаком достаточно хорошо. Зная характер Фитина, можно также предполагать, что отношения у них были – по крайней мере – «рабочими», а может быть, и несколько теплее. При этом понятно, что никакой конкуренции между ними не было и быть не могло.

Вполне нормальные, насколько нам известно, были отношения у Фитина и с его непосредственным начальником – генералом армии Меркуловым. А дальше следует «но», с которого, очевидно, всё и началось…

7 мая 1946 года Всеволод Николаевич был снят с поста министра государственной безопасности СССР.

Страна вновь входила в «полосу репрессий». «Первым звонком» стало так называемое «шахуринское дело» – по имени наркома авиапромышленности Алексея Ивановича Шахурина[10], генерал-полковника инженерно-авиационной службы; по этому делу будут арестованы руководители авиационной промышленности и командование Военно-воздушных сил СССР, вплоть до командующего, маршала авиации Александра Александровича Новикова[11], дважды Героя Советского Союза, и начальника штаба ВВС, маршала авиации Сергея Александровича Худякова[12]. Затем последуют «дело Еврейского антифашистского комитета», «ленинградское дело», «дело врачей» и так далее…

О том, кому и зачем это было нужно, мы сейчас говорить не будем, тема не наша – но уточним, что для выполнения подобных задач нужен был жёсткий и опытный руководитель, беззаветно преданный Сталину. Меркулов, несмотря на всю свою преданность, жёстким человеком не был, а потому выбор пал на генерал-полковника Виктора Семёновича Абакумова, опытного чекиста, руководившего во время войны самой эффективной контрразведкой, которую лично Иосиф Виссарионович окрестил «Смерш» – «Смерть шпионам!». Что интересно, в числе наград у Абакумова были, что называется, полководческие ордена: орден Суворова 1-й и 2-й степени и орден Кутузова 1-й степени.

Это впоследствии уже появилась у нас «в верхах» некая туманная «всепрощающая» формулировка: «освободить от исполнения обязанностей в связи с переходом на другую работу» – вот народ и гадает, за что же начальника сняли? Тогда всё было несколько проще: против наркома Меркулова выдвинули несколько обвинений, и в том числе (но данная буквальная формулировка была сделана уже чуть позже, по партийной линии) что «министр Госбезопасности т. Меркулов В. Н. скрывал от ЦК факты о крупнейших недочётах в работе Министерства и о том, что в ряде иностранных государств работа Министерства оказалась проваленной».

В принципе, тут мы можем поставить точку. Кто отвечал за работу министерства «в ряде иностранных государств»? Фитин! Значит, и его нужно отправить вослед за бывшим начальником…

<Впрочем, вполне возможно, что все эти понижения – не более чем оперативная игра, официальная «легенда». На самом же деле Павлу Михайловичу Фитину было тогда поручено контрразведывательное обеспечение «атомного проекта», а как он официально при этом назывался, не имело ровно никакого значения. Логика была проста: под руководством Фитина была проведена операция «Энормоз», так что он прекрасно знал уязвимые места в деле обеспечения сохранности «ядерных секретов». Именно ему принадлежит идея «закрытых» городов, которые были созданы на Урале, в Свердловской области, как раз тогда, когда генерал-лейтенант Фитин отправился туда в качестве заместителя начальника областного управления госбезопасности. Известно, что свою задачу он выполнил блестяще: испытания советской атомной бомбы явились полнейшей неожиданностью для всех «заинтересованных сторон», а Павел Михайлович вскоре стал министром госбезопасности Казахстана – немыслимое повышение для заместителя начальника областного управления.>

Фитинское предложение о «перенесении центра работ из Москвы» было принято, и на карте нашей Родины вскоре появятся города «Арзамас-16», «Свердловск-44», «Челябинск-70» и другие. Точнее, на карте-то их как раз и не было, а на самом деле они существовали, и так получилось, что впоследствии жизнь Павла Фитина оказалась с ними связана. Он вспоминал:

«Мне часто приходилось встречаться с Игорем Васильевичем Курчатовым, который выражал большую признательность за получаемые от нашей разведки материалы по вопросам атомной энергии. В послевоенные годы мне на протяжении почти пяти лет пришлось заниматься вопросами, связанными со специальным производством и пуском урановых заводов, и в этой связи вновь неоднократно встречаться с Игорем Васильевичем, талантливым учёным и замечательным человеком. В беседах он вновь подчёркивал, какую неоценимую услугу в решении атомной проблемы в СССР сыграли материалы, добытые советской разведкой».