Хроники российской Саньясы. Том 2

Глава 1. Олег Бахтияров

Олега Бахтиярова я начал разыскивать еще несколько лет назад. Но тогда он оказался неуловим. Напомню, что его фамилия звучала в первом томе, в связи с техникой деконцентрации, которую показывал мне Александр Воронов[1]. Техника эта детально разработана Олегом Бахтияровым, она позволяет входить в широкий спектр состояний сознания, но в первую очередь, в то состояние, которое в Традиции Дзогчен обозначено, как Присутствие.

Встрече с Олегом я обязан Наташе Н., с которой я познакомился после выхода первого тома «Хроников Российской Саньясы». Наташа давно уже общалась со многими Хрониками. В начале восьмидесятых она года три училась у Василия Пантелеевича в Алма-Ате, потом, уже в Питере, училась у Владимира Степанова, знала таких людей, как Василий Максимов, Попандопуло, Бахтияров…

В декабре девяносто девятого года Бахтияров оказался в Питере проездом на несколько часов и зашел к Наташе. Наташа сразу же позвонила мне и уже через полчаса мы сидели у нее на кухне и беседовали с Олегом…

Декабрь 1999

Олег: Наверное, я не совсем подходящий персонаж для вашей книги. Такие слова, как «саньясин», «Путь», «Мастер», «Посвященный» не употребляю. Я психолог. Это моя профессия. Специализация — психология экстремальных состояний. Еще точнее — возможности управления состоянием и поведением оператора в экстремальных, необычных, неопределенных ситуациях. Естественно, что тот, кто этим занимается, сталкивается и с теми мирами, которые располагаются рядом — мирами экстрасенсорики, мирами измененных и необычных состояний сознания, оккультных группировок и т. д. Но для меня это объект работы, а не среда обитания. Для работы с этими мирами в советское время существовали буферные структуры, позволявшие сохранять с ними контакт, не теряя при этом конкретных и социально значимых задач, например, секция биоэлектроники при НТО РЭС им. Попова, которую мы создали на Украине как филиал подобной секции при Центральном правлении НТО РЭС.

Влад: Что это была за секция?

О: Это, собственно, была легализация контактов, о которых я говорю. Ведь вокруг, в «полумраке» шевелились оккультные движения, в еще большей «темноте» — эзотерики, т. е., все то, что в то время находилось под идеологическим запретом.

В: Мне кажется, что то, что происходило на Украине в этой области, чем-то отличалось от России. С Украиной у меня связаны ассоциации, как о месте, где до сих пор сохранилось множество настоящих колдунов и ведьм. В общем — такой колдовской регион…

О: Да, плотность ведьм там на душу населения действительно выше…

В: Вам приходилось встречаться и как-то работать с реальными колдунами?

О: Встречаться — да. «Работать» — нет. С колдунами работать в том смысле, который мы вкладываем в слово «работа», невозможно. Сообщества колдунов — это культура, очень далекая от наших способов понимания мира. Они уцелели в селах, в горах. Если попытаться говорить о них современными, т. е. заведомо неправильными по отношению к ним словами, то можно сказать, что у них есть своя организация, своя иерархия и свои специализации. Кто-то взаимодействует со змеями, кто-то с молнией, кто-то занимается лекарственными растениями.

В: А кроме колдунов, встречали ли вы на Украине настоящих «людей знания», то есть тех, кто занимается не какими-то прикладными колдовскими вещами, а искателей Бога, искателей Истины.

О: Что такое искатель Истины, Бога? Человек, который ищет истину должен придти в Церковь. Церковь и есть тот институт, который вводит нас соприкосновение с Истиной. Человек, который занимается поисками Истины вне Церкви, сталкивается только со своими отражениями и не понимает это только по смутности своего сознания.

В: На мой взгляд, большинство служителей Церкви занимаются приведением к Истине ищущих более чем формально. Мало того, — и ведут совсем не туда…

О: Почему формально? И почему не туда? О церковной жизни нельзя говорить, находясь за ее пределами. Об Истине можно говорить только на том языке, который ей соответствует и для соприкосновения с Истиной и создан. В процессе воцерковления человек изучает этот язык, в том числе и язык икон, молитв, постов. Об Истине можно говорить только определенным образом. О ней нельзя мычать. Для этого существует своя символика, тексты, изображения, обряды, действия…

В: Может быть, вы имеете в виду не Церковь, а монастыри, старцев?

О: Нет, я имею в виду Церковь. Церковь — не как совокупность зданий, монастырей, иерархов, а как Тело Христово. У нее есть отдельные проявления, части, органы, — в том числе и монастыри, и старцы, и просто разумные воцерковленные люди. Но все это находится внутри Церкви как единого организма и единого сознания. И рассуждать о Церкви можно, лишь будучи ее членом, ее частью. Когда вы говорите о Церкви извне, да еще рассуждаете туда или не туда ведут ее, как вы выразились, служители, это просто дурной тон и свидетельство того, что внутри вас живет паразит по имени «глупость».

Знаете, я исхожу из того, что исходной реальностью для человека является реальность Церкви. Церковь и только Церковь соприкасается с Истиной. Но потом наступает период, когда отражения этой Истины в смутном человеческом сознании начинают взаимодействовать между собой. А к отражениям уже применимы различные логические, грамматические, метафорические операции. Мы можем сказать: «положение вещей таково». Но наш язык предрасположен к тому, что можно сказать, что оно может быть таково, а может быть и не таково. А может быть и не так и не эдак. И мы начинаем строить некое сложное здание отражений исходного высказывания. Так и возникает Культура, исходная задача которой отразить Истину, выразить ее, причем выразить совершенным образом.

Но затем эта задача теряется. Отражения начинают взаимодействовать между собой и мы получаем отражения и искажения и Истины, и не-Истины, и того, что не является ни Истиной, ни не-Истиной. Культура — это деградация Церкви. Деградацией же культуры является мир технологий. Технологии не ищут Истину и не выражают совершенным образом смыслы — они лишь совершенным образом решают поставленные задачи.

Эти три мира следует различать. Многому из того, что относится на самом деле к миру культуры или технологии, часто пытаются придать значение поиска Истины. Хотя это не так. Обратите внимание на то, что происходило в двадцатом веке: три гениальных технолога, (именно технолога, — Учителями у меня не поворачивается язык их назвать), — Гурджиев, Ауробиндо и Кастанеда — рассматриваются многими как провозвестники Истины. Но они — технологи, все их истины лишь искаженные отражения тех Истин, с которыми соприкасается Церковь. Интересны их технологические приемы, но совершенно неинтересны и невнятны их рассуждения о том, какова Истина.

У них, кстати, очень много общего. И то, что они находились между различными культурами, и то, что они ставили задачи овладения процессами, происходящими в мире, — в материальном мире, — они все претендовали на это, и то, что все они умерли в сравнительно молодом возрасте, несмотря на претензии жить долго, если не бесконечно.

В: Умерли в молодом возрасте? Но ведь и Кастанеда и Гурджиев дожили до семидесяти?

О: Ну, что такое семьдесят лет? Период расцвета для мага.

В: А какой из этих миров ближе вам?

О: Я работаю в мире технологий. Я технолог и ни на что другое не претендую. Я полагаю, что технология интересна тем, что она дает возможность осознания самого процесса деградации, а, стало быть, и возможность реставрации исходного состояния соприкосновения с Истиной. Я не думаю, что это должно идти путем традиционалистской попытки вернуться к исходному состоянию, — это скорее формирование объемного сознания, объема, куда включается и исходный пункт прямого усмотрения Истины и конечный пункт технологической деградации.

А когда у человека появляется потребность в духовном постижении, — он должен идти в Церковь. Смиренно и спокойно, — и все у него получится… Но это за пределами темы нашей беседы.

В: А что для вас Церковь?

О: Я уже сказал, что жизнь Церкви — это высшая из всех возможных форм жизни человеческого существа.

В: А что для вас значит духовный Путь?

О: Это понятие применимо к мирам, лежащим ниже Церкви. Там располагается Культура, в которой ценностью является построение новых путей. Но в мире Культуры очень мало людей, которые занимаются поисками Истины. Когда рядом есть существующий две тысячи лет Путь, пройденный миллионами людей, поиск путей становится формальным, вы ищете не новой грани Истины, а новых ощущений. Как это ни парадоксально, но лучшие их тех, кто ищет Истину, принадлежат миру технологий.

В: А вот те, немногочисленные люди из мира культуры, которые занимаются, на ваш взгляд, поисками Истины, — кто они? Можете назвать кого-нибудь из таких людей?

О: Любой крупный философ до конца второй мировой войны. Потом такие люди стали постепенно исчезать. Из примеров, — Константин Леонтьев, Хайдеггер, Карл Юнг, Достоевский… Все они занимались не поисками Истины, а ее трактовкой с позиции Культуры.

Одно другому вообще-то не противоречит: человек может принадлежать и всем трем мирам. Например, были хирурги, носившие священнический сан. Или Павел Флоренский, который, будучи священником, оказал большое влияние на мир культуры. И при этом еще участвовал в чисто технологических разработках.

В: Чем привлекает лично вас технологический мир и чем вы занимались и занимаетесь в нем?

О: Я еще раз повторю: существует процесс деградации, который совершенно очевиден. Культура — это жалкое отражение церковной жизни. А технология — это тоже жалкое отражение культурной жизни. Но для меня случилось так, что этот мир — мир технологий — стал тем миром, в котором реализуются мои замыслы, и тем миром, на языке которого я пытаюсь осмыслить главные темы нашей жизни. Но темы наши, земные, а не трансцендентные.

В: Почему вы избрали именно область экстремальной психологии?

О: Трудно сказать, я ее избрал, или она меня избрала. У меня всегда был интерес именно к этой области, а потом судьба позаботилась о том, чтобы я непосредственно соприкоснулся с миром экстремального и понял, что это мой мир.

В: Экстремальная психология — это работа с собой?

О: Нет, почему. Возникает, например, задача: как обеспечить сохранение самоконтроля в экстремальных ситуациях, в экстремальных состояниях сознания, в измененных состояниях сознания. И психолог-экстремолог разрабатывает определенные приемы, которые позволяют это сделать. Реальная работа экстремолога — это работа не с собой, а с тем или иным контингентом. Конечно, все приемы должны быть отработаны на себе, это этическая профессиональная норма.

В: Что удалось вам найти, в частности, какие методы и приемы сохранения самоконтроля в экстремальных ситуациях?

О: Не только мне. В семидесятые — восьмидесятые годы, когда ставились масштабные задачи, над этими темами работали крупные коллективы. А потом, когда началось великое крушение, большие задачи исчезли. Специалисты моего профиля либо ушли в смежные области, либо принялись за теоретическое и методологическое осмысление того, что было сделано в этой золотой для нашей профессии период. Многие из разработок утратили статус секретных и стали широко известны. Возьмите, например, работы коллектива Игоря Смирнова в Москве. Его лаборатория превратилась в Институт Психоэкологии. Там, в частности, были разработаны достаточно сильные способы выявления бессознательных структур нашей психики и управления этими структурами. В этой области были достигнуты, пожалуй, наиболее продвинутые результаты.

А у нас был разработан метод построения языков, позволяющих управлять организмическими процессами. Есть известная проблема: мир может быть описан, как машина, и есть люди, которые склонны к такому описанию мира — они видят машинную сторону и механического Космоса и мира живых и разумных существ. Наука, в частности склонна именно к такому описанию мира. Но Мир, кроме этого, является живым организмом и в нем присутствуют живые организмы. И значит должно существовать описание Мира как живого. А живое по своей природе целостно, это, пожалуй, самая главная ее характеристика. Но попытки описания целостных объектов, живых процессов неизбежно нуждаются в неком особом языке. Обычный язык — линейно-дискретный, он не соответствует природе этих объектов и становится препятствием. Это, кстати, общий тезис, он не мной изобретен. Для того, чтобы описать живое, мы должны построить такой язык, в котором преодолевается это противоречие. Мы претендуем на то, что нам удалось построить такой язык.

В: Что это за язык?

О: Есть книга, где я это описываю[5]. Наташа даст, надеюсь, вам ее почитать. Там эта тема изложена на ста тридцати страницах. Описать это коротко не берусь.

Можно показать, как эта задача решалась, какие попытки предпринимались. Эти попытки и породили определенные средства, дошедшие до своего предела.

В: Что явилось пределом?

О: Язык. Словесно организованный язык. Нужно было построить такой язык, в котором феномены целостности были бы явлены наглядным образом. Они могут быть явлены наглядным образом тогда, когда ключевым моментом этого языка является не форма выражения смыслов, а скорее процедура разворачивания смыслов в формы. Когда строится подобная процедура и привязывается к определенному объекту, можно говорить, что язык построен. Правда, необходимо сначала пройти еще две стадии. Во-первых, язык должен быть понятен самому человеку, — например, мы даем свернутое изображение какого-то сложного объекта: пусть это будет мозаика из ста квадратиков; если вы овладели этим языком — вы в состоянии свернуть его до простого объекта. Когда через месяц вы смотрите на такой простой объект, вы способны развернуть его до исходного сложного объекта. Просто же запомнить такую мозаику невозможно. Разворачивание сложного объекта из простого — процедура, которая не является сама по себе редкостью. У вас в первой книге упоминалась Кунта-йога, так вот она, фактически, построена на подобных процедурах. Изображение построено таким образом, что, при определенной настройке, оно само начинает разворачиваться. Чем эта система, собственно, интересна. Но и опасна. Примеры вы сами привели.

Если то, что мы построили, является языком, то он должен быть понятен группе. Это означает, что свернутое изображение я могу передать другому человеку, владеющему этим языком, и он сможет его развернуть в изображение сложной мозаики.

Но, самое главное, язык должен описывать реальные объекты. Мы берем реальный объект, сворачиваем до простой формы и при помощи такого сворачивания и разворачивания можем обнаружить точки, воздействуя на которые можно получить заданный результат. Вот это и есть технология работы с живым организмом. В том числе и со своим. Это то, что удалось нам, и то, что я считаю итогом наших работ, которые проводились в восьмидесятые годы.

В: Что дает этот язык и где его можно использовать, какие задачи решать?

О: В свое время нам ставились определенные стратегические задачи, например, сохранение самоконтроля в сложных условиях деятельности. Для человека, работающего в таких условиях, наш язык служил бы хорошей базой для оперативной и четкой работы.

Но программы, над которыми мы работали, в девяностые годы были свернуты и фактически прекратили свое существование. Финансирование прекратилось. Сейчас мы можем ставить вопрос о программах сворачивания больших объемов информации, которые можно развернуть в практические навыки, например при изучении иностранных языков, математики или живописи.

В: Неужели это все по большому счету не востребовано?

О: Нет, конечно. Авангардные разработки нужны только для сверхдержавы, а для тех территориальных образований, которые остались на месте СССР, они излишни. Потому и нет потребности в наших разработках.

В: Если вы создали такой язык, то использовали ли вы его применительно к себе, к работе над собой?

О: Да, конечно, такого рода эксперименты были. Я уже говорил, что профессионал, разрабатывающий ту или иную психотехнику, обязан проверить ее действенность и безопасность на себе. Не только нашим экспериментальным группам, но и мне самому в эксперименте удавалось сохранять самоконтроль при различных измененных состояниях сознания, критерием чего может служить выполнение каких-либо заранее заданных операций. Простой пример: вы от тысячи постоянно отнимаете по семнадцать. Это процедура, которая для каждого человека занимает свое определенное время. И вот, вы начинаете такое действие, а затем, через десять — двадцать секунд, допустим, под действием какого-то внешнего агента, входите в измененное состояние сознания…

В: Что являлось этим внешним агентом?

О: Да что угодно! Любой диссоциативный наркотик или, скажем, закись азота, хотя неважно, что именно. И вот, находясь в этом состоянии, вы должны совершить ряд определенных действий, соответствующих продолжению процедуры вычитания. Если самоконтроль утрачен и сознание теряет свою непрерывность, то произвести дальнейший просчет чисел вы не сможете. Но если самоконтроль сохранен, вы можете произвести некое действие, формально не имеющее никакого отношения к просчету чисел, но сохраняющее его смысл, действие, которое соответствует счету, и совершаете там, в измененном состоянии сознания, три — пять — десять шагов. Тогда, при выходе из него вы получаете то самое число, которое должно получиться через эти самые три — пять — десять шагов. Это достаточно убедительный эксперимент. Не владея навыками сохранения самоконтроля, которые мы разработали, совершить такие действия в измененном состоянии сознания никому из испытуемых не удавалось. На самом деле, за всей этой темой стоят очень серьезные перспективы.

В: Хотя в первой части беседы вы обрисовали свою позицию, но все-таки я рискну спросить: применяли ли вы подобные технологии в области духовных исканий?

О: Нет, конечно. Истина так не ищется. Я не понимаю, зачем впотьмах искать Истину, когда существуют определенные процедуры: вы идете в Церковь, — уже этим вы совершаете самый первый шаг. Это двойной выбор: с одной стороны вы тем самым вырываетесь из той жизни, в которой находитесь, а это волевое решение, потому что нужно принудить себя к выполнению действий, кажущихся не нужными. Вы первоначально должны молиться, хотя нет еще никакой ответной теплоты, нет еще никакого отзыва на вашу молитву, нет никакого результата. Вы должны принять определенные тезисы, которые не имеют никакого отношения к вашей непосредственной жизни. И принять их как те, которые, на самом деле, управляют вашей жизнью. Но это еще полбеды. Придя в Церковь, вы совершаете еще некоторый негарантированный выбор. Гарантий того, что вы выбрали Истину, нет. Ведь разные Церкви противоречат друг другу. Правы либо мы, православные христиане, либо иудеи. Некоторые утверждают, что правы и те и другие, но тогда мы только получаем еще одну дополнительную возможность: может быть, правы только одни, правы только другие и правы и те, и другие. Но выбор, который вы совершаете, определяет вашу жизнь за пределами вашего земного существования. Когда выбор совершен, человек начинает к Истине приближаться. До этого он живет в лучшем случае в отражениях, в изображениях Истины. Но если выбор неверен, вы от Истины только удалитесь.

В: Что тогда по-вашему Истина?

О: Смотря в каком из миров формулировать этот ответ. Человек Церкви приведет Вам слова Спасителя: Я есть Истина, Путь и Жизнь… А человек культуры начнет создавать определения, но этих определений может быть множество. Это будут отражения Истины. Но с Истиной Вы столкнетесь только когда преодолеваете отражения и соприкоснетесь с Реальностью. Проблема соприкосновения с Реальностью мне представляется одной из основных проблем современного человека.

В: Это нечто неопределимое словами, не так ли?

О: Ну, когда мы бодрствуем, мы же знаем, что мы бодрствуем, а не спим? Но когда мы спим, мы этого, как правило, не знаем. И иногда у нас возникают сомнения, когда во сне мы сомневаемся, спим мы или нет. Тогда мы пытаемся это проверить. Но когда мы бодрствуем, мы гарантированно знаем, что мы бодрствуем. Точно также и с Истиной: когда мы с ней соприкасаемся, мы гарантированно знаем, что это — Истина. А с точки зрения жизни в отражениях это никак невозможно проверить. Где критерий? Нет внешнего критерия. Точно так же, как нет внешнего критерия принадлежности человека культуре или Церкви. Для человека, который находится рядом с Культурой, но не является ее членом, нет никакого четкого критерия, позволяющего определить, внутри культуры он или нет. Внутренний критерий есть только у того, кто действительно находится внутри этого мира культуры.

В: Вы говорили, что, находясь в мире технологии, возможно построить технологию для выхода из этого мира и соприкосновения с Истиной…

О: Я бы сказал несколько иначе: можно построить технологию преодоления технологичности. Точно так же, как и внутри культуры можно построить действие, выводящее за пределы культуры. Хороший пример — о. Павел Флоренский. Он построил цепочку текстов, позволяющих преодолеть культуру. Все его тексты направлены, по сути, на то, чтобы дать возможность человеку культуры стать человеком Церкви.

В мире культуры вы живете в отражениях смысла, в изображениях Истины. Оперируя же с технологиями, вы оперируете грубыми реальностями материального мира, но не реальностью Истины. Это могут быть и какие-то тонкие составляющие материального мира, но опять же, чувственно проявленные. За счет технологии вы можете выйти из мира технологий, но войти в мир Церкви можно лишь волевым усилием. Лишь подойдя к этому порогу, вы можете сделать этот шаг. Негарантированный и страшный. Почему оккультистам живется хорошо и не страшно? — Они живут в отражениях и не сталкиваются с этим страшным, по сути, выбором. Когда же они как-то подходят к Истине, тогда и наступает жутковатый момент. В отличие от нашего тепловатого мира на этой границе огня и льда нет никаких гарантий. Вы опираетесь только на свою волю и свою веру.

В: Но вот то самое внутренне авторитетное состояние, в котором все очевидно и нет вопросов?

О: Да, но это уже вне технологии.

В: Но приходят-то к этому все-таки через технологию.

О: Да, но это путь современного одичавшего человека. Истина всегда рядом. Есть способ соприкосновения с ней — воля. И есть инструмент, позволяющий непосредственно увидеть Реальность, — ясное сознание. Потребность в технологиях возникает только тогда, когда сознание становится смутным, а воля засыпает. Тогда и появляется потребность в технологиях пробуждения воли и очищения сознания.

Да, но мы немного отвлеклись. Вообще, интересно было бы построить историю оккультных и эзотерических движений, потому что они на самом деле повлияли на всю нашу историю. Очень сильно повлияли. Были «точки» с которых начиналось это влияние. Были еще дореволюционные сообщества — носители традиций. Были специальные программы в НКВД. Затем, после войны появились научные программы, привлекавшие к себе оккультно ориентированных людей. Перечислять тысячи участников этих движений не обязательно, но были ключевые фигуры, которые своим творчеством запустили весь этот механизм «эзотеризации» современности и во многом определили развитие и культурной и политической ситуации.

В: Вы ведь были свидетелем и участником того, как это разворачивалось?

О: Вообще сильный всплеск в оккультном и эзотерическом движениях произошел у нас, когда начались первые исследования в области экстрасенсорики и тому подобных феноменов. В этот процесс втянулись совершенно разные по своей мотивации и убеждениям люди. Пришли люди из науки, которых интересовала воспроизводимость экспериментов и их теоретическое обоснование. Пришли практики, которых интересовала возможность дистанционного воздействия на человека или даже на системы наведения ракет. Пришли люди, заинтересованные в новых возможностях лечения различных заболеваний. И пришли такие «дикорастущие» экстрасенсы, у которых какие-то способности внезапно проявились, и они пытались найти им применение.

Где может найти себе применение человек, который владеет, допустим, телекинезом и может шарик удерживать на весу между руками? Когда в восьмидесятом году открывалась секция биоэлектроники в Киеве, был такой случай: мы инициативной группой пришли к зампреду Украинского правления НТО РЭС и изложили суть дела. Он говорит: — «Да, все это интересно, но что, например, вы видели?» Мы стали рассказывать ему о телепатии, ясновидении, телекинезе… — «А что это такое?» — спрашивает Чернышев. — «Ну, вот, например, Ермолаев, — шарики между руками держит и поднимает, не прикасаясь к ним руками» — отвечаем. — «Да, — сказал Чернышев, — так же можно лечить импотенцию!» И с этими историческими словами наложил резолюцию на создание секции биоэлектроники.

Естественно, в эту брешь хлынули не только практики, но и идеологи, оккультисты, эзотерики, которые видели во всем уже глубокий смысл: «война миров», «Смена эпох», «рождение новой расы» и т. п. И они начали захватывать ключевые точки влияния на жизнь целого государства — работать с политическими и административными фигурами. Так в окружении политиков и администраторов появились люди, которые могли что-то лечить, давать определенные прогнозы. Но вместе с тем, они же давали и определенные трактовки и тем самым вводили администраторов, т. е. людей девственных в эзотерическом и философском отношении, в свою картину мира. И вот, смотришь, — проходит одно, другое поколение и офицер Генштаба уже в качестве вероятного противника называет демонические сущности…

Хотя, были настоящие эзотерические линии, которые всегда существовали и никогда не прерывались. Сейчас, правда, утверждается, что передача большинства Традиций закончилась, и я встречал людей, утверждавших, что они — последние в этих цепочках. Но все эти цепочки, в то время, когда рядом существует носитель Истины — Церковь, имеют смысл лишь как технологии работы с сознанием. Когда им пытаются придать духовное значение, они превращаются в карикатуры.

Наташа: Но ведь церковь всегда была против оккультизма?

О: Что такое оккультизм? — Это вырождение Традиции, как вы предпочитаете говорить. А технология идеологически и духовно нейтральна. Церковь никогда не вмешивалась в дела чистой технологии. А вот когда технологии придается духовный смысл и идет истолкование чисто технологической линии как духовного учения, тогда мы впадаем в глубокие заблуждения и Церковь обязана бороться с этим. Мы не можем сказать, что те переживания, которые описывают Кастанеда, Гурджиев, Ауробиндо и другие духовны по своей природе.

Н: Ну, почему? Вот, например, Муравьев дает описание Гурджиевской системы, как эзотерического христианства, апеллирует к Евангелию…

О: У Муравьева я встретил описание Гурджиевской системы, но кроме формальных апелляций к Евангелию, я ничего серьезного не обнаружил. А зачем давать такие описания? Неинтересно мнение Гурджиева о Церкви, оно не имеет никакого значения и смысла — он не церковный человек. Интересно мнения Церкви о Гурджиеве. Тексты Гурджиева весьма технологичны, это очень интересные, очень сильные тексты. Они позволяют эффективно работать с человеческой психикой. Но к духовности они не имеют никакого отношения.

Когда мы говорим о технологии, но не придаем этому духовного смысла, то зла мы, по крайней мере, не совершаем. Но когда мы начинаем приписывать духовное значение тому, что не является таковым, то подменяем Реальность его изображением. Многие так называемые «духовные практики» на деле оказываются не более чем психоделическим туризмом. Духовность начинается с пробуждения вашей воли. Без напряженных волевых усилий и преодоления своей зависимости от текущих желаний (в том числе и от желания казаться «духовным»), преодоления своей косной природы нет никакого духовного делания.

В: А как быть с ситуациями, когда к каким-то глубоким переживаниям подходит человек, реально посвятивший себя многолетней упорной практике, изменивший весь свой образ жизни?

О: Переживания и соприкосновение с Истиной это разные вещи. Переживание может дать лишь изображение Истины. Если же многолетняя упорная практика ввела человека в соприкосновение с Истиной, он неизбежно приходит в Церковь. Весь фокус состоит в том, чтобы не спутать изображение с реальностью. Это различение, перед которым многие останавливаются. В аскетике есть такой термин — «прелести», которые, по сути, и являются разнообразными «высокими» и красивыми переживаниями. Прелести подменяют реальные мистические переживания — изображения подменяют реальность. Человек оказывается в положении, когда у него нет критерия для выбора ориентации и движения в нужном направлении. Мы уже говорили о том, что только соприкосновение с Реальностью дает такой критерий. Появляется потребность в какой-то точке опоры, в том, что не меняется в зависимости от колебаний вашего состояния.

Известны лишь две такие точки опоры — или ясное сознание (что встречается крайне редко) или более компетентный человек, который уже соприкоснулся с Реальностью. У церковного человека есть такой наставник — духовник, который говорит, что, например, какие-то вещи не нужно делать. И исполнение этого запрета, несмотря на все соблазны, которые порождают его желания или интеллект, становится первым шагом на пути его духовного становления. Так начинает выстраиваться духовная ось его жизни, так начинает пробуждаться воля. Все, что находится за пределами этого первого акта самоограничения, лишено духовного содержания. Существует очень много вещей, которые не являются духовными и из которых состоит наша жизнь. Почему же, когда выясняется, что некая технология не является актом духовной жизни, нужно расстраиваться и говорить о том, что это жестоко?

Н: Но я, к примеру, советовалась с батюшкой, и он мне сказал: — «Все, что помогает тебе в твоей внутренней брани, — истинно. Пусть это будут какие-то практики, йога и тому подобное, — если ты используешь это во благо твоему молитвенному деланию».

О: Замечательно! Но ведь это когда родилось — из разговора с батюшкой.

В: Чем тогда отличается батюшка от Учителя эзотерической Традиции?

О: Ну назовите его Учителем, если Вам по каким-либо причинам не нравится нормальное русское слово батюшка. Учтите только, что если вы член Церкви, то через этого батюшку Вам передается благодать.

В: Так и через Учителя благодать передается!

О: Послушайте, можем ли мы с вами построить некую реальность, не находясь при этом внутри этой реальности? Когда человек находится внутри Церкви, он знает, что Истина здесь, именно внутри этой Церкви. А другие церкви — это не Истина, а искажение. И человек, который находится рядом, в другой Церкви, он точно также знает, что Истина внутри его церкви, а рядом находится искажение. Но равенство их позиций мы можем увидеть только с точки, расположенной неимоверно ниже их положения. Их равенство — иллюзия, проистекающая из неразвитости нашего духовного органа. Ведь люди, о которых мы говорим, заведомо ближе к Истине, чем мы. И мы пытаемся их поучать терпимости, забывая, что по своему развитию поучать должны они нас. Все расхожие фразы трансперсональных интеллигентов, вроде «Религий много, а Бог один» не более чем свидетельство нашей некомпетентности.

Это парадокс, но Истина только в одной Церкви. И эзотерический учитель, который находится вне вашей Церкви, никогда не сможет передать благодать по той причине, что является для вас всего лишь культурным персонажем.

А вообще, давайте оставим эту тему. Здесь нужен другой язык и согласованность (не совпадение, но согласованность) точек зрения, а лучше сказать — объемов зрения. Давайте обратимся к другим двум реальностям: это реальность оккультных искажений и реальность эзотерическая, которая все-таки тяготеет к ясности сознания, определенной иерархичности восприятия, в определенной мере противопоставлена реальности оккультной. Реальность эзотерическая плавно переходит в церковный мир, а оккультная так никуда и не переходит, а лишь вращается сама в себе.

В: Вы с Владимиром Данченко[6] знакомы?

О: Да, конечно, в Киеве мы неоднократно пересекались и общались.

В: То, что говорит и пишет он, здорово отличается от того, что я услышал от вас. Вы с ним не пытались как-то искать общие точки соприкосновения, общие взгляды?

О: Не пытались. Были какие-то мои тексты, как реакции на его тексты и наоборот. Я уважаю Володю, но его тексты находятся вне культуры, вне эзотерики, вне Церкви, вне технологии. Я не могу определить для них место, — ну, это, скажем так, — некие личные впечатления от различных практик и их трактовок.

В: Каков ваш личный опыт прохождения через экстремальные ситуации? Я предполагаю (да и наслышан), что вы не только в лаборатории изучали все эти вещи.

О: Да, мы отрабатывали все методики в реальных ситуациях. В том числе и на себе. Разработчик должен апробировать свои методики в первую очередь на себе, а затем уже предлагать для использования. Нам приходилось работать с различными моделями измененных состояний сознания. Потом, когда произошел распад страны и начался период локальных войн, я участвовал во некоторых из этих войн.

В: В качестве кого и как?

О: В качестве экстремолога.

В: То есть вы находились в «горячей точке», непосредственно на боевых позициях и в это время отрабатывали свои методики?

О: Естественно. Только не отрабатывали, а использовали. Есть три тезиса, которые касаются работы экстремолога. Первое: нельзя понять экстремальную ситуацию извне, не будучи ее участником. Второй тезис гласит, что нельзя понять экстремальную ситуацию, будучи только ее участником. И третий тезис: результирующий вывод можно сделать, только находясь в объемном состоянии сознания.

В: Что такое объемное состояние сознания?

О: Это когда в одном пространстве сознания актуально присутствуют и точка настоящего, и точка прошлого, реально совмещенные и развернувшиеся. А также точка экстремальная и точка регулярная.

В: Вы неоднократно находились в ситуации реального боя. То есть, — в перестрелках, с автоматом и тому подобное?

О: Да.

В: Какова при этом была ваша внутренняя задача, позиция, что вы делали при этом?

О: Была не внутренняя, а внешняя задача. Наиболее эффективную работу мы проделали в Приднестровье, когда там была война. В Приднестровье при штабе казачьего войска, при разведке, создали зачем-то психологический кабинет. Он создавался, как я понимаю, как своего рода украшение. Но когда я столкнулся с реальным контингентом, когда встал вопрос о комплектации групп, оценке их поведения, то украшение превратилось в очень полезную структуру. Нам удалось решить ряд интересных задач. Например, есть проблема взаимопонимания кадрового офицера и добровольца. Кадровый офицер оценивает ситуацию и поведение бойцов так, как его учили в училище и как он привык работать с обученным и унифицированным контингентом. У него сознание устроено в соответствии с этим опытом. А ситуация в повстанческой войне иная и зачастую для профессионала мало понятная. Боевые группы комплектуются из совершенно разных людей. При этом часть повстанцев и добровольцев, которые не проходили специальной кадровой подготовки находятся, как правило, в «текучем», «плывущем» состоянии сознания, которое офицеру кажется ненормальным. Такой человек в «плывущем» состоянии может, например, просто заснуть возле окопа противника: он просто чувствует, что происходит за двести метров от него и его сон — свидетельство того, что ни ему, ни его товарищам в данную минуту не угрожает никакая опасность. Но ведь это есть нарушение инструкций. Добровольца за это не расстреляют, но выгнать могут. Тут и появляется потребность в экстремологе, который должен оценить адекватность его поведения и возможность его дальнейшего участия в боевых действиях.

В: Что происходит с сознанием человека, попадающим в экстремальную ситуацию? Обычный человек может быть и не осознает этот переход, но вы-то как раз на отслеживании таких переходов и специализировались… Вот конкретно — как изменялось ваше сознание, ваше восприятие? По каким параметрам, характеристикам?

О: Давайте я вам приведу пример из своей собственной практики. В 1993 году я участвовал в известных событиях 3–4 октября, в том числе и в вооруженном столкновении у Останкино. Я находился в составе группы, которая проникла в эфирную студию. Момент был очень напряженный, — решалась судьба всего восстания. Генерал Макашов вел переговоры, мы сели под стеночкой. И тут я замечаю, что автомат я устраиваю так, чтобы он прикрывал грудину. Действие абсолютно вроде бы бессмысленное, — в таких ситуациях неизвестно, что тебя спасет на самом деле. Может быть наоборот, — удаленное положение автомата… — «Ага, — думаю, — поплыло сознание!», — И тут обращаю внимание на то, что помещение большое и освещенное, а когда мы входили, оно было маленькое и темное. — «Да, — думаю, — так оно и положено меняться восприятию в экстремальных условиях: предметы увеличиваются и освещение становится более ярким». На самом-то деле все не так, — помещение в действительности небольшое, свет был выключен, а на часах — девятнадцать тридцать. Как только я начал рефлексировать, — помещение сразу стало съеживаться, свет стал меркнуть, а я — возвращаться в обыденное сознание. Я понял, что я в этот момент самым опасным образом выпадаю из ситуации. В ней, в ситуации, есть риск, но действуя в соответствующем состоянии, будучи частью этой ситуации, я действую в соответствии с этим риском. Тем самым я защищен, и только от судьбы зависит, выживу или не выживу… А выпадая из ситуации в обыденное сознание, я реально обрекаю себя на уничтожение, как посторонний элемент для этой ситуации. Тогда я постарался прекратить это свое выпадение из измененного состояния и опять включиться в происходящее целиком.

Экстремальные ситуации интересны тем, что человек сталкивается в них с персонажами, с которыми он не сталкивается в обычной жизни. Он сталкивается с Судьбой, как с живым существом, со Смертью, как с живым существом…

В: Олег, вы можете описать свой опыт столкновения с Судьбой и со Смертью, как с живыми существами? Как это?

О: Это зависит от ситуации. Когда с тобой происходит реальное чудо, это отличается от случайности.

В: Вы сказали, что Судьба переживается как живое существо. Так вот, как вы это почувствовали, пережили?

О: Я увидел ее как настоящее живое существо, может быть чуть более механическое, чем живой организм. Если описать это метафорически, то можно сказать, что срывается оболочка с мира и видны реальные колесики Судьбы. Судьба переживается как совершенно очевидное существо. Это парадоксальное переживание. Я находился внутри этого «тела» Судьбы, вращаясь между его колесиков.

В: Это была ваша личная Судьба или нечто общечеловеческое?

О: Моя. Личная моя Судьба. Она не присутствует в обычной жизни, в обыденном восприятии, потому, что она не из этого мира, но с тех пор, попадая в ситуации, управляемые Судьбой, я чувствую, как эти колесики вращаются.

В: Нужна ли для встречи с Судьбой, как с живым существом, именно экстремальная ситуация или, может быть можно встретиться с ней, накопив достаточно большой запас энергии?

О: Чем полезна современному человеку экстремальная ситуация? Мы уже говорили об этом. У нас нет критерия соприкосновения с Реальностью. Разве что, молитвенная практика под руководством мудрого старца в единичных случаях может привести к обретению таких критериев. Но люди, которые живут в миру, с этим не сталкиваются. И единственный способ соприкоснуться с Реальностью, — это пережить реальную угрозу жизни или потери идентичности. Мы живем в изображениях изображений. Но вот вам пуля в голову попала, и на этом изображение закончилось: в этот момент ты и соприкасаешься с Реальностью. Это крайний вариант, но в любом случае, для этой встречи необходима настоящая угроза жизни. Во всех иных случаях есть привкус чего-то недостоверного.

Истина добывается человеком самостоятельно, но ее невозможно в прямом виде передать или повторить. Если вам передают Истину, то передают некое ее изображение, а не процесс. Ваша задача — от этого изображения пройти обратно, тогда вы сможете сами обрести Истину. Но такого рода вещи достаточно редки. А соприкосновение с Реальностью в условиях угрозы жизни помогает сократить путь.

В: И все-таки, это обязательно угроза жизни или это может быть, например, очень необычная ситуация?

О: Я определяю экстремальную ситуацию, как такую, где присутствует реальная угроза потери жизни или потери идентичности.

В: А что это за ситуации, где человек может потерять идентичность?

О: Ситуация пытки. Вы либо сохраняете идентичность, что маловероятно, либо ваше поведение меняется вопреки вашим намерениям и выходит за все рамки представлений о себе: вас вынудили на иное поведение. Произошла потеря идентичности… Самостоятельно вынудить себе выйти за пределы идентичности почти невозможно, — сработают защитные механизмы. Необходимо внешнее воздействие, пытка — один из примеров того, где с твоими представлениями о себе совершенно не считаются. Возможны, хотя крайне редко и другие способы: например, Кастанеда описывает как дон Хуан выталкивал его за пределы идентичности. Если смотреть со стороны — это тоже крайне жесткие способы.

В: Бывает ли так, что настоящей угрозы жизни нет, но человек верит в это так, что впадает в панику. Происходит ли тогда встреча с Судьбой?

О: Это не экстремальная ситуация. На самом деле в глубине души человек всегда знает, — реальна ли угроза жизни или нет., но кстати, когда человек сталкивается с достоверной опасностью, то, как правило, паники нет. Более того, люди, которым предстоит умереть, обычно не сопротивляются и не барахтаются: какая-то часть их существа уже на расстоянии в несколько минут или часов во времени «заглатывается» Смертью. У меня есть одна фотография: мы стоим — несколько человек, и только-только появилось ощущение угрозы, — видно, как катится волна напряженности по нашему ряду. Кто-то уже в большей степени включен, кто-то в меньшей. И среди этого ряда есть человек, совершенно выключенный из ситуации: спокойное, отрешенное выражение лица… В тот момент ему осталось жить десять минут. Он уже фактически «там», — какая-то часть его уже проглочена Смертью[7]. Хотя, внешне он в той же ситуации риска, что и каждый из нас. Через десять минут пуля нашла именно его. Меня когда-то поражало, что люди не сопротивляются Смерти. Это в фильмах: человека тащат на расстрел, а он дергается и кричит. А на самом деле выводят человека на казнь, и он вышел спокойно, встал в состоянии прострации и спокойно умер. Более того, если он сопротивляется, кричит, паникует, — значит, велика вероятность того, что ему удастся смерти каким-то образом избежать. Не потому что он сопротивляется, а потому что Смерть его не «заглотнула».

В романах Кастанеды все эти идеи представлены очень хорошо. Сам Кастанеда с Реальностью соприкасается в момент прыжка в пропасть. Его долго на это выводят, готовят. Встречи с Судьбой и со Смертью, как с живыми существами — это очень сильные переживания. Когда ты действительно осознаешь, что тебе осталось жить пять минут, — очевидно, что эти пять минут ты проживешь существенно иначе, чем всю предыдущую жизнь: это будет очень осознанная жизнь. Быть может, единственные пять минут, когда ты живешь по настоящему, а не спишь.

Н: Ну и вся жизнь человека, если он остался жив, после такой встречи со Смертью, становится сознательной?

О: Человеку это не свойственно. Человеку иногда нужно спать. Воля его должна периодически засыпать. И понятно, что это ощущение встречи со Смертью, сама память о нем с неизбежностью засыпает. Совершенное поведение возможно лишь в ограниченные отрезки времени.

Н: Любые технологии ведь должны вести к тому, чтобы человек все большее время находился в состоянии сознательности, пробужденности…

О: Смотря какая задача ставится. Для меня критерием того, что человек живет в состоянии пробудившейся, активизированной воли, является ясность его сознания. Когда такие состояния для него становятся систематическими, его жизнь становится настоящей жизнью. Или хотя бы присутствует стремление к такому качеству жизни.

Н: Но ведь об этом же пишут и Кастанеда и Гурджиев; в христианстве понятие «трезвения»…

О: Трезвение это духовный процесс, но когда мы подходим к этому чисто технологически, то нам необходимо преодолеть в себе машинное, механическое начало, изначально нам присущее. Если мы преодолеваем это механическое начало, мы становимся живым существом: появляется Судьба… А потом уже у нас есть шанс стать волевым существом: мы попадаем в мир воли и ясного сознания. Но это все еще отражения, а мир Духа — за всем этим. Даже если с человеком произошло это переживание, которое описывается метафорой: «воды перестали быть водами, а горы горами, а затем снова воды стали водами, а горы — горами», то еще не факт, что все изменилось. Это еще не факт, что человек перешел в фазу непрерывного волевого существования, которое есть непрерывное усилие, но с точки зрение обыденного сознания, — очень тягостное состояние. Но с определенного момента жизнь превращается в непрерывное, сплошное волевое усилие. И это уже навсегда…

В: Волевое в смысле преодоления или в смысле намерения?

О: Воля отличается от всех прочих реалий нашей жизни тем, что это ничем не обусловленная активность. Для нее нет причины. На самом деле, воля начинает работать вне зависимости от желаний и потребностей нашего тела и психики. А зачастую и вопреки им…