Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста

VII Переселение домашнего зверинца на новую квартиру. — Неожиданная новость. — Тоска. — Думы о бегстве

Чтобы осветить в своей памяти достигнутые мною в то время результаты, попробую восстановить перед глазами один важный для всех жителей кабинета день нашего выселения в другое помещение: хозяин со всем своим семейством перебирался в другой дом, только что выстроенный из камня, взамен деревянного, в котором мы до сих пор жили. Кабинет переезжал целиком: со всеми шкафами, книгами и живыми существами.

Разумеется, я знала об этом уже ранее и нисколько не удивилась, когда дня за четыре-пять до окончательного перемещения в кабинете стали появляться новые лица и в нем по дням водворялся ужаснейший гам. Кругом стучали, шуршали бумагой, накладывали и топали ногами, входя и уходя, разные служащие. Я с понятным интересом вслушивалась в громкий говор людей, вдумывалась в их мимолетные мысли, отражавшиеся на лицах, и в то же время не переставала следить за своими четвероногими и пернатыми соседями.

Кролики, не обращаясь собственно ни к кому, своими мордочками то и дело говорили:

— Что за история? Как будто и страшно… Но прелюбопытно…

— Ну, пролезай! — говорил иногда один кролик другому, пропуская соседа, перелезавшего через его голову.

— Прелюбопытно… — говорил в свою очередь тот, нисколько не замечая речи своего сотоварища.

Третий сидел в углу и, жуя капусту, бессмысленно повторял:

— Капуста, морковь, капуста, морковь…

Бобка то и дело стремительно вскакивала в свою вертушку и, не переставая, твердила без малейших признаков звука:

— Скорей, скорей, скорей…

Затем она проскакивала через дыру обратно в клетку и, прижавшись к прутьям, пристально всматривалась в работающих людей.

— Не понимаю, ничего не понимаю, — говорила ее мордочка, и при малейшем стуке белка вновь отскакивала от прутьев, временно прячась в свою конуру. Когда она выглядывала оттуда, мои глаза слышали вопрос:

— Можно выйти?

Уши же ничего подобного не слышали.

Но кто меня удивил в это время, так это Ворчун.

Само собой разумеется, что первое, с чем он обратился к рабочим, когда они заявили ему: — Ну, заморская птица, скоро и ты поедешь! — были слова:

— Скажите, пожалуйста, вот новости!

Это очень развеселило всех присутствующих людей, из которых некоторые, как мне показалось, вообразили, что попка и в самом деле ответил, подумав.

Однако попка вслед за понятным всем окриком начал тараторить уж на своем родном языке, понятном только мне, да и то на этот раз не вполне ясном.

— Черт знает, что! Черт знает, что! — заворчал он. — Никак не думал, никак не думал… Опять путешествие. Надоело, надоело… Дома лучше…

— Дома лучше! — заорал он изо всех сил, и когда ему кто-то сказал:

— Чего ты, попка, кричишь? — он человеческим голосом, но столь же громко закричал:

— Дуррак!

— Перестань, Ворчун! — раздался вдруг голос хозяина, но попка, очевидно, был не в духе и немедленно ответил:

— Скажите, пожалуйста, вот новости!

После этого он уже не обращал внимания ни на кого и, словно в бреду, болтал о каком-то месте, где было лучше, что переезды ему надоели, что все на свете глупо, а хорошо есть, да не здесь…

Что-то в этом роде…

Только потом, уже при других обстоятельствах, я поняла, что попугай припомнил свою привольную жизнь в Африке и переселение на другую квартиру, быть может, принял за новую посадку на корабль.

Только рыбы и жители ящика, казалось, не заметили своего переселения и не проявили ни малейшего волнения, когда их с некоторыми затруднениями вытаскивали из кабинета.

Меня вынесли последней, и я была свидетельницей отъезда всех своих сожителей.

Когда дошла очередь до клетки Ворчуна, он вдруг замолчал, и я прочла по его фигуре:

— Будь, что будет!

Но откуда-то появившаяся Гри-Гри разразилась таким звонким лаем, что я едва разобрала, что она кричала:

— Едем, едем. Всякая прогулка есть развлеченье. Глупая птица! Я тебе с наслажденьем откусила бы нос, но жаль, что я не могу тебя достать. Едем, едем!..

Несомые вслед кролики метались из стороны в сторону, и их фигурки, казалось, говорили:

— Любопытно, но страшно… любопытно, но страшно.

Бобка забилась в конурку и, вероятно, ни разу не выглянула во всю дорогу. Догадываюсь, что она сидела там, полная страха и трепета.

— Ну, Хруп, теперь твоя очередь, — сказал хозяин, отбирая мою клетку от подхватившего было ее рабочего, и, взяв ее за кольцо, понес меня сам в наше новое помещение. Клетка качнулась. Я пошатнулась, желая сохранить равновесие.

— Не пугайся, дурашка, не продавать несу, — прибавил хозяин, думая, что я забеспокоилась.

О, как мне хотелось тогда крикнуть человеческим языком:

— Недогадливый человек! Я, простая крыса, родившаяся в одном из твоих подпольев, проницательнее тебя, разумного существа!

Но я не могла этого крикнуть, и слова хозяина остались без достойного ответа.

Началась новая жизнь в новом здании. Наш кабинет в общем был все тем же прежним кабинетом, так как был обставлен старой мебелью и теми же шкафами с книгами, только рядом с ним была еще небольшая комната, в которую был унесен рабочий стол хозяина. В новом доме он уже не занимался в нашем помещении. Впрочем, дверь к нему всегда была отворена. Для меня новый дом был особенно памятен тем, что в нем я познакомилась из бесед хозяина и девочек с некоторыми подробностями о крысиной породе, кое с чем про других животных и в нем-то я обдумала и привела в исполнение новый план, имевший такое большое значение в моей жизни. Какой это был план, — я сейчас не скажу: я хочу сказать про него в другом месте.

Мне минуло пять лет, и в нашем подполье я была бы на положении старой крысы, хотя там у нас никакого счета лет никто не вел. Однако я свой возраст считала только зрелым. Я была полна сил и энергии. С вида я была сытой, но отнюдь не толстой крысой. Особенно гордилась я тем, что чешуйчатые кольца моего хвоста не выглядели безобразными, прилегали красиво друг к другу, и волоски, покрывавшие его, были не щетинисты, как у крыс подполья, а мягки.

Вообще я имела такой прекрасный вид, что люди, видевшие меня впервые, спрашивали у моих хозяев:

— Давно у вас эта молодая крыса?

И я была очень довольна, когда мои хозяева отвечали:

— Какая же она молодая? Ей уже четыре года с лишним!

— Но она выглядит совсем молодой, судя по ее шелковистой шерсти и изящным формам.

— Мы за ней ухаживаем, — был ответ.

Насколько приятно было мне первое заявление, настолько неточно было второе объяснение: я была моложава исключительно благодаря своей врожденной чистоплотности.

Итак, мне было пять лет. Мои молодые хозяйки также уже выросли. Младшей, Вере, было восемь лет, а старшей, Нюте, — девять.

Девочки по утрам ездили куда-то учиться. Я видела их в обыкновенные дни не раньше, как около их обеда. Зато вечерами они частенько сидели у отца, который вынимал тогда из какого-нибудь шкафа книги, показывал им оттуда картинки и читал или говорил много про разных зверей. Это заставляло меня прислушиваться, тем более, что, кончив свою науку, я скучала бездействием. Но я узнавала из слов хозяина так много нового и столько для меня непонятного, что ясно я себе не представляла всего того, что читал или рассказывал хозяин. Картины же, которые при этом им показывались девочкам, были для меня или невидны за отдаленностью или непонятны, так как иногда они изображали животных очень уж диковинных. Зато мне как то веселее было, когда я случайно видела изображения знакомых мне существ. Раз даже я увидела свой собственный портрет. Я шучу, конечно, так как я-то умею распознавать тонкие различия одной крысы от другой. Но рисунок, поднесенный мне хозяином, все же изображал одну из наших крыс.

— Любуйся, Хруп, — сказал хозяин. — Ты увековечен навсегда. А вот это твой слабый враг.

Перевернув страницу, он показал мне изображение крысы же. Она была, видимо, поменьше меня ростом и несколько иного склада. С первого взгляда я заметила, что у нее было побольше чешуйчатых колец в хвосте, и сама она изображена была как будто темнее. Я с интересом разглядывала рисунок, недоумевая, — почему эта крыса была моим врагом?

— Что, не признаешь, Хруп? — продолжал мой хозяин. — То-то, брат: повыгнал этих крыс отовсюду, да уж и отказываешься признать! Это, милейший Хруп, черная крыса, которую вы, сударь пасюк, изволили изгнать из всех мест ее обитания. Вы, пасюки, или рыжие крысы, оказались посильнее, поэтому и победили. Между вами происходили ожесточеннейшие схватки. Однако, повторяю, на вашей стороне была сила. Вы сначала изволили загнать врага в верхние этажи, а затем и в них приспособились лучше, чем ваши черные неприятели. От такого огорчения они все как-то и повывелись, уступив вам насиженные места. Теперь этих черных крыс нужно искать днем с огнем по Европе; их много только в Персии, где их родина. Все же вы поступили, Хруп, неблагородно, так как черные крысы раньше вас поселились в Европе. Вы изволили прийти в Европу попозже, а откуда вы родом, из Индии или Персии, — решить не берусь. Зачем вам понадобилось нашествие на Европу? — не знаю. Но вы совершили это нашествие и населили всю Европу чуть не за 50 лет. Ныне вас столько, что я не берусь сосчитать — сколько миллионов и даже миллиардов штук наберется вас в Европе. Скажу, что одна кошка Матюша уничтожает вас в количестве до 50 штук ежегодно, но от этого нисколько не убавляется число ваших почтенных товарок в подпольях. Так-то-с! А с черной крысой вы поступили все-таки прескверно. Поняли?..

И, смеясь, хозяин захлопнул книгу перед моим носом, мигнув двум девочкам. Это означало, что, по его мнению, я ничего не поняла.

— И еще скажу, — обернулся вдруг ко мне хозяин. — Вместе с черной крысой вы изволили распространиться вслед за человеком решительно по всей суше, и теперь почти нет места, где бы не было вашей сестры или брата. Всюду вы продолжаете вашу странную войну с черной крысой, но это уже касается только вас, а мы, люди, очень огорчены распространением одинаково, как вашим, так и черной крысы, Но этого вы уж, конечно, не поймете!

И хозяин добродушно засмеялся вместе со своими девочками.

Он ошибся! Я не только от слова до слова все поняла, но и много извлекла полезного из его речи.

«Нет места, где бы не было крыс», я принадлежу к «пасюкам, или рыжим крысам, которые гораздо сильнее черных»… да это такие новости, которые ошеломили бы хоть кого из крысиной породы!

Значит — всюду, где живут разные, самые диковинные звери, неизменно живут и крысы. Значит — нет уголка на земле, где бы крыса не нашла себе крова и пищи. Для рыжей крысы все места тем более пригодны, что она встретит везде или своего же собрата или слабейшую черную крысу…

Я задыхалась от волнения… К какой породе я принадлежу! Крыса — чуть не царь в природе!

Каковы же были мое удивление и мой восторг, когда из вечерней беседы хозяина с детьми, продолжавшего тот же разговор, я узнала, что есть еще и водяные крысы, хоть несколько и иной породы, чем наша, что наша порода пасюков тоже не боится воды, и, если случится при невзгоде жить у воды, пасюки прекрасно ныряют, плавают и даже ловят рыбу.

Ура! После человека крыса-пасюк, очевидно, способнейшее из существ, населяющих мир. И я принадлежу к этому благородному племени! К чему же была эта насмешка хозяина, обыкновенно такого милого и добродушного?

Я была тогда, хоть и неглупая крыса, но все же не такая опытная, как теперь. Теперь же, после своих добро- и злоключений, вижу, что в ряду живых существ крыса далеко не занимает второго места после человека. Место ее скромное, в отряде грызунов, а таких отрядов много, очень много среди млекопитающих животных.

Человек же стоит, действительно, во главе, да и не одних млекопитающих, а всего живого мира…

В скромной старости своей я склоняюсь перед величием человека и не мню себя близкой к нему. Делаю это спокойно, без зависти и досады. Всякому свое место в дивной, чудной, очаровательной природе…

С того времени, как я услышала столько нового о крысах, я стала вдвое внимательнее к вечерним беседам хозяина с девочками. Но про крыс они больше уже не говорили, и я слышала только речи о других животных, что меня уже мало интересовало.

Я заскучала и так сильно, что это заметили даже люди. Мне стало тесно в моем помещении; я стала ощущать пустоту в моей беззаботной жизни.

Видя меня грустной, задумчивой, хозяин и его дети пробовали всякие средства развеселить меня. Они клали мне в изобилии лучшие кусочки крысиных яств, обращались со мной особенно ласковым тоном, ставили мою клетку ближе к другим зверькам, например, к кроликам, меняли даже комнаты и, в виде, должно быть, особенно действительного средства, ставили чаще мою клетку в детскую.

Ничто не помогало.

— Хруп захворал! — решили все, и если бы мне было до того, то я, конечно, особенно бы оценила грусть моих маленьких хозяек.

— Миленький Хрупчик, — говорила мне Нюта. — Что это с тобой сделалось? Я не знаю, что бы я сделала, только бы ты поправился и стал опять веселым и добродушным.

— Дорогой Хрупушка, — говорила тут же Вера, — я отдам тебе все вкусные порции моего обеда, только будь добрым: выздоравливай поскорее!

Я не выдержала — подошла вплотную к этим миленьким личикам и слегка поиграла своими усиками, но и это уже вызвало в моих девочках живую радость.

— Умный, Хрупчик, умный, — заговорили они обе, и их пальчики пролезли через прутья, чтобы пощекотать мою шерстку.

Но я продолжала хворать, т. е. правильнее — томилась грустью.

Я стала избегать даже взглядов и подолгу просиживала в своем ящике, думая думку и выходя только немножко попробовать чего-нибудь съестного — ровно столько, чтобы не умереть с голоду.

Однако голова моя не бездействовала, и я в своем одиночестве обсуждала думу за думой: как победить мое неожиданно явившееся тяжелое душевное состояние?

То была тоска по свободе, спавшая во мне дотоле. До сих пор, занятая своим самообучением, я почти не имела времени для тоски. Теперь, когда я постигла живую речь творений, и передо мной развернулся мир, еще более заманчивый и интересный, я, так сказать, сама себя заключила в новую душевную тюрьму, раскрыв всю прелесть познания себя, осужденной на вечное заключение вдали от мира, который научилась познавать.

В то время, как мое племя покорило всю сушу и даже воду, я, самая любознательная из крыс, осуждена жить подаянием и судить о прелести жизни, не имея возможности сделать более пяти шагов в каждую сторону от ящика!

Надобно было придумать какое-нибудь лекарство от этой удручающей тоски. Такового в пределах тюремной жизни я не обретала. Оставалось одно, самое верное средство… бежать. Об этом было легче подумать, чем исполнить.

Но я уже говорила, что мне стоило только наметить цель, и я уже от нее не отступала. Бежать — стало целью моей жизни, и мне нужно было, во что бы то ни стало, найти средство осуществить ее. Упорно и точно взвешивая все обстоятельства, я занялась составлением в голове своей плана бегства и то, что находила возможным для себя, прочно закрепляла в памяти, решив в точности осуществить это на деле.

Мало-помалу в голове у меня созрел весь план от начала до конца, и, когда я, наконец, все окончательно обдумала и пришла к точному решению, я в первый раз после двухнедельной тоски основательно поела любимого моего бл юда, жареной ветчины.

— Хруп выздоровел! — раздавалось всюду после этого дня и говорилось даже гостям, которые ходили смотреть на меня, как на заморского зверя.

— Да! Хруп выздоровел… но тою же болезнью, хотя, может быть, не надолго, заболеете скоро все вы, мои добрые люди, и больше всех, конечно, те, кто больше меня любил, если только тоска по маленькой, ничтожной крысе может стать чувствительной. Что делать! Чувствую, что я создана для лучшей жизни, что меня ожидает что-то новое, положенное судьбой на мою долю, и я должна пережить еще целый ряд перемен в моей жизни…

С следующего дня я приступила к осуществлению моего плана.