Хруп Узбоевич

I

Во время моих частых странствований я не раз слыхала, что воспоминания детства у людей считаются самыми отрадными. Признаться, о себе я этого не скажу: предпочитаю вспоминать с чувством особенного удовольствия лишь время после оставления места своего детства. Начать с того, что меня совсем не окружали те родительские ласки, о которых так много говорят люди: ни мать, ни отец особенно о нас не заботились.

Хоть я и отличаюсь редкой памятью, но мне очень трудно вспомнить с точностью первые дни существования как моего, так и моих братьев и сестер; однако я все же немного могу судить о них по тем семьям, которые создавались в том же подполье во времена моей юности. Теперь же мне достоверно известно, что почти у всех семей родственных животных наблюдается одинаковая семейная жизнь. Руководствуясь этим, я смело полагаю, что моя мать с момента нашего с братьями и сестрами появления на свет ухаживала за нами очень мало и заботилась о нас ровно столько, только требуется от матери, не забывающей одной малой обязанности: кормить своих детей. С ужасом думаю, что, быть может, своим существованием я обязана счастливой судьбе, не допустившей появиться мне на свет хилой или не попасть как-либо неосторожно под тяжелые лапки моей грузной матери. Неподалеку в том же подполье одна, как теперь помню, куцая крыса погубила таким образом целых два своих выводка и только от третьего выкормила семь славных крысенят.

В свое время я тоже, очевидно, была маленьким, величиной с крупный боб, розовеньким существом, похожим на крошечного поросеночка. Вероятно, я также слабо попискивала и еле-еле копошилась на мягкой подстилке из посеревших опилок. Единственным стремлением моим было, наверное, как у всех таких младенческих существ, кое-как добраться до теплого пухлого брюшка матери, чтобы жадно пососать живительного, теплого молока, а напившись, вытянуться и беспомощно прикорнуть в тесной кучке таких же братцев и сестриц.

Покормив нас, мать, побуждаемая постоянным голодом, покидала свое гнездо и куда-то уходила. Вставая, она без стеснения наступала на нас, от чего мы все хором начинали громко пищать. Иногда наша матушка, как и другие крысы-матери, благоволила подтыкать около нас своим рыльцем опилки и стружки, точно желая прикрыть нас на время своего отсутствия. Впрочем, если говорить правду, то все же мать нас любила больше, чем отец, на которого она яростно бросалась, когда он подбирался к гнезду. Здесь я позволю себе оговориться. Если я ясно помню свою мать, то отца своего я хорошенько даже не знаю, так как известно, что крысы-матери вообще не допускают к своему гнезду других крыс, в том числе и отца, пока ее голенькие дети не начнут покрываться сереньким пушком. Где же после этого узнать вообще своего родителя, тем более, что в юности моей все крысы казались мне удивительно похожими друг на друга.

Хоть смутно, но свою жизнь я уже начинаю настоящим образом припоминать как раз со времени первого шерстистого пушка, который являлся для всех нас спасительным от нападений своих же собратьев. Я полагаю, что большие крысы не трогали нас в это время уже из смутного сознания, что, уничтожая нас, они губили бы вообще крысиную породу. Несмотря на наш мышиный вид, они умели отличать нас от мышей, которых всегда и везде усиленно истребляли. Впрочем, мать и дети, мы всегда были наготове и предпочитали избегать всяких столкновений, а детвора, по врожденному крысиной породе чувству, с первых же шагов мало-мальски самостоятельной жизни держалась всегда вблизи хороших, надежных убежищ. Такими убежищами были: трещины в досках, кучи щепок или опилок, комки войлока и т. п.

Мое детство. Нас было у матери, кажется, семеро детей, если не считать тех, которые, быть может, погибли вскоре после появления на свет в зубах нашей матери или отца. Зато оставшиеся в живых росли крепкими и здоровыми. Что же? Может быть, благодаря этой ужасной гибели хилых и пораненных еще в младенческом возрасте, остальные крысы и удерживают в себе крепость и здоровье крысиной породы.

Кормясь молоком матери, мы первое время мало заботились о других родах пищи, да и все наше времяпровождение состояло только в изучении способа передвижения. Беспомощное барахтанье сменилось скоро правильным ползанием, а за ним мы как-то сами собой выучились пользоваться порознь и одновременно своими четырьмя лапками. Все чаще и чаще становились мы на задние ноги, слегка опираясь на тоненький коротенький хвостик. Скоро мы приобрели привычку смахивать передними лапками с рыльца приставшие капельки молока. Это обтирание вообще явилось вскоре потребностью, так как рыльца наши становились как-то особенно чувствительными, и мы чувствовали необходимость вытирать их возможно чаще, чтобы обнюхивать получше воздух. Такое обнюхивание оказалось весьма полезным в последующей нашей жизни, и я теперь нисколько не удивляюсь, что природа рано приучила нас умываться передними лапками.

Задние лапки тоже крепли день ото дня, и то один, то другой мы пробовали делать маленькие прыжки. Эти прыжки были преуморительны, так как молодые прыгуны не всегда попадали туда, куда нацеливались скакнуть. Если бы крысята обладали способностью хохотать, то это время нашей жизни, наверное, сопровождалось бы неумолкаемым хохотом. Однако искусство передвижения и вообще пользования своими ножками и упругим хвостиком оказалось очень нехитрым, и через день, два все мы семеро ловко справлялись со всеми движениями, свойственными нашей породе. Мы быстро научились шмыгать вдоль стенок, вскарабкиваться с помощью цепких коготков на шероховатые щепки и доски, спрыгивать сверху вниз и вскакивать на невысокие чурки подполья. Где было нужно, мы ловко проделывали довольно значительные прыжки и ухитрялись моментально юркнуть в какую-нибудь щелку. Из всего этого я особенно отмечу укоренившуюся привычку пробираться всегда вдоль стенок и держаться больше в углах. Мы это делали бессознательно, но впоследствии я убедилась, что тут, вероятно, действовал мудрый закон природы, оберегавший нашу породу от несчастий: таким путем мы мало попадались на глаза нашим врагам, среди которых главными были люди и кошки. Если же впоследствии необходимость заставляла нас перебегать открытое пространство, то мы делали это особенно стремительно, избегая в это время всяких остановок.

Само собою, разумеется, что, выросши в темном подполье, мы настолько привыкли к темноте, что не только не избегали, а даже искали ее и более значительные прогулки совершали преимущественно под покровом ночи. Наши маленькие черненькие глазки обладали большой остротой зрения, которая очень и очень помогала нашему поистине роскошному обонянию, которое люди зовут чутьем.

Все эти усовершенствования шли сами собой: мать нас ничему не учила. Впоследствии это обстоятельство привело меня к мысли, что только благодаря такой ранней самостоятельности дикий зверек с раннего возраста привыкает быстро соображать, как ему поступать в самых разнообразных обстоятельствах жизни. Более ловкие зверьки, мало-помалу развивая в себе находчивость, могут избегать самых разнообразных опасностей, а более неуклюжие гибнут, попадая в лапы или зубы своих врагов. Люди зовут это, как я потом узнала, «борьбой за существование», в которой тот только не погибает, кто умеет пользоваться всем тем, чем наделила его природа и что познал он из собственного опыта.

Я очень хорошо помню, как на моих глазах погиб один из моих братцев, забравшийся ночью в решетчатую западню с вкусным салом, и с тех пор я старательно обегала всякий предмет, похожий на эту западню и всякое место, от которого пахло погибшей крысой. После своей обильной приключениями жизни я хорошо знаю, что такое капкан, и заявляю открыто, что капкан, в котором погибли три, четыре крысы, приобретает особенный запах, уловимый только нашим тонким чутьем. Не берусь решать — что это такое? Особый ли это запах испуганного животного, настоящий ли трупный запах, во всяком случае, это запах, вызывающий во мне, если не страх, то вполне справедливое опасение. Хитрый человек тоже догадался об этом и часто вываривает в кипятке старый, пробованный капкан перед тем, как поставить его для новой жертвы. Я это слышала впоследствии из разговора двух матросов на корабле.

В один прекрасный день мы, детвора, как-то все сразу разбрелись по подполью и после этого случая уже почти никогда не сидели в гнезде полностью: кого-нибудь да не доставало. То какой-либо из братцев просиживал подолгу где-нибудь за ящиками, куда забирался, испуганный внезапным шумом; то какая-либо из сестриц исчезала неизвестно куда и являлась в гнездо чуть не сутки спустя. Об этом никто никогда не заботился: ни мать, ни мы. Все мы росли маленькими себялюбцами. Это обстоятельство, да один случай, о котором я расскажу ниже, вероятно, и были причиной того, что во мне мало-помалу выросло чувство отчужденности от своей родни, облегчившее мне впоследствии тягость разлуки с родиной.

От молока матери мы отстали скоро, с первыми признаками появления резцов. Это обстоятельство нисколько не мешало нам быть веселыми и сытыми. Все жившие в подполье крысы имели очень хорошую привычку натаскивать откуда-то всяких корок, костей, старых овощей, сальных тряпок и пр. Всего этого накопилось здесь столько, что с лихвой доставало на все молодое потомство, пока оно не достигало того возраста, когда могло и само свободно промышлять. Вся детвора — и я в том числе — очень скоро научилась утолять свой голод, наскабливая себе в рот при помощи резцов то крошек сухарей, то кусочки вкусного сала. Наша мать, хотя к этому времени уже больше не обращавшая на нас внимания, но жившая все же в своем гнезде, почти ежедневно что-нибудь тащила с собой. Если бы я хорошо не знала этой привычки, свойственной всякой порядочной крысе, то, наверное, признала бы в этом признак заботливости ее о нас.

Наши зубы. Время от времени мы принимались за грызение щепок и досок подполья. Они были совсем не съедобны, но к грызению их нас побуждала какая-то неловкость во рту от выраставших быстро резцов. Сколько бы мы ни ели твердой пищи, наши резцы не укорачивались; наоборот: стоило только ограничиться несколько дней мягкой пищей, вроде кусков сала или мяса, как мы чувствовали уже неловкость во рту и спешили сточить о дерево и даже камень излишне выросший резец. Впоследствии я узнала из слов одного корабельного доктора, что наши зубы покрыты только спереди особым твердым веществом «эмалью», отчего они скоро от стирания приостряются. Если не стачивать их, они продолжают расти дальше и вырастают больше, чем следует. Таким образом, грызение явилось для нас прямо необходимостью укорачивать переросшие зубы. Я бы нашла эту необходимость довольно неприятной, если бы не утешалась тем, что наша крысиная порода была, зато обеспечена навсегда хорошими зубами, росшими, не переставая, всю нашу жизнь.

Скоро мы привыкли направлять эту потребность грызть в свою пользу: мы принялись, подобно взрослым крысам, крошить крупные щепки на мелкие для подстилок своих гнезд, а также выгрызать новые ходы из подполья наверх и вниз в места, где мы чуяли найти в будущем хорошую поживу.

Это время совпало у меня с первым пробуждением моей мыслительной способности: я становилась более наблюдательной, более стала вдумываться во все, окружающее меня. Впрочем, теперь, когда я стала уже старой одряхлевшей крысой и, следовательно, вышла из того возраста, когда меня можно было бы попрекать хвастовством, я могу сказать проще: я росла выродком из крысиной породы, так как у меня развивался ум, не свойственный крысе, ум, которому впоследствии удивлялись знавшие меня люди. К великому своему сожалению, я не могла воспользоваться им на благо моих сородичей, но он дал мне возможность провести мою собственную жизнь так, как никогда еще не проводила свою ни одна крыса на земле. Но не буду уклоняться в сторону — все в свое время!

Итак, я начала мыслить. Первое, как теперь помню, поразившее меня обстоятельство было то, что многие проделанные нами ходы вскоре оказывались кем-то вновь заделанными. В том месте, где прежде зияла дыра, достаточная для прохода большой крысы, вдруг появлялась новая доска, которую приходилось вновь прогрызать. В других углах на месте прежнего хода появлялся откуда-то камень, с которым бороться нашим зубам было еще труднее. Приходилось даже бросать грызение, когда на месте бывшего хода неожиданно оказывалась какая-то масса, о которую зубы мы больше ломали, чем точили, а губы и мордочки быстро ранили до крови. Теперь я знаю, что это было толченое стекло с глиной и щебнем, забиваемое в наши ходы нашим умным врагом, человеком. В то время я только удивлялась всему этому и, подобно остальным крысам, ограничивалась тем, что выискивала другие места для работы своим зубам.

Пробравшись сквозь прогрызенный моими сородичами ход, я попадала обыкновенно в большое помещение с высокими потолками и хорошо освещенное длинным отверстием с железными прутьями поперек него. В этом помещении по стенам шли длинные доски и шкафы, уставленные разными предметами. Под досками также висели разные вещи. От всего несло чрезвычайно приятным для крыс запахом. Это был огромный запас съестного, и мы, крысы, считали его собственностью и никогда иначе и не думали. Соблюдая свойственную всем крысам осторожность, мы спокойно добирались до полок и всячески старались раздобыть себе чего-либо поесть, а, если можно, то и унести в свое подполье. Это было, однако, не так легко, так как приходилось пускаться на всевозможные хитрости, чтобы достигнуть до самых полок, которые начинались довольно высоко. Еще труднее было добираться до того, что висело. В минуты опасности оттуда иногда приходилось прыгать прямо вниз и порядком-таки ушибаться. Однако многие из нас в совершенстве научились добираться до этого чудного запаса и с большой ловкостью и стремительностью убираться подобру-поздорову, когда это было необходимо. А необходимо это было, к нашему огорчению, очень и очень часто: это огромное помещение было полно таинственных чар и ужасов для нас, особенно молодых крыс. Всюду нам чудились врага и всюду они были: живые и неживые…

Из живых врагов главными были люди и кошки. В то время я, конечно, не имела никакого представления об этих грозных для нас названиях, а просто ужасалась при появлении этих больших существ, умевших всячески истреблять нашу породу. Я где-то слышала, что в большом числе крысы отваживались нападать на этих врагов, но, признаться, я мало этому верю или это уже были исключительные случаи. Нас в подполье и по-соседству было очень и даже очень много. Мы спокойно могли бы сплошь облепить своими телами самого крупного человека, но мы никогда на это не отваживались: в голову не приходило. А если бы и пришло, то я, право, не знаю — была ли бы победа на нашей стороне. Впрочем, это не совсем так. Когда мы чуяли, что враг был слаб (например, когда это были дети, котята), или когда мы были в очень большом числе, или, наконец, когда кто-либо из нас не видел другого исхода, — мы становились даже дерзкими, хозяйничали, а при случае, сломя голову, кидались на врага, кусали его и из преследователя превращали в преследуемого. Но все же в нашем подполье это были редкие случаи, и все, на что мы решались, благодаря своей численности, — было смелое нападение на съестное и удирание во все лопатки только тогда, когда сильный враг наш появлялся уже слишком близко. Даже в присутствии человека некоторые из нас отваживались оставаться в этом помещении, притаившись где-нибудь в заставленном углу. Но дальше этого храбрость многих из нас уже не шла.

Как ни странно, но некоторых кошек мы боялись больше, хотя сравнительно с человеком они были ничтожеством. На наше несчастье, в углу той стены, которая иной раз внезапно отходила в сторону, было проделано большое отверстие, через которое свободно проходила всякая кошка. Когда нас в помещении набиралось много, мы не особенно боялись кошек я на слабых даже дерзко нападали, но в единоборство вступали только с молодыми кошками, старых же старательно избегали. Особенно боялись мы одной серой большой кошки с надломленным хвостом, как-то раз где-то ущемленным. Эта кошка была просто ужасна в те времена, когда за стеной нашей кладовой раздавался писк ее маленьких детей. Тогда многие смельчаки из нас платились жизнью за свою смелость попадаться к ней на глаза, и число посетителей этой чудной кладовой становилось гораздо малочисленнее. Молодые крысы в такую пору гибли частенько, а так как, как я выше сказала, родители крысы не дают молодежи никаких советов, то это нисколько не образумливало остальную молодежь. Если лично человеку редко удавалось загубить одну, двух крыс ударом палки или ноги, то их ловким помощницам, кошкам, собственно говоря, ничего не стоило заполучить пару-другую зазевавшихся крысенят, зацепив их удивительно рассчитанным взмахом когтистой лапы.

Я с содраганием вспоминаю собак. Эти два врага наши были, так сказать, постоянные, но были у нас и случайные, редкие, но, пожалуй, более страшные. Среди них я с содроганием вспоминаю о небольших собаках-крысоловах и в особенности терьерах. В своей жизни я видела раз, как один белый с черным пятном на глазу терьер задавил ни больше, ни меньше как несколько десятков крыс, выпущенных с ним в одну загородку.

Много и других страшных нашей породы. Я сама была раз свидетельницей, как ночью в отверстие, освещавшее кладовую, тихо влез какой-то длинный темный зверь величиной с кошку, но много уже, с пушистым недлинным хвостом и темной, как у крысы, мордочкой. Все наши в это время были заняты обычным походом за съестным.

О, что случилось в кладовой в какие-нибудь десять минут времени, как выражаются люди!

Длинный зверь, встреченный почти без опасения нашими, с быстротой, много превосходящей быстроту кошки, налетел на ближайшую крысу и в мгновение ока прокусил ей череп. После этого он столь же стремительно бросился на другую, затем на третью, четвертую… и вскоре более десятка крыс уже лежали бездыханными!

Я, не помня себя от страха, кое-как вдоль стены, под полкой пробралась в другой конец кладовой, шлепнулась там на пол, больно ушиблась и, ковыляя, добралась-таки до спасительной дыры, в которую и скрылась. В наше подполье с шумом посыпались через все ходы другие беглецы, и в кладовой наступила гробовая тишина.

Мы не скоро отважились заглянуть вновь на место нашего поражения, а когда, наконец, побороли свой страх (впрочем, он у крыс проходит сравнительно очень скоро), то нашли только трупы наших сородичей. Из голов некоторых был выеден мозг. Впоследствии, во время своих странствований, я ближе познакомилась с этим страшным зверем и узнала его название. Это был один из хорьков, которые, как мне теперь известно, совсем не охотятся на крыс, но, отличаясь зверской кровожадностью, нападают ночью на всех, кого считают слабее себя.

Но как ни страшны наши живые враги, они все же не страшнее других врагов — молчаливых, неподвижных, но гораздо более грозных. Я разумею всевозможные ловушки, расставляемые человеком для искоренения нашей крысиной породы. Теперь я, впрочем, склонна думать, что эти ловушки только укрепляют нашу породу, так как уничтожают неловких, невнимательных, глупых крыс, а все ловкие, умные крысы, избегая западни, остаются жить и выращивают, следовательно, также более ловких и умных детей. Но не в том дело: все же ловушки — препорядочная гадость. Пожив на свете, я научилась презирать всякое лукавство и ложь. Уважая человека за его ум, я не могу простить ему его ужасных ловушек. Думаю, что и он попал бы в какую-нибудь, если бы ему кто-либо из зверей сумел бы ее поставить.

Я не стану описывать этих ужасов нашей кладовой, а скажу просто, что не один десяток самых отборных крыс погиб во всевозможных бочках с водой, предательски прикрытых мякинной трухой, в железных челюстях капканов, в щелкающих клетках, в клетках, в которые легко войти, но выйти невозможно, так как в выходе торчат острия железных игл, в удавках и еще, невесть каких страшных, отвратительных орудиях!

Но всего ужаснее для всех нас в нашей кладовой было то, что мы положительно не могли относиться с доверием к самому важному для нас — к тем яствам, которые, по нашему мнению, были в кладовой для нашего пользования. Войдите же теперь в наше положение: что должна чувствовать умная крыса, которая после многих трудов, измышлений и уловок доберется до высокой полки со вкусным салом? Ведь, добравшись, она должна непременно задуматься: что ее ожидает? Награда ли за ее крысиные преимущества или смерть, мучительная, ужасная смерть? Последнее было и было не раз…

Особенно подозрительными для умных, пожилых крыс были длинные комочки вкусного, сладковатого теста, лежавшие даже не на полках, а прямо у наших ходов. Разумеется, умная крыса пошевелит своим носом, покосится на неожиданно объявившееся блюдо и… пойдет себе обычным путем, по старому следу, на излюбленную полку. Ну, а молодежь, обрадовавшись легкой добыче, живо и жадно схватывает лакомые кусочки, стремительно утаскивая в подполье то, чего не доест наверху.

И платятся же молодые крысы за эту необдуманность — мрут десятками! Хорошо еще, если умирать уходят куда-нибудь из подполья, а то некоторые умирают тут же и так пропахнут, что нам-то, крысам, ничего, а люди забеспокоятся и начнут вскрывать свои полы, т. е. наши вековечные потолки, обнажая наши насиженные места! Труп-то найдут и уберут, ну да и вычистят же то место, которое открыли: все тряпки, кости, корки, что служат первым кормом нашим крысенятам, всю мягкую труху, стружки — все уберут, да еще битого стекла насыплют! Просто хоть выбирайся совсем из подполья. Первое-то время все крысы, действительно, и уйдут; крысенята, которые еще малы, разумеется, попадают уже в руки людей, ну а через неделю, другую опять начинается заселение подполья!

Да, подумайте, чего это стоит! Ведь нужно опять ходы грызть, мочалу да стружки таскать, провиант запасать, обживаться, прилаживаться! Вот к чему приводит неразумие молодости. Впрочем, крыс-родителей не похвалишь: детей-то уму-разуму поучить не догадываются. Ну да, в нашем подполье такой случай был только раз, а после него как-то и сама молодежь перестала обращать внимание на белые шарики да катышки.

Так-то среди приволья и опасностей и росли все мы, молодые крысы, а среди них и я. И все мы, хоть не думали, да чуяли — проживем до старости в своем подполье, а придет время умирать, заберемся куда-нибудь подальше от подполья по-соседству, да и окончим свою жизнь, забившись в какую-нибудь трущобу, вроде валежника. О насильственной смерти никто из нас не помышлял. Да, впрочем, правду говоря, ни о какой смерти мы не думали, а жили себе да жили, а гибли больше в когтях у кошек, у совы-птицы, если кто в ночное время по двору перебегал, наконец, в ловушках, а то и в крынке молока, захлебнувшись. Естественной смертью умирали, вероятно, очень мало, да и умирали ли?

Теперь я не могу не вспомнить всегоНа мою же долю выпало нечто иное и такое иное, что теперь я на старости и дряхлости лет не могу не вспомнить всего, что со мной случилось, потому что то, что я пережила, вероятно, не переживала, да вряд ли и переживет какая-либо другая крыса. Много перевидела я на своем веку, многому поучилась, многое узнала и теперь с особенной любовью обращаю свое одряхлевшее внимание на мою жизнь после оставления мной моей родины — теплого, уютного, сытного угла в подполье, который я покинула без грусти и за которым для меня началась новая чудная пора приключений.