Чондрошекхор
Пролог
Дети
На берегу Ганга в манговой роще сидел мальчик Протап и слушал вечерний шум реки. У его ног, на нежной траве, лежала девочка Шойболини и молча, не отрываясь, смотрела на него. Время от времени она поглядывала на небо, на реку, а затем снова обращала свой взор к мальчику. Шойболини было лет семь-восемь, Протап вступал в пору юности.
Высоко в небе громко пела маленькая певчая птичка палия. Шойболини стала передразнивать птицу, и манговая роща ответила ей трепетом листьев. Шум бегущей реки подхватил эту песню-насмешку.
Шойболини собрала нежные лесные цветы, сплела из них гирлянду и украсила ею шею мальчика. Затем она отобрала у него гирлянду, надела ее на себя, а потом снова на мальчика. Она никак не могла решить, кто должен носить это украшение. Наконец, заметив пасущуюся недалеко корову, Шойболини нацепила венок ей на рога и тем самым избежала неминуемой ссоры. Ссорились же они часто. Если не из-за гирлянды, то из-за птенцов, которых Протап доставал из гнезда, а когда поспевало манго — из-за спелых плодов, которые он срывал с дерева.
Когда на мягком вечернем небе зажигались звезды, дети принимались их считать. «Кто первым увидел?» — «Какая звезда появилась раньше?» — «Ты сколько видишь звезд?» — «Только четыре? А я вижу пять! Вот одна, вон другая, а во-о-н еще три». Но это была неправда, Шойболини видела только три звезды.
«Давай лучше считать лодки. Угадай, сколько там плывет лодок? Шестнадцать? Спорим, что восемнадцать!» Шойболини не умела считать, сосчитает раз — получается девять, сосчитает другой — уже двадцать одна. Потом они бросали это занятие и начинали следить за какой-нибудь одной лодкой. «Кто в ней? Откуда она плывет? И куда?»
Вода на веслах блестит, словно золото.
КТО УТОНУЛ И КТО СПАССЯ
Так возникла привязанность, которую можно назвать любовью, а можно назвать и как-нибудь иначе. Ему шестнадцать лет, ей — восемь. И кто умеет любить более пылко, чем юноша!
Но словно каким-то проклятием обычно бывает отмечена ранняя любовь. Часто ли, став взрослыми, вы встречаете того, к кому вас влекло в юности? Да и многие ли остаются достойными любви? К старости все проходит, от любви остаются лишь воспоминания, но зато как сладостны они!
В жизни каждого юноши бывает пора, когда он вдруг начинает замечать, что лицо его подруги прекрасно, а в глазах у нее светится какой-то загадочный огонек. Сколько раз, забыв про игру, он тайком наблюдает за ней, незаметно любуется ею! Порой он и сам еще не понимает, что уже любит. Но проходит время, и это прекрасное лицо, эти загадочные глаза куда-то исчезают. Он ищет ее по всему свету, но находит только в своих воспоминаниях. Да, над любовью ранней юности тяготеет какое-то проклятие!
Шойболини думала, что выйдет замуж за Протапа. Но Протап уже тогда знал, что этому не бывать. Ведь она приходилась ему родственницей, правда, очень дальней, но все-таки родственницей. В этом заключалась ошибка судьбы.
Шойболини родилась в бедной семье. У нее нет никого, кроме матери, и ничего, кроме хижины и собственной красоты. Протап тоже был бедняком.
Девочка росла и с каждым днем становилась все прекраснее. Но ни о какой свадьбе речи не шло. Ведь свадьба — это большие расходы, кто возьмет их на себя? Кто отыщет в такой глуши бесценный цветок?
Со временем Шойболини и сама поняла все это. Она знала, что без Протапа для нее нет на земле счастья. Она также знала и то, что в этом рождении[60] им не суждено быть вместе.
Протап и Шойболини стали думать о том, как им поступить дальше. Много дней они совещались тайком от людей. Наконец выход был найден. Они отправились к Ганге. В это время в реке купалось много народу. Протап сказал: «Поплывем, Шойболини!» И они поплыли. Оба являлись искусными пловцами, никто в деревне не мог соперничать с ними.
Стоял сезон дождей, Ганга выходила из берегов. Она волновалась, бурлила и стремительно катила свои воды. Разрезая волны, вспенивая воду и поднимая брызги, Шойболини и Протап быстро удалялись от берега. В пене волн их прекрасные молодые тела сверкали, словно два драгоценных камня, оправленных в серебро. Люди на берегу, увидев, что дети заплыли слишком далеко, стали кричать, чтобы они немедленно вернулись. Но мальчик и девочка не слышали тревожных криков и продолжали плыть дальше. Их снова звали, бранили, а они все плыли и плыли. Когда берег уже почти скрылся из виду, Протап сказал:
— Здесь будет наша свадьба.
Шойболини согласилась:
— Хорошо, пусть здесь.
Протап скрылся под водой.
Но Шойболини не исполнила его воли. В последний момент она вдруг испугалась. «Почему я должна утонуть? — подумала она. — Кто мне Протап? Нет, я боюсь, я не могу умереть». И Шойболини поплыла к берегу.
ЖЕНИХ
Недалеко от того места, где решил утонуть Протап, проплывала лодка. Сидевший в ней человек увидел, что юноша исчез под водой, и бросился ему на помощь. Это был Чондрошекхор Шорма. Схватив утопающего, Чондрошекхор втащил его в лодку и поплыл к берегу.
Мать Протапа не хотела отпускать Чондрошекхора. Упав на колени, она умоляла побыть их гостем хотя бы один день. Чондрошекхор согласился. О том, что произошло до того, как Протап начал тонуть, он так ничего и не узнал.
Шойболини не смела показаться на глаза Протапу. Но Чондрошекхор случайно увидел девочку и поразился ее красотой.
В это время Чондрошекхор находился в весьма затруднительном положении. Ему уже исполнилось тридцать два года. У него имелся свой дом, но не было семьи. Он все еще не женился, да и не особенно стремился к этому: ему казалось, что семейная жизнь будет мешать его занятиям. Но прошло больше года, как умерла его мать. И теперь он начал чувствовать, что одиночество — серьезная помеха в занятиях. Во-первых, ему самому приходилось готовить, а на это уходило много времени. Но еще больше времени отнимало богослужение. В доме стоял шалграм[61], и все обряды, связанные с ним, тоже приходилось исполнять самому. Порядка не было нигде и ни в чем. Иногда целыми днями он бродил голодным. Постоянно куда-то пропадали книги. Он никогда не знал, куда девались деньги, кому он их давал. Никаких особых расходов он не вел, а денег совсем не оставалось. И Чондрошекхор стал подумывать о том, что женитьба могла бы, пожалуй, изменить все к лучшему. Однако он твердо решил не жениться на красивой девушке. Красота ослепляет мужчину. А в семейной жизни нельзя быть ослепленным.
Как раз в это время Чондрошекхор и встретил Шойболини. При виде ее красоты он забыл свой обет. После долгих раздумий и колебаний Чондрошекхор все-таки женился. Он сам являлся сватом. Кто сможет устоять перед чарами красоты?!
Со времени свадьбы прошло восемь лет. С этого момента и начинается наше повествование.
На берегу Ганга в манговой роще сидел мальчик Протап и слушал вечерний шум реки. У его ног, на нежной траве, лежала девочка Шойболини и молча, не отрываясь, смотрела на него. Время от времени она поглядывала на небо, на реку, а затем снова обращала свой взор к мальчику. Шойболини было лет семь-восемь, Протап вступал в пору юности.
Высоко в небе громко пела маленькая певчая птичка палия. Шойболини стала передразнивать птицу, и манговая роща ответила ей трепетом листьев. Шум бегущей реки подхватил эту песню-насмешку.
Шойболини собрала нежные лесные цветы, сплела из них гирлянду и украсила ею шею мальчика. Затем она отобрала у него гирлянду, надела ее на себя, а потом снова на мальчика. Она никак не могла решить, кто должен носить это украшение. Наконец, заметив пасущуюся недалеко корову, Шойболини нацепила венок ей на рога и тем самым избежала неминуемой ссоры. Ссорились же они часто. Если не из-за гирлянды, то из-за птенцов, которых Протап доставал из гнезда, а когда поспевало манго — из-за спелых плодов, которые он срывал с дерева.
Когда на мягком вечернем небе зажигались звезды, дети принимались их считать. «Кто первым увидел?» — «Какая звезда появилась раньше?» — «Ты сколько видишь звезд?» — «Только четыре? А я вижу пять! Вот одна, вон другая, а во-о-н еще три». Но это была неправда, Шойболини видела только три звезды.
«Давай лучше считать лодки. Угадай, сколько там плывет лодок? Шестнадцать? Спорим, что восемнадцать!» Шойболини не умела считать, сосчитает раз — получается девять, сосчитает другой — уже двадцать одна. Потом они бросали это занятие и начинали следить за какой-нибудь одной лодкой. «Кто в ней? Откуда она плывет? И куда?»
Вода на веслах блестит, словно золото.
КТО УТОНУЛ И КТО СПАССЯ
Так возникла привязанность, которую можно назвать любовью, а можно назвать и как-нибудь иначе. Ему шестнадцать лет, ей — восемь. И кто умеет любить более пылко, чем юноша!
Но словно каким-то проклятием обычно бывает отмечена ранняя любовь. Часто ли, став взрослыми, вы встречаете того, к кому вас влекло в юности? Да и многие ли остаются достойными любви? К старости все проходит, от любви остаются лишь воспоминания, но зато как сладостны они!
В жизни каждого юноши бывает пора, когда он вдруг начинает замечать, что лицо его подруги прекрасно, а в глазах у нее светится какой-то загадочный огонек. Сколько раз, забыв про игру, он тайком наблюдает за ней, незаметно любуется ею! Порой он и сам еще не понимает, что уже любит. Но проходит время, и это прекрасное лицо, эти загадочные глаза куда-то исчезают. Он ищет ее по всему свету, но находит только в своих воспоминаниях. Да, над любовью ранней юности тяготеет какое-то проклятие!
Шойболини думала, что выйдет замуж за Протапа. Но Протап уже тогда знал, что этому не бывать. Ведь она приходилась ему родственницей, правда, очень дальней, но все-таки родственницей. В этом заключалась ошибка судьбы.
Шойболини родилась в бедной семье. У нее нет никого, кроме матери, и ничего, кроме хижины и собственной красоты. Протап тоже был бедняком.
Девочка росла и с каждым днем становилась все прекраснее. Но ни о какой свадьбе речи не шло. Ведь свадьба — это большие расходы, кто возьмет их на себя? Кто отыщет в такой глуши бесценный цветок?
Со временем Шойболини и сама поняла все это. Она знала, что без Протапа для нее нет на земле счастья. Она также знала и то, что в этом рождении[60] им не суждено быть вместе.
Протап и Шойболини стали думать о том, как им поступить дальше. Много дней они совещались тайком от людей. Наконец выход был найден. Они отправились к Ганге. В это время в реке купалось много народу. Протап сказал: «Поплывем, Шойболини!» И они поплыли. Оба являлись искусными пловцами, никто в деревне не мог соперничать с ними.
Стоял сезон дождей, Ганга выходила из берегов. Она волновалась, бурлила и стремительно катила свои воды. Разрезая волны, вспенивая воду и поднимая брызги, Шойболини и Протап быстро удалялись от берега. В пене волн их прекрасные молодые тела сверкали, словно два драгоценных камня, оправленных в серебро. Люди на берегу, увидев, что дети заплыли слишком далеко, стали кричать, чтобы они немедленно вернулись. Но мальчик и девочка не слышали тревожных криков и продолжали плыть дальше. Их снова звали, бранили, а они все плыли и плыли. Когда берег уже почти скрылся из виду, Протап сказал:
— Здесь будет наша свадьба.
Шойболини согласилась:
— Хорошо, пусть здесь.
Протап скрылся под водой.
Но Шойболини не исполнила его воли. В последний момент она вдруг испугалась. «Почему я должна утонуть? — подумала она. — Кто мне Протап? Нет, я боюсь, я не могу умереть». И Шойболини поплыла к берегу.
ЖЕНИХ
Недалеко от того места, где решил утонуть Протап, проплывала лодка. Сидевший в ней человек увидел, что юноша исчез под водой, и бросился ему на помощь. Это был Чондрошекхор Шорма. Схватив утопающего, Чондрошекхор втащил его в лодку и поплыл к берегу.
Мать Протапа не хотела отпускать Чондрошекхора. Упав на колени, она умоляла побыть их гостем хотя бы один день. Чондрошекхор согласился. О том, что произошло до того, как Протап начал тонуть, он так ничего и не узнал.
Шойболини не смела показаться на глаза Протапу. Но Чондрошекхор случайно увидел девочку и поразился ее красотой.
В это время Чондрошекхор находился в весьма затруднительном положении. Ему уже исполнилось тридцать два года. У него имелся свой дом, но не было семьи. Он все еще не женился, да и не особенно стремился к этому: ему казалось, что семейная жизнь будет мешать его занятиям. Но прошло больше года, как умерла его мать. И теперь он начал чувствовать, что одиночество — серьезная помеха в занятиях. Во-первых, ему самому приходилось готовить, а на это уходило много времени. Но еще больше времени отнимало богослужение. В доме стоял шалграм[61], и все обряды, связанные с ним, тоже приходилось исполнять самому. Порядка не было нигде и ни в чем. Иногда целыми днями он бродил голодным. Постоянно куда-то пропадали книги. Он никогда не знал, куда девались деньги, кому он их давал. Никаких особых расходов он не вел, а денег совсем не оставалось. И Чондрошекхор стал подумывать о том, что женитьба могла бы, пожалуй, изменить все к лучшему. Однако он твердо решил не жениться на красивой девушке. Красота ослепляет мужчину. А в семейной жизни нельзя быть ослепленным.
Как раз в это время Чондрошекхор и встретил Шойболини. При виде ее красоты он забыл свой обет. После долгих раздумий и колебаний Чондрошекхор все-таки женился. Он сам являлся сватом. Кто сможет устоять перед чарами красоты?!
Со времени свадьбы прошло восемь лет. С этого момента и начинается наше повествование.
Часть I
Грешница
Долони-Бегум
В крепости Мунгер находится резиденция правителя Бенгалии, Бихара и Ориссы наваба[62] Мира Касима Али Хана. Здесь же — гарем правителя. Ронгомохал[63] роскошно убран. Полночь еще не наступила. На узорчатом паркете — мягкий ковер. В серебряных светильниках горит ароматное масло. Воздух наполнен благоуханием цветов.
Уронив голову на парчовую подушку, лежит стройная девушка. Она усердно читает «Гулистан»[64]. Ей семнадцать лет, но она такая миниатюрная, что ее легко принять за девочку. Девушка читает «Гулистан», но время от времени отрывает глаза от книги и разговаривает сама с собой. Она спрашивает:
— Почему же он до сих пор не пришел? — И сама себе отвечает: — А почему он должен прийти? Ведь я всего лишь одна из тысячи его рабынь, почему же он должен прийти именно ко мне? — И снова погружается в чтение.
Но проходит какое-то время, и девушка опять отрывается от книги: «Хорошо, пусть он не может прийти. Но если бы он вспомнил обо мне, то мог бы послать за мной. Впрочем, почему он должен меня вспоминать? Ведь я только одна из тысячи его рабынь!» И она снова начинает читать и снова бросает книгу. «И почему только бог допускает, чтобы один человек томился в ожидании другого? Почему люди не довольствуются тем, что им дано, а желают недоступного? Я, как лиана, хочу обвиться вокруг высокого дерева шал». Закрыв книгу, девушка поднялась. Словно змеи, всколыхнулись густые пряди вьющихся волос на ее прелестной головке, зашуршала парчовая, пропитанная благовониями одежда. Казалось, будто волна красоты поднялась от ее движения.
Взяв вину[65], девушка стала перебирать струны, потом запела. Пела она так тихо, словно боялась, что ее услышат. В это время до нее донеслись почтительные приветствия стражников и звуки шагов. Взволнованная, она подбежала к окну и увидела паланкин наваба.
Наваб Мир Касим Али Хан вошел к ней.
— Долони-биби[66], что за песню ты сейчас пела? — спросил он.
Полное имя девушки было Доулот Унниса, но наваб обычно называл ее кратко — Долони. Поэтому все в городе звали ее Долони-бегум[67], или Долони-биби.
Смутившись, Долони опустила голову. На ее беду, наваб попросил:
— Спой еще раз, я хочу послушать.
Но теперь у нее ничего не получалось. Струны вины сделались непослушными и звучали фальшиво. Бросив вину, Долони взяла скрипку, но та тоже не повиновалась ей.
— Ну хорошо, пой под вину, — тихо произнес Мир Касим.
Долони вдруг испугалась, что наваб может подумать, будто она не умеет ни петь, ни играть. Она словно онемела. Губы ее шевелились, но рот не раскрывался, как не раскрываются лепестки лотоса в пасмурный день, как не звучат стихи робкого поэта, как не срывается признание в любви с уст гордой женщины.
— Я не буду петь, — сказала Долони.
— Почему? Ты рассердилась на меня? — удивился наваб.
— Я хочу, чтобы вы подарили мне музыкальный инструмент, на котором играют англичане в Калькутте. Вот тогда я спою для вас, а иначе не буду.
— Хорошо, если ничто не помешает, я непременно подарю, — улыбаясь пообещал Мир Касим.
— А что может помешать?
— Видишь ли, приближается война с англичанами, — печально сказал наваб. — Разве ты ничего не слышала об этом?
— Да, я слышала, — ответила Долони и умолкла.
— О чем ты задумалась?
— Однажды вы сказали, что того, кто затеет войну с англичанами, ждет поражение. Зачем же вы хотите воевать с ними? Конечно, я только ваша рабыня, и это не должно меня касаться. Но позвольте мне все-таки задать вам этот вопрос, ведь вы так добры ко мне, вы любите меня.
— Да, это правда, Долони. Я люблю тебя так, как не любил ни одну женщину и, думаю, никогда не полюблю.
Глубоко взволнованная, Долони долго не могла произнести ни слова. Наконец, утирая слезы, она спросила:
— Зачем же вы хотите воевать с англичанами, если знаете, что потерпите поражение?
Мир Касим тихо ответил:
— У меня нет другого выхода. Ты преданна мне, поэтому тебе я могу сказать все. Я знаю, что эта война лишит меня престола и, может быть, даже принесет мне гибель. И все-таки я согласен воевать. Англичане ведут себя у нас в стране как настоящие хозяева, я же только называюсь правителем. Для чего мне государство, в котором хозяйничают иностранцы? Да дело не только в этом. Англичане говорят: «Мы правители. И во имя нас ты должен угнетать народ». Но почему я должен это делать? А раз нет возможности охранять интересы народа, лучше уж совсем отказаться от власти. Зачем совершать грех и бесчестье? Я не Сирадж-уд-Даула и не Мир Джафар[68].
Долони была восхищена речами Мира Касима.
— Господин мой! — воскликнула она. — Ты, конечно, прав. Но об одном молю тебя: не ходи сам на войну.
— Разве в таком деле наваб Бенгалии может прислушиваться к словам женщины? И подобает ли ей давать подобные советы?
Долони огорчилась и смущенно произнесла:
— Простите меня. Я, конечно, ничего не понимаю в таких делах. Но тогда умоляю исполнить другую мою просьбу.
— Какую же?
— Возьмите и меня на войну!
— Зачем? Неужели ты собираешься воевать? Может, тогда мне уволить Гургана Хана и назначить тебя на его место?
Совершенно растерявшись, Долони не могла вымолвить ни слова. Тогда Мир Касим ласково спросил:
— Зачем же ты хочешь идти на войну?
— Чтобы быть с вами, — тихо проговорила Долони.
Мир Касим ответил решительным отказом, и тогда Долони с улыбкой попросила:
— Ваше величество, вы ведь умеете предсказывать грядущее. Скажите, где я буду находиться во время войны?
— Ну что ж, давай чернила, — улыбнулся Мир Касим.
По приказанию Долони служанка принесла золотой чернильный прибор.
Мир Касим учился астрологии у индусов. Написав цифры, он погрузился в вычисления. Через некоторое время Мир Касим отшвырнул бумагу и нахмурился.
— Что вы увидели? — спросила Долони.
— Ты очень удивилась бы тому, что я увидел. Лучше тебе не знать этого.
Мир Касим вышел из комнаты и, позвав своего секретаря, приказал ему:
— Пусть какой-нибудь чиновник индус в Муршидабаде вызовет сюда ученого брахмана Чондрошекхора, который учил меня астрологии. Этот человек живет в деревне Бедограм, недалеко от Муршидабада. Нужно, чтобы он предсказал, где будет находиться Долони-бегум во время предстоящей войны с англичанами и после нее.
Секретарь исполнил приказание. Тут же послали человека с приказом привезти Чондрошекхора.
Пруд Бхима
Пруд Бхима окружен тесным кольцом пальм. Золотистые лучи заходящего солнца упали на потемневшую воду, и в ней отразились черные тени деревьев. Нависшие над водой длинные ветви, густо переплетенные лианами, скрывали двух молодых женщин, сидевших у самой воды на крутом берегу пруда. С медными кувшинами в руках они играли с водой. Это были Шойболини и Шундори.
Как может вода играть с женщиной? Нам никогда не понять этого. Это может понять лишь человек, способный оценить все истинно прекрасное. Только он сможет рассказать, как от прикосновения кувшина вода приходит в движение, как она нежно колеблется под звон украшений на руках женщины, плавно покачивает венок водяных цветов на своей груди, словно баюкая маленькую водоплавающую птичку, покоящуюся на ее поверхности; она колеблется, окружая женщину со всех сторон, лаская ей руки, шею, плечи и грудь. И вот женщина снова водит кувшином по воде, отдает его во власть нежного потока, потом сама погружается в воду до подбородка, касается ее алыми губами. Вот она набирает в рот воды, брызгает ею на солнце, и падающие капли дарят ей сотню солнц. От каждого движения женщины вода словно танцует, сверкая брызгами, и сердце молодой женщины танцует вместе с водой. Как они похожи, эти два существа! Вода подвижна и изменчива, как подвижно и изменчиво сердце молодой женщины. Только на воде не остается следов. А остаются ли они в сердце женщины? Кто знает?
Лучи заходящего солнца постепенно гасли в пруду. Темнело, и только верхушки пальм все еще сияли, словно золотые знамена.
— Уже поздно, пора уходить, — сказала Шундори.
— Мы здесь одни, спой мне тихонечко песню, — попросила Шойболини.
— Нет, нет, пойдем домой! — начала сердиться Шундори.
Тогда Шойболини запела сама:
Я не пойду домой, подружка,
Смотри: любимый мой идет!
Я не пойду домой, подружка.
— Ах, негодница! Твой любимый ждет тебя дома, а ты не хочешь туда идти!
— Скажи ему, что его возлюбленная утонула в холодных водах пруда Бхима.
— Не шути так. Идем, уже поздно, я не могу больше ждать. И, кроме того, сегодня мать Кхеми говорила, что сюда повадился какой-то англичанин.
— Но почему мы должны его бояться?
— Как ты можешь говорить такое?! Вылезай скорей из воды, а то я уйду одна.
— Ну, что же, уходи!
Шундори окончательно рассердилась на подругу. Она наполнила свой кувшин, поднялась на берег и, обернувшись к Шойболини, спросила еще раз:
— Послушай, ты и в самом деле хочешь остаться здесь одна?
Но Шойболини ничего не ответила. Она молча указала пальцем на противоположный берег. Шундори взглянула туда и — о ужас! — не сказав ни слова, побежала прочь. Брошенный ею медный кувшин со звоном покатился по земле, расплескивая воду, и снова оказался в пруду.
Под пальмой, на противоположной стороне пруда стоял англичанин. Однако Шойболини не испугалась его и не бросилась бежать. Продолжая стоять по грудь в воде, она прикрыла мокрым сари голову и стала похожа на распустившийся в пруду лотос. Этот золотой цветок в темной воде походил на молнию, которая вдруг замерла в темных тучах.
Видя, что Шойболини осталась одна, англичанин осторожно, прячась в тени пальм, подошел поближе к воде. Он был молод. Шойболини заметила, что у него нет ни усов, ни бороды. Волосы и глаза казались довольно темными для англичанина. Одет он был кричаще. На нем висела целая коллекция колец, цепочек и всяких других украшений.
Остановившись у самой воды, он сказал по-английски:
— Я снова пришел, прекрасная леди.
— Не понимаю я твоей болтовни, — ответила Шойболини.
— О, эта ужасная тарабарщина! Но я все-таки должен сказать ей. — И он продолжал на ломаном хинди: — Хом эгэйн айя хэй[69].
— Разве сюда нужно приходить, чтобы попасть к Джому[70]? — засмеялась Шойболини.
Англичанин ничего не понял и снова спросил:
— Кья болта хэй[71]?
— Я говорю, Джом забыл тебя!
— Ах, Джом. Ты, наверное, хочешь сказать Джон? Нет, я не Джон, я Лоуренс.
— Вот и хорошо. Одно английское слово я теперь по крайней мере знаю: «лоуренс» значит «обезьяна».
Выслушав в этот вечер все насмешки, которые Шойболини произносила на непонятном ему бенгальском языке, Лоуренс Фостер отправился домой. Он поднялся по крутому берегу пруда, отвязал лошадь, стоявшую под манговым деревом, и вскочил в седло. По дороге он вспоминал песню, услышанную им однажды в горах. Неожиданно мелькнула мысль: «Моя юношеская любовь к белоснежной Мэри Фостер, холодной, как ее страна, сейчас кажется мне сном. Интересно, почему меняется вкус у человека, приехавшего в чужую страну? Разве можно сравнивать холодную Мэри с пламенной красавицей этого жаркого края?»
Когда Фостер уехал, Шойболини не спеша наполнила кувшин водой и, словно облако, гонимое весенним ветром, направилась к дому. Поставив кувшин, она вошла в спальню.
Муж ее, Чондрошекхор, облаченный в намаболи[72], сидел на одеяле и при свете светильника читал старинную рукопись. Ему уже исполнилось сорок лет. Это был высокий, красивого телосложения мужчина с большой головой, высоким лбом, на котором сандаловой пастой была проведена черта.
Входя в дом, Шойболини подумала: «Что мне сказать, если муж спросит, почему я так задержалась?» Однако Чондрошекхор ни о чем не спросил. Он был слишком поглощен изучением «Брахмасутры»[73]. Шойболини рассмеялась, и только тогда Чондрошекхор заметил ее.
— Почему ты смеешься? — спросил он.
— Я думаю о Том, как ты будешь сейчас ворчать.
— Буду ворчать? Из-за чего?
— Из-за того, что я поздно вернулась с пруда.
— А ты в самом деле только что пришла? Отчего же так задержалась?
— К пруду пришел англичанин. Твоя двоюродная сестра Шундори была в это время на берегу. Она увидела его и убежала, бросив меня одну. А я от страха не могла выйти из воды, спряталась по самую шею и стояла так, пока он не ушел. Только потом вышла на берег.
Чондрошекхор рассеянно выслушал Шойболини.
— Больше не задерживайся так поздно, — сказал он и снова углубился в комментарии Шанкары[74].
Наступила ночь. Чондрошекхор все еще был занят проблемами прамы, майи, сфоты и апауру шэятьи[75]. Шойболини, как всегда, поставила перед ним еду, потом поужинала сама и уснула на стоявшей рядом кровати. Чондрошекхор позволял ей так делать, потому что он обычно засиживался над книгами до глубокой ночи.
Вдруг где-то над крышей раздался глухой крик совы. Только теперь сообразив, что уже очень поздно, Чондрошекхор собрал книги, убрал их на место, встал и потянулся. В раскрытое окно глядела чудесная лунная ночь. Луч луны падал на лицо спящей Шойболини. С непонятной радостью смотрел на нее Чондрошекхор. Ее прекрасное лицо казалось ему цветком лотоса, распустившимся в воде пруда при лунном свете. Он долго стоял, любуясь прекрасным лицом. Эти черные, будто нарисованные брови, а под ними — закрытые глаза, словно еще нераспустившиеся бутоны лотоса. На нежных веках заметны мягкие линии прожилок, какие бывают на листьях. Во сне Шойболини положила маленькую руку на щеку. Казалось, будто на букет цветов лег еще один нежный стебель. Чуть-чуть приоткрылись алые губы, обнажив ряд жемчужных зубов. Шойболини улыбнулась, словно видела счастливый сон, и эта улыбка вспыхнула, как молния в ночи. И снова лицо ее стало спокойным. Глядя на безмятежно спящую шестнадцатилетнюю женщину, Чондрошекхор плакал.
«Зачем я женился на ней? — думал он. — Этот цветок мог бы стать украшением в короне раджи. Зачем я привел ее к себе в хижину, в жилище ученого брахмана, вечно занятого чтением шастр? Сам-то я обрел счастье, но счастлива ли Шойболини? Мой возраст не позволяет ей любить меня, да и моя любовь вряд ли может удовлетворить ее страстные желания. Ведь я все время занят своими книгами и почти не думаю о счастье Шойболини! Что за радость для молодой женщины перекладывать с места на место мои книги? Когда я решил жениться на ней, я думал, конечно, лишь о собственном счастье. Что же теперь делать? Выбросить все книги, собранные с таким трудом, и посвятить себя поклонению женщине? Нет! Этого я никогда не смогу сделать. Но ведь тогда ни в чем не повинной Шойболини придется всю жизнь расплачиваться за мой грех? Неужели я сорвал этот нежный цветок для того, чтобы сжечь его в пламени неудовлетворенной страсти?»
Поглощенный этими мыслями, Чондрошекхор забыл о шастрах.
Утром пришло известие, что наваб вызывает его в Муршидабад.
Лоуренс Фостер
Рядом с Бедограмом в деревне Пурондорпур находилась небольшая фактория Ост-Индской компании. Лоуренс Фостер являлся ее управляющим. Еще в юности, охладев к Мэри Фостер, он приехал в Бенгалию и поступил на службу в Ост-Индскую компанию. Подобно тому как в наше время англичане заражаются в Индии всевозможными болезнями, так в прошлом ветер Бенгалии заражал их жаждой обогащения. У Фостера тоже очень скоро появился этот недуг, и бедная Мэри была окончательно забыта.
Однажды ему пришлось заехать по делам в Бедограм, где он и увидел Шойболини — прекрасный лотос, расцветший в пруду Бхима. Шойболини, заметив европейца, убежала, но Фостер, возвращаясь в факторию, думал о ней всю дорогу. Он решил, что черные глаза лучше голубых, а темные волосы прекраснее светлых. Тут-то и пришла ему в голову мысль о том, что «в бурном океане жизни женщина — это и есть тот самый плот, на котором каждый должен стремиться спастись». Ничего плохого не делают те англичане, которые, попав сюда, женятся на красивых бенгалках. Ведь многие бенгальские девушки соблазняются богатством англичан. Кто знает, может, и Шойболини окажется такой же? Фостер снова пришел в Бедограм. На этот раз он захватил с собой служащего из фактории. Оба спрятались в лесной чаще. Им удалось увидеть Шойболини и выяснить, где она живет.
Обычно бенгальских детей обуревает страх при одном лишь упоминании о джуджу[76], но всегда найдется какой-нибудь озорник, который захочет увидеть джуджу своими глазами. Так случилось и с Шойболини.
Сначала она, завидев Фостера, поспешно убегала — этого требовали обычаи ее страны, но потом кто-то ей сказал: «Англичанин — удивительный зверь. Схватив человека, он сразу его не съедает. Когда-нибудь ты сама это увидишь». Шойболини действительно убедилась в правоте этих слов. Англичанин ее не съел. И Шойболини при встрече с Фостером перестала пугаться, а постепенно настолько осмелела, что даже стала разговаривать с ним. Впрочем, это уже известно читателю.
В несчастливый час появилась Шойболини на свет. В неблагоприятный день Чондрошекхор женился на ней. Постепенно читатель узнает, какой на самом деле оказалась Шойболини. Однако пока попытки Фостера понравиться ей оставались безуспешными.
Однажды Фостер получил письмо из Калькутты. Оказалось, что на его место в фактории Пурондорпура назначен новый человек. Он и привез это письмо. Фостеру же следовало немедленно выехать в Калькутту, где его ожидала новая должность.
Красота Шойболини пленила Лоуренса. Но он видел, что его чувства остаются безответными. Однако англичане, жившие в то время в Бенгалии, не могли отказаться от соблазна или признать свое поражение. Они не допускали и мысли о том, что им что-то недоступно и поэтому нужно отступиться. Они ни за что не признали бы, что их действия беззаконны и потому недопустимы. Мир еще не видел столь беззастенчивых в своем могуществе людей, какими являлись англичане, устанавливавшие британское господство в Индии.
Лоуренс Фостер как раз и был человеком такого склада. Он не умел ограничивать своих прихотей и, как и многие его соотечественники, позабыл такие слова, как «бог», «вера». В общем, Фостер решил: «Теперь или никогда», — и даже не подумал о возможных последствиях.
Вечером, накануне отъезда в Калькутту, Фостер, взяв с собой несколько вооруженных охранников из фактории, паланкин и носильщиков, направился в Бедограм. В ту ночь жители деревни с ужасом узнали, что грабят жилище Чондрошекхора. Хозяина дома не оказалось. Получив приглашение из Муршидабада, он отправился к навабу и до сих пор еще не вернулся. Жители Бедограма услышали крики, шум, выстрелы, плач. Все проснулись, выбежали на улицу и увидели, что дом Чондрошекхора ярко освещен горящими факелами. Однако никто не рискнул подойти ближе. Издали люди наблюдали за тем, как грабители по одному вышли из дома, а за ними следом появились носильщики с паланкином на плечах. Рядом с паланкином шел сахиб[77] из фактории в Пурондорпуре. Все остолбенели от страха.
Когда грабители скрылись из виду, соседи вошли в дом. Из вещей украли немногое, почти все оказалось на месте. Не было только Шойболини!
— Наверное, она где-нибудь спряталась, — предположил кто-то.
Но старики покачали головами:
— Нет, она не вернется. А если даже и вернется, Чондрошекхор не примет ее обратно. В паланкине несли ее.
Те, кто все-таки надеялся на возвращение Шойболини, остались ждать. Они долго стояли возле дома. Потом им надоело стоять, и они стали ждать сидя. Кое-кто даже задремал. Наконец, потеряв терпение, все разошлись по домам.
Шундори, молодая женщина, с которой читатель уже знаком, ушла последней. Она являлась двоюродной сестрой Чондрошекхора и жила с ним по соседству. С Шойболини они были подругами. О Шундори рассказ пойдет впереди.
Итак, Шундори прождала подругу всю ночь. Только на рассвете она вернулась домой и стала горько плакать.
Напитали
Фостер сопровождал паланкин до берега Ганги, где его ждала большая лодка, в которую и опустили паланкин. В лодке уже находились слуги-индусы и стражники, правда, в последних вряд ли была нужда.
Сам Фостер отправился в Калькутту другим путем, рассчитав, что, плывя против ветра, лодка будет там только через неделю. Поэтому, позаботившись о том, чтобы Шойболини не испытывала неудобств, он покинул ее. Фостеру нечего было опасаться, что в его отсутствие кто-нибудь захватит лодку и освободит Шойболини, Он знал: никто не посмеет и близко подойти, услышав, что лодка принадлежит англичанину. Итак, отдав приказания, Фостер уехал.
Просторная лодка Шойболини, легко покачиваясь на волнах, нагоняемых утренним ветром, плыла на север. Что-то тихонько шепча, волны ударялись о борта. Но не верьте утреннему ветру! Можно поверить плуту, обманщику, мошеннику, только не ветру! О, этот чудесный утренний ветерок! Подкрадываясь незаметно, словно воришка, он тихо играет то с лотосом, то с жасмином, то с веткой ароматного цветка бакуль. Одному человеку он приносит аромат цветов, у другого прогоняет ночную усталость, третьему охладит разгоряченную голову; а увидит локоны девушки — поиграет ими и улетит прочь. Этот игривый утренний ветерок украшает реку мелкими белыми гребешками, разогнав мимолетные облачка, очищает небо; он заставляет тихонько покачиваться ветви деревьев на берегу реки; весело играет с купающимися женщинами, и, ударяясь о борт лодки, поет нежную песню. Можно подумать: «Какой спокойный и веселый характер у этого ветра. Если бы все в мире было таким! Пусть же плывет лодка!»
Вот поднялось солнце, и на воде заблестели его лучи. Лебеди покачиваются на волнах, словно танцуют; глиняные кувшины красавиц, резвящихся в воде, тоже колышатся, они тоже танцуют; иногда волны осмеливаются подняться на плечи красавиц; они разбиваются в брызги у ног той, что стоит на берегу, и, может быть, восклицают: «Приюти нас у ног твоих!» А потом, смыв немного красной краски с ее ноги, сами становятся розовыми. Только тогда начинаешь замечать, что ветер понемногу усиливается, он уже не похож на мелодичные строки Джаядевы[78] или на нежные звуки вины. Шум его все растет и крепнет. Вот он превращается в мощный рев, волны круто вздымаются вверх, гребни их пенятся; становится совсем темно. Ветер начинает швырять лодку из стороны в сторону, но вдруг повернет ее вспять, и ты, уже поняв, что все это значит, совершаешь пронам[79] богу ветра и причаливаешь к берегу.
Так случилось и с лодкой Шойболини. Едва они отплыли, как ветер усилился. Судно бросало из стороны в сторону, и стражники причалили к берегу.
К лодке сразу же подошла женщина в сари, украшенном красной каймой[80]. Это была напитани[81], она держала корзинку с алта[82]. Увидев чернобородых мужчин, она закрыла лицо краем сари. Обладатели бород с удивлением посмотрели на нее.
Недалеко от лодки на песчаной отмели готовили еду для Шойболини. Даже сейчас соблюдался обычай индуизма: готовил пищу брахман. За один день нельзя, конечно, привыкнуть к новой жизни. Но Фостер был уверен, что если Шойболини не убежит или не покончит с собой, то когда-нибудь она обязательно сядет с ним за один стол и станет есть еду, приготовленную не индусом. Однако к чему спешить? Нетерпение может все погубить. Поэтому Фостер по совету слуг отправил с Шойболини брахмана. Брахман готовил еду, рядом находилась служанка, которая ему помогала.
Напитани подошла к ней.
— Издалека ли плывете?
Служанка рассердилась. Еще бы, ведь она получала жалованье от англичанина!
— Из Дели мы плывем или из Мекки, тебе-то какое дело?
Напитани смутилась:
— Да нет, я не к тому. Ведь мы из касты парикмахеров, вот я и хочу узнать, не нужны ли кому-нибудь в вашей лодке мои услуги?
Служанка немного смягчилась.
— Ладно, пойду спрошу.
Она направилась к Шойболини узнать, не нужна ли ей напитани, чтобы покрасить подошвы ног. Шойболини была рада возможности отвлечься от своих печальных мыслей и охотно согласилась:
— Хорошо, покрашу.
Тогда служанка, получив разрешение стражников, провела напитани в лодку, а сама опять принялась помогать брахману.
Увидев Шойболини, напитани еще ниже опустила покрывало на лицо. Потом начала красить ее ноги.
Шойболини некоторое время внимательно смотрела на женщину, а затем спросила:
— Напитани, где ты живешь?
Женщина не ответила.
Шойболини снова спросила:
— Как тебя зовут?
И опять не получила ответа.
— Ты плачешь?
— Нет, — тихо ответила женщина.
— Нет, плачешь.
С этими словами Шойболини сдернула покрывало с лица напитани. Глаза женщины были действительно заплаканы, но сейчас она улыбалась.
— Я сразу тебя узнала, — сказала Шойболини. — Это от меня ты спряталась под покрывалом? Ах ты, негодница! Но откуда ты взялась?
Никакой напитани больше не было: перед ней стояла Шундори. Она поспешно вытерла слезы и произнесла:
— Скорей уходи отсюда. Надень мое сари, я его сейчас сниму. Бери эту корзинку, закрой лицо покрывалом и уходи.
— Но как ты сюда попала? — растерялась Шойболини.
— Об этом после, — ответила Шундори. — В общем, я долго искала тебя. Люди сказали, что паланкин понесли к Ганге. Тайком от всех я на рассвете вышла из дому и пешком добралась до реки. Здесь я узнала, что большая лодка поплыла на север. Идти пришлось очень долго, у меня разболелись ноги. Тогда я наняла лодку и поплыла за вами. Ваша большая лодка двигалась медленно, а я взяла маленькое суденышко и очень быстро догнала вас.
— Как же ты отважилась плыть одна?! — воскликнула Шойболини.
С языка Шундори чуть было не сорвалось: «А как ты, бесстыдница, одна решилась сесть в паланкин сахиба?» Однако она не сказала этого, понимая, что сейчас не время ссориться.
— Я не одна, со мной муж, — спокойно ответила Шундори. — Наша лодка ждет здесь неподалеку.
— И что же теперь?
— А теперь надевай скорее мое сари, бери корзинку, закрой лицо покрывалом и выходи на берег. Никто тебя не узнает. Пройдешь немного по берегу и увидишь в лодке моего мужа. Не стесняйся его, сразу садись к нему. Как только ты сядешь, он отвяжет лодку и повезет тебя домой.
— А как же ты? — помолчав, спросила Шойболини.
— Обо мне не беспокойся. Еще не появился в Бенгалии тот англичанин, который смог бы заставить остаться в лодке брахманку Шундори. Я, как и ты, дочь брахмана и жена брахмана. Если все мы будем тверды, нам не страшны никакие несчастья на земле. Ну, иди, а я постараюсь к ночи вернуться домой. Я верю, бог не оставит меня в беде. Не задерживайся здесь больше, мой муж еще ничего не ел сегодня, и, кто знает, сможет ли поесть.
— Хорошо, — тихо проговорила Шойболини. — Допустим, я пойду. Но разве теперь мой муж примет меня в свой дом?
— Глупости! Почему же не примет?
— Ведь я была у англичанина, разве есть у меня теперь каста[83]?! — воскликнула Шойболини.
Шундори с удивлением смотрела на нее. Этот взгляд был прямым и строгим, он проникал в самое сердце. Не выдержав его, гордая Шойболини опустила голову.
— Ты мне скажешь правду? — прямо спросила Шундори.
— Скажу.
— Говори здесь, на священных водах Ганги!
— Зачем ты настаиваешь? Я бы и так все тебе рассказала. Муж не погрешит против веры, если примет меня обратно в свой дом.
— Тогда можешь не сомневаться, он примет тебя, — уверенно сказала Шундори. — Чондрошекхор предан вере и никогда не поступит несправедливо. А теперь не теряй времени.
Но Шойболини молчала. Смахнув набежавшие слезы, она с горечью проговорила:
— Хорошо, допустим, я вернусь, и муж примет меня в дом. Но разве когда-нибудь забудется мой позор?
Шундори ничего не ответила.
— Ведь после этого даже девчонки в деревне будут показывать на меня пальцем и говорить: «Вон смотрите, это ее увез англичанин!» Не дай бог, конечно, но, если вдруг у меня родится сын, разве придет кто-нибудь ко мне в дом, получив приглашение на оннопрашон[84]? А если будет дочь, разве какой-нибудь почтенный брахман согласится женить на ней своего сына? Даже если я и вернусь, кто поверит, что я не изменила своей вере? Смогу ли я показаться людям на глаза?
— Ну что ж, значит, такая твоя судьба, — вздохнула Шундори. — Что случилось, того не исправишь. Конечно, теперь тебе придется расплачиваться за это всю жизнь, но зато, по крайней мере, будешь в своем доме.
— Какое счастье ждет меня дома? Вернуться только для того, чтобы страдать? Ни отца, ни матери, ни друга...
— А муж? — воскликнула Шундори. — Разве не ему должна посвятить свою жизнь женщина?
— Ты все знаешь... — начала Шойболини, но Шундори не дала ей договорить:
— Да, я знаю только, что в мире нет грешницы, подобной тебе. Ты не ценишь любовь такого мужчины, каких мало на свете. Он умеет любить женщину. Это не то что мальчишка, который любит свою куклу. Бог создал его настоящим человеком, а не паяцем, украшенным мишурой. Твой муж предан вере, он ученый, а ты — грешница. Разве способна ты оценить его? Ты хуже слепой, если не можешь понять, что муж любит тебя так, как редко любят женщину. Наверное, счастье быть любимой таким человеком дано тебе за добродетели в прошлой жизни! Но сейчас не время говорить об этом. Даже если бы теперь он перестал любить тебя, ты должна быть счастлива хотя бы тем, что сможешь посвятить ему всю оставшуюся жизнь. Иди же, не медли, иначе я рассержусь.
— Знаешь, Шундори, я уже не раз думала, что, если бы мне удалось найти родственников моих родителей, я бы ушла жить к ним. Думала я и о том, чтобы уехать в Бенарес, и там побираться или броситься в реку. Сейчас я плыву в Мунгер, посмотрю, что это за место, подают ли там милостыню. Если придется умереть, умру. Ведь жить или умереть — решать мне. Сейчас у меня нет другого выхода, кроме смерти. Но умру я или буду жить, клянусь тебе, что домой я больше не вернусь. Напрасно ты так беспокоишься обо мне. Я все равно не вернусь. Считай, что я умерла. Я обязательно умру. А теперь иди!
Шундори ничего не ответила. Она встала и, едва сдерживая слезы, произнесла:
— Надеюсь, ты скоро умрешь. Всей душой молю бога, чтобы у тебя хватило мужества на это. Я хочу, чтобы ты умерла раньше, чем достигнешь Мунгера. Пусть будет ураган, пусть будет шторм, пусть потонет лодка — ты должна умереть раньше, чем увидишь Мунгер!
С этими словами Шундори сошла с лодки, бросила в воду свою корзинку и вернулась к мужу.
Возвращение Чондрошекхора
Растолковав предсказания будущего, Чондрошекхор сказал чиновнику наваба:
— Передай навабу, что я не смогу ничего предсказать.
— Почему, господин? — удивился чиновник.
— Не все можно предвидеть, — ответил Чондрошекхор. — Если бы это было возможно, человек стал бы всеведущим. Да к тому же я не очень искусен в астрологии.
— Может, и так. А может, благоразумный человек просто не хочет сообщить того, что будет неприятно навабу. Но как бы то ни было, я передам ваши слова.
Чондрошекхор попрощался. Чиновник не осмелился предложить ему деньги на дорожные расходы. Чондрошекхор — ученый брахман, не бродячий предсказатель, милостыни и подношений он не принимает.
Когда Чондрошекхор вернулся в родную деревню и еще издали увидел свой дом, сердце его сразу же наполнилось радостью. Чондрошекхор был философом — он во всем искал истину.
«Почему при возвращении с чужбины, — подумал он, — один только вид родных мест пробуждает в сердце радость? Разве в эти дни я был лишен пищи и крова? Отчего я стану счастливее, когда вернусь домой? Несомненно, на склоне лет и я оказался в плену человеческих слабостей. Здесь меня ждет любимая жена. Не в этом ли причина моей радости? Все в этом мире создано Брахмой[85]. Но почему же все-таки одних мы любим, а других — презираем? Все ведь созданы единым богом. Почему же у меня нет желания даже взглянуть на носильщика, идущего за мной, и почему я так страстно хочу видеть лицо женщины, прекрасной, как лотос? Я уважаю заповеди бога, но совершенно запутался в сетях очарования. И мне совсем не хочется рвать эти сети — если я буду жить вечно, я хочу вечно быть во власти этих чар. Когда же наконец я снова увижу свою Шойболини?»
Вдруг в сердце Чондрошекхора проник страх: «Что, если, вернувшись домой, я не увижу Шойболини? Но почему же не увижу? А вдруг она заболела? Но все болеют, а потом и выздоравливают, — размышлял он. — Однако почему мне так тяжело даже думать о ее болезни? А вдруг это какая-нибудь тяжелая болезнь? — И Чондрошекхор пошел быстрее. — Если Шойболини больна, бог пошлет ей исцеление: я буду молить его об этом. Но вдруг она не поправится? — Его глаза наполнились слезами. — Вдруг бог лишит меня того сокровища, которым наградил на склоне лет?! Конечно, все может быть! Разве я так почитаю бога, что он должен наделять меня только радостью? Может быть, меня ждет страшное несчастье. Вдруг я увижу, что Шойболини нет дома? Или мне скажут, что она умерла от тяжелой болезни? Ведь я просто не переживу этого!» Весь во власти предчувствий, Чондрошекхор пошел еще быстрее. Проходя по деревне, он заметил, что соседи как-то странно смотрят на него. Он не мог понять, в чем дело. Мальчишки посмеивались, старики отворачивались, кое-кто шел за ним следом. Все это очень удивило и встревожило Чондрошекхора. Стараясь не обращать ни на кого внимания, он бросился к своему дому.
Дверь оказалась закрытой. Чондрошекхор постучал, и ему отворил слуга. Увидев хозяина, слуга заплакал.
— Что случилось? — спросил Чондрошекхор.
Но тот ничего не ответил и продолжал молча плакать.
Чондрошекхор мысленно обратился к богу. Он оглянулся и увидел, что двор не подметен, в молельне всюду пыль. Кругом валялись потухшие факелы, сломанные ставни. Чондрошекхор вошел на женскую половину дома. Двери всех комнат были заперты. Служанка вышла ему навстречу и тоже, ничего не объясняя, зарыдала.
Тогда Чондрошекхор встал посреди двора и громко позвал.
— Шойболини!
Никто не ответил. В голосе Чондрошекхора было столько отчаяния и тоски, что даже служанка перестала рыдать и стояла молча, словно окаменев.
Чондрошекхор позвал жену еще раз. Но ему ответило только эхо. А в это время красочно убранная лодка увозила Шойболини все дальше и дальше, и легкий ветерок развевал английский флаг, укрепленный на ее носу. Гребцы пели песню.
Наконец Чондрошекхору все рассказали. Тогда он отнес шалграм, хранимый с такой любовью, в дом Шундори. Потом позвал соседей-бедняков и раздал им посуду, одежду и остальную утварь. Когда наступил вечер, Чондрошекхор собрал все свои книги: и уже прочитанные, и те, что еще предстояло прочесть, книги, которые были ему дороги, как сама жизнь. Беря по одной, он аккуратно складывал их в кучу посреди двора. Иногда он приоткрывал какую-нибудь из них, но не мог прочесть ни строчки. Собрав все книги, он поджег их.
Огонь разгорался все сильнее и сильнее, и вскоре пламя поглотило собранные с трудом и любовью сочинения великих. Теперь они быстро превращались в пепел.
Ночью, когда костер из книг догорел, Чондрошекхор покинул дом, ничего с собой не взяв и в той одежде, что была на нем. Никто не знал, куда он ушел, и никто не спрашивал его об этом.
Долони-Бегум
В крепости Мунгер находится резиденция правителя Бенгалии, Бихара и Ориссы наваба[62] Мира Касима Али Хана. Здесь же — гарем правителя. Ронгомохал[63] роскошно убран. Полночь еще не наступила. На узорчатом паркете — мягкий ковер. В серебряных светильниках горит ароматное масло. Воздух наполнен благоуханием цветов.
Уронив голову на парчовую подушку, лежит стройная девушка. Она усердно читает «Гулистан»[64]. Ей семнадцать лет, но она такая миниатюрная, что ее легко принять за девочку. Девушка читает «Гулистан», но время от времени отрывает глаза от книги и разговаривает сама с собой. Она спрашивает:
— Почему же он до сих пор не пришел? — И сама себе отвечает: — А почему он должен прийти? Ведь я всего лишь одна из тысячи его рабынь, почему же он должен прийти именно ко мне? — И снова погружается в чтение.
Но проходит какое-то время, и девушка опять отрывается от книги: «Хорошо, пусть он не может прийти. Но если бы он вспомнил обо мне, то мог бы послать за мной. Впрочем, почему он должен меня вспоминать? Ведь я только одна из тысячи его рабынь!» И она снова начинает читать и снова бросает книгу. «И почему только бог допускает, чтобы один человек томился в ожидании другого? Почему люди не довольствуются тем, что им дано, а желают недоступного? Я, как лиана, хочу обвиться вокруг высокого дерева шал». Закрыв книгу, девушка поднялась. Словно змеи, всколыхнулись густые пряди вьющихся волос на ее прелестной головке, зашуршала парчовая, пропитанная благовониями одежда. Казалось, будто волна красоты поднялась от ее движения.
Взяв вину[65], девушка стала перебирать струны, потом запела. Пела она так тихо, словно боялась, что ее услышат. В это время до нее донеслись почтительные приветствия стражников и звуки шагов. Взволнованная, она подбежала к окну и увидела паланкин наваба.
Наваб Мир Касим Али Хан вошел к ней.
— Долони-биби[66], что за песню ты сейчас пела? — спросил он.
Полное имя девушки было Доулот Унниса, но наваб обычно называл ее кратко — Долони. Поэтому все в городе звали ее Долони-бегум[67], или Долони-биби.
Смутившись, Долони опустила голову. На ее беду, наваб попросил:
— Спой еще раз, я хочу послушать.
Но теперь у нее ничего не получалось. Струны вины сделались непослушными и звучали фальшиво. Бросив вину, Долони взяла скрипку, но та тоже не повиновалась ей.
— Ну хорошо, пой под вину, — тихо произнес Мир Касим.
Долони вдруг испугалась, что наваб может подумать, будто она не умеет ни петь, ни играть. Она словно онемела. Губы ее шевелились, но рот не раскрывался, как не раскрываются лепестки лотоса в пасмурный день, как не звучат стихи робкого поэта, как не срывается признание в любви с уст гордой женщины.
— Я не буду петь, — сказала Долони.
— Почему? Ты рассердилась на меня? — удивился наваб.
— Я хочу, чтобы вы подарили мне музыкальный инструмент, на котором играют англичане в Калькутте. Вот тогда я спою для вас, а иначе не буду.
— Хорошо, если ничто не помешает, я непременно подарю, — улыбаясь пообещал Мир Касим.
— А что может помешать?
— Видишь ли, приближается война с англичанами, — печально сказал наваб. — Разве ты ничего не слышала об этом?
— Да, я слышала, — ответила Долони и умолкла.
— О чем ты задумалась?
— Однажды вы сказали, что того, кто затеет войну с англичанами, ждет поражение. Зачем же вы хотите воевать с ними? Конечно, я только ваша рабыня, и это не должно меня касаться. Но позвольте мне все-таки задать вам этот вопрос, ведь вы так добры ко мне, вы любите меня.
— Да, это правда, Долони. Я люблю тебя так, как не любил ни одну женщину и, думаю, никогда не полюблю.
Глубоко взволнованная, Долони долго не могла произнести ни слова. Наконец, утирая слезы, она спросила:
— Зачем же вы хотите воевать с англичанами, если знаете, что потерпите поражение?
Мир Касим тихо ответил:
— У меня нет другого выхода. Ты преданна мне, поэтому тебе я могу сказать все. Я знаю, что эта война лишит меня престола и, может быть, даже принесет мне гибель. И все-таки я согласен воевать. Англичане ведут себя у нас в стране как настоящие хозяева, я же только называюсь правителем. Для чего мне государство, в котором хозяйничают иностранцы? Да дело не только в этом. Англичане говорят: «Мы правители. И во имя нас ты должен угнетать народ». Но почему я должен это делать? А раз нет возможности охранять интересы народа, лучше уж совсем отказаться от власти. Зачем совершать грех и бесчестье? Я не Сирадж-уд-Даула и не Мир Джафар[68].
Долони была восхищена речами Мира Касима.
— Господин мой! — воскликнула она. — Ты, конечно, прав. Но об одном молю тебя: не ходи сам на войну.
— Разве в таком деле наваб Бенгалии может прислушиваться к словам женщины? И подобает ли ей давать подобные советы?
Долони огорчилась и смущенно произнесла:
— Простите меня. Я, конечно, ничего не понимаю в таких делах. Но тогда умоляю исполнить другую мою просьбу.
— Какую же?
— Возьмите и меня на войну!
— Зачем? Неужели ты собираешься воевать? Может, тогда мне уволить Гургана Хана и назначить тебя на его место?
Совершенно растерявшись, Долони не могла вымолвить ни слова. Тогда Мир Касим ласково спросил:
— Зачем же ты хочешь идти на войну?
— Чтобы быть с вами, — тихо проговорила Долони.
Мир Касим ответил решительным отказом, и тогда Долони с улыбкой попросила:
— Ваше величество, вы ведь умеете предсказывать грядущее. Скажите, где я буду находиться во время войны?
— Ну что ж, давай чернила, — улыбнулся Мир Касим.
По приказанию Долони служанка принесла золотой чернильный прибор.
Мир Касим учился астрологии у индусов. Написав цифры, он погрузился в вычисления. Через некоторое время Мир Касим отшвырнул бумагу и нахмурился.
— Что вы увидели? — спросила Долони.
— Ты очень удивилась бы тому, что я увидел. Лучше тебе не знать этого.
Мир Касим вышел из комнаты и, позвав своего секретаря, приказал ему:
— Пусть какой-нибудь чиновник индус в Муршидабаде вызовет сюда ученого брахмана Чондрошекхора, который учил меня астрологии. Этот человек живет в деревне Бедограм, недалеко от Муршидабада. Нужно, чтобы он предсказал, где будет находиться Долони-бегум во время предстоящей войны с англичанами и после нее.
Секретарь исполнил приказание. Тут же послали человека с приказом привезти Чондрошекхора.
Пруд Бхима
Пруд Бхима окружен тесным кольцом пальм. Золотистые лучи заходящего солнца упали на потемневшую воду, и в ней отразились черные тени деревьев. Нависшие над водой длинные ветви, густо переплетенные лианами, скрывали двух молодых женщин, сидевших у самой воды на крутом берегу пруда. С медными кувшинами в руках они играли с водой. Это были Шойболини и Шундори.
Как может вода играть с женщиной? Нам никогда не понять этого. Это может понять лишь человек, способный оценить все истинно прекрасное. Только он сможет рассказать, как от прикосновения кувшина вода приходит в движение, как она нежно колеблется под звон украшений на руках женщины, плавно покачивает венок водяных цветов на своей груди, словно баюкая маленькую водоплавающую птичку, покоящуюся на ее поверхности; она колеблется, окружая женщину со всех сторон, лаская ей руки, шею, плечи и грудь. И вот женщина снова водит кувшином по воде, отдает его во власть нежного потока, потом сама погружается в воду до подбородка, касается ее алыми губами. Вот она набирает в рот воды, брызгает ею на солнце, и падающие капли дарят ей сотню солнц. От каждого движения женщины вода словно танцует, сверкая брызгами, и сердце молодой женщины танцует вместе с водой. Как они похожи, эти два существа! Вода подвижна и изменчива, как подвижно и изменчиво сердце молодой женщины. Только на воде не остается следов. А остаются ли они в сердце женщины? Кто знает?
Лучи заходящего солнца постепенно гасли в пруду. Темнело, и только верхушки пальм все еще сияли, словно золотые знамена.
— Уже поздно, пора уходить, — сказала Шундори.
— Мы здесь одни, спой мне тихонечко песню, — попросила Шойболини.
— Нет, нет, пойдем домой! — начала сердиться Шундори.
Тогда Шойболини запела сама:
Я не пойду домой, подружка,
Смотри: любимый мой идет!
Я не пойду домой, подружка.
— Ах, негодница! Твой любимый ждет тебя дома, а ты не хочешь туда идти!
— Скажи ему, что его возлюбленная утонула в холодных водах пруда Бхима.
— Не шути так. Идем, уже поздно, я не могу больше ждать. И, кроме того, сегодня мать Кхеми говорила, что сюда повадился какой-то англичанин.
— Но почему мы должны его бояться?
— Как ты можешь говорить такое?! Вылезай скорей из воды, а то я уйду одна.
— Ну, что же, уходи!
Шундори окончательно рассердилась на подругу. Она наполнила свой кувшин, поднялась на берег и, обернувшись к Шойболини, спросила еще раз:
— Послушай, ты и в самом деле хочешь остаться здесь одна?
Но Шойболини ничего не ответила. Она молча указала пальцем на противоположный берег. Шундори взглянула туда и — о ужас! — не сказав ни слова, побежала прочь. Брошенный ею медный кувшин со звоном покатился по земле, расплескивая воду, и снова оказался в пруду.
Под пальмой, на противоположной стороне пруда стоял англичанин. Однако Шойболини не испугалась его и не бросилась бежать. Продолжая стоять по грудь в воде, она прикрыла мокрым сари голову и стала похожа на распустившийся в пруду лотос. Этот золотой цветок в темной воде походил на молнию, которая вдруг замерла в темных тучах.
Видя, что Шойболини осталась одна, англичанин осторожно, прячась в тени пальм, подошел поближе к воде. Он был молод. Шойболини заметила, что у него нет ни усов, ни бороды. Волосы и глаза казались довольно темными для англичанина. Одет он был кричаще. На нем висела целая коллекция колец, цепочек и всяких других украшений.
Остановившись у самой воды, он сказал по-английски:
— Я снова пришел, прекрасная леди.
— Не понимаю я твоей болтовни, — ответила Шойболини.
— О, эта ужасная тарабарщина! Но я все-таки должен сказать ей. — И он продолжал на ломаном хинди: — Хом эгэйн айя хэй[69].
— Разве сюда нужно приходить, чтобы попасть к Джому[70]? — засмеялась Шойболини.
Англичанин ничего не понял и снова спросил:
— Кья болта хэй[71]?
— Я говорю, Джом забыл тебя!
— Ах, Джом. Ты, наверное, хочешь сказать Джон? Нет, я не Джон, я Лоуренс.
— Вот и хорошо. Одно английское слово я теперь по крайней мере знаю: «лоуренс» значит «обезьяна».
Выслушав в этот вечер все насмешки, которые Шойболини произносила на непонятном ему бенгальском языке, Лоуренс Фостер отправился домой. Он поднялся по крутому берегу пруда, отвязал лошадь, стоявшую под манговым деревом, и вскочил в седло. По дороге он вспоминал песню, услышанную им однажды в горах. Неожиданно мелькнула мысль: «Моя юношеская любовь к белоснежной Мэри Фостер, холодной, как ее страна, сейчас кажется мне сном. Интересно, почему меняется вкус у человека, приехавшего в чужую страну? Разве можно сравнивать холодную Мэри с пламенной красавицей этого жаркого края?»
Когда Фостер уехал, Шойболини не спеша наполнила кувшин водой и, словно облако, гонимое весенним ветром, направилась к дому. Поставив кувшин, она вошла в спальню.
Муж ее, Чондрошекхор, облаченный в намаболи[72], сидел на одеяле и при свете светильника читал старинную рукопись. Ему уже исполнилось сорок лет. Это был высокий, красивого телосложения мужчина с большой головой, высоким лбом, на котором сандаловой пастой была проведена черта.
Входя в дом, Шойболини подумала: «Что мне сказать, если муж спросит, почему я так задержалась?» Однако Чондрошекхор ни о чем не спросил. Он был слишком поглощен изучением «Брахмасутры»[73]. Шойболини рассмеялась, и только тогда Чондрошекхор заметил ее.
— Почему ты смеешься? — спросил он.
— Я думаю о Том, как ты будешь сейчас ворчать.
— Буду ворчать? Из-за чего?
— Из-за того, что я поздно вернулась с пруда.
— А ты в самом деле только что пришла? Отчего же так задержалась?
— К пруду пришел англичанин. Твоя двоюродная сестра Шундори была в это время на берегу. Она увидела его и убежала, бросив меня одну. А я от страха не могла выйти из воды, спряталась по самую шею и стояла так, пока он не ушел. Только потом вышла на берег.
Чондрошекхор рассеянно выслушал Шойболини.
— Больше не задерживайся так поздно, — сказал он и снова углубился в комментарии Шанкары[74].
Наступила ночь. Чондрошекхор все еще был занят проблемами прамы, майи, сфоты и апауру шэятьи[75]. Шойболини, как всегда, поставила перед ним еду, потом поужинала сама и уснула на стоявшей рядом кровати. Чондрошекхор позволял ей так делать, потому что он обычно засиживался над книгами до глубокой ночи.
Вдруг где-то над крышей раздался глухой крик совы. Только теперь сообразив, что уже очень поздно, Чондрошекхор собрал книги, убрал их на место, встал и потянулся. В раскрытое окно глядела чудесная лунная ночь. Луч луны падал на лицо спящей Шойболини. С непонятной радостью смотрел на нее Чондрошекхор. Ее прекрасное лицо казалось ему цветком лотоса, распустившимся в воде пруда при лунном свете. Он долго стоял, любуясь прекрасным лицом. Эти черные, будто нарисованные брови, а под ними — закрытые глаза, словно еще нераспустившиеся бутоны лотоса. На нежных веках заметны мягкие линии прожилок, какие бывают на листьях. Во сне Шойболини положила маленькую руку на щеку. Казалось, будто на букет цветов лег еще один нежный стебель. Чуть-чуть приоткрылись алые губы, обнажив ряд жемчужных зубов. Шойболини улыбнулась, словно видела счастливый сон, и эта улыбка вспыхнула, как молния в ночи. И снова лицо ее стало спокойным. Глядя на безмятежно спящую шестнадцатилетнюю женщину, Чондрошекхор плакал.
«Зачем я женился на ней? — думал он. — Этот цветок мог бы стать украшением в короне раджи. Зачем я привел ее к себе в хижину, в жилище ученого брахмана, вечно занятого чтением шастр? Сам-то я обрел счастье, но счастлива ли Шойболини? Мой возраст не позволяет ей любить меня, да и моя любовь вряд ли может удовлетворить ее страстные желания. Ведь я все время занят своими книгами и почти не думаю о счастье Шойболини! Что за радость для молодой женщины перекладывать с места на место мои книги? Когда я решил жениться на ней, я думал, конечно, лишь о собственном счастье. Что же теперь делать? Выбросить все книги, собранные с таким трудом, и посвятить себя поклонению женщине? Нет! Этого я никогда не смогу сделать. Но ведь тогда ни в чем не повинной Шойболини придется всю жизнь расплачиваться за мой грех? Неужели я сорвал этот нежный цветок для того, чтобы сжечь его в пламени неудовлетворенной страсти?»
Поглощенный этими мыслями, Чондрошекхор забыл о шастрах.
Утром пришло известие, что наваб вызывает его в Муршидабад.
Лоуренс Фостер
Рядом с Бедограмом в деревне Пурондорпур находилась небольшая фактория Ост-Индской компании. Лоуренс Фостер являлся ее управляющим. Еще в юности, охладев к Мэри Фостер, он приехал в Бенгалию и поступил на службу в Ост-Индскую компанию. Подобно тому как в наше время англичане заражаются в Индии всевозможными болезнями, так в прошлом ветер Бенгалии заражал их жаждой обогащения. У Фостера тоже очень скоро появился этот недуг, и бедная Мэри была окончательно забыта.
Однажды ему пришлось заехать по делам в Бедограм, где он и увидел Шойболини — прекрасный лотос, расцветший в пруду Бхима. Шойболини, заметив европейца, убежала, но Фостер, возвращаясь в факторию, думал о ней всю дорогу. Он решил, что черные глаза лучше голубых, а темные волосы прекраснее светлых. Тут-то и пришла ему в голову мысль о том, что «в бурном океане жизни женщина — это и есть тот самый плот, на котором каждый должен стремиться спастись». Ничего плохого не делают те англичане, которые, попав сюда, женятся на красивых бенгалках. Ведь многие бенгальские девушки соблазняются богатством англичан. Кто знает, может, и Шойболини окажется такой же? Фостер снова пришел в Бедограм. На этот раз он захватил с собой служащего из фактории. Оба спрятались в лесной чаще. Им удалось увидеть Шойболини и выяснить, где она живет.
Обычно бенгальских детей обуревает страх при одном лишь упоминании о джуджу[76], но всегда найдется какой-нибудь озорник, который захочет увидеть джуджу своими глазами. Так случилось и с Шойболини.
Сначала она, завидев Фостера, поспешно убегала — этого требовали обычаи ее страны, но потом кто-то ей сказал: «Англичанин — удивительный зверь. Схватив человека, он сразу его не съедает. Когда-нибудь ты сама это увидишь». Шойболини действительно убедилась в правоте этих слов. Англичанин ее не съел. И Шойболини при встрече с Фостером перестала пугаться, а постепенно настолько осмелела, что даже стала разговаривать с ним. Впрочем, это уже известно читателю.
В несчастливый час появилась Шойболини на свет. В неблагоприятный день Чондрошекхор женился на ней. Постепенно читатель узнает, какой на самом деле оказалась Шойболини. Однако пока попытки Фостера понравиться ей оставались безуспешными.
Однажды Фостер получил письмо из Калькутты. Оказалось, что на его место в фактории Пурондорпура назначен новый человек. Он и привез это письмо. Фостеру же следовало немедленно выехать в Калькутту, где его ожидала новая должность.
Красота Шойболини пленила Лоуренса. Но он видел, что его чувства остаются безответными. Однако англичане, жившие в то время в Бенгалии, не могли отказаться от соблазна или признать свое поражение. Они не допускали и мысли о том, что им что-то недоступно и поэтому нужно отступиться. Они ни за что не признали бы, что их действия беззаконны и потому недопустимы. Мир еще не видел столь беззастенчивых в своем могуществе людей, какими являлись англичане, устанавливавшие британское господство в Индии.
Лоуренс Фостер как раз и был человеком такого склада. Он не умел ограничивать своих прихотей и, как и многие его соотечественники, позабыл такие слова, как «бог», «вера». В общем, Фостер решил: «Теперь или никогда», — и даже не подумал о возможных последствиях.
Вечером, накануне отъезда в Калькутту, Фостер, взяв с собой несколько вооруженных охранников из фактории, паланкин и носильщиков, направился в Бедограм. В ту ночь жители деревни с ужасом узнали, что грабят жилище Чондрошекхора. Хозяина дома не оказалось. Получив приглашение из Муршидабада, он отправился к навабу и до сих пор еще не вернулся. Жители Бедограма услышали крики, шум, выстрелы, плач. Все проснулись, выбежали на улицу и увидели, что дом Чондрошекхора ярко освещен горящими факелами. Однако никто не рискнул подойти ближе. Издали люди наблюдали за тем, как грабители по одному вышли из дома, а за ними следом появились носильщики с паланкином на плечах. Рядом с паланкином шел сахиб[77] из фактории в Пурондорпуре. Все остолбенели от страха.
Когда грабители скрылись из виду, соседи вошли в дом. Из вещей украли немногое, почти все оказалось на месте. Не было только Шойболини!
— Наверное, она где-нибудь спряталась, — предположил кто-то.
Но старики покачали головами:
— Нет, она не вернется. А если даже и вернется, Чондрошекхор не примет ее обратно. В паланкине несли ее.
Те, кто все-таки надеялся на возвращение Шойболини, остались ждать. Они долго стояли возле дома. Потом им надоело стоять, и они стали ждать сидя. Кое-кто даже задремал. Наконец, потеряв терпение, все разошлись по домам.
Шундори, молодая женщина, с которой читатель уже знаком, ушла последней. Она являлась двоюродной сестрой Чондрошекхора и жила с ним по соседству. С Шойболини они были подругами. О Шундори рассказ пойдет впереди.
Итак, Шундори прождала подругу всю ночь. Только на рассвете она вернулась домой и стала горько плакать.
Напитали
Фостер сопровождал паланкин до берега Ганги, где его ждала большая лодка, в которую и опустили паланкин. В лодке уже находились слуги-индусы и стражники, правда, в последних вряд ли была нужда.
Сам Фостер отправился в Калькутту другим путем, рассчитав, что, плывя против ветра, лодка будет там только через неделю. Поэтому, позаботившись о том, чтобы Шойболини не испытывала неудобств, он покинул ее. Фостеру нечего было опасаться, что в его отсутствие кто-нибудь захватит лодку и освободит Шойболини, Он знал: никто не посмеет и близко подойти, услышав, что лодка принадлежит англичанину. Итак, отдав приказания, Фостер уехал.
Просторная лодка Шойболини, легко покачиваясь на волнах, нагоняемых утренним ветром, плыла на север. Что-то тихонько шепча, волны ударялись о борта. Но не верьте утреннему ветру! Можно поверить плуту, обманщику, мошеннику, только не ветру! О, этот чудесный утренний ветерок! Подкрадываясь незаметно, словно воришка, он тихо играет то с лотосом, то с жасмином, то с веткой ароматного цветка бакуль. Одному человеку он приносит аромат цветов, у другого прогоняет ночную усталость, третьему охладит разгоряченную голову; а увидит локоны девушки — поиграет ими и улетит прочь. Этот игривый утренний ветерок украшает реку мелкими белыми гребешками, разогнав мимолетные облачка, очищает небо; он заставляет тихонько покачиваться ветви деревьев на берегу реки; весело играет с купающимися женщинами, и, ударяясь о борт лодки, поет нежную песню. Можно подумать: «Какой спокойный и веселый характер у этого ветра. Если бы все в мире было таким! Пусть же плывет лодка!»
Вот поднялось солнце, и на воде заблестели его лучи. Лебеди покачиваются на волнах, словно танцуют; глиняные кувшины красавиц, резвящихся в воде, тоже колышатся, они тоже танцуют; иногда волны осмеливаются подняться на плечи красавиц; они разбиваются в брызги у ног той, что стоит на берегу, и, может быть, восклицают: «Приюти нас у ног твоих!» А потом, смыв немного красной краски с ее ноги, сами становятся розовыми. Только тогда начинаешь замечать, что ветер понемногу усиливается, он уже не похож на мелодичные строки Джаядевы[78] или на нежные звуки вины. Шум его все растет и крепнет. Вот он превращается в мощный рев, волны круто вздымаются вверх, гребни их пенятся; становится совсем темно. Ветер начинает швырять лодку из стороны в сторону, но вдруг повернет ее вспять, и ты, уже поняв, что все это значит, совершаешь пронам[79] богу ветра и причаливаешь к берегу.
Так случилось и с лодкой Шойболини. Едва они отплыли, как ветер усилился. Судно бросало из стороны в сторону, и стражники причалили к берегу.
К лодке сразу же подошла женщина в сари, украшенном красной каймой[80]. Это была напитани[81], она держала корзинку с алта[82]. Увидев чернобородых мужчин, она закрыла лицо краем сари. Обладатели бород с удивлением посмотрели на нее.
Недалеко от лодки на песчаной отмели готовили еду для Шойболини. Даже сейчас соблюдался обычай индуизма: готовил пищу брахман. За один день нельзя, конечно, привыкнуть к новой жизни. Но Фостер был уверен, что если Шойболини не убежит или не покончит с собой, то когда-нибудь она обязательно сядет с ним за один стол и станет есть еду, приготовленную не индусом. Однако к чему спешить? Нетерпение может все погубить. Поэтому Фостер по совету слуг отправил с Шойболини брахмана. Брахман готовил еду, рядом находилась служанка, которая ему помогала.
Напитани подошла к ней.
— Издалека ли плывете?
Служанка рассердилась. Еще бы, ведь она получала жалованье от англичанина!
— Из Дели мы плывем или из Мекки, тебе-то какое дело?
Напитани смутилась:
— Да нет, я не к тому. Ведь мы из касты парикмахеров, вот я и хочу узнать, не нужны ли кому-нибудь в вашей лодке мои услуги?
Служанка немного смягчилась.
— Ладно, пойду спрошу.
Она направилась к Шойболини узнать, не нужна ли ей напитани, чтобы покрасить подошвы ног. Шойболини была рада возможности отвлечься от своих печальных мыслей и охотно согласилась:
— Хорошо, покрашу.
Тогда служанка, получив разрешение стражников, провела напитани в лодку, а сама опять принялась помогать брахману.
Увидев Шойболини, напитани еще ниже опустила покрывало на лицо. Потом начала красить ее ноги.
Шойболини некоторое время внимательно смотрела на женщину, а затем спросила:
— Напитани, где ты живешь?
Женщина не ответила.
Шойболини снова спросила:
— Как тебя зовут?
И опять не получила ответа.
— Ты плачешь?
— Нет, — тихо ответила женщина.
— Нет, плачешь.
С этими словами Шойболини сдернула покрывало с лица напитани. Глаза женщины были действительно заплаканы, но сейчас она улыбалась.
— Я сразу тебя узнала, — сказала Шойболини. — Это от меня ты спряталась под покрывалом? Ах ты, негодница! Но откуда ты взялась?
Никакой напитани больше не было: перед ней стояла Шундори. Она поспешно вытерла слезы и произнесла:
— Скорей уходи отсюда. Надень мое сари, я его сейчас сниму. Бери эту корзинку, закрой лицо покрывалом и уходи.
— Но как ты сюда попала? — растерялась Шойболини.
— Об этом после, — ответила Шундори. — В общем, я долго искала тебя. Люди сказали, что паланкин понесли к Ганге. Тайком от всех я на рассвете вышла из дому и пешком добралась до реки. Здесь я узнала, что большая лодка поплыла на север. Идти пришлось очень долго, у меня разболелись ноги. Тогда я наняла лодку и поплыла за вами. Ваша большая лодка двигалась медленно, а я взяла маленькое суденышко и очень быстро догнала вас.
— Как же ты отважилась плыть одна?! — воскликнула Шойболини.
С языка Шундори чуть было не сорвалось: «А как ты, бесстыдница, одна решилась сесть в паланкин сахиба?» Однако она не сказала этого, понимая, что сейчас не время ссориться.
— Я не одна, со мной муж, — спокойно ответила Шундори. — Наша лодка ждет здесь неподалеку.
— И что же теперь?
— А теперь надевай скорее мое сари, бери корзинку, закрой лицо покрывалом и выходи на берег. Никто тебя не узнает. Пройдешь немного по берегу и увидишь в лодке моего мужа. Не стесняйся его, сразу садись к нему. Как только ты сядешь, он отвяжет лодку и повезет тебя домой.
— А как же ты? — помолчав, спросила Шойболини.
— Обо мне не беспокойся. Еще не появился в Бенгалии тот англичанин, который смог бы заставить остаться в лодке брахманку Шундори. Я, как и ты, дочь брахмана и жена брахмана. Если все мы будем тверды, нам не страшны никакие несчастья на земле. Ну, иди, а я постараюсь к ночи вернуться домой. Я верю, бог не оставит меня в беде. Не задерживайся здесь больше, мой муж еще ничего не ел сегодня, и, кто знает, сможет ли поесть.
— Хорошо, — тихо проговорила Шойболини. — Допустим, я пойду. Но разве теперь мой муж примет меня в свой дом?
— Глупости! Почему же не примет?
— Ведь я была у англичанина, разве есть у меня теперь каста[83]?! — воскликнула Шойболини.
Шундори с удивлением смотрела на нее. Этот взгляд был прямым и строгим, он проникал в самое сердце. Не выдержав его, гордая Шойболини опустила голову.
— Ты мне скажешь правду? — прямо спросила Шундори.
— Скажу.
— Говори здесь, на священных водах Ганги!
— Зачем ты настаиваешь? Я бы и так все тебе рассказала. Муж не погрешит против веры, если примет меня обратно в свой дом.
— Тогда можешь не сомневаться, он примет тебя, — уверенно сказала Шундори. — Чондрошекхор предан вере и никогда не поступит несправедливо. А теперь не теряй времени.
Но Шойболини молчала. Смахнув набежавшие слезы, она с горечью проговорила:
— Хорошо, допустим, я вернусь, и муж примет меня в дом. Но разве когда-нибудь забудется мой позор?
Шундори ничего не ответила.
— Ведь после этого даже девчонки в деревне будут показывать на меня пальцем и говорить: «Вон смотрите, это ее увез англичанин!» Не дай бог, конечно, но, если вдруг у меня родится сын, разве придет кто-нибудь ко мне в дом, получив приглашение на оннопрашон[84]? А если будет дочь, разве какой-нибудь почтенный брахман согласится женить на ней своего сына? Даже если я и вернусь, кто поверит, что я не изменила своей вере? Смогу ли я показаться людям на глаза?
— Ну что ж, значит, такая твоя судьба, — вздохнула Шундори. — Что случилось, того не исправишь. Конечно, теперь тебе придется расплачиваться за это всю жизнь, но зато, по крайней мере, будешь в своем доме.
— Какое счастье ждет меня дома? Вернуться только для того, чтобы страдать? Ни отца, ни матери, ни друга...
— А муж? — воскликнула Шундори. — Разве не ему должна посвятить свою жизнь женщина?
— Ты все знаешь... — начала Шойболини, но Шундори не дала ей договорить:
— Да, я знаю только, что в мире нет грешницы, подобной тебе. Ты не ценишь любовь такого мужчины, каких мало на свете. Он умеет любить женщину. Это не то что мальчишка, который любит свою куклу. Бог создал его настоящим человеком, а не паяцем, украшенным мишурой. Твой муж предан вере, он ученый, а ты — грешница. Разве способна ты оценить его? Ты хуже слепой, если не можешь понять, что муж любит тебя так, как редко любят женщину. Наверное, счастье быть любимой таким человеком дано тебе за добродетели в прошлой жизни! Но сейчас не время говорить об этом. Даже если бы теперь он перестал любить тебя, ты должна быть счастлива хотя бы тем, что сможешь посвятить ему всю оставшуюся жизнь. Иди же, не медли, иначе я рассержусь.
— Знаешь, Шундори, я уже не раз думала, что, если бы мне удалось найти родственников моих родителей, я бы ушла жить к ним. Думала я и о том, чтобы уехать в Бенарес, и там побираться или броситься в реку. Сейчас я плыву в Мунгер, посмотрю, что это за место, подают ли там милостыню. Если придется умереть, умру. Ведь жить или умереть — решать мне. Сейчас у меня нет другого выхода, кроме смерти. Но умру я или буду жить, клянусь тебе, что домой я больше не вернусь. Напрасно ты так беспокоишься обо мне. Я все равно не вернусь. Считай, что я умерла. Я обязательно умру. А теперь иди!
Шундори ничего не ответила. Она встала и, едва сдерживая слезы, произнесла:
— Надеюсь, ты скоро умрешь. Всей душой молю бога, чтобы у тебя хватило мужества на это. Я хочу, чтобы ты умерла раньше, чем достигнешь Мунгера. Пусть будет ураган, пусть будет шторм, пусть потонет лодка — ты должна умереть раньше, чем увидишь Мунгер!
С этими словами Шундори сошла с лодки, бросила в воду свою корзинку и вернулась к мужу.
Возвращение Чондрошекхора
Растолковав предсказания будущего, Чондрошекхор сказал чиновнику наваба:
— Передай навабу, что я не смогу ничего предсказать.
— Почему, господин? — удивился чиновник.
— Не все можно предвидеть, — ответил Чондрошекхор. — Если бы это было возможно, человек стал бы всеведущим. Да к тому же я не очень искусен в астрологии.
— Может, и так. А может, благоразумный человек просто не хочет сообщить того, что будет неприятно навабу. Но как бы то ни было, я передам ваши слова.
Чондрошекхор попрощался. Чиновник не осмелился предложить ему деньги на дорожные расходы. Чондрошекхор — ученый брахман, не бродячий предсказатель, милостыни и подношений он не принимает.
Когда Чондрошекхор вернулся в родную деревню и еще издали увидел свой дом, сердце его сразу же наполнилось радостью. Чондрошекхор был философом — он во всем искал истину.
«Почему при возвращении с чужбины, — подумал он, — один только вид родных мест пробуждает в сердце радость? Разве в эти дни я был лишен пищи и крова? Отчего я стану счастливее, когда вернусь домой? Несомненно, на склоне лет и я оказался в плену человеческих слабостей. Здесь меня ждет любимая жена. Не в этом ли причина моей радости? Все в этом мире создано Брахмой[85]. Но почему же все-таки одних мы любим, а других — презираем? Все ведь созданы единым богом. Почему же у меня нет желания даже взглянуть на носильщика, идущего за мной, и почему я так страстно хочу видеть лицо женщины, прекрасной, как лотос? Я уважаю заповеди бога, но совершенно запутался в сетях очарования. И мне совсем не хочется рвать эти сети — если я буду жить вечно, я хочу вечно быть во власти этих чар. Когда же наконец я снова увижу свою Шойболини?»
Вдруг в сердце Чондрошекхора проник страх: «Что, если, вернувшись домой, я не увижу Шойболини? Но почему же не увижу? А вдруг она заболела? Но все болеют, а потом и выздоравливают, — размышлял он. — Однако почему мне так тяжело даже думать о ее болезни? А вдруг это какая-нибудь тяжелая болезнь? — И Чондрошекхор пошел быстрее. — Если Шойболини больна, бог пошлет ей исцеление: я буду молить его об этом. Но вдруг она не поправится? — Его глаза наполнились слезами. — Вдруг бог лишит меня того сокровища, которым наградил на склоне лет?! Конечно, все может быть! Разве я так почитаю бога, что он должен наделять меня только радостью? Может быть, меня ждет страшное несчастье. Вдруг я увижу, что Шойболини нет дома? Или мне скажут, что она умерла от тяжелой болезни? Ведь я просто не переживу этого!» Весь во власти предчувствий, Чондрошекхор пошел еще быстрее. Проходя по деревне, он заметил, что соседи как-то странно смотрят на него. Он не мог понять, в чем дело. Мальчишки посмеивались, старики отворачивались, кое-кто шел за ним следом. Все это очень удивило и встревожило Чондрошекхора. Стараясь не обращать ни на кого внимания, он бросился к своему дому.
Дверь оказалась закрытой. Чондрошекхор постучал, и ему отворил слуга. Увидев хозяина, слуга заплакал.
— Что случилось? — спросил Чондрошекхор.
Но тот ничего не ответил и продолжал молча плакать.
Чондрошекхор мысленно обратился к богу. Он оглянулся и увидел, что двор не подметен, в молельне всюду пыль. Кругом валялись потухшие факелы, сломанные ставни. Чондрошекхор вошел на женскую половину дома. Двери всех комнат были заперты. Служанка вышла ему навстречу и тоже, ничего не объясняя, зарыдала.
Тогда Чондрошекхор встал посреди двора и громко позвал.
— Шойболини!
Никто не ответил. В голосе Чондрошекхора было столько отчаяния и тоски, что даже служанка перестала рыдать и стояла молча, словно окаменев.
Чондрошекхор позвал жену еще раз. Но ему ответило только эхо. А в это время красочно убранная лодка увозила Шойболини все дальше и дальше, и легкий ветерок развевал английский флаг, укрепленный на ее носу. Гребцы пели песню.
Наконец Чондрошекхору все рассказали. Тогда он отнес шалграм, хранимый с такой любовью, в дом Шундори. Потом позвал соседей-бедняков и раздал им посуду, одежду и остальную утварь. Когда наступил вечер, Чондрошекхор собрал все свои книги: и уже прочитанные, и те, что еще предстояло прочесть, книги, которые были ему дороги, как сама жизнь. Беря по одной, он аккуратно складывал их в кучу посреди двора. Иногда он приоткрывал какую-нибудь из них, но не мог прочесть ни строчки. Собрав все книги, он поджег их.
Огонь разгорался все сильнее и сильнее, и вскоре пламя поглотило собранные с трудом и любовью сочинения великих. Теперь они быстро превращались в пепел.
Ночью, когда костер из книг догорел, Чондрошекхор покинул дом, ничего с собой не взяв и в той одежде, что была на нем. Никто не знал, куда он ушел, и никто не спрашивал его об этом.
Часть II
Грех
Кульсам
— Птица все равно не будет танцевать. Расскажи мне лучше новости, — проговорила Долони-бегум.
Она тронула за хвост павлина, который не хотел танцевать. Сняв с руки браслет, украшенный бриллиантами, она надела его на шею другому павлину. Затем Долони брызнула розовой водой на голову говорящего попугая. Тот прокричал: «Рабыня!» Долони сама научила его произносить это оскорбительное слово.
— Ну, расскажи же! — снова попросила Долони служанку, которая все еще пыталась заставить птицу танцевать.
— Да что рассказывать! — ответила Кульсам. — Приплыли две лодки с оружием, в одной из них находился англичанин. Наши люди захватили обе лодки. Али Ибрагим Хан сказал, что лучше отпустить их, потому что из-за этого может начаться война с англичанами. А Гурган Хан сказал, пусть начинается война, но лодок он не отпустит.
— А куда везли оружие? — спросила Долони.
— На факторию в Патне, — объяснила Кульсам. — Если война и начнется, то именно там. Англичане посылают туда оружие, значит, трудно будет выгнать их оттуда. Так говорят в крепости.
— Почему же Гурган Хан не хочет отпускать эти лодки?
— Он говорит, что, если англичане накопят много оружия, будет еще труднее справиться с ними. Нельзя позволить врагу собраться с силами. Но Али Ибрагим Хан считает, что это бесполезно, потому что мы все равно никогда не сможем победить англичан. Следовательно, не нужно захватывать лодки и затевать ссору. Он, конечно, прав. От такого врага не спасешься. Боюсь, что снова произойдет то же, что случилось с Сирадж-уд-Даулой.
Долони задумалась. Потом тихо спросила:
— Скажи, Кульсам, ты способна на смелый поступок?
— А что я должна сделать? Съесть хильсу[86] или искупаться в холодной воде?
— Не смейся, я говорю серьезно, — пресекла ее веселье Долони. — Если об этом узнает Мир Касим, он бросит нас под ноги слону.
— Но как он сможет узнать? Разве мало я украла духов и розовой воды, золота и серебра? Но ведь никто не узнал об этом. Мне кажется, что у мужчин глаза служат лишь украшением, потому что они ничего не видят. Я еще никогда не слышала, чтобы мужчина разгадал хитрость женщины.
— Да нет же! Я говорю не о слугах и евнухах. Наваб Мир Касим не такой, как другие мужчины, разве от него что-нибудь скроешь?
— Неужели я не сумею провести его? Что нужно сделать? — с готовностью спросила служанка.
— Нужно отнести письмо Гургану Хану. Что ты на это скажешь?
— От кого письмо? — помолчав, спросила удивленная Кульсам.
— От меня.
— Ты с ума сошла! — воскликнула Кульсам.
— Может быть.
Некоторое время женщины сидели молча. Павлины расположились на своих местах. Попугай завел пустую болтовню. Остальные птицы занялись едой.
— Это очень просто устроить, — проговорила после некоторых размышлений Кульсам. — Нужно дать что-нибудь евнуху, и он отнесет письмо. Но это рискованно: если наваб узнает, мы обе погибли. Впрочем, дело твое, тебе лучше знать. Я только служанка. Давай письмо и немного денег.
Взяв послание, Кульсам ушла. Это письмо и стало нитью, которой бог связал судьбы Долони и Шойболини.
Гурганхан
Человека, которому написала Долони, звали Гурган Хан. В то время он являлся самым влиятельным и преуспевающим среди приближенных наваба. По национальности он был армянином, родом из Исфахана. Говорили, будто раньше Гурган Хан торговал тканями. Это был энергичный человек, который к тому же обладал незаурядными способностями. Поступив на службу к навабу, Гурган Хан вскоре сделался военачальником. Став во главе армии, он заново создал стрелковые войска, обучил их и вооружил по европейскому образцу. Пушки и ружья, которые изготовлялись под его руководством, оказывались даже лучше западных. Армия его ни в чем не уступала войскам англичан. Мир Касим надеялся, что с помощью Гургана Хана он сможет одержать победу над англичанами. Постепенно влияние военачальника очень возросло: наваб ничего не делал, не посоветовавшись с ним. На тех же, кто возражал против его советов, наваб не обращал внимания. Так Гурган Хан постепенно сделался как бы вторым навабом. Чиновники-мусульмане были очень недовольны этим.
Наступила глубокая ночь, а Гурган Хан еще не ложился. При свете лампы он читал письма, присланные армянами из Калькутты. Прочитав письма, Гурган Хан позвал слугу. Тот вошел и остановился у двери.
— Все двери открыты? — спросил Гурган Хан.
— Все.
— Всем ли ты сказал, что, если ко мне кто-нибудь придет, его никто не должен задерживать или о чем-либо расспрашивать?
— Ваш приказ выполнен.
— Хорошо, можешь идти.
Гурган Хан сложил письма и, спрятав их, задумался: «По какой же дороге пойти мне сейчас? Индия — это океан, каждый достанет столько жемчужин, сколько раз нырнет на дно. А что толку сидеть на берегу и считать волны? Раньше я торговал тканями, а теперь меня боится вся страна, я хозяин Бенгалии. Впрочем, кто же на самом деле хозяин? Я считаю, что английские купцы. Мир Касим — их слуга, а я — слуга слуги хозяев. Нечего сказать, высокий пост! Но почему не могу я сам стать правителем Бенгалии? Кто устоит перед моими пушками? Англичане? О, если бы я только мог встретиться с ними! Пока англичане не будут изгнаны из страны, я не стану ее господином. И все-таки править Бенгалией я буду. Мир Касим мне не страшен. Я свергну его с престола, когда мне это понадобится. Он — лишь ступенька в моем восхождении. Сейчас я уже поднялся на крышу и могу оттолкнуть лестницу. Мне мешают только проклятые англичане. Они хотят привлечь меня на свою сторону, а я хочу привлечь их на свою. Но они, конечно, мне не подчинятся. Поэтому я должен их прогнать. Пусть пока Мир Касим остается на престоле, с его помощью я сделаю так, что в Бенгалии забудут слово «англичанин». Именно поэтому я стараюсь развязать с ними войну. А потом я распрощаюсь с Миром Касимом. Это самый лучший путь. Но что означает это неожиданное письмо? Почему девочка решилась на такой дерзкий поступок?»
В эту минуту вошла та, о которой он только что думал. А именно — Долони-бегум. Гурган Хан предложил ей сесть.
— Я очень рад нашей встрече! — сказал он. — Мы не виделись с тех пор, как ты вошла в гарем наваба. Но как ты решилась на такой неосторожный поступок?
— Почему неосторожный? — удивилась Долони.
— Ты, жена наваба, ночью тайно приходишь ко мне одна. Если наваб узнает, он убьет нас обоих.
— Если он проведает об этом, я скажу ему, что мы родственники. И он не станет сердиться.
— Ты наивная девочка, если так думаешь. Мы слишком долго скрывали наше родство. До сих пор ни одному человеку не известно, что ты знаешь меня, а я — тебя. И если теперь, чтобы оправдать наше свидание, мы сообщим, что мы родственники, никто этому не поверит. Все скажут, что мы придумали это для своего спасения. Тебе не следовало приходить.
— Но как наваб сможет узнать об этом? — спросила Долони. — Стражники все как один преданны вам, по вашему приказанию меня беспрепятственно пропустили сюда. Я пришла только спросить: правда ли, что будет война с англичанами?..
— Разве ты не слышала об этом в крепости?
— Слышала, — ответила Долони. — В крепости ходят слухи, что война будет и что ее затеваете именно вы. Зачем вам это?
— Тебе, девочка, все равно этого не понять.
— Разве я говорю и поступаю как девочка? Вы поместили меня в гарем наваба как свою сообщницу, почему же сейчас разговариваете со мной, как с девочкой?
— Ну хорошо. Что плохого для меня и для тебя, если начнется война? Пусть начинается.
— И вы сможете победить? — снова спросила Долони.
— Сможем, — ответил Гурган Хан.
— Разве кто-нибудь до сих пор побеждал англичан?
— А разве англичане встречали достойных противников? — вопросом на вопрос ответил военачальник.
— Сирадж-уд-Даула думал точно так же, — возразила Долони. — Но я женщина, и я верю своему сердцу. Я знаю, что мы не сможем победить в этой войне. Поэтому я и пришла к вам. Умоляю вас, не начинайте войну.
— В таких делах не слушают советов женщины, — возразил Гурган Хан.
— Вы должны послушаться моего совета! Спасите меня! Я вижу гибель! Гибель грозит со всех сторон! — воскликнула Долони и зарыдала.
— Что ты плачешь? Если Мир Касим лишится престола, я возьму тебя с собой обратно на родину.
Глаза Долони сверкнули гневом.
— Вы забыли, что Мир Касим мой муж?! — воскликнула она.
— Нет, я не забыл этого, — смущенно проговорил Гурган Хан. — Но ведь и муж не вечен. Не станет этого мужа, будет другой. Я надеюсь, что ты еще будешь второй Hyp Джахан[87].
Долони встала, дрожа от гнева. Широко раскрытыми глазами она неотрывно смотрела на Гургана Хана.
— Будь ты проклят! — воскликнула она. — В недобрый час родилась я твоей сестрой. В недобрый час согласилась помогать тебе. Разве ты можешь понять, что женщина способна на любовь и милосердие, что ей не чуждо чувство долга? Если ты откажешься от войны — хорошо, если нет — с сегодняшнего дня я не имею с тобой ничего общего! Нет, не так. С сегодняшнего дня ты — мой враг! Я твердо буду знать: ты мой злейший враг! Знай же и ты, что твой враг живет в гареме наваба! — И Долони быстро вышла.
Оставшись один, Гурган Хан задумался. Он понимал, что Долони преданна не ему, а Миру Класиму. Она, может, и любит его как брата, но Мира Касима она любит несравненно больше. Если она уже поняла или поймет, что он задумал недоброе против ее мужа, то ради любимого она пойдет на все. Поэтому нужно сделать так, чтобы она не вернулась в крепость. Гурган Хан позвал слугу.
Вошел вооруженный стражник. Гурган Хан приказал ему ни в коем случае не пропускать Долони в крепость.
Стражник вскочил на лошадь и оказался у входа в крепость раньше, чем там появилась Долони. Подойдя к воротам, она узнала, что страже приказано не пускать ее в крепость.
Словно срезанная лиана, упала Долони на землю и залилась слезами.
— Брат, неужели ты лишишь меня единственного в этом мире дома? — воскликнула она.
— Давай вернемся обратно к Гургану Хану, — предложила Кульсам.
— Иди одна, — ответила Долони. — Для меня осталось лишь одно место в этом мире — в волнах Ганга.
Была темная ночь. Долони стояла посреди широкой дороги и плакала. Высоко в небе сияли звезды, воздух был напоен нежным ароматом распустившихся цветов, листья деревьев тихонько шелестели в темноте.
— Кульсам... — шептала Долони сквозь слезы.
Что случилось с Долони
Так ночью, одна со своей служанкой, Долони-бегум стояла посреди дороги и плакала.
— Что же нам делать? — спросила ее Кульсам.
— Давай подождем рассвета под этим деревом, — вытирая слезы, проговорила Долони.
— Если мы здесь останемся до утра, нас схватят, — возразила служанка.
— Ну и что же? Разве я совершила преступление, почему я должна бояться?
— Мы ушли из крепости тайком, словно воры. Ты-то, конечно, знаешь, зачем мы это сделали, но что подумают люди, что подумает наваб?!
— Пусть думает что хочет. Бог — мой судья, другого судьи я не признаю. А если я и умру — тоже не беда!
— Но чего мы добьемся, если останемся здесь? — продолжала Кульсам.
— Если мы останемся здесь, нас обязательно схватят. Я хочу, чтобы было именно так. Интересно, куда они меня тогда отправят?
— Во дворец к навабу.
— К моему господину? — обрадовалась Долони. — Вот и хорошо! Мне некуда больше идти. Если он прикажет казнить меня, я перед смертью смогу ему рассказать, что ни в чем не виновна. Пойдем сядем лучше у ворот крепости, там нас скорее заметят.
В этот момент женщины со страхом увидели, что в темноте к Ганге движется тень высокого человека. Они спрятались под деревом, но, к своему ужасу убедились, что человек направляется не к Ганге, а прямо к ним. Женщины спрятались еще глубже в темноту.
Высокий мужчина подошел к ним.
— Кто вы? — спросил он и тихо добавил, словно обращаясь к самому себе: — Неужели в этом мире есть еще такие же несчастные, как я? Неужели они должны, подобно мне, проводить ночь на улице?
Весь страх Долони и Кульсам, вызванный появлением незнакомого мужчины, рассеялся сразу, как только они услышали его мягкий, полный печали и сострадания голос.
— Мы женщины, — ответила Кульсам, — а кто вы?
— «Мы»? — переспросил незнакомец. — Сколько же вас?
— Нас двое, — ответила Кульсам.
— Что же вы делаете здесь ночью?
— Мы две несчастные женщины, — вступила в разговор Долони. — Но неужели вам интересно выслушивать нашу печальную историю?
— Я маленький человек, — проговорил незнакомец, — но и маленький человек может оказать людям помощь. Если вы попали в беду, я по мере сил постараюсь помочь вам.
— Помочь нам почти невозможно, — возразила Долони. — Но скажите нам, кто вы?
— Я бедный брахман, брахмачари[88].
— Кто бы вы ни были, ваши слова внушают доверие, — ответила Долони. — Утопающий не раздумывает, надежна или не надежна помощь. И если вы готовы выслушать, какая беда случилась с нами, давайте отойдем от дороги. Ночью не заметишь, как кто-нибудь подойдет и подслушает наш разговор. Незачем всем знать, что с нами случилось.
— Пойдемте тогда со мной, — предложил брахмачари.
Вместе с Долони и Кульсам он пошел по направлению к городу. Остановившись перед маленьким домиком, незнакомец постучал в дверь.
— Рамчорон! — позвал он.
Рамчорон открыл дверь. Брахмачари попросил его зажечь свет. Тот исполнил его просьбу и совершил пронам своему господину.
— Иди спать! — сказал ему брахмачари.
Бросив взгляд на Долони и Кульсам, Рамчорон ушел. Стоит ли говорить о том, что в ту ночь он уже не мог заснуть.
«Почему высокочтимый брахман поздно ночью привел женщин?» — не давала ему покоя мысль. Рамчорон боготворил своего господина, он верил, что брахмачари умеет подавлять земные страсти и даже теперь его вера нисколько не поколебалась. В конце концов он решил: «Должно быть, эти женщины недавно стали вдовами и брахман хочет уговорить их совершить обряд сати[89]. Как это сразу не пришло мне в голову?»
Брахмачари занял свое место на коврике, женщины устроились на полу. Сначала Долони рассказала, кто она, потом поведала обо всем, что произошло этой ночью.
Слушая ее, брахмачари думал: «Кто может избежать неизбежного? Чему суждено быть, то обязательно произойдет. Но не следует терять мужества. Конечно, я сделаю все, чтобы помочь им».
Святой отшельник! Ты напрасно сжег свои книги. Можно обратить в пепел все вокруг, но разве можно сжечь книгу сердца?
— Я не советую вам, — обратился брахмачари к Долони, — сразу идти к навабу. Сначала напишите ему подробно обо всем, что случилось. Если он любит вас, то, конечно, поверит. И, когда он разрешит, вы вернетесь к нему.
— А кто отнесет письмо?
— Я, — просто ответил брахман.
Затем он позвал Рамчорона и велел принести перо и бумагу. Рамчорон исполнил приказание и снова ушел. Долони стала писать.
Брахмачари тем временем говорил:
— Это не мой дом, но вы можете здесь остаться, пока не получите ответа наваба. Никто не узнает о том, кто вы, никто ни о чем вас не станет расспрашивать.
Женщинам ничего другого не оставалось, как принять его приглашение. Закончив писать, Долони отдала письмо брахмачари. Тот поручил Рамчорону заботу о женщинах и ушел.
В крепости Мунгер все индусы, бывшие на службе у наваба, хорошо знали брахмачари. Знали его и мусульмане. И те и другие глубоко чтили его. Особенно почитал его мунши[90] наваба — Рам Гобиндо Рай.
С восходом солнца брахмачари был уже в крепости. Там он встретился с Рамом Гобиндо Раем и передал ему письмо Долони.
— Имени моего не называй, — попросил он мунши. — Скажи, что письмо принес какой-то брахман.
— Хорошо. За ответом приходите завтра.
От кого это письмо, Рам Гобиндо Рая допытываться не стал.
Вернувшись домой, брахмачари сообщил Долони:
— Ответ будет только завтра. Сегодня придется как-нибудь потерпеть!
Утром Рамчорон, к своему удивлению, не увидел никаких приготовлений к самосожжению.
Мы забыли рассказать еще о том, что на верхнем этаже этого дома спал другой человек. Пусть мое перо, загрязненное описанием грешной Шойболини, очистится рассказом об этом человеке.
Протап
Разгневанная, ушла Шундори с лодки Шойболини. Всю дорогу она ругала и проклинала свою подругу. «Негодница», «уродина», «бесстыжая» и многие другие эпитеты в адрес Шойболини пришлось выслушать ее мужу.
Вернувшись домой, Шундори долго плакала. Потом в деревню возвратился Чондрошекхор и, узнав печальную новость, навсегда ушел из доме. Минуло еще несколько дней. Ни о Шойболини, ни о Чондрошекхоре не было никаких известий.
Мы уже говорили, что Шундори являлась дочерью одного из соседей Чондрошекхора, а самому Чондрошекхору приходилась двоюродной сестрой. Отец Шундори жил в достатке, и она часто гостила в его доме. Читателю уже известно, что, когда случилось несчастье с Шойболини, Сринатх, муж Шундори, находился в Бедограме, а сама она жила у родителей, так как мать ее болела и не могла заниматься домашними делами. У Шундори была еще младшая сестра — Рупаши, которая жила в доме отца мужа.
Однажды Шундори надела сари, привезенное из Дакки[91], и стала примерять украшения.
Надев сари и украшения, она сказала отцу:
— Мне приснился очень плохой сон. Не случилось ли чего-нибудь с Рупаши? Пойду навещу ее.
Отец Шундори, Кришна Комол Чокроборти, во всем слушался своей дочери и не стал возражать. Шундори пошла к сестре, а Сринатх отправился домой.
Мужем Рупаши был уже известный читателю Протап. Женившись на Шойболини, Чондрошекхор часто встречался с Протапом и очень полюбил его. Поэтому когда Рупаши достигла брачного возраста, он выдал ее замуж за Протапа, но не ограничился этим. Поскольку Чондрошекхор был учителем Мира Касима Али Хана и снискал его расположение, он помог Протапу поступить на службу к навабу. Благодаря своим способностям Протап быстро продвигался вверх. К этому времени он уже стал заминдаром. У него большой собственный дом, имя его известно по всей Бенгалии.
Паланкин Шундори внесли во двор Протапа. Рупаши, увидев сестру, совершила пронам и приветливо пригласила ее в дом. Протап приветствовал гостью и поинтересовался, что нового в Бедограме и как поживает Чондрошекхор.
— Я как раз и пришла сюда для того, чтобы рассказать о нем. Слушай! — И Шундори со всеми подробностями рассказала о случившемся.
Протап был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова. Придя в себя, он поднял голову и резко спросил:
— Почему же ты столько дней не сообщала мне об этом?
— А что можно было сделать?
— «Что можно было сделать!» Ты — женщина, и мне не хочется хвастаться перед тобой. Но я сумел бы помочь, если бы ты вовремя сообщила мне обо всем!
— Откуда же я могла знать, что ты поможешь? — огорчилась Шундори.
— Разве тебе не известно, что всем, что у меня есть, я обязан Чондрошекхору?
— Мне-то это известно, но говорят, что, разбогатев, люди часто забывают о тех, кто им делал добро.
Ни слова не говоря, Протап в гневе поднялся и вышел. Шундори же, видя, как он рассердился, очень обрадовалась.
На следующий день Протап, взяв с собой только повара и слугу Рамчорона, отправился в Мунгер. Он никому не сказал, куда идет. И только Рупаши он объяснил:
— Я иду искать Чондрошекхора и Шойболини. Пока их не найду, домой не вернусь...
Так что дом, в который брахмачари привел Долони и Кульсам, и был жилищем Протапа в Мунгере.
Шундори решила на несколько дней остаться в доме сестры. Не переставая бранила она Шойболини. Утром, днем и вечером доказывала она Рупаши, что мир еще не видел такой грешницы и негодницы, как Шойболини.
Однажды Рупаши спросила:
— Это все верно. Но зачем же ты так страдаешь из-за нее?
— Я оторву ей голову! Я отправлю ее в дом Ямы! Я огнем опалю ее лицо! Я...
— Диди[92], — остановила ее Рупаши, — зачем же ты так бранишься?
— Это Шойболини заставляет меня браниться!
На берегу Ганги
Совет англичан в Калькутте решил начать войну с навабом. Однако для этого необходимо было доставить дополнительное вооружение в факторию в Патне. Поэтому туда и отправили лодку с оружием.
Требовалось также послать секретные инструкции управляющему факторией Иллис-сахибу. В это время Амиат-сахиб находился в Мунгере, где разрешал с навабом спорные вопросы. Не зная, к чему они пришли и каково его мнение о создавшемся положении, нельзя было давать никаких определенных указаний Иллис-сахибу. Поэтому следовало послать в Мунгер опытного чиновника, который встретится с Амиатом, получит от него указания, затем направится к Иллису и расскажет ему о намерениях Амиата и Совета англичан.
Для этой миссии губернатор Ванситарт и вызвал Фостера из Пурондорпура. Фостеру предписывалось сопровождать лодку с оружием, затем встретиться с Амиатом и, наконец, отправиться в Патну. Вот почему сразу по прибытии в Калькутту Фостеру пришлось ехать на запад. О том, что ему предстояло, он узнал еще в Пурондорпуре и поэтому заранее отправил Шойболини в Мунгер.
Фостер догнал свою пленницу на середине пути. В Мунгер они прибыли уже вместе. Здесь Фостер нанес визит Амиату и собрался уже плыть дальше, но как раз в этот момент Гурган Хан захватил его лодку. Оказывается, между Амиатом и навабом произошла ссора. Фостер и Амиат решили: если наваб отпустит лодку — хорошо, если нет — завтра же с рассветом Фостер, бросив судно с оружием, один отправится в Патну.
Две лодки Фостера стояли на причале у мунгерской пристани. Грузовое судно с оружием охраняли несколько солдат наваба. На другой лодке, где находились только пассажиры, оружия не было. Она стояла метрах в двадцати от первой и почти не охранялась. За ней присматривал только один телинганец[93] сипай[94], находившийся на палубе.
Наступила ночь. На землю опустилась кромешная тьма, хотя небо было безоблачным. Сипай, чтобы не уснуть, ходил взад-вперед, а иногда садился и начинал дремать. Вдоль берега рос густой кустарник. Спрятавшись в его тени, какой-то человек незаметно наблюдал за сипаем. Это был Протап.
Когда Протап понял, что сипай задремал, он покинул свое убежище и тихо вошел в воду.
Услышав всплеск воды, сипай крикнул:
— Кто идет?
Протап не ответил, и сипай задремал опять. Однако Фостер, который находился в той же лодке, не спал. Услышав возглас сипая, он внимательно осмотрелся по сторонам и заметил какого-то человека, вошедшего в воду. Фостер подумал, что тот, наверное, хочет искупаться.
Вдруг из кустарника раздался выстрел. Сраженный наповал, сипай упал за борт. Протап по самый подбородок погрузился в воду и быстро приблизился к тому месту, куда падала тень от судна.
Как только раздался выстрел, на лодке, груженной оружием, поднялась тревога. Послышались возгласы солдат:
— Что случилось?!
В пассажирской лодке тоже все всполошились. Фостер с ружьем в руках выскочил на палубу и стал вглядываться в темноту.
Он заметил, что сипай исчез, и при свете звезд разглядел в воде его труп. Сначала Фостер решил, что сипая убили солдаты наваба, но в тот же миг заметил на берегу возле кустарника дымок. Высоко в небе сияли звезды. У берега, выстроившись в ряд, стояли многочисленные лодки, безжизненные и неподвижные, в темноте они походили на спящих чудовищ. С шумом стремительно катила свои воды Ганга, на ее волнах покачивался труп сипая. Все это Фостер увидел и оценил в одно мгновение. Он быстро вскинул ружье и стал целиться туда, где повисло маленькое облачко дыма. Фостер понимал, что там прячется враг, который, оставаясь сам невидимым, может сейчас убить его, как только что убил сипая. Но Фостер приехал в Индию после битвы при Плесси[95], он не мог даже допустить мысли, что туземец осмелится поднять руку на англичанина. Кроме того, он считал, что лучше быть убитым, чем бояться индийца. Размышляя так, он стоял с ружьем наготове. В этот момент из кустарника снова раздался выстрел. Пуля попала Фостеру в голову, и он так же, как сипай, свалился в реку. Его ружье с шумом стукнулось о палубу.
Протап выхватил из-за пояса нож и перерезал веревку, которой привязали лодку. В этом месте река была неглубокая, течение медленное, поэтому якорь не бросили. Да и якорь не стал бы большой помехой для сильного и ловкого Протапа. Одним прыжком он вскочил в лодку.
Все произошло очень быстро: за сотую часть того времени, которое потребовалось, чтобы рассказать об этом. Смерть сипая, появление Фостера на палубе и его падение в воду, захват Протапом судна — все произошло быстрее, чем подоспели люди с груженой лодки. Когда же они наконец преодолели расстояние, отделявшее их от судна, на котором находился Фостер, оказалось, что Протап уже вывел его на глубокое место. Какой-то смельчак все-таки добрался до него вплавь, но Протап так ударил его багром по голове, что преследователю пришлось повернуть вспять. Больше никто не пытался догонять лодку. Протап оттолкнулся багром от дна, и судно, подхваченное течением, быстро поплыло на восток.
Протап стоял посреди лодки. Внезапно оглянувшись назад, он увидел, что какой-то сипай целится ему в спину. Протап молниеносно ударил его багром по руке и поднял выпавшее у того ружье.
— Слушайте все! — воскликнул он, обращаясь к находившимся в лодке. — Меня зовут Протап Рай. Даже наваб боится меня! При помощи этих двух ружей и багра я один могу перебить вас всех. Но если вы будете мне подчиняться, я никому не причиню вреда. Пусть гребцы возьмутся за весла, я сяду за руль. Остальные должны оставаться на своих местах. Шевельнетесь — смерть! Подчинитесь мне — будете в полной безопасности!
С этими словами Протап ударами багра заставил гребцов подняться. Онемевшие от страха, они взялись за весла. Протап сел за руль. Все молчали. Лодка быстро двигалась по течению. Ей вдогонку прогремело еще несколько выстрелов, однако стрельба быстро прекратилась, потому что при тусклом мерцании звезд целиться не представлялось возможным.
Несколько солдат на маленьких суденышках попытались догнать лодку Протапа. Протап спокойно следил за тем, как сокращается расстояние между ним и его преследователями, и, когда последние подошли совсем близко, выстрелил из обоих ружей. Двое были ранены, остальные в панике повернули назад.
Прятавшийся в кустарнике Рамчорон теперь знал, что Протап в безопасности, и, избежав столкновения с солдатами, осторожно скрылся.
Удар грома
В лодке имелось две каюты: одну занимал Фостер, другую — Шойболини. Даже сейчас Шойболини оделась не так, как подобало бы жене англичанина. На ней было сари с черной каймой, руки и ноги украшали браслеты. С ней находилась служанка по имени Парботи.
Шойболини приснился сон. Пруд Бхима окутан тьмой. Это падает тень от деревьев, низко склонивших свои ветви, словно пытавшихся заключить его в свои объятия. Сама Шойболини превратилась в лотос и плывет по воде. У самого берега качается на волнах золотой лебедь, а по берегу разгуливает белый кабан. Шойболини хотела поймать лебедя, но прекрасная птица уплыла прочь. А кабан направился к самой воде, чтобы сорвать Шойболинилотос. Она не успела рассмотреть лебедя, кабан же показался ей похожим на Фостера. Шойболини хотелось поплыть вслед за лебедем, но ее ноги, превратившись в стебель лотоса, прочно приросли ко дну. Она не может сдвинуться с места. А кабан говорит ей: «Приблизься ко мне, тогда я поймаю для тебя лебедя».
Первый выстрел разбудил ее. Потом Шойболини услышала всплеск воды. Еще не очнувшись ото сна, она никак не могла понять, что происходит. Шойболини все еще находилась во власти видения, когда прогремел второй выстрел и на лодке поднялась суматоха. Теперь она окончательно проснулась, выглянула из каюты, но ничего не разобрала. Шойболини поспешно зажгла огонь. Проснулась и Парботи.
— Ты не знаешь, что случилось? — обратилась к ней Шойболини.
— Нет. Но я слышу, наверху разговаривают люди... Кажется, на нас напали грабители... — Она прислушалась. — Сахиба убили! Вот оно, наказание за наши грехи!
— Почему за наши? — возразила Шойболини. — Убили-то сахиба, значит, это наказание за его грехи!
— Но ведь на лодку напали грабители, это и наша беда!
— Какая же это беда? Были у одного разбойника, теперь будем у других. Освободиться из рук белого грабителя и попасть в руки черного — разве это беда? — засмеялась Шойболини. Встряхнув рассыпавшимися по спине волосами, она села на постели.
— Как ты можешь смеяться в такую минуту?! — сердито проговорила Парботи.
— Если тебе это не нравится, пойди и утопись. В Ганге много воды. Пришло мое время: теперь я буду смеяться. Пойди-ка позови ко мне кого-нибудь из грабителей, я хочу поговорить с ними.
Разгневанная Парботи ответила:
— Незачем их звать, сами придут!
Прошел час, другой, но никто не приходил. Шойболини горестно воскликнула:
— Какие мы несчастные! Даже грабители не хотят говорить с нами!
Парботи заплакала.
Так прошло довольно много времени. Наконец лодка остановилась у песчаной отмели. К ней подошли несколько латхиалов[96], а за ними появились носильщики с паланкином. Впереди шел Рамчорон. Он поднялся в лодку и, выслушав распоряжения Протапа, вошел в каюту. Он взглянул на Парботи, потом перевел взгляд на Шойболини и обратился к ней:
— Пусть госпожа выйдет на берег.
— Кто ты? Куда я должна идти?
— Я ваш слуга. Не беспокойтесь ни о чем. Вы пойдете со мной. Сахиб умер.
Шойболини молча поднялась и последовала за Рамчороном. Парботи хотела пойти за госпожой, но Рамчорон остановил ее и велел оставаться в лодке. Шойболини села в паланкин, и Рамчорон повел носильщиков к дому Протапа.
Там все еще жили Долони и Кульсам. Чтобы не разбудить их, Рамчорон проводил Шойболини в комнату, расположенную наверху, зажег светильник и предложил женщине отдохнуть. Потом, совершив пронам, покинул комнату и запер за собой дверь.
— Чей это дом? — спросила Шойболини, но Рамчорон уже не слышал ее.
Он сам решил привести Шойболини в дом Протапа. Хозяин ему этого не приказывал. Наоборот, Протап ясно сказал: «Пусть паланкин отнесут в дом Джоготшетха». Однако по дороге Рамчорон подумал: «Вряд ли будут открыты ночью ворота в доме Джоготшетха. Да и впустят ли нас привратники? Что я скажу, если меня станут расспрашивать? А скажу правду, меня схватят как убийцу англичанина. Нет, это не годится. Сейчас лучше идти к себе домой». Так Шойболини оказалась в доме Протапа.
Когда носильщики подняли паланкин и тронулись в путь, Протап сошел на берег. Во время плавания гребцы молчали, потому что в руках у него было ружье, сейчас, увидев латхиалов, тоже никто не посмел вымолвить слова. Ступив на берег, Протап направился к своему дому.
Рамчорон открыл ему дверь и сказал, что ослушался своего хозяина.
— Иди позови ее и сейчас же проводи в дом Джоготшетха! — приказал Протап.
Рамчорон поднялся к Шойболини и, к своему удивлению, застал ее спящей. Можно ли спать в такую минуту? Не знаю. Я пишу лишь о том, что было. Рамчорон не стал будить Шойболини. Он вернулся к Протапу и, сообщив, что она спит, спросил:
— Разбудить ее?
Протап удивился и подумал: «Пандит Чанакья[97] забыл написать, что для женщины самое главное — сон». Рамчорону же он сказал:
— Не надо. Ты тоже отправляйся спать. Мы много потрудились. Я, пожалуй, тоже отдохну.
Рамчорон ушел. Вокруг стояла мертвая тишина. В кромешной тьме Протап бесшумно поднялся наверх и, подойдя к двери своей спальни, открыл ее. На своей постели он увидел спящую Шойболини. Рамчорон забыл его предупредить, что поместил ее в этой комнате.
При свете лампы Протап видел лицо Шойболини, и ему казалось, будто на белоснежной постели кто-то рассыпал только что сорванные едва распустившиеся цветы, будто в сезон дождей по серебристой поверхности спокойной Ганга плывут белые лотосы. Чарующая тихая красота! Протап не мог оторвать взгляда от лица Шойболини. Но не потому, что его изумила ее красота или в нем пробудилась страсть. Он смотрел на нее, ни о чем не думая, словно зачарованный. Перед глазами встало далекое прошлое: как-то вдруг само собой всколыхнулось море воспоминаний и покатились волны, обгоняя друг друга.
Шойболини не спала. Закрыв глаза, она размышляла о случившемся и не слышала, как вошел Протап. Он хотел поставить к стене ружье, которое держал в руках, но сделал это неловко, и оно упало на пол. Шойболини открыла глаза, приподнялась и увидела Протапа.
— Что это? Кто ты? — вскрикнула она и лишилась чувств.
Протап принес воды, брызнул в лицо Шойболини, и, словно роса на лепестках лотоса, заблестела она, смочив прекрасные волосы молодой женщины, которые стали теперь похожими на водоросли, обвивающие лотос.
Вскоре Шойболини пришла в себя и уже спокойно спросила:
— Кто ты? Протап? Или ты какое-нибудь божество, которое хочет обмануть меня?
— Я Протап.
— Еще в лодке мне показалось, будто я слышала твой голос, но я не поверила своим ушам. — И Шойболини глубоко вздохнула.
Видя, что она совсем успокоилась, Протап собрался уходить, но Шойболини остановила его:
— Подожди!
Протап нехотя остановился.
— Зачем ты сюда пришел? — спросила Шойболини.
— Это мой дом.
Хотя Шойболини внешне выглядела спокойной, на самом деле она от волнения едва переводила дыхание. Немного помолчав, она собралась с силами и снова спросила:
— Кто доставил меня сюда?
— Мы, — ответил Протап.
— Кто это «мы»?
— Я и мой слуга.
— Зачем?
— Я никогда еще не встречал такой грешницы, как ты! — вскипел Протап. — Мы вырвали тебя из рук проклятых чужеземцев, а ты еще спрашиваешь, зачем тебя сюда привели?!
Видя, как гневается Протап, Шойболини постаралась взять себя в руки. Сдерживая слезы, она проговорила:
— Если ты считаешь пребывание в доме чужеземца позором, то почему ты сразу не убил меня? Ведь у тебя в руках было ружье.
— Я сделал бы это! — ответил Протап. — Но я не убиваю женщин. Хотя тебе, конечно, лучше всего было бы умереть!
Шойболини заплакала.
— «Лучше всего было бы умереть»! — воскликнула она сквозь рыдания. — Пусть другие говорят это, а ты не смей! Кто довел меня до такого ужасного положения? Ты! Кто сделал мою жизнь беспросветной? Ты! Из-за кого я, потеряв всякую надежду на счастье, стала безрассудной? Из-за тебя! Из-за кого я несчастна? Из-за тебя! Из-за кого я не смогла всей душой привязаться к дому? Из-за тебя! Ты не смеешь осуждать меня!
— Я осуждаю тебя, потому что ты грешница. Ты говоришь, что во всем виноват я. Но, видит бог, я неповинен в твоих грехах. Он один знает, что я боялся тебя, как боятся змеи, поэтому и ушел с твоего пути. Вот почему я покинул Бедограм. Во всем виновата ты одна. Ты — грешница, а винишь меня. Что я тебе сделал?
— Что сделал? — в гневе переспросила Шойболини. — Зачем ты, чистый, словно божество, опять пришел ко мне? Зачем зажег передо мной свет моей юности? Зачем воскресил в памяти то, что я давно забыла? Зачем я увидела тебя? Почему нам не суждено было быть вместе? Почему я не умерла? Знаешь ли ты, что я всегда помнила тебя, и поэтому мой дом казался мне лесом? Знаешь ли ты, что я покинула его в надежде когда-нибудь найти тебя? Если бы не это, на что мне Фостер.
Протапа словно ударило громом. Как ужаленный скорпионом, выбежал он из комнаты.
В это время у ворот дома послышался шум.
Гольстон и Джонсон
Когда паланкин с Шойболини унесли, и Протап сошел на берег, из лодки потихоньку вылез сипай, которого Протап стукнул багром по руке. Стараясь остаться незамеченным, он последовал за паланкином. Это был мусульманин по имени Бокаулла Хан.
Первая армия, прибывшая в Бенгалию с Клайвом[98], была сформирована из жителей Мадраса, поэтому в то время все солдаты-индийцы, находившиеся на службе у англичан в Бенгалии, назывались телинганцами. Позже в английской армии служили и жители Северной Индии, и мусульмане. Бокаулла являлся выходцем из окрестностей Гаджипура.
Бокаулла следовал за паланкином до самого дома Протапа и видел, как Шойболини вошла туда. Тогда Бокаулла отправился к Амиат-сахибу, где застал всех в большом волнении. Амиат уже знал о печальном происшествии с Фостером. Бокаулла также узнал, что сахиб обещал награду в тысячу рупий тому, кто сегодня же ночью найдет преступников.
Тогда Бокаулла предстал перед самим сахибом, рассказал ему обо всем, что случилось, и прибавил:
— Я даже могу показать дом, где скрываются эти разбойники.
Лицо Амиата-сахиба просветлело. Он приказал пятерым сипаям идти вместе с Бокауллой.
— Схватите этих негодяев и приведите ко мне, — приказал он.
— Дайте мне еще двух англичан, — попросил Бокаулла. — Протап Рай настоящий дьявол, одним индийцам с ним не справиться.
Амиат приказал двум англичанам — Гольстону и Джонсону — отправляться вместе с Бокауллой, захватив с собой оружие.
По дороге Гольстон спросил Бокауллу:
— Ты был когда-нибудь в этом доме?
— Нет, не был, — ответил тот.
Гольстон обратился к Джонсону:
— Нужно захватить с собой лампу и спички. Индусы всегда гасят свет на ночь, чтобы избежать лишних расходов.
Взяв все необходимое, англичане молча, твердым шагом шли по дороге. Сзади шагали пятеро сипаев и Бокаулла. Городские стражники, встречавшиеся им по дороге, в испуге шарахались в стороны. Приблизившись к дому Протапа, англичане тихо постучали в дверь. Услышав стук, Рамчорон пошел открывать.
Рамчорон был на редкость преданным слугой. Он искусно делал массаж и натирал своего хозяина маслом. Он знал тайны косметики и умел очень красиво уложить складки на дхоти[99]. Никто другой не смог бы так же хорошо следить за чистотой и порядком в доме и в то же время делать такие удачные покупки. Однако не это являлось его главным достоинством. В Муршидабаде Рамчорон слыл искусным латхиалой, немало индусов и иноземцев пали от его руки. Он был также метким стрелком, о чем могли бы рассказать воды Ганги, окрашенные кровью Фостера.
Но и это еще не все. Рамчорон обладал одним очень важным для того времени качеством: он был хитер, как шакал, и всей душой предан своему хозяину. Тихонько подойдя к двери, он подумал: «Кто может стучаться в такой поздний час? Достопочтенный брахман? Возможно. Однако лучше сначала посмотреть, кто стучит, а потом открывать. Я уже допустил одну оплошность сегодня».
Рамчорон прислушался. Двое шепотом разговаривали по-английски (Рамчорон называл этот язык «индиль-миндиль»). Тогда он подумал: «Постойте, голубчики! Я вам открою дверь, только сначала возьму ружье. Дурак тот, кто доверяет индиль-миндилю. Впрочем, одного ружья будет мало. Нужно позвать господина». И он поспешил наверх, чтобы предупредить Протапа.
Тем временем англичане начали терять терпение.
— Чего тут ждать?! — воскликнул Джонсон. — Стукни-ка посильнее ногой! Индийская дверь не выдержит удара.
Гольстон послушался. Дверь затрещала, но не открылась.
Услышав шум, Протап поспешно начал спускаться вниз. Как раз в этот момент ударил Джонсон. Дверь разлетелась в щепки.
— Пусть вся Индия так же разлетится под ударом Британии! — С этим возгласом англичане ворвались в дом. Следом за ними вошли сипаи.
Рамчорон, столкнувшись с Протапом на лестнице, успел шепнуть ему:
— Спрячьтесь в темноте. Пришли англичане, кажется, из дома Амбата. (Рамчорон вместо Амиат говорил «Амбат»[100].)
— Что же тут страшного? — спросил Протап.
— Их восемь человек!
— Если я спрячусь, то что будет с женщинами? Принеси-ка мое ружье.
Если бы Рамчорон знал англичан немного лучше, он никогда не посоветовал бы Протапу прятаться в темноте.
Внезапно яркий свет выхватил из тьмы шептавшихся на лестнице Рамчорона и Протапа. Это Джонсон зажег принесенную с собой лампу.
— Эти? — спросил он Бокауллу.
Бокаулла видел Протапа и Рамчорона в кромешной тьме, и сейчас даже при свете лампы не сумел бы их узнать. Но тут он вспомнил о разбитой руке — кто-то ведь должен ответить за это. И он сказал:
— Да, эти.
Тогда англичане, словно тигры, бросились к лестнице. Видя, что с ними еще и сипаи, Рамчорон поспешил наверх за ружьем Протапа.
Джонсон послал ему вдогонку пулю. Пуля попала в ногу, и Рамчорон, словно подкошенный, опустился на ступеньку.
Безоружный Протап стоял, не двигаясь с места. Бежать он не хотел, да это было бы бессмысленно: он видел, как пуля настигла верного Рамчорона. Ровным голосом, стараясь не выдать своего волнения, он спросил, обращаясь к англичанам:
— Кто вы? И что вам здесь нужно?
— А ты кто?! — крикнул Гольстон.
— Я — Протап Рай.
Бокаулла вспомнил, что именно так называл себя тот человек, который захватил их лодку.
— Господин, — обратился он к сахибу, — это главарь!
Джонсон схватил Протапа за одну руку, Гольстон — за другую. Протап понимал, что сопротивляться бесполезно, и молча повиновался. Ему надели наручники.
— Что делать с этим? — кивнув в сторону Рамчорона, спросил Гольстон.
— Его тоже возьмите, — обратился Джонсон к двум сипаям, и те немедленно выполнили его приказ.
Когда англичане вломились в дом, Долони и Кульсам тоже проснулись и очень испугались. Их спальня находилась у самой лестницы, поэтому, слегка приоткрыв дверь, они увидели, что происходит в доме. Когда англичане вместе с Протапом и Рамчороном спускались вниз, при свете лампы, которую нес один из сипаев, Бокаулла увидел сверкавшие, как сапфиры, глаза Долони.
— Вот женщина Фостера-сахиба! — воскликнул он.
— В самом деле? — спросил Гольстон. — Где она?
— Вот здесь, в этой комнате, — указал на дверь Бокаулла.
Джонсон и Гольстон вошли в комнату и, оглядев Долони и Кульсам, приказали:
— Вы пойдете с нами.
Перепуганные, ничего не понимающие женщины повиновались.
В доме осталась одна Шойболини.
Причудливый путь греха
Шойболини тоже наблюдала за всем, что происходило на лестнице, через приоткрытую дверь своей комнаты. В доме находились три женщины, и все они страдали от женского любопытства и в то же время были охвачены страхом. Страх отличается одной особенностью: от пугающего происшествия невозможно оторвать взгляда.
Так было и с Шойболини — она наблюдала всю сцену от начала до конца. Когда англичане увели Протапа и Рамчорона, Шойболини села на кровать и задумалась: «Что мне теперь делать? Я осталась одна, но это не страшно. На земле мне нечего бояться, потому что нет ничего страшнее смерти. Чего может бояться тот, кто сам каждый день готов умереть? Почему я не умерла? Ведь покончить с собой очень просто. Впрочем, действительно ли просто? Сколько дней плыла я по реке, а утопиться не смогла. Кто мог помешать мне броситься в воду ночью, когда все спали? Правда, могла бы помещать стража. Но ведь я даже не пыталась... Но тогда у меня была хоть надежда. Пока есть надежда, человек не может умереть. А теперь? Наверное, пришло время умереть. Но я не могу умереть, пока не узнаю, что стало с Протапом. Ведь его увели в наручниках. Что с ним теперь будет? Впрочем, какое мне до этого дело? Кто для меня Протап? Я в его глазах — грешница. А он для меня? Не знаю. Он — палящий огонь для мотылька Шойболини, он — первая летняя молния в темном лесу моей жизни, он — моя смерть! Зачем я покинула дом и ушла с проклятым чужеземцем? Почему не вернулась с Шундори?»
Уронив голову на руки, Шойболини заплакала. Ей вспомнился дом в Бедограме. Вспомнилось, как она своими руками посадила олеандр в восточной части двора. Самая высокая ветка дерева, усыпанная алыми цветами, тянулась к небу, тихо покачиваясь в его синеве. Иногда шмель или маленькая птичка садились на нее. Под священным деревом тулси расположился кот, в клетке щебетала птица, высокие манговые деревья — картины медленной чередой проплывали теперь в ее памяти. Вспомнилось и многое другое. Каким красивым безоблачным небом любовалась Шойболини, сидя на крыше своего дома. Какими ароматными были те прекрасные белые цветы, которые, сбрызнув водой, она ставила в вазы, когда Чондрошекхор собирался творить молитву. Каким чудесным, мягким ветерком наслаждалась она на берегу пруда Бхима, как смотрела она на сверкающую гладь воды, сколько кукушек куковало на его берегах!
Шойболини вздохнула и продолжала размышлять: «Я ушла из дома в надежде снова увидеть Протапа. Я думала, что попаду в факторию в Пурондорпуре, а там недалеко находится его дом. Я надеялась, что непременно увижу Протапа из окна своей темницы и поймаю его в свои сети. Я думала, что сумею обмануть англичанина, убегу от него и брошусь Протапу в ноги. Но я сама являлась птицей в клетке и ничего не знала о жизни. Я не знала, что люди созидают, а бог разрушает. Я не знала, что клетка, в которую меня заточили, сделана из железа, и я не смогу ее сломать. Напрасно я опозорила себя, потеряла касту, погубила свое будущее».
Грешнице Шойболини было невдомек, что грех есть грех, независимо от того, приносит он пользу или нет. Но придет день, когда Шойболини поймет это, и тогда она будет готова пожертвовать жизнью, чтобы искупить свою вину. Если бы и мы не надеялись, что будет именно так, то никогда не стали бы писать об этой грешнице.
«Будущее? — думала Шойболини. — Оно разрушено в тот самый день, когда я увидела Протапа. Бог проклял меня в ту минуту. Уже на земле я живу словно в аду. Почему я так несчастна? Почему я так долго пробыла с этим проклятым англичанином? Да разве это все? Видимо, гибель ждет всех тех, кто дорог мне. Наверное, именно из-за меня случилось несчастье с Протапом. О! Почему я не умерла?»
Шойболини снова заплакала. Однако вскоре слезы ее иссякли. Она нахмурила брови и закусила губу; на мгновение ее прекрасное лицо, похожее на распустившийся лотос, уподобилось коварному лику змеи. «Почему я не умерла?» — снова и снова думала она. Потом Шойболини вдруг достала спрятанную на груди коробочку. В ней лежал маленький острый нож. Она вынула его и стала водить пальцами по лезвию. «Зачем я взяла этот нож? — размышляла Шойболини. — Почему до сих пор он не в моей груди? Раньше у меня была еще надежда... А теперь?» Она поднесла острие ножа к самому сердцу. «Точно так же недавно я держала нож над грудью спящего Фостера, — вспоминала она. — Но я не убила его, не хватило смелости. А вот сейчас не хватает смелости покончить с собой. Страх перед этим ножом сделал кротким даже жестокого англичанина. Он понял, что если войдет в мою каюту, то один из нас должен будет расстаться с жизнью. И своевольный англичанин присмирел в страхе перед ножом, а вот мое непокорное сердце осталось все таким же. Умереть? Нет, только не сейчас! Если мне суждено умереть, то я умру в Бедограме. Я скажу Шундори, что у меня нет касты, нет семьи, но в одном грехе я неповинна. После этого можно умирать. А что я скажу моему мужу перед смертью? О! При одной мысли об этом мне кажется, будто тысячи скорпионов вонзают мне в тело свои жала, а кровь моя превращается в огонь. Я ушла от своего мужа, потому что недостойна его. Но мой уход, должно быть, не причинил ему большого горя. Ведь я почти ничего для него не значила. Единственное, что он ценит, — это книги. Он не будет страдать из-за меня, я знаю, и все-таки мне очень хотелось бы, чтобы кто-нибудь пришел из Бедограма и рассказал о нем. Я никогда его не любила и никогда не смогла бы полюбить, но, если я огорчила его, на меня ляжет тяжкий грех. Мне хотелось бы сказать ему одну вещь, но ведь Фостер умер... У меня нет свидетелей. Никто мне не поверит!»
Шойболини легла и снова погрузилась в свои думы. Под утро она забылась тяжелым, тревожным сном. Когда женщина проснулась, уже наступил день и вся комната была залита солнечным светом. Шойболини открыла глаза и окаменела от страха и удивления. Перед ней стоял незнакомый человек.
Кульсам
— Птица все равно не будет танцевать. Расскажи мне лучше новости, — проговорила Долони-бегум.
Она тронула за хвост павлина, который не хотел танцевать. Сняв с руки браслет, украшенный бриллиантами, она надела его на шею другому павлину. Затем Долони брызнула розовой водой на голову говорящего попугая. Тот прокричал: «Рабыня!» Долони сама научила его произносить это оскорбительное слово.
— Ну, расскажи же! — снова попросила Долони служанку, которая все еще пыталась заставить птицу танцевать.
— Да что рассказывать! — ответила Кульсам. — Приплыли две лодки с оружием, в одной из них находился англичанин. Наши люди захватили обе лодки. Али Ибрагим Хан сказал, что лучше отпустить их, потому что из-за этого может начаться война с англичанами. А Гурган Хан сказал, пусть начинается война, но лодок он не отпустит.
— А куда везли оружие? — спросила Долони.
— На факторию в Патне, — объяснила Кульсам. — Если война и начнется, то именно там. Англичане посылают туда оружие, значит, трудно будет выгнать их оттуда. Так говорят в крепости.
— Почему же Гурган Хан не хочет отпускать эти лодки?
— Он говорит, что, если англичане накопят много оружия, будет еще труднее справиться с ними. Нельзя позволить врагу собраться с силами. Но Али Ибрагим Хан считает, что это бесполезно, потому что мы все равно никогда не сможем победить англичан. Следовательно, не нужно захватывать лодки и затевать ссору. Он, конечно, прав. От такого врага не спасешься. Боюсь, что снова произойдет то же, что случилось с Сирадж-уд-Даулой.
Долони задумалась. Потом тихо спросила:
— Скажи, Кульсам, ты способна на смелый поступок?
— А что я должна сделать? Съесть хильсу[86] или искупаться в холодной воде?
— Не смейся, я говорю серьезно, — пресекла ее веселье Долони. — Если об этом узнает Мир Касим, он бросит нас под ноги слону.
— Но как он сможет узнать? Разве мало я украла духов и розовой воды, золота и серебра? Но ведь никто не узнал об этом. Мне кажется, что у мужчин глаза служат лишь украшением, потому что они ничего не видят. Я еще никогда не слышала, чтобы мужчина разгадал хитрость женщины.
— Да нет же! Я говорю не о слугах и евнухах. Наваб Мир Касим не такой, как другие мужчины, разве от него что-нибудь скроешь?
— Неужели я не сумею провести его? Что нужно сделать? — с готовностью спросила служанка.
— Нужно отнести письмо Гургану Хану. Что ты на это скажешь?
— От кого письмо? — помолчав, спросила удивленная Кульсам.
— От меня.
— Ты с ума сошла! — воскликнула Кульсам.
— Может быть.
Некоторое время женщины сидели молча. Павлины расположились на своих местах. Попугай завел пустую болтовню. Остальные птицы занялись едой.
— Это очень просто устроить, — проговорила после некоторых размышлений Кульсам. — Нужно дать что-нибудь евнуху, и он отнесет письмо. Но это рискованно: если наваб узнает, мы обе погибли. Впрочем, дело твое, тебе лучше знать. Я только служанка. Давай письмо и немного денег.
Взяв послание, Кульсам ушла. Это письмо и стало нитью, которой бог связал судьбы Долони и Шойболини.
Гурганхан
Человека, которому написала Долони, звали Гурган Хан. В то время он являлся самым влиятельным и преуспевающим среди приближенных наваба. По национальности он был армянином, родом из Исфахана. Говорили, будто раньше Гурган Хан торговал тканями. Это был энергичный человек, который к тому же обладал незаурядными способностями. Поступив на службу к навабу, Гурган Хан вскоре сделался военачальником. Став во главе армии, он заново создал стрелковые войска, обучил их и вооружил по европейскому образцу. Пушки и ружья, которые изготовлялись под его руководством, оказывались даже лучше западных. Армия его ни в чем не уступала войскам англичан. Мир Касим надеялся, что с помощью Гургана Хана он сможет одержать победу над англичанами. Постепенно влияние военачальника очень возросло: наваб ничего не делал, не посоветовавшись с ним. На тех же, кто возражал против его советов, наваб не обращал внимания. Так Гурган Хан постепенно сделался как бы вторым навабом. Чиновники-мусульмане были очень недовольны этим.
Наступила глубокая ночь, а Гурган Хан еще не ложился. При свете лампы он читал письма, присланные армянами из Калькутты. Прочитав письма, Гурган Хан позвал слугу. Тот вошел и остановился у двери.
— Все двери открыты? — спросил Гурган Хан.
— Все.
— Всем ли ты сказал, что, если ко мне кто-нибудь придет, его никто не должен задерживать или о чем-либо расспрашивать?
— Ваш приказ выполнен.
— Хорошо, можешь идти.
Гурган Хан сложил письма и, спрятав их, задумался: «По какой же дороге пойти мне сейчас? Индия — это океан, каждый достанет столько жемчужин, сколько раз нырнет на дно. А что толку сидеть на берегу и считать волны? Раньше я торговал тканями, а теперь меня боится вся страна, я хозяин Бенгалии. Впрочем, кто же на самом деле хозяин? Я считаю, что английские купцы. Мир Касим — их слуга, а я — слуга слуги хозяев. Нечего сказать, высокий пост! Но почему не могу я сам стать правителем Бенгалии? Кто устоит перед моими пушками? Англичане? О, если бы я только мог встретиться с ними! Пока англичане не будут изгнаны из страны, я не стану ее господином. И все-таки править Бенгалией я буду. Мир Касим мне не страшен. Я свергну его с престола, когда мне это понадобится. Он — лишь ступенька в моем восхождении. Сейчас я уже поднялся на крышу и могу оттолкнуть лестницу. Мне мешают только проклятые англичане. Они хотят привлечь меня на свою сторону, а я хочу привлечь их на свою. Но они, конечно, мне не подчинятся. Поэтому я должен их прогнать. Пусть пока Мир Касим остается на престоле, с его помощью я сделаю так, что в Бенгалии забудут слово «англичанин». Именно поэтому я стараюсь развязать с ними войну. А потом я распрощаюсь с Миром Касимом. Это самый лучший путь. Но что означает это неожиданное письмо? Почему девочка решилась на такой дерзкий поступок?»
В эту минуту вошла та, о которой он только что думал. А именно — Долони-бегум. Гурган Хан предложил ей сесть.
— Я очень рад нашей встрече! — сказал он. — Мы не виделись с тех пор, как ты вошла в гарем наваба. Но как ты решилась на такой неосторожный поступок?
— Почему неосторожный? — удивилась Долони.
— Ты, жена наваба, ночью тайно приходишь ко мне одна. Если наваб узнает, он убьет нас обоих.
— Если он проведает об этом, я скажу ему, что мы родственники. И он не станет сердиться.
— Ты наивная девочка, если так думаешь. Мы слишком долго скрывали наше родство. До сих пор ни одному человеку не известно, что ты знаешь меня, а я — тебя. И если теперь, чтобы оправдать наше свидание, мы сообщим, что мы родственники, никто этому не поверит. Все скажут, что мы придумали это для своего спасения. Тебе не следовало приходить.
— Но как наваб сможет узнать об этом? — спросила Долони. — Стражники все как один преданны вам, по вашему приказанию меня беспрепятственно пропустили сюда. Я пришла только спросить: правда ли, что будет война с англичанами?..
— Разве ты не слышала об этом в крепости?
— Слышала, — ответила Долони. — В крепости ходят слухи, что война будет и что ее затеваете именно вы. Зачем вам это?
— Тебе, девочка, все равно этого не понять.
— Разве я говорю и поступаю как девочка? Вы поместили меня в гарем наваба как свою сообщницу, почему же сейчас разговариваете со мной, как с девочкой?
— Ну хорошо. Что плохого для меня и для тебя, если начнется война? Пусть начинается.
— И вы сможете победить? — снова спросила Долони.
— Сможем, — ответил Гурган Хан.
— Разве кто-нибудь до сих пор побеждал англичан?
— А разве англичане встречали достойных противников? — вопросом на вопрос ответил военачальник.
— Сирадж-уд-Даула думал точно так же, — возразила Долони. — Но я женщина, и я верю своему сердцу. Я знаю, что мы не сможем победить в этой войне. Поэтому я и пришла к вам. Умоляю вас, не начинайте войну.
— В таких делах не слушают советов женщины, — возразил Гурган Хан.
— Вы должны послушаться моего совета! Спасите меня! Я вижу гибель! Гибель грозит со всех сторон! — воскликнула Долони и зарыдала.
— Что ты плачешь? Если Мир Касим лишится престола, я возьму тебя с собой обратно на родину.
Глаза Долони сверкнули гневом.
— Вы забыли, что Мир Касим мой муж?! — воскликнула она.
— Нет, я не забыл этого, — смущенно проговорил Гурган Хан. — Но ведь и муж не вечен. Не станет этого мужа, будет другой. Я надеюсь, что ты еще будешь второй Hyp Джахан[87].
Долони встала, дрожа от гнева. Широко раскрытыми глазами она неотрывно смотрела на Гургана Хана.
— Будь ты проклят! — воскликнула она. — В недобрый час родилась я твоей сестрой. В недобрый час согласилась помогать тебе. Разве ты можешь понять, что женщина способна на любовь и милосердие, что ей не чуждо чувство долга? Если ты откажешься от войны — хорошо, если нет — с сегодняшнего дня я не имею с тобой ничего общего! Нет, не так. С сегодняшнего дня ты — мой враг! Я твердо буду знать: ты мой злейший враг! Знай же и ты, что твой враг живет в гареме наваба! — И Долони быстро вышла.
Оставшись один, Гурган Хан задумался. Он понимал, что Долони преданна не ему, а Миру Класиму. Она, может, и любит его как брата, но Мира Касима она любит несравненно больше. Если она уже поняла или поймет, что он задумал недоброе против ее мужа, то ради любимого она пойдет на все. Поэтому нужно сделать так, чтобы она не вернулась в крепость. Гурган Хан позвал слугу.
Вошел вооруженный стражник. Гурган Хан приказал ему ни в коем случае не пропускать Долони в крепость.
Стражник вскочил на лошадь и оказался у входа в крепость раньше, чем там появилась Долони. Подойдя к воротам, она узнала, что страже приказано не пускать ее в крепость.
Словно срезанная лиана, упала Долони на землю и залилась слезами.
— Брат, неужели ты лишишь меня единственного в этом мире дома? — воскликнула она.
— Давай вернемся обратно к Гургану Хану, — предложила Кульсам.
— Иди одна, — ответила Долони. — Для меня осталось лишь одно место в этом мире — в волнах Ганга.
Была темная ночь. Долони стояла посреди широкой дороги и плакала. Высоко в небе сияли звезды, воздух был напоен нежным ароматом распустившихся цветов, листья деревьев тихонько шелестели в темноте.
— Кульсам... — шептала Долони сквозь слезы.
Что случилось с Долони
Так ночью, одна со своей служанкой, Долони-бегум стояла посреди дороги и плакала.
— Что же нам делать? — спросила ее Кульсам.
— Давай подождем рассвета под этим деревом, — вытирая слезы, проговорила Долони.
— Если мы здесь останемся до утра, нас схватят, — возразила служанка.
— Ну и что же? Разве я совершила преступление, почему я должна бояться?
— Мы ушли из крепости тайком, словно воры. Ты-то, конечно, знаешь, зачем мы это сделали, но что подумают люди, что подумает наваб?!
— Пусть думает что хочет. Бог — мой судья, другого судьи я не признаю. А если я и умру — тоже не беда!
— Но чего мы добьемся, если останемся здесь? — продолжала Кульсам.
— Если мы останемся здесь, нас обязательно схватят. Я хочу, чтобы было именно так. Интересно, куда они меня тогда отправят?
— Во дворец к навабу.
— К моему господину? — обрадовалась Долони. — Вот и хорошо! Мне некуда больше идти. Если он прикажет казнить меня, я перед смертью смогу ему рассказать, что ни в чем не виновна. Пойдем сядем лучше у ворот крепости, там нас скорее заметят.
В этот момент женщины со страхом увидели, что в темноте к Ганге движется тень высокого человека. Они спрятались под деревом, но, к своему ужасу убедились, что человек направляется не к Ганге, а прямо к ним. Женщины спрятались еще глубже в темноту.
Высокий мужчина подошел к ним.
— Кто вы? — спросил он и тихо добавил, словно обращаясь к самому себе: — Неужели в этом мире есть еще такие же несчастные, как я? Неужели они должны, подобно мне, проводить ночь на улице?
Весь страх Долони и Кульсам, вызванный появлением незнакомого мужчины, рассеялся сразу, как только они услышали его мягкий, полный печали и сострадания голос.
— Мы женщины, — ответила Кульсам, — а кто вы?
— «Мы»? — переспросил незнакомец. — Сколько же вас?
— Нас двое, — ответила Кульсам.
— Что же вы делаете здесь ночью?
— Мы две несчастные женщины, — вступила в разговор Долони. — Но неужели вам интересно выслушивать нашу печальную историю?
— Я маленький человек, — проговорил незнакомец, — но и маленький человек может оказать людям помощь. Если вы попали в беду, я по мере сил постараюсь помочь вам.
— Помочь нам почти невозможно, — возразила Долони. — Но скажите нам, кто вы?
— Я бедный брахман, брахмачари[88].
— Кто бы вы ни были, ваши слова внушают доверие, — ответила Долони. — Утопающий не раздумывает, надежна или не надежна помощь. И если вы готовы выслушать, какая беда случилась с нами, давайте отойдем от дороги. Ночью не заметишь, как кто-нибудь подойдет и подслушает наш разговор. Незачем всем знать, что с нами случилось.
— Пойдемте тогда со мной, — предложил брахмачари.
Вместе с Долони и Кульсам он пошел по направлению к городу. Остановившись перед маленьким домиком, незнакомец постучал в дверь.
— Рамчорон! — позвал он.
Рамчорон открыл дверь. Брахмачари попросил его зажечь свет. Тот исполнил его просьбу и совершил пронам своему господину.
— Иди спать! — сказал ему брахмачари.
Бросив взгляд на Долони и Кульсам, Рамчорон ушел. Стоит ли говорить о том, что в ту ночь он уже не мог заснуть.
«Почему высокочтимый брахман поздно ночью привел женщин?» — не давала ему покоя мысль. Рамчорон боготворил своего господина, он верил, что брахмачари умеет подавлять земные страсти и даже теперь его вера нисколько не поколебалась. В конце концов он решил: «Должно быть, эти женщины недавно стали вдовами и брахман хочет уговорить их совершить обряд сати[89]. Как это сразу не пришло мне в голову?»
Брахмачари занял свое место на коврике, женщины устроились на полу. Сначала Долони рассказала, кто она, потом поведала обо всем, что произошло этой ночью.
Слушая ее, брахмачари думал: «Кто может избежать неизбежного? Чему суждено быть, то обязательно произойдет. Но не следует терять мужества. Конечно, я сделаю все, чтобы помочь им».
Святой отшельник! Ты напрасно сжег свои книги. Можно обратить в пепел все вокруг, но разве можно сжечь книгу сердца?
— Я не советую вам, — обратился брахмачари к Долони, — сразу идти к навабу. Сначала напишите ему подробно обо всем, что случилось. Если он любит вас, то, конечно, поверит. И, когда он разрешит, вы вернетесь к нему.
— А кто отнесет письмо?
— Я, — просто ответил брахман.
Затем он позвал Рамчорона и велел принести перо и бумагу. Рамчорон исполнил приказание и снова ушел. Долони стала писать.
Брахмачари тем временем говорил:
— Это не мой дом, но вы можете здесь остаться, пока не получите ответа наваба. Никто не узнает о том, кто вы, никто ни о чем вас не станет расспрашивать.
Женщинам ничего другого не оставалось, как принять его приглашение. Закончив писать, Долони отдала письмо брахмачари. Тот поручил Рамчорону заботу о женщинах и ушел.
В крепости Мунгер все индусы, бывшие на службе у наваба, хорошо знали брахмачари. Знали его и мусульмане. И те и другие глубоко чтили его. Особенно почитал его мунши[90] наваба — Рам Гобиндо Рай.
С восходом солнца брахмачари был уже в крепости. Там он встретился с Рамом Гобиндо Раем и передал ему письмо Долони.
— Имени моего не называй, — попросил он мунши. — Скажи, что письмо принес какой-то брахман.
— Хорошо. За ответом приходите завтра.
От кого это письмо, Рам Гобиндо Рая допытываться не стал.
Вернувшись домой, брахмачари сообщил Долони:
— Ответ будет только завтра. Сегодня придется как-нибудь потерпеть!
Утром Рамчорон, к своему удивлению, не увидел никаких приготовлений к самосожжению.
Мы забыли рассказать еще о том, что на верхнем этаже этого дома спал другой человек. Пусть мое перо, загрязненное описанием грешной Шойболини, очистится рассказом об этом человеке.
Протап
Разгневанная, ушла Шундори с лодки Шойболини. Всю дорогу она ругала и проклинала свою подругу. «Негодница», «уродина», «бесстыжая» и многие другие эпитеты в адрес Шойболини пришлось выслушать ее мужу.
Вернувшись домой, Шундори долго плакала. Потом в деревню возвратился Чондрошекхор и, узнав печальную новость, навсегда ушел из доме. Минуло еще несколько дней. Ни о Шойболини, ни о Чондрошекхоре не было никаких известий.
Мы уже говорили, что Шундори являлась дочерью одного из соседей Чондрошекхора, а самому Чондрошекхору приходилась двоюродной сестрой. Отец Шундори жил в достатке, и она часто гостила в его доме. Читателю уже известно, что, когда случилось несчастье с Шойболини, Сринатх, муж Шундори, находился в Бедограме, а сама она жила у родителей, так как мать ее болела и не могла заниматься домашними делами. У Шундори была еще младшая сестра — Рупаши, которая жила в доме отца мужа.
Однажды Шундори надела сари, привезенное из Дакки[91], и стала примерять украшения.
Надев сари и украшения, она сказала отцу:
— Мне приснился очень плохой сон. Не случилось ли чего-нибудь с Рупаши? Пойду навещу ее.
Отец Шундори, Кришна Комол Чокроборти, во всем слушался своей дочери и не стал возражать. Шундори пошла к сестре, а Сринатх отправился домой.
Мужем Рупаши был уже известный читателю Протап. Женившись на Шойболини, Чондрошекхор часто встречался с Протапом и очень полюбил его. Поэтому когда Рупаши достигла брачного возраста, он выдал ее замуж за Протапа, но не ограничился этим. Поскольку Чондрошекхор был учителем Мира Касима Али Хана и снискал его расположение, он помог Протапу поступить на службу к навабу. Благодаря своим способностям Протап быстро продвигался вверх. К этому времени он уже стал заминдаром. У него большой собственный дом, имя его известно по всей Бенгалии.
Паланкин Шундори внесли во двор Протапа. Рупаши, увидев сестру, совершила пронам и приветливо пригласила ее в дом. Протап приветствовал гостью и поинтересовался, что нового в Бедограме и как поживает Чондрошекхор.
— Я как раз и пришла сюда для того, чтобы рассказать о нем. Слушай! — И Шундори со всеми подробностями рассказала о случившемся.
Протап был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова. Придя в себя, он поднял голову и резко спросил:
— Почему же ты столько дней не сообщала мне об этом?
— А что можно было сделать?
— «Что можно было сделать!» Ты — женщина, и мне не хочется хвастаться перед тобой. Но я сумел бы помочь, если бы ты вовремя сообщила мне обо всем!
— Откуда же я могла знать, что ты поможешь? — огорчилась Шундори.
— Разве тебе не известно, что всем, что у меня есть, я обязан Чондрошекхору?
— Мне-то это известно, но говорят, что, разбогатев, люди часто забывают о тех, кто им делал добро.
Ни слова не говоря, Протап в гневе поднялся и вышел. Шундори же, видя, как он рассердился, очень обрадовалась.
На следующий день Протап, взяв с собой только повара и слугу Рамчорона, отправился в Мунгер. Он никому не сказал, куда идет. И только Рупаши он объяснил:
— Я иду искать Чондрошекхора и Шойболини. Пока их не найду, домой не вернусь...
Так что дом, в который брахмачари привел Долони и Кульсам, и был жилищем Протапа в Мунгере.
Шундори решила на несколько дней остаться в доме сестры. Не переставая бранила она Шойболини. Утром, днем и вечером доказывала она Рупаши, что мир еще не видел такой грешницы и негодницы, как Шойболини.
Однажды Рупаши спросила:
— Это все верно. Но зачем же ты так страдаешь из-за нее?
— Я оторву ей голову! Я отправлю ее в дом Ямы! Я огнем опалю ее лицо! Я...
— Диди[92], — остановила ее Рупаши, — зачем же ты так бранишься?
— Это Шойболини заставляет меня браниться!
На берегу Ганги
Совет англичан в Калькутте решил начать войну с навабом. Однако для этого необходимо было доставить дополнительное вооружение в факторию в Патне. Поэтому туда и отправили лодку с оружием.
Требовалось также послать секретные инструкции управляющему факторией Иллис-сахибу. В это время Амиат-сахиб находился в Мунгере, где разрешал с навабом спорные вопросы. Не зная, к чему они пришли и каково его мнение о создавшемся положении, нельзя было давать никаких определенных указаний Иллис-сахибу. Поэтому следовало послать в Мунгер опытного чиновника, который встретится с Амиатом, получит от него указания, затем направится к Иллису и расскажет ему о намерениях Амиата и Совета англичан.
Для этой миссии губернатор Ванситарт и вызвал Фостера из Пурондорпура. Фостеру предписывалось сопровождать лодку с оружием, затем встретиться с Амиатом и, наконец, отправиться в Патну. Вот почему сразу по прибытии в Калькутту Фостеру пришлось ехать на запад. О том, что ему предстояло, он узнал еще в Пурондорпуре и поэтому заранее отправил Шойболини в Мунгер.
Фостер догнал свою пленницу на середине пути. В Мунгер они прибыли уже вместе. Здесь Фостер нанес визит Амиату и собрался уже плыть дальше, но как раз в этот момент Гурган Хан захватил его лодку. Оказывается, между Амиатом и навабом произошла ссора. Фостер и Амиат решили: если наваб отпустит лодку — хорошо, если нет — завтра же с рассветом Фостер, бросив судно с оружием, один отправится в Патну.
Две лодки Фостера стояли на причале у мунгерской пристани. Грузовое судно с оружием охраняли несколько солдат наваба. На другой лодке, где находились только пассажиры, оружия не было. Она стояла метрах в двадцати от первой и почти не охранялась. За ней присматривал только один телинганец[93] сипай[94], находившийся на палубе.
Наступила ночь. На землю опустилась кромешная тьма, хотя небо было безоблачным. Сипай, чтобы не уснуть, ходил взад-вперед, а иногда садился и начинал дремать. Вдоль берега рос густой кустарник. Спрятавшись в его тени, какой-то человек незаметно наблюдал за сипаем. Это был Протап.
Когда Протап понял, что сипай задремал, он покинул свое убежище и тихо вошел в воду.
Услышав всплеск воды, сипай крикнул:
— Кто идет?
Протап не ответил, и сипай задремал опять. Однако Фостер, который находился в той же лодке, не спал. Услышав возглас сипая, он внимательно осмотрелся по сторонам и заметил какого-то человека, вошедшего в воду. Фостер подумал, что тот, наверное, хочет искупаться.
Вдруг из кустарника раздался выстрел. Сраженный наповал, сипай упал за борт. Протап по самый подбородок погрузился в воду и быстро приблизился к тому месту, куда падала тень от судна.
Как только раздался выстрел, на лодке, груженной оружием, поднялась тревога. Послышались возгласы солдат:
— Что случилось?!
В пассажирской лодке тоже все всполошились. Фостер с ружьем в руках выскочил на палубу и стал вглядываться в темноту.
Он заметил, что сипай исчез, и при свете звезд разглядел в воде его труп. Сначала Фостер решил, что сипая убили солдаты наваба, но в тот же миг заметил на берегу возле кустарника дымок. Высоко в небе сияли звезды. У берега, выстроившись в ряд, стояли многочисленные лодки, безжизненные и неподвижные, в темноте они походили на спящих чудовищ. С шумом стремительно катила свои воды Ганга, на ее волнах покачивался труп сипая. Все это Фостер увидел и оценил в одно мгновение. Он быстро вскинул ружье и стал целиться туда, где повисло маленькое облачко дыма. Фостер понимал, что там прячется враг, который, оставаясь сам невидимым, может сейчас убить его, как только что убил сипая. Но Фостер приехал в Индию после битвы при Плесси[95], он не мог даже допустить мысли, что туземец осмелится поднять руку на англичанина. Кроме того, он считал, что лучше быть убитым, чем бояться индийца. Размышляя так, он стоял с ружьем наготове. В этот момент из кустарника снова раздался выстрел. Пуля попала Фостеру в голову, и он так же, как сипай, свалился в реку. Его ружье с шумом стукнулось о палубу.
Протап выхватил из-за пояса нож и перерезал веревку, которой привязали лодку. В этом месте река была неглубокая, течение медленное, поэтому якорь не бросили. Да и якорь не стал бы большой помехой для сильного и ловкого Протапа. Одним прыжком он вскочил в лодку.
Все произошло очень быстро: за сотую часть того времени, которое потребовалось, чтобы рассказать об этом. Смерть сипая, появление Фостера на палубе и его падение в воду, захват Протапом судна — все произошло быстрее, чем подоспели люди с груженой лодки. Когда же они наконец преодолели расстояние, отделявшее их от судна, на котором находился Фостер, оказалось, что Протап уже вывел его на глубокое место. Какой-то смельчак все-таки добрался до него вплавь, но Протап так ударил его багром по голове, что преследователю пришлось повернуть вспять. Больше никто не пытался догонять лодку. Протап оттолкнулся багром от дна, и судно, подхваченное течением, быстро поплыло на восток.
Протап стоял посреди лодки. Внезапно оглянувшись назад, он увидел, что какой-то сипай целится ему в спину. Протап молниеносно ударил его багром по руке и поднял выпавшее у того ружье.
— Слушайте все! — воскликнул он, обращаясь к находившимся в лодке. — Меня зовут Протап Рай. Даже наваб боится меня! При помощи этих двух ружей и багра я один могу перебить вас всех. Но если вы будете мне подчиняться, я никому не причиню вреда. Пусть гребцы возьмутся за весла, я сяду за руль. Остальные должны оставаться на своих местах. Шевельнетесь — смерть! Подчинитесь мне — будете в полной безопасности!
С этими словами Протап ударами багра заставил гребцов подняться. Онемевшие от страха, они взялись за весла. Протап сел за руль. Все молчали. Лодка быстро двигалась по течению. Ей вдогонку прогремело еще несколько выстрелов, однако стрельба быстро прекратилась, потому что при тусклом мерцании звезд целиться не представлялось возможным.
Несколько солдат на маленьких суденышках попытались догнать лодку Протапа. Протап спокойно следил за тем, как сокращается расстояние между ним и его преследователями, и, когда последние подошли совсем близко, выстрелил из обоих ружей. Двое были ранены, остальные в панике повернули назад.
Прятавшийся в кустарнике Рамчорон теперь знал, что Протап в безопасности, и, избежав столкновения с солдатами, осторожно скрылся.
Удар грома
В лодке имелось две каюты: одну занимал Фостер, другую — Шойболини. Даже сейчас Шойболини оделась не так, как подобало бы жене англичанина. На ней было сари с черной каймой, руки и ноги украшали браслеты. С ней находилась служанка по имени Парботи.
Шойболини приснился сон. Пруд Бхима окутан тьмой. Это падает тень от деревьев, низко склонивших свои ветви, словно пытавшихся заключить его в свои объятия. Сама Шойболини превратилась в лотос и плывет по воде. У самого берега качается на волнах золотой лебедь, а по берегу разгуливает белый кабан. Шойболини хотела поймать лебедя, но прекрасная птица уплыла прочь. А кабан направился к самой воде, чтобы сорвать Шойболинилотос. Она не успела рассмотреть лебедя, кабан же показался ей похожим на Фостера. Шойболини хотелось поплыть вслед за лебедем, но ее ноги, превратившись в стебель лотоса, прочно приросли ко дну. Она не может сдвинуться с места. А кабан говорит ей: «Приблизься ко мне, тогда я поймаю для тебя лебедя».
Первый выстрел разбудил ее. Потом Шойболини услышала всплеск воды. Еще не очнувшись ото сна, она никак не могла понять, что происходит. Шойболини все еще находилась во власти видения, когда прогремел второй выстрел и на лодке поднялась суматоха. Теперь она окончательно проснулась, выглянула из каюты, но ничего не разобрала. Шойболини поспешно зажгла огонь. Проснулась и Парботи.
— Ты не знаешь, что случилось? — обратилась к ней Шойболини.
— Нет. Но я слышу, наверху разговаривают люди... Кажется, на нас напали грабители... — Она прислушалась. — Сахиба убили! Вот оно, наказание за наши грехи!
— Почему за наши? — возразила Шойболини. — Убили-то сахиба, значит, это наказание за его грехи!
— Но ведь на лодку напали грабители, это и наша беда!
— Какая же это беда? Были у одного разбойника, теперь будем у других. Освободиться из рук белого грабителя и попасть в руки черного — разве это беда? — засмеялась Шойболини. Встряхнув рассыпавшимися по спине волосами, она села на постели.
— Как ты можешь смеяться в такую минуту?! — сердито проговорила Парботи.
— Если тебе это не нравится, пойди и утопись. В Ганге много воды. Пришло мое время: теперь я буду смеяться. Пойди-ка позови ко мне кого-нибудь из грабителей, я хочу поговорить с ними.
Разгневанная Парботи ответила:
— Незачем их звать, сами придут!
Прошел час, другой, но никто не приходил. Шойболини горестно воскликнула:
— Какие мы несчастные! Даже грабители не хотят говорить с нами!
Парботи заплакала.
Так прошло довольно много времени. Наконец лодка остановилась у песчаной отмели. К ней подошли несколько латхиалов[96], а за ними появились носильщики с паланкином. Впереди шел Рамчорон. Он поднялся в лодку и, выслушав распоряжения Протапа, вошел в каюту. Он взглянул на Парботи, потом перевел взгляд на Шойболини и обратился к ней:
— Пусть госпожа выйдет на берег.
— Кто ты? Куда я должна идти?
— Я ваш слуга. Не беспокойтесь ни о чем. Вы пойдете со мной. Сахиб умер.
Шойболини молча поднялась и последовала за Рамчороном. Парботи хотела пойти за госпожой, но Рамчорон остановил ее и велел оставаться в лодке. Шойболини села в паланкин, и Рамчорон повел носильщиков к дому Протапа.
Там все еще жили Долони и Кульсам. Чтобы не разбудить их, Рамчорон проводил Шойболини в комнату, расположенную наверху, зажег светильник и предложил женщине отдохнуть. Потом, совершив пронам, покинул комнату и запер за собой дверь.
— Чей это дом? — спросила Шойболини, но Рамчорон уже не слышал ее.
Он сам решил привести Шойболини в дом Протапа. Хозяин ему этого не приказывал. Наоборот, Протап ясно сказал: «Пусть паланкин отнесут в дом Джоготшетха». Однако по дороге Рамчорон подумал: «Вряд ли будут открыты ночью ворота в доме Джоготшетха. Да и впустят ли нас привратники? Что я скажу, если меня станут расспрашивать? А скажу правду, меня схватят как убийцу англичанина. Нет, это не годится. Сейчас лучше идти к себе домой». Так Шойболини оказалась в доме Протапа.
Когда носильщики подняли паланкин и тронулись в путь, Протап сошел на берег. Во время плавания гребцы молчали, потому что в руках у него было ружье, сейчас, увидев латхиалов, тоже никто не посмел вымолвить слова. Ступив на берег, Протап направился к своему дому.
Рамчорон открыл ему дверь и сказал, что ослушался своего хозяина.
— Иди позови ее и сейчас же проводи в дом Джоготшетха! — приказал Протап.
Рамчорон поднялся к Шойболини и, к своему удивлению, застал ее спящей. Можно ли спать в такую минуту? Не знаю. Я пишу лишь о том, что было. Рамчорон не стал будить Шойболини. Он вернулся к Протапу и, сообщив, что она спит, спросил:
— Разбудить ее?
Протап удивился и подумал: «Пандит Чанакья[97] забыл написать, что для женщины самое главное — сон». Рамчорону же он сказал:
— Не надо. Ты тоже отправляйся спать. Мы много потрудились. Я, пожалуй, тоже отдохну.
Рамчорон ушел. Вокруг стояла мертвая тишина. В кромешной тьме Протап бесшумно поднялся наверх и, подойдя к двери своей спальни, открыл ее. На своей постели он увидел спящую Шойболини. Рамчорон забыл его предупредить, что поместил ее в этой комнате.
При свете лампы Протап видел лицо Шойболини, и ему казалось, будто на белоснежной постели кто-то рассыпал только что сорванные едва распустившиеся цветы, будто в сезон дождей по серебристой поверхности спокойной Ганга плывут белые лотосы. Чарующая тихая красота! Протап не мог оторвать взгляда от лица Шойболини. Но не потому, что его изумила ее красота или в нем пробудилась страсть. Он смотрел на нее, ни о чем не думая, словно зачарованный. Перед глазами встало далекое прошлое: как-то вдруг само собой всколыхнулось море воспоминаний и покатились волны, обгоняя друг друга.
Шойболини не спала. Закрыв глаза, она размышляла о случившемся и не слышала, как вошел Протап. Он хотел поставить к стене ружье, которое держал в руках, но сделал это неловко, и оно упало на пол. Шойболини открыла глаза, приподнялась и увидела Протапа.
— Что это? Кто ты? — вскрикнула она и лишилась чувств.
Протап принес воды, брызнул в лицо Шойболини, и, словно роса на лепестках лотоса, заблестела она, смочив прекрасные волосы молодой женщины, которые стали теперь похожими на водоросли, обвивающие лотос.
Вскоре Шойболини пришла в себя и уже спокойно спросила:
— Кто ты? Протап? Или ты какое-нибудь божество, которое хочет обмануть меня?
— Я Протап.
— Еще в лодке мне показалось, будто я слышала твой голос, но я не поверила своим ушам. — И Шойболини глубоко вздохнула.
Видя, что она совсем успокоилась, Протап собрался уходить, но Шойболини остановила его:
— Подожди!
Протап нехотя остановился.
— Зачем ты сюда пришел? — спросила Шойболини.
— Это мой дом.
Хотя Шойболини внешне выглядела спокойной, на самом деле она от волнения едва переводила дыхание. Немного помолчав, она собралась с силами и снова спросила:
— Кто доставил меня сюда?
— Мы, — ответил Протап.
— Кто это «мы»?
— Я и мой слуга.
— Зачем?
— Я никогда еще не встречал такой грешницы, как ты! — вскипел Протап. — Мы вырвали тебя из рук проклятых чужеземцев, а ты еще спрашиваешь, зачем тебя сюда привели?!
Видя, как гневается Протап, Шойболини постаралась взять себя в руки. Сдерживая слезы, она проговорила:
— Если ты считаешь пребывание в доме чужеземца позором, то почему ты сразу не убил меня? Ведь у тебя в руках было ружье.
— Я сделал бы это! — ответил Протап. — Но я не убиваю женщин. Хотя тебе, конечно, лучше всего было бы умереть!
Шойболини заплакала.
— «Лучше всего было бы умереть»! — воскликнула она сквозь рыдания. — Пусть другие говорят это, а ты не смей! Кто довел меня до такого ужасного положения? Ты! Кто сделал мою жизнь беспросветной? Ты! Из-за кого я, потеряв всякую надежду на счастье, стала безрассудной? Из-за тебя! Из-за кого я несчастна? Из-за тебя! Из-за кого я не смогла всей душой привязаться к дому? Из-за тебя! Ты не смеешь осуждать меня!
— Я осуждаю тебя, потому что ты грешница. Ты говоришь, что во всем виноват я. Но, видит бог, я неповинен в твоих грехах. Он один знает, что я боялся тебя, как боятся змеи, поэтому и ушел с твоего пути. Вот почему я покинул Бедограм. Во всем виновата ты одна. Ты — грешница, а винишь меня. Что я тебе сделал?
— Что сделал? — в гневе переспросила Шойболини. — Зачем ты, чистый, словно божество, опять пришел ко мне? Зачем зажег передо мной свет моей юности? Зачем воскресил в памяти то, что я давно забыла? Зачем я увидела тебя? Почему нам не суждено было быть вместе? Почему я не умерла? Знаешь ли ты, что я всегда помнила тебя, и поэтому мой дом казался мне лесом? Знаешь ли ты, что я покинула его в надежде когда-нибудь найти тебя? Если бы не это, на что мне Фостер.
Протапа словно ударило громом. Как ужаленный скорпионом, выбежал он из комнаты.
В это время у ворот дома послышался шум.
Гольстон и Джонсон
Когда паланкин с Шойболини унесли, и Протап сошел на берег, из лодки потихоньку вылез сипай, которого Протап стукнул багром по руке. Стараясь остаться незамеченным, он последовал за паланкином. Это был мусульманин по имени Бокаулла Хан.
Первая армия, прибывшая в Бенгалию с Клайвом[98], была сформирована из жителей Мадраса, поэтому в то время все солдаты-индийцы, находившиеся на службе у англичан в Бенгалии, назывались телинганцами. Позже в английской армии служили и жители Северной Индии, и мусульмане. Бокаулла являлся выходцем из окрестностей Гаджипура.
Бокаулла следовал за паланкином до самого дома Протапа и видел, как Шойболини вошла туда. Тогда Бокаулла отправился к Амиат-сахибу, где застал всех в большом волнении. Амиат уже знал о печальном происшествии с Фостером. Бокаулла также узнал, что сахиб обещал награду в тысячу рупий тому, кто сегодня же ночью найдет преступников.
Тогда Бокаулла предстал перед самим сахибом, рассказал ему обо всем, что случилось, и прибавил:
— Я даже могу показать дом, где скрываются эти разбойники.
Лицо Амиата-сахиба просветлело. Он приказал пятерым сипаям идти вместе с Бокауллой.
— Схватите этих негодяев и приведите ко мне, — приказал он.
— Дайте мне еще двух англичан, — попросил Бокаулла. — Протап Рай настоящий дьявол, одним индийцам с ним не справиться.
Амиат приказал двум англичанам — Гольстону и Джонсону — отправляться вместе с Бокауллой, захватив с собой оружие.
По дороге Гольстон спросил Бокауллу:
— Ты был когда-нибудь в этом доме?
— Нет, не был, — ответил тот.
Гольстон обратился к Джонсону:
— Нужно захватить с собой лампу и спички. Индусы всегда гасят свет на ночь, чтобы избежать лишних расходов.
Взяв все необходимое, англичане молча, твердым шагом шли по дороге. Сзади шагали пятеро сипаев и Бокаулла. Городские стражники, встречавшиеся им по дороге, в испуге шарахались в стороны. Приблизившись к дому Протапа, англичане тихо постучали в дверь. Услышав стук, Рамчорон пошел открывать.
Рамчорон был на редкость преданным слугой. Он искусно делал массаж и натирал своего хозяина маслом. Он знал тайны косметики и умел очень красиво уложить складки на дхоти[99]. Никто другой не смог бы так же хорошо следить за чистотой и порядком в доме и в то же время делать такие удачные покупки. Однако не это являлось его главным достоинством. В Муршидабаде Рамчорон слыл искусным латхиалой, немало индусов и иноземцев пали от его руки. Он был также метким стрелком, о чем могли бы рассказать воды Ганги, окрашенные кровью Фостера.
Но и это еще не все. Рамчорон обладал одним очень важным для того времени качеством: он был хитер, как шакал, и всей душой предан своему хозяину. Тихонько подойдя к двери, он подумал: «Кто может стучаться в такой поздний час? Достопочтенный брахман? Возможно. Однако лучше сначала посмотреть, кто стучит, а потом открывать. Я уже допустил одну оплошность сегодня».
Рамчорон прислушался. Двое шепотом разговаривали по-английски (Рамчорон называл этот язык «индиль-миндиль»). Тогда он подумал: «Постойте, голубчики! Я вам открою дверь, только сначала возьму ружье. Дурак тот, кто доверяет индиль-миндилю. Впрочем, одного ружья будет мало. Нужно позвать господина». И он поспешил наверх, чтобы предупредить Протапа.
Тем временем англичане начали терять терпение.
— Чего тут ждать?! — воскликнул Джонсон. — Стукни-ка посильнее ногой! Индийская дверь не выдержит удара.
Гольстон послушался. Дверь затрещала, но не открылась.
Услышав шум, Протап поспешно начал спускаться вниз. Как раз в этот момент ударил Джонсон. Дверь разлетелась в щепки.
— Пусть вся Индия так же разлетится под ударом Британии! — С этим возгласом англичане ворвались в дом. Следом за ними вошли сипаи.
Рамчорон, столкнувшись с Протапом на лестнице, успел шепнуть ему:
— Спрячьтесь в темноте. Пришли англичане, кажется, из дома Амбата. (Рамчорон вместо Амиат говорил «Амбат»[100].)
— Что же тут страшного? — спросил Протап.
— Их восемь человек!
— Если я спрячусь, то что будет с женщинами? Принеси-ка мое ружье.
Если бы Рамчорон знал англичан немного лучше, он никогда не посоветовал бы Протапу прятаться в темноте.
Внезапно яркий свет выхватил из тьмы шептавшихся на лестнице Рамчорона и Протапа. Это Джонсон зажег принесенную с собой лампу.
— Эти? — спросил он Бокауллу.
Бокаулла видел Протапа и Рамчорона в кромешной тьме, и сейчас даже при свете лампы не сумел бы их узнать. Но тут он вспомнил о разбитой руке — кто-то ведь должен ответить за это. И он сказал:
— Да, эти.
Тогда англичане, словно тигры, бросились к лестнице. Видя, что с ними еще и сипаи, Рамчорон поспешил наверх за ружьем Протапа.
Джонсон послал ему вдогонку пулю. Пуля попала в ногу, и Рамчорон, словно подкошенный, опустился на ступеньку.
Безоружный Протап стоял, не двигаясь с места. Бежать он не хотел, да это было бы бессмысленно: он видел, как пуля настигла верного Рамчорона. Ровным голосом, стараясь не выдать своего волнения, он спросил, обращаясь к англичанам:
— Кто вы? И что вам здесь нужно?
— А ты кто?! — крикнул Гольстон.
— Я — Протап Рай.
Бокаулла вспомнил, что именно так называл себя тот человек, который захватил их лодку.
— Господин, — обратился он к сахибу, — это главарь!
Джонсон схватил Протапа за одну руку, Гольстон — за другую. Протап понимал, что сопротивляться бесполезно, и молча повиновался. Ему надели наручники.
— Что делать с этим? — кивнув в сторону Рамчорона, спросил Гольстон.
— Его тоже возьмите, — обратился Джонсон к двум сипаям, и те немедленно выполнили его приказ.
Когда англичане вломились в дом, Долони и Кульсам тоже проснулись и очень испугались. Их спальня находилась у самой лестницы, поэтому, слегка приоткрыв дверь, они увидели, что происходит в доме. Когда англичане вместе с Протапом и Рамчороном спускались вниз, при свете лампы, которую нес один из сипаев, Бокаулла увидел сверкавшие, как сапфиры, глаза Долони.
— Вот женщина Фостера-сахиба! — воскликнул он.
— В самом деле? — спросил Гольстон. — Где она?
— Вот здесь, в этой комнате, — указал на дверь Бокаулла.
Джонсон и Гольстон вошли в комнату и, оглядев Долони и Кульсам, приказали:
— Вы пойдете с нами.
Перепуганные, ничего не понимающие женщины повиновались.
В доме осталась одна Шойболини.
Причудливый путь греха
Шойболини тоже наблюдала за всем, что происходило на лестнице, через приоткрытую дверь своей комнаты. В доме находились три женщины, и все они страдали от женского любопытства и в то же время были охвачены страхом. Страх отличается одной особенностью: от пугающего происшествия невозможно оторвать взгляда.
Так было и с Шойболини — она наблюдала всю сцену от начала до конца. Когда англичане увели Протапа и Рамчорона, Шойболини села на кровать и задумалась: «Что мне теперь делать? Я осталась одна, но это не страшно. На земле мне нечего бояться, потому что нет ничего страшнее смерти. Чего может бояться тот, кто сам каждый день готов умереть? Почему я не умерла? Ведь покончить с собой очень просто. Впрочем, действительно ли просто? Сколько дней плыла я по реке, а утопиться не смогла. Кто мог помешать мне броситься в воду ночью, когда все спали? Правда, могла бы помещать стража. Но ведь я даже не пыталась... Но тогда у меня была хоть надежда. Пока есть надежда, человек не может умереть. А теперь? Наверное, пришло время умереть. Но я не могу умереть, пока не узнаю, что стало с Протапом. Ведь его увели в наручниках. Что с ним теперь будет? Впрочем, какое мне до этого дело? Кто для меня Протап? Я в его глазах — грешница. А он для меня? Не знаю. Он — палящий огонь для мотылька Шойболини, он — первая летняя молния в темном лесу моей жизни, он — моя смерть! Зачем я покинула дом и ушла с проклятым чужеземцем? Почему не вернулась с Шундори?»
Уронив голову на руки, Шойболини заплакала. Ей вспомнился дом в Бедограме. Вспомнилось, как она своими руками посадила олеандр в восточной части двора. Самая высокая ветка дерева, усыпанная алыми цветами, тянулась к небу, тихо покачиваясь в его синеве. Иногда шмель или маленькая птичка садились на нее. Под священным деревом тулси расположился кот, в клетке щебетала птица, высокие манговые деревья — картины медленной чередой проплывали теперь в ее памяти. Вспомнилось и многое другое. Каким красивым безоблачным небом любовалась Шойболини, сидя на крыше своего дома. Какими ароматными были те прекрасные белые цветы, которые, сбрызнув водой, она ставила в вазы, когда Чондрошекхор собирался творить молитву. Каким чудесным, мягким ветерком наслаждалась она на берегу пруда Бхима, как смотрела она на сверкающую гладь воды, сколько кукушек куковало на его берегах!
Шойболини вздохнула и продолжала размышлять: «Я ушла из дома в надежде снова увидеть Протапа. Я думала, что попаду в факторию в Пурондорпуре, а там недалеко находится его дом. Я надеялась, что непременно увижу Протапа из окна своей темницы и поймаю его в свои сети. Я думала, что сумею обмануть англичанина, убегу от него и брошусь Протапу в ноги. Но я сама являлась птицей в клетке и ничего не знала о жизни. Я не знала, что люди созидают, а бог разрушает. Я не знала, что клетка, в которую меня заточили, сделана из железа, и я не смогу ее сломать. Напрасно я опозорила себя, потеряла касту, погубила свое будущее».
Грешнице Шойболини было невдомек, что грех есть грех, независимо от того, приносит он пользу или нет. Но придет день, когда Шойболини поймет это, и тогда она будет готова пожертвовать жизнью, чтобы искупить свою вину. Если бы и мы не надеялись, что будет именно так, то никогда не стали бы писать об этой грешнице.
«Будущее? — думала Шойболини. — Оно разрушено в тот самый день, когда я увидела Протапа. Бог проклял меня в ту минуту. Уже на земле я живу словно в аду. Почему я так несчастна? Почему я так долго пробыла с этим проклятым англичанином? Да разве это все? Видимо, гибель ждет всех тех, кто дорог мне. Наверное, именно из-за меня случилось несчастье с Протапом. О! Почему я не умерла?»
Шойболини снова заплакала. Однако вскоре слезы ее иссякли. Она нахмурила брови и закусила губу; на мгновение ее прекрасное лицо, похожее на распустившийся лотос, уподобилось коварному лику змеи. «Почему я не умерла?» — снова и снова думала она. Потом Шойболини вдруг достала спрятанную на груди коробочку. В ней лежал маленький острый нож. Она вынула его и стала водить пальцами по лезвию. «Зачем я взяла этот нож? — размышляла Шойболини. — Почему до сих пор он не в моей груди? Раньше у меня была еще надежда... А теперь?» Она поднесла острие ножа к самому сердцу. «Точно так же недавно я держала нож над грудью спящего Фостера, — вспоминала она. — Но я не убила его, не хватило смелости. А вот сейчас не хватает смелости покончить с собой. Страх перед этим ножом сделал кротким даже жестокого англичанина. Он понял, что если войдет в мою каюту, то один из нас должен будет расстаться с жизнью. И своевольный англичанин присмирел в страхе перед ножом, а вот мое непокорное сердце осталось все таким же. Умереть? Нет, только не сейчас! Если мне суждено умереть, то я умру в Бедограме. Я скажу Шундори, что у меня нет касты, нет семьи, но в одном грехе я неповинна. После этого можно умирать. А что я скажу моему мужу перед смертью? О! При одной мысли об этом мне кажется, будто тысячи скорпионов вонзают мне в тело свои жала, а кровь моя превращается в огонь. Я ушла от своего мужа, потому что недостойна его. Но мой уход, должно быть, не причинил ему большого горя. Ведь я почти ничего для него не значила. Единственное, что он ценит, — это книги. Он не будет страдать из-за меня, я знаю, и все-таки мне очень хотелось бы, чтобы кто-нибудь пришел из Бедограма и рассказал о нем. Я никогда его не любила и никогда не смогла бы полюбить, но, если я огорчила его, на меня ляжет тяжкий грех. Мне хотелось бы сказать ему одну вещь, но ведь Фостер умер... У меня нет свидетелей. Никто мне не поверит!»
Шойболини легла и снова погрузилась в свои думы. Под утро она забылась тяжелым, тревожным сном. Когда женщина проснулась, уже наступил день и вся комната была залита солнечным светом. Шойболини открыла глаза и окаменела от страха и удивления. Перед ней стоял незнакомый человек.
Часть III
Прикосновение добродетели
Романондо Свами
В одном из монастырей Мунгера уже несколько дней жил саньяси[101] по имени Романондо Свами. Брахмачари, уже известный читателю, почтительно с ним беседовал. Многие считали саньяси непревзойденным мудрецом. Он и в самом деле обладал большими знаниями. Люди верили, что только этот человек сведущ в науках и философских системах древней Индии.
— Слушай, сын мой Чондрошекхор! — говорил он. — Мудро применяй знания, которые ты приобрел. Пусть никогда не будет в твоем сердце места для горя. Ибо горе не существует помимо радости. Для мудрых счастье и горе неотделимы. Если бы они существовали раздельно, то все люди, которых мы называем счастливыми или добродетельными, должны были бы называться несчастными.
Романондо Свами упомянул Джаяти, Харишчандру, Дашаратху и других легендарных индийских царей. Назвал Шрирамачандра, Юдхиштхира, Нала[102]. Он доказывал, что всесильные добродетельные властители всю жизнь оставались несчастными и только иногда обретали радость. Он назвал также Васиштху и Вишвамитру[103] и объяснил, что они тоже были несчастны. Романондо Свами рассказал об Индре[104] и других богах, которых преследовали демоны, — значит, говорил он, и боги бывают несчастны. Наконец со всей силой своего божественного, покоряющего красноречия он стал говорить о бесконечной, непознаваемой душе творца всего сущего. Он сказал, что всеведущий способен чувствовать безмерное горе страдающего мира. И разве не понятно, что при этом страдает и он сам? А ведь если он не будет страдать, разве можно назвать его милосердным? Между горем и состраданием извечно существует связь: если бы не было горя, откуда взялось бы сострадание? Поскольку же создатель милосерден, он всегда несчастен, потому что бескрайняя вселенная исполнена бескрайнего горя.
— Ты спросишь, как же может страдать творец, если он всегда пребывает в состоянии безмятежности? Я отвечу: тому, кто неизменно спокоен, свойственно желание сохранять или разрушать мир, и его мы не можем назвать высшим божеством. Но, с другой стороны, нельзя назвать неизменно спокойным того, кто является творцом всего сущего. Он страдает и поэтому вечно счастлив. Горе не может существовать отдельно от радости. Но и это не так, потому что он пребывает в вечной радости. Вот почему горя не существует, что и требовалось доказать. Есть ли средство уничтожить это бесконечное горе? — продолжал Романондо Свами. — Такого средства нет. Но если бы все объединились для борьбы с всеобщим горем, то его можно было бы одолеть. Подумай, ведь творец сам все время стремится уничтожить горе в созданном им мире. Если на земле не будет страданий, не будет страдать и верховный творец. Боги стремятся уничтожить все беды и горести, в этом их счастье, другой радости у богов, лишенных страстей и волнений, нет.
Романондо Свами восхвалял доброжелательность древних риши[105], говорил о доброте Бхишмы[106] и других героев. Он объяснил, что только тот может быть счастливым, кто приносит людям добро. Он красноречиво восхвалял законы, которые учат делать добро, так и сыпал примерами из «Дхармашастры», вед, пуран[107]. Всколыхнув океан слов, он, словно цветы в гирлянде, нанизывал одну фразу на другую, и все они звучали мелодично и были исполнены глубокого смысла; он опустошал сокровищницу литературы, извлекая оттуда множество стихов, полных тонких чувств и красочных сравнений. Он как бы обволакивал собеседника своей искренней, чарующей верой в добродетель. Его слова, произносимые мягким, но очень выразительным голосом, напоминали Чондрошекхору то трубный глас, то мощные раскаты грома, то нежные звуки вины.
Брахмачари был потрясен и очарован, его охватило глубокое волнение. Он поднялся и, подойдя к Романондо Свами, взял прах от его ног.
— Высокочтимый учитель! — воскликнул он. — Сегодня я принял вашу веру.
Романондо Свами крепко обнял Чондрошекхора.
Новое знакомство
Навабу передали письмо, принесенное брахмачари. Из него Мир Касим узнал, где находится Долони. К дому Протапа Рая был послан паланкин, чтобы доставить Долони и Кульсам во дворец.
Однако в доме Протапа оставалась одна Шойболини, и люди наваба решили, что это и есть Долони-бегум. Шойболини сообщили волю Мир Касима, и в ее уме мгновенно созрел дьявольский замысел.
Поэты в своих стихах нередко прославляют надежду. Надежды подчас сулят нам много радости, но они же нередко являются и причиной многих несчастий. Сколько, например, преступлений происходит в надежде на получение богатства. И только добрые дела совершаются бескорыстно. Те же добрые дела, которые делаются в надежде попасть в рай, нельзя считать добрыми.
Так вот, ослепленная неожиданно возникшей надеждой, Шойболини, не раздумывая, села в паланкин. Евнухи доставили ее в крепость и привели в гарем наваба. Мир Касим сразу же понял, что произошла какая-то ошибка. Но и понял он то, что ни одна женщина из его гарема и даже сама Долони, не может соперничать с этой удивительной красавицей.
— Кто ты? — спросил наваб.
— Я дочь брахмана, — ответила Шойболини.
— Зачем ты пришла сюда?
— Меня привели слуги наваба.
— Они приняли тебя за бегум. Почему же не явилась она?
— Ее там не было.
— А где она?
Шойболини видела, как Гольстон и Джонсон уводили Долони и Кульсам из дома Протапа. Но тогда она еще не знала, кто эти женщины, и думала, что это служанки или танцовщицы. Только когда слуги наваба привели ее во дворец, приняв за бегум, она поняла, кем являлись те две женщины, и теперь обдумывала, что ей лучше сказать.
Не дождавшись ответа, наваб снова нетерпеливо спросил:
— Ты видела ее?
— Да.
— Где?
— Там, где мы были прошлой ночью.
— Где это? В доме Протапа Рая?
Шойболини молча кивнула.
— Ты не знаешь, куда она ушла?
— Ее увели двое англичан.
— Что ты говоришь?! — вскричал наваб.
Шойболини повторила свой ответ.
Наваб замолчал. В волнении он стал кусать губы и щипать бороду. Потом приказал позвать Гургана Хана.
— Ты не знаешь, почему англичане увели бегум? — спросил он Шойболини.
— Не знаю.
— А где в то время был Протап?
— Они увели его тоже, — последовал ответ.
— Кто еще находился в доме?
— Один слуга, но и его забрали.
— Тебе известно, почему их всех забрали?
Шойболини до сих пор говорила только правду, но теперь решила солгать:
— Нет, не знаю.
— Кто такой Протап? Где его дом? — продолжал расспрашивать наваб.
Шойболини рассказала все как есть.
— Зачем же он оказался здесь? — спросил Мир Касим.
— Чтобы поступить на государственную службу.
— Кто он тебе? — заинтересовался наваб.
— Это мой муж.
— Как тебя зовут?
— Рупаши, — не задумываясь, ответила Шойболини. Грешница, она явилась сюда именно ради этого ответа.
— Хорошо, теперь ступай домой, — сказал наваб.
— Где мой дом? Куда мне идти? — печально возразила Шойболини.
— А куда бы тебе хотелось пойти? — удивленно спросил наваб.
— К моему мужу. Отправьте меня к нему! — взмолилась Шойболини и продолжила уже более решительным тоном: — Вы раджа, поэтому я обращаюсь к вам. Моего мужа схватили англичане. Или освободите его, или пошлите меня к нему! Если вы не сделаете этого, я умру здесь, на ваших глазах. Только для этого я и явилась сюда.
В это время доложили, что пришел Гурган Хан.
— Подожди здесь, — сказал ей наваб. — Я скоро вернусь.
Новое развлечение
Поговорив с Гурганом Ханом, наваб сказал:
— Самое лучшее все-таки начать войну с англичанами. Но мне кажется, прежде всего нужно арестовать Амиата, он — наш главный враг. Что ты на это скажешь?
— К войне я готов всегда, — ответил Гурган Хан. — Но личность посла неприкосновенна. Если мы совершим насилие над послом, это могут назвать предательством. Нас будут порицать и...
— Амиат этой ночью, — перебил его наваб, — ворвался в один дом в нашем городе и увел с собой несколько человек. Разве я не могу наказать иностранца, даже посла, если он, находясь в чужой стране, совершает преступление?
— Конечно, раз он так поступил, мы должны наказать его, — согласился Гурган Хан. — Но как мы его задержим?
— Сейчас же пошли в его резиденцию вооруженных людей, пусть они арестуют его вместе со свитой и приведут сюда.
— Но их здесь уже нет. Сегодня ночью они покинули город.
— Как?! Не уведомив меня? — удивился наваб.
— Они оставили здесь человека по имени Хэй, он-то и должен сообщить вам об этом, — объяснил Гурган Хан.
— Но чем вызвано столь внезапное бегство? — продолжал недоумевать наваб. — Ведь Амиат знал, что это невежливо по отношению ко мне.
— Дело в том, что ночью убили англичанина. Амиат утверждает, что его убили наши люди. Он был возмущен этим происшествием и заявил, что если останется здесь, то тоже вынужден будет подвергнуть свою жизнь опасности, — объяснил Гурган Хан.
— А кто убил англичанина, ты знаешь? — спросил наваб.
— Человек по имени Протап Рай.
— Молодец! Я непременно награжу его. Где он сейчас?
— Амиат арестовал его вместе с другими. Я не знаю точно, увез ли он их с собой или отправил в Патну.
— Почему ты не сообщил мне обо всем этом раньше? — нахмурился наваб.
— Я сам только что узнал, — ответил Гурган Хан.
Это являлось гнусной ложью. Гурган Хан был прекрасно осведомлен обо всем случившемся. Если бы он только захотел, Амиат никогда не смог бы уехать из Мунгера. Но Гурган Хан преследовал две цели: во-первых, для него было удобнее, чтобы Долони находилась не в Мунгере; во-вторых, ему хотелось на всякий случай заручиться поддержкой Амиата.
Наваб отпустил Гургана Хана. Когда тот выходил, Мир Касим пристально смотрел ему вслед, словно говоря: «Пока не кончится война, я ничего тебе не сделаю, — во время войны ты — главное мое оружие. Но потом ты заплатишь мне за Долони-бегум своей кровью».
Затем наваб позвал к себе мунши по имени Мир и сказал ему:
— Нужно послать приказ Мухаммеду Таки Хану в Муршидабад. Пусть он задержит и арестует Амиата, как только тот прибудет туда, а его пленных — освободит и отправит ко мне. Напиши ему также, чтобы он не затевал ссоры с англичанами, а действовал хитростью. Приказ отправь с гонцом. Пусть тот добирается по суше, так он быстрее прибудет на место.
Вернувшись в гарем, наваб позвал Шойболини и сказал:
— Твой муж пока не освобожден. Англичане увезли его в Калькутту. Но я распорядился, чтобы в Муршидабаде их задержали. Сейчас ты...
— Простите болтливую женщину, — перебила его Шойболини, молитвенно сложив руки, — но почему нельзя сейчас же послать за ними погоню?
— Несколько человек не смогут одолеть англичан. А для многочисленного отряда нужна большая лодка. И потом оставят ли англичане в живых своих пленников, если узнают, что мы послали за ними погоню? А в Муршидабаде у меня есть надежные слуги, они смогут захватить их хитростью.
Шойболини чувствовала, что красота помогает ей. Именно поэтому наваб верит ей и проявляет к ней такое внимание. Иначе зачем бы он стал объяснять ей все это? Осмелев, она снова обратилась к навабу:
— Умоляю простить меня, но, если вы так добры к беспомощной женщине, выслушайте еще одну ее просьбу. Моего мужа легко освободить — он сам очень храбрый человек. Если бы у него было тогда ружье в руках, англичане никогда не смогли бы схватить его. Поэтому, если кто-нибудь сможет передать ему оружие, он и сам освободится, и других освободит.
— Ты — женщина и, видно, совсем не знаешь англичан, — улыбнулся наваб. — Кто сможет передать оружие на английскую лодку?
Шойболини опустила голову и тихо произнесла:
— Если вы разрешите и мне удастся достать какую-нибудь лодку, я это сделаю.
Наваб громко рассмеялся, и Шойболини нахмурилась.
— Господин! — решительно сказала она. — Если я погибну — не беда. Кому до этого дело? Если же мне удастся передать ему ружье, я добьюсь своей цели, а вы — своей.
Глядя на серьезное лицо Шойболини, наваб подумал, что перед ним стоит необыкновенная женщина. «А вдруг она погибнет? — размышлял он. — Но какое мне, в конце концов, дело? Если она сумеет передать оружие — хорошо, нет — их освободит Мухаммед Таки Хан в Муршидабаде».
— Ты отправишься одна?
— Я женщина, и одной мне было бы трудно, — ответила Шойболини. — Если вы так добры ко мне, прикажите служанке и стражнику сопровождать меня.
Немного подумав, наваб приказал позвать сильного, храброго и преданного ему евнуха по имени Мошибуддин. Когда тот вошел и поклонился, Мир Касим обратился к нему:
— Ты отправишься вместе с этой женщиной. С вами будет еще служанка-индуска. Оружие возьмешь, какое скажет эта женщина. Берите маленькую быстроходную лодку и сейчас же отправляйтесь в Муршидабад.
— Что нужно делать? — спросил Мошибуддин.
— Все, что она прикажет. Ты должен относиться к ней, как к бегум. Если встретишь Долони, доставишь ее ко мне.
После этого Шойболини и Мошибуддин поклонились навабу, как этого требовал обычай, коснувшись рукой пола. Правитель улыбнулся и сказал Шойболини на прощание:
— Помни, биби, если когда-нибудь попадешь в трудное положение, обратись к Миру Касиму.
Шойболини снова поклонилась, подумав про себя: «Непременно воспользуюсь этим предложением. Я приду, чтобы вы решили мой спор с Рупаши».
Мошибуддин нашел лодку и погрузил в нее все оружие, которое выбрала Шойболини: ружья, пули, порох, пистолеты, сабли и кинжалы. Спросить, для чего все это нужно, он не осмелился. Мошибуддин решил, что эта женщина — вторая Чанд Салтана[108].
В ту же ночь они отправились в путь.
Она плачет
Взошла луна. У берегов Ганга простирались широкие песчаные отмели. При лунном свете они сияли серебром, а воды Ганга казались совсем темными. Темно-синяя Ганга, темно-зеленые леса на берегу, а над головой — синее небо, словно усыпанное драгоценными камнями. В такие минуты множество мыслей рождается в душе человека. Мир кажется бесконечным и река тоже кажется бесконечной: сколько ни смотришь вдаль, конца не видно. Не так ли исчезает человек в неведомом будущем? Внизу — бесконечная река, по сторонам бесконечная песчаная пустыня, на берегах бесчисленные деревья, над головой бездонное небо с гирляндами звезд, которым нет числа. Разве может в такие минуты человек не почувствовать себя мелкой крупинкой этого беспредельного и удивительного мира? Разве человек не подобен любой из песчинок отмели, в которую уткнулись привязанные к пристани лодки?
Лодок много. Среди них одна большая, пассажирская. Ее охраняют два сипая с ружьями на плече, они стоят неподвижно, словно статуи. В каюте при свете изящной хрустальной люстры в роскошных креслах среди картин, безделушек и других дорогих вещей сидят несколько сахибов. Двое играют в шахматы, третий пьет вино и читает, четвертый играет на каком-то инструменте.
Внезапно ночную тишину прорезал громкий плач.
Амиат, объявляя Джонсону шах, спросил:
— Что это?
— Сейчас кто-то проиграет, — ответил Джонсон, продолжая обдумывать очередной ход.
Плач стал громче, и в ночной тишине от него становилось как-то жутко.
Амиат, оставив игру, вышел на палубу и осмотрелся. Однако никого поблизости не заметил. Не увидел он и погребальных костров[109]. Между тем плач доносился откуда-то с берега.
Амиат сошел с лодки и направился в ту сторону, откуда слышался плач, и вскоре обнаружил, что кто-то сидит на песке. Амиат подошел ближе и увидел женщину.
— Кто ты? Почему ты плачешь? — спросил он ее на хинди.
Та не поняла его и заплакала еще сильнее. Амиат повторил свой вопрос, но она опять ничего не ответила. Тогда он знаками объяснил, чтобы она следовала за ним. Женщина поднялась и, не переставая плакать, пошла за ним. Это была грешница Шойболини.
Она смеется
Войдя в каюту, Амиат обратился к Гольстону:
— Эта женщина сидела одна на берегу и плакала. Меня она не понимает, а я не понимаю ее. Поговори с ней ты.
Гольстон знал немногим больше Джонсона, но среди англичан считался знатоком хинди. Он подошел к женщине и спросил:
— Кто ты?
Шойболини ничего не ответила и опять заплакала.
— Почему ты плачешь? — снова спросил Гольстон.
Шойболини продолжала плакать и по-прежнему ничего не отвечала.
— Где твой дом? Зачем ты пришла сюда?
Шойболини молчала.
Гольстон вынужден был признать свое поражение. Видя, что женщина их совсем не понимает, англичане решили отпустить ее. Но она продолжала стоять, не двигаясь с места.
— Судя по одежде, она бенгалка. Нужно позвать какого-нибудь бенгальца, — предложил Амиат, — пусть он поговорит с ней!
Почти все слуги у сахиба являлись бенгальцами-мусульманами. Амиат позвал одного из них и велел поговорить с женщиной.
Тот спросил:
— Почему ты плачешь?
Шойболини вдруг расхохоталась как безумная.
— Она сумасшедшая, — сказал слуга.
— Спроси, чего она хочет, — приказал англичанин.
Бенгалец спросил.
— Я голодна, — проговорила Шойболини.
Слуга перевел ответ.
— Дайте ей чего-нибудь поесть, — велел Амиат.
Бенгалец с радостью исполнил приказание хозяина — красивая женщина ему сразу приглянулась. Однако Шойболини не прикоснулась к еде.
— Почему ты не ешь? — удивился он.
— Я дочь брахмана. Разве я могу есть пищу, приготовленную тобой[110]?
Слуга пошел доложить об этом сахибам.
— Нет ли на какой-нибудь из лодок брахмана? — спросил Амиат.
— Есть, — ответил слуга, — сипай и пленный.
— Может, у них найдется вареный рис, пусть дадут ей, — распорядился сахиб.
Слуга отправился вместе с Шойболини сначала к сипаю, но у того риса не оказалось. Тогда он повел женщину в лодку, где находился пленный. Им-то и являлся Протап Рай. В маленькой лодке было темно. Здесь же стояли вооруженные стражники.
— Эй, почтенный! — крикнул слуга. — У тебя не осталось риса?
— Зачем? — спросил пленник.
— Пришла голодная брахманка. Не дашь ли ты ей немного риса?
У Протапа риса тоже не оказалось, но он ответил:
— Хорошо, я дам. Только пусть мне снимут наручники.
Слуга сказал стражнику, чтобы тот снял наручники. Но стражник отказался:
— Нужно разрешение.
Слуга отправился за разрешением. Кто станет так хлопотать за другого? Особенно трудно ожидать подобного поступка от Пирбакша, мусульманина — слуги сахиба: он никогда не помогал другому в беде. Мусульмане, слуги англичан, самые низкие люди на земле, но сейчас Пирбакш действовал в своих собственных интересах: он хотел накормить женщину, чтобы потом отвести ее к себе.
Слуга пошел за разрешением к сахибу, а Шойболини осталась стоять около лодки Протапа. Лицо ее закрывало покрывало.
Красота всех покоряет. А если ее обладательница — молодая женщина, то внешность становится верным ее оружием. Амиат тоже заметил, что женщина необычайно красива, и, услышав, что она сумасшедшая, пожалел несчастную. Через джамадара[111] он распорядился снять с пленного наручники и пропустить женщину в лодку.
Слуга-мусульманин принес лампу, и стражник снял с Протапа наручники. Затем Протап взял у слуги лампу и пошел в каюту якобы за рисом. На самом деле он решил бежать. Пирбакш остался ждать на берегу.
Шойболини последовала за Протапом и тоже вошла в каюту. Стражники стояли снаружи и не могли видеть того, что происходило внутри. Шойболини приблизилась к мужчине и открыла лицо.
Когда Протап оправился от удивления, то увидел, что Шойболини кусает губы, но лицо ее сияет от радости и в то же время полно отчаянной решимости. «Да, это тигрица, достойная тигра!» — подумал он.
Шойболини тихо шепнула:
— Брось рис и вымой руки... Не за рисом же я сюда пришла! — Скорей беги! Там, у излучины реки, тебя ждет лодка.
* * *
Протап ответил тоже шепотом:
— Сначала иди ты, иначе попадешь в беду.
— Сейчас же беги! — настаивала Шойболини. — Когда тебе наденут наручники, будет поздно! Прыгай в воду, не медли! Послушайся меня хоть раз! Я притворилась сумасшедшей, и они не удивятся, когда я брошусь в реку. Если ты хочешь, чтобы я спаслась, прыгай! — Сказав это, Шойболини громко захохотала и крикнула:
— Я не буду есть рис! — Потом она заплакала и, поднявшись на палубу, сказала стражнику: — Я приняла рис из рук мусульманина! Я потеряла касту! Мать Ганга, возьми меня! — С этими словами Шойболини бросилась в воду.
— Что случилось?! — закричал Протап, выбегая следом за ней на палубу.
Вооруженный стражник попытался преградить ему путь.
— Негодяй! — крикнул Протап. — Женщина тонет, а ты стоишь и смотришь?! Он ударил стражника ногой, и тот плюхнулся в воду. — Спасайте женщину! — снова крикнул Протап и бросился в реку.
Шойболини плавала хорошо и теперь была уже далеко. Протап поплыл за ней.
— Пленный убежал! — воскликнул второй стражник и вскинул ружье, целясь в Протапа.
— Не бойся, я не убегу! — крикнул ему Протап, продолжая уплывать от лодки. — Надо спасти женщину, я не могу допустить, чтобы она погибла. Ты же индус, а хочешь убить брахмана!
Сипай опустил ружье.
В это время Шойболини уже подплыла к последней, стоящей на причале лодке. Взглянув на нее, она замерла от ужаса: это была та самая лодка, на которой она плыла с Лоуренсом Фостером. Дрожа от волнения, Шойболини еще раз посмотрела на лодку. Там, на крыше каюты, полулежал какой-то сахиб. Шойболини вгляделась в его лицо и вскрикнула — она узнала Лоуренса Фостера. Фостер тоже заметил Шойболини и сразу узнал ее.
— Держите! — закричал он. — Держите ее! Это моя биби!
Услышав его крик, несколько человек бросились в воду и попытались догнать Шойболини. Они даже призывали на помощь Протапа, который заплыл уже далеко и был ближе всех к ней:
— Держи ее! Фостер-сахиб наградит тебя!
Протап же подумал: «Я сам уже однажды наградил Фостера-сахиба и не отказался бы сделать это еще раз», — и крикнул:
— Я держу ее!
Сипаи поспешно вылезли из воды. А Фостер так и не узнал, с кем это они разговаривали.
На реке
Протап и Шойболини были уже далеко. Какое восхитительное зрелище! Они плыли словно по океану счастья. Залитая лунным светом огромная река несла свои воды через всю страну, по ней, будто гирлянды синих цветов, пробегали маленькие волны. Протап и Шойболини всматривались в бескрайний небесный океан. Протап подумал: «Почему человеку не дано переплыть и этот океан? Почему нельзя разбрызгать волны облаков? Интересно, ценой какой добродетели я смог бы стать пловцом в этом великом океане? Как ничтожно по сравнению с этим плавание в реке! С самого рождения я плыву по бурному морю жизни, то рассекая волны, то качаясь на волнах, словно травинка. Что для меня эта река?!» А Шойболини думала: «У этой реки есть дно, а я плыву по бездонной реке жизни».
Замечаем мы красоту природы или нет, она не становится от этого менее яркой. В каком бы море вы ни плыли, вы всюду увидите эту нежную синеву воды, эти маленькие волны, все так же будут сиять звезды, все так же будут раскачиваться деревья на берегу и так же будет серебрить воду лунный свет. О, баловница природа! Все бы ей резвиться да играть своей нежной красотой.
Шойболини все еще видела перед собой бледное, исхудавшее лицо Фостера. Она плыла, словно заводная кукла, совсем не чувствуя усталости.
Протапа внезапно обуяла радость. Он тихо позвал:
— Шойболини! Шой!
Шойболини вздрогнула, ее охватило волнение. Так Протап звал ее когда-то в детстве. И вот сейчас он снова произнес это милое ее сердцу «Шой!». Сколько прошло лет! Но разве время измеряется годами! Оно измеряется счастьем и горем человеческой жизни. Для Шойболини эти годы казались вечностью! Услышав здесь, среди бесконечных волн, свое имя, Шойболини закрыла глаза. Она мысленно призвала в свидетели луну и звезды.
— Протап! Почему даже сегодня мертвую Гангу освещает луна? — тихо спросила Шойболини.
— Луна? Нет, Шой, это не луна, это солнце восходит! Не бойся, теперь нас никто не догонит.
— Тогда давай выйдем на берег, — предложила Шойболини.
— Шой!
— Да?
— Ты помнишь?
— Что?
— Однажды мы плыли так же...
Шойболини не ответила. Она заметила плывшее по течению бревно и ухватилась за него рукой.
— Держись за него! — крикнула она Протапу. — Отдохни!
Протап подплыл и взялся за бревно с другого конца.
— Помнишь? — снова спросил Протап. — У тебя тогда не хватило мужества утонуть, а я готов был сделать это...
— Помню, — ответила Шойболини. — Если бы ты не назвал меня «Шой», я сегодня искупила бы свою вину. Зачем ты назвал меня так?
— Я однажды уже был готов утонуть, чего же мне бояться сейчас?
— Не надо, Протап! — испугалась Шойболини. — Давай лучше выйдем на берег.
— Нет, я хочу умереть. — И Протап оттолкнул от себя бревно.
— Зачем ты так говоришь, Протап?! — воскликнула Шойболини.
— Я не шучу. А вот утону я или нет, зависит от тебя.
— Но чего же ты хочешь? Обещаю сделать все, что ты скажешь.
— Я выйду на берег, только если ты поклянешься...
— Какую клятву должна я принести?
Шойболини тоже оттолкнула бревно. В одно мгновение померкли звезды, погасла луна, а река словно загорелась синим пламенем. У нее перед глазами снова возник образ Фостера с саблей, занесенной над головой.
— Какую клятву? — задыхаясь, проговорила Шойболини.
И они снова плыли все дальше и дальше вперед. Их страшный разговор происходил под шум Ганги. Смеющийся лик луны отражался в ее водах. Волшебница природа! Она всегда одинаково красива, любуются ею или нет!
— Какую клятву, Протап?
— Клянись мне водой священной Ганги... — начал Протап.
— Что для меня Ганга? — перебила его Шойболини.
— Тогда поклянись своей верой, — сказал Протап.
— Я давно потеряла ее.
— Поклянись мной!
— Хорошо, подплыви ближе и дай мне руку, — попросила Шойболини.
Протап подплыл ближе, взял Шойболини за руку и долго не отпускал ее. Плыть стало трудно, они опять ухватились за бревно.
— Теперь я могу принести тебе любую клятву, какую ты только пожелаешь, — проговорила Шойболини. — А сколько времени прошло с тех пор, Протап?
— Поклянись, или я утоплюсь, — словно не слыша ее, твердил Протап. — Зачем мы только живем? Кто по своей воле захочет нести груз этой тяжкой жизни? О, если бы мы могли сбросить этот груз на дно величественной Ганги... Разве может быть счастье больше, чем это?
В небе по-прежнему смеялась луна.
— Какую клятву ты требуешь? — спросила Шойболини.
— Прикоснись ко мне, — начал Протап, — и поклянись... Помни, моя жизнь в твоих руках, от тебя зависит, быть мне счастливым или несчастным...
— Я поклянусь и буду верна этой клятве всю жизнь, — проговорила Шойболини.
Протап произнес слова страшной клятвы. Он требовал, чтобы Шойболини навсегда забыла его. Это было жестокое требование, равносильное смерти, и Шойболини не могла принести такую клятву.
— Кто еще на свете так же несчастен, как я?! — воскликнула она.
— Я, — ответил Протап.
— У тебя хоть есть богатство, сила, слава, друзья! У тебя есть Рупаши. А что есть у меня?
— У тебя ничего нет, — согласился Протап. — Тогда давай утонем вместе.
Шойболини задумалась на мгновение. Когда-то, много лет назад, первая большая волна реки, называемой жизнью, чуть не захлестнула ее. «Если я и умру, — подумала она, — не беда! Но почему ради меня должен умирать Протап?» Вслух же Шойболини сказала:
— Давай выйдем на берег.
Протап оттолкнул бревно и погрузился в воду. Но Шойболини все еще держала его за руку. Она притянула его к себе, и Протап снова оказался на поверхности.
— Хорошо, я поклянусь, — согласилась Шойболини. — Только подумай еще раз. Ведь ты хочешь отнять у меня последнее. Я от тебя ничего не требую. Почему же мне нельзя даже думать о тебе?
Протап выпустил ее руку, но Шойболини тотчас же снова ухватилась за нее. Затем заговорила взволнованным голосом:
— Протап, сожми мою руку крепче! А теперь слушай! Твоим именем я клянусь... Твоя жизнь и твое счастье у меня в руках. Слушай же, вот моя клятва! С сегодняшнего дня я забуду тебя. Сегодня я отказываюсь даже от надежды на счастье, сегодня я хороню все свои мечты. Знай, что сегодня Шойболини умерла. — И она выпустила руку Протапа.
Дрожащим от волнения голосом он сказал:
— Поплывем к берегу!
Выйдя на берег, они пошли к излучине реки. Здесь их ждала лодка, и они сели в нее.
Однако ни Шойболини, ни Протап не заметили, что за ними все время внимательно следил Романондо Свами.
Когда англичане спохватились и поняли, что их пленник бежал, легкая лодка, в которой он плыл с Шойболини, была уже далеко.
Так Шойболини, еще не представив на суд наваба своего дела против Рупаши, уже проиграла его.
Освобождение Рамчорона
Рамчорон освободился из плена совсем легко. Англичане не держали его в качестве заложника. Никто не знал, что именно он ранил Фостера и убил сипая. Амиат думал, что он просто-напросто слуга, и отпустил его еще в Мунгере.
— Твой господин — негодяй, — сказал он Рамчорону. — Мы его жестоко накажем. А ты нам не нужен, можешь идти куда хочешь.
Выслушав сахиба, Рамчорон поклонился и, перед тем как уйти, сказал:
— Я простой деревенский пастух, я не умею говорить, так что не гневайтесь на меня... Но мы, наверное, с вами дальние родственники?
Когда Амиату перевели его слова, он удивленно спросил:
— Почему ты так думаешь?
— Иначе вы не стали бы шутить со мной.
— Разве я шучу? — недоумевал Амиат.
— Вы перебили мне ногу, а теперь говорите: «Иди куда хочешь». Можно подумать, что я женился на девушке из вашей семьи. Но ведь я простой пастух. Если я женюсь на англичанке, то потеряю свою касту.
Амиату перевели слова Рамчорона, но он опять ничего не понял и решил, что это лишь способ польстить. Он вспомнил, что когда индийцы хотят выразить кому-нибудь почтение, они величают его «мать», «отец», «брат» или возводят в какую-нибудь другую степень родства. Очевидно, и этот слуга назвал его родственником, чтобы польстить ему. Нельзя сказать, что Амиат-сахибу это было неприятно.
— Чего же ты хочешь? — обратился он к Рамчорону.
— Прикажите полечить мою раненую ногу, — попросил тот.
— Хорошо, — улыбнулся англичанин, — останься здесь на несколько дней, и тебя вылечат.
Рамчорон только того и ждал. Он хотел во что бы то ни стало остаться на лодке вместе с Протапом, и ему это удалось.
В ту ночь, когда бежал Протап, Рамчорон, не сказав никому ни слова, незаметно сошел на берег. При этом он вполголоса ругал отца, мать, сестру и других родственников «индиль-миндиля». Его нога зажила, и он мог ходить уже совершенно свободно.
В горах
В эту ночь небо было затянуто тучами, скрывшими и луну, и звезды. Тяжелые, серые, они нависли над землей; сплошная тьма окутала реку, песчаный берег и цепи гор. В этой кромешной темноте Шойболини в одиночестве стояла у подножия гор.
Глубокой ночью маленькая лодка, оставив преследователей далеко позади, пристала к берегу. Обычно на берегу большой реки можно найти немало безлюдных мест; в одном из таких мест и остановились Протап с Шойболини. Шойболини тотчас же покинула своего спутника. На этот раз ею руководили иные чувства. Как звери в страхе перед огнем бегут из леса, охваченного пожаром, так Шойболини бежала от Протапа. Она боялась его близости, сулившей ей счастье, красоту и любовь. Но ни на это, ни на что иное Шойболини не имела больше прав. У нее не осталось даже никаких надежд. Она должна была подавить свои желания, а разве это возможно, если они вместе?
Разве может мучимый жаждой путник, идущий по пустыне, отказаться от прохладной, свежей, прозрачной воды? Страстные желания опутывают человека подобно ужасному морскому чудовищу, когда-то описанному великим писателем. Это отвратительное чудовище обитает в подводной пещере, наполненной кристально-прозрачной водой, там, где на дне сверкают разноцветные камни и лежат несметные сокровища — жемчуга и кораллы. Чудовище питается кровью людей, соблазнившихся красотой пещеры. Одно за другим выпускает оно свои щупальца, обвивает ими тело человека и начинает высасывать кровь несчастной жертвы.
Шойболини, сознавая свое бессилие, бежала от борьбы, которая ей предстояла. Она боялась, что Протап начнет искать ее, поэтому шла, не останавливаясь. Впереди тянулась горная цепь, и Шойболини решила спрятаться в горах. Весь день она бродила по лесу, опасаясь быть замеченной. Но вот наступил вечер и стало совсем темно. Вот тогда-то Шойболини и начала подниматься в гору, стараясь проделать как можно больший путь, прежде чем на небо выкатится луна. Острые камни ранили ей ноги, она с трудом пробиралась сквозь кусты, увитые лианами, шипы и корни до крови царапали ей руки. Так Шойболини хотела искупить свою вину.
Но все эти трудности не огорчали ее. Она сама придумала себе такое искупление. Она решила покинуть счастливый мир и уйти в лес, кишащий дикими зверями. Сможет ли она подобными страданиями искупить свой грех, в темной бездне которого так долго пребывала?
С израненными ногами, исцарапанным до крови телом, голодная и томимая жаждой, Шойболини продолжала свой путь в горах. Дороги не было; среди острых обломков скал и непроходимого кустарника даже днем идти трудно, а сейчас стояла ночь. Поэтому она продвигалась очень медленно.
Тем временем начали сгущаться тучи, черным беспросветным мраком окутали они все небо. Этот мрак поглотил и горы, и деревья у их подножия, и реку вдали. Весь мир погрузился во тьму. Шойболини стало уже казаться, что в мире нет ничего, кроме камней, шипов и этой непроглядной темноты. Подниматься дальше было невозможно. Обессиленная, она опустилась на землю.
Небо то и дело прорезали огромные молнии, грохотал гром. Шойболини знала, что такая гроза всегда бывает предвестником летних бурь, которые нередко случаются в горных районах. Много будет сломано деревьев, много загублено цветов. Неужели судьба не подарит и Шойболини этого счастья — счастья погибнуть?
Холодная капля дождя упала на лицо Шойболини. За ней другая... Начался ливень. Все вокруг наполнилось страшным ревом и грохотом; выл ветер, гремели раскаты грома, трещали ломавшиеся деревья, стонали испуганные звери и с невероятным шумом низвергались каменные громады. Издали доносился гул вздымавшихся на Ганге волн. Шойболини сидела на камне, опустив голову, и с небес на нее обрушивались потоки холодной воды. Ветви кустарника, не переставая, хлестали ее тело. Бурный ручей, сбегавший по склону горы, захлестнул Шойболини, и она оказалась по пояс в воде.
О природа! Миллионы раз преклоняюсь я перед тобой. Тебе чуждо сострадание, у тебя нет привязанности, нет любви, ты без колебания уничтожаешь живые существа. Ты — мать бесчисленных несчастий! Но именно тебе мы обязаны всем. Ты — источник всех радостей, ты даешь счастье и приносишь богатство, ты исполняешь желания и наделяешь красотой. Я поклоняюсь тебе! Ты устрашающая и многообразная! Еще вчера лоб твой украшала луна, а на голове сияла корона из звезд; ты чаровала весь мир своей пленительной улыбкой. Сплетая гирлянды из подобных цветам гребешков волн, ты озарила лунным светом Гангу; ты зажгла миллионы алмазов на ее песчаных берегах; скольким юношам и девушкам доставила ты радость купания в волшебной синеве реки! Казалось, что ты отдала всю доброту и любовь, на какую только способна. А сегодня? Сегодня ты вероломная, коварная. Я не знаю, зачем ты так жестоко играешь жизнью людей, ты лишена разума, ты не способна на сострадание, но ты — вездесущая и всесильная; ты — величественная майя[112], ты — гордость творца. Ты неодолима. Я преклоняюсь перед тобой.
Через некоторое время дождь прекратился, но буря не утихла. Мрак стал еще непрогляднее. Шойболини поняла, что в такой тьме двигаться в горах опасно. Она дрожала от холода. Ей вспомнился дом мужа в Бедограме. Шойболини подумала: «Я умерла бы с радостью, если бы смогла еще раз увидеть эту обитель счастья. Но к чему пустые мечты? Возможно, я не увижу даже восхода солнца... Смерть, которую я так часто звала, уже совсем близка».
Неожиданно Шойболини вздрогнула — кто-то осторожно прикоснулся к ее руке. Сначала она подумала, что это какой-нибудь зверь, но в следующее же мгновение ощутила присутствие человека.
— Кто ты? Человек или божество? — крикнула она в темноту.
Людей Шойболини не боялась, она боялась бога, потому что в его власти было покарать ее.
Ответа не последовало. В ту же секунду Шойболини почувствовала, что это таинственное существо крепко держит ее обеими руками: одна рука легла ей на спину, другая обхватила ноги. Она ощутила на своем лице чье-то горячее дыхание. Шойболини тихо вскрикнула — кто-то поднял ее на руки и осторожно понес в гору.
Шойболини была спокойна: кем бы ни являлось это существо, будь то божество или человек, важно, что это не Лоуренс Фостер.
Романондо Свами
В одном из монастырей Мунгера уже несколько дней жил саньяси[101] по имени Романондо Свами. Брахмачари, уже известный читателю, почтительно с ним беседовал. Многие считали саньяси непревзойденным мудрецом. Он и в самом деле обладал большими знаниями. Люди верили, что только этот человек сведущ в науках и философских системах древней Индии.
— Слушай, сын мой Чондрошекхор! — говорил он. — Мудро применяй знания, которые ты приобрел. Пусть никогда не будет в твоем сердце места для горя. Ибо горе не существует помимо радости. Для мудрых счастье и горе неотделимы. Если бы они существовали раздельно, то все люди, которых мы называем счастливыми или добродетельными, должны были бы называться несчастными.
Романондо Свами упомянул Джаяти, Харишчандру, Дашаратху и других легендарных индийских царей. Назвал Шрирамачандра, Юдхиштхира, Нала[102]. Он доказывал, что всесильные добродетельные властители всю жизнь оставались несчастными и только иногда обретали радость. Он назвал также Васиштху и Вишвамитру[103] и объяснил, что они тоже были несчастны. Романондо Свами рассказал об Индре[104] и других богах, которых преследовали демоны, — значит, говорил он, и боги бывают несчастны. Наконец со всей силой своего божественного, покоряющего красноречия он стал говорить о бесконечной, непознаваемой душе творца всего сущего. Он сказал, что всеведущий способен чувствовать безмерное горе страдающего мира. И разве не понятно, что при этом страдает и он сам? А ведь если он не будет страдать, разве можно назвать его милосердным? Между горем и состраданием извечно существует связь: если бы не было горя, откуда взялось бы сострадание? Поскольку же создатель милосерден, он всегда несчастен, потому что бескрайняя вселенная исполнена бескрайнего горя.
— Ты спросишь, как же может страдать творец, если он всегда пребывает в состоянии безмятежности? Я отвечу: тому, кто неизменно спокоен, свойственно желание сохранять или разрушать мир, и его мы не можем назвать высшим божеством. Но, с другой стороны, нельзя назвать неизменно спокойным того, кто является творцом всего сущего. Он страдает и поэтому вечно счастлив. Горе не может существовать отдельно от радости. Но и это не так, потому что он пребывает в вечной радости. Вот почему горя не существует, что и требовалось доказать. Есть ли средство уничтожить это бесконечное горе? — продолжал Романондо Свами. — Такого средства нет. Но если бы все объединились для борьбы с всеобщим горем, то его можно было бы одолеть. Подумай, ведь творец сам все время стремится уничтожить горе в созданном им мире. Если на земле не будет страданий, не будет страдать и верховный творец. Боги стремятся уничтожить все беды и горести, в этом их счастье, другой радости у богов, лишенных страстей и волнений, нет.
Романондо Свами восхвалял доброжелательность древних риши[105], говорил о доброте Бхишмы[106] и других героев. Он объяснил, что только тот может быть счастливым, кто приносит людям добро. Он красноречиво восхвалял законы, которые учат делать добро, так и сыпал примерами из «Дхармашастры», вед, пуран[107]. Всколыхнув океан слов, он, словно цветы в гирлянде, нанизывал одну фразу на другую, и все они звучали мелодично и были исполнены глубокого смысла; он опустошал сокровищницу литературы, извлекая оттуда множество стихов, полных тонких чувств и красочных сравнений. Он как бы обволакивал собеседника своей искренней, чарующей верой в добродетель. Его слова, произносимые мягким, но очень выразительным голосом, напоминали Чондрошекхору то трубный глас, то мощные раскаты грома, то нежные звуки вины.
Брахмачари был потрясен и очарован, его охватило глубокое волнение. Он поднялся и, подойдя к Романондо Свами, взял прах от его ног.
— Высокочтимый учитель! — воскликнул он. — Сегодня я принял вашу веру.
Романондо Свами крепко обнял Чондрошекхора.
Новое знакомство
Навабу передали письмо, принесенное брахмачари. Из него Мир Касим узнал, где находится Долони. К дому Протапа Рая был послан паланкин, чтобы доставить Долони и Кульсам во дворец.
Однако в доме Протапа оставалась одна Шойболини, и люди наваба решили, что это и есть Долони-бегум. Шойболини сообщили волю Мир Касима, и в ее уме мгновенно созрел дьявольский замысел.
Поэты в своих стихах нередко прославляют надежду. Надежды подчас сулят нам много радости, но они же нередко являются и причиной многих несчастий. Сколько, например, преступлений происходит в надежде на получение богатства. И только добрые дела совершаются бескорыстно. Те же добрые дела, которые делаются в надежде попасть в рай, нельзя считать добрыми.
Так вот, ослепленная неожиданно возникшей надеждой, Шойболини, не раздумывая, села в паланкин. Евнухи доставили ее в крепость и привели в гарем наваба. Мир Касим сразу же понял, что произошла какая-то ошибка. Но и понял он то, что ни одна женщина из его гарема и даже сама Долони, не может соперничать с этой удивительной красавицей.
— Кто ты? — спросил наваб.
— Я дочь брахмана, — ответила Шойболини.
— Зачем ты пришла сюда?
— Меня привели слуги наваба.
— Они приняли тебя за бегум. Почему же не явилась она?
— Ее там не было.
— А где она?
Шойболини видела, как Гольстон и Джонсон уводили Долони и Кульсам из дома Протапа. Но тогда она еще не знала, кто эти женщины, и думала, что это служанки или танцовщицы. Только когда слуги наваба привели ее во дворец, приняв за бегум, она поняла, кем являлись те две женщины, и теперь обдумывала, что ей лучше сказать.
Не дождавшись ответа, наваб снова нетерпеливо спросил:
— Ты видела ее?
— Да.
— Где?
— Там, где мы были прошлой ночью.
— Где это? В доме Протапа Рая?
Шойболини молча кивнула.
— Ты не знаешь, куда она ушла?
— Ее увели двое англичан.
— Что ты говоришь?! — вскричал наваб.
Шойболини повторила свой ответ.
Наваб замолчал. В волнении он стал кусать губы и щипать бороду. Потом приказал позвать Гургана Хана.
— Ты не знаешь, почему англичане увели бегум? — спросил он Шойболини.
— Не знаю.
— А где в то время был Протап?
— Они увели его тоже, — последовал ответ.
— Кто еще находился в доме?
— Один слуга, но и его забрали.
— Тебе известно, почему их всех забрали?
Шойболини до сих пор говорила только правду, но теперь решила солгать:
— Нет, не знаю.
— Кто такой Протап? Где его дом? — продолжал расспрашивать наваб.
Шойболини рассказала все как есть.
— Зачем же он оказался здесь? — спросил Мир Касим.
— Чтобы поступить на государственную службу.
— Кто он тебе? — заинтересовался наваб.
— Это мой муж.
— Как тебя зовут?
— Рупаши, — не задумываясь, ответила Шойболини. Грешница, она явилась сюда именно ради этого ответа.
— Хорошо, теперь ступай домой, — сказал наваб.
— Где мой дом? Куда мне идти? — печально возразила Шойболини.
— А куда бы тебе хотелось пойти? — удивленно спросил наваб.
— К моему мужу. Отправьте меня к нему! — взмолилась Шойболини и продолжила уже более решительным тоном: — Вы раджа, поэтому я обращаюсь к вам. Моего мужа схватили англичане. Или освободите его, или пошлите меня к нему! Если вы не сделаете этого, я умру здесь, на ваших глазах. Только для этого я и явилась сюда.
В это время доложили, что пришел Гурган Хан.
— Подожди здесь, — сказал ей наваб. — Я скоро вернусь.
Новое развлечение
Поговорив с Гурганом Ханом, наваб сказал:
— Самое лучшее все-таки начать войну с англичанами. Но мне кажется, прежде всего нужно арестовать Амиата, он — наш главный враг. Что ты на это скажешь?
— К войне я готов всегда, — ответил Гурган Хан. — Но личность посла неприкосновенна. Если мы совершим насилие над послом, это могут назвать предательством. Нас будут порицать и...
— Амиат этой ночью, — перебил его наваб, — ворвался в один дом в нашем городе и увел с собой несколько человек. Разве я не могу наказать иностранца, даже посла, если он, находясь в чужой стране, совершает преступление?
— Конечно, раз он так поступил, мы должны наказать его, — согласился Гурган Хан. — Но как мы его задержим?
— Сейчас же пошли в его резиденцию вооруженных людей, пусть они арестуют его вместе со свитой и приведут сюда.
— Но их здесь уже нет. Сегодня ночью они покинули город.
— Как?! Не уведомив меня? — удивился наваб.
— Они оставили здесь человека по имени Хэй, он-то и должен сообщить вам об этом, — объяснил Гурган Хан.
— Но чем вызвано столь внезапное бегство? — продолжал недоумевать наваб. — Ведь Амиат знал, что это невежливо по отношению ко мне.
— Дело в том, что ночью убили англичанина. Амиат утверждает, что его убили наши люди. Он был возмущен этим происшествием и заявил, что если останется здесь, то тоже вынужден будет подвергнуть свою жизнь опасности, — объяснил Гурган Хан.
— А кто убил англичанина, ты знаешь? — спросил наваб.
— Человек по имени Протап Рай.
— Молодец! Я непременно награжу его. Где он сейчас?
— Амиат арестовал его вместе с другими. Я не знаю точно, увез ли он их с собой или отправил в Патну.
— Почему ты не сообщил мне обо всем этом раньше? — нахмурился наваб.
— Я сам только что узнал, — ответил Гурган Хан.
Это являлось гнусной ложью. Гурган Хан был прекрасно осведомлен обо всем случившемся. Если бы он только захотел, Амиат никогда не смог бы уехать из Мунгера. Но Гурган Хан преследовал две цели: во-первых, для него было удобнее, чтобы Долони находилась не в Мунгере; во-вторых, ему хотелось на всякий случай заручиться поддержкой Амиата.
Наваб отпустил Гургана Хана. Когда тот выходил, Мир Касим пристально смотрел ему вслед, словно говоря: «Пока не кончится война, я ничего тебе не сделаю, — во время войны ты — главное мое оружие. Но потом ты заплатишь мне за Долони-бегум своей кровью».
Затем наваб позвал к себе мунши по имени Мир и сказал ему:
— Нужно послать приказ Мухаммеду Таки Хану в Муршидабад. Пусть он задержит и арестует Амиата, как только тот прибудет туда, а его пленных — освободит и отправит ко мне. Напиши ему также, чтобы он не затевал ссоры с англичанами, а действовал хитростью. Приказ отправь с гонцом. Пусть тот добирается по суше, так он быстрее прибудет на место.
Вернувшись в гарем, наваб позвал Шойболини и сказал:
— Твой муж пока не освобожден. Англичане увезли его в Калькутту. Но я распорядился, чтобы в Муршидабаде их задержали. Сейчас ты...
— Простите болтливую женщину, — перебила его Шойболини, молитвенно сложив руки, — но почему нельзя сейчас же послать за ними погоню?
— Несколько человек не смогут одолеть англичан. А для многочисленного отряда нужна большая лодка. И потом оставят ли англичане в живых своих пленников, если узнают, что мы послали за ними погоню? А в Муршидабаде у меня есть надежные слуги, они смогут захватить их хитростью.
Шойболини чувствовала, что красота помогает ей. Именно поэтому наваб верит ей и проявляет к ней такое внимание. Иначе зачем бы он стал объяснять ей все это? Осмелев, она снова обратилась к навабу:
— Умоляю простить меня, но, если вы так добры к беспомощной женщине, выслушайте еще одну ее просьбу. Моего мужа легко освободить — он сам очень храбрый человек. Если бы у него было тогда ружье в руках, англичане никогда не смогли бы схватить его. Поэтому, если кто-нибудь сможет передать ему оружие, он и сам освободится, и других освободит.
— Ты — женщина и, видно, совсем не знаешь англичан, — улыбнулся наваб. — Кто сможет передать оружие на английскую лодку?
Шойболини опустила голову и тихо произнесла:
— Если вы разрешите и мне удастся достать какую-нибудь лодку, я это сделаю.
Наваб громко рассмеялся, и Шойболини нахмурилась.
— Господин! — решительно сказала она. — Если я погибну — не беда. Кому до этого дело? Если же мне удастся передать ему ружье, я добьюсь своей цели, а вы — своей.
Глядя на серьезное лицо Шойболини, наваб подумал, что перед ним стоит необыкновенная женщина. «А вдруг она погибнет? — размышлял он. — Но какое мне, в конце концов, дело? Если она сумеет передать оружие — хорошо, нет — их освободит Мухаммед Таки Хан в Муршидабаде».
— Ты отправишься одна?
— Я женщина, и одной мне было бы трудно, — ответила Шойболини. — Если вы так добры ко мне, прикажите служанке и стражнику сопровождать меня.
Немного подумав, наваб приказал позвать сильного, храброго и преданного ему евнуха по имени Мошибуддин. Когда тот вошел и поклонился, Мир Касим обратился к нему:
— Ты отправишься вместе с этой женщиной. С вами будет еще служанка-индуска. Оружие возьмешь, какое скажет эта женщина. Берите маленькую быстроходную лодку и сейчас же отправляйтесь в Муршидабад.
— Что нужно делать? — спросил Мошибуддин.
— Все, что она прикажет. Ты должен относиться к ней, как к бегум. Если встретишь Долони, доставишь ее ко мне.
После этого Шойболини и Мошибуддин поклонились навабу, как этого требовал обычай, коснувшись рукой пола. Правитель улыбнулся и сказал Шойболини на прощание:
— Помни, биби, если когда-нибудь попадешь в трудное положение, обратись к Миру Касиму.
Шойболини снова поклонилась, подумав про себя: «Непременно воспользуюсь этим предложением. Я приду, чтобы вы решили мой спор с Рупаши».
Мошибуддин нашел лодку и погрузил в нее все оружие, которое выбрала Шойболини: ружья, пули, порох, пистолеты, сабли и кинжалы. Спросить, для чего все это нужно, он не осмелился. Мошибуддин решил, что эта женщина — вторая Чанд Салтана[108].
В ту же ночь они отправились в путь.
Она плачет
Взошла луна. У берегов Ганга простирались широкие песчаные отмели. При лунном свете они сияли серебром, а воды Ганга казались совсем темными. Темно-синяя Ганга, темно-зеленые леса на берегу, а над головой — синее небо, словно усыпанное драгоценными камнями. В такие минуты множество мыслей рождается в душе человека. Мир кажется бесконечным и река тоже кажется бесконечной: сколько ни смотришь вдаль, конца не видно. Не так ли исчезает человек в неведомом будущем? Внизу — бесконечная река, по сторонам бесконечная песчаная пустыня, на берегах бесчисленные деревья, над головой бездонное небо с гирляндами звезд, которым нет числа. Разве может в такие минуты человек не почувствовать себя мелкой крупинкой этого беспредельного и удивительного мира? Разве человек не подобен любой из песчинок отмели, в которую уткнулись привязанные к пристани лодки?
Лодок много. Среди них одна большая, пассажирская. Ее охраняют два сипая с ружьями на плече, они стоят неподвижно, словно статуи. В каюте при свете изящной хрустальной люстры в роскошных креслах среди картин, безделушек и других дорогих вещей сидят несколько сахибов. Двое играют в шахматы, третий пьет вино и читает, четвертый играет на каком-то инструменте.
Внезапно ночную тишину прорезал громкий плач.
Амиат, объявляя Джонсону шах, спросил:
— Что это?
— Сейчас кто-то проиграет, — ответил Джонсон, продолжая обдумывать очередной ход.
Плач стал громче, и в ночной тишине от него становилось как-то жутко.
Амиат, оставив игру, вышел на палубу и осмотрелся. Однако никого поблизости не заметил. Не увидел он и погребальных костров[109]. Между тем плач доносился откуда-то с берега.
Амиат сошел с лодки и направился в ту сторону, откуда слышался плач, и вскоре обнаружил, что кто-то сидит на песке. Амиат подошел ближе и увидел женщину.
— Кто ты? Почему ты плачешь? — спросил он ее на хинди.
Та не поняла его и заплакала еще сильнее. Амиат повторил свой вопрос, но она опять ничего не ответила. Тогда он знаками объяснил, чтобы она следовала за ним. Женщина поднялась и, не переставая плакать, пошла за ним. Это была грешница Шойболини.
Она смеется
Войдя в каюту, Амиат обратился к Гольстону:
— Эта женщина сидела одна на берегу и плакала. Меня она не понимает, а я не понимаю ее. Поговори с ней ты.
Гольстон знал немногим больше Джонсона, но среди англичан считался знатоком хинди. Он подошел к женщине и спросил:
— Кто ты?
Шойболини ничего не ответила и опять заплакала.
— Почему ты плачешь? — снова спросил Гольстон.
Шойболини продолжала плакать и по-прежнему ничего не отвечала.
— Где твой дом? Зачем ты пришла сюда?
Шойболини молчала.
Гольстон вынужден был признать свое поражение. Видя, что женщина их совсем не понимает, англичане решили отпустить ее. Но она продолжала стоять, не двигаясь с места.
— Судя по одежде, она бенгалка. Нужно позвать какого-нибудь бенгальца, — предложил Амиат, — пусть он поговорит с ней!
Почти все слуги у сахиба являлись бенгальцами-мусульманами. Амиат позвал одного из них и велел поговорить с женщиной.
Тот спросил:
— Почему ты плачешь?
Шойболини вдруг расхохоталась как безумная.
— Она сумасшедшая, — сказал слуга.
— Спроси, чего она хочет, — приказал англичанин.
Бенгалец спросил.
— Я голодна, — проговорила Шойболини.
Слуга перевел ответ.
— Дайте ей чего-нибудь поесть, — велел Амиат.
Бенгалец с радостью исполнил приказание хозяина — красивая женщина ему сразу приглянулась. Однако Шойболини не прикоснулась к еде.
— Почему ты не ешь? — удивился он.
— Я дочь брахмана. Разве я могу есть пищу, приготовленную тобой[110]?
Слуга пошел доложить об этом сахибам.
— Нет ли на какой-нибудь из лодок брахмана? — спросил Амиат.
— Есть, — ответил слуга, — сипай и пленный.
— Может, у них найдется вареный рис, пусть дадут ей, — распорядился сахиб.
Слуга отправился вместе с Шойболини сначала к сипаю, но у того риса не оказалось. Тогда он повел женщину в лодку, где находился пленный. Им-то и являлся Протап Рай. В маленькой лодке было темно. Здесь же стояли вооруженные стражники.
— Эй, почтенный! — крикнул слуга. — У тебя не осталось риса?
— Зачем? — спросил пленник.
— Пришла голодная брахманка. Не дашь ли ты ей немного риса?
У Протапа риса тоже не оказалось, но он ответил:
— Хорошо, я дам. Только пусть мне снимут наручники.
Слуга сказал стражнику, чтобы тот снял наручники. Но стражник отказался:
— Нужно разрешение.
Слуга отправился за разрешением. Кто станет так хлопотать за другого? Особенно трудно ожидать подобного поступка от Пирбакша, мусульманина — слуги сахиба: он никогда не помогал другому в беде. Мусульмане, слуги англичан, самые низкие люди на земле, но сейчас Пирбакш действовал в своих собственных интересах: он хотел накормить женщину, чтобы потом отвести ее к себе.
Слуга пошел за разрешением к сахибу, а Шойболини осталась стоять около лодки Протапа. Лицо ее закрывало покрывало.
Красота всех покоряет. А если ее обладательница — молодая женщина, то внешность становится верным ее оружием. Амиат тоже заметил, что женщина необычайно красива, и, услышав, что она сумасшедшая, пожалел несчастную. Через джамадара[111] он распорядился снять с пленного наручники и пропустить женщину в лодку.
Слуга-мусульманин принес лампу, и стражник снял с Протапа наручники. Затем Протап взял у слуги лампу и пошел в каюту якобы за рисом. На самом деле он решил бежать. Пирбакш остался ждать на берегу.
Шойболини последовала за Протапом и тоже вошла в каюту. Стражники стояли снаружи и не могли видеть того, что происходило внутри. Шойболини приблизилась к мужчине и открыла лицо.
Когда Протап оправился от удивления, то увидел, что Шойболини кусает губы, но лицо ее сияет от радости и в то же время полно отчаянной решимости. «Да, это тигрица, достойная тигра!» — подумал он.
Шойболини тихо шепнула:
— Брось рис и вымой руки... Не за рисом же я сюда пришла! — Скорей беги! Там, у излучины реки, тебя ждет лодка.
Протап ответил тоже шепотом:
— Сначала иди ты, иначе попадешь в беду.
— Сейчас же беги! — настаивала Шойболини. — Когда тебе наденут наручники, будет поздно! Прыгай в воду, не медли! Послушайся меня хоть раз! Я притворилась сумасшедшей, и они не удивятся, когда я брошусь в реку. Если ты хочешь, чтобы я спаслась, прыгай! — Сказав это, Шойболини громко захохотала и крикнула:
— Я не буду есть рис! — Потом она заплакала и, поднявшись на палубу, сказала стражнику: — Я приняла рис из рук мусульманина! Я потеряла касту! Мать Ганга, возьми меня! — С этими словами Шойболини бросилась в воду.
— Что случилось?! — закричал Протап, выбегая следом за ней на палубу.
Вооруженный стражник попытался преградить ему путь.
— Негодяй! — крикнул Протап. — Женщина тонет, а ты стоишь и смотришь?! Он ударил стражника ногой, и тот плюхнулся в воду. — Спасайте женщину! — снова крикнул Протап и бросился в реку.
Шойболини плавала хорошо и теперь была уже далеко. Протап поплыл за ней.
— Пленный убежал! — воскликнул второй стражник и вскинул ружье, целясь в Протапа.
— Не бойся, я не убегу! — крикнул ему Протап, продолжая уплывать от лодки. — Надо спасти женщину, я не могу допустить, чтобы она погибла. Ты же индус, а хочешь убить брахмана!
Сипай опустил ружье.
В это время Шойболини уже подплыла к последней, стоящей на причале лодке. Взглянув на нее, она замерла от ужаса: это была та самая лодка, на которой она плыла с Лоуренсом Фостером. Дрожа от волнения, Шойболини еще раз посмотрела на лодку. Там, на крыше каюты, полулежал какой-то сахиб. Шойболини вгляделась в его лицо и вскрикнула — она узнала Лоуренса Фостера. Фостер тоже заметил Шойболини и сразу узнал ее.
— Держите! — закричал он. — Держите ее! Это моя биби!
Услышав его крик, несколько человек бросились в воду и попытались догнать Шойболини. Они даже призывали на помощь Протапа, который заплыл уже далеко и был ближе всех к ней:
— Держи ее! Фостер-сахиб наградит тебя!
Протап же подумал: «Я сам уже однажды наградил Фостера-сахиба и не отказался бы сделать это еще раз», — и крикнул:
— Я держу ее!
Сипаи поспешно вылезли из воды. А Фостер так и не узнал, с кем это они разговаривали.
На реке
Протап и Шойболини были уже далеко. Какое восхитительное зрелище! Они плыли словно по океану счастья. Залитая лунным светом огромная река несла свои воды через всю страну, по ней, будто гирлянды синих цветов, пробегали маленькие волны. Протап и Шойболини всматривались в бескрайний небесный океан. Протап подумал: «Почему человеку не дано переплыть и этот океан? Почему нельзя разбрызгать волны облаков? Интересно, ценой какой добродетели я смог бы стать пловцом в этом великом океане? Как ничтожно по сравнению с этим плавание в реке! С самого рождения я плыву по бурному морю жизни, то рассекая волны, то качаясь на волнах, словно травинка. Что для меня эта река?!» А Шойболини думала: «У этой реки есть дно, а я плыву по бездонной реке жизни».
Замечаем мы красоту природы или нет, она не становится от этого менее яркой. В каком бы море вы ни плыли, вы всюду увидите эту нежную синеву воды, эти маленькие волны, все так же будут сиять звезды, все так же будут раскачиваться деревья на берегу и так же будет серебрить воду лунный свет. О, баловница природа! Все бы ей резвиться да играть своей нежной красотой.
Шойболини все еще видела перед собой бледное, исхудавшее лицо Фостера. Она плыла, словно заводная кукла, совсем не чувствуя усталости.
Протапа внезапно обуяла радость. Он тихо позвал:
— Шойболини! Шой!
Шойболини вздрогнула, ее охватило волнение. Так Протап звал ее когда-то в детстве. И вот сейчас он снова произнес это милое ее сердцу «Шой!». Сколько прошло лет! Но разве время измеряется годами! Оно измеряется счастьем и горем человеческой жизни. Для Шойболини эти годы казались вечностью! Услышав здесь, среди бесконечных волн, свое имя, Шойболини закрыла глаза. Она мысленно призвала в свидетели луну и звезды.
— Протап! Почему даже сегодня мертвую Гангу освещает луна? — тихо спросила Шойболини.
— Луна? Нет, Шой, это не луна, это солнце восходит! Не бойся, теперь нас никто не догонит.
— Тогда давай выйдем на берег, — предложила Шойболини.
— Шой!
— Да?
— Ты помнишь?
— Что?
— Однажды мы плыли так же...
Шойболини не ответила. Она заметила плывшее по течению бревно и ухватилась за него рукой.
— Держись за него! — крикнула она Протапу. — Отдохни!
Протап подплыл и взялся за бревно с другого конца.
— Помнишь? — снова спросил Протап. — У тебя тогда не хватило мужества утонуть, а я готов был сделать это...
— Помню, — ответила Шойболини. — Если бы ты не назвал меня «Шой», я сегодня искупила бы свою вину. Зачем ты назвал меня так?
— Я однажды уже был готов утонуть, чего же мне бояться сейчас?
— Не надо, Протап! — испугалась Шойболини. — Давай лучше выйдем на берег.
— Нет, я хочу умереть. — И Протап оттолкнул от себя бревно.
— Зачем ты так говоришь, Протап?! — воскликнула Шойболини.
— Я не шучу. А вот утону я или нет, зависит от тебя.
— Но чего же ты хочешь? Обещаю сделать все, что ты скажешь.
— Я выйду на берег, только если ты поклянешься...
— Какую клятву должна я принести?
Шойболини тоже оттолкнула бревно. В одно мгновение померкли звезды, погасла луна, а река словно загорелась синим пламенем. У нее перед глазами снова возник образ Фостера с саблей, занесенной над головой.
— Какую клятву? — задыхаясь, проговорила Шойболини.
И они снова плыли все дальше и дальше вперед. Их страшный разговор происходил под шум Ганги. Смеющийся лик луны отражался в ее водах. Волшебница природа! Она всегда одинаково красива, любуются ею или нет!
— Какую клятву, Протап?
— Клянись мне водой священной Ганги... — начал Протап.
— Что для меня Ганга? — перебила его Шойболини.
— Тогда поклянись своей верой, — сказал Протап.
— Я давно потеряла ее.
— Поклянись мной!
— Хорошо, подплыви ближе и дай мне руку, — попросила Шойболини.
Протап подплыл ближе, взял Шойболини за руку и долго не отпускал ее. Плыть стало трудно, они опять ухватились за бревно.
— Теперь я могу принести тебе любую клятву, какую ты только пожелаешь, — проговорила Шойболини. — А сколько времени прошло с тех пор, Протап?
— Поклянись, или я утоплюсь, — словно не слыша ее, твердил Протап. — Зачем мы только живем? Кто по своей воле захочет нести груз этой тяжкой жизни? О, если бы мы могли сбросить этот груз на дно величественной Ганги... Разве может быть счастье больше, чем это?
В небе по-прежнему смеялась луна.
— Какую клятву ты требуешь? — спросила Шойболини.
— Прикоснись ко мне, — начал Протап, — и поклянись... Помни, моя жизнь в твоих руках, от тебя зависит, быть мне счастливым или несчастным...
— Я поклянусь и буду верна этой клятве всю жизнь, — проговорила Шойболини.
Протап произнес слова страшной клятвы. Он требовал, чтобы Шойболини навсегда забыла его. Это было жестокое требование, равносильное смерти, и Шойболини не могла принести такую клятву.
— Кто еще на свете так же несчастен, как я?! — воскликнула она.
— Я, — ответил Протап.
— У тебя хоть есть богатство, сила, слава, друзья! У тебя есть Рупаши. А что есть у меня?
— У тебя ничего нет, — согласился Протап. — Тогда давай утонем вместе.
Шойболини задумалась на мгновение. Когда-то, много лет назад, первая большая волна реки, называемой жизнью, чуть не захлестнула ее. «Если я и умру, — подумала она, — не беда! Но почему ради меня должен умирать Протап?» Вслух же Шойболини сказала:
— Давай выйдем на берег.
Протап оттолкнул бревно и погрузился в воду. Но Шойболини все еще держала его за руку. Она притянула его к себе, и Протап снова оказался на поверхности.
— Хорошо, я поклянусь, — согласилась Шойболини. — Только подумай еще раз. Ведь ты хочешь отнять у меня последнее. Я от тебя ничего не требую. Почему же мне нельзя даже думать о тебе?
Протап выпустил ее руку, но Шойболини тотчас же снова ухватилась за нее. Затем заговорила взволнованным голосом:
— Протап, сожми мою руку крепче! А теперь слушай! Твоим именем я клянусь... Твоя жизнь и твое счастье у меня в руках. Слушай же, вот моя клятва! С сегодняшнего дня я забуду тебя. Сегодня я отказываюсь даже от надежды на счастье, сегодня я хороню все свои мечты. Знай, что сегодня Шойболини умерла. — И она выпустила руку Протапа.
Дрожащим от волнения голосом он сказал:
— Поплывем к берегу!
Выйдя на берег, они пошли к излучине реки. Здесь их ждала лодка, и они сели в нее.
Однако ни Шойболини, ни Протап не заметили, что за ними все время внимательно следил Романондо Свами.
Когда англичане спохватились и поняли, что их пленник бежал, легкая лодка, в которой он плыл с Шойболини, была уже далеко.
Так Шойболини, еще не представив на суд наваба своего дела против Рупаши, уже проиграла его.
Освобождение Рамчорона
Рамчорон освободился из плена совсем легко. Англичане не держали его в качестве заложника. Никто не знал, что именно он ранил Фостера и убил сипая. Амиат думал, что он просто-напросто слуга, и отпустил его еще в Мунгере.
— Твой господин — негодяй, — сказал он Рамчорону. — Мы его жестоко накажем. А ты нам не нужен, можешь идти куда хочешь.
Выслушав сахиба, Рамчорон поклонился и, перед тем как уйти, сказал:
— Я простой деревенский пастух, я не умею говорить, так что не гневайтесь на меня... Но мы, наверное, с вами дальние родственники?
Когда Амиату перевели его слова, он удивленно спросил:
— Почему ты так думаешь?
— Иначе вы не стали бы шутить со мной.
— Разве я шучу? — недоумевал Амиат.
— Вы перебили мне ногу, а теперь говорите: «Иди куда хочешь». Можно подумать, что я женился на девушке из вашей семьи. Но ведь я простой пастух. Если я женюсь на англичанке, то потеряю свою касту.
Амиату перевели слова Рамчорона, но он опять ничего не понял и решил, что это лишь способ польстить. Он вспомнил, что когда индийцы хотят выразить кому-нибудь почтение, они величают его «мать», «отец», «брат» или возводят в какую-нибудь другую степень родства. Очевидно, и этот слуга назвал его родственником, чтобы польстить ему. Нельзя сказать, что Амиат-сахибу это было неприятно.
— Чего же ты хочешь? — обратился он к Рамчорону.
— Прикажите полечить мою раненую ногу, — попросил тот.
— Хорошо, — улыбнулся англичанин, — останься здесь на несколько дней, и тебя вылечат.
Рамчорон только того и ждал. Он хотел во что бы то ни стало остаться на лодке вместе с Протапом, и ему это удалось.
В ту ночь, когда бежал Протап, Рамчорон, не сказав никому ни слова, незаметно сошел на берег. При этом он вполголоса ругал отца, мать, сестру и других родственников «индиль-миндиля». Его нога зажила, и он мог ходить уже совершенно свободно.
В горах
В эту ночь небо было затянуто тучами, скрывшими и луну, и звезды. Тяжелые, серые, они нависли над землей; сплошная тьма окутала реку, песчаный берег и цепи гор. В этой кромешной темноте Шойболини в одиночестве стояла у подножия гор.
Глубокой ночью маленькая лодка, оставив преследователей далеко позади, пристала к берегу. Обычно на берегу большой реки можно найти немало безлюдных мест; в одном из таких мест и остановились Протап с Шойболини. Шойболини тотчас же покинула своего спутника. На этот раз ею руководили иные чувства. Как звери в страхе перед огнем бегут из леса, охваченного пожаром, так Шойболини бежала от Протапа. Она боялась его близости, сулившей ей счастье, красоту и любовь. Но ни на это, ни на что иное Шойболини не имела больше прав. У нее не осталось даже никаких надежд. Она должна была подавить свои желания, а разве это возможно, если они вместе?
Разве может мучимый жаждой путник, идущий по пустыне, отказаться от прохладной, свежей, прозрачной воды? Страстные желания опутывают человека подобно ужасному морскому чудовищу, когда-то описанному великим писателем. Это отвратительное чудовище обитает в подводной пещере, наполненной кристально-прозрачной водой, там, где на дне сверкают разноцветные камни и лежат несметные сокровища — жемчуга и кораллы. Чудовище питается кровью людей, соблазнившихся красотой пещеры. Одно за другим выпускает оно свои щупальца, обвивает ими тело человека и начинает высасывать кровь несчастной жертвы.
Шойболини, сознавая свое бессилие, бежала от борьбы, которая ей предстояла. Она боялась, что Протап начнет искать ее, поэтому шла, не останавливаясь. Впереди тянулась горная цепь, и Шойболини решила спрятаться в горах. Весь день она бродила по лесу, опасаясь быть замеченной. Но вот наступил вечер и стало совсем темно. Вот тогда-то Шойболини и начала подниматься в гору, стараясь проделать как можно больший путь, прежде чем на небо выкатится луна. Острые камни ранили ей ноги, она с трудом пробиралась сквозь кусты, увитые лианами, шипы и корни до крови царапали ей руки. Так Шойболини хотела искупить свою вину.
Но все эти трудности не огорчали ее. Она сама придумала себе такое искупление. Она решила покинуть счастливый мир и уйти в лес, кишащий дикими зверями. Сможет ли она подобными страданиями искупить свой грех, в темной бездне которого так долго пребывала?
С израненными ногами, исцарапанным до крови телом, голодная и томимая жаждой, Шойболини продолжала свой путь в горах. Дороги не было; среди острых обломков скал и непроходимого кустарника даже днем идти трудно, а сейчас стояла ночь. Поэтому она продвигалась очень медленно.
Тем временем начали сгущаться тучи, черным беспросветным мраком окутали они все небо. Этот мрак поглотил и горы, и деревья у их подножия, и реку вдали. Весь мир погрузился во тьму. Шойболини стало уже казаться, что в мире нет ничего, кроме камней, шипов и этой непроглядной темноты. Подниматься дальше было невозможно. Обессиленная, она опустилась на землю.
Небо то и дело прорезали огромные молнии, грохотал гром. Шойболини знала, что такая гроза всегда бывает предвестником летних бурь, которые нередко случаются в горных районах. Много будет сломано деревьев, много загублено цветов. Неужели судьба не подарит и Шойболини этого счастья — счастья погибнуть?
Холодная капля дождя упала на лицо Шойболини. За ней другая... Начался ливень. Все вокруг наполнилось страшным ревом и грохотом; выл ветер, гремели раскаты грома, трещали ломавшиеся деревья, стонали испуганные звери и с невероятным шумом низвергались каменные громады. Издали доносился гул вздымавшихся на Ганге волн. Шойболини сидела на камне, опустив голову, и с небес на нее обрушивались потоки холодной воды. Ветви кустарника, не переставая, хлестали ее тело. Бурный ручей, сбегавший по склону горы, захлестнул Шойболини, и она оказалась по пояс в воде.
О природа! Миллионы раз преклоняюсь я перед тобой. Тебе чуждо сострадание, у тебя нет привязанности, нет любви, ты без колебания уничтожаешь живые существа. Ты — мать бесчисленных несчастий! Но именно тебе мы обязаны всем. Ты — источник всех радостей, ты даешь счастье и приносишь богатство, ты исполняешь желания и наделяешь красотой. Я поклоняюсь тебе! Ты устрашающая и многообразная! Еще вчера лоб твой украшала луна, а на голове сияла корона из звезд; ты чаровала весь мир своей пленительной улыбкой. Сплетая гирлянды из подобных цветам гребешков волн, ты озарила лунным светом Гангу; ты зажгла миллионы алмазов на ее песчаных берегах; скольким юношам и девушкам доставила ты радость купания в волшебной синеве реки! Казалось, что ты отдала всю доброту и любовь, на какую только способна. А сегодня? Сегодня ты вероломная, коварная. Я не знаю, зачем ты так жестоко играешь жизнью людей, ты лишена разума, ты не способна на сострадание, но ты — вездесущая и всесильная; ты — величественная майя[112], ты — гордость творца. Ты неодолима. Я преклоняюсь перед тобой.
Через некоторое время дождь прекратился, но буря не утихла. Мрак стал еще непрогляднее. Шойболини поняла, что в такой тьме двигаться в горах опасно. Она дрожала от холода. Ей вспомнился дом мужа в Бедограме. Шойболини подумала: «Я умерла бы с радостью, если бы смогла еще раз увидеть эту обитель счастья. Но к чему пустые мечты? Возможно, я не увижу даже восхода солнца... Смерть, которую я так часто звала, уже совсем близка».
Неожиданно Шойболини вздрогнула — кто-то осторожно прикоснулся к ее руке. Сначала она подумала, что это какой-нибудь зверь, но в следующее же мгновение ощутила присутствие человека.
— Кто ты? Человек или божество? — крикнула она в темноту.
Людей Шойболини не боялась, она боялась бога, потому что в его власти было покарать ее.
Ответа не последовало. В ту же секунду Шойболини почувствовала, что это таинственное существо крепко держит ее обеими руками: одна рука легла ей на спину, другая обхватила ноги. Она ощутила на своем лице чье-то горячее дыхание. Шойболини тихо вскрикнула — кто-то поднял ее на руки и осторожно понес в гору.
Шойболини была спокойна: кем бы ни являлось это существо, будь то божество или человек, важно, что это не Лоуренс Фостер.
Часть IV
Искупление
Что сделал Протап
Протап-помещик являлся одновременно Протапом-разбойником. В те времена, о которых идет речь, многие заминдары становились разбойниками.
Дарвин утверждал, что предками человека были обезьяны. Если это не оскорбляет никого из людей, то мы можем надеяться, что современные заминдары не рассердятся на нас за рассказ об их предках. В самом деле, нет ничего дурного в том, что у кого-то предки были разбойниками. В других странах люди с таким происхождением нередко занимают высокое положение в обществе. Потомки разбойника Тимура благодаря славе своего рода получили известность во всем мире. В Англии же тот, кто хочет гордиться своим родом, называет себя потомком нормандских или скандинавских пиратов. В древней Индии большой славой пользовался род кауравов. Но ведь они тоже являлись разбойниками: кауравы пытались украсть коров царя Бирата. В Бенгалии едва ли найдется две-три семьи заминдаров, которые могли бы гордиться столь знатными предками.
Но Протап отличался от разбойников былых времен. Он вступал в союз с другими разбойниками только в том случае, если дело касалось защиты его собственности или борьбы с более сильными врагами. Сам он никого не грабил и не притеснял, зато всегда защищал слабых и угнетенных.
Протап очень обрадовался, когда, проснувшись утром, увидел Рамчорона. Но Шойболини куда-то неожиданно исчезла, и это очень беспокоило Протапа. Некоторое время он ждал ее, потом отправился на поиски. Долго Протап искал Шойболини на берегу Ганги, но женщины нигде не было. Тогда ему в голову пришла страшная мысль: вдруг Шойболини утонула? Он понимал, что теперь она могла решиться на подобный шаг.
Сначала Протап считал, что он повинен в смерти Шойболини. Но потом рассудил так: «В чем же моя вина? В том, что я не пошел по пути греха? Нет, я не мог устранить причину гибели Шойболини». Таким образом, у Протапа исчез повод досадовать на себя.
Тогда он стал сетовать на Чондрошекхора — зачем тот женился на Шойболини? Протап ругал и Рупаши — зачем его женой стала она, а не любимая Шойболини? Виновата оказалась и Шундори: если бы она не сообщила ему о похищении Шойболини, все сложилось бы иначе: ему не пришлось бы переплывать с Шойболини Гангу, и она не утопилась бы. Но больше всего Протап негодовал на Лоуренса Фостера: ведь если бы он не похитил Шойболини, все было бы спокойно. А если бы англичане не пришли в Бенгалию, Шойболини не попала бы в руки к Фостеру. И Протап проникся непреодолимой ненавистью ко всем англичанам. Он решил во что бы то ни стало найти Фостера, убить его и сжечь. Ведь если просто закопать его в землю, он, чего доброго, вылезет оттуда. И еще Протап решил, что нужно всех англичан изгнать из Бенгалии, потому что среди них немало «Фостеров».
Обуреваемый такими мыслями, Протап в той же маленькой лодке возвратился в Мунгер и сразу же отправился в крепость. От его внимательного взора не укрылось, что наваб энергично готовится к войне с англичанами.
Протап очень обрадовался. «Неужели наваб не выгонит этих демонов из Бенгалии? — думал он. — Неужели не поймают Фостера? Каждый по мере своих сил должен помочь навабу. Ведь даже обезьяны смогли построить мост через море[113]. Но чем я могу быть полезен в этой войне? Войска у меня нет, есть только латхиалы да разбойники. А умеют ли они воевать? Впрочем, если не умеют, то можно будет просто громить и уничтожать. Станем разорять деревни, жители которых помогают англичанам. Обнаружим склады англичан — разгромим, попадутся повозки с продовольствием — разграбим. Уже этим мы окажем большую помощь навабу. Победа в открытом бою — половина дела. Чтобы одолеть противника, надо громить его и в тылу, уничтожать продовольствие. Я сделаю все, что в моих силах. Но во имя чего я стану все это делать? — продолжал размышлять Протап. — Впрочем, причин больше чем достаточно. Во-первых, англичане погубили Чондрошекхора; во-вторых, умерла Шойболини; в-третьих, они взяли меня в плен; в-четвертых, и с другими индусами они поступают или могут поступить точно так же; в-пятых, если я окажу поддержку навабу, он может дать мне в награду несколько крупных владений. Вот почему я буду бороться против англичан».
Подкупив лестью приближенных наваба, Протап добился встречи с Мир Касимом. О чем они говорили, никто не знает, известно только, что Протап сразу же отправился домой.
Когда после долгого отсутствия Протап наконец вернулся, Рупаши успокоилась. Однако ее очень огорчило известие о гибели Шойболини. Как только стало известно о возвращении Протапа, к ним пришла Шундори — и она тоже глубоко опечалилась смертью подруги.
— Случилось так, как и должно было случиться, — задумчиво проговорила Шундори. — Зато сейчас Шойболини счастлива. Что и говорить, для нее смерть оказалась лучшим выходом, чем жизнь.
Повидавшись с женой и сестрой, Протап снова уехал.
Вскоре пронесся слух о том, что все разбойники и латхиалы от Мунгера до Катвы объединились под предводительством Протапа Рая. Это известие обеспокоило Гургана Хана.
Что сделала Шойболини
Шойболини лежала в темной пещере на жестком каменном ложе. Сюда ее принес тот высокий человек, которого она встретила в горах. Буря и дождь уже стихли, но в пещере по-прежнему царила непроглядная тьма и безмолвие. Закроешь глаза — темно, откроешь — тоже темно. Тишина. Слышно только, как где-то капли воды разбиваются о каменный пол да какое-то живое существо — не то человек, не то зверь — вздыхает в дальнем углу пещеры.
Шойболини охватил страх. Впрочем, это, пожалуй, был не страх. Есть граница твердости человеческого рассудка. Шойболини перешла эту границу. Страха уже не было, потому что жизнь для нее превратилась в такое невыносимое бремя, избавиться от которого стало бы радостью. Все, что когда-то имелось у нее в жизни: счастье, вера, каста, семья, честь, — все теперь потеряно. Что еще можно потерять, чего еще бояться?
Сегодня, а может, даже раньше, Шойболини вырвала из сердца надежду, которую тайно и бережно лелеяла с самого детства; теперь ей пришлось отказаться от того, ради которого она пожертвовала всем. Душа ее опустошена.
Почти два дня Шойболини ничего не ела. Скитания по горам, неистовая буря окончательно истерзали женщину — тело ее обессилело так же, как и дух. И в довершение всего — это невероятное происшествие! Шойболини оно казалось именно невероятным. Сколько же может выдержать человеческий рассудок? Шойболини почти лишилась чувств и впала в забытье. Спина ее ныла от жесткого каменного ложа.
Когда Шойболини окончательно забылась, ей стало вдруг казаться, что впереди тянется бесконечная лента реки, только вместо воды река до краев наполнена кровью. Покачиваясь на волнах, плыли человеческие трупы, черепа, скелеты. Огромные чудовища со страшными горящими глазами, похожие на крокодилов, охотились за трупами.
Потом Шойболини как будто очнулась. Тот сильный, высокий человек, который принес ее в пещеру, теперь снова взял ее на руки и понес к этой реке. Не было ни солнца, ни лунного света, ни звезд, ни туч — вообще никакого света, но не было и тьмы. Словно в тумане Шойболини видела сцепившиеся друг с другом скелеты и костлявых голодных крокодилов. На берегу реки вместо песка повсюду торчали железные иглы. Высокий человек приказал Шойболини немедленно переправиться на другой берег. Но как это сделать: нет ни лодки, ни моста. Тогда он сказал: «Переправляйся на другой берег вплавь, ты ведь умеешь плавать, сколько раз ты переплывала Гангу вместе с Протапом!»
Но разве может Шойболини войти в кровавую реку? Тогда высокий человек замахнулся палкой, которую держал в руке, и тут Шойболини с ужасом заметила, что это раскаленный железный прут. Видя, что она все еще не решается войти в реку, высокий человек начал стегать ее по спине прутом. Раскаленное железо нестерпимо жгло тело.
Шойболини не могла вынести боли и прыгнула в кровавую реку. Крокодилы сразу же ринулись к ней, но не тронули ее. Шойболини плыла, захлебываясь кровью. Высокий человек был по-прежнему рядом, он шагал по воде, словно по земле. Иногда проплывавшие мимо зловонные трупы касались Шойболини, и она испытывала невероятное отвращение. Наконец она переплыла реку. Выйдя на берег, Шойболини в ужасе закричала: «Спасите! Спасите!»
Все вокруг заливал тусклый свет. Но свет этот до боли жег глаза, словно в них накапали яду. В нос ударило такое зловоние, что Шойболини зажала нос и зашаталась будто пьяная. Со всех сторон на нее обрушились душераздирающие вопли, дьявольский хохот, страшный рев, грохот разверзающихся гор, раскаты грома, грохот камней, шум воды, завывание ветра, стоны умирающих. Временами в лицо Шойболини дул такой горячий ветер, что ей казалось, будто ее лижут горячие языки пламени. А порой ее вдруг пронизывал такой холод, словно в ее тело вонзались тысячи ножей.
Шойболини закричала: «Умираю! Спасите!»
В этот момент огромный, нестерпимо зловонный, отвратительный червь нацелился на ее рот.
— Помогите! — кричала она. — Это ад! Неужели нельзя спастись?!
— Можно, — проговорил высокий человек.
Шойболини проснулась от собственного крика. Какое-то время она продолжала пребывать в мире кошмаров; она ощущала на своей спине острые камни.
Окончательно проснувшись, Шойболини все еще продолжала кричать:
— Что со мной будет?! Неужели нельзя спастись?
— Можно, — снова ответил глухой голос из глубины пещеры.
Что это? Неужели она действительно в аду?
— Как же спастись отсюда? — испуганно спросила потрясенная Шойболини.
— Дай обет, которому ты будешь строго следовать двенадцать лет, — услышала она в ответ.
— Какой обет? — спросила обессиленная Шойболини. — Кто мне подскажет?
— Я.
— Но кто ты?
— Прими обет.
— Что должна я для этого сделать?
— Сними свое разорванное сари и надень то, которое я тебе дам. Протяни руку, — произнес таинственный голос.
Шойболини повиновалась. Кто-то вложил ей в руку сари. Она переоделась.
— Что я еще должна сделать? — спросила женщина.
— Где дом твоего свекра?
— В Бедограме. Мне надо идти туда?
— Да. Ты пойдешь в Бедограм и на краю деревни построишь себе хижину.
— А потом?
— Будешь спать на голой земле.
— Что еще я должна сделать? — спросила Шойболини.
— Ты не должна ничего есть, кроме плодов и овощей. Будешь питаться ими один раз в день.
— Что еще?
— Ты не должна причесываться.
— Это все?
— Нет. Каждый день под вечер ты будешь ходить по деревням из дома в дом, просить милостыню и рассказывать о своем грехе.
— О моем грехе нельзя рассказывать! — воскликнула Шойболини. — Может, есть другое искупление?
— Есть, — последовал ответ.
— Какое?
— Смерть.
— Я принимаю обет, — проговорила Шойболини. — Но кто вы?
Ответа не последовало. Тогда она снова печально проговорила:
— Кто бы вы ни были, я поклоняюсь вам как божеству гор. Ответьте мне только на один вопрос — где мой муж?
— Зачем ты спрашиваешь об этом?
— Я хочу знать, увижу ли я его когда-нибудь?
— Только когда закончится твое искупление.
— Через двенадцать лет?! — воскликнула Шойболини.
— Да, через двенадцать лет, — ответил голос.
— Вряд ли я проживу столько. А что, если я умру раньше, чем исполню свой обет?
— Тогда ты увидишь его в минуту смерти.
— Неужели невозможно встретить его раньше? Ведь вы — божество, вы, наверное, знаете, как это сделать?
— Если ты хочешь увидеть его раньше, ты должна прожить в этой пещере в одиночестве целую неделю. Все это время, день и ночь, ты обязана думать лишь о муже и ни о чем больше. Выходить из пещеры можно только раз в день, вечером, чтобы собрать плоды и коренья; но ты не должна наедаться ими досыта, пусть твой голод останется неутоленным. Не смей приближаться к людям, а если тебе кто-нибудь встретится, не разговаривай с ним. Если ты целую неделю проживешь в этой темной пещере и в твоем просветленном сердце непрестанно будут мысли о муже, ты увидишь его.
Ветер поднялся
Шойболини так и поступила: семь дней провела она в пещере и только раз в сутки, вечером, выходила, чтобы собрать плоды и коренья. Семь дней она не разговаривала с людьми. Пребывая в ужасной темноте, чуть живая от голода, она думала только о муже. Все чувства и мысли Шойболини были заняты Чондрошекхором. Семь дней и ночей в этой непроглядной тьме она видела только его лицо. В глубокой тишине она не слышала ничего, кроме его мудрых и нежных слов; чувствовала запах цветов, которые он собирал для богослужений; тело ее ощущало нежные, полные любви прикосновения Чондрошекхора. Все ее надежды воплотились теперь в одно желание — увидеть мужа. Как пчеле, поранившей о колючки крылья, трудно взлететь на дерево с душистыми цветами и она все время опускается к земле, так и Шойболини все время возвращалась к образу своего мужа, человека с высоким челом и прекрасным лицом, обрамленным бородой...
Тот, кто заставил принять обет, несомненно обладал способностью проникать в тайники человеческой души. В самом деле, если пребывать в полном одиночестве, в безмолвии и мраке, томиться от голода и усталости и настойчиво думать об одном и том же, мысль эта целиком поглотит сознание. Так случилось и с Шойболини. Обессиленная и измученная, она подчинила свой ослабевший рассудок одной мысли о муже; и рассудок ее не выдержал: Шойболини помешалась.
Что это было — помешательство или божественное провидение? Перед мысленным взором Шойболини вдруг встал как живой образ ее мужа. Стройный, словно дерево шал, гибкий и изящный, как юноша, он казался Шойболини совершенством красоты. Его высокий лоб, украшенный сандаловым узором[114], изрезанный морщинами, был поистине ложем Сарасвати, полем сражений Индры, обителью счастья Камадевы, троном Лакшми.
«Что есть Протап в сравнении с ним? — думала Шойболини. — Все равно что река в сравнении с океаном! А его глаза? Большие, сияющие, спокойные, любящие, добрые, слегка насмешливые и пытливые, они горят, смеются. Разве можно сравнить их с глазами Протапа? Почему же я забыла их? Зачем поддалась наваждению и погубила себя? Красивый, по-юношески сильный, он словно шал, одетый в наряд из молодой листвы, словно гималайский кедр, обвитый лианами, словно гора, усыпанная цветами. В нем — красота и сила, луна и солнце, Дурга и Шива, Радха и Кришна, надежда и страх, свет и тень, огонь и дым. Что Протап рядом с ним? Почему я не видела всего этого раньше? Зачем поддалась наваждению и погубила себя?
А как он говорит! Его речь, ясная, чистая, иногда насмешливая, полная любви и нежности, разве может она сравниться с речью Протапа? О, зачем я погубила себя? Зачем лишилась семьи? Его улыбка, как букет жасмина, украшающий вазу, как молния, сверкнувшая среди туч, как праздник Дурги, наступающий после трудных дней, как самые счастливые мои сны. Почему я не видела этой улыбки раньше? Зачем я поддалась наваждению и погубила себя?
А его любовь! Она словно море, безграничная, глубокая, все время меняющаяся, и в то же время умиротворенная, спокойная, нежная, а иногда взволнованная, выходящая из берегов, устрашающая, недоступная, непобедимая. Почему не поняла этого раньше? Почему я не открыла для нее своего сердца? Почему я не отдала ему всей своей жизни? Разве я достойна его? Кто я? Я — девчонка, глупая, невежественная, испорченная, бессильная перед лицом его великих познаний! Кто я по сравнению с ним? Раковина в море, червь на цветке, пятно на луне, пылинка на ноге... Что я в сравнении с ним? Дурной сон в жизни, забвение в сердце, помеха в счастье, сомнение в надежде, ил в пруду, шип на ветке, букашка в пламени! Я поддалась наваждению. Зачем я не умерла?!
Тот, кто повелел ей думать о своем муже, хорошо понимал бескрайнее море человеческих чувств и все предвидел. Он знал, что его заклинание заставит реку течь по новому руслу и остановит ветер; знал, что этот удар грома расколет скалу, знал, что пригоршней можно вычерпать море. И вот в душе Шойболини река повернула вспять, раскололась скала, высохло море и утих ветер. Она забыла Протапа и полюбила Чондрошекхора.
Если поставить преграду на пути человеческих чувств, уничтожить их, подавить разум, отнять у него силу, оставить для него один только путь, разум устремится по этому единственному пути. На пятый день Шойболини уже не ела собранных плодов и кореньев, на шестой — даже не пошла собирать их; а утром седьмого дня она подумала: «Увижу я мужа или нет, но сегодня я умру». Ночью ей показалось, что в сердце ее расцвел лотос и в нем, в позе йога, сидит Чондрошекхор, а она сама, превратившись в пчелу, с жужжанием кружится у его ног.
После непрестанных размышлений о своем муже Шойболини окончательно утратила рассудок. Ее преследовали кошмары. Ей казалось, будто она попала в страшный ад, где бесчисленные змеи необыкновенной длины с раздувшимися капюшонами обвиваются вокруг ее тела, вот они раскрывают свои пасти, чтобы проглотить Шойболини, их дыхание становится гулким, похожим на шум ветра. Неожиданно появляется Чондрошекхор, он наступает ногой на раздувшийся капюшон огромной змеи, и все змеи исчезают.
Но на смену одному кошмару приходил другой. Она видела, что в громадной яме горит огромное пламя, его языки поднимаются до самого неба; в этом пламени горит она, Шойболини; но вот снова появляется Чондрошекхор, он выплескивает пригоршню воды в огонь — и пламя тотчас же гаснет.
Потом она видела прозрачную реку, которая с журчанием бежит по дну ущелья. Дует прохладный ветерок. По воде плывут огромные лотосы, и на одном из них стоит Чондрошекхор. А потом ее вдруг схватил огромный тигр и понес в горы. И снова Чондрошекхор спасает ее. В руках у него чаша с цветами для богослужения. Он берет один цветок из букета, ударяет им тигра, и тигр тотчас же умирает. Шойболини с ужасом замечает, что дикий зверь похож на Фостера.
Перед рассветом ей приснилось, что она умерла. Вот демоны схватили ее и подняли в небеса. Держа ее за волосы, они мчатся сквозь океан черных туч, сквозь огонь сверкающих молний. Небесные нимфы и киннары[115] выглядывают из-за туч и смеются над ней. На золотых облаках проплывают прекрасные богини, чудесные гирлянды из блестящих молний украшают их тела, на головах — диадемы из звезд, но эти звезды меркнут, как только ветер, поднятый движением грешного тела Шойболини, касается их.
Страшные женщины-демоны, летящие по небу, изгибают свои темные, словно беспросветная ночь, тела над огромными черными тучами и кружат в диких вихрях по небу. Они заметили зловонное мертвое тело Шойболини, из их ртов засочилась слюна, они с криком бросаются на труп, чтобы сожрать его. Вот на облако упала светлая, почти прозрачная тень от колесницы одного из богов; но колесница тотчас же свернула в сторону, чтобы тень грешницы не коснулась ее священной тени ведь тогда искупятся грехи Шойболини. Шойболини слышит, как красавицы звезды, сверкающие в небесной синеве, отворачивают от нее свои лица и, указывая в ее сторону лучистыми пальчиками, шепчут друг другу: «Смотрите, сестры, смотрите, среди букашек-людей есть и нечестивые». Одни звезды вздрагивали и закрывали глаза, другие от стыда прятали лица в облаках, третьи, услышав о грешнице, пугались и гасли.
А демоны поднимались все выше и выше, унося с собой Шойболини. Наконец, они взлетели в самую высь, чтобы оттуда бросить Шойболини в бездну ада. Там, куда они поднялись, темно и холодно, там нет ни облаков, ни звезд, ни света, там нет даже ветра и царит безмолвие. Но вдруг откуда-то снизу донесся глухой гул, словно ревели и грохотали тысячи океанов. Демоны сказали: «Этот шум доносится из ада. Здесь мы ее и бросим».
Шойболини почувствовала, что она летит вниз. Ее тело кружилось все быстрее и быстрее, пока наконец не стало вращаться со скоростью гончарного крута. Изо рта и из носа у нее потекла кровь. Постепенно шум преисподней становится все более отчетливым, зловоние усиливается, и Шойболини, мертвая, но по-прежнему сознающая все, что происходит вокруг, видит ад. Потом она уже ничего не видит и не слышит. В ее сознании остается только одна мысль, и эта мысль — о муже.
Шойболини стала его звать: «Где ты? Где ты, мой повелитель? Ты — моя единственная опора, мое божество, мое единственное счастье! Где ты, Чондрошекхор? Тысячи раз я припадаю к твоим стопам! Спаси меня, я виновата перед тобой, поэтому и попала в ад! Если ты не сжалишься надо мной, меня не спасет даже божество! Помоги же мне! Помоги, приди сюда, коснись стопами моей головы — и тогда я смогу вырваться отсюда».
В этот миг мертвая Шойболини вдруг почувствовала, что кто-то взял ее на руки. Ужасный шум внезапно умолк, зловоние сменилось благоуханием цветов. К Шойболини вернулись слух и зрение, и она поняла, что снова жива, что все это происходит не во сне, а наяву. Сознание вернулось к ней.
Открыв глаза, она увидела, что в пещеру проникает слабый свет, снаружи доносится щебетание птиц. Но что это? У кого на коленях лежит ее голова? Чье лицо видит она перед собой в предрассветной тьме? Это лицо светится, словно луна. Над ней склонился Чондрошекхор в одежде брахмачари.
Лодка утонула
Чондрошекхор тихо позвал:
— Шойболини!
Шойболини приподнялась и взглянула на него, но у нее тотчас же закружилась голова, и она упала. Лицом Шойболини ударилась о ноги мужа. Чондрошекхор поднял ее и помог сесть.
Шойболини заплакала. Вея в слезах, она снова припала к ногам мужа.
— Что теперь со мной будет? — проговорила она.
— Зачем ты хотела видеть меня? — спросил Чондрошекхор.
Шойболини вытерла глаза, перестала плакать и, немного успокоившись, сказала:
— Наверное, мне очень мало осталось жить. — При этих словах она вздрогнула: ей вспомнился сон. Некоторое время она молчала, обхватив голову руками, потом продолжила: — Да, жить мне осталось уже немного, перед смертью хотелось еще раз увидеть тебя. Но кто мне поверит? Разве может женщина, которая бросила мужа, захотеть увидеть его снова? — Шойболини печально засмеялась.
— Я верю тебе. Я знаю, тебя увели силой.
— Это неправда, — возразила Шойболини. — Я сама ушла с Фостером. Он еще до того, как разграбил дом, прислал за мной человека.
Чондрошекхор опустил голову и мягким голосом тихо проговорил:
— Ну что ж, Шойболини! Тебе придется двенадцать лет искупать свой грех. Если мы оба останемся в живых, тогда встретимся.
Шойболини молитвенно сложила руки.
— Посиди еще. Мне кажется, что моему греху нет искупления. — Ей снова вспомнился сон. — Сядь, я хочу еще немного посмотреть на тебя.
Чондрошекхор сел.
— Скажи, самоубийство — грех? — спросила Шойболини, глядя на Чондрошекхора, и ее глаза-лотосы тонули в слезах.
— Да, это грех, — ответил Чондрошекхор. — Почему ты хочешь умереть?
Шойболини вздрогнула:
— Я не смогу умереть, потому что боюсь попасть в ад.
— Если ты искупишь свою вину, ты избежишь ада.
— Но разве есть такое искупление, которое может спасти от ада?
— О чем ты говоришь?
— На этой горе живут боги. Я не знаю, что они со мной сделали, только днем и ночью я вижу одно и то же — ад.
Тут Чондрошекхор заметил, что взгляд Шойболини устремлен в глубь пещеры, как будто она что-то там увидела. Ее похудевшее лицо вытянулось еще больше, глаза широко раскрылись и смотрели в одну точку; она вдруг задрожала всем телом.
— Что там? — спросил Чондрошекхор.
Шойболини, ничего не отвечая, продолжала всматриваться в дальний угол пещеры.
— Чего ты так испугалась? — снова спросил Чондрошекхор.
Но Шойболини словно окаменела. Чондрошекхор с удивлением, молча смотрел на нее. Он ничего не понимал.
Вдруг Шойболини громко закричала:
— Мой повелитель! Спаси меня! Спаси! Ты мой муж, ты один можешь меня спасти! — И, лишившись сознания, она рухнула на землю.
Чондрошекхор принес родниковой воды, стал брызгать ею в лицо бесчувственной женщины и обмахивать ее своим чадором[116]. Через некоторое время Шойболини пришла в себя. Она села и, ни слова не сказав, заплакала.
— Что ты увидела? — спросил Чондрошекхор.
— То же, что и раньше.
Чондрошекхор понял, что ей и во сне, и наяву грезится ад.
— Я не могу умереть, — продолжала Шойболини, — я боюсь ада, ведь если я умру, то попаду туда. Я обязательно должна жить. Но разве смогу я в одиночестве прожить эти двенадцать лет, если и днем и ночью я вижу только ад?
— Не бойся, — попытался успокоить ее Чондрошекхор, — такое случается от голода и переживаний. Лекари называют это порчей духа. Отправляйся в Бедограм и построй там на окраине деревни хижину. Шундори станет приходить к тебе, она будет ухаживать за тобой и лечить тебя.
Вдруг Шойболини зажмурила глаза: в глубине пещеры стояла Шундори; вросшая в камень, она указывала пальцем на нее. Она была высокой, как пальма, и очень страшной! А еще дальше Шойболини увидела ад — она почувствовала страшное зловоние, услышала громкое гудение пламени, ее то охватывал жар, то пронизывал холод, она видела кишащих змей и небо, скрытое тучами отвратительных насекомых. Сверху спустились демоны; в руках у них были веревки, сплетенные из колючек, и палки, усеянные скорпионами. Этим веревками они связали Шойболини, и стали ее бить палками. А огромная каменная Шундори, подняв руку, приговаривала: «Бейте ее, бейте! Я предупреждала ее! Я хотела помочь ей бежать с лодки, но она не послушала меня. Бейте ее изо всех сил! Я свидетельница ее греха. Бейте ее!» Шойболини умоляюще сложила руки. Со слезами на глазах она молила о пощаде. Но Шундори не слушала ее и продолжала кричать: «Бейте! Бейте нечестивую! Я честная, преданная жена, а она неверная, грязная. Бейте, бейте ее!»
Замерев, Шойболини стояла с неподвижным взглядом широко раскрытых глаз, губы ее пересохли. Чондрошекхор встревожился, он понял, что это дурной знак.
— Шойболини, пойдем со мной! — позвал он.
Но она его не услышала. Тогда Чондрошекхор несколько раз встряхнул ее за плечо и снова позвал:
— Пойдем со мной!
Шойболини вдруг встала и прерывающимся от волнения голосом заговорила:
— Пойдем, пойдем! Скорее пойдем! Скорее пойдем отсюда!
С этими словами, не дожидаясь Чондрошекхора, она устремилась к выходу из пещеры и бросилась бежать, но в темноте споткнулась о камень и упала. Подойдя к ней и увидев, что Шойболини снова потеряла сознание, Чондрошекхор поднял ее и вынес из пещеры. Затем он отправился к протекавшему неподалеку небольшому прозрачному ручью, окропил ей лицо водой, и Шойболини скоро пришла в себя.
Открыв глаза, она тихо спросила:
— Где я?
— Я вынес тебя из пещеры, — ответил Чондрошекхор.
Шойболини задрожала, ее снова охватил страх.
— Кто ты?
— Почему ты спрашиваешь меня об этом? — испугался Чондрошекхор. — Разве ты не узнаешь меня? Я твой муж.
Но Шойболини только громко рассмеялась и запела:
Мой муж — золотая пчела,
Что порхает с цветка на цветок.
Ты, любимый, наверное,
Сбившись с пути, залетел ко мне.
— Ты кто? Лоуренс Фостер? — вдруг спросила она.
Чондрошекхор понял, что богиня разума, чье сияние делало эту женщину прекрасной, покинула ее, и теперь в золотом храме поселилось ужасное безумие. Чондрошекхор заплакал. Очень нежно он снова позвал:
— Шойболини!
— Кто такая Шойболини? — засмеялась она в ответ. — Подожди, подожди... Была одна девочка, которую звали Шойболини, и был мальчик, которого звали Протап. Однажды ночью мальчик превратился в змею и уполз в лес, а девочка превратилась в лягушку и последовала за ним. Потом змея проглотила лягушку, я сама видела. Эй ты, сахиб! Ты кто, Лоуренс Фостер?
— Великий создатель! Что ты с ней сделал?! — дрожащим от волнения голосом воскликнул Чондрошекхор.
Шойболини снова запела:
Что ты сделала, подруга?
Поймав в сети моего любимого,
Ты плывешь с ним по реке любви,
Вышедшей из берегов.
Потом стала разговаривать сама с собой:
— Кто мой любимый? Чондрошекхор. Кого поймали в сети? Чондрошекхора. Кто плывет? Чондрошекхор. Где берег? Не вижу. Ты знаешь Чондрошекхора?
— Я и есть Чондрошекхор.
Словно тигрица, Шойболини бросилась мужу на шею. Она больше не произнесла ни слова, а только плакала; слезы текли ручьем, и скоро его грудь, шея, руки, одежда стали совсем мокрыми. Чондрошекхор тоже плакал.
— Я пойду с тобой, — сквозь слезы проговорила Шойболини.
— Пойдем.
— Ты не станешь меня бить?
— Нет.
Тяжело вздохнув, Чондрошекхор поднялся. Шойболини тоже встала. Разбитый и подавленный, шел Чондрошекхор, ведя за руку безумную Шойболини. Она то смеялась, то плакала, то принималась петь.
Что сделал Протап
Протап-помещик являлся одновременно Протапом-разбойником. В те времена, о которых идет речь, многие заминдары становились разбойниками.
Дарвин утверждал, что предками человека были обезьяны. Если это не оскорбляет никого из людей, то мы можем надеяться, что современные заминдары не рассердятся на нас за рассказ об их предках. В самом деле, нет ничего дурного в том, что у кого-то предки были разбойниками. В других странах люди с таким происхождением нередко занимают высокое положение в обществе. Потомки разбойника Тимура благодаря славе своего рода получили известность во всем мире. В Англии же тот, кто хочет гордиться своим родом, называет себя потомком нормандских или скандинавских пиратов. В древней Индии большой славой пользовался род кауравов. Но ведь они тоже являлись разбойниками: кауравы пытались украсть коров царя Бирата. В Бенгалии едва ли найдется две-три семьи заминдаров, которые могли бы гордиться столь знатными предками.
Но Протап отличался от разбойников былых времен. Он вступал в союз с другими разбойниками только в том случае, если дело касалось защиты его собственности или борьбы с более сильными врагами. Сам он никого не грабил и не притеснял, зато всегда защищал слабых и угнетенных.
Протап очень обрадовался, когда, проснувшись утром, увидел Рамчорона. Но Шойболини куда-то неожиданно исчезла, и это очень беспокоило Протапа. Некоторое время он ждал ее, потом отправился на поиски. Долго Протап искал Шойболини на берегу Ганги, но женщины нигде не было. Тогда ему в голову пришла страшная мысль: вдруг Шойболини утонула? Он понимал, что теперь она могла решиться на подобный шаг.
Сначала Протап считал, что он повинен в смерти Шойболини. Но потом рассудил так: «В чем же моя вина? В том, что я не пошел по пути греха? Нет, я не мог устранить причину гибели Шойболини». Таким образом, у Протапа исчез повод досадовать на себя.
Тогда он стал сетовать на Чондрошекхора — зачем тот женился на Шойболини? Протап ругал и Рупаши — зачем его женой стала она, а не любимая Шойболини? Виновата оказалась и Шундори: если бы она не сообщила ему о похищении Шойболини, все сложилось бы иначе: ему не пришлось бы переплывать с Шойболини Гангу, и она не утопилась бы. Но больше всего Протап негодовал на Лоуренса Фостера: ведь если бы он не похитил Шойболини, все было бы спокойно. А если бы англичане не пришли в Бенгалию, Шойболини не попала бы в руки к Фостеру. И Протап проникся непреодолимой ненавистью ко всем англичанам. Он решил во что бы то ни стало найти Фостера, убить его и сжечь. Ведь если просто закопать его в землю, он, чего доброго, вылезет оттуда. И еще Протап решил, что нужно всех англичан изгнать из Бенгалии, потому что среди них немало «Фостеров».
Обуреваемый такими мыслями, Протап в той же маленькой лодке возвратился в Мунгер и сразу же отправился в крепость. От его внимательного взора не укрылось, что наваб энергично готовится к войне с англичанами.
Протап очень обрадовался. «Неужели наваб не выгонит этих демонов из Бенгалии? — думал он. — Неужели не поймают Фостера? Каждый по мере своих сил должен помочь навабу. Ведь даже обезьяны смогли построить мост через море[113]. Но чем я могу быть полезен в этой войне? Войска у меня нет, есть только латхиалы да разбойники. А умеют ли они воевать? Впрочем, если не умеют, то можно будет просто громить и уничтожать. Станем разорять деревни, жители которых помогают англичанам. Обнаружим склады англичан — разгромим, попадутся повозки с продовольствием — разграбим. Уже этим мы окажем большую помощь навабу. Победа в открытом бою — половина дела. Чтобы одолеть противника, надо громить его и в тылу, уничтожать продовольствие. Я сделаю все, что в моих силах. Но во имя чего я стану все это делать? — продолжал размышлять Протап. — Впрочем, причин больше чем достаточно. Во-первых, англичане погубили Чондрошекхора; во-вторых, умерла Шойболини; в-третьих, они взяли меня в плен; в-четвертых, и с другими индусами они поступают или могут поступить точно так же; в-пятых, если я окажу поддержку навабу, он может дать мне в награду несколько крупных владений. Вот почему я буду бороться против англичан».
Подкупив лестью приближенных наваба, Протап добился встречи с Мир Касимом. О чем они говорили, никто не знает, известно только, что Протап сразу же отправился домой.
Когда после долгого отсутствия Протап наконец вернулся, Рупаши успокоилась. Однако ее очень огорчило известие о гибели Шойболини. Как только стало известно о возвращении Протапа, к ним пришла Шундори — и она тоже глубоко опечалилась смертью подруги.
— Случилось так, как и должно было случиться, — задумчиво проговорила Шундори. — Зато сейчас Шойболини счастлива. Что и говорить, для нее смерть оказалась лучшим выходом, чем жизнь.
Повидавшись с женой и сестрой, Протап снова уехал.
Вскоре пронесся слух о том, что все разбойники и латхиалы от Мунгера до Катвы объединились под предводительством Протапа Рая. Это известие обеспокоило Гургана Хана.
Что сделала Шойболини
Шойболини лежала в темной пещере на жестком каменном ложе. Сюда ее принес тот высокий человек, которого она встретила в горах. Буря и дождь уже стихли, но в пещере по-прежнему царила непроглядная тьма и безмолвие. Закроешь глаза — темно, откроешь — тоже темно. Тишина. Слышно только, как где-то капли воды разбиваются о каменный пол да какое-то живое существо — не то человек, не то зверь — вздыхает в дальнем углу пещеры.
Шойболини охватил страх. Впрочем, это, пожалуй, был не страх. Есть граница твердости человеческого рассудка. Шойболини перешла эту границу. Страха уже не было, потому что жизнь для нее превратилась в такое невыносимое бремя, избавиться от которого стало бы радостью. Все, что когда-то имелось у нее в жизни: счастье, вера, каста, семья, честь, — все теперь потеряно. Что еще можно потерять, чего еще бояться?
Сегодня, а может, даже раньше, Шойболини вырвала из сердца надежду, которую тайно и бережно лелеяла с самого детства; теперь ей пришлось отказаться от того, ради которого она пожертвовала всем. Душа ее опустошена.
Почти два дня Шойболини ничего не ела. Скитания по горам, неистовая буря окончательно истерзали женщину — тело ее обессилело так же, как и дух. И в довершение всего — это невероятное происшествие! Шойболини оно казалось именно невероятным. Сколько же может выдержать человеческий рассудок? Шойболини почти лишилась чувств и впала в забытье. Спина ее ныла от жесткого каменного ложа.
Когда Шойболини окончательно забылась, ей стало вдруг казаться, что впереди тянется бесконечная лента реки, только вместо воды река до краев наполнена кровью. Покачиваясь на волнах, плыли человеческие трупы, черепа, скелеты. Огромные чудовища со страшными горящими глазами, похожие на крокодилов, охотились за трупами.
Потом Шойболини как будто очнулась. Тот сильный, высокий человек, который принес ее в пещеру, теперь снова взял ее на руки и понес к этой реке. Не было ни солнца, ни лунного света, ни звезд, ни туч — вообще никакого света, но не было и тьмы. Словно в тумане Шойболини видела сцепившиеся друг с другом скелеты и костлявых голодных крокодилов. На берегу реки вместо песка повсюду торчали железные иглы. Высокий человек приказал Шойболини немедленно переправиться на другой берег. Но как это сделать: нет ни лодки, ни моста. Тогда он сказал: «Переправляйся на другой берег вплавь, ты ведь умеешь плавать, сколько раз ты переплывала Гангу вместе с Протапом!»
Но разве может Шойболини войти в кровавую реку? Тогда высокий человек замахнулся палкой, которую держал в руке, и тут Шойболини с ужасом заметила, что это раскаленный железный прут. Видя, что она все еще не решается войти в реку, высокий человек начал стегать ее по спине прутом. Раскаленное железо нестерпимо жгло тело.
Шойболини не могла вынести боли и прыгнула в кровавую реку. Крокодилы сразу же ринулись к ней, но не тронули ее. Шойболини плыла, захлебываясь кровью. Высокий человек был по-прежнему рядом, он шагал по воде, словно по земле. Иногда проплывавшие мимо зловонные трупы касались Шойболини, и она испытывала невероятное отвращение. Наконец она переплыла реку. Выйдя на берег, Шойболини в ужасе закричала: «Спасите! Спасите!»
Все вокруг заливал тусклый свет. Но свет этот до боли жег глаза, словно в них накапали яду. В нос ударило такое зловоние, что Шойболини зажала нос и зашаталась будто пьяная. Со всех сторон на нее обрушились душераздирающие вопли, дьявольский хохот, страшный рев, грохот разверзающихся гор, раскаты грома, грохот камней, шум воды, завывание ветра, стоны умирающих. Временами в лицо Шойболини дул такой горячий ветер, что ей казалось, будто ее лижут горячие языки пламени. А порой ее вдруг пронизывал такой холод, словно в ее тело вонзались тысячи ножей.
Шойболини закричала: «Умираю! Спасите!»
В этот момент огромный, нестерпимо зловонный, отвратительный червь нацелился на ее рот.
— Помогите! — кричала она. — Это ад! Неужели нельзя спастись?!
— Можно, — проговорил высокий человек.
Шойболини проснулась от собственного крика. Какое-то время она продолжала пребывать в мире кошмаров; она ощущала на своей спине острые камни.
Окончательно проснувшись, Шойболини все еще продолжала кричать:
— Что со мной будет?! Неужели нельзя спастись?
— Можно, — снова ответил глухой голос из глубины пещеры.
Что это? Неужели она действительно в аду?
— Как же спастись отсюда? — испуганно спросила потрясенная Шойболини.
— Дай обет, которому ты будешь строго следовать двенадцать лет, — услышала она в ответ.
— Какой обет? — спросила обессиленная Шойболини. — Кто мне подскажет?
— Я.
— Но кто ты?
— Прими обет.
— Что должна я для этого сделать?
— Сними свое разорванное сари и надень то, которое я тебе дам. Протяни руку, — произнес таинственный голос.
Шойболини повиновалась. Кто-то вложил ей в руку сари. Она переоделась.
— Что я еще должна сделать? — спросила женщина.
— Где дом твоего свекра?
— В Бедограме. Мне надо идти туда?
— Да. Ты пойдешь в Бедограм и на краю деревни построишь себе хижину.
— А потом?
— Будешь спать на голой земле.
— Что еще я должна сделать? — спросила Шойболини.
— Ты не должна ничего есть, кроме плодов и овощей. Будешь питаться ими один раз в день.
— Что еще?
— Ты не должна причесываться.
— Это все?
— Нет. Каждый день под вечер ты будешь ходить по деревням из дома в дом, просить милостыню и рассказывать о своем грехе.
— О моем грехе нельзя рассказывать! — воскликнула Шойболини. — Может, есть другое искупление?
— Есть, — последовал ответ.
— Какое?
— Смерть.
— Я принимаю обет, — проговорила Шойболини. — Но кто вы?
Ответа не последовало. Тогда она снова печально проговорила:
— Кто бы вы ни были, я поклоняюсь вам как божеству гор. Ответьте мне только на один вопрос — где мой муж?
— Зачем ты спрашиваешь об этом?
— Я хочу знать, увижу ли я его когда-нибудь?
— Только когда закончится твое искупление.
— Через двенадцать лет?! — воскликнула Шойболини.
— Да, через двенадцать лет, — ответил голос.
— Вряд ли я проживу столько. А что, если я умру раньше, чем исполню свой обет?
— Тогда ты увидишь его в минуту смерти.
— Неужели невозможно встретить его раньше? Ведь вы — божество, вы, наверное, знаете, как это сделать?
— Если ты хочешь увидеть его раньше, ты должна прожить в этой пещере в одиночестве целую неделю. Все это время, день и ночь, ты обязана думать лишь о муже и ни о чем больше. Выходить из пещеры можно только раз в день, вечером, чтобы собрать плоды и коренья; но ты не должна наедаться ими досыта, пусть твой голод останется неутоленным. Не смей приближаться к людям, а если тебе кто-нибудь встретится, не разговаривай с ним. Если ты целую неделю проживешь в этой темной пещере и в твоем просветленном сердце непрестанно будут мысли о муже, ты увидишь его.
Ветер поднялся
Шойболини так и поступила: семь дней провела она в пещере и только раз в сутки, вечером, выходила, чтобы собрать плоды и коренья. Семь дней она не разговаривала с людьми. Пребывая в ужасной темноте, чуть живая от голода, она думала только о муже. Все чувства и мысли Шойболини были заняты Чондрошекхором. Семь дней и ночей в этой непроглядной тьме она видела только его лицо. В глубокой тишине она не слышала ничего, кроме его мудрых и нежных слов; чувствовала запах цветов, которые он собирал для богослужений; тело ее ощущало нежные, полные любви прикосновения Чондрошекхора. Все ее надежды воплотились теперь в одно желание — увидеть мужа. Как пчеле, поранившей о колючки крылья, трудно взлететь на дерево с душистыми цветами и она все время опускается к земле, так и Шойболини все время возвращалась к образу своего мужа, человека с высоким челом и прекрасным лицом, обрамленным бородой...
Тот, кто заставил принять обет, несомненно обладал способностью проникать в тайники человеческой души. В самом деле, если пребывать в полном одиночестве, в безмолвии и мраке, томиться от голода и усталости и настойчиво думать об одном и том же, мысль эта целиком поглотит сознание. Так случилось и с Шойболини. Обессиленная и измученная, она подчинила свой ослабевший рассудок одной мысли о муже; и рассудок ее не выдержал: Шойболини помешалась.
Что это было — помешательство или божественное провидение? Перед мысленным взором Шойболини вдруг встал как живой образ ее мужа. Стройный, словно дерево шал, гибкий и изящный, как юноша, он казался Шойболини совершенством красоты. Его высокий лоб, украшенный сандаловым узором[114], изрезанный морщинами, был поистине ложем Сарасвати, полем сражений Индры, обителью счастья Камадевы, троном Лакшми.
«Что есть Протап в сравнении с ним? — думала Шойболини. — Все равно что река в сравнении с океаном! А его глаза? Большие, сияющие, спокойные, любящие, добрые, слегка насмешливые и пытливые, они горят, смеются. Разве можно сравнить их с глазами Протапа? Почему же я забыла их? Зачем поддалась наваждению и погубила себя? Красивый, по-юношески сильный, он словно шал, одетый в наряд из молодой листвы, словно гималайский кедр, обвитый лианами, словно гора, усыпанная цветами. В нем — красота и сила, луна и солнце, Дурга и Шива, Радха и Кришна, надежда и страх, свет и тень, огонь и дым. Что Протап рядом с ним? Почему я не видела всего этого раньше? Зачем поддалась наваждению и погубила себя?
А как он говорит! Его речь, ясная, чистая, иногда насмешливая, полная любви и нежности, разве может она сравниться с речью Протапа? О, зачем я погубила себя? Зачем лишилась семьи? Его улыбка, как букет жасмина, украшающий вазу, как молния, сверкнувшая среди туч, как праздник Дурги, наступающий после трудных дней, как самые счастливые мои сны. Почему я не видела этой улыбки раньше? Зачем я поддалась наваждению и погубила себя?
А его любовь! Она словно море, безграничная, глубокая, все время меняющаяся, и в то же время умиротворенная, спокойная, нежная, а иногда взволнованная, выходящая из берегов, устрашающая, недоступная, непобедимая. Почему не поняла этого раньше? Почему я не открыла для нее своего сердца? Почему я не отдала ему всей своей жизни? Разве я достойна его? Кто я? Я — девчонка, глупая, невежественная, испорченная, бессильная перед лицом его великих познаний! Кто я по сравнению с ним? Раковина в море, червь на цветке, пятно на луне, пылинка на ноге... Что я в сравнении с ним? Дурной сон в жизни, забвение в сердце, помеха в счастье, сомнение в надежде, ил в пруду, шип на ветке, букашка в пламени! Я поддалась наваждению. Зачем я не умерла?!
Тот, кто повелел ей думать о своем муже, хорошо понимал бескрайнее море человеческих чувств и все предвидел. Он знал, что его заклинание заставит реку течь по новому руслу и остановит ветер; знал, что этот удар грома расколет скалу, знал, что пригоршней можно вычерпать море. И вот в душе Шойболини река повернула вспять, раскололась скала, высохло море и утих ветер. Она забыла Протапа и полюбила Чондрошекхора.
Если поставить преграду на пути человеческих чувств, уничтожить их, подавить разум, отнять у него силу, оставить для него один только путь, разум устремится по этому единственному пути. На пятый день Шойболини уже не ела собранных плодов и кореньев, на шестой — даже не пошла собирать их; а утром седьмого дня она подумала: «Увижу я мужа или нет, но сегодня я умру». Ночью ей показалось, что в сердце ее расцвел лотос и в нем, в позе йога, сидит Чондрошекхор, а она сама, превратившись в пчелу, с жужжанием кружится у его ног.
После непрестанных размышлений о своем муже Шойболини окончательно утратила рассудок. Ее преследовали кошмары. Ей казалось, будто она попала в страшный ад, где бесчисленные змеи необыкновенной длины с раздувшимися капюшонами обвиваются вокруг ее тела, вот они раскрывают свои пасти, чтобы проглотить Шойболини, их дыхание становится гулким, похожим на шум ветра. Неожиданно появляется Чондрошекхор, он наступает ногой на раздувшийся капюшон огромной змеи, и все змеи исчезают.
Но на смену одному кошмару приходил другой. Она видела, что в громадной яме горит огромное пламя, его языки поднимаются до самого неба; в этом пламени горит она, Шойболини; но вот снова появляется Чондрошекхор, он выплескивает пригоршню воды в огонь — и пламя тотчас же гаснет.
Потом она видела прозрачную реку, которая с журчанием бежит по дну ущелья. Дует прохладный ветерок. По воде плывут огромные лотосы, и на одном из них стоит Чондрошекхор. А потом ее вдруг схватил огромный тигр и понес в горы. И снова Чондрошекхор спасает ее. В руках у него чаша с цветами для богослужения. Он берет один цветок из букета, ударяет им тигра, и тигр тотчас же умирает. Шойболини с ужасом замечает, что дикий зверь похож на Фостера.
Перед рассветом ей приснилось, что она умерла. Вот демоны схватили ее и подняли в небеса. Держа ее за волосы, они мчатся сквозь океан черных туч, сквозь огонь сверкающих молний. Небесные нимфы и киннары[115] выглядывают из-за туч и смеются над ней. На золотых облаках проплывают прекрасные богини, чудесные гирлянды из блестящих молний украшают их тела, на головах — диадемы из звезд, но эти звезды меркнут, как только ветер, поднятый движением грешного тела Шойболини, касается их.
Страшные женщины-демоны, летящие по небу, изгибают свои темные, словно беспросветная ночь, тела над огромными черными тучами и кружат в диких вихрях по небу. Они заметили зловонное мертвое тело Шойболини, из их ртов засочилась слюна, они с криком бросаются на труп, чтобы сожрать его. Вот на облако упала светлая, почти прозрачная тень от колесницы одного из богов; но колесница тотчас же свернула в сторону, чтобы тень грешницы не коснулась ее священной тени ведь тогда искупятся грехи Шойболини. Шойболини слышит, как красавицы звезды, сверкающие в небесной синеве, отворачивают от нее свои лица и, указывая в ее сторону лучистыми пальчиками, шепчут друг другу: «Смотрите, сестры, смотрите, среди букашек-людей есть и нечестивые». Одни звезды вздрагивали и закрывали глаза, другие от стыда прятали лица в облаках, третьи, услышав о грешнице, пугались и гасли.
А демоны поднимались все выше и выше, унося с собой Шойболини. Наконец, они взлетели в самую высь, чтобы оттуда бросить Шойболини в бездну ада. Там, куда они поднялись, темно и холодно, там нет ни облаков, ни звезд, ни света, там нет даже ветра и царит безмолвие. Но вдруг откуда-то снизу донесся глухой гул, словно ревели и грохотали тысячи океанов. Демоны сказали: «Этот шум доносится из ада. Здесь мы ее и бросим».
Шойболини почувствовала, что она летит вниз. Ее тело кружилось все быстрее и быстрее, пока наконец не стало вращаться со скоростью гончарного крута. Изо рта и из носа у нее потекла кровь. Постепенно шум преисподней становится все более отчетливым, зловоние усиливается, и Шойболини, мертвая, но по-прежнему сознающая все, что происходит вокруг, видит ад. Потом она уже ничего не видит и не слышит. В ее сознании остается только одна мысль, и эта мысль — о муже.
Шойболини стала его звать: «Где ты? Где ты, мой повелитель? Ты — моя единственная опора, мое божество, мое единственное счастье! Где ты, Чондрошекхор? Тысячи раз я припадаю к твоим стопам! Спаси меня, я виновата перед тобой, поэтому и попала в ад! Если ты не сжалишься надо мной, меня не спасет даже божество! Помоги же мне! Помоги, приди сюда, коснись стопами моей головы — и тогда я смогу вырваться отсюда».
В этот миг мертвая Шойболини вдруг почувствовала, что кто-то взял ее на руки. Ужасный шум внезапно умолк, зловоние сменилось благоуханием цветов. К Шойболини вернулись слух и зрение, и она поняла, что снова жива, что все это происходит не во сне, а наяву. Сознание вернулось к ней.
Открыв глаза, она увидела, что в пещеру проникает слабый свет, снаружи доносится щебетание птиц. Но что это? У кого на коленях лежит ее голова? Чье лицо видит она перед собой в предрассветной тьме? Это лицо светится, словно луна. Над ней склонился Чондрошекхор в одежде брахмачари.
Лодка утонула
Чондрошекхор тихо позвал:
— Шойболини!
Шойболини приподнялась и взглянула на него, но у нее тотчас же закружилась голова, и она упала. Лицом Шойболини ударилась о ноги мужа. Чондрошекхор поднял ее и помог сесть.
Шойболини заплакала. Вея в слезах, она снова припала к ногам мужа.
— Что теперь со мной будет? — проговорила она.
— Зачем ты хотела видеть меня? — спросил Чондрошекхор.
Шойболини вытерла глаза, перестала плакать и, немного успокоившись, сказала:
— Наверное, мне очень мало осталось жить. — При этих словах она вздрогнула: ей вспомнился сон. Некоторое время она молчала, обхватив голову руками, потом продолжила: — Да, жить мне осталось уже немного, перед смертью хотелось еще раз увидеть тебя. Но кто мне поверит? Разве может женщина, которая бросила мужа, захотеть увидеть его снова? — Шойболини печально засмеялась.
— Я верю тебе. Я знаю, тебя увели силой.
— Это неправда, — возразила Шойболини. — Я сама ушла с Фостером. Он еще до того, как разграбил дом, прислал за мной человека.
Чондрошекхор опустил голову и мягким голосом тихо проговорил:
— Ну что ж, Шойболини! Тебе придется двенадцать лет искупать свой грех. Если мы оба останемся в живых, тогда встретимся.
Шойболини молитвенно сложила руки.
— Посиди еще. Мне кажется, что моему греху нет искупления. — Ей снова вспомнился сон. — Сядь, я хочу еще немного посмотреть на тебя.
Чондрошекхор сел.
— Скажи, самоубийство — грех? — спросила Шойболини, глядя на Чондрошекхора, и ее глаза-лотосы тонули в слезах.
— Да, это грех, — ответил Чондрошекхор. — Почему ты хочешь умереть?
Шойболини вздрогнула:
— Я не смогу умереть, потому что боюсь попасть в ад.
— Если ты искупишь свою вину, ты избежишь ада.
— Но разве есть такое искупление, которое может спасти от ада?
— О чем ты говоришь?
— На этой горе живут боги. Я не знаю, что они со мной сделали, только днем и ночью я вижу одно и то же — ад.
Тут Чондрошекхор заметил, что взгляд Шойболини устремлен в глубь пещеры, как будто она что-то там увидела. Ее похудевшее лицо вытянулось еще больше, глаза широко раскрылись и смотрели в одну точку; она вдруг задрожала всем телом.
— Что там? — спросил Чондрошекхор.
Шойболини, ничего не отвечая, продолжала всматриваться в дальний угол пещеры.
— Чего ты так испугалась? — снова спросил Чондрошекхор.
Но Шойболини словно окаменела. Чондрошекхор с удивлением, молча смотрел на нее. Он ничего не понимал.
Вдруг Шойболини громко закричала:
— Мой повелитель! Спаси меня! Спаси! Ты мой муж, ты один можешь меня спасти! — И, лишившись сознания, она рухнула на землю.
Чондрошекхор принес родниковой воды, стал брызгать ею в лицо бесчувственной женщины и обмахивать ее своим чадором[116]. Через некоторое время Шойболини пришла в себя. Она села и, ни слова не сказав, заплакала.
— Что ты увидела? — спросил Чондрошекхор.
— То же, что и раньше.
Чондрошекхор понял, что ей и во сне, и наяву грезится ад.
— Я не могу умереть, — продолжала Шойболини, — я боюсь ада, ведь если я умру, то попаду туда. Я обязательно должна жить. Но разве смогу я в одиночестве прожить эти двенадцать лет, если и днем и ночью я вижу только ад?
— Не бойся, — попытался успокоить ее Чондрошекхор, — такое случается от голода и переживаний. Лекари называют это порчей духа. Отправляйся в Бедограм и построй там на окраине деревни хижину. Шундори станет приходить к тебе, она будет ухаживать за тобой и лечить тебя.
Вдруг Шойболини зажмурила глаза: в глубине пещеры стояла Шундори; вросшая в камень, она указывала пальцем на нее. Она была высокой, как пальма, и очень страшной! А еще дальше Шойболини увидела ад — она почувствовала страшное зловоние, услышала громкое гудение пламени, ее то охватывал жар, то пронизывал холод, она видела кишащих змей и небо, скрытое тучами отвратительных насекомых. Сверху спустились демоны; в руках у них были веревки, сплетенные из колючек, и палки, усеянные скорпионами. Этим веревками они связали Шойболини, и стали ее бить палками. А огромная каменная Шундори, подняв руку, приговаривала: «Бейте ее, бейте! Я предупреждала ее! Я хотела помочь ей бежать с лодки, но она не послушала меня. Бейте ее изо всех сил! Я свидетельница ее греха. Бейте ее!» Шойболини умоляюще сложила руки. Со слезами на глазах она молила о пощаде. Но Шундори не слушала ее и продолжала кричать: «Бейте! Бейте нечестивую! Я честная, преданная жена, а она неверная, грязная. Бейте, бейте ее!»
Замерев, Шойболини стояла с неподвижным взглядом широко раскрытых глаз, губы ее пересохли. Чондрошекхор встревожился, он понял, что это дурной знак.
— Шойболини, пойдем со мной! — позвал он.
Но она его не услышала. Тогда Чондрошекхор несколько раз встряхнул ее за плечо и снова позвал:
— Пойдем со мной!
Шойболини вдруг встала и прерывающимся от волнения голосом заговорила:
— Пойдем, пойдем! Скорее пойдем! Скорее пойдем отсюда!
С этими словами, не дожидаясь Чондрошекхора, она устремилась к выходу из пещеры и бросилась бежать, но в темноте споткнулась о камень и упала. Подойдя к ней и увидев, что Шойболини снова потеряла сознание, Чондрошекхор поднял ее и вынес из пещеры. Затем он отправился к протекавшему неподалеку небольшому прозрачному ручью, окропил ей лицо водой, и Шойболини скоро пришла в себя.
Открыв глаза, она тихо спросила:
— Где я?
— Я вынес тебя из пещеры, — ответил Чондрошекхор.
Шойболини задрожала, ее снова охватил страх.
— Кто ты?
— Почему ты спрашиваешь меня об этом? — испугался Чондрошекхор. — Разве ты не узнаешь меня? Я твой муж.
Но Шойболини только громко рассмеялась и запела:
Мой муж — золотая пчела,
Что порхает с цветка на цветок.
Ты, любимый, наверное,
Сбившись с пути, залетел ко мне.
— Ты кто? Лоуренс Фостер? — вдруг спросила она.
Чондрошекхор понял, что богиня разума, чье сияние делало эту женщину прекрасной, покинула ее, и теперь в золотом храме поселилось ужасное безумие. Чондрошекхор заплакал. Очень нежно он снова позвал:
— Шойболини!
— Кто такая Шойболини? — засмеялась она в ответ. — Подожди, подожди... Была одна девочка, которую звали Шойболини, и был мальчик, которого звали Протап. Однажды ночью мальчик превратился в змею и уполз в лес, а девочка превратилась в лягушку и последовала за ним. Потом змея проглотила лягушку, я сама видела. Эй ты, сахиб! Ты кто, Лоуренс Фостер?
— Великий создатель! Что ты с ней сделал?! — дрожащим от волнения голосом воскликнул Чондрошекхор.
Шойболини снова запела:
Что ты сделала, подруга?
Поймав в сети моего любимого,
Ты плывешь с ним по реке любви,
Вышедшей из берегов.
Потом стала разговаривать сама с собой:
— Кто мой любимый? Чондрошекхор. Кого поймали в сети? Чондрошекхора. Кто плывет? Чондрошекхор. Где берег? Не вижу. Ты знаешь Чондрошекхора?
— Я и есть Чондрошекхор.
Словно тигрица, Шойболини бросилась мужу на шею. Она больше не произнесла ни слова, а только плакала; слезы текли ручьем, и скоро его грудь, шея, руки, одежда стали совсем мокрыми. Чондрошекхор тоже плакал.
— Я пойду с тобой, — сквозь слезы проговорила Шойболини.
— Пойдем.
— Ты не станешь меня бить?
— Нет.
Тяжело вздохнув, Чондрошекхор поднялся. Шойболини тоже встала. Разбитый и подавленный, шел Чондрошекхор, ведя за руку безумную Шойболини. Она то смеялась, то плакала, то принималась петь.
Часть V
Покрывало
Что стало с Амиатом
Как только английские лодки приплыли в Муршидабад, Мухаммеду Таки Хану немедленно сообщили об этом, и он отправился на свидание с Амиатом. Встреча была обставлена очень пышно. Мухаммед Таки пригласил Амиата к себе на обед, и тому ничего не оставалось делать, как принять приглашение. Затем Мухаммед Таки Хан вызвал надежных людей и приказал им задержать английские лодки, чтобы они ни в коем случае не смогли отчалить от берега.
Находившиеся в лодках тем временем стали совещаться, стоит им идти на обед к Мухаммеду Таки или нет. Гольстон и Джонсон считали, что англичанам нечего бояться и надо идти. Но Амиат возразил:
— Сейчас, когда вражда с навабом обострилась и вот-вот начнется война, нам незачем идти на риск.
Весть о том, что англичане приглашены на обед, быстро достигла и той лодки, где находились две пленницы — Долони и Кульсам. Женщины шепотом стали обсуждать это событие.
— Ты слышала, Кульсам? — обратилась к служанке Долони. — Наверное, нас скоро освободят!
— Почему? — удивилась та.
— Неужели ты не понимаешь? Они получают любезное приглашение от наваба, у которого они похитили его бегум, разве в этом не кроется тайный умысел? Поверь мне, сегодня англичане расстанутся с жизнью.
— А ты этому будешь рада?
— Еще бы! Конечно, лучше, если бы обошлось без кровопролития. Но почему не радоваться смерти людей, которые захватили нас в плен, и тому, что мы получим наконец свободу?
— А почему ты так стремишься получить свободу? Англичане правда держат нас под замком, но, видимо, ничего плохого с нами делать не собираются. Ведь они просто лишили нас свободы, а вреда никакого не причинили. Мы женщины, и, где бы ни находились, мы всегда затворницы.
— В своем доме я Долони-бегум, а на английской лодке я пленница! — с гневом воскликнула Долони. — Хватит, я не хочу больше говорить с тобой об этом. Ответь мне только, как ты думаешь, для чего англичане захватили нас?
— Я ведь уже говорила — мы заложницы. В Мунгере наваб захватил Хэй-сахиба, а англичане захватили нас. Как только отпустят Хэй-сахиба, сразу же отпустят и нас. А вот если с Хэй-сахибом что-нибудь сделают, тогда и нам не поздоровится, а так нечего бояться.
Долони еще больше рассердилась.
— Не знаю я ничего о твоем Хэй-сахибе! — воскликнула она. — Я не хочу слушать, как ты заступаешься за англичан! Ты, наверное, не ушла бы отсюда, даже если бы тебя отпустили?
— А разве ты уйдешь, если останусь я? — с улыбкой спросила Кульсам.
— Ты этого хочешь? — окончательно вышла из себя Долони.
Кульсам стала серьезной и задумчиво проговорила:
— Разве можно предсказать, что нам суждено?
Долони нахмурилась и замахнулась на служанку, но не ударила. Ее рука с маленьким кулачком, похожим на бутон нераспустившегося цветка, так и застыла над ухом Кульсам, скрытым черным локоном, напоминавшим мохнатую пчелу, склонившуюся над прекрасным цветком.
— Зачем Амиат два раза вызывал тебя? Скажи мне правду, — раздраженно спросила Долони.
— Я тебе уже говорила: он узнавал, удобно ли тебе здесь. Англичане хотят, чтобы нам было хорошо. Дай бог, чтобы они нас не отпускали!
— Дай бог, чтобы ты скорее умерла! — снова замахнулась на нее Долони.
— Если англичане нас отпустят, мы опять попадем к навабу. Тебя-то он еще может простить, но мне, я знаю, пощады не будет. Если я где-нибудь найду убежище, то никогда больше не появлюсь при дворе наваба.
Перестав сердиться, Долони воскликнула:
— А если уж мне придется умереть, то я предпочитаю умереть у ног своего господина!..
В то самое время, когда происходил этот разговор между Долони и Кульсам, Амиат отдал приказ своим сипаям готовиться к сражению.
— Но у нас мало сил, не лучше ли вернуться в резиденцию? — возразил Джонсон.
— В тот день, когда хотя бы один англичанин струсит перед индийцами, погибнет всякая надежда на установление английского господства в Индии, — ответил Амиат. — Если сейчас мы уйдем, то мусульмане поймут, что мы их боимся. Лучше умереть, чем бежать в страхе перед ними. Правда, Фостер еще слаб и не может сражаться с оружием в руках, поэтому пусть он возвращается в резиденцию. Прикажи двум сипаям сопровождать его. Бегум и ее служанка пусть тоже отправляются с ним, здесь им делать нечего.
Когда сипаи подготовились к сражению, Амиат приказал им укрыться в лодке. Вдоль бортов поставили щиты из плетеного бамбука, в которых легко можно было устроить бойницы. Сипаи ждали с ружьями в руках. По приказанию Амиата Долони и Кульсам перебрались в лодку Фостера, туда же перешли и два сипая, которым следовало их сопровождать. Лодка отчалила от берега.
Прятавшиеся поблизости люди Мухаммеда Таки немедленно сообщили ему об этом. Узнав о случившемся и поняв, что англичане не явились на обед в назначенный час, Мухаммед Таки послал к ним своего человека. Амиат ответил, что по важным причинам они не могут покинуть лодки.
Посланец сошел на берег и дал сигнальный выстрел. Сразу прогремело еще несколько выстрелов. Амиат понял, что стреляют по лодке, и действительно, в нескольких местах она оказалась пробитой.
Сипаи, служившие у англичан, открыли ответный огонь. Началась частая перестрелка. Мусульмане стреляли, прячась за строениями на берегу, англичане и их сипаи — из-за бамбуковых щитов. Перестрелка в подобных условиях являлась лишь пустой тратой пороха.
Тогда мусульмане с криками выскочили из-за укрытий и, размахивая саблями и копьями, устремились к лодке. Англичане решили быть твердыми до конца и остались на своих местах. Амиат, Джонсон и Гольстон хладнокровно взводили курки, и с каждым выстрелом кто-нибудь из бегущих мусульман падал мертвым на песчаный берег. Но как за волной набегает волна, так за одним рядом мусульман появлялись новые ряды.
— Нам долго не продержаться, — сказал Амиат, — но мы умрем, уничтожая неверных.
В эту минуту мусульмане уже окружили лодку. Трое англичан выстрелили одновременно, — трое смельчаков упали в воду.
Но тем временем подоспели другие мусульмане, они прыгнули в лодку и стали колотить по ее днищу палками и дубинами. В пробоины с шумом устремилась вода.
— Зачем нам тонуть, как овцам? — обратился Амиат к друзьям. — Погибнем как герои с оружием в руках!
И трое англичан бесстрашно вышли из-за укрытия навстречу врагам.
Один из мусульман с поклоном обратился к Амиату:
— Зачем вам умирать? Идите к нам!
— Нет, мы умрем! — воскликнул Амиат. — Но наша смерть зажжет огонь, в котором сгорит мусульманское владычество в Индии! На земле, орошенной кровью, укрепится знамя Георга Третьего!
— Так умри же!
С этими словами патан[117] взмахнул саблей и отрубил Амиату голову. Но в тот же миг и его собственная голова покатилась по дну лодки — Гольстон отомстил за смерть Амиата.
Мусульмане окружили англичан и принялись колотить их чем попало. Через несколько секунд и Гольстон, и Джонсон упали бездыханные.
К тому моменту лодка Фостера уже скрылась из виду.
Снова он
Но вернемся немного назад. Когда Лоуренс Фостер, настигнутый пулей Рамчорона, упал в волны Ганги, а Протап, захватив судно, скрылся, гребцы с лодки, которая везла оружие, прыгнули в воду и стали искать тело Фостера. Заметив раненого, они быстро втащили его на палубу и сообщили обо всем Амиату.
Амиат нашел Фостера в бессознательном состоянии: он мог умереть в любую минуту, но была надежда и на спасение. Амиат немного разбирался в медицине и принялся лечить раненого. С помощью Бокауллы вскоре была найдена и лодка Фостера.
На сей раз Фостеру не суждено было умереть — Амиат вылечил его. Избежал он гибели и от рук мусульман в Муршидабаде. Но сейчас он выглядел совершенно больным и обессилевшим, решимость и смелость окончательно покинули его. Теперь Фостер больше всего боялся за свою жизнь. От ранения в голову несколько помутился его рассудок.
Фостер приказал лодочникам плыть быстрее: он опасался, что мусульмане настигнут его. Сначала он хотел укрыться в резиденции в Кашимбазаре, но потом испугался, что его могут найти там, и переменил свое намерение. Его опасения не были напрасны, потому что вскоре мусульмане действительно напали на Кашимбазар, захватили и разграбили его.
Лодка Фостера уже миновала Кашимбазар, Форашдангу, Саидабад, Рангамати. Но страх по-прежнему не покидал Лоуренса. Если он вдруг замечал позади какую-нибудь лодку, ему неизменно казалось, что она преследует его. Какое-то маленькое суденышко довольно долго шло следом за ними, и Фостер стал в страхе раздумывать, как же ему спастись. В его воспаленном мозгу рождались тысячи планов. Сначала он решил, что нужно высадиться на берег и спасаться бегством. Но, поразмыслив немного, понял, что бежать не сможет, так как у него не хватит на это сил. Потом Фостер решил броситься в воду и спасаться вплавь, но тогда уж точно конец. И тут родилась новая идея: если бросить за борт обеих женщин, лодка станет легче и сможет двигаться быстрее.
Неожиданно у него мелькнула мысль, что мусульман интересуют именно женщины. Он знал, что Долони — бегум наваба. И Лоуренс окончательно уверовал в то, что мусульмане напали на англичан лишь для того, чтобы освободить ее. Значит, если он избавится от этой женщины, то будет спасен! Фостер решил высадить Долони на берег.
— Видишь там вдалеке небольшую лодку, которая догоняет нас? — обратился он к Долони.
— Вижу, — ответила та.
— Это лодка с людьми наваба, они хотят освободить вас.
Имелись ли у него какие-нибудь основания для такого заключения? Конечно нет, все это являлось лишь плодом его больного воображения. Он, как говорится, веревку принял за змею. И если бы Долони немного подумала, она бы, конечно, тоже усомнилась в предположениях Фостера. Но так уж всегда бывает, когда люди очень сильно чего-нибудь хотят, они ничего не видят перед собой и, ослепленные страстным желанием, теряют способность рассуждать трезво. Именно это и случилось с Долони, она поверила его словам.
— Почему бы тебе не передать нас тем людям? Ты получил бы много денег, — сказала Долони.
— Я не могу этого сделать. Если они захватят мою лодку, то убьют меня.
— Я им не позволю!
— Кто станет тебя слушать? — возразил Фостер. — У вас в стране не слушают советов женщины.
От волнения Долони окончательно утратила способность рассуждать здраво, она уже не понимала, что хорошо, а что плохо. Бедная женщина и не подумала о том, что может случиться, если на той лодке окажутся не люди наваба, а кто-нибудь другой. И ее нетерпение послужило причиной больших несчастий.
— Тогда высади нас на берег, а сам плыви дальше один! — попросила она.
Фостер с радостью согласился и приказал пристать к берегу.
— А я из лодки не выйду, — вдруг заявила Кульсам. — Я не знаю, что меня ждет, если я попаду в руки наваба. Лучше я поплыву с сахибом в Калькутту, там у меня хоть знакомые есть.
— Не беспокойся ни о чем, — стала уговаривать ее Долони. — Если я буду жива, с тобой тоже ничего не случится.
— А ты уверена, что будешь жива? — спросила Кульсам и наотрез отказалась сойти на берег.
Долони долго ее упрашивала, но служанка стояла на своем.
— Кто знает, может быть, лодка преследует нас из-за тебя, — попробовал уговорить ее Фостер. — Ты тоже должна сойти на берег.
— Если только ты высадишь меня, я сяду в ту лодку и уговорю их продолжать погоню, — ответила Кульсам.
Испуганный Фостер больше не настаивал. Разлука с Кульсам сильно огорчила Долони, в слезах она сошла на берег.
Близился вечер. Лодка Фостера поплыла дальше и вскоре скрылась вдали, а лодка, в которой, как думал Фостер, плыли люди наваба, приближалась. Долони ждала, что она вот-вот повернет к берегу, чтобы забрать ее, но та продолжала свой путь. Долони решила, что ее не заметили, и принялась размахивать концом сари, но люди в лодке не обращали на нее внимания. Только теперь в голове Долони молнией мелькнула мысль: «Почему я подумала, что это непременно должны быть люди наваба?» — И она стала кричать им вдогонку.
— Мы не можем взять тебя! — ответили ей.
Долони словно поразил удар грома. И хотя Фостера уже не было видно, Долони бросилась бежать вдоль берега. Долго бежала она, но догнать лодку так и не смогла. Сгущались сумерки, и вскоре Гангу окутала тьма. Слышался лишь монотонный шум реки, разлившейся после дождя. Тогда, потеряв всякую надежду, Долони, как вырванное с корнем деревце, рухнула на землю.
Однако вскоре Долони поняла, что предаваться немому отчаянию бесполезно. Она поднялась и медленно пошла прочь от реки. Было так темно, что несколько раз она упала. Выйдя к обрыву, Долони при тусклом свете звезд осмотрелась по сторонам. Вокруг виднелась лишь пустынная равнина и протянувшаяся по ней широкая лента реки. Ничто не говорило о близости человека: ни огонька, ни деревни, ни дороги, ни дерева, ни какого-нибудь живого существа, кроме шакалов да собак. И Долони поняла, что здесь ее ждет погибель.
Она присела отдохнуть. Вокруг нее назойливо пели цикады, где-то неподалеку завыл шакал. Темнота сгущалась все больше и больше. Близилась уже полночь, когда Долони с ужасом увидела, что к ней направляется какой-то высокий человек. Он подошел и молча сел рядом.
Снова он! Это был тот самый человек, который унес Шойболини в горы.
Танцы и песни
В Мунгере в большом дворце жили братья Шорупчонд и Махотабчонд Джоготшетхи. В эту ночь их дом озаряли тысячи светильников, свет которых отражался в многочисленных драгоценностях танцовщиц. Вода стремится к воде, свет — к свету. Огни светильников сияли в каменных колоннах, отражались в золотых и жемчужных инкрустациях кресел, блестели на украшенных алмазами сосудах с благовониями, сверкали в тяжелых жемчужных ожерельях Джоготшетхов и в драгоценностях, украшавших руки, уши, волосы и шеи танцовщиц. Нежная музыка дополняла все это сияние и блеск, образуя восхитительную гармонию нежного очарования.
Это была гармония, подобная той, какую можно наблюдать, когда на темном ночном небе всходит луна, а в синих глазах красавицы, наполненных слезами, словно молния сверкнет вдруг быстрый взгляд, или когда под золотыми лучами утреннего солнца стоят в прозрачной голубизне пруда готовые распуститься лотосы, и солнечные лучи, прыгая по зеркальной глади, зажигают ярким блеском капельки росы на их лепестках, а вокруг слышится веселое щебетание птиц, а потом и нежные лепестки лотосов распускаются. Это была гармония, подобная той, когда солнечный луч играет на браслетах нежной, как цветок, ноги вашей жены; когда в вечерний час солнце уходит за горизонт, а синева неба спешит за его убегающими лучами; когда жена начинает бранить вас, а в ее ушах тихонько звенят серьги; когда на Ганге в свете луны сверкают волны, поднятые порывами ветра; когда искрящееся шампанское сверкает в хрустальном бокале. Эту чудесную гармонию мы ощущаем, когда в лунную ночь поднимается свежий ветерок; когда на тарелке со сладостями и фруктами вдруг появляется серебряная монета; когда кричит весенняя кукушка, радуясь лучам утреннего солнца; когда поет красавица, озаренная ярким светом светильников и сверкающая драгоценностями.
В доме Джоготшетхов царила именно такая гармония — гармония блеска и нежного очарования, но братьям было чуждо подобное очарование. Их поглотил разговор с Гурганом Ханом.
А в Бенгалии тем временем уже разгорелся пожар войны. Иллис-сахиб еще до получения распоряжения из Калькутты совершил налет на крепость наваба в Патне. Ему удалось захватить крепость, однако вскоре армия наваба, посланная из Мунгера, соединилась с мусульманским войском, и крепость снова перешла к Миру Касиму. Сам Иллис-сахиб и другие англичане, оставшиеся в Патне, попали в руки мусульман и были доставлены в Мунгер. Сейчас обе стороны уже открыто готовились к предстоящим сражениям. Обо всем этом и совещался сейчас Гурган Хан с Джоготшетхами. Танцы и песни же устроили лишь для того, чтобы отвлечь внимание присутствующих. Мысли братьев Джоготшетхов занимало совсем другое. Да разве и стали бы они собираться вместе только для того, чтобы послушать музыку?
Гурган Хан втайне преследовал одну цель: он надеялся, что, когда обе стороны ослабеют от войны, ему удастся разгромить и тех и других и подчинить своей власти всю Бенгалию. Но для этого прежде всего следовало заручиться поддержкой армии, что можно было сделать только при помощи денег. Деньги же он мог получить лишь у Джоготшетхов. Вот почему Гурган Хан так нуждался сейчас в их дружбе.
Мир Касим тоже прекрасно отдавал себе отчет в том, что победит в этой войне тот, кто сумеет привлечь на свою сторону этих двух Куверов[118]. Знал он и то, что богатые братья Джоготшетхи настроены к нему враждебно, потому что сам он отнюдь не баловал их своим расположением. Зная неблагонадежность братьев, он насильно удерживал их в Мунгере. Наваб не сомневался, что при первой же возможности Джоготшетхи перейдут на сторону его врагов, поэтому и не выпускал их из крепости. Братья разгадали мысли наваба. Если до сих пор они ничего не предпринимали против Мира Касима, то только из страха перед ним. Однако теперь им ничего другого не оставалось, как объединиться с Гурганом Ханом, который, как и они, жаждал свержения власти наваба.
Чтобы не вызвать подозрений наваба, братья устроили праздник, на который вместе с Гурганом Ханом пригласили и других приближенных Мира Касима.
Гурган Хан прибыл на празднество с ведома наваба и сел чуть в стороне от других приглашенных.
Джоготшетхи подходили к гостям, разговаривали с ними, несколько раз перебросились фразами и с Гурганом Ханом.
— Я намереваюсь открыть факторию. Хотели бы вы стать моими компаньонами? — предлагал Гурган Хан.
— Какие у вас цели? — спросил Махотабчонд.
— Закрыть большую факторию в Мунгере.
— Что ж, мы согласны... Нам не остается ничего другого, как начать какое-нибудь новое дело вроде этого.
— Если вы согласны, — сказал Гурган Хан, — вы должны вложить деньги, а все остальные заботы я возьму на себя.
В этот момент танцовщица Мония Бай, приблизившись к ним, запела: «Сикхи[119] умеют хитрить...»
— Кому она поет? — улыбаясь, спросил Махотабчонд и тут же продолжил: — Хорошо, мы согласны, только при условии, что получим проценты с капитала и что это дело не навлечет на нас беду.
Пока Мония Бай развлекала гостей всевозможными танцами и песнями, Гурган Хан и братья Джоготшетхи, разговаривая намеками, понятными только им одним, сумели обо всем договориться. Когда разговор был окончен, Гурган Хан сказал:
— Некий купец открыл новые фактории. Вы что-нибудь слышали об этом?
— Нет. Кто он, европеец?
— Нет.
— А где его фактории?
— Повсюду от Мунгера до Муршидабада: в горах, в джунглях, в поле.
— Он очень богат?
— Пока не очень, но трудно сказать, что будет потом.
— С кем он ведет дела?
— С самой большой факторией в Мунгере.
— Он индус или мусульманин?
— Индус.
— Как его имя?
— Протап Рай.
— Где же он живет?
— Недалеко от Муршидабада.
— Я слышал это имя: кажется, незначительный человек.
— Очень опасный, — возразил Гурган Хан.
— А почему он занялся этим?
— Он очень зол на большую факторию в Калькутте.
— Нужно прибрать его к рукам. Но как это сделать?
— Сейчас трудно сказать. Нужно узнать, зачем он этим занялся. Если дело начато ради наживы, то его нетрудно будет привлечь на нашу сторону: я могу сделать его талукдаром[120], и он успокоится. А если он преследует другие цели?
— Какие другие цели могут быть у Протапа Рая? Ради чего еще он станет тратить столько сил?
А танцовщица в это время пела: «Лежит белоликая, стыдливо прикрыв лицо краем сари...»
— О ком это она? — спросил Махотабчонд. — У кого белое лицо?
Что сделала Долони
Высокий человек подошел к Долони и сел рядом. Долони от страха даже перестала плакать и вся съежилась. Незнакомец молчал. А в это самое время далеко отсюда для бедняжки Долони готовились новые горести.
Мухаммед Таки получил тайный приказ вызволить Долони-бегум с английской лодки и доставить в Мунгер. Он решил, что, захватив англичан в плен или истребив их, он тем самым освободит и бегум. Поэтому Мухаммед Таки не стал давать своим людям каких-либо особых распоряжений. Когда же он увидел, что в английской лодке Долони нет, то понял, что ему грозит беда. Мухаммеду Таки даже подумать было страшно о том, что сделает с ним наваб, когда узнает о его беспечности и неосмотрительности. Опасаясь гнева Мира Касима, он решился на обман. В то время ходили слухи, что, если начнется война, англичане освободят предшественника Мира Касима — Мира Джафара — и снова сделают его правителем Бенгалии. Мухаммед Таки рассудил, что, если победят англичане, ему ничего не грозит, пусть даже наваб узнает об обмане. Необходимо было только выйти из затруднительного положения сейчас. А если все-таки победу одержит Мир Касим, можно сделать так, чтобы он никогда не узнал правды. И Мухаммед Таки в ту же ночь отправил навабу совершенно лживое донесение.
Он писал, что бегум будто бы нашли в лодке Амиата. С должными почестями ее отвезли в крепость, где она находится и сейчас. Но он не решается отправить ее обратно в Мунгер, пока не получит на то особого распоряжения. Дело в том, что от слуг — лодочников и сипаев, оставшихся в живых, — он узнал, что Долони являлась любовницей Амиата. Они спали в одной постели. Бегум якобы сама призналась в этом. Теперь она собирается принять христианство и в Мунгер возвращаться не желает. Она говорит: «Отпустите меня. Я уеду в Калькутту и буду жить там у друзей Амиата. Если не отпустите, я все равно убегу. Если вы отправите меня в Мунгер, я покончу с собой». Сейчас он ожидает решения наваба: что делать с Долони? Послать ее в Мунгер, оставить в Муршидабаде или отпустить? Он поступит так, как прикажет повелитель.
В ту же ночь в Мунгер с нарочным было отправлено это лживое письмо.
Говорят, что иногда человек предчувствует подстерегающее его несчастье. Может, это и не совсем так, но в тот момент, когда посыльный с письмом поскакал в Мунгер, Долони вздрогнула. И в тот же самый момент сидевший с ней рядом высокий человек заговорил. То ли от звука его голоса, то ли от предчувствия несчастья, Долони задрожала всем телом.
— Я знаю тебя, ты Долони-бегум, — заговорил незнакомец.
Долони испугалась еще больше.
— Я знаю, что тебя бросил в этой пустыне дурной человек, — продолжал высокий человек.
Слезы снова покатились у нее из глаз.
— Куда ты пойдешь теперь? — спросил незнакомец.
Долони вдруг избавилась от страха и проговорила:
— Мне некуда идти. Есть, правда, одно место, но оно очень далеко. Некому помочь мне до него добраться.
— Ты должна забыть о своем желании вернуться к навабу.
— Почему? — удивилась Долони.
— Если ты это сделаешь, случится несчастье.
— Пусть, — ответила Долони. — Мне некуда больше идти. Если и случится несчастье, я хочу быть рядом с мужем.
— Тогда вставай. Я отведу тебя в Муршидабад к Мухаммеду Таки, а он доставит тебя в Мунгер. Но послушай, началась война, наваб хочет, чтобы все горожане укрылись в крепости Рухидас. Тебе лучше не ходить туда.
— Я все-таки пойду, что бы меня там ни ждало.
— Тебе не суждено больше увидеть Мунгер!
Долони задумалась. Затем твердо сказала:
— Кто может знать свое будущее? Я пойду с вами в Муршидабад. Но пока я жива, я не оставлю надежды увидеть наваба.
— К сожалению, я знаю это. Пошли.
В ночной темноте они направились в Муршидабад. Бедный мотылек Долони летела в огонь.
Что стало с Амиатом
Как только английские лодки приплыли в Муршидабад, Мухаммеду Таки Хану немедленно сообщили об этом, и он отправился на свидание с Амиатом. Встреча была обставлена очень пышно. Мухаммед Таки пригласил Амиата к себе на обед, и тому ничего не оставалось делать, как принять приглашение. Затем Мухаммед Таки Хан вызвал надежных людей и приказал им задержать английские лодки, чтобы они ни в коем случае не смогли отчалить от берега.
Находившиеся в лодках тем временем стали совещаться, стоит им идти на обед к Мухаммеду Таки или нет. Гольстон и Джонсон считали, что англичанам нечего бояться и надо идти. Но Амиат возразил:
— Сейчас, когда вражда с навабом обострилась и вот-вот начнется война, нам незачем идти на риск.
Весть о том, что англичане приглашены на обед, быстро достигла и той лодки, где находились две пленницы — Долони и Кульсам. Женщины шепотом стали обсуждать это событие.
— Ты слышала, Кульсам? — обратилась к служанке Долони. — Наверное, нас скоро освободят!
— Почему? — удивилась та.
— Неужели ты не понимаешь? Они получают любезное приглашение от наваба, у которого они похитили его бегум, разве в этом не кроется тайный умысел? Поверь мне, сегодня англичане расстанутся с жизнью.
— А ты этому будешь рада?
— Еще бы! Конечно, лучше, если бы обошлось без кровопролития. Но почему не радоваться смерти людей, которые захватили нас в плен, и тому, что мы получим наконец свободу?
— А почему ты так стремишься получить свободу? Англичане правда держат нас под замком, но, видимо, ничего плохого с нами делать не собираются. Ведь они просто лишили нас свободы, а вреда никакого не причинили. Мы женщины, и, где бы ни находились, мы всегда затворницы.
— В своем доме я Долони-бегум, а на английской лодке я пленница! — с гневом воскликнула Долони. — Хватит, я не хочу больше говорить с тобой об этом. Ответь мне только, как ты думаешь, для чего англичане захватили нас?
— Я ведь уже говорила — мы заложницы. В Мунгере наваб захватил Хэй-сахиба, а англичане захватили нас. Как только отпустят Хэй-сахиба, сразу же отпустят и нас. А вот если с Хэй-сахибом что-нибудь сделают, тогда и нам не поздоровится, а так нечего бояться.
Долони еще больше рассердилась.
— Не знаю я ничего о твоем Хэй-сахибе! — воскликнула она. — Я не хочу слушать, как ты заступаешься за англичан! Ты, наверное, не ушла бы отсюда, даже если бы тебя отпустили?
— А разве ты уйдешь, если останусь я? — с улыбкой спросила Кульсам.
— Ты этого хочешь? — окончательно вышла из себя Долони.
Кульсам стала серьезной и задумчиво проговорила:
— Разве можно предсказать, что нам суждено?
Долони нахмурилась и замахнулась на служанку, но не ударила. Ее рука с маленьким кулачком, похожим на бутон нераспустившегося цветка, так и застыла над ухом Кульсам, скрытым черным локоном, напоминавшим мохнатую пчелу, склонившуюся над прекрасным цветком.
— Зачем Амиат два раза вызывал тебя? Скажи мне правду, — раздраженно спросила Долони.
— Я тебе уже говорила: он узнавал, удобно ли тебе здесь. Англичане хотят, чтобы нам было хорошо. Дай бог, чтобы они нас не отпускали!
— Дай бог, чтобы ты скорее умерла! — снова замахнулась на нее Долони.
— Если англичане нас отпустят, мы опять попадем к навабу. Тебя-то он еще может простить, но мне, я знаю, пощады не будет. Если я где-нибудь найду убежище, то никогда больше не появлюсь при дворе наваба.
Перестав сердиться, Долони воскликнула:
— А если уж мне придется умереть, то я предпочитаю умереть у ног своего господина!..
В то самое время, когда происходил этот разговор между Долони и Кульсам, Амиат отдал приказ своим сипаям готовиться к сражению.
— Но у нас мало сил, не лучше ли вернуться в резиденцию? — возразил Джонсон.
— В тот день, когда хотя бы один англичанин струсит перед индийцами, погибнет всякая надежда на установление английского господства в Индии, — ответил Амиат. — Если сейчас мы уйдем, то мусульмане поймут, что мы их боимся. Лучше умереть, чем бежать в страхе перед ними. Правда, Фостер еще слаб и не может сражаться с оружием в руках, поэтому пусть он возвращается в резиденцию. Прикажи двум сипаям сопровождать его. Бегум и ее служанка пусть тоже отправляются с ним, здесь им делать нечего.
Когда сипаи подготовились к сражению, Амиат приказал им укрыться в лодке. Вдоль бортов поставили щиты из плетеного бамбука, в которых легко можно было устроить бойницы. Сипаи ждали с ружьями в руках. По приказанию Амиата Долони и Кульсам перебрались в лодку Фостера, туда же перешли и два сипая, которым следовало их сопровождать. Лодка отчалила от берега.
Прятавшиеся поблизости люди Мухаммеда Таки немедленно сообщили ему об этом. Узнав о случившемся и поняв, что англичане не явились на обед в назначенный час, Мухаммед Таки послал к ним своего человека. Амиат ответил, что по важным причинам они не могут покинуть лодки.
Посланец сошел на берег и дал сигнальный выстрел. Сразу прогремело еще несколько выстрелов. Амиат понял, что стреляют по лодке, и действительно, в нескольких местах она оказалась пробитой.
Сипаи, служившие у англичан, открыли ответный огонь. Началась частая перестрелка. Мусульмане стреляли, прячась за строениями на берегу, англичане и их сипаи — из-за бамбуковых щитов. Перестрелка в подобных условиях являлась лишь пустой тратой пороха.
Тогда мусульмане с криками выскочили из-за укрытий и, размахивая саблями и копьями, устремились к лодке. Англичане решили быть твердыми до конца и остались на своих местах. Амиат, Джонсон и Гольстон хладнокровно взводили курки, и с каждым выстрелом кто-нибудь из бегущих мусульман падал мертвым на песчаный берег. Но как за волной набегает волна, так за одним рядом мусульман появлялись новые ряды.
— Нам долго не продержаться, — сказал Амиат, — но мы умрем, уничтожая неверных.
В эту минуту мусульмане уже окружили лодку. Трое англичан выстрелили одновременно, — трое смельчаков упали в воду.
Но тем временем подоспели другие мусульмане, они прыгнули в лодку и стали колотить по ее днищу палками и дубинами. В пробоины с шумом устремилась вода.
— Зачем нам тонуть, как овцам? — обратился Амиат к друзьям. — Погибнем как герои с оружием в руках!
И трое англичан бесстрашно вышли из-за укрытия навстречу врагам.
Один из мусульман с поклоном обратился к Амиату:
— Зачем вам умирать? Идите к нам!
— Нет, мы умрем! — воскликнул Амиат. — Но наша смерть зажжет огонь, в котором сгорит мусульманское владычество в Индии! На земле, орошенной кровью, укрепится знамя Георга Третьего!
— Так умри же!
С этими словами патан[117] взмахнул саблей и отрубил Амиату голову. Но в тот же миг и его собственная голова покатилась по дну лодки — Гольстон отомстил за смерть Амиата.
Мусульмане окружили англичан и принялись колотить их чем попало. Через несколько секунд и Гольстон, и Джонсон упали бездыханные.
К тому моменту лодка Фостера уже скрылась из виду.
Снова он
Но вернемся немного назад. Когда Лоуренс Фостер, настигнутый пулей Рамчорона, упал в волны Ганги, а Протап, захватив судно, скрылся, гребцы с лодки, которая везла оружие, прыгнули в воду и стали искать тело Фостера. Заметив раненого, они быстро втащили его на палубу и сообщили обо всем Амиату.
Амиат нашел Фостера в бессознательном состоянии: он мог умереть в любую минуту, но была надежда и на спасение. Амиат немного разбирался в медицине и принялся лечить раненого. С помощью Бокауллы вскоре была найдена и лодка Фостера.
На сей раз Фостеру не суждено было умереть — Амиат вылечил его. Избежал он гибели и от рук мусульман в Муршидабаде. Но сейчас он выглядел совершенно больным и обессилевшим, решимость и смелость окончательно покинули его. Теперь Фостер больше всего боялся за свою жизнь. От ранения в голову несколько помутился его рассудок.
Фостер приказал лодочникам плыть быстрее: он опасался, что мусульмане настигнут его. Сначала он хотел укрыться в резиденции в Кашимбазаре, но потом испугался, что его могут найти там, и переменил свое намерение. Его опасения не были напрасны, потому что вскоре мусульмане действительно напали на Кашимбазар, захватили и разграбили его.
Лодка Фостера уже миновала Кашимбазар, Форашдангу, Саидабад, Рангамати. Но страх по-прежнему не покидал Лоуренса. Если он вдруг замечал позади какую-нибудь лодку, ему неизменно казалось, что она преследует его. Какое-то маленькое суденышко довольно долго шло следом за ними, и Фостер стал в страхе раздумывать, как же ему спастись. В его воспаленном мозгу рождались тысячи планов. Сначала он решил, что нужно высадиться на берег и спасаться бегством. Но, поразмыслив немного, понял, что бежать не сможет, так как у него не хватит на это сил. Потом Фостер решил броситься в воду и спасаться вплавь, но тогда уж точно конец. И тут родилась новая идея: если бросить за борт обеих женщин, лодка станет легче и сможет двигаться быстрее.
Неожиданно у него мелькнула мысль, что мусульман интересуют именно женщины. Он знал, что Долони — бегум наваба. И Лоуренс окончательно уверовал в то, что мусульмане напали на англичан лишь для того, чтобы освободить ее. Значит, если он избавится от этой женщины, то будет спасен! Фостер решил высадить Долони на берег.
— Видишь там вдалеке небольшую лодку, которая догоняет нас? — обратился он к Долони.
— Вижу, — ответила та.
— Это лодка с людьми наваба, они хотят освободить вас.
Имелись ли у него какие-нибудь основания для такого заключения? Конечно нет, все это являлось лишь плодом его больного воображения. Он, как говорится, веревку принял за змею. И если бы Долони немного подумала, она бы, конечно, тоже усомнилась в предположениях Фостера. Но так уж всегда бывает, когда люди очень сильно чего-нибудь хотят, они ничего не видят перед собой и, ослепленные страстным желанием, теряют способность рассуждать трезво. Именно это и случилось с Долони, она поверила его словам.
— Почему бы тебе не передать нас тем людям? Ты получил бы много денег, — сказала Долони.
— Я не могу этого сделать. Если они захватят мою лодку, то убьют меня.
— Я им не позволю!
— Кто станет тебя слушать? — возразил Фостер. — У вас в стране не слушают советов женщины.
От волнения Долони окончательно утратила способность рассуждать здраво, она уже не понимала, что хорошо, а что плохо. Бедная женщина и не подумала о том, что может случиться, если на той лодке окажутся не люди наваба, а кто-нибудь другой. И ее нетерпение послужило причиной больших несчастий.
— Тогда высади нас на берег, а сам плыви дальше один! — попросила она.
Фостер с радостью согласился и приказал пристать к берегу.
— А я из лодки не выйду, — вдруг заявила Кульсам. — Я не знаю, что меня ждет, если я попаду в руки наваба. Лучше я поплыву с сахибом в Калькутту, там у меня хоть знакомые есть.
— Не беспокойся ни о чем, — стала уговаривать ее Долони. — Если я буду жива, с тобой тоже ничего не случится.
— А ты уверена, что будешь жива? — спросила Кульсам и наотрез отказалась сойти на берег.
Долони долго ее упрашивала, но служанка стояла на своем.
— Кто знает, может быть, лодка преследует нас из-за тебя, — попробовал уговорить ее Фостер. — Ты тоже должна сойти на берег.
— Если только ты высадишь меня, я сяду в ту лодку и уговорю их продолжать погоню, — ответила Кульсам.
Испуганный Фостер больше не настаивал. Разлука с Кульсам сильно огорчила Долони, в слезах она сошла на берег.
Близился вечер. Лодка Фостера поплыла дальше и вскоре скрылась вдали, а лодка, в которой, как думал Фостер, плыли люди наваба, приближалась. Долони ждала, что она вот-вот повернет к берегу, чтобы забрать ее, но та продолжала свой путь. Долони решила, что ее не заметили, и принялась размахивать концом сари, но люди в лодке не обращали на нее внимания. Только теперь в голове Долони молнией мелькнула мысль: «Почему я подумала, что это непременно должны быть люди наваба?» — И она стала кричать им вдогонку.
— Мы не можем взять тебя! — ответили ей.
Долони словно поразил удар грома. И хотя Фостера уже не было видно, Долони бросилась бежать вдоль берега. Долго бежала она, но догнать лодку так и не смогла. Сгущались сумерки, и вскоре Гангу окутала тьма. Слышался лишь монотонный шум реки, разлившейся после дождя. Тогда, потеряв всякую надежду, Долони, как вырванное с корнем деревце, рухнула на землю.
Однако вскоре Долони поняла, что предаваться немому отчаянию бесполезно. Она поднялась и медленно пошла прочь от реки. Было так темно, что несколько раз она упала. Выйдя к обрыву, Долони при тусклом свете звезд осмотрелась по сторонам. Вокруг виднелась лишь пустынная равнина и протянувшаяся по ней широкая лента реки. Ничто не говорило о близости человека: ни огонька, ни деревни, ни дороги, ни дерева, ни какого-нибудь живого существа, кроме шакалов да собак. И Долони поняла, что здесь ее ждет погибель.
Она присела отдохнуть. Вокруг нее назойливо пели цикады, где-то неподалеку завыл шакал. Темнота сгущалась все больше и больше. Близилась уже полночь, когда Долони с ужасом увидела, что к ней направляется какой-то высокий человек. Он подошел и молча сел рядом.
Снова он! Это был тот самый человек, который унес Шойболини в горы.
Танцы и песни
В Мунгере в большом дворце жили братья Шорупчонд и Махотабчонд Джоготшетхи. В эту ночь их дом озаряли тысячи светильников, свет которых отражался в многочисленных драгоценностях танцовщиц. Вода стремится к воде, свет — к свету. Огни светильников сияли в каменных колоннах, отражались в золотых и жемчужных инкрустациях кресел, блестели на украшенных алмазами сосудах с благовониями, сверкали в тяжелых жемчужных ожерельях Джоготшетхов и в драгоценностях, украшавших руки, уши, волосы и шеи танцовщиц. Нежная музыка дополняла все это сияние и блеск, образуя восхитительную гармонию нежного очарования.
Это была гармония, подобная той, какую можно наблюдать, когда на темном ночном небе всходит луна, а в синих глазах красавицы, наполненных слезами, словно молния сверкнет вдруг быстрый взгляд, или когда под золотыми лучами утреннего солнца стоят в прозрачной голубизне пруда готовые распуститься лотосы, и солнечные лучи, прыгая по зеркальной глади, зажигают ярким блеском капельки росы на их лепестках, а вокруг слышится веселое щебетание птиц, а потом и нежные лепестки лотосов распускаются. Это была гармония, подобная той, когда солнечный луч играет на браслетах нежной, как цветок, ноги вашей жены; когда в вечерний час солнце уходит за горизонт, а синева неба спешит за его убегающими лучами; когда жена начинает бранить вас, а в ее ушах тихонько звенят серьги; когда на Ганге в свете луны сверкают волны, поднятые порывами ветра; когда искрящееся шампанское сверкает в хрустальном бокале. Эту чудесную гармонию мы ощущаем, когда в лунную ночь поднимается свежий ветерок; когда на тарелке со сладостями и фруктами вдруг появляется серебряная монета; когда кричит весенняя кукушка, радуясь лучам утреннего солнца; когда поет красавица, озаренная ярким светом светильников и сверкающая драгоценностями.
В доме Джоготшетхов царила именно такая гармония — гармония блеска и нежного очарования, но братьям было чуждо подобное очарование. Их поглотил разговор с Гурганом Ханом.
А в Бенгалии тем временем уже разгорелся пожар войны. Иллис-сахиб еще до получения распоряжения из Калькутты совершил налет на крепость наваба в Патне. Ему удалось захватить крепость, однако вскоре армия наваба, посланная из Мунгера, соединилась с мусульманским войском, и крепость снова перешла к Миру Касиму. Сам Иллис-сахиб и другие англичане, оставшиеся в Патне, попали в руки мусульман и были доставлены в Мунгер. Сейчас обе стороны уже открыто готовились к предстоящим сражениям. Обо всем этом и совещался сейчас Гурган Хан с Джоготшетхами. Танцы и песни же устроили лишь для того, чтобы отвлечь внимание присутствующих. Мысли братьев Джоготшетхов занимало совсем другое. Да разве и стали бы они собираться вместе только для того, чтобы послушать музыку?
Гурган Хан втайне преследовал одну цель: он надеялся, что, когда обе стороны ослабеют от войны, ему удастся разгромить и тех и других и подчинить своей власти всю Бенгалию. Но для этого прежде всего следовало заручиться поддержкой армии, что можно было сделать только при помощи денег. Деньги же он мог получить лишь у Джоготшетхов. Вот почему Гурган Хан так нуждался сейчас в их дружбе.
Мир Касим тоже прекрасно отдавал себе отчет в том, что победит в этой войне тот, кто сумеет привлечь на свою сторону этих двух Куверов[118]. Знал он и то, что богатые братья Джоготшетхи настроены к нему враждебно, потому что сам он отнюдь не баловал их своим расположением. Зная неблагонадежность братьев, он насильно удерживал их в Мунгере. Наваб не сомневался, что при первой же возможности Джоготшетхи перейдут на сторону его врагов, поэтому и не выпускал их из крепости. Братья разгадали мысли наваба. Если до сих пор они ничего не предпринимали против Мира Касима, то только из страха перед ним. Однако теперь им ничего другого не оставалось, как объединиться с Гурганом Ханом, который, как и они, жаждал свержения власти наваба.
Чтобы не вызвать подозрений наваба, братья устроили праздник, на который вместе с Гурганом Ханом пригласили и других приближенных Мира Касима.
Гурган Хан прибыл на празднество с ведома наваба и сел чуть в стороне от других приглашенных.
Джоготшетхи подходили к гостям, разговаривали с ними, несколько раз перебросились фразами и с Гурганом Ханом.
— Я намереваюсь открыть факторию. Хотели бы вы стать моими компаньонами? — предлагал Гурган Хан.
— Какие у вас цели? — спросил Махотабчонд.
— Закрыть большую факторию в Мунгере.
— Что ж, мы согласны... Нам не остается ничего другого, как начать какое-нибудь новое дело вроде этого.
— Если вы согласны, — сказал Гурган Хан, — вы должны вложить деньги, а все остальные заботы я возьму на себя.
В этот момент танцовщица Мония Бай, приблизившись к ним, запела: «Сикхи[119] умеют хитрить...»
— Кому она поет? — улыбаясь, спросил Махотабчонд и тут же продолжил: — Хорошо, мы согласны, только при условии, что получим проценты с капитала и что это дело не навлечет на нас беду.
Пока Мония Бай развлекала гостей всевозможными танцами и песнями, Гурган Хан и братья Джоготшетхи, разговаривая намеками, понятными только им одним, сумели обо всем договориться. Когда разговор был окончен, Гурган Хан сказал:
— Некий купец открыл новые фактории. Вы что-нибудь слышали об этом?
— Нет. Кто он, европеец?
— Нет.
— А где его фактории?
— Повсюду от Мунгера до Муршидабада: в горах, в джунглях, в поле.
— Он очень богат?
— Пока не очень, но трудно сказать, что будет потом.
— С кем он ведет дела?
— С самой большой факторией в Мунгере.
— Он индус или мусульманин?
— Индус.
— Как его имя?
— Протап Рай.
— Где же он живет?
— Недалеко от Муршидабада.
— Я слышал это имя: кажется, незначительный человек.
— Очень опасный, — возразил Гурган Хан.
— А почему он занялся этим?
— Он очень зол на большую факторию в Калькутте.
— Нужно прибрать его к рукам. Но как это сделать?
— Сейчас трудно сказать. Нужно узнать, зачем он этим занялся. Если дело начато ради наживы, то его нетрудно будет привлечь на нашу сторону: я могу сделать его талукдаром[120], и он успокоится. А если он преследует другие цели?
— Какие другие цели могут быть у Протапа Рая? Ради чего еще он станет тратить столько сил?
А танцовщица в это время пела: «Лежит белоликая, стыдливо прикрыв лицо краем сари...»
— О ком это она? — спросил Махотабчонд. — У кого белое лицо?
Что сделала Долони
Высокий человек подошел к Долони и сел рядом. Долони от страха даже перестала плакать и вся съежилась. Незнакомец молчал. А в это самое время далеко отсюда для бедняжки Долони готовились новые горести.
Мухаммед Таки получил тайный приказ вызволить Долони-бегум с английской лодки и доставить в Мунгер. Он решил, что, захватив англичан в плен или истребив их, он тем самым освободит и бегум. Поэтому Мухаммед Таки не стал давать своим людям каких-либо особых распоряжений. Когда же он увидел, что в английской лодке Долони нет, то понял, что ему грозит беда. Мухаммеду Таки даже подумать было страшно о том, что сделает с ним наваб, когда узнает о его беспечности и неосмотрительности. Опасаясь гнева Мира Касима, он решился на обман. В то время ходили слухи, что, если начнется война, англичане освободят предшественника Мира Касима — Мира Джафара — и снова сделают его правителем Бенгалии. Мухаммед Таки рассудил, что, если победят англичане, ему ничего не грозит, пусть даже наваб узнает об обмане. Необходимо было только выйти из затруднительного положения сейчас. А если все-таки победу одержит Мир Касим, можно сделать так, чтобы он никогда не узнал правды. И Мухаммед Таки в ту же ночь отправил навабу совершенно лживое донесение.
Он писал, что бегум будто бы нашли в лодке Амиата. С должными почестями ее отвезли в крепость, где она находится и сейчас. Но он не решается отправить ее обратно в Мунгер, пока не получит на то особого распоряжения. Дело в том, что от слуг — лодочников и сипаев, оставшихся в живых, — он узнал, что Долони являлась любовницей Амиата. Они спали в одной постели. Бегум якобы сама призналась в этом. Теперь она собирается принять христианство и в Мунгер возвращаться не желает. Она говорит: «Отпустите меня. Я уеду в Калькутту и буду жить там у друзей Амиата. Если не отпустите, я все равно убегу. Если вы отправите меня в Мунгер, я покончу с собой». Сейчас он ожидает решения наваба: что делать с Долони? Послать ее в Мунгер, оставить в Муршидабаде или отпустить? Он поступит так, как прикажет повелитель.
В ту же ночь в Мунгер с нарочным было отправлено это лживое письмо.
Говорят, что иногда человек предчувствует подстерегающее его несчастье. Может, это и не совсем так, но в тот момент, когда посыльный с письмом поскакал в Мунгер, Долони вздрогнула. И в тот же самый момент сидевший с ней рядом высокий человек заговорил. То ли от звука его голоса, то ли от предчувствия несчастья, Долони задрожала всем телом.
— Я знаю тебя, ты Долони-бегум, — заговорил незнакомец.
Долони испугалась еще больше.
— Я знаю, что тебя бросил в этой пустыне дурной человек, — продолжал высокий человек.
Слезы снова покатились у нее из глаз.
— Куда ты пойдешь теперь? — спросил незнакомец.
Долони вдруг избавилась от страха и проговорила:
— Мне некуда идти. Есть, правда, одно место, но оно очень далеко. Некому помочь мне до него добраться.
— Ты должна забыть о своем желании вернуться к навабу.
— Почему? — удивилась Долони.
— Если ты это сделаешь, случится несчастье.
— Пусть, — ответила Долони. — Мне некуда больше идти. Если и случится несчастье, я хочу быть рядом с мужем.
— Тогда вставай. Я отведу тебя в Муршидабад к Мухаммеду Таки, а он доставит тебя в Мунгер. Но послушай, началась война, наваб хочет, чтобы все горожане укрылись в крепости Рухидас. Тебе лучше не ходить туда.
— Я все-таки пойду, что бы меня там ни ждало.
— Тебе не суждено больше увидеть Мунгер!
Долони задумалась. Затем твердо сказала:
— Кто может знать свое будущее? Я пойду с вами в Муршидабад. Но пока я жива, я не оставлю надежды увидеть наваба.
— К сожалению, я знаю это. Пошли.
В ночной темноте они направились в Муршидабад. Бедный мотылек Долони летела в огонь.
Часть VI
Завершение
Что произошло раньше
Сейчас мы коротко расскажем о том, что произошло раньше. Читателю уже известно, что брахмачари был не кто иной, как Чондрошекхор.
В тот день, когда Амиат с Фостером покидали Мунгер, Романондо Свами удалось узнать, что Долони-бегум и остальные пленники были с ними. Встретившись на берегу Ганги с Чондрошекхором, Романондо Свами обо всем рассказал ему.
— Тебе больше незачем здесь оставаться, — сказал он. — Возвращайся к себе. А Шойболини я отправлю в Бенарес. С сегодняшнего дня ты должен начать исполнять свой обет помощи ближним. Добродетельная мусульманка Долони попала в беду. Отправляйся следом за ней и, когда представится возможность, помоги ей освободиться. К тому же ты не должен оставлять в беде Протапа, он не только твой родственник, но и преданный друг. Да и в беду-то он попал из-за тебя.
Чондрошекхор хотел сначала сообщить Миру Касиму обо всем случившемся, но Романондо Свами сказал:
— Я это сделаю сам.
Итак, Чондрошекхор, следуя совету своего наставника, нанял маленькую лодку и поплыл вслед за Амиатом. А Романондо Свами тем временем стал искать кого-нибудь из своих учеников, чтобы поручить ему доставить Шойболини в Бенарес. Но неожиданно он узнал, что Шойболини сама отправилась куда-то в лодке. «За кем поплыла эта грешница? — недоумевал он. — За Фостером или Чондрошекхором? Видно, придется мне по милости Чондрошекхора снова заняться мирскими делами». И он отправился вслед за Чондрошекхором.
Романондо Свами в жизни много странствовал — он исходил пешком всю страну. Идя по берегу реки, он быстро и без особого труда догнал лодку Шойболини. Романондо Свами приучил себя подолгу обходиться без еды и сна, и ему не нужно было тратить на это время. Еще до того как он увидел Шойболини, ему повстречалась лодка Чондрошекхора. Увидев своего наставника на берегу, Чондрошекхор почтительно приветствовал его.
— Я хочу побывать в Нободипе, — объяснил Романондо Свами. — Мне нужно побеседовать там с учеными. Пожалуй, я сяду к тебе. — С этими словами он вошел в лодку Чондрошекхора.
Заметив впереди английские лодки, они причалили и укрылись в кустарнике. Неожиданно они заметили спрятанную на берегу лодку Шойболини. Оставаясь в своем укрытии, Романондо Свами и Чондрошекхор стали свидетелями того, как Шойболини и Протап бежали от англичан. Тогда они сели в лодку и поплыли за ними. Как только лодка Шойболини и Протапа пристала к берегу, Романондо Свами и Чондрошекхор причалили недалеко от них. Проницательный Романондо Свами спросил:
— Ты слышал, о чем говорили Шойболини и Протап?
— Нет, — ответил Чондрошекхор.
— Сегодня ночью не придется спать, нужно следить за ними.
Так они и сделали. Они видели, как под утро Шойболини покинула Протапа и, пройдя немного по берегу, скрылась в лесу. Наступил день, но она все не возвращалась.
— Не могу понять, что она задумала. Пойдем поищем ее, — предложил Романондо Свами, и они отправились в путь.
Вечером, когда небо заволокло тучами, учитель спросил своего ученика:
— Ты достаточно сильный? Улыбнувшись, Чондрошекхор одной рукой поднял большой камень и далеко бросил его.
— Очень хорошо, — похвалил его Романондо Свами. — Теперь подойди поближе к Шойболини и спрячься. Если оставить ее одну, она может погибнуть. Здесь недалеко есть пещера, я знаю дорогу. Когда подам знак, ты возьмешь Шойболини на руки и пойдешь за мной.
— Но разве я увижу дорогу в такой непроглядной тьме?
— Ты будешь держаться за конец вот этой палки.
Когда Чондрошекхор отнес Шойболини в пещеру и вышел оттуда, Романондо Свами подумал: «Я так долго изучал всевозможные науки, беседовал с самыми различными людьми, но, видно, все напрасно. Я не мог разгадать души этой девочки. Неужели у океана нет дна?»
— Здесь неподалеку, в горах, есть монастырь, пойди туда и отдохни, — обратился он к Чондрошекхору. — Когда мы устроим все с Шойболини, ты снова отправишься вдогонку за Долони. Помни, что у тебя нет другого долга, кроме помощи ближнему. О Шойболини не беспокойся, я останусь с ней. Но ты не должен видеть ее без моего согласия. Если ты послушаешься моего совета, это будет лучше для Шойболини.
Чондрошекхор ушел. Романондо Свами, невидимый в темноте, вошел в пещеру. Что произошло после этого, читатель уже знает.
Итак, Чондрошекхор вел безумную Шойболини в монастырь к своему наставнику.
— Учитель! Что вы сделали?! — со слезами воскликнул он.
Романондо Свами внимательно осмотрел Шойболини.
— Не волнуйся, — с улыбкой проговорил он. — Отдохни здесь два-три дня. Потом отправляйся вместе с ней домой. Отведи ее туда, где она жила раньше. Попроси ее друзей не отходить от нее ни на минуту. Скажи Протапу, чтобы он тоже навещал ее, а я пойду за вами следом.
Чондрошекхор послушался совета своего наставника и отправился с Шойболини домой.
Приказ
Борьба с англичанами становилась все более жаркой. Мир Касим терпел одно поражение за другим. В самом начале он проиграл сражение при Катве. А когда обнаружилась измена Гургана Хана, наваб лишился последней надежды на победу. Он потерял самообладание: ему хотелось перебить пленных англичан, он никому не доверял и всех подозревал в измене. Как раз в это время пришло лживое донесение Мухаммеда Таки, что еще больше подлило масла в огонь. Вероломными оказались англичане, изменником — его военачальник, богиня счастья отвернулась от него. Неужели и Долони ему изменила? Этого наваб не мог вынести и написал Мухаммеду Таки: «Не нужно посылать Долони ко мне. Дай ей яду, пусть она умрет».
Взяв чашу с ядом, Мухаммед Таки вошел к Долони. Увидев его в своей комнате, Долони очень удивилась.
— Что это? — гневно спросила она. — Как вы смеете оскорблять меня свои присутствием?! Зачем вы сюда явились?
Мухаммед Таки поднес руку ко лбу и печально произнес:
— Наваб вами недоволен, такая уж, видно, судьба.
— Кто тебе это сказал? — засмеялась Долони.
— Прочтите письмо.
— Ты что, сам не можешь прочесть?
Мухаммед Таки молча передал Долони письмо с подписью и печатью наваба. Она прочитала его и со смехом отшвырнула прочь.
— Это подложное письмо. Зачем ты так шутишь, умереть захотел?
— Не бойтесь! Я могу вас спасти.
— О! Теперь я понимаю, ты чего-то добиваешься. Ты принес это подложное письмо, чтобы запугать меня?
— Нет, зачем же! Я написал навабу, что вы были любовницей Амиата, вот он и разгневался.
Долони нахмурилась, на чело набежали морщины, словно поднялись волны на спокойной Ганге, изогнулся лук бровей, перехваченный тетивой раздумья. Мухаммед Таки почувствовал замешательство.
— Для чего ты сделал это? — тихо спросила Долони.
Мухаммед Таки рассказал ей все как было.
— Покажи мне письмо еще раз, — потребовала Долони.
Мухаммед Таки послушался. Долони внимательно перечитала его и убедилась в том, что оно действительно написано рукой наваба.
— Где яд? — спросила она.
— Зачем он вам? — удивился Мухаммед Таки.
— Что тебе приказал наваб?
— Заставить вас принять яд.
— Где же он?
— Вы хотите отравиться?
— Разве я могу не выполнить приказ моего господина? — спросила Долони.
Мухаммед Таки готов был умереть со стыда.
— Что было, того не вернешь. Но вам не нужно умирать. Я найду способ избежать этого, — сказал он.
В глазах Долони сверкнул гнев. Поднявшись, она решительно произнесла:
— Тот, кто согласится принять спасение от такого негодяя, как ты, станет подлее тебя. Неси яд!
Мухаммед Таки не мог оторвать от нее глаз. Прекрасная, словно цветок, благоухающий в разгар весны, словно волшебная река, наполняемая дождем юности. Мухаммед Таки смотрел на нее и думал: «Вот она передо мной, убитая горем, но как приятно она радует взор! Великий создатель! Зачем ты создал горе таким прекрасным? Что мне делать с этой несчастной девочкой, с этим цветком, вырванным ураганом, с этой лодкой, которую бросает из стороны в сторону бушующее море? Где ее спрятать?» И будто дьявол шепнул ему: «Спрячь ее в своем сердце».
— Послушай, красавица, — сказал Мухаммед Таки, — если ты полюбишь меня, тебе не нужно будет пить яд.
Тогда Долони (мне стыдно писать об этом) ударила предателя ногой. Однако Мухаммед Таки все-таки не дал ей яда. Взглянув на нее исподлобья, он медленно вышел из комнаты. Долони зарыдала.
— О раджа раджей, о повелитель, — шептала она сквозь слезы. — Ты приказал своей несчастной рабыне выпить яд? Если ты хочешь этого — я готова. Твоя любовь для меня нектар, твой гнев — яд. Когда ты сердишься, я пью яд. Какой же яд может быть страшнее этого?! Раджа раджей, свет мира, надежда слабых, избранник создателя, океан милосердия, где ты? Я с улыбкой выполню твой приказ, но мне будет тяжело не видеть тебя в эту последнюю минуту.
У Долони была служанка по имени Коримой. Долони позвала ее и отдала все оставшиеся у нее украшения:
— Пойди к лекарю и попроси у него такое лекарство, от которого я могла бы заснуть навсегда. Продай эти украшения и заплати за лекарство. Что останется — возьмешь себе.
Выслушав Долони, Коримой все поняла. Сначала она не соглашалась, но Долони стала ее упрашивать, и в конце концов глупая и жадная женщина, польстившись на деньги, согласилась.
Лекарь дал снадобье, о котором просила Долони. Один из слуг Мухаммеда Таки тотчас же донес своему господину:
— Служанка Коримой купила яд у лекаря Мирзы Хабиба.
Мухаммед Таки позвал служанку. Та призналась ему во всем.
Мухаммед Таки тотчас же отправился к Долони. Она сидела на полу с запрокинутой назад головой, ее прекрасные, как лепестки распустившегося лотоса, глаза были широко раскрыты, по щекам катились крупные слезы. Возле нее стояла наполовину пустая чашка: Долони выпила яд.
— Что было в чашке? — испугался Мухаммед Таки.
— Яд, — ответила Долони. — Я не похожа на тебя, я выполнила приказ господина. А тебе следовало бы допить то, что осталось в чашке...
Мухаммед Таки молчал. Долони легла, закрыла глаза и погрузилась в темноту... Так прекрасная Долони-бегум навсегда покинула этот мир.
Повелитель и его приближенные
После поражения у Катвы армия Мира Касима стала отступать. В сражении при Гирии она снова потерпела неудачу: превосходящие численностью и силой англичане разгромили армию мусульман, смели ее, как ураган сметает пыль. Оставшиеся в живых мусульмане укрылись в Удайнале. Они окружили город глубоким рвом, и благодаря этому им удалось остановить наступление англичан.
Когда Мир Касим прибыл в Удайналу, Амир Хуссейн доложил ему, что какая-то пленница просит свидания с ним; она знает нечто важное и может сообщить об этом только навабу.
— Кто она? — спросил Мир Касим.
— Эта женщина прибыла из Калькутты, — ответил Амир Хуссейн. — Уоррен Гастингс[121] прислал ее с письмом. По сути дела, она даже и не пленница. Она привезла письмо, которое было написано еще до начала войны с англичанами. Если я виноват, накажите меня.
Вот что писал Гастингс.
«Кто эта женщина, я не знаю. Взволнованная, пришла она ко мне, умоляла сжалиться и отправить ее к навабу — там ей будет хорошо, а в Калькутте она совершенно одинока и беспомощна. Между нами скоро начнется война, но мы, англичане, не воюем с женщинами. Поэтому отправляю ее к вам. Не знаю, хорошо это или плохо».
Наваб приказал привести женщину, и, когда она вошла, сразу же узнал Кульсам.
— Тебе что, надоело жить?! — гневно спросил ее Мир Касим.
Кульсам, спокойно глядя ему в глаза, спросила:
— Наваб! Где твоя бегум? Где Долони?
Амир Хуссейн испугался, услышав столь дерзкий вопрос служанки. Он поклонился навабу и отошел в сторону.
— Ты скоро будешь там же, где эта грешница, — ответил наваб.
— Не только я буду там, но и ты! Поэтому я и пришла сюда! Мне говорили, будто Долони покончила с собой. Это правда?
— «Покончила с собой!» Она умерла, потому что так повелел я! А ты ей помогала в ее низких делишках, так пусть же собаки съедят тебя за это!
Кульсам упала ниц и зарыдала. Но потом она принялась осыпать наваба всеми ругательствами, которые только знала. На шум сбежались приближенные Мир Касима, слуги и стражники. Кто-то схватил Кульсам за волосы, но наваб остановил его. Удивленный поведением Кульсам, он приказал ей говорить.
— Хорошо, что все собрались здесь, — начала служанка. — Я расскажу вам удивительную историю. Кроме меня, вам никто ее не расскажет, а меня сейчас убьют. Так слушайте же! Наваб Бенгалии и Бихара, человек по имени Мир Касим — глупец. У него была бегум, которую звали Долони, сестра военачальника наваба Гургана Хана.
Больше никто не перебивал Кульсам. Все с любопытством слушали ее рассказ.
— Гурган Хан и Доулот Унниса в поисках средств к жизни приехали из Исфахана в Бенгалию. Когда Долони стала рабыней во дворце Мира Касима, брат и сестра поклялись всегда помогать друг другу.
Кульсам рассказала, как она вдвоем с Долони ночью ходила к Гургану Хану и о чем Долони говорила с братом. Она рассказала также, как им не разрешили вернуться в крепость, как они встретили брахмачари, как жили в доме Протапа, а потом напали англичане и похитили Долони, приняв ее за Шойболини. Поведала она и о том, как погиб Амиат и другие англичане, как ей с Долони пришлось оказаться в одной лодке с Фостером и, наконец, как Фостер высадил Долони на берег.
— Наверное, дьявол вселился в меня в ту минуту, иначе разве я оставила бы бегум одну? — продолжала Кульсам. — Но я увидела, как страдает этот проклятый англичанин и... да что тут говорить! Я думала, что следом плывет лодка наваба и она подберет бегум. Я достойно наказана! Когда бегум осталась на берегу одна, мне стало грустно и я попросила Фостера меня тоже высадить на берег, но он отказался. В Калькутте я умоляла каждого встречного помочь мне вернуться сюда, но никто не хотел меня даже слушать. От людей я узнала, что Гастингс-сахиб добрый человек, я пошла к нему, в слезах упала к его ногам, и он сжалился надо мной. Теперь можете убить меня, я не хочу больше жить. — Кульсам снова заплакала.
На роскошном троне, украшенном драгоценностями, опустив голову, сидел наваб Бенгалии. Жезл правителя уже выскальзывал у него из рук, и никакими силами нельзя было его удержать. Что стало с его могущественным государством, которым он правил без особых трудов? Мир Касим пытался сохранить шипы и забыл о самом цветке... Пожалуй, правду сказала Кульсам: он действительно глуп! И наваб обратился к своим приближенным:
— Слушайте меня! Я не могу больше защищать государство. Эта служанка сказала правду: наваб Бенгалии глуп. Если можете, спасайте Бенгалию сами, а я ухожу. Я буду отсиживаться в крепости Рухидас вместе с женщинами или стану нищим. — Сильное тело наваба дрожало, словно росток бамбука, попавший в стремительный поток. Сдерживая слезы, он продолжал: — Слушайте, друзья мои! Если я буду убит англичанами или их наемниками, как Сирадж-уд-Даула, пусть моя могила будет рядом с могилой Долони. Это единственное, о чем я прошу вас. Мне тяжело говорить, я ухожу... Впрочем, выполните мой последний приказ: я хотел бы увидеть Мухаммеда Таки Хана... Али Ибрагим Хан! У меня нет более преданного друга, чем ты. Прошу тебя: доставь ко мне Таки Хана.
Ибрагим Хан молча поклонился, вышел из шатра и вскочил в седло.
— Кто еще хочет мне помочь? — спросил наваб.
Все, почтительно сложив руки, ожидали приказаний.
— Сможет ли кто-нибудь привести Фостера?
— Я отправлюсь в Калькутту и сделаю все возможное, — с готовностью ответил Амир Хуссейн.
— Да, и еще Шойболини... — задумчиво проговорил наваб. — Кто сможет ее найти?
— Она, должно быть, уже вернулась домой, я доставлю ее сюда, — почтительно выступил вперед Мухаммед Ирфан.
— А кто разыщет того брахмачари, который дал приют бегум в Мунгере? — снова спросил наваб.
— Если вы прикажете, я найду Шойболини, а потом буду искать брахмачари, — ответил Мухаммед Ирфан.
— А где сейчас Гурган Хан?
— Мы слышали, что он идет с армией в Удайналу, — ответили ему.
— Армия — армия... — тихо проговорил наваб. — С чьей армией?
— Со своей, — шепотом ответил кто-то.
Приближенные ушли. Наваб встал со своего трона, сорвал с головы усеянный алмазами тюрбан, разорвал жемчужное ожерелье, сбросил с себя усыпанное драгоценностями платье.
— Долони! Долони! — сквозь рыдания без конца повторял он.
Как недолговечны величие и власть в этом мире!
Джон Стэлкарт
В предыдущей главе мы упомянули о том, что Кульсам встретилась с Уорреном Гастингсом. Она подробно рассказала ему о себе и о том, как вел себя Фостер.
Историки обычно изображают Уоррена Гастингса жестоким угнетателем. Но деятели, подобные ему, часто становятся угнетателями в силу своего положения. Тот, на ком лежит обязанность защищать государство, даже будучи по натуре добрым и справедливым человеком, во имя интересов государства вынужден притеснять других. Если насилие в отношении отдельных лиц может принести пользу его стране, надо идти на это. Не может быть, чтобы деятели, которые, подобно Уоррену Гастингсу, создавали империю, не были милосердными и справедливыми. Тот, кто по природе своей жесток и несправедлив, не способен укрепить государство, ибо это человек неблагодарной и низкой натуры и такие дела ему не по плечу.
Уоррен Гастингс был добрым и справедливым человеком. Правда, тогда он еще не являлся губернатором. Отправив Кульсам к навабу, он тотчас же принялся разыскивать Фостера и, узнав, что тот болен, сделал все, чтобы он как можно скорее поправился. После этого началось расследование его злодеяний.
Перепуганный Фостер во всем признался. Гастингс доложил о его поведении Совету, и Фостера сместили с занимаемой должности. Сначала Гастингс хотел предать его суду, но, так как невозможно было найти свидетелей, а Фостер и так уже достаточно пострадал, отказался от своего намерения. Однако Фостер этого не оценил. Человек низменных страстей, он решил, что его наказали слишком жестоко за столь незначительный в его глазах проступок. Как всякий подлый и виноватый слуга, он был зол на своих хозяев и захотел отомстить им.
В армии Мира Касима служил один немец, а может, и швейцарец, по имени Даис Шамбер. Все звали его Шомру. В то время он находился с войском наваба в Удайнале. Фостер без промедления отправился туда. Сначала он подослал к нему своего человека. Шомру подумал, что через Фостера можно узнать о тайных намерениях англичан, и принял его. Фостер, разумеется, скрыл свое настоящее имя и назвался Джоном Стэлкартом.
Оставив Кульсам в надежном месте, Амир Хуссейн начал свои поиски. От слуг он случайно узнал удивительную новость: какой-то англичанин вступил в мусульманскую армию и сейчас находится в лагере Шомру. Амир Хуссейн решил отправиться туда.
Когда он вошел в шатер, Шомру и Фостер о чем-то разговаривали. Амир Хуссейн сел. Шомру представил ему Джона Стэлкарта, и Амир Хуссейн как бы между прочим спросил его:
— Вы не знаете англичанина по имени Лоуренс Фостер?
Фостер покраснел. Отведя взгляд, он сказал изменившимся голосом:
— Лоуренс Фостер? Нет, к сожалению, не знаю.
— Но, может быть, вы когда-нибудь слышали это имя? — продолжал Амир Хуссейн.
— Имя... Лоуренс Фостер... Да, но где?.. Нет, — запинаясь, ответил Фостер после небольшой паузы, — не помню.
Амир Хуссейн больше ни о чем не спрашивал и заговорил о другом. Однако он заметил, что Стэлкарт очень неохотно поддерживает разговор. Несколько раз он порывался уйти, но Амир Хуссейн удерживал его, потому что решил, что англичанин знает Фостера, но почему-то не хочет о нем говорить.
Через некоторое время Фостер неожиданно надел пробковый шлем, но не ушел, а продолжал сидеть. Амир Хуссейн знал, что у англичан не принято сидеть в головном уборе. Когда англичанин наклонился за шлемом, Амир Хуссейн заметил у него на голове шрам. «Видимо, Стэлкарт хочет скрыть этот шрам», — понял он.
Вернувшись к себе, Амир Хуссейн позвал Кульсам.
— Пойдешь со мной, — приказал он.
Кульсам повиновалась. Они подошли к шатру Шомру. Кульсам осталась у входа, а Хуссейн вошел внутрь. Фостер все еще находился там.
— Если вы позволите, моя служанка войдет, чтобы отдать вам салам. У нее есть важное дело, — обратился Хуссейн к Шомру.
Тот кивнул в знак согласия. У Фостера забилось сердце, он поднялся. Улыбаясь, Амир Хуссейн положил руку ему на плечо, заставив снова сесть. Вошла Кульсам и, увидев Фостера, замерла на месте.
— Кто это? — спросил ее Амир Хуссейн.
— Лоуренс Фостер, — ответила служанка.
Амир Хуссейн взял Фостера за руку.
— В чем дело? — возмутился тот.
Амир Хуссейн обратился к Шомру:
— Сахиб! Наваб приказал арестовать этого человека. Велите сипаям увести его.
— Что случилось? — удивился Шомру.
— Потом расскажу.
Шомру дал ему сипая для охраны, и Амир Хуссейн увел связанного Фостера.
Снова в Бедограме
Чондрошекхору стоило немалого труда привести Шойболини домой.
Их жилище долго пустовало, и, войдя в него после длительного отсутствия, Чондрошекхор был поражен. Соломы на крыше почти не осталось — ее снесло бурей, а ту, что уцелела, съели коровы. Бамбуковые жерди соседи забрали на топливо. Двор зарос и превратился в джунгли, где, не страшась людей, ползали змеи. Двери были сняты и унесены, дом разграблен. Кое-что Шундори, правда, удалось перенести к себе в дом. На полу стояла грязная и заплесневевшая дождевая вода. Теперь в их жилище нашли прибежище крысы, тараканы и летучие мыши.
Чондрошекхор тяжело вздохнул.
Оглядевшись, он заметил, что стоит на том самом месте, где когда-то сжег свои книги.
— Шойболини! — тихо позвал он.
Шойболини ничего не ответила. Она села у самой двери и стала рассматривать олеандр, который однажды видела во сне. Чондрошекхор что-то говорил ей, но она ничего не слышала и продолжала молчать. Тихо улыбаясь, Шойболини с любопытством оглядывала окружающие предметы, потом вдруг, громко рассмеявшись, стала показывать на что-то пальцем.
Тем временем вся деревня узнала, что вернулся Чондрошекхор и привел с собой Шойболини. Многим было любопытно посмотреть на беглянку, и они бросились к дому Чондрошекхора.
Самой первой пришла Шундори. Она не знала, что Шойболини лишилась рассудка. Войдя в дом, Шундори совершила пронам Чондрошекхору и увидела, что он одет, как брахмачари. Взглянув на Шойболини, она сказала:
— Хорошо, что ты привел ее. Пусть искупает свою вину.
Увидев, что Шойболини не уходит из комнаты, не закрывает лицо покрывалом, хотя она пришла с мужем, Шундори очень удивилась. Шойболини же смотрела на нее и хихикала.
Шундори подумала: «Наверное, это английские манеры, которым негодница успела научиться». Она села рядом с Шойболини, но так, чтобы ее сари не касалось одежды грешной женщины.
— Ты что, не узнаешь меня? — улыбаясь, спросила Шундори.
— Узнаю, — ответила Шойболини. — Ты Парботи.
— Неужели ты так скоро забыла меня?
— Нет, почему же забыла? Я помню, как избила тебя за то, что ты осквернила своим прикосновением мой рис. Слушай, Парботи-диди, может быть, споешь песню?
Вот что на сердце у меня:
Где Радха рядом с моим Кришной?
Где луна на груди моей тучи?
Напрасна сеть моей любви!
— Ничего не могу понять, Парботи-диди, — продолжала Шойболини, закончив петь. — Мне кажется, будто кого-то нет, но кто-то был здесь, сейчас его нет, но он придет... Как будто я куда-то пришла и не пришла... Будто я нашла кого-то и не узнаю...
Шундори удивленно посмотрела на брата. Чондрошекхора подозвал ее к себе и шепнул:
— Она сошла с ума.
Только теперь Шундори все поняла. Некоторое время она молчала. Потом в ее глазах заблестели слезы.
О женщины — сокровище мира! Не эта ли Шундори всей душой молила бога о том, чтобы Шойболини пошла вместе с лодкой ко дну? А теперь никто другой не жалел Шойболини так, как жалела она.
Вытерев слезы, Шундори снова села рядом с подругой и продолжила разговор. Она пыталась напомнить ей о прошлом. Но Шойболини не помнила ничего. Правда, она не утратила окончательно память, иначе не вспомнила бы имени своей служанки Парботи, но рассудок ее помутился. Хотя она и помнила Шундори, но узнать уже не могла.
Прежде всего Шундори отправила Чондрошекхора к себе домой, чтобы он там вымылся и поел. Потом она занялась уборкой, стараясь навести порядок в этом разоренном гнезде. Соседи тоже принялись ей помогать.
Тем временем из Мунгера вернулся Протап. Разместив своих людей в надежных местах, он зашел домой. Здесь он узнал о возвращении Чондрошекхора и немедля отправился в Бедограм, чтобы повидаться с ним. В тот же день, немного опередив Протапа, туда явился и Романондо Свами. Шундори очень обрадовалась, узнав, что Чондрошекхор будет лечить Шойболини по указаниям своего наставника. Для начала лечения был выбран благоприятный момент[122].
Сила внушения
Мы затрудняемся сказать, каким лекарством Чондрошекхор намеревался лечить Шойболини, но, для того чтобы оно подействовало, он решил заняться самосовершенствованием. Чондрошекхор мог легко подавить голод, жажду и всякие другие потребности организма, но сейчас он решил принять обет сурового поста. Несколько дней Чондрошекхор размышлял только о боге, и в его сознании не было места никаким посторонним мыслям.
В назначенный час Чондрошекхор приступил к лечению. Он велел приготовить для Шойболини постель. Служанка, которую привела Шундори, исполнила приказание.
Чондрошекхор попросил уложить Шойболини. Шундори силой заставила ее лечь, так как она никого не слушалась. Сразу после этого Шундори поспешила домой, чтобы совершить очистительное омовение, которое она совершала всякий раз, возвращаясь от Шойболини.
— А сейчас все должны выйти из дома, — обратился Чондрошекхор к присутствующим. — Я потом позову вас.
Когда все вышли, он поставил на пол чашку с лекарством, которую держал в руках, и сказал жене:
— Сядь.
Шойболини не шелохнулась, только тихонько запела. Тогда Чондрошекхор, пристально глядя ей в глаза, стал осторожно поить ее лекарством. Романондо Свами объяснил ему, что это не лекарство, а всего-навсего простая вода. Но он уверил Чондрошекхора, что это заставит Шойболини подчиниться силе внушения.
Чондрошекхор начал делать руками пассы перед лицом жены. Через некоторое время она закрыла глаза, начала дремать и вскоре погрузилась в глубокий сон.
Тогда Чондрошекхор позвал ее:
— Шойболини!
— Я слушаю вас, — ответила она сквозь сон.
— Кто я? — спросил Чондрошекхор.
— Мой муж, — отвечала Шойболини, продолжая спать.
— А ты кто?
— Шойболини.
— Ты знаешь, где ты находишься?
— Это ваш дом в Бедограме.
— Кто стоит сейчас около дома?
— Протап, Шундори и другие.
— Зачем ты ушла отсюда?
— Я ушла с Фостером-сахибом.
— Почему же ты так долго не могла вспомнить об этом?
— Я помнила, но не могла сказать.
— Почему?
— Я сошла с ума.
— Это правда или ты притворялась?
— Нет, я не притворялась.
— А сейчас?
— Сейчас ко мне вернулся рассудок благодаря вам.
— Ты будешь говорить мне правду?
— Да.
— Зачем ты ушла с Фостером?
— Из-за Протапа.
Чондрошекхор был изумлен, теперь недавние события представились ему совсем в ином свете.
— Протап твой любовник? — с замиранием сердца спросил он.
— Нет!
— Кто же он тебе?
— Мы два цветка, выросшие в одном лесу, на одном стебле. Зачем вы разлучили нас?
Чондрошекхор перевел дыхание. Он все понял.
— Ты помнишь, как вы плыли с Протапом в ту ночь, когда он бежал с английской лодки?
— Помню.
— О чем вы говорили?
Шойболини рассказала. Слушая ее, Чондрошекхор мысленно от всего сердца благодарил Протапа. Затем он снова спросил:
— Зачем же ты ушла с Фостером?
— Я была лишь у него в лодке, так как надеялась, что в Пурондорпуре встречусь с Протапом.
— И ты осталась чистой?
— Я мысленно отдавала себя Протапу, поэтому я не могу быть чистой, я великая грешница.
— А в остальном?
— В остальном я чиста.
— А Фостер?
— Я совершенно чиста.
Чондрошекхор пристально посмотрел на Шойболини, сделал пассы руками и приказал:
— Говори правду!
— Я говорю правду, — ответила спящая женщина и нахмурилась.
Чондрошекхор глубоко вздохнул.
— Зачем же ты, дочь брахмана, изменила своей касте? — спросил он.
— Вы знаете все законы, — ответила Шойболини. — Судите сами, изменила я касте или нет? Ведь я не ела пищи, к которой прикасался англичанин, не пила воды, которую он осквернял своим прикосновением. Каждый день я сама готовила себе пищу, мне помогала служанка-индуска. Правда, я жила в одной лодке с англичанином, но лодка плыла по священной Ганге!
Чондрошекхор опустил голову и погрузился в свои мысли. Потом он с горечью подумал: «Какой низкий поступок я совершил: я едва не погубил невинную женщину!»
— Почему же ты никому не рассказала об этом? — спросил он.
— Кто поверит моим словам? — ответила Шойболини.
— А кто знает об этом?
— Фостер и Парботи.
— Где сейчас Парботи?
— Месяц назад она умерла в Мунгере.
— А Фостер?
— Он в лагере наваба в Удайнале.
Чондрошекхор на мгновение задумался, потом спросил:
— Как ты думаешь, что может исцелить тебя от болезни?
— Вы наделили меня магической силой ясновидения, благодаря этому я узнала, что поправлюсь, если найду сострадание у ваших ног.
— Что ты станешь делать, когда поправишься?
— Если я найду яд — отравлюсь, но только я очень боюсь ада.
— Почему ты хочешь умереть?
— Разве есть для меня место на земле?
— А в моем доме?
— Неужели вы возьмете меня обратно?
— А если возьму?
— Тогда я буду преданно служить вам. Но только вы тем самым запятнаете свое имя.
В это время откуда-то издалека донесся топот копыт. Чондрошекхор сказал Шойболини:
— Я не обладаю магической силой. Ее внушил тебе Романондо Свами. Скажи теперь, что за шум там слышится?
— Это скачет Мухаммед Ирфан — воин наваба.
— Зачем он сюда скачет?
— За мной. Наваб хочет видеть меня.
— Он захотел тебя видеть после того, как туда пришел Фостер, или до его прихода?
— Наваб одновременно приказал найти нас обоих.
— Ни о чем не беспокойся, спи.
После этого Чондрошекхор позвал тех, кто стоял около дома. Когда все вошли, он сказал:
— Шойболини спит. Когда она проснется, дайте ей лекарство. Скоро сюда прибудет посланец наваба, завтра он увезет ее. Вы тоже туда поедете.
Все очень удивились и испугались.
— Почему Шойболини повезут к навабу? — спрашивали они Чондрошекхора.
— Не беспокойтесь, скоро сами все узнаете, — ответил он.
Мухаммеда Ирфана встретил Протап. Чондрошекхор тем временем передал Романондо Свами свой разговор с Шойболини. Романондо Свами сказал ему:
— Завтра мы оба должны быть на дарбаре[123] у наваба.
На Дарбаре
Последний наваб Бенгалии устраивал дарбар в большом шатре. Мы говорим «последний» потому что те, кто назывались навабами после Мира Касима, никакой власти уже не имели. Наваб Мир Касим Али Хан сидел на высоком троне, украшенном жемчугом, серебром и золотом; его одежду усыпали драгоценности; тюрбан, словно солнце, сиял бриллиантами и жемчугом. По обе стороны от него в ряд стояли слуги с почтительно сложенными руками.
— Где пленные? — спросил наваб.
— Все здесь, — ответил Мухаммед Ирфан.
Мир Касим приказал ввести Фостера. Тот прошел вперед и остановился перед навабом.
— Кто ты? — спросил его наваб.
Фостер понял, что на этот раз ему уже не спастись. «Я так долго позорил свое имя. Но сегодня я умру, как подобает настоящему англичанину», — решил он.
— Мое имя — Лоуренс Фостер, — твердо ответил он.
— Национальность?
— Англичанин.
— Англичане — мои враги. Зачем ты, мой враг, явился в мой лагерь?
— За это вы можете сделать со мной, что хотите, я в ваших руках. Но не спрашивайте, зачем я пришел в лагерь, я все равно не скажу этого.
— Я знаю, — улыбнулся наваб, — ты храбрый человек. Будешь говорить правду?
— Англичане никогда не лгут.
— Да? Ну что ж, посмотрим. Вы говорили, что и Чондрошекхор здесь? — обратился наваб к приближенным. — Позовите его.
Мухаммед Ирфан привел Чондрошекхора.
— Ты знаешь этого человека? — спросил его наваб, указывая на Фостера.
— Не знаю, я слышал только его имя, — ответил Чондрошекхор.
— Хорошо. Где Кульсам? — снова поинтересовался наваб, обращаясь к слугам.
Через секунду появилась Кульсам.
— Ты знаешь эту рабыню? — спросил Мир Касим Фостера.
— Знаю, — ответил тот.
— Кто она?
— Ваша служанка.
— Приведите Мухаммеда Таки, — приказал наваб.
Мухаммед Ирфан привел связанного Таки Хана.
Тот долго не мог решить, чью сторону ему принять, он до последней минуты так и не решился перейти в стан врагов. Однако военачальники наваба, зная об его измене, не сводя глаз следили за ним. Али Ибрагиму Хану без труда удалось арестовать его.
Не удостоив Таки Хана взглядом, наваб обратился к Кульсам.
— Скажи, Кульсам, как ты попала из Мунгера в Калькутту?
Кульсам начала свою исповедь. Рассказав о Долони-бегум, она сложила молитвенно руки и сквозь слезы воскликнула:
— Ваше величество! На этом дарбаре я прошу вас выслушать мое обвинение этому негодяю, убийце — Мухаммеду Таки. Он оклеветал госпожу, обманул господина и безжалостно, словно букашку, погубил драгоценное сокровище — Долони-бегум. Ваше величество! Пусть и этот негодяй погибнет, как букашка!
— Ты лжешь! У тебя нет свидетелей! — задыхаясь от ярости, крикнул Мухаммед Таки.
— Нет свидетелей?! — воскликнула Кульсам. — Посмотри на небо, бог — мой свидетель! Положи руку на свое сердце, оно — мой свидетель! Если нужен еще кто-нибудь, спроси этого англичанина.
— Скажи, англичанин, — обратился наваб к Фостеру, — правду сказала служанка? Ты ведь был в лодке вместе с Амиатом. Ведь англичане всегда говорят только правду.
Фостер рассказал, что знал, и всем стало ясно, что Долони абсолютно невиновна.
Мухаммед Таки стоял, понурив голову.
Тогда вперед выступил Чондрошекхор.
— Воплощение правосудия! — обратился он к навабу. — Я свидетель того, что служанка говорит правду. Я тот самый брахмачари.
Кульсам узнала его.
— Да, это он, — подтвердила Кульсам.
— Раджа! — снова обратился к Миру Касиму Чондрошекхор. — Если этот англичанин говорит правду, задайте ему еще два вопроса.
— Спроси его сам, — ответил наваб. — Ему переведут твои слова.
— Ты сказал, что слышал имя Чондрошекхора. Так вот, Чондрошекхор — это я. Ты...
— Не трудитесь продолжать, — перебил его Фостер. — Я не боюсь смерти. А на вопросы я вправе отвечать или не отвечать. Вам я отвечать не буду.
— Позовите Шойболини, — приказал наваб.
Когда вошла Шойболини, Фостер сначала даже не узнал ее: больная, похудевшая, грязная, в старом платье, с растрепанными волосами, серыми от пыли; бессмысленная улыбка на губах, вопрошающий взгляд сумасшедшей. Фостер содрогнулся.
— Ты знаешь ее? — спросил Мир Касим.
— Знаю, — ответил Фостер.
— Кто это?
— Шойболини, жена Чондрошекхора.
— Откуда тебе это известно?
— Можете приказать привести в исполнение наказание, к которому меня приговорили. Я отвечать не стану.
— Тебя отдадут на съедение собакам.
У Фостера пересохло во рту, задрожали руки и ноги. Собравшись с силами, он сказал:
— Если вы приговорили меня к смерти, то хотя бы прикажите убить меня другим способом.
— Нет, — ответил наваб. — В древности у нас существовала такая казнь: виновного по пояс закапывают в землю и натравливают на него собак, а после того как они его искусают, раны посыпают солью. Когда же собаки насытятся, они уходят, а полусъеденный пленник остается в земле. Затем проголодавшиеся собаки возвращаются, обгладывают оставшееся на костях мясо. Я приговорил тебя и Таки Хана именно к такой смерти.
Связанный Таки Хан завыл словно зверь. Фостер упал на колени и стал взывать к богу:
— Великий создатель! Я никогда тебя не звал, никогда о тебе не думал. Я много грешил и никогда не помнил о том, что ты существуешь. Но сейчас я беспомощен, я зову тебя. О ты, надежда слабых, поддержка беззащитных! Спаси меня!
Не удивляйся, читатель! Даже тот, кто никогда не верил в бога, в минуту несчастья призывает его на помощь. То же произошло и с Фостером.
Вдруг Фостер увидел у входа в шатер какого-то седого старца с длинными спутанными волосами, с белой бородой, в красной одежде. Старик пристально глядел на него. Фостер уже не мог отвести взгляда, он смотрел ему в глаза, и постепенно его рассудок подчинился воле старика. Фостер закрыл глаза, тело его расслабилось, словно он погрузился в глубокий сон. Ему показалось, что седой старик шевелит губами, будто говорит что-то. Потом Лоуренс услышал глухой, словно гром, голос, зазвучавший над самым ухом:
— Я избавлю тебя от ужасной смерти, ты не будешь отдан на съедение собакам. А теперь отвечай мне. Ты был любовником Шойболини?
— Нет, — ответил Фостер, взглянув на безумную. — Нет! Я никогда не был любовником Шойболини.
Снова раздался громоподобный голос. Фостер не мог понять, кто это говорит, он слышал только сам вопрос:
— Тогда почему Шойболини оказалась в твоей лодке?
Фостер начал рассказывать:
— Очарованный красотой Шойболини, я похитил ее из дома. Я решил поместить ее в моей лодке, думая, что со временем она полюбит меня. Но скоро я понял, что ошибся. Когда я впервые попытался войти к ней, она достала маленький нож и сказала: «Если ты войдешь в мою комнату, мы оба умрем. Ты должен относиться ко мне, как к матери». Я так и не смог приблизиться к ней. Я никогда к ней не прикасался.
Все присутствующие услышали его слова.
— Как ты заставил ее есть пищу иноверов? — спросил Чондрошекхор.
— Она никогда не ела моей пищи и еды, до которой я дотрагивался. Она сама себе готовила, — проговорил Фостер.
— Что она готовила?
— Она не ела ничего, кроме риса и молока.
— А вода?
— Она сама брала ее из Ганги.
В это время вдруг послышался глухой отдаленный шум.
— Что это? — спросил наваб.
— Это стреляют английские пушки. Англичане напали на лагерь, — взволнованным голосом ответил Мухаммед Ирфан.
Все бросились к выходу из шатра. Пушки загремели снова. Гул многих выстрелов слился воедино, и с каждой минутой становился все более оглушающим. Раздался гром барабанов, и вокруг поднялся страшный шум. Топот коней, бряцанье оружия, победные крики солдат — все это было подобно буре. Небо до самого горизонта застилал дым, словно всколыхнулся огромный океан.
Все находившиеся в шатре устремились на улицу, одни спешили на поле боя, другие спасались бегством. В шатре остались только наваб да связанный Мухаммед Таки.
Пушечные ядра уже падали около шатра. Наваб вынул из-за пояса саблю и пронзил ею грудь Таки Хана. Изменник умер. Только после этого наваб покинул шатер.
На поле битвы
Выбежав из шатра вместе с Шойболини, Чондрошекхор увидел Романондо Свами.
— Что ты хочешь делать? — спросил тот Чондрошекхора.
— Я не знаю, как спасти Шойболини! Крутом рвутся пушечные ядра, темно от дыма! Куда идти? — растерянно проговорил Чондрошекхор.
— Не волнуйся. Разве ты не видишь, что мусульманские войска бегут. Там, где отступают в начале сражения, победа невозможна. Эти англичане — удачливые, сильные и хитрые люди. Может быть, со временем они покорят даже всю Индию. А теперь пойдем туда, куда бегут мусульмане. Я беспокоюсь не о нас с тобой, а о твоей жене. — И они последовали за бегущими мусульманами.
Неожиданно впереди они увидели отряд хорошо вооруженных солдат-индусов, который внезапно появился из ущелья и теперь спешил навстречу англичанам, опьяненный жаждой битвы. Во всаднике, скакавшем впереди, все сразу узнали Протапа.
— Протап! — воскликнул Чондрошекхор. — Зачем ты здесь, в этой неравной битве? Вернись!
— Я искал вас, — ответил Протап. — Следуйте за мной, я укрою вас в надежном месте.
С этими словами он приказал своим солдатам взять под охрану Чондрошекхора и его спутников и повернул назад. Протап прекрасно знал все, казалось бы, совершенно непроходимые горные дороги. Скоро они были уже далеко от поля сражения. Чондрошекхор подробно рассказал Протапу о том, что произошло на дарбаре.
— Протап! Ты достоин высшей похвалы. Теперь я знаю все, — сказал Чондрошекхор.
Протап удивился, а Чондрошекхор сквозь слезы продолжал:
— Теперь я знаю, что Шойболини невиновна. Я снова возьму ее к себе в дом; и если люди будут считать, что это грех и я должен буду искупить его, я охотно сделаю это. Но счастья мне больше не суждено.
— Почему? Разве лекарство Свами не помогло? — спросил Протап.
— Пока нет, — печально ответил Чондрошекхор.
Протап помрачнел, в его глазах заблестели слезы.
Это заметила Шойболини, которая из-под своего покрывала следила за ним. Она отошла в сторону и сделала Протапу знак рукой. Сойдя с лошади, он подошел к ней, и Шойболини тихо, так, чтобы никто не услышал, сказала:
— Прошу тебя, выслушай, что я скажу. Не бойся, я не буду говорить ничего дурного.
— Ты притворялась сумасшедшей?! — изумился Протап.
— Я притворяюсь только сегодня, — ответила Шойболини. — Сегодня утром я проснулась в полном рассудке. А что, неужели я в самом деле была сумасшедшей?
Протап радостно улыбнулся. Шойболини, поняв, что происходит в его душе, взволнованно прошептала:
— Но сейчас молчи, никому ни о чем не говори. Я сама это сделаю, когда получу твое разрешение.
— Мое разрешение? — удивился Протап.
— Если муж возьмет меня к себе, разве смогу я разделить его любовь? Разве можно таить грех в душе?!
— Что же ты хочешь сделать?
— Я расскажу мужу обо всем, что случилось, и буду молить его о прощении.
Протап на мгновение задумался, затем произнес:
— Обязательно сделай это. Я благословляю тебя, будь счастлива! — Он замолчал, его глаза снова наполнились слезами.
— Нет, я не буду счастлива. Пока ты живешь на земле, мне не суждено узнать счастье.
— Почему, Шойболини?
— Прошу тебя, не встречайся со мной никогда больше в этой жизни. Сердце женщины слабое, и я не знаю, как долго оно будет слушаться меня. Обещай никогда больше не видеть меня в этом рождении!
Протап ничего не ответил и вскочил на лошадь. Солдаты бросились за ним.
— Куда ты?! — крикнул ему Чондрошекхор.
— В бой! — ответил Протап.
— Не нужно, — пытался удержать его Чондрошекхор. — Остановись! Ты погибнешь!
— Фостер еще жив, я должен убить его! — крикнул Протап.
— Брат, зачем убивать Фостера? — Чондрошекхор подбежал к Протапу и взял его лошадь под уздцы. — Бог накажет его, если он совершил зло. Разве ты или я можем наказывать? Только низкий человек убивает врага, благородный же его прощает.
Эти слова изумили Протапа и привели его в восторг. Он впервые слышал подобные речи из уст человека. Сойдя с лошади, Протап поклонился Чондрошекхору.
— Вы лучший из людей! — воскликнул он. — Я ничего не сделаю Фостеру.
С этими словами Протап снова вскочил в седло и поскакал туда, где шло горячее сражение.
— Зачем же ты все-таки едешь туда?! — крикнул ему вслед Чондрошекхор.
Протап обернулся и, ласково улыбнувшись ответил:
— Так нужно.
Он подстегнул лошадь и помчался вперед.
Увидев эту улыбку, Романондо Свами встревожился.
— Иди с женой домой, — посоветовал он Чондрошекхору. — А я хочу совершить омовение в Ганге. Мы встретимся через несколько дней.
— Я очень беспокоюсь за Протапа, — сказал Чондрошекхор.
Романондо Свами обещал узнать, что будет с ним. Попрощавшись с Чондрошекхором и Шойболини, он пошел к полю битвы. Здесь, среди дыма, криков и стонов раненых, под дождем пуль, Романондо Свами стал искать Протапа.
Всюду валялись люди — мертвые, полуживые, с истерзанными телами... Одни просили пить, другие звали мать, брата, отца, друзей... Романондо Свами искал среди них Протапа, но нигде не находил его. Он видел, как окровавленные всадники, побросав оружие, спасались бегством на раненых лошадях, которые несли их, сокрушая и давя все попадавшееся им на пути. И среди них Свами не мог найти Протапа. Он видел, как, задыхаясь и обливаясь кровью, бежали пешие солдаты. Он и здесь искал Протапа, но тоже не находил. Обессиленный, Романондо Свами опустился на землю в тени дерева. Мимо пробегал сипай. Свами остановил его.
— Я вижу, что все спасаются бегством. Кто же сражается? — спросил он.
— Сражается только один индус... — ответил сипай.
— Где он?
— Возле крепости, — ответил сипай и побежал дальше.
Романондо Свами поспешил туда. Сражение уже завершилось, грудами лежали трупы англичан и индусов. Свами начал искать среди них Протапа.
Вдруг до него донесся глухой стон. Романондо оттащил несколько трупов и под ними увидел Протапа — раненого, но живого!
Романондо Свами принес воды и омыл лицо умирающего. Протап узнал его, попытался сложить руки для приветствия, но не смог.
— Благословляю тебя! — сказал Романондо Свами. — Ты должен выздороветь.
— Выздороветь? Теперь выздоровление придет уже скоро, — с трудом проговорил Протап. — Коснитесь моей головы прахом с ваших ног.
— Ведь мы просили тебя не делать этого, зачем же ты вступил в неравную битву? Скажи, это все из-за Шойболини?
— Почему вы так думаете? — тихо проговорил Протап.
— Когда вы с ней разговаривали, мне показалось, что безумие ее прошло, но тебя она не забыла.
— Шойболини сказала мне, что в этом рождении я не должен с ней встречаться, — сказал Протап. — И я понял, что, пока буду жив, Шойболини и Чондрошекхор не будут счастливы. А разве я могу мешать счастью тех, кого люблю больше всего на свете, счастью тех, кто сделал мне столько добра. Поэтому, несмотря на запрет, я поспешил сюда, чтобы умереть. Если бы я остался жить, сердце Шойболини могло бы когда-нибудь заколебаться... Поэтому мне лучше уйти.
Романондо Свами заплакал. До сих пор никто никогда не видел слез в его глазах.
— В этом мире только ты один по-настоящему исполнил обет помощи ближнему, — сказал он. — Мы же только лицемерим. Я уверен, что в другом мире ты обретешь вечное блаженство. — Он помолчал немного, затем продолжил: — Сын мой! Я разгадал твое сердце. Даже победу над всем миром нельзя сравнить с твоей победой над собой. Ведь ты любил Шойболини!
Умирающий Протап засмеялся громко, словно безумный, и этот смех напомнил рычание проснувшегося льва.
— Что ты можешь понять, саньяси! Да и вообще, кто в этом мире способен понять мою любовь? Я любил Шойболини целых шестнадцать лет! И за все это время я не знал грешных мыслей, у меня было только одно желание — пожертвовать своей жизнью во имя любви. День и ночь это чувство наполняло каждую клеточку моего существа. Никто из людей не знал этого и никогда не узнал бы! Зачем вы заговорили о любви в мой смертный час? Я расстаюсь с жизнью, потому что в этом рождении мне не видать счастья. Моя душа не спокойна, кто знает, что может случиться с сердцем Шойболини? Для нее нет иного спасения, кроме моей смерти. Поэтому я умираю... Теперь вам известна моя тайна, вы мудрый, вы знаете все законы, скажите, есть ли искупление моему греху? Виновен ли я перед богом? А если виновен, достаточно ли этого искупления?
— Этого я не знаю, — ответил Романондо Свами. — Человеческие знания здесь бессильны, а закон безмолвствует. Кроме бога, властелина того мира, куда ты идешь, никто не ответит тебе. Одно могу я сказать: если победа над своим чувством — добродетель, то тебе суждено вечное блаженство; если умение подавить свои страсти — добродетель, то сами боги не могут быть добродетельнее тебя; если тот, кто помогает ближнему, достоин рая, то ты достоин рая больше, чем Дадхичи[124]. Я молю бога только об одном, чтобы в следующем рождении я смог бы так же, как ты, побеждать свои чувства...
Романондо Свами умолк. Жизнь Протапа постепенно угасала. Он лежал на душистом травяном ложе, словно сияющее золотое дерево.
— Прощай, Протап! Ты уходишь в бесконечный мир, где уже не нужно подавлять свои чувства, где красота не подчиняет себе человека и где в любви нет греха. Иди же в тот чудесный мир, где и красота, и любовь, и счастье бесконечны, где счастье и добродетель едины. Иди в тот великий и таинственный мир, где душа каждого страдает от печали ближнего, где каждый охраняет добродетель другого и восхваляет его победы, где никому не приходится жертвовать своей жизнью ради любимого. Там, даже если сотни тысяч Шойболини склонятся к твоим стопам, ты уже не захочешь любить их...
Что произошло раньше
Сейчас мы коротко расскажем о том, что произошло раньше. Читателю уже известно, что брахмачари был не кто иной, как Чондрошекхор.
В тот день, когда Амиат с Фостером покидали Мунгер, Романондо Свами удалось узнать, что Долони-бегум и остальные пленники были с ними. Встретившись на берегу Ганги с Чондрошекхором, Романондо Свами обо всем рассказал ему.
— Тебе больше незачем здесь оставаться, — сказал он. — Возвращайся к себе. А Шойболини я отправлю в Бенарес. С сегодняшнего дня ты должен начать исполнять свой обет помощи ближним. Добродетельная мусульманка Долони попала в беду. Отправляйся следом за ней и, когда представится возможность, помоги ей освободиться. К тому же ты не должен оставлять в беде Протапа, он не только твой родственник, но и преданный друг. Да и в беду-то он попал из-за тебя.
Чондрошекхор хотел сначала сообщить Миру Касиму обо всем случившемся, но Романондо Свами сказал:
— Я это сделаю сам.
Итак, Чондрошекхор, следуя совету своего наставника, нанял маленькую лодку и поплыл вслед за Амиатом. А Романондо Свами тем временем стал искать кого-нибудь из своих учеников, чтобы поручить ему доставить Шойболини в Бенарес. Но неожиданно он узнал, что Шойболини сама отправилась куда-то в лодке. «За кем поплыла эта грешница? — недоумевал он. — За Фостером или Чондрошекхором? Видно, придется мне по милости Чондрошекхора снова заняться мирскими делами». И он отправился вслед за Чондрошекхором.
Романондо Свами в жизни много странствовал — он исходил пешком всю страну. Идя по берегу реки, он быстро и без особого труда догнал лодку Шойболини. Романондо Свами приучил себя подолгу обходиться без еды и сна, и ему не нужно было тратить на это время. Еще до того как он увидел Шойболини, ему повстречалась лодка Чондрошекхора. Увидев своего наставника на берегу, Чондрошекхор почтительно приветствовал его.
— Я хочу побывать в Нободипе, — объяснил Романондо Свами. — Мне нужно побеседовать там с учеными. Пожалуй, я сяду к тебе. — С этими словами он вошел в лодку Чондрошекхора.
Заметив впереди английские лодки, они причалили и укрылись в кустарнике. Неожиданно они заметили спрятанную на берегу лодку Шойболини. Оставаясь в своем укрытии, Романондо Свами и Чондрошекхор стали свидетелями того, как Шойболини и Протап бежали от англичан. Тогда они сели в лодку и поплыли за ними. Как только лодка Шойболини и Протапа пристала к берегу, Романондо Свами и Чондрошекхор причалили недалеко от них. Проницательный Романондо Свами спросил:
— Ты слышал, о чем говорили Шойболини и Протап?
— Нет, — ответил Чондрошекхор.
— Сегодня ночью не придется спать, нужно следить за ними.
Так они и сделали. Они видели, как под утро Шойболини покинула Протапа и, пройдя немного по берегу, скрылась в лесу. Наступил день, но она все не возвращалась.
— Не могу понять, что она задумала. Пойдем поищем ее, — предложил Романондо Свами, и они отправились в путь.
Вечером, когда небо заволокло тучами, учитель спросил своего ученика:
— Ты достаточно сильный? Улыбнувшись, Чондрошекхор одной рукой поднял большой камень и далеко бросил его.
— Очень хорошо, — похвалил его Романондо Свами. — Теперь подойди поближе к Шойболини и спрячься. Если оставить ее одну, она может погибнуть. Здесь недалеко есть пещера, я знаю дорогу. Когда подам знак, ты возьмешь Шойболини на руки и пойдешь за мной.
— Но разве я увижу дорогу в такой непроглядной тьме?
— Ты будешь держаться за конец вот этой палки.
Когда Чондрошекхор отнес Шойболини в пещеру и вышел оттуда, Романондо Свами подумал: «Я так долго изучал всевозможные науки, беседовал с самыми различными людьми, но, видно, все напрасно. Я не мог разгадать души этой девочки. Неужели у океана нет дна?»
— Здесь неподалеку, в горах, есть монастырь, пойди туда и отдохни, — обратился он к Чондрошекхору. — Когда мы устроим все с Шойболини, ты снова отправишься вдогонку за Долони. Помни, что у тебя нет другого долга, кроме помощи ближнему. О Шойболини не беспокойся, я останусь с ней. Но ты не должен видеть ее без моего согласия. Если ты послушаешься моего совета, это будет лучше для Шойболини.
Чондрошекхор ушел. Романондо Свами, невидимый в темноте, вошел в пещеру. Что произошло после этого, читатель уже знает.
Итак, Чондрошекхор вел безумную Шойболини в монастырь к своему наставнику.
— Учитель! Что вы сделали?! — со слезами воскликнул он.
Романондо Свами внимательно осмотрел Шойболини.
— Не волнуйся, — с улыбкой проговорил он. — Отдохни здесь два-три дня. Потом отправляйся вместе с ней домой. Отведи ее туда, где она жила раньше. Попроси ее друзей не отходить от нее ни на минуту. Скажи Протапу, чтобы он тоже навещал ее, а я пойду за вами следом.
Чондрошекхор послушался совета своего наставника и отправился с Шойболини домой.
Приказ
Борьба с англичанами становилась все более жаркой. Мир Касим терпел одно поражение за другим. В самом начале он проиграл сражение при Катве. А когда обнаружилась измена Гургана Хана, наваб лишился последней надежды на победу. Он потерял самообладание: ему хотелось перебить пленных англичан, он никому не доверял и всех подозревал в измене. Как раз в это время пришло лживое донесение Мухаммеда Таки, что еще больше подлило масла в огонь. Вероломными оказались англичане, изменником — его военачальник, богиня счастья отвернулась от него. Неужели и Долони ему изменила? Этого наваб не мог вынести и написал Мухаммеду Таки: «Не нужно посылать Долони ко мне. Дай ей яду, пусть она умрет».
Взяв чашу с ядом, Мухаммед Таки вошел к Долони. Увидев его в своей комнате, Долони очень удивилась.
— Что это? — гневно спросила она. — Как вы смеете оскорблять меня свои присутствием?! Зачем вы сюда явились?
Мухаммед Таки поднес руку ко лбу и печально произнес:
— Наваб вами недоволен, такая уж, видно, судьба.
— Кто тебе это сказал? — засмеялась Долони.
— Прочтите письмо.
— Ты что, сам не можешь прочесть?
Мухаммед Таки молча передал Долони письмо с подписью и печатью наваба. Она прочитала его и со смехом отшвырнула прочь.
— Это подложное письмо. Зачем ты так шутишь, умереть захотел?
— Не бойтесь! Я могу вас спасти.
— О! Теперь я понимаю, ты чего-то добиваешься. Ты принес это подложное письмо, чтобы запугать меня?
— Нет, зачем же! Я написал навабу, что вы были любовницей Амиата, вот он и разгневался.
Долони нахмурилась, на чело набежали морщины, словно поднялись волны на спокойной Ганге, изогнулся лук бровей, перехваченный тетивой раздумья. Мухаммед Таки почувствовал замешательство.
— Для чего ты сделал это? — тихо спросила Долони.
Мухаммед Таки рассказал ей все как было.
— Покажи мне письмо еще раз, — потребовала Долони.
Мухаммед Таки послушался. Долони внимательно перечитала его и убедилась в том, что оно действительно написано рукой наваба.
— Где яд? — спросила она.
— Зачем он вам? — удивился Мухаммед Таки.
— Что тебе приказал наваб?
— Заставить вас принять яд.
— Где же он?
— Вы хотите отравиться?
— Разве я могу не выполнить приказ моего господина? — спросила Долони.
Мухаммед Таки готов был умереть со стыда.
— Что было, того не вернешь. Но вам не нужно умирать. Я найду способ избежать этого, — сказал он.
В глазах Долони сверкнул гнев. Поднявшись, она решительно произнесла:
— Тот, кто согласится принять спасение от такого негодяя, как ты, станет подлее тебя. Неси яд!
Мухаммед Таки не мог оторвать от нее глаз. Прекрасная, словно цветок, благоухающий в разгар весны, словно волшебная река, наполняемая дождем юности. Мухаммед Таки смотрел на нее и думал: «Вот она передо мной, убитая горем, но как приятно она радует взор! Великий создатель! Зачем ты создал горе таким прекрасным? Что мне делать с этой несчастной девочкой, с этим цветком, вырванным ураганом, с этой лодкой, которую бросает из стороны в сторону бушующее море? Где ее спрятать?» И будто дьявол шепнул ему: «Спрячь ее в своем сердце».
— Послушай, красавица, — сказал Мухаммед Таки, — если ты полюбишь меня, тебе не нужно будет пить яд.
Тогда Долони (мне стыдно писать об этом) ударила предателя ногой. Однако Мухаммед Таки все-таки не дал ей яда. Взглянув на нее исподлобья, он медленно вышел из комнаты. Долони зарыдала.
— О раджа раджей, о повелитель, — шептала она сквозь слезы. — Ты приказал своей несчастной рабыне выпить яд? Если ты хочешь этого — я готова. Твоя любовь для меня нектар, твой гнев — яд. Когда ты сердишься, я пью яд. Какой же яд может быть страшнее этого?! Раджа раджей, свет мира, надежда слабых, избранник создателя, океан милосердия, где ты? Я с улыбкой выполню твой приказ, но мне будет тяжело не видеть тебя в эту последнюю минуту.
У Долони была служанка по имени Коримой. Долони позвала ее и отдала все оставшиеся у нее украшения:
— Пойди к лекарю и попроси у него такое лекарство, от которого я могла бы заснуть навсегда. Продай эти украшения и заплати за лекарство. Что останется — возьмешь себе.
Выслушав Долони, Коримой все поняла. Сначала она не соглашалась, но Долони стала ее упрашивать, и в конце концов глупая и жадная женщина, польстившись на деньги, согласилась.
Лекарь дал снадобье, о котором просила Долони. Один из слуг Мухаммеда Таки тотчас же донес своему господину:
— Служанка Коримой купила яд у лекаря Мирзы Хабиба.
Мухаммед Таки позвал служанку. Та призналась ему во всем.
Мухаммед Таки тотчас же отправился к Долони. Она сидела на полу с запрокинутой назад головой, ее прекрасные, как лепестки распустившегося лотоса, глаза были широко раскрыты, по щекам катились крупные слезы. Возле нее стояла наполовину пустая чашка: Долони выпила яд.
— Что было в чашке? — испугался Мухаммед Таки.
— Яд, — ответила Долони. — Я не похожа на тебя, я выполнила приказ господина. А тебе следовало бы допить то, что осталось в чашке...
Мухаммед Таки молчал. Долони легла, закрыла глаза и погрузилась в темноту... Так прекрасная Долони-бегум навсегда покинула этот мир.
Повелитель и его приближенные
После поражения у Катвы армия Мира Касима стала отступать. В сражении при Гирии она снова потерпела неудачу: превосходящие численностью и силой англичане разгромили армию мусульман, смели ее, как ураган сметает пыль. Оставшиеся в живых мусульмане укрылись в Удайнале. Они окружили город глубоким рвом, и благодаря этому им удалось остановить наступление англичан.
Когда Мир Касим прибыл в Удайналу, Амир Хуссейн доложил ему, что какая-то пленница просит свидания с ним; она знает нечто важное и может сообщить об этом только навабу.
— Кто она? — спросил Мир Касим.
— Эта женщина прибыла из Калькутты, — ответил Амир Хуссейн. — Уоррен Гастингс[121] прислал ее с письмом. По сути дела, она даже и не пленница. Она привезла письмо, которое было написано еще до начала войны с англичанами. Если я виноват, накажите меня.
Вот что писал Гастингс.
«Кто эта женщина, я не знаю. Взволнованная, пришла она ко мне, умоляла сжалиться и отправить ее к навабу — там ей будет хорошо, а в Калькутте она совершенно одинока и беспомощна. Между нами скоро начнется война, но мы, англичане, не воюем с женщинами. Поэтому отправляю ее к вам. Не знаю, хорошо это или плохо».
Наваб приказал привести женщину, и, когда она вошла, сразу же узнал Кульсам.
— Тебе что, надоело жить?! — гневно спросил ее Мир Касим.
Кульсам, спокойно глядя ему в глаза, спросила:
— Наваб! Где твоя бегум? Где Долони?
Амир Хуссейн испугался, услышав столь дерзкий вопрос служанки. Он поклонился навабу и отошел в сторону.
— Ты скоро будешь там же, где эта грешница, — ответил наваб.
— Не только я буду там, но и ты! Поэтому я и пришла сюда! Мне говорили, будто Долони покончила с собой. Это правда?
— «Покончила с собой!» Она умерла, потому что так повелел я! А ты ей помогала в ее низких делишках, так пусть же собаки съедят тебя за это!
Кульсам упала ниц и зарыдала. Но потом она принялась осыпать наваба всеми ругательствами, которые только знала. На шум сбежались приближенные Мир Касима, слуги и стражники. Кто-то схватил Кульсам за волосы, но наваб остановил его. Удивленный поведением Кульсам, он приказал ей говорить.
— Хорошо, что все собрались здесь, — начала служанка. — Я расскажу вам удивительную историю. Кроме меня, вам никто ее не расскажет, а меня сейчас убьют. Так слушайте же! Наваб Бенгалии и Бихара, человек по имени Мир Касим — глупец. У него была бегум, которую звали Долони, сестра военачальника наваба Гургана Хана.
Больше никто не перебивал Кульсам. Все с любопытством слушали ее рассказ.
— Гурган Хан и Доулот Унниса в поисках средств к жизни приехали из Исфахана в Бенгалию. Когда Долони стала рабыней во дворце Мира Касима, брат и сестра поклялись всегда помогать друг другу.
Кульсам рассказала, как она вдвоем с Долони ночью ходила к Гургану Хану и о чем Долони говорила с братом. Она рассказала также, как им не разрешили вернуться в крепость, как они встретили брахмачари, как жили в доме Протапа, а потом напали англичане и похитили Долони, приняв ее за Шойболини. Поведала она и о том, как погиб Амиат и другие англичане, как ей с Долони пришлось оказаться в одной лодке с Фостером и, наконец, как Фостер высадил Долони на берег.
— Наверное, дьявол вселился в меня в ту минуту, иначе разве я оставила бы бегум одну? — продолжала Кульсам. — Но я увидела, как страдает этот проклятый англичанин и... да что тут говорить! Я думала, что следом плывет лодка наваба и она подберет бегум. Я достойно наказана! Когда бегум осталась на берегу одна, мне стало грустно и я попросила Фостера меня тоже высадить на берег, но он отказался. В Калькутте я умоляла каждого встречного помочь мне вернуться сюда, но никто не хотел меня даже слушать. От людей я узнала, что Гастингс-сахиб добрый человек, я пошла к нему, в слезах упала к его ногам, и он сжалился надо мной. Теперь можете убить меня, я не хочу больше жить. — Кульсам снова заплакала.
На роскошном троне, украшенном драгоценностями, опустив голову, сидел наваб Бенгалии. Жезл правителя уже выскальзывал у него из рук, и никакими силами нельзя было его удержать. Что стало с его могущественным государством, которым он правил без особых трудов? Мир Касим пытался сохранить шипы и забыл о самом цветке... Пожалуй, правду сказала Кульсам: он действительно глуп! И наваб обратился к своим приближенным:
— Слушайте меня! Я не могу больше защищать государство. Эта служанка сказала правду: наваб Бенгалии глуп. Если можете, спасайте Бенгалию сами, а я ухожу. Я буду отсиживаться в крепости Рухидас вместе с женщинами или стану нищим. — Сильное тело наваба дрожало, словно росток бамбука, попавший в стремительный поток. Сдерживая слезы, он продолжал: — Слушайте, друзья мои! Если я буду убит англичанами или их наемниками, как Сирадж-уд-Даула, пусть моя могила будет рядом с могилой Долони. Это единственное, о чем я прошу вас. Мне тяжело говорить, я ухожу... Впрочем, выполните мой последний приказ: я хотел бы увидеть Мухаммеда Таки Хана... Али Ибрагим Хан! У меня нет более преданного друга, чем ты. Прошу тебя: доставь ко мне Таки Хана.
Ибрагим Хан молча поклонился, вышел из шатра и вскочил в седло.
— Кто еще хочет мне помочь? — спросил наваб.
Все, почтительно сложив руки, ожидали приказаний.
— Сможет ли кто-нибудь привести Фостера?
— Я отправлюсь в Калькутту и сделаю все возможное, — с готовностью ответил Амир Хуссейн.
— Да, и еще Шойболини... — задумчиво проговорил наваб. — Кто сможет ее найти?
— Она, должно быть, уже вернулась домой, я доставлю ее сюда, — почтительно выступил вперед Мухаммед Ирфан.
— А кто разыщет того брахмачари, который дал приют бегум в Мунгере? — снова спросил наваб.
— Если вы прикажете, я найду Шойболини, а потом буду искать брахмачари, — ответил Мухаммед Ирфан.
— А где сейчас Гурган Хан?
— Мы слышали, что он идет с армией в Удайналу, — ответили ему.
— Армия — армия... — тихо проговорил наваб. — С чьей армией?
— Со своей, — шепотом ответил кто-то.
Приближенные ушли. Наваб встал со своего трона, сорвал с головы усеянный алмазами тюрбан, разорвал жемчужное ожерелье, сбросил с себя усыпанное драгоценностями платье.
— Долони! Долони! — сквозь рыдания без конца повторял он.
Как недолговечны величие и власть в этом мире!
Джон Стэлкарт
В предыдущей главе мы упомянули о том, что Кульсам встретилась с Уорреном Гастингсом. Она подробно рассказала ему о себе и о том, как вел себя Фостер.
Историки обычно изображают Уоррена Гастингса жестоким угнетателем. Но деятели, подобные ему, часто становятся угнетателями в силу своего положения. Тот, на ком лежит обязанность защищать государство, даже будучи по натуре добрым и справедливым человеком, во имя интересов государства вынужден притеснять других. Если насилие в отношении отдельных лиц может принести пользу его стране, надо идти на это. Не может быть, чтобы деятели, которые, подобно Уоррену Гастингсу, создавали империю, не были милосердными и справедливыми. Тот, кто по природе своей жесток и несправедлив, не способен укрепить государство, ибо это человек неблагодарной и низкой натуры и такие дела ему не по плечу.
Уоррен Гастингс был добрым и справедливым человеком. Правда, тогда он еще не являлся губернатором. Отправив Кульсам к навабу, он тотчас же принялся разыскивать Фостера и, узнав, что тот болен, сделал все, чтобы он как можно скорее поправился. После этого началось расследование его злодеяний.
Перепуганный Фостер во всем признался. Гастингс доложил о его поведении Совету, и Фостера сместили с занимаемой должности. Сначала Гастингс хотел предать его суду, но, так как невозможно было найти свидетелей, а Фостер и так уже достаточно пострадал, отказался от своего намерения. Однако Фостер этого не оценил. Человек низменных страстей, он решил, что его наказали слишком жестоко за столь незначительный в его глазах проступок. Как всякий подлый и виноватый слуга, он был зол на своих хозяев и захотел отомстить им.
В армии Мира Касима служил один немец, а может, и швейцарец, по имени Даис Шамбер. Все звали его Шомру. В то время он находился с войском наваба в Удайнале. Фостер без промедления отправился туда. Сначала он подослал к нему своего человека. Шомру подумал, что через Фостера можно узнать о тайных намерениях англичан, и принял его. Фостер, разумеется, скрыл свое настоящее имя и назвался Джоном Стэлкартом.
Оставив Кульсам в надежном месте, Амир Хуссейн начал свои поиски. От слуг он случайно узнал удивительную новость: какой-то англичанин вступил в мусульманскую армию и сейчас находится в лагере Шомру. Амир Хуссейн решил отправиться туда.
Когда он вошел в шатер, Шомру и Фостер о чем-то разговаривали. Амир Хуссейн сел. Шомру представил ему Джона Стэлкарта, и Амир Хуссейн как бы между прочим спросил его:
— Вы не знаете англичанина по имени Лоуренс Фостер?
Фостер покраснел. Отведя взгляд, он сказал изменившимся голосом:
— Лоуренс Фостер? Нет, к сожалению, не знаю.
— Но, может быть, вы когда-нибудь слышали это имя? — продолжал Амир Хуссейн.
— Имя... Лоуренс Фостер... Да, но где?.. Нет, — запинаясь, ответил Фостер после небольшой паузы, — не помню.
Амир Хуссейн больше ни о чем не спрашивал и заговорил о другом. Однако он заметил, что Стэлкарт очень неохотно поддерживает разговор. Несколько раз он порывался уйти, но Амир Хуссейн удерживал его, потому что решил, что англичанин знает Фостера, но почему-то не хочет о нем говорить.
Через некоторое время Фостер неожиданно надел пробковый шлем, но не ушел, а продолжал сидеть. Амир Хуссейн знал, что у англичан не принято сидеть в головном уборе. Когда англичанин наклонился за шлемом, Амир Хуссейн заметил у него на голове шрам. «Видимо, Стэлкарт хочет скрыть этот шрам», — понял он.
Вернувшись к себе, Амир Хуссейн позвал Кульсам.
— Пойдешь со мной, — приказал он.
Кульсам повиновалась. Они подошли к шатру Шомру. Кульсам осталась у входа, а Хуссейн вошел внутрь. Фостер все еще находился там.
— Если вы позволите, моя служанка войдет, чтобы отдать вам салам. У нее есть важное дело, — обратился Хуссейн к Шомру.
Тот кивнул в знак согласия. У Фостера забилось сердце, он поднялся. Улыбаясь, Амир Хуссейн положил руку ему на плечо, заставив снова сесть. Вошла Кульсам и, увидев Фостера, замерла на месте.
— Кто это? — спросил ее Амир Хуссейн.
— Лоуренс Фостер, — ответила служанка.
Амир Хуссейн взял Фостера за руку.
— В чем дело? — возмутился тот.
Амир Хуссейн обратился к Шомру:
— Сахиб! Наваб приказал арестовать этого человека. Велите сипаям увести его.
— Что случилось? — удивился Шомру.
— Потом расскажу.
Шомру дал ему сипая для охраны, и Амир Хуссейн увел связанного Фостера.
Снова в Бедограме
Чондрошекхору стоило немалого труда привести Шойболини домой.
Их жилище долго пустовало, и, войдя в него после длительного отсутствия, Чондрошекхор был поражен. Соломы на крыше почти не осталось — ее снесло бурей, а ту, что уцелела, съели коровы. Бамбуковые жерди соседи забрали на топливо. Двор зарос и превратился в джунгли, где, не страшась людей, ползали змеи. Двери были сняты и унесены, дом разграблен. Кое-что Шундори, правда, удалось перенести к себе в дом. На полу стояла грязная и заплесневевшая дождевая вода. Теперь в их жилище нашли прибежище крысы, тараканы и летучие мыши.
Чондрошекхор тяжело вздохнул.
Оглядевшись, он заметил, что стоит на том самом месте, где когда-то сжег свои книги.
— Шойболини! — тихо позвал он.
Шойболини ничего не ответила. Она села у самой двери и стала рассматривать олеандр, который однажды видела во сне. Чондрошекхор что-то говорил ей, но она ничего не слышала и продолжала молчать. Тихо улыбаясь, Шойболини с любопытством оглядывала окружающие предметы, потом вдруг, громко рассмеявшись, стала показывать на что-то пальцем.
Тем временем вся деревня узнала, что вернулся Чондрошекхор и привел с собой Шойболини. Многим было любопытно посмотреть на беглянку, и они бросились к дому Чондрошекхора.
Самой первой пришла Шундори. Она не знала, что Шойболини лишилась рассудка. Войдя в дом, Шундори совершила пронам Чондрошекхору и увидела, что он одет, как брахмачари. Взглянув на Шойболини, она сказала:
— Хорошо, что ты привел ее. Пусть искупает свою вину.
Увидев, что Шойболини не уходит из комнаты, не закрывает лицо покрывалом, хотя она пришла с мужем, Шундори очень удивилась. Шойболини же смотрела на нее и хихикала.
Шундори подумала: «Наверное, это английские манеры, которым негодница успела научиться». Она села рядом с Шойболини, но так, чтобы ее сари не касалось одежды грешной женщины.
— Ты что, не узнаешь меня? — улыбаясь, спросила Шундори.
— Узнаю, — ответила Шойболини. — Ты Парботи.
— Неужели ты так скоро забыла меня?
— Нет, почему же забыла? Я помню, как избила тебя за то, что ты осквернила своим прикосновением мой рис. Слушай, Парботи-диди, может быть, споешь песню?
Вот что на сердце у меня:
Где Радха рядом с моим Кришной?
Где луна на груди моей тучи?
Напрасна сеть моей любви!
— Ничего не могу понять, Парботи-диди, — продолжала Шойболини, закончив петь. — Мне кажется, будто кого-то нет, но кто-то был здесь, сейчас его нет, но он придет... Как будто я куда-то пришла и не пришла... Будто я нашла кого-то и не узнаю...
Шундори удивленно посмотрела на брата. Чондрошекхора подозвал ее к себе и шепнул:
— Она сошла с ума.
Только теперь Шундори все поняла. Некоторое время она молчала. Потом в ее глазах заблестели слезы.
О женщины — сокровище мира! Не эта ли Шундори всей душой молила бога о том, чтобы Шойболини пошла вместе с лодкой ко дну? А теперь никто другой не жалел Шойболини так, как жалела она.
Вытерев слезы, Шундори снова села рядом с подругой и продолжила разговор. Она пыталась напомнить ей о прошлом. Но Шойболини не помнила ничего. Правда, она не утратила окончательно память, иначе не вспомнила бы имени своей служанки Парботи, но рассудок ее помутился. Хотя она и помнила Шундори, но узнать уже не могла.
Прежде всего Шундори отправила Чондрошекхора к себе домой, чтобы он там вымылся и поел. Потом она занялась уборкой, стараясь навести порядок в этом разоренном гнезде. Соседи тоже принялись ей помогать.
Тем временем из Мунгера вернулся Протап. Разместив своих людей в надежных местах, он зашел домой. Здесь он узнал о возвращении Чондрошекхора и немедля отправился в Бедограм, чтобы повидаться с ним. В тот же день, немного опередив Протапа, туда явился и Романондо Свами. Шундори очень обрадовалась, узнав, что Чондрошекхор будет лечить Шойболини по указаниям своего наставника. Для начала лечения был выбран благоприятный момент[122].
Сила внушения
Мы затрудняемся сказать, каким лекарством Чондрошекхор намеревался лечить Шойболини, но, для того чтобы оно подействовало, он решил заняться самосовершенствованием. Чондрошекхор мог легко подавить голод, жажду и всякие другие потребности организма, но сейчас он решил принять обет сурового поста. Несколько дней Чондрошекхор размышлял только о боге, и в его сознании не было места никаким посторонним мыслям.
В назначенный час Чондрошекхор приступил к лечению. Он велел приготовить для Шойболини постель. Служанка, которую привела Шундори, исполнила приказание.
Чондрошекхор попросил уложить Шойболини. Шундори силой заставила ее лечь, так как она никого не слушалась. Сразу после этого Шундори поспешила домой, чтобы совершить очистительное омовение, которое она совершала всякий раз, возвращаясь от Шойболини.
— А сейчас все должны выйти из дома, — обратился Чондрошекхор к присутствующим. — Я потом позову вас.
Когда все вышли, он поставил на пол чашку с лекарством, которую держал в руках, и сказал жене:
— Сядь.
Шойболини не шелохнулась, только тихонько запела. Тогда Чондрошекхор, пристально глядя ей в глаза, стал осторожно поить ее лекарством. Романондо Свами объяснил ему, что это не лекарство, а всего-навсего простая вода. Но он уверил Чондрошекхора, что это заставит Шойболини подчиниться силе внушения.
Чондрошекхор начал делать руками пассы перед лицом жены. Через некоторое время она закрыла глаза, начала дремать и вскоре погрузилась в глубокий сон.
Тогда Чондрошекхор позвал ее:
— Шойболини!
— Я слушаю вас, — ответила она сквозь сон.
— Кто я? — спросил Чондрошекхор.
— Мой муж, — отвечала Шойболини, продолжая спать.
— А ты кто?
— Шойболини.
— Ты знаешь, где ты находишься?
— Это ваш дом в Бедограме.
— Кто стоит сейчас около дома?
— Протап, Шундори и другие.
— Зачем ты ушла отсюда?
— Я ушла с Фостером-сахибом.
— Почему же ты так долго не могла вспомнить об этом?
— Я помнила, но не могла сказать.
— Почему?
— Я сошла с ума.
— Это правда или ты притворялась?
— Нет, я не притворялась.
— А сейчас?
— Сейчас ко мне вернулся рассудок благодаря вам.
— Ты будешь говорить мне правду?
— Да.
— Зачем ты ушла с Фостером?
— Из-за Протапа.
Чондрошекхор был изумлен, теперь недавние события представились ему совсем в ином свете.
— Протап твой любовник? — с замиранием сердца спросил он.
— Нет!
— Кто же он тебе?
— Мы два цветка, выросшие в одном лесу, на одном стебле. Зачем вы разлучили нас?
Чондрошекхор перевел дыхание. Он все понял.
— Ты помнишь, как вы плыли с Протапом в ту ночь, когда он бежал с английской лодки?
— Помню.
— О чем вы говорили?
Шойболини рассказала. Слушая ее, Чондрошекхор мысленно от всего сердца благодарил Протапа. Затем он снова спросил:
— Зачем же ты ушла с Фостером?
— Я была лишь у него в лодке, так как надеялась, что в Пурондорпуре встречусь с Протапом.
— И ты осталась чистой?
— Я мысленно отдавала себя Протапу, поэтому я не могу быть чистой, я великая грешница.
— А в остальном?
— В остальном я чиста.
— А Фостер?
— Я совершенно чиста.
Чондрошекхор пристально посмотрел на Шойболини, сделал пассы руками и приказал:
— Говори правду!
— Я говорю правду, — ответила спящая женщина и нахмурилась.
Чондрошекхор глубоко вздохнул.
— Зачем же ты, дочь брахмана, изменила своей касте? — спросил он.
— Вы знаете все законы, — ответила Шойболини. — Судите сами, изменила я касте или нет? Ведь я не ела пищи, к которой прикасался англичанин, не пила воды, которую он осквернял своим прикосновением. Каждый день я сама готовила себе пищу, мне помогала служанка-индуска. Правда, я жила в одной лодке с англичанином, но лодка плыла по священной Ганге!
Чондрошекхор опустил голову и погрузился в свои мысли. Потом он с горечью подумал: «Какой низкий поступок я совершил: я едва не погубил невинную женщину!»
— Почему же ты никому не рассказала об этом? — спросил он.
— Кто поверит моим словам? — ответила Шойболини.
— А кто знает об этом?
— Фостер и Парботи.
— Где сейчас Парботи?
— Месяц назад она умерла в Мунгере.
— А Фостер?
— Он в лагере наваба в Удайнале.
Чондрошекхор на мгновение задумался, потом спросил:
— Как ты думаешь, что может исцелить тебя от болезни?
— Вы наделили меня магической силой ясновидения, благодаря этому я узнала, что поправлюсь, если найду сострадание у ваших ног.
— Что ты станешь делать, когда поправишься?
— Если я найду яд — отравлюсь, но только я очень боюсь ада.
— Почему ты хочешь умереть?
— Разве есть для меня место на земле?
— А в моем доме?
— Неужели вы возьмете меня обратно?
— А если возьму?
— Тогда я буду преданно служить вам. Но только вы тем самым запятнаете свое имя.
В это время откуда-то издалека донесся топот копыт. Чондрошекхор сказал Шойболини:
— Я не обладаю магической силой. Ее внушил тебе Романондо Свами. Скажи теперь, что за шум там слышится?
— Это скачет Мухаммед Ирфан — воин наваба.
— Зачем он сюда скачет?
— За мной. Наваб хочет видеть меня.
— Он захотел тебя видеть после того, как туда пришел Фостер, или до его прихода?
— Наваб одновременно приказал найти нас обоих.
— Ни о чем не беспокойся, спи.
После этого Чондрошекхор позвал тех, кто стоял около дома. Когда все вошли, он сказал:
— Шойболини спит. Когда она проснется, дайте ей лекарство. Скоро сюда прибудет посланец наваба, завтра он увезет ее. Вы тоже туда поедете.
Все очень удивились и испугались.
— Почему Шойболини повезут к навабу? — спрашивали они Чондрошекхора.
— Не беспокойтесь, скоро сами все узнаете, — ответил он.
Мухаммеда Ирфана встретил Протап. Чондрошекхор тем временем передал Романондо Свами свой разговор с Шойболини. Романондо Свами сказал ему:
— Завтра мы оба должны быть на дарбаре[123] у наваба.
На Дарбаре
Последний наваб Бенгалии устраивал дарбар в большом шатре. Мы говорим «последний» потому что те, кто назывались навабами после Мира Касима, никакой власти уже не имели. Наваб Мир Касим Али Хан сидел на высоком троне, украшенном жемчугом, серебром и золотом; его одежду усыпали драгоценности; тюрбан, словно солнце, сиял бриллиантами и жемчугом. По обе стороны от него в ряд стояли слуги с почтительно сложенными руками.
— Где пленные? — спросил наваб.
— Все здесь, — ответил Мухаммед Ирфан.
Мир Касим приказал ввести Фостера. Тот прошел вперед и остановился перед навабом.
— Кто ты? — спросил его наваб.
Фостер понял, что на этот раз ему уже не спастись. «Я так долго позорил свое имя. Но сегодня я умру, как подобает настоящему англичанину», — решил он.
— Мое имя — Лоуренс Фостер, — твердо ответил он.
— Национальность?
— Англичанин.
— Англичане — мои враги. Зачем ты, мой враг, явился в мой лагерь?
— За это вы можете сделать со мной, что хотите, я в ваших руках. Но не спрашивайте, зачем я пришел в лагерь, я все равно не скажу этого.
— Я знаю, — улыбнулся наваб, — ты храбрый человек. Будешь говорить правду?
— Англичане никогда не лгут.
— Да? Ну что ж, посмотрим. Вы говорили, что и Чондрошекхор здесь? — обратился наваб к приближенным. — Позовите его.
Мухаммед Ирфан привел Чондрошекхора.
— Ты знаешь этого человека? — спросил его наваб, указывая на Фостера.
— Не знаю, я слышал только его имя, — ответил Чондрошекхор.
— Хорошо. Где Кульсам? — снова поинтересовался наваб, обращаясь к слугам.
Через секунду появилась Кульсам.
— Ты знаешь эту рабыню? — спросил Мир Касим Фостера.
— Знаю, — ответил тот.
— Кто она?
— Ваша служанка.
— Приведите Мухаммеда Таки, — приказал наваб.
Мухаммед Ирфан привел связанного Таки Хана.
Тот долго не мог решить, чью сторону ему принять, он до последней минуты так и не решился перейти в стан врагов. Однако военачальники наваба, зная об его измене, не сводя глаз следили за ним. Али Ибрагиму Хану без труда удалось арестовать его.
Не удостоив Таки Хана взглядом, наваб обратился к Кульсам.
— Скажи, Кульсам, как ты попала из Мунгера в Калькутту?
Кульсам начала свою исповедь. Рассказав о Долони-бегум, она сложила молитвенно руки и сквозь слезы воскликнула:
— Ваше величество! На этом дарбаре я прошу вас выслушать мое обвинение этому негодяю, убийце — Мухаммеду Таки. Он оклеветал госпожу, обманул господина и безжалостно, словно букашку, погубил драгоценное сокровище — Долони-бегум. Ваше величество! Пусть и этот негодяй погибнет, как букашка!
— Ты лжешь! У тебя нет свидетелей! — задыхаясь от ярости, крикнул Мухаммед Таки.
— Нет свидетелей?! — воскликнула Кульсам. — Посмотри на небо, бог — мой свидетель! Положи руку на свое сердце, оно — мой свидетель! Если нужен еще кто-нибудь, спроси этого англичанина.
— Скажи, англичанин, — обратился наваб к Фостеру, — правду сказала служанка? Ты ведь был в лодке вместе с Амиатом. Ведь англичане всегда говорят только правду.
Фостер рассказал, что знал, и всем стало ясно, что Долони абсолютно невиновна.
Мухаммед Таки стоял, понурив голову.
Тогда вперед выступил Чондрошекхор.
— Воплощение правосудия! — обратился он к навабу. — Я свидетель того, что служанка говорит правду. Я тот самый брахмачари.
Кульсам узнала его.
— Да, это он, — подтвердила Кульсам.
— Раджа! — снова обратился к Миру Касиму Чондрошекхор. — Если этот англичанин говорит правду, задайте ему еще два вопроса.
— Спроси его сам, — ответил наваб. — Ему переведут твои слова.
— Ты сказал, что слышал имя Чондрошекхора. Так вот, Чондрошекхор — это я. Ты...
— Не трудитесь продолжать, — перебил его Фостер. — Я не боюсь смерти. А на вопросы я вправе отвечать или не отвечать. Вам я отвечать не буду.
— Позовите Шойболини, — приказал наваб.
Когда вошла Шойболини, Фостер сначала даже не узнал ее: больная, похудевшая, грязная, в старом платье, с растрепанными волосами, серыми от пыли; бессмысленная улыбка на губах, вопрошающий взгляд сумасшедшей. Фостер содрогнулся.
— Ты знаешь ее? — спросил Мир Касим.
— Знаю, — ответил Фостер.
— Кто это?
— Шойболини, жена Чондрошекхора.
— Откуда тебе это известно?
— Можете приказать привести в исполнение наказание, к которому меня приговорили. Я отвечать не стану.
— Тебя отдадут на съедение собакам.
У Фостера пересохло во рту, задрожали руки и ноги. Собравшись с силами, он сказал:
— Если вы приговорили меня к смерти, то хотя бы прикажите убить меня другим способом.
— Нет, — ответил наваб. — В древности у нас существовала такая казнь: виновного по пояс закапывают в землю и натравливают на него собак, а после того как они его искусают, раны посыпают солью. Когда же собаки насытятся, они уходят, а полусъеденный пленник остается в земле. Затем проголодавшиеся собаки возвращаются, обгладывают оставшееся на костях мясо. Я приговорил тебя и Таки Хана именно к такой смерти.
Связанный Таки Хан завыл словно зверь. Фостер упал на колени и стал взывать к богу:
— Великий создатель! Я никогда тебя не звал, никогда о тебе не думал. Я много грешил и никогда не помнил о том, что ты существуешь. Но сейчас я беспомощен, я зову тебя. О ты, надежда слабых, поддержка беззащитных! Спаси меня!
Не удивляйся, читатель! Даже тот, кто никогда не верил в бога, в минуту несчастья призывает его на помощь. То же произошло и с Фостером.
Вдруг Фостер увидел у входа в шатер какого-то седого старца с длинными спутанными волосами, с белой бородой, в красной одежде. Старик пристально глядел на него. Фостер уже не мог отвести взгляда, он смотрел ему в глаза, и постепенно его рассудок подчинился воле старика. Фостер закрыл глаза, тело его расслабилось, словно он погрузился в глубокий сон. Ему показалось, что седой старик шевелит губами, будто говорит что-то. Потом Лоуренс услышал глухой, словно гром, голос, зазвучавший над самым ухом:
— Я избавлю тебя от ужасной смерти, ты не будешь отдан на съедение собакам. А теперь отвечай мне. Ты был любовником Шойболини?
— Нет, — ответил Фостер, взглянув на безумную. — Нет! Я никогда не был любовником Шойболини.
Снова раздался громоподобный голос. Фостер не мог понять, кто это говорит, он слышал только сам вопрос:
— Тогда почему Шойболини оказалась в твоей лодке?
Фостер начал рассказывать:
— Очарованный красотой Шойболини, я похитил ее из дома. Я решил поместить ее в моей лодке, думая, что со временем она полюбит меня. Но скоро я понял, что ошибся. Когда я впервые попытался войти к ней, она достала маленький нож и сказала: «Если ты войдешь в мою комнату, мы оба умрем. Ты должен относиться ко мне, как к матери». Я так и не смог приблизиться к ней. Я никогда к ней не прикасался.
Все присутствующие услышали его слова.
— Как ты заставил ее есть пищу иноверов? — спросил Чондрошекхор.
— Она никогда не ела моей пищи и еды, до которой я дотрагивался. Она сама себе готовила, — проговорил Фостер.
— Что она готовила?
— Она не ела ничего, кроме риса и молока.
— А вода?
— Она сама брала ее из Ганги.
В это время вдруг послышался глухой отдаленный шум.
— Что это? — спросил наваб.
— Это стреляют английские пушки. Англичане напали на лагерь, — взволнованным голосом ответил Мухаммед Ирфан.
Все бросились к выходу из шатра. Пушки загремели снова. Гул многих выстрелов слился воедино, и с каждой минутой становился все более оглушающим. Раздался гром барабанов, и вокруг поднялся страшный шум. Топот коней, бряцанье оружия, победные крики солдат — все это было подобно буре. Небо до самого горизонта застилал дым, словно всколыхнулся огромный океан.
Все находившиеся в шатре устремились на улицу, одни спешили на поле боя, другие спасались бегством. В шатре остались только наваб да связанный Мухаммед Таки.
Пушечные ядра уже падали около шатра. Наваб вынул из-за пояса саблю и пронзил ею грудь Таки Хана. Изменник умер. Только после этого наваб покинул шатер.
На поле битвы
Выбежав из шатра вместе с Шойболини, Чондрошекхор увидел Романондо Свами.
— Что ты хочешь делать? — спросил тот Чондрошекхора.
— Я не знаю, как спасти Шойболини! Крутом рвутся пушечные ядра, темно от дыма! Куда идти? — растерянно проговорил Чондрошекхор.
— Не волнуйся. Разве ты не видишь, что мусульманские войска бегут. Там, где отступают в начале сражения, победа невозможна. Эти англичане — удачливые, сильные и хитрые люди. Может быть, со временем они покорят даже всю Индию. А теперь пойдем туда, куда бегут мусульмане. Я беспокоюсь не о нас с тобой, а о твоей жене. — И они последовали за бегущими мусульманами.
Неожиданно впереди они увидели отряд хорошо вооруженных солдат-индусов, который внезапно появился из ущелья и теперь спешил навстречу англичанам, опьяненный жаждой битвы. Во всаднике, скакавшем впереди, все сразу узнали Протапа.
— Протап! — воскликнул Чондрошекхор. — Зачем ты здесь, в этой неравной битве? Вернись!
— Я искал вас, — ответил Протап. — Следуйте за мной, я укрою вас в надежном месте.
С этими словами он приказал своим солдатам взять под охрану Чондрошекхора и его спутников и повернул назад. Протап прекрасно знал все, казалось бы, совершенно непроходимые горные дороги. Скоро они были уже далеко от поля сражения. Чондрошекхор подробно рассказал Протапу о том, что произошло на дарбаре.
— Протап! Ты достоин высшей похвалы. Теперь я знаю все, — сказал Чондрошекхор.
Протап удивился, а Чондрошекхор сквозь слезы продолжал:
— Теперь я знаю, что Шойболини невиновна. Я снова возьму ее к себе в дом; и если люди будут считать, что это грех и я должен буду искупить его, я охотно сделаю это. Но счастья мне больше не суждено.
— Почему? Разве лекарство Свами не помогло? — спросил Протап.
— Пока нет, — печально ответил Чондрошекхор.
Протап помрачнел, в его глазах заблестели слезы.
Это заметила Шойболини, которая из-под своего покрывала следила за ним. Она отошла в сторону и сделала Протапу знак рукой. Сойдя с лошади, он подошел к ней, и Шойболини тихо, так, чтобы никто не услышал, сказала:
— Прошу тебя, выслушай, что я скажу. Не бойся, я не буду говорить ничего дурного.
— Ты притворялась сумасшедшей?! — изумился Протап.
— Я притворяюсь только сегодня, — ответила Шойболини. — Сегодня утром я проснулась в полном рассудке. А что, неужели я в самом деле была сумасшедшей?
Протап радостно улыбнулся. Шойболини, поняв, что происходит в его душе, взволнованно прошептала:
— Но сейчас молчи, никому ни о чем не говори. Я сама это сделаю, когда получу твое разрешение.
— Мое разрешение? — удивился Протап.
— Если муж возьмет меня к себе, разве смогу я разделить его любовь? Разве можно таить грех в душе?!
— Что же ты хочешь сделать?
— Я расскажу мужу обо всем, что случилось, и буду молить его о прощении.
Протап на мгновение задумался, затем произнес:
— Обязательно сделай это. Я благословляю тебя, будь счастлива! — Он замолчал, его глаза снова наполнились слезами.
— Нет, я не буду счастлива. Пока ты живешь на земле, мне не суждено узнать счастье.
— Почему, Шойболини?
— Прошу тебя, не встречайся со мной никогда больше в этой жизни. Сердце женщины слабое, и я не знаю, как долго оно будет слушаться меня. Обещай никогда больше не видеть меня в этом рождении!
Протап ничего не ответил и вскочил на лошадь. Солдаты бросились за ним.
— Куда ты?! — крикнул ему Чондрошекхор.
— В бой! — ответил Протап.
— Не нужно, — пытался удержать его Чондрошекхор. — Остановись! Ты погибнешь!
— Фостер еще жив, я должен убить его! — крикнул Протап.
— Брат, зачем убивать Фостера? — Чондрошекхор подбежал к Протапу и взял его лошадь под уздцы. — Бог накажет его, если он совершил зло. Разве ты или я можем наказывать? Только низкий человек убивает врага, благородный же его прощает.
Эти слова изумили Протапа и привели его в восторг. Он впервые слышал подобные речи из уст человека. Сойдя с лошади, Протап поклонился Чондрошекхору.
— Вы лучший из людей! — воскликнул он. — Я ничего не сделаю Фостеру.
С этими словами Протап снова вскочил в седло и поскакал туда, где шло горячее сражение.
— Зачем же ты все-таки едешь туда?! — крикнул ему вслед Чондрошекхор.
Протап обернулся и, ласково улыбнувшись ответил:
— Так нужно.
Он подстегнул лошадь и помчался вперед.
Увидев эту улыбку, Романондо Свами встревожился.
— Иди с женой домой, — посоветовал он Чондрошекхору. — А я хочу совершить омовение в Ганге. Мы встретимся через несколько дней.
— Я очень беспокоюсь за Протапа, — сказал Чондрошекхор.
Романондо Свами обещал узнать, что будет с ним. Попрощавшись с Чондрошекхором и Шойболини, он пошел к полю битвы. Здесь, среди дыма, криков и стонов раненых, под дождем пуль, Романондо Свами стал искать Протапа.
Всюду валялись люди — мертвые, полуживые, с истерзанными телами... Одни просили пить, другие звали мать, брата, отца, друзей... Романондо Свами искал среди них Протапа, но нигде не находил его. Он видел, как окровавленные всадники, побросав оружие, спасались бегством на раненых лошадях, которые несли их, сокрушая и давя все попадавшееся им на пути. И среди них Свами не мог найти Протапа. Он видел, как, задыхаясь и обливаясь кровью, бежали пешие солдаты. Он и здесь искал Протапа, но тоже не находил. Обессиленный, Романондо Свами опустился на землю в тени дерева. Мимо пробегал сипай. Свами остановил его.
— Я вижу, что все спасаются бегством. Кто же сражается? — спросил он.
— Сражается только один индус... — ответил сипай.
— Где он?
— Возле крепости, — ответил сипай и побежал дальше.
Романондо Свами поспешил туда. Сражение уже завершилось, грудами лежали трупы англичан и индусов. Свами начал искать среди них Протапа.
Вдруг до него донесся глухой стон. Романондо оттащил несколько трупов и под ними увидел Протапа — раненого, но живого!
Романондо Свами принес воды и омыл лицо умирающего. Протап узнал его, попытался сложить руки для приветствия, но не смог.
— Благословляю тебя! — сказал Романондо Свами. — Ты должен выздороветь.
— Выздороветь? Теперь выздоровление придет уже скоро, — с трудом проговорил Протап. — Коснитесь моей головы прахом с ваших ног.
— Ведь мы просили тебя не делать этого, зачем же ты вступил в неравную битву? Скажи, это все из-за Шойболини?
— Почему вы так думаете? — тихо проговорил Протап.
— Когда вы с ней разговаривали, мне показалось, что безумие ее прошло, но тебя она не забыла.
— Шойболини сказала мне, что в этом рождении я не должен с ней встречаться, — сказал Протап. — И я понял, что, пока буду жив, Шойболини и Чондрошекхор не будут счастливы. А разве я могу мешать счастью тех, кого люблю больше всего на свете, счастью тех, кто сделал мне столько добра. Поэтому, несмотря на запрет, я поспешил сюда, чтобы умереть. Если бы я остался жить, сердце Шойболини могло бы когда-нибудь заколебаться... Поэтому мне лучше уйти.
Романондо Свами заплакал. До сих пор никто никогда не видел слез в его глазах.
— В этом мире только ты один по-настоящему исполнил обет помощи ближнему, — сказал он. — Мы же только лицемерим. Я уверен, что в другом мире ты обретешь вечное блаженство. — Он помолчал немного, затем продолжил: — Сын мой! Я разгадал твое сердце. Даже победу над всем миром нельзя сравнить с твоей победой над собой. Ведь ты любил Шойболини!
Умирающий Протап засмеялся громко, словно безумный, и этот смех напомнил рычание проснувшегося льва.
— Что ты можешь понять, саньяси! Да и вообще, кто в этом мире способен понять мою любовь? Я любил Шойболини целых шестнадцать лет! И за все это время я не знал грешных мыслей, у меня было только одно желание — пожертвовать своей жизнью во имя любви. День и ночь это чувство наполняло каждую клеточку моего существа. Никто из людей не знал этого и никогда не узнал бы! Зачем вы заговорили о любви в мой смертный час? Я расстаюсь с жизнью, потому что в этом рождении мне не видать счастья. Моя душа не спокойна, кто знает, что может случиться с сердцем Шойболини? Для нее нет иного спасения, кроме моей смерти. Поэтому я умираю... Теперь вам известна моя тайна, вы мудрый, вы знаете все законы, скажите, есть ли искупление моему греху? Виновен ли я перед богом? А если виновен, достаточно ли этого искупления?
— Этого я не знаю, — ответил Романондо Свами. — Человеческие знания здесь бессильны, а закон безмолвствует. Кроме бога, властелина того мира, куда ты идешь, никто не ответит тебе. Одно могу я сказать: если победа над своим чувством — добродетель, то тебе суждено вечное блаженство; если умение подавить свои страсти — добродетель, то сами боги не могут быть добродетельнее тебя; если тот, кто помогает ближнему, достоин рая, то ты достоин рая больше, чем Дадхичи[124]. Я молю бога только об одном, чтобы в следующем рождении я смог бы так же, как ты, побеждать свои чувства...
Романондо Свами умолк. Жизнь Протапа постепенно угасала. Он лежал на душистом травяном ложе, словно сияющее золотое дерево.
— Прощай, Протап! Ты уходишь в бесконечный мир, где уже не нужно подавлять свои чувства, где красота не подчиняет себе человека и где в любви нет греха. Иди же в тот чудесный мир, где и красота, и любовь, и счастье бесконечны, где счастье и добродетель едины. Иди в тот великий и таинственный мир, где душа каждого страдает от печали ближнего, где каждый охраняет добродетель другого и восхваляет его победы, где никому не приходится жертвовать своей жизнью ради любимого. Там, даже если сотни тысяч Шойболини склонятся к твоим стопам, ты уже не захочешь любить их...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги