Художники в зеркале медицины

СЕМЕЙНОЕ ОКРУЖЕНИЕ

В семье Ван Гогов, корни которых уходят в XVI столетие, преобладали два ярко выраженных призвания, а именно, служение церкви и искусство.

Следуя этим семейным традициям, дед Винсент, равно как и отец Теодор состояли на церковной службе. Странно, но протестантская семья пастора Ван Гога, проживавшая в Северном Брабанте, где преобладал католицизм, не придерживалась кальвинизма, доминировавшего в Голландии, известного теологической школой при университете Гронингена.

Отец Теодор руководил маленькой паствой в Гроот-Зюндерт, и уже через два года после того как в 1849 году он приступил к исполнению своих обязанностей в деревне недалеко от Антверпена, он женился на Анне Корнелии, дочери «придворного переплетчика» Карбентуса. Теодор вопреки своей милосердной деятельности беспокоился о респектабельности своей персоны, отчего его шутливо назвали маленьким протестантским папой. Его жена Анна Корнелия обладала нежным и человечным сердцем. Она фанатично любила природу и обладала дарованием писать письма, но кроме этого имела талант художника. После нее остались рисунки и картины, выполненные акварелью.

30 марта 1853 года Анна Корнелия родила сына, которого нарекли именем Винсент. В этот день годом раньше в семье священника появился на свет мертвый мальчик, которого похоронили на маленьком кладбище возле деревенской церкви и на его могиле написали: «Винсент Ван Гог 1852 год». Этот обычай переносить имя умершего ребенка на рожденного следом, в те времена был обычным делом не только в Голландии (вспомним случай с Рембрандтом, у которого большинство дочерей по очереди носили имя Корнелия). Никому даже в голову тогда не приходило прекратить это, так как подобная практика давать второму ребенку имя умершего могла породить идентичные роковые проблемы, о чем говорит современный психоанализ.

Умберто Нагера, подробно обсуждавший эти вопросы, писал: «Замещение умершего ребенка вторым стало темой многочисленных исследований психоаналитиков. Они считали, что после смерти ребенка родители с трудом переносили значительные изменения в их жизни и глубоко влияли на судьбу второго ребенка, пытаясь заместить смерть первого. Склонность родителей к этому проявлялась в отождествлении детей, и с новым ребенком они связывали все свои желания и надежды, тем временем сильно идеализируя его, что в свою очередь принуждало к замещениям и неосознанному идентифицированию обоих детей. Причем, обычно они не были способны к равноценному восприятию этих замещений. Причиной этому всегда служило огромное разочарование, присутствующее в их жизни, и идеализация мертвого ребенка. Очень часто личностное развитие таких детей во многом искажалось. Их родители, особенно матери, мучили себя странными фантазиями о том, что ребенок-заместитель, умрет и о нем проявляли чрезмерную заботу. С другой стороны, у ребенка развивалось убеждение, что он не совсем полноценен и легко уязвим перед непредвиденными опасностями, постоянно существующими в мире».

Вполне можно допустить, что с самого начала Винсент был мальчиком, замещавшим мертворожденного ребенка, и это неизбежно привело к аналогичным проблемам в его жизни. С самого раннего детства он должен был безнадежно соревноваться с идеальным образом своего предшественника по имени Винсент и постоянно подавлять в себе мысли по поводу мертвого брата. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он стал очень трудным и интровертивным ребенком. Позже его свояченица Иоханна Ван Гог-Бонгер вспоминала: «В детстве он был трудным, назойливым и капризным ребенком, и странно сопротивлялся своему воспитанию, только с возрастом он стал более сговорчив во всем с родителями. Когда впервые в Зюндерт приехала бабушка Ван Гога, проживавшая в Бреда, то она увидела внезапные проявления капризов маленького Винсента, и так как она имела опыт воспитания двенадцати детей, она взяла энергичной хваткой маленького озорника за руку, дала пощечину и указала на дверь. После этого его мать так разболелась, что в течение всего дня не разговаривала со своей свекровью, и только молодому отцу удалось ее успокоить. Вечером он запряг небольшой экипаж и повез обеих дам на полевой луг, где они чудесным образом примирились во время заката».

Это описание очень метко иллюстрирует страх и болезненную заботливость матери Винсента, как отметил в своей характеристике Умберто Нагера, потому что она испытывала преувеличенную любовь к своему ребенку и ею владел неопределенный страх новой утраты.

В семье тесные отношения у него сложились с братом Тео. Они любили гулять и изучать красоту и особенности Брабантских окрестностей. Подобный опыт познания природы утешал и радовал Винсента уже в раннем детстве, и она, природа, казалось, компенсировала ему недостаток человеческого участия, которого он недополучал со стороны родителей. Позже, оглядываясь назад, он говорил: «Моя юность была холодной, мрачной и бесплодной». Почти в семилетием возрасте, когда Ван Гог пошел в деревенскую школу, он занялся изучением трех иностранных языков: немецкого, английского и французского, которыми овладел так же хорошо, как и своим родным языком — голландским. Его одноклассница описывала Винсента как добросердечного, приветливого и сострадательного человека, и эту характеристику разделяло большое количество современников. С другой стороны, тогдашняя служанка семьи Ван Гогов оценивала Винсента как маленького и особенного мальчика, у которого были «чудовищно своеобразные манеры», и по этой причине родители часто его наказывали. Эти различные описания его характера дают нам возможность заключить, что среди чужих у Винсента был другой тип поведения, а дома, внутри семьи его отношения с родителями оставались напряженными. Такие противоречивые высказывания современников могут означать, что его своеобразие заключалось в том, что он лучше понимал выходцев из простых крестьянских и рабочих семей, чем людей благородного происхождения. И это обстоятельство с психоаналитической точки зрения истолковывается как «следствие злополучного положения вещей, сложившегося в детстве, и в результате этого проявление чувства подчиненного положения». В окружении простых людей он вел себя естественно и непринужденно, в то время как в обществе образованных и высокопоставленных людей у него возникало чувство страха. Оно, это общество, не соответствовало его ожиданиям или вообще перечеркивало их.

РАЗЛУКА С РОДИТЕЛЯМИ

В октябре 1864 года отец Теодор отправил своего старшего сына в протестантский интернат, находившийся в тридцати километрах от Зюндерта. Расставание с семьей и разлука с близким для Винсента окружением в родной деревне, оставило в душе еще не достигшего двенадцатилетнего возраста мальчика неизгладимый след. Он просто-напросто не мог понять: зачем его насильно разлучают с семьей. Позже он получил по этому поводу только одно объяснение, — ему больше не хотели оказывать теплого расположения в семье. С точки зрения Нагеры, это стало первой травмой, которая была вызвана замещением его умершего брата и привела его ко второй; а именно отторжению любви родителей, как «наказание за то, что он не соответствует идеалу умершего Винсента».

О том, что творилось у него внутри, когда его отправили в интернат, свидетельствует его письмо брату Тео, написанное двенадцатью годами позже: «Это был осенний день, и я стоял на крыльце школы господина Провильса и смотрел на экипаж, в котором уезжали домой мать и отец. Эта желтая кибитка была видна на фоне длинной улицы, мокрой от дождя и окаймленной с двух сторон тонкими деревьями, и катилась словно по лугу. Серое небо возвышалось над всем этим и отражалось в лужах». Маттиас Арнольд в своей замечательной биографии по этому поводу указывал, что эта сцена расставания, особенно момент, когда желтая кибитка увозила от него по мокрой улице отца и мать, оставила в его сознании неизгладимое впечатление. Он вспоминал, что в связи с этим позже появился постоянно повторяющийся символ, — это была «первая и, может быть, поэтому самая выразительная картина расставания: карета, которую он рисовал в Арле, маленькая кибитка около кипарисов в Сент-Реми, экипаж на мокрой от дождя улице Овера. Сияние пейзажа после прошедшего дождя проявлялось как необходимая фиксация символа разлуки и нового начинания».

В сентябре 1866 года для Винсента закончился общеобразовательный период, и он был отослан в среднюю школу Тилбурга, учебный план которой даже по сегодняшним меркам представляется более чем требовательным. Особую роль среди других предметов — ботаники, зоологии, истории и упоминавшихся уже трех иностранных языков — сыграл в его становлении как художника предмет «импровизированного рисунка». Причем последний не только интегрировался в учебный план (4 часа в неделю), но и имел подавляющее значение в педагогике искусства Константина К. Гусмана. Упражнения по искусству рисования воспринимались Винсентом как что-то связанное с матерью, которая сама в юности создала ряд акварельных изображений и рисунков в бидермейерско-романтическом стиле, и он с самых первых своих систематических занятий принял в качестве образца этого живописца, который был не только художником, но и педагогом-писателем с социально-критическим мировоззрением. Поэтому кажется удивительным тот факт, что он не окончил среднюю школу и уже после полуторалетнего обучения, а именно в марте 1868 года, покинул ее и вернулся на родину.

Спустя двадцать лет после смерти Винсента его сестра Элизабет вспоминала о возвращении домой ее брата: «Он был очень большой и высокий, имел скверную привычку сутулиться и держать голову набок; коротко подстриженные рыжеватые волосы затеняли лицо — и это уже не было лицом мальчика. Лоб слегка хмурился, и на этом далеко выступающем лбу от глубоких размышлений сдвигались брови, и они скрывали маленькие, глубокосидящие глаза, которые временами были голубыми или зелеными, что создавало особое впечатление. Однако этот неотесанный и скверный внешний вид, его своеобразная странность выражали в нем несомненную внутреннюю глубину. Братьям и сестрам он уже стал чужим, и он сам воспринимал их как чужаков. Он еще не стал взрослым, но в нем жил уже гений, которого он сам пока не осознавал… он знал все места, где растут цветы… Всех птиц он знал по названиям и знал, где они гнездятся; он так их понимал, что мог приблизиться к гнезду влюбленной пары полевых жаворонков или увидеть их близко в момент низкого полета над полем ржи, при этом не ломая находящиеся вокруг стебли злаков. Тысячи голосов разговаривали с ним в природе, и он внимательно прислушивался к ним всей своей душой; но больше, чем прислушивается, он пока был не в состоянии».

ОКОЛЬНЫМИ ПУТЯМИ К СВОЕМУ ПРИЗВАНИЮ

Во время своего пятнадцатимесячного пребывания в доме отца Винсент постоянно размышлял о том, какую профессию он должен выбрать, и так как его состоятельный дядя Сент успешно занимался торговлей произведениями искусства, он, следуя его примеру, решил обучиться профессии торговца. В июле 1869 года он поступил учеником в филиал торгово-художественной лавки «Гупиль», расположенный в Гааге. К сожалению, о его пребывании в этом городе нам известно немногое. Позже он об этом времени писал: «Два года из трех, проведенных здесь, были почти полностью безрадостными и только последний был намного милее».

Профессионально, кажется, он не испытывал особых трудностей. Из большинства писем, адресованных брату Тео, ясно, что он, уделяя большое внимание истории искусства, приобрел довольно быстро знания в этом предмете. Летом 1872 года Тео посетил своего брата в Гааге, они в течение целой недели были вместе, и их тесная связь увенчалась торжественной клятвой никогда друг другу не обижать и всегда друг за друга заступаться, которая ни разу ими не нарушалась на протяжении всей жизни.

В марте 1873 года Винсент узнал о том, что должен переехать на новое место работы в Лондонский филиал художественно-торговой лавки «Гупиль», и это опечалило его.

В Лондоне Винсент попытался установить контакты со своими сверстниками, но вскоре ему стало ясно, что сердечные отношения с ними не возможны и он, отгородившись от всех, остался наедине со своими мыслями. И хотя в его письмах сообщалось, что он удовлетворен своим положением, все равно чувствовалось, что он испытывает страстное желание уехать на родину, потому что спокойные слова не могли скрыть его одиночества, причиной которого была отчужденность. Некоторым утешением стала для него дружба с хозяйкой комнаты Урсулой Луайе и ее 19-летней дочерью Евгенией. Небольшое владение Луайе находилось в Лондоне в районе Брикстона, и его обитателями были вдова и строгая молодая девушка. Винсент, проводя время за совместными ужинами с обеими женщинами, в конце концов влюбился в Евгению. Разумеется, он долгое время сохранял это в тайне и впервые об этом поведал своей сестре Анне, подчеркивая, что речь идет о его чувстве как о чистом проявлении любви к сестре. Евгения была обручена, и он опасался, что подобным сообщением о своей любви приведет к негодованию семью священника.

К счастью, Евгения — властолюбивая и жестокая женщина — вышла замуж за того, с кем была обручена и кого Винсент охарактеризовал как «добродушного юношу». Этот факт ничего не изменил в его жизни и принес только первое разочарование в любви. Возможно, что эта трагическая история стала решающим фактором, определившим его дальнейший жизненный путь, который позже, по выражению Арнольда, указала ему судьба. Возможно, этот опыт отвергнутой любви он пронес в своем сердце через всю оставшуюся жизнь. Вероятно, он испытывал даже чувство собственной вины, потому что недостаточно боролся за любовь. Таким образом, в отказе от любви к Евгении вновь проявилась травма, связанная с рождением первого брата.

Когда-то давно, во время проживания Винсента в Брикстоне, его поразила маленькая забытая сегодня книга французского историка Жюля Мишле, называющаяся L’amour («Любовь»). Это небольшое собрание высказываний о любви, идеализирующее, по описаниям Дэвида Свитмана, женщин, стало для него неким «руководящим началом», ориентиром в лабиринте чувств. Как следует из письма Винсента к Тео, он очень серьезно относился к мыслям Мишле. Он увлекся идеалом «женщины в черном» (так называл Мишле анонимный портрет XVII столетия, находившийся в Лувре) и связал этот тип с Евгенией. Он настолько поверил утверждениям из L’amour, что воспринял свое чувство к Евгении, как пресечение судьбы и ничего не мог с этим поделать. Евгения предпочла другого мужчину, после чего мир для Винсента распался на кусочки.

После такого разочарования Винсент провел каникулы в Хелфоурте, куда перебрался со своей семьей пастор Теодор. Он выглядел очень «тихим, худым и измученным, то есть совершенно другим человеком, но много рисовал». Впечатление, которое произвел Винсент на родителей, побудило отца Теодора отослать вместе с сыном в Англию дочь Анну. Он надеялся, что непосредственная близость члена семьи уравновесит его психическое состояние. Увы, эти надежды не оправдались, и вскоре Винсент сообщил своему брату из Лондона: «Признаки радости моего пребывания здесь, в Англии, вновь исчезли». Винсент был зол и несговорчив. Когда дядюшка Сент узнал об этом, он решил перевести его в парижский филиал, надеясь что смена мест окажет на него благотворное влияние. За период с октября по декабрь 1874 года, когда Винсент проживал в Париже, не было обнаружено ни одного письма. Очевидно, он был расстроен тем, что его отец не возражал против его перевода, вызванного действительно благожелательным намерением дядюшки Сента.

Отпраздновав рождество в кругу семьи в Хелфоурте, Винсент вернулся в Лондон. Из-за неустойчивого психического состояния ухудшилось отношение его к сестре. Вина, может быть, лежала и на Анне, потому что она, очевидно, не догадалась о начавшихся психических изменениях в поведении брата, не проявив необходимых в таких случаях предостережений. Она очень мало симпатизировала своему брату. В это время впервые также ясно обозначилось непонимание Винсента и отцом, о чем можно узнать из письма, написанного шестнадцатилетней сестрой Элизабет брату Тео в мае 1875 года: «Ох, если бы Анна сделала столько, сколько она хотела для него сделать… У меня никогда не было такого случая, чтобы действительно хорошо узнать Винсента; во время каникул я поняла, кто он есть на самом деле и что значит иметь брата. Я думаю, что мы должны гордиться им, во всем следовать его примеру. Если бы отец хотя бы один раз пожелал услышать о том, что он тогда говорил нам, то мог бы познать чистоту его мыслей, потому что ничего другого о нем нельзя и думать». В этих строчках ясно говорится о критическом отношении отца к Винсенту и отсутствии любви к нему у Анны.

Летом 1874 года наряду с депрессивными расстройствами усилилось его увлечение религией, которое проявилось летом 1875 года. Сестра Элизабет пишет: «Это настоящее бедствие, у него ни на что больше не хватает энергии. Мне кажется, что он совсем отупел от своей набожности». И действительно, в свободное от работы время он читал библию и религиозную назидательную литературу. Дядюшка Сент, расчетливый купец, увидел в этой усиливающейся набожности опасность для своего племянника. Винсент интенсивно занимался изучением теологических вопросов, пренебрегая профессиональными интересами, поэтому дядюшка Сент, чтобы вывести из этого тупика Винсента, окончательно перевел его в парижский филиал фирмы, в котором сам был хозяином магазина.

Во время пребывания в Париже в мае 1875 года Ван Гог, как и в Лондоне, усердно посещал не только музеи, но и церкви, в которых с набожной восторженностью вслушивался в проповеди. Прочитанные им накануне с воодушевлением книги Гейне и Уланда теперь показались ему безнравственными и даже опасными. Он с религиозной фанатичностью предостерегал своего брата Тео от «подозрительного чтения» и больше всего ценил библию, молитвенники и церковные песнопения. Эти изменения вскоре заметили парижские клиенты, которым он демонстрировал равнодушие и раздражительность, перераставшие в нетерпимость. Такое поведение породило неприятную ситуацию, которую его начальник оценивал как мешающую торговле.

Рождественские праздники он провел у родителей и сообщил отцу, что не хочет больше работать в парижском филиале. И все-таки он неожиданно возвратился в Париж, потому что к 1 апреля 1876 года должен был получить уведомление об увольнении. 10 января этого года он написал Тео, что предложил руководителю фирмы оставить его работать еще на один год, но безрезультатно: «Я хотел бы сделать все, что необходимо в определенном смысле изменить и поэтому я так мало сказал. С чего теперь я должен буду начать, мне, право, неясно».

Как всегда в таких случаях, предлог легко было найти, но истинная причина прекращения работы продавцом лавки скрывалась в ухудшающемся психическом состоянии. Умберто Нагера с психоаналитической точки зрения описывал личность Ван Гога в те годы следующим образом: «В это время в развитии личности Винсента сформировался садистский период в виде значительной регрессии. Она оказывала заметное негативное влияние на его отношение к другим людям. Позже эта стадия прогрессировала, о чем свидетельствовал, например, его неряшливый внешний вид. Ущербность Винсента проявлялась в том, что он с трудом оценивал объективные отношения. Его способность приспосабливаться к реальности и испытывать эту реальность явно уменьшилась, что соответствовало приближению психоза или уже психическому помешательству в виде тяжелой невротической регрессии. Его потребность в определенных формах орального удовлетворения и утешения была очевидно обозначена. В это время он снова начал курить трубку».

Возможно, что тогда его религиозные иллюзии, которыми он отгораживался от действительности, все меньше оправдывали себя. Нагера полагал, что он испытывал чрезвычайно сильную гомоэротическую склонность к своему брату Тео, но эти утверждения представляются весьма сомнительными. Сомнительные на первый взгляд религиозные увещевания в письмах к брату также нашли разумное объяснение. В критическом отношении Тео к церкви, которое несколько позже обнаружил Винсент, он инстинктивно почувствовал психическую «опасность» и предстоящую борьбу, которую оба пасторских сына в течении всей жизни вели со своим отцом и религиозным воспитанием, с их отцом.

В апреле 1876 года Ван Гог начал работать внештатным учителем в школе мистера Штока, расположенной в южном городке Рамсгат. Кроме назидательной моральной религиозной литературы Винсент читал здесь ученикам историю и сказки. Особенно сильное впечатление в то время на него оказал роман «Адамова подать» английской писательницы Джордж Элиот, описывавшей страстное стремление простых фабричных рабочих к познанию религии. В июне 1876 года мысль миссионерской деятельности овладела им настолько сильно что он сообщил о намерении посвятить себя церкви своему брату Тео: «Мне необходимо что-нибудь найти; может быть, это должно быть связано с положением между проповедником и миссионером, которые осуществляют свою деятельность среди рабочих в пригородах Лондона». Он направил смиренное ходатайство лондонскому священнику и предпринял пеший марш, который напоминал мазохистское самоуничижение и самоистязание, позже он еще раз его повторил. Священник-методист Томас Слейд-Джонс, проживавший в своем доме в Айлворте (деревня недалеко от Лондона) и курировавший там ежедневную школу для мальчиков и большинство молитвенных домов, принял на работу внештатным учителем теологически амбициозного молодого человека.

Кроме незначительного жалования преподобный Слейд-Джонс предоставил ему возможность в будущем исполнять обязанности пастора. Уже 5 ноября преисполненный счастьем он сообщал брату о первой своей воскресной проповеди: «Тео, твой брат в прошлое воскресенье впервые говорил в доме Бога, говорил в месте, о котором обычно пишут: я хочу дать мир этому месту». Полный внутреннего счастья, он продолжал: «Ах, если бы мне достался такой путь, чтобы вся моя жизнь была посвящена Евангелию и поставлена на службу Богу. Поэтому я молю об этом, и я верю, то, что я говорю в полном смирении, да будет услышано». Им овладела религиозная страсть и желание делать людям добро. И он чувствовал себя в высшей степени счастливым.

Эта манера поведения, выразившаяся в желании нести счастье другим людям и при этом переживать чувство удовлетворения этим счастьем, соответствовала тому состоянию, которое в медицине называют состоянием счастливого психоза. Одновременно это состояние сопровождалось неопределенным чувством страха, о котором говорят некоторые строчки, адресованные брату: «День, проведенный здесь, действительно самый счастливый, но несмотря на то, что у меня есть счастье и спокойствие, я не вправе отказаться поверить в то, что может появиться нечто другое… этот день требует от меня того, что будто бы во всем мире нет других профессий, кроме школьного мастера или священника, и что между ними находятся миссионер и лондонское миссионерство».

Таким образом, его новая профессиональная деятельность принесла ему удовлетворение и радость, но чувство совершенного одиночества, которое он испытывал в Англии, не исчезло и постоянно усиливалось скрытым состоянием ностальгии, тем более, что его брат Тео заболел и уже с сентября лежал с высокой температурой, а его мать по этой причине выехала в Гаагу, чтобы заботиться о нем. 13 октября 1876 года Винсент сообщил в письме о страстном желании приехать домой на несколько дней. Но его мать, очевидно, увидела в этом бесполезную трату денег, и Винсент вынужден был отказаться от свидания до рождественских праздников. В этот момент его еще раз лишили ожидаемого им доказательства любви, потому что отвергли его предложение наскоро, не задумываясь.

Праздник рождества в пасторской семье встречали традиционно все вместе. Винсент после его окончания намеревался вернуться в Айлворт, но семейный совет рассудил по другому. Уже несколько месяцев отец Теодор был шокирован письмами сына, в которых он в несколько утрированном и чрезмерно раздражающем виде цитировал тексты библии. В сентябре он написал своему сыну Тео, что «опасается за Винсента, так как он совсем не приспособлен к практической жизни». Объединившись со своим братом Сентом, «богатым дядюшкой», и при его посредничестве Теодор предложил устроить Винсента в книжную лавку Питера Браата, который проживал в городишке Дордрехт. Винсент безоговорочно последовал этому совету, по всей видимости, потому, что ожидал со стороны родителей по меньшей мере благосклонного отношения к себе. Но он долгое время не понимал, что его семья пошла ему навстречу лишь потому, что пастор и его жена при всем своем христианском смирении не обладали интуицией, позволявшей вникнуть в сложную психику их старшего сына.

Горожане увидели в Ван Гоге чудака, который после работы в книжной лавке занимался исключительно изучением Библии и усердно посещал церковь. Единственным человеком, который его хорошо здесь понимал, был молодой внештатный учитель по имени П. К. Горлиц, который делил с ним одну комнату, снимаемую у купца в Дордрехте. Сосед по комнате так описывал Винсента: «Он был человек, который отличался от обычного типа людей тем, что был совершенным ребенком. Его лицо было безобразным, рот выглядел еще более или менее, а цвет волос был близок к рыжему. Как уже было сказано, это лицо выглядело безобразно, но если он говорил о религии и искусстве, то при очень беглом взгляде можно было заметить огонек, его глаза просветлялись, а черты лица по меньшей мере оставляли глубокое впечатление, но все равно это было не то лицо, о котором можно было бы сказать, что оно прекрасно. Так как мы жили в одной комнате, то от меня не ускользнула его манера поведения, когда он в 9 часов приходил из магазина, то брал в руки большую Библию и, покуривая маленькую трубку, прилежно ее читал… Я никогда не был набожным человеком, но его набожность выглядела для меня слишком волнительной. В воскресенье Ван Гог три раза ходил в церковь: в католическую, протестантскую и старокатолическую. И когда я по этому поводу высказывал свое удивление и изумление, он с добродушной улыбкой мне отвечал: неужели ты думаешь, что в других церквах нет Бога? Никогда в его характере я не замечал ничтожного налета плохих странностей и склонностей к ним. Он жил как святой и был во всем отшельником. Он не ел мясо; четыре картофелины, немного овощей, несколько глотков ему хватало для еды. Если говорили о том, что он должен быть деятельным и есть мясо, он отвечал: для человека телесная жизнь не может быть главной; ему вполне достаточно растительной пищи… бедный мальчик не был пригоден к своему служебному положению. Он постоянно писал или читал молитвенник, псалмы или библейские сказания, он превозмогал себя и это было слишком сильно в нем. Совершенно очевидно, что в нем не было никакого дарования к книжной торговле».

Горлиц старался освободить его от этого. Когда он по случаю посетил дом пастора, он попытался объяснить родителям Винсента устремления их сына: «Винсент не пригоден к этой специальности; его призвание в другом — в служении Богу». Впервые родители Винсента узнали, что их сын хотел быть священником, и это для них было очень неожиданным.

Таким образом, лед тронулся. Винсент отправился в Амстердам, чтобы прозондировать почву у трех проживавших там дядюшек о возможности своего теологического обучения. И уже в середине мая 1877 года он прибыл в Амстердам, чтобы полностью посвятить себя занятиям теологией. Так как его образование в гимназии не было закончено, он был вынужден наверстывать упущенное и, прежде всего, изучать греческий и латинский, но вскоре выяснилось, что он в серьезных неладах с грамматикой греческого, и он засомневался, что «кому-то необходима такая мерзость, если ее кто-то желает, но что желаю я, так это примирить существование бедных человеческих существ на земле».

Во время обучения окостеневшие традиции показались ему слишком бессмысленными, потому что пастор должен заботиться о душе, и он по собственной инициативе с особым усердием стал изучать «в частном порядке теологию» для того, чтобы побыстрее разработать принципы необходимой активной помощи нуждающимся. Каждый раз после своих занятий теологией Винсент с трудом приходил в себя, потому что в это мгновение мечтательно сформулированные религиозные фразы и заметки, сделанные в его письмах, прекращали свое существование. Теперь, даже если он и говорил о религиозных вещах, то они приобретали оттенок страха: «Очень сильно удивляет то, что необходимо знать, и хотя я ищу успокоения, я не могу описать словами сильное чувство страха». После этих слов едва ли в нем можно было бы узнать человека, который с воодушевлением мечтал о великой духовной миссии сотворить благополучие человечества.

С медицинской точки зрения, едва ли можно объяснить, что такой поворот событий обусловлен только отрезвлением, вызванным трудностями учебы. Предыдущая фаза болезни Ван Гога подошла к концу, фаза радостного ожидания сменилась фазой страха, основанного на внутренних причинах, как это формулировал Карл Леонгард. Такая интерпретация опиралась на сильное влечение к мазохизму, который ясно давал о себе знать. О его наказаниях и самоистязании, которым он подвергал себя за якобы невыполненные обязанности, мы узнали из сообщения его учителя Мендеса де Коста: «Винсент нашел, что его мысли слишком далеко сбились с пути, и чтобы у него дальше все было хорошо, он взял палку с собой в кровать и обработал ею спину. Он думал, что нужно лишить себя привилегии спать ночью в постели, и вечером незаметно выскальзывал из дома и шел в деревянный сарай, чтобы в нем спать без постели и крыши над головой, и если он возвращался слишком поздно — его дверь находили запертой с ночи. Эти наказания, предположительно духовный мазохизм, выполнялись даже зимой для того, чтобы они получили более жесткое выражение».

Данное описанное однозначно свидетельствует о ненормальном состоянии здоровья, выразившемся в самоупреке, самонаказании и депрессивном настроении. В это время Ван Гог ясно обозначил свои желания, которые можно идентифицировать с природой унижения и причинения себе ущерба, о чем Мендес де Коста сообщил в другом месте: «Я очень быстро понял, что Винсент совершенно изнурил себя своим желанием помочь несчастным. Я заметил это у себя дома — он проявил очень много интереса не только к моему глухонемому брату, но и нашел много приветливых слов для живущей у нас нищей, слегка искалеченной женщины».

В свое время Винсент познакомился в Париже с молодым англичанином по имени Гарри Глейдвелл, который, занимаясь торговлей произведениями искусства, испытывал сильное чувство ностальгии. Их личный контакт с момента расставания исчислялся всего лишь несколькими месяцами, и в течение последующих лет они ни разу не виделись. Но однажды осенью 1877 года Глейдвелл приехал в Амстердам к своему большому другу Винсенту в гости. Об этом Винсент сразу же сообщил Тео: «Это было превосходное ощущение — услышать в передней голос Глейдвелла… и пожать ему руку. Я вновь почувствовал это, когда он сидел около меня, и это было чувство, которое так часто тянуло меня к нему». Энтузиазм, связанный с его чувствами по поводу приезда Глейдвелла, ясно подчеркивал его изолированность в этом городе, хотя рядом были родственники. В кругу дядюшки он гордо представил своего друга, очевидно, желая этим продемонстрировать, что он способен иметь нормальную прочную связь и сердечные отношения с людьми, отчего, без сомнения, постоянно возникавший вопрос о его собственной самооценке решался в пользу ее повышения. Психоаналитик Нагера связал энтузиазм, проявившийся во время радостной встречи с Глейдвеллом, с отношением Винсента к своему брату Тео, характеризующимся как «сублимирующийся гомосексуальный аспект, выявляющий себя в отношениях к молодым соучастникам».

Ван Гог не был готов к получению теологического образования. Для его родителей не осталось секретом то, что их старший сын испытывает все больше и больше трудностей, и в мае 1878 года пастор Теодорус разрешил продолжить учебу Винсенту еще три месяца, но уже в начале июля он прибыл в родительский дом. Коротко посовещавшись, они сошлись на том, что Винсент поедет получать образование евангелиста в миссионерскую школу, находившуюся недалеко от Брюсселя.

По всей видимости, писем в это время не было. Однако его соученики передали собственные впечатления, из которых можно узнать, что Винсент в это время полностью осознал себя и даже был немного оглушен своей самонадеянностью. Прежде всего он был, очевидно, раздражен, как и в Амстердаме, тем, что вынужден был дать согласие на определенную специализацию; кроме того, он продолжал упражняться в самоуничижении, предпочитая часто для сна не кровать, а коврик на земле. Он стал более агрессивным, и если кто-нибудь из его соучеников пытался его поддразнить, то он без всяких опасений пускал в ход сильный кулак.

Эти три месяца подготовки в школе евангелистов стали для него временем, когда он обнаружил и опробовал свое дарование. 15 ноября 1878 года, почти перед самым окончанием его пробных работ, Ван Гог написал брату Тео письмо, в котором приводил выразительные описания картин и характеристику собственных переживаний, связанных с пешим путешествием из Брюсселя. Эти описания доказывали, что у Ван Гога была необычная визуальная память. Уже тогда он понимал, насколько важно иметь подобное дарование художнику, потому что он писал: «Сколько прекрасного существует в искусстве! Если бы только можно было сохранить все, что было увидено». Это письмо к Тео он сопроводил маленьким рисунком и прокомментировал следующим образом: «Я сознательно прилагаю небольшой эскиз „Au charbonnade“ („Угольные копи“). Я с огромным удовольствием попытался выполнить этот грубый набросок, где изображено все, что встречалось мне на пути, и, может быть, я смогу удержать это в моей работе… Действительно, в этих маленьких рисунках нет ничего особенного, но я все-таки невольно их выполнил, потому что очень часто видел этих людей на угольной разработке: это очень своеобразный тип людей. Еще весной я хлопотал о месте евангелиста среди горнорабочих, но тогда мой запрос унес куда-то ветер… На юге Бельгии, в Геннегау, в области прозванной Боринаж, находится большое количество шахт по разработке каменного угля и там проживает очень своеобразное рабочее население. Я с удовольствием пошел бы туда работать евангелистом».

Это необыкновенно содержательное письмо свидетельствовало о том, что нерешительный Ван Гог еще не определился относительно своего будущего и что начинающий евангелист почувствовал глубоко в душе призвание к искусству. Кроме этого, в письме можно найти то, что он подумывал отказаться от разрушительного влияния занятий и решил взять в свои руки дальнейшую судьбу, потому что поехал в Боринаж без ведома отца. Наконец-таки он мог со всем усердием заняться проповеднической деятельностью и накануне рождественских праздников, которые он обычно проводил в кругу семьи, прибыл туда. В середине января 1879 года его приняли на работу евангелистом с испытательным сроком в полгода и месячным содержанием 50 франков. Однако его деятельность не ограничилась чтением библейских текстов в жилищах рабочих или организацией мероприятий, связанных с богослужением, — он с особым усердием пытался оказать помощь людям, жившим в нужде и страшной бедности.

Дух солидарности заставлял его спускаться вместе с рабочими в угольные шахты, посещать больных и дарить им свою одежду, и если вдруг был необходим перевязочный материал, он разрывал свою последнюю рубашку. Его сострадание к бедным зашло так далеко, что он решил дарить им небольшие деньги, которые зарабатывал. Такое осознанное поведение, проявившееся в это время, больше не скрывало депрессивных настроений и привело к тому, что Винсент очень определенно выступил против грубых недостатков в управлении горным производством.

Такая бескомпромиссная интерпретация христианства раздражала региональное духовенство. Инспекция, посланная комитетом синода, обвинила евангелиста Ван Гога в самоуправстве. Он произвел на нее неприятное впечатление: его лицо покрыто угольной пылью. Он не умывается, потому что не хочет отличаться от покрытых угольной пылью людей. Его комната в доме булочника показалась ему, в его христианском восприятии смирения, слишком роскошной, потому что он сравнивал ее с жилищем бедных рабочих, и он в этой небольшой пустой комнате, по словам местного жителя, «спит, свернувшись калачиком, возле угла печки» на полу. Свою чистую одежду, в которой он прибыл, он раздарил бедным, и его видели идущим по деревне «в старом солдатском жакете и скверном картузе». Единственная роскошь, которую он себе позволил, это была его любимая трубка. После того, как его навестил отец, он еще остался жить в семье булочника, но его маленькая комната превратилась в рабочую мастерскую. «Там я создаю картины на стенах и еще что-то в этом роде», — сообщал он Тео.

ПОВОРОТНЫЙ ПУНКТ: РЕШЕНИЕ ПОСВЯТИТЬ СЕБЯ ИСКУССТВУ

Ван Гог постоянно отмечал, что он окончательно решил заняться искусством. В связи с этим обстоятельством в июле 1879 года комитет синода снял служебные полномочия с неугодного служащего церкви, так как «он обладал недостаточным даром для работы проповедника». Реакция Ван Гога на решение миссионерской школы проявилась в том, что его религиозное верование стало постоянно уменьшаться. Прежде всего, это отразилось в его письмах, в которых он все реже и реже употреблял религиозные сентенции, в то время как пассажи об искусстве и общие рассуждения о жизни выходили на передний план.

То, как происходило неосознанное накопление агрессии Винсента в его «сверх-Я» против образа отца, Нагера проанализировал следующим образом: «Винсент был очень сильно расстроен. У него не было сомнений в идеале и его масштабных проявлениях, потому что его отец был священником, и он, идеализируя его в совершеннейший образец, пытался следовать ему во всем. Но так как средство его идеализации было подготовлено конфликтным чувством к отцу, он носил в себе зародыш разрушения. С одной стороны, он чувствовал насильственную идеализацию этого образа, с другой — испытывал негативные чувства, скрывавшиеся между идеализацией и идентификацией самоуверенного и лицемерного отца… Это экстремальное положение вещей скрывало в себе агрессивные обвинения против сознательно „любимого“ отца». Другие факторы в этом тоже сыграли одинаково важную роль.

К примеру, среди них была потребность бунтовать против авторитетов, а также его упрямство, и эти два качества являлись следствием садистской агрессии, которая обслуживала агрессивный тип поведения по отношению к этим авторитетам и общепринятым традициям. Его доброта и сострадание большей частью стали результатом проявления в нем сильных агрессивных тенденций. Для него было очень непросто отказаться от милосердного типа поведения, потому что он постоянно искал для себя приемлемый бесконфликтный путь, позволяющий выпустить наружу свою агрессию. В немалой степени конфликты были обусловлены Эдиповым комплексом по отношению к своему отцу, а также его неосознанными фантазиями, вызванными тем местом, которое он отводил ему, как человеку, представляющему духовенство… При таком положении вещей было неудивительно, что общая система, наконец, замкнулась. Но если бы конфликт по этой причине был успешно обойден, то мы ни разу не узнали бы о Ван Гоге — художнике, который появился из этой катастрофы. Очевидно, что критерий уравновешенности его личности, с точки зрения хорошего материального положения и успешного решения конфликта, не идентифицировался с тем, что обычно проявляется в стремлении воздать себе по заслугам в социальной или научной деятельности.

Дальнейшие поступки Ван Гога неосознанно определялись его внутренними потребностями, о чем, разумеется, не догадывались его родители. Его очень мучило это непонимание, которое он выразил в письме к Тео в августе 1879 года: «Когда я со всей серьезностью ощущаю то, что я тебе или всем остальным в доме в тягость, так как от меня никакой пользы, когда я на протяжении долгого времени чувствую себя непрошенным гостем и лишним здесь, то для меня было бы лучше вообще не существовать, тем более, что я уже давно стремлюсь найти какой-нибудь выход и не нахожу его; я думаю, что мне ничего другого не остается, как преодолевать чувство печали и бороться с отчаянием. Мне очень тяжело переносить эти мысли и еще тяжелее от них становится тогда, когда понимаю, что являюсь центром всех разногласий, бедствий и печалей в нашем доме. Если бы мне удалось выполнить свое желание освободиться от этого, то решением была бы не очень длинная жизнь».

В этих словах ясно прозвучал упрек его родителям и обвинение в том, что образ его жизни и его желания не находят понимания. Одновременно с этим впервые здесь им высказаны настоящие суицидальные мысли. По-видимому, Винсент встретил скептически предложение своих родителей вернуться домой, которое передал ему Тео. Прежде всего он отправился в Брюссель и посетил там пастора Питерсона с тем, чтобы узнать: существуют еще какие-нибудь возможности для него в евангелисткой миссии. Маттиас Арнольд говорит, что пастор Питерсон был информирован о прежней творческой деятельности Винсента и поэтому выбрал для него этот путь. Действительно, Винсент показал ему различные рисунки, привезенные с собой, и Питерсон из милосердных соображений даже купил некоторые из них. Это поощрение священника подтолкнуло его к дальнейшей творческой деятельности, и он уже на следующей неделе начал интенсивно рисовать. В таком настроении он неожиданно для себя принял решение вернуться домой, где был принят с радостью.

Однако вскоре выяснилось, что добрые отношения между ним и его родителями нарушились, и ему показалось, что дальнейшее пребывание в их доме невозможно, отчего он в августе возвратился в Боринаж. То, что происходило до июля 1880 года в его жизни, неизвестно, потому что до нас не дошли письма этого периода. Одно только можно определенно сказать, что этот период Ван Гог охарактеризовал как «переходное время линьки», потому что он полностью осуществил свое превращение из евангелиста в художника. Можно лишь удивляться, как в столь короткие сроки гений Винсента справился со всеми препятствиями и встал на новый путь. Нет сомнения, что решающую роль в этом сыграло глубокое разочарование оттого, что духовные господа хладнокровно, не испытывая угрызений совести от своей зажиточной жизни, примирялись с невообразимой нищетой рабочего населения. Это фарисейское отношение церковной власти полностью разрушило его отношение к «институту церкви» и потрясло фундамент его веры. В свою очередь, это неизбежно привело к ухудшению его отношений с отцом.

О его пребывании в Боринаже в течение нескольких месяцев известно немногое. Якобы он рисовал на коксовом откосе сидящих на корточках женщин, которые собирали там уголь, пытаясь передать то, как они «бедны и несчастны». Его завтрак состоял из двух кусочков хлеба и большой чашки черного кофе. Местные жители говорили, что он «все свое время проводил за рисованием. Он уходил в путь для того, чтобы рисовать; в его руках был складной стул, а за спиной болтался ящик, словно у уличного торговца». В марте 1880 года он решил пройти пешком огромное расстояние до Карьеров, надеясь найти там работу. Позже Тео сообщал, что такие дальние переходы слишком утомительны, и он, измученный и больной, вынужден был вернуться домой. Но все-таки Винсент писал: «Находясь в этом плачевном состоянии, я чувствовал, как ко мне возвращается моя сила воли, и я себе сказал: как только я смогу подняться, возьму в руки свой карандаш и, не испытывая малодушия, отправлюсь в путь, и я вновь буду рисовать… и мой карандаш будет мне послушен, и это будет происходить все чаще день ото дня». Из этих слов становится ясно, что марш осознавался им одновременно «как освободительное действие, как начало его удручающего кризиса».

По всей видимости, после такого короткого пребывания в Боринаже он из-за отсутствия денег решил возвратиться в Эттен к родителям. Он чувствовал, что его новый профессиональный выбор вряд ли найдет понимание в его семье. 11 марта 1880 года его отец сообщил второму сыну, который работал у своего дядюшки сначала в Гааге, а затем в Париже, следующее: «Винсент еще здесь. Но это так меня раздражает!» Вскоре Винсент покинул родительский дом, и это ему нужно было для того, чтобы наконец после всех перипетий, связанных с работой торговцем произведениями искусства, внештатным учителем и евангелистом-проповедником, удовлетворить свое жгучее желание служить исключительно искусству.

В июле 1880 года Тео получил очень эмоциональное и богатое по содержанию письмо от Винсента. В нем он оправдывал свои непонятные действия и делился сокровенными мыслями. Он ясно давал понять своему брату, что окончательно решил заняться искусством и надеется на то, что вернет чувство уверенности в себе и поднимет утраченную самооценку. Многое в этом письме свидетельствовало о том, что Винсент обращался к своему брат как к союзнику: «я страстный человек, имеющий склонность и возможность совершать более или менее бессмысленные вещи, в которых время от времени раскаиваюсь. Но так как это уже случилось, что тут поделаешь? Отчаяние мое прошло, но я справился с ним благодаря меланхолии, которую я стремлюсь преодолеть, но я уже потерял всякую надежду от своей печали и бездействия… Только человек, опускающийся до безнравственности, шокирующий других, при этом не желая этого, может согрешить против определенных форм, традиций и общественных обычаев. И все-таки жаль, если на это можно обидеться. Ты знаешь, что я часто пренебрегаю своим внешним видом, но я делаю это потому, что это шокирует. Но виновны в этом также жалкое существование и нужда в деньгах, малодушие… путь, которым я иду, нужно выдержать; если я не работаю, не ищу, то я потерян. Хорошо, но что можно сделать — что произойдет внутри и выйдет потом наружу? Иногда в моей душе пылает огромный огонь, и ни разу никто не пришел, чтобы согреться им… Кто-то, кто кажется не пригодным ни к чему, не способным выполнять какую-либо должность или какую-нибудь службу, найдет наконец единственное и проявит свою способность действовать в совсем ином, чем казалось прежде… Существуют бездельники и тунеядцы, которые с другой стороны являются чем-то иным. Эти бездельники ленивы, а слабые характером предрасположены к этому, и так как эти бездельники являются таковыми по собственной воле, съедают себя изнутри своими желаниями действовать, то тут ничего не поделаешь… Такой человек иногда сам не знает, что он хотел бы сделать, но инстинктивно чувствует: я все-таки кое-что могу сделать хорошо. Однако к чему я могу быть пригоден? Кое-что во мне есть, что необходимо только мне! Если бы ты имел возможность увидеть во мне нечто другое и то, как я умею делать это нечто другое, то ты меня очень сильно полюбил бы». Спустя несколько недель, а именно 20 августа, Ван Гог сообщил брату: «Ты должен знать, что я делаю свои великие рисунки у Милле… Шли мне, что можешь, и не беспокойся обо мне. Если я смогу продолжить свою работу, то буду чувствовать себя хорошо». Тео послал ему копии оттисков желаемых образцов, и Винсент воодушевленно ответил: «Я не могу тебе рассказать, как я счастлив, что могу вновь приступить к рисованию. И если сейчас моя душа вновь обретет спокойствие, то моя энергия день ото дня будет расти». В это время он создавал произведения, которые существенно отличались от его рисунков в Боринаже, и переехал в Брюссель для того, чтобы там, по возможности, продолжить свое академическое образование по рисунку.

15 октября 1880 года Винсент писал: «Здесь, в Брюсселе, уже по беглому взгляду на собственные дела, так сказать, с новым мужеством и усиливающимся во мне желанием мне дана возможность учиться создавать что-нибудь своими руками. В целом я не отказываюсь от мысли посещать школу искусств, по меньшей мере это должно стать следующей моей целью, потому что я должен, по возможности, быстро научиться рисовать на продажу и начать зарабатывать этим себе на жизнь. Впервые я овладел рисунком акварелью, гравюрой, и поэтому я могу вновь вернуться в страну горняков и ткачей для того, чтобы там добиться успеха». В этих строчках проскальзывает антипатия к каждому виду традиций или академическому действию, которые в нем преобразовались в строгую схему насилия со времен обучения теологии в Амстердаме и евангелизму в брюссельской школе.

Скорее всего Винсент мог довериться художнику, которого он мог почитать. По рекомендации своего брата он нашел такого человека в дворянине Антоне Ван Раппарде, с которым у него вскоре установилась тесная дружба. Он считал Раппарда после Тео человеком, к которому всегда можно было обратиться за советом и денежной помощью, в то время как его богатый дядюшка, да и вся семья, едва ли могли выказать истинное чувство солидарности. И потому он спустя несколько лет писал, что «нигде он не чувствовал себя так сильно чужим, как в своей семье и в своем отечестве».

Депрессивные настроения, которые у него появились зимой и особенно в рождественские праздники, быстро прошли, и уже в начале апреля он узнал о том, что Тео, не сообщая ему об этом, уже некоторое время оказывал ему финансовую поддержку. В приподнятом настроении он писал слова благодарности своему брату: «В последние дни я почувствовал, что судьба ко мне благосклонна. По меньшей мере я выполнил дюжину рисунков. И почти каждый день в моем распоряжении есть какая-нибудь модель. И поэтому сейчас у меня больше не бывает плохого настроения, и я испытываю прекрасные чувства к тебе и ко всему миру сразу».

В апреле 1881 года мы видим Ван Гога вновь в Эттене, в родительском доме, где ему предложили свободную комнату и хорошее питание и где он, не откладывая дел в долгий ящик, стал рисовать. Прислуга семьи Ван Гога сообщала, что Винсент вел себя весьма своеобразно. Он часто рисовал по ночам, когда его звали к завтраку, то приходилось очень долго ждать, пока он наконец оторвется от своей работы. Кроме того, он якобы питался отдельно от семьи, одиноко сидя в углу, погруженный в собственные мысли. Однажды он перестал рисовать, когда в доме появились книги, которыми он заинтересовался. Если судить по высказываниям жителей деревни, то он был «серьезнейшим человеком, который ни разу не пошутил» и предпочитал изредка заходить к бедным людям. Как-то он проявил свою безграничную любовь к ближнему, когда подарил нищему свой почти новый бархатный костюм.

СЕКСУАЛЬНЫЕ КОЛЛИЗИИ

Лето принесло Ван Гогу унизительное переживание, глубоко запавшее ему в душу. Это была зарождавшаяся любовь к его кузине Кее, которая была старше его на семь лет и уже три года как овдовела, и все это время она со своим сыном приезжала в Эттен навестить семью пастора. Ее «нет, никогда, нигде», которые она грубо бросала в ответ на объяснения в любви Винсента, заставили его во второй раз в его жизни пережить глубоко ранящий отказ и высокомерное невнимание холодной, жестокосердной и исключительно материалистичной женщины. Он воспринял этот почти оскорбительный отказ как наказание. Но никак не хотел оставить в покое Кее. Возвратившись в Амстердам, она пожаловалась своему отцу пастору Стриккеру, который недвусмысленно заявил брату Теодору, что пора положить конец домогательствам. В ходе серьезного обмена мнениями между отцом и сыном, отец, угрожая, указал Винсенту на дверь. Трещина, которая образовалась, существовала «уже долгое время и принципиально усугублялась непониманием друг друга», как объяснил это Винсент брату Тео.

Забыв о предосторожности и ни капли не сомневаясь в своих действиях, Винсент отправился в Амстердам, чтобы еще раз встретиться с Кее. Там произошел случай, в очередной раз доказавший склонность Ван Гога к самоистязанию и мазохистским действиям. Когда дядя Стриккер ответил ему, что Кее нет дома, Винсент, подражая знаменитому римскому герою Муцию Сцеволе, сунул «палец в пламя лампы и сказал: позвольте видеть ее столько, как долго я смогу держать мою руку в пламени!». Это театральное представление не имело успеха.

За разговорами с Кее, спором с дядей и отцом последовала неудачная попытка сближения. После этого Винсент осуществил давно задуманную поездку к кузену Антону Мауве, авторитетному и признанному художнику, который работал в Гааге. Он надеялся получить у него творческий совет. Во время пребывания в Гааге его уверенность в себе усилилась. Там он встретился с женщиной (этот вопрос до сих пор остается открытым), с которой и пережил свой первый сексуальный опыт.

Он написал брату, что не долго испытывал угрызения совести. Он выразил свои чувства следующим образом: «Я хотел бы еще раз быть с этой женщиной; я не могу жить без любви, без женщины. О боже, мне не очень много нужно… Я нашел женщину, и пусть она даже немолода, и пусть даже некрасива, и пусть даже в ней нет ничего особенного. Она очень заботлива, у нее есть ребенок. Мое увядающее существование превратилось в бесконечный шарм. И это уже не в первый раз, когда я могу добиться симпатии женщин, не испытывая их сопротивления. Пасторы их проклинают, а проповедники их презирают и осуждают… Но я не проклинаю ее, я не презираю ее. Пасторы называют это грехом, но разве не грех не иметь потребностей в любви? Я долго жил без любви, чтобы считать это обстоятельство грехом. И если я когда-нибудь в чем-нибудь раскаюсь, то только в том, что раньше было в моей жизни, потому что я был соблазнен мистической и теологической меланхолией и очень сильно увлекался собой. Но теперь это мало-помалу проходит».

Снова с нем вспыхнуло чувство солидарности с бедными и обиженными и его сострадательность выразилась в том, что он, встречаясь с проститутками в Гааге, пытался понять своего брата. Его намечающаяся эмансипация и освобождение от авторитета отца происходили таким образом, как он вел себя во время рождественского спора с отцом, который закончился для Винсента тем, что он был выброшен вон. Правда, он пытался допустить, что реагировал на него слишком горячо, но своего брата все-таки упрекал, потому что возражал против жизни своих родителей и был убежден в правильности своих поступков: «Бороться с человеком, который старше тебя, — это не искусство. Отец уже стар и я много раз ему льстил и терпел вещи, которые для меня были невыносимы. И только в этот раз не было борьбы, потому что я сказал просто „баста“, и так как разум и здоровое человеческое понимание не были услышаны, я с непринужденным видом сказал, что все хорошо, и на этот раз отец приоткрылся и выболтал, что другие иногда об этом думают». Когда он упрекал своих родителей в том, что они бесчеловечны, нечутки и недостаточно порядочны, в нем возникала душевная борьба, что еще раз доказывало ему, что он здесь чужой.

Усиливавшееся чувство собственной самооценки дало ему право признать это и в отношении брата Тео. Он думал, что обязан ему всей жизнью за оказанную финансовую поддержку, хотя порой приходилось требовать ее. Но Тео вынужден был выполнять свой братский долг и поддерживать его, потому что Ван Гог был полон творческих стремлений и решил посвятить себя искусству. Чтобы не стать попросту попрошайкой и поберушкой, Винсент несколько позже предложил брату своеобразный договор. Тео должен был присылать ему деньги, но не даром, а как плату за его картины, которые он будет передавать. Одобрения Тео было достаточно, чтобы предложение вступило в силу, но самому Ван Гогу вследствие их расхождений во мнениях это нужно было для того, чтобы остро настроиться против своего братца-любимчика.

Его связь с проституткой Христиной Хорник была необходима, в первую очередь, для того, чтобы открыто возражать Тео. Но Винсент не догадывался о том, какова будет расплата. В конце января 1882 года он сообщал брату: «Сегодня утром я был настолько жалок, что еле-еле дошел до своей кровати; у меня болела голова и накануне была температура… Но потом я встал и опять свалился в постель, а сейчас и температура прошла». Так как Ван Гог спустя несколько месяцев лечился от гонореи и упоминавшаяся температура поднялась через шесть недель после его первого интимного контакта, то можно предположить, что в конце января речь могла идти о первых симптомах его болезни, которая проявилась в «недомогании, сопровождающемся болью и температурой». Но вначале мая все было уже позади, и Винсент признался Тео: «Этой зимой я познакомился с беременной женщиной, брошенной мужчиной с ребенком, которого она носила в себе. Эта беременная женщина бродила по зимним улицам и зарабатывала себе на хлеб, — как, ты уже знаешь. Я пригласил ее к себе работать моделью и стал оплачивать ее сеансы, и до сих пор она и ее ребенок спасаются от голода и холода, потому что я с ней делю свой собственный кусок хлеба… Эта женщина зависит от меня, словно ручной голубь; я могу жениться только один раз и каким образом я могу сделать это лучше, чем в случае с ней: я остаюсь один и продолжаю ей помогать дальше. Мой хлеб в наших руках, но вдруг она лишит его меня, развернется и уйдет?»

Ответное письмо Тео не выражало ясного отношения к этому. Он с уравновешенной и спокойной манерой держаться не принял окончательного решения по этому поводу. Но в начале июля Тео вместе с деньгами отдал письмо, содержание которого неизвестно, но из возражений Винсента, можно частично восстановить: «Тебе кажется, что я должен опасаться, что семья предпримет некоторые шаги, которые объявят меня недееспособным… Это взятие под опеку, которое часто постыдными злоупотреблениями загоняет человека в угол с тем, чтобы убрать его со своего пути, не очень приятно и неудобно, и сегодня у меня все идет слишком гладко. Даже обвиняемому закон предоставляет возможность предъявлять свои возражения и получить разнообразную помощь… В сущности, мне не верится, что семья может совершить нечто подобное; но ты говоришь об этом так, будто речь идет о Gheel, куда они уже хотели один раз меня отправить». Сегодня известно, что пастор Теодор, претерпев ущерб от Винсента, оказавшегося неспособным к деятельности в Боринаже, угрожал отправить его в клинику для душевнобольных в Gheel. Письмо Винсента, рассказывающее о тех событиях, свидетельствует, насколько далеко тогда зашли его разногласия с отцом: «Отец был очень зол, он выгнал меня из комнаты и убежал. Это принесло мне много боли и беспокойства, но я не могу поверить, что отец действительно это сделает, проклянет собственного сына и отошлет его (думаю, это желание появилось у него в прошлом году) в сумасшедший дом».

Из всего сказанного становится ясно, что Винсент ожидал помощи и покровительства брата Тео, потому что Тео однажды своим вмешательством уберег его от отправки на лечение в Gheel. В связи с этим Арнольд предполагал, что Ван Гог определял свой выбор женщины, исходя из детского чувства безопасности, и это проявилось во всех трех случаях отношений с женщинами, которые отражали отношение к матери: «Вначале он жаждал Евгению, которая питала проникновенные чувства к своей матери. Затем была кузина Кее, мать в печали; она определенным образом отождествлялась с его матерью, которая однажды соприкоснулась с горем от рождения первого мертвого Винсента. И встреча с Христиной или Син ознаменовалась тем, что она была уже матерью и брошенной женщиной. Таким образом, его симпатии определялись ролью воспринимаемой им необходимой или отсутствующей безопасности».

В январе, когда появились клинические симптомы в виде болей и температуры, возникли всего лишь подозрения на заражение гонореей, но 8 июня 1882 года в письме к Тео он с уверенностью сообщал: «Сейчас я нахожусь в больнице и в общей сложности здесь уже 14 дней. На протяжении трех последних недель у меня была бессонница, изнуряющая лихорадка и боли при мочеиспускании. Теперь уже выяснилось, что я пока еще в легкой степени поражен недугом, который называют „триппер“. Поэтому я должен спокойно лежать в постели и глотать хининовые пилюли, иногда со мной случаются казусы: либо жидкие выделения, либо квасцовые. Тебя, может, быть, это не успокоит. Ты ведь знаешь, что к таким вещам нельзя легкомысленно относиться, все в конце концов должно остаться позади, но могут случиться и обострения». В те времена лечение гонореи у мужчин сопровождалось особенно сильными болями, потому что промывание мочеиспускательного канала осуществлялось при помощи специального гонорейного шприца, который предотвращал сужение канала. Последовательное осуществление зондирования металлическим зондом приводило к тому, что постепенно восстанавливался его диаметр и нормализовался отток мочи. То, что введение металлического зонда в воспаленный канал было очень болезненно, подтверждают врачи, практиковавшие до появления антибиотиков. Ван Гог покорился этим мукам, и в письме от 1 июля можно прочитать следующее: «Мочеиспускательный канал должен постепенно расширяться, но этот процесс никому неподвластен и его нельзя ускорить… Зонд немного толстоват и каждый раз, когда его вводят, все больше, кажется, удлиняется, и это все сопровождается болью, что особенно ужасно, потому что этот предмет на некоторое время должен оставаться внутри. Если это делать быстро, то сразу появляется кровь, и тогда в течение нескольких дней делают паузу и боль потихоньку исчезает». Винсент находился в больнице около двух недель, но затем пришлось продолжить стационарное лечение: «Эти четырнадцать дней, которые я здесь нахожусь, недостаточны для моего лечения и я должен еще предварительно оплатить дополнительное двухнедельное лечение, хотя я надеюсь, если все будет хорошо, выйти отсюда через 8 или 10 дней».

В эти дни он не только получил от родителей большой пакет и деньги, но и отец посетил его в больнице. Когда пастор проходил по коридору, он увидел Син, находившуюся здесь среди других рожениц. Это покажется странным, но у пастора Теодоруса появились мрачные предположения, потому что после своего возвращения он написал Тео: «Винсент все такой же странный и мои ожидания не оправдались; если бы он не опускался все больше и больше, если бы не занимался ненужным расточительством для недостойных существ… У него постоянное пристрастие к людям низшего класса, и из этого чувства единения получается, что он впутывается в рискованные отношения».

1 июля Ван Гог покинул больницу, а днем позже Син родила сына. Винсент во время своего первого визита к роженице и мальчику в момент встречи расплакался, и это несмотря на то, что не он был настоящим отцом. Чтобы создать необходимые для ребенка и матери условия, он переехал на новую, лучшую квартиру, находившуюся недалеко от их дома. Перемена жилья принесла Ван Гогу беспокойство, и поэтому Тео дал понять, что гарантирует материальную поддержку и содержание жилища, но в том случае, если он будет продолжать заниматься искусством. Винсент прекрасно понимал, что без помощи брата ему придется голодать, и это касается женщины с ее ребенком. Впервые после наступившего в августе 1882 года улучшения, Тео посетил Винсента, чтобы заверить его в финансовой помощи на следующий год, но при условии, что он временно отложит свое бракосочетание. Кроме этого, брат предложил ему создать что-нибудь для продажи и настаивал на серьезных занятиях живописью, купив ему все необходимые для этого принадлежности.

Визит брата в развитии творчества Ван Гога сыграл решающую роль. Осенью этого года он сообщал, что намерен зарабатывать себе искусством на жизнь и в будущем не зависеть от финансовых ассигнований Тео. Он стал посещать выставки и мастерские художников в Гааге, но вскоре вынужден был написать своему другу Раппарду: «Я нахожусь в центре борьбы и знаю, чего я хочу, а эта болтовня об „иллюстративном“ не собьет меня с пути. Мое соприкосновение с кругом художников в целом закончилось, потому что я не могу себе точно объяснить: зачем и почему мне это нужно. Можно говорить о всякого рода особенностях, но получается так, что я иногда считаю себя правым».

Эта духовная изоляция очень угнетала его, но он не мог пересмотреть свои взгляды на искусство в угоду жалким вкусам публики, и об этот он писал Раппарду: «Иногда мне хотелось, чтобы мой друг пришел в мастерскую и посмотрел на мои дела, что очень редко случается, но я ни разу не хотел, чтобы мои вещи увидела публика. Мне небезразлично понимание моих работ, но в любом случае я должен следовать своему стилю и меньше всего думать о популярности». Из этих строк совершенно ясно, что он убежден в необходимости посвятить себя полностью искусству. Он нашел этот путь, хотя еще точно не знал, каким образом выполнить свое предназначение: «Я чувствую в себе силы, которые должны во что-то дальше вылиться, огонь, который во мне не гаснет, а разгорается, но я не знаю, чем все это для меня закончится».

В марте 1883 года, невзирая на трудности, которые ожидал, он писал своему брату: «Мне кажется, что я страшно богат, но не деньгами, а тем, что я нашел свою работу, что у меня есть что-то, чему я отдаюсь сердцем и душою, что наполняет мою жизнь содержанием и смыслом. Мое настроение переменчиво, но я в основном пребываю в радостном спокойствии».

В январе того же года Тео случайно поменялся ролью со своим братом Винсентом, потому что в Париже он принял на работу больную молодую женщину, в которую вскоре влюбился. Когда об этом узнал Винсент, то после долгого молчания смело заявил о своих отношениях с Син, указывая на то, что его любовная связь оставалась тайной, но продолжалась: «Желательно, чтобы знакомство между нами состоялось предварительно, это было бы верно и предусмотрительно. Я все сделал бы для того, чтобы это как можно лучше устроилось, но для этого вряд ли найдется другой дом, более подходящий, чем мой». Последнее, разумеется, не соответствовало истине, потому что Син жила у своей матери. Кроме того, Ван Гог представил ситуацию таким образом, что ему и Син необходимо избавиться от неопределенного положения, кроме того, Син была ему необходима как домохозяйка и сексуальная партнерша. Поэтому он пытался оправдать поведение брата, завуалировав его поступки своим братским милосердием. Тем временем его совместная жизнь с Син все больше и больше усложнялась, и он, зная о таких же проблемах у Тео, начал рассказывать ему о них откровенно и без утайки.

Его отношения с Син омрачились, как он объяснял, пагубным влиянием матери и брата. Он понимал ту «большую опасность, которая могла повториться в виде ее прежних ошибок», и его опасения были не беспочвенны. Син часто приходила домой пьяной, врала ему и встречалась с другими мужчинами. С самого начала было понятно, что женщина, которая для Ван Гога стала девушкой, нуждающейся в помощи, едва ли нуждалась в ней. Кроме того, трудно предположить, что она полностью удовлетворяла его эротические потребности, тем более если посмотреть на ее изображение на картине Sorrow и других — грубая женщина с безобразной и сильно обвисшей грудью.

Тем не менее, он с пылом защищал эту женщину: «Из всех старых чашек и блюдец, я желал бы только одну единственную ту, что пометила моя бедная, слабая, маленькая и любимая женщина, и я заботился бы о ней так хорошо, что, переживая мою бедность, и шага не сделал бы к тому, что разлучило бы нас, что помешало бы нам или причинило страдание». Да, в первое время их совместной жизни он беспокоился о состоянии ее здоровья и тратил значительные средства на профессора, который тогда занимался ею, потому что «она могла бы погибнуть, если бы вновь оказалась на улице, был разгар зимы, когда я с ней познакомился, и ей нужна была помощь».

Со временем это беспокойство о ней и материальная поддержка заметно уменьшились. С одной стороны, это было связано с постоянными спорами с ней и ее семьей, с другой — Тео мягко намекал, что его финансовая помощь, включая лечение самого Винсента, будет ограничена. Беспокоясь о будущем, Винсент впадал в депрессию: «Я думал, что было бы лучше, если б я в Боринаже вместо того, чтобы рисовать, заболел какой-нибудь болезнью и умер. Я тебе только в тягость и ничего с этим не могу поделать. Мне во всем видится черное… я не знаю, сколько я могу еще выдержать. Мне очень трудно, я чувствую, что скоро все вокруг меня рухнет. Я был бы здоровее, если бы так долго не голодал».

Психические перегрузки и постоянное недоедание привели его к физическим недугам, которые преимущественно отразились на желудке. В одном письме к брату он сообщал: «Из денег, которые ты мне прислал, я купил некоторые подкрепляющие средства, но аппетита у меня по-прежнему нет, потому что мой желудок плохо работает. Временами у меня бывают головокружения и болит голова, но это от бессилия… Сейчас это особенно обременительно, мой желудок больше не выносит обычной пищи, и аппетит возникает после того, как я съем кислое яблоко».

Среди бед, которые выпали на долю Ван Гога в начале 1883 года, было медленно проходившее «воспаление глаз», сопровождавшееся болями. Это началось в первые февральские дни и проявилось сильной утомляемостью. Через несколько дней проблемы с глазами прошли, но это его не успокоило: «Мальчик, мне хочется тебя предостеречь от опасности, которая происходит со мной, мои глаза иногда устают, но я не хочу что-либо воображать себе. Сегодня, особенно ночью, они сильно слезились; ресницы постоянно слипались, зрение ухудшилось, и в глазах помутнело. Сейчас я выгляжу так ужасно, как когда шатался без дела». К концу месяца воспаление глаз стало стихать. Примирившись с судьбой, Ван Гог в день своего тридцатилетия сказал: «Иногда я не могу понять, мне только тридцать, а я чувствую себя стариком».

С большой вероятностью можно предположить, что когда речь шла о «воспалении глаз», то это был гонорейный конъюнктивит, который быстро лечится антибиотиками. Острый конъюнктивит возникает при инфицировании гонококком или при половом контакте с зараженным. Так как Син, очевидно, не была вылечена от гонореи, то она, возможно, могла перенести гоноккок на его глаза. Потому что гонорейный конъюнктивит как позднее осложнение его заболевания в январе 1882 года исключается. Это подтверждается тем, что гонорейный конъюнктивит возникает через несколько часов после контакта с инфицированным, а самое позднее — через три дня и проявляется покраснением, отечностью и опуханием век, и больной не может открыть глаза. При этом возникает гнойное воспаление, которое склеивает веки. Как правило, этот конъюнктивит проходит через несколько недель, не нанеся глазам пациента особого ущерба.

1 августа 1883 года между Тео и Винсентом состоялся серьезный разговор, в котором Тео как представитель семьи принуждал своего брата принять решение относительно Син. И он его принял, судя по письму от 18 августа, с тяжелым сердцем, потому что говорил в нем, что должен расстаться с Син: «Сейчас я вынужден уйти от себя самого в окружение людей, для которых важно определенное положение, и они всегда его поддерживают. Я твердо намерен бросить все и уйти в работу. Борьба между любовью и долгом больше не существует для меня. Я говорю тебе, что выбираю долг, и этим все сказано».

Эта тяжелая покорность, связанная с жизнью семьи, освободила в нем те внутренние силы, которые сделали из него величайшего художника своего столетия. Расставшись с Син, 2 сентября 1883 года он покинул Гаагу и отправился в убогую болотистую местность провинции Дренте. Но разлука с Син и ее маленьким сыном была тяжела для него, и после прибытия на новую квартиру он захотел вернуться к ним, о чем признался брату: «Если я вижу где-нибудь бедную женщину с ребенком на руках или у груди, то мои глаза сразу же увлажняются». Впрочем, вообще он не ориентировался в своем новом окружении, потому что через несколько дней спрашивал себя: «Зачем я сюда необдуманно приехал… что я могу здесь делать? Мне невыносимо грустно оттого, что здесь меня никто не отвлекает от работы, я должен работать и забыться, иначе я буду сражен».

МЕЖДУ НАДЕЖДОЙ И ПОКОРНОСТЬЮ

В это время Ван Гог окончательно определился в том, что своей жизненной цели и права на существование он может добиться только искусством, и только оно может сохранить его психическое спокойствие: «Когда я забочусь о том, чтобы уйти в работу или потеряться в ней, то мое настроение становится намного лучше». Это понимание дало необходимые силы и чувство уверенности в себе, но в то же время на протяжении нескольких недель вспыхивали другие проблемы, которых он опасался: ссора Тео с парижским филиалом «Гупиль» или решение Тео «улизнуть» от всех, или открыть собственную лавку по торговле произведениями искусства, потому что ему надоело постоянно финансировать Винсента, своих родителей и подругу Марию. Было ли это определенным намеком на возможное самоубийство, как это нам представил Маттиас Арнольд, сейчас трудно сказать. Но одно можно установить точно: мысль о том, что он может потерять своего лучшего друга и единственную финансовую поддержку очень волновала Винсента. Он писал Тео: «Скрыться или улизнуть и тебе, и мне хотелось неоднократно. Когда во мне возникали такие желания, я был в подавленном состоянии, но всякий раз при этой мысли я повторял себе, что это не достойно ни тебя, ни меня». В конце концов оказалось, что вокруг сообщения Тео было много шума из ничего, но у Винсента угроза потерять финансирование со стороны брата вызвала глубокие переживания и сильное душевное мучение.

Неуверенное финансовое положение и тяжелое психическое состояние заставило Ван Гога не один раз в течение трех месяцев во время его проживания в Дренте бывать у своих родителей, которые тем временем переехали в Нюэнен, где находился последний приход пастора Теодора. Это декабрьское время ознаменовалось разнообразными «видами психических волнений». Прежде всего это выразилось в разочаровании, полученном в связи с возвращением на родину, потому что его отношения с родителями «принципиально не изменились», хотя во время его пребывания в родительском доме отец целыми днями оказывал ему дружеское расположение, но Винсенту оно казалось «внешним доброжелательством, скрывающим железную жестокость и холод льда и напоминало песок, жесть или стекло». Даже после того, как ему предложили, после всех «ночных размышлений и взвешиваний», пожить в родительском доме и оборудовать временную мастерскую, он все равно инстинктивно чувствовал страх перед своей семьей. Свое чувство он попытался выразить брату потрясающим сравнением: «Эту боязнь, охватывающую меня дома, можно сравнить со страхом, когда в доме боятся собаку, которую тем не менее нужно иметь. Мокрая и лохматая она ходит по комнатам. Между тем, у животного несмотря на то, что она собака, человеческое лицо и душа… Этот дом для меня слишком хорош, и отец, и мать, и все остальные — чрезвычайно хороши. Но собака понимает, этот приют всего лишь „дом, где ее терпят“, — и она должна попытаться найти себе где-нибудь другую конуру. Собакой является сын, который неблаговоспитан, но об этом лучше помолчать, потому что отец давно забыл, а может, никогда и не думал, что означает связь между отцом и сыном… Я с удовольствием хотел бы признать, что отец настроен по-другому, но понимаю, что все иначе… И это так переполняет меня, что я едва сдерживаю слезы».

Возможно, это чувство послужило причиной короткой поездки в Гаагу в конце декабря для того, чтобы встретиться с женщиной, которую «очень сильно желал». Но эта встреча с Син вновь открыла его старые раны. После прибытия в Нюэнен, он написал письмо, полное обидных слов, своему брату Тео: «Оглядываясь назад, я понимаю, что покинул достойную сожаления женщину. Но я не могу отрицать того, что когда мы вместе, то ведем себя неправильно. И я вижу теперь твои слова и даже тебя самого несколько по-другому и не могу больше думать о тебе с тем чувством, которое было раньше… В своих словах тогда ты был слишком опрометчив: с отцом, который так часто трубит об этом, у тебя так много общего, и что ваша мудрость будет жестокой».

Ван Гог становился все более требователен к брату, который, как он думал, обязан исполнять свой братский долг и содержать его, так как он полностью посвятил себя творчеству. Это выразилось в своеобразной манере поведения: Винсент знал, что Тео продал только одну его картину и уже в середине февраля 1884 года отослал ему «почтовый пакет с тремя маленькими картинами, выполненными маслом, и девять акварельных изображений». Они были не лучшего качества, но Винсент требовал: «Ты несколько энергичнее мог бы с этим что-нибудь сделать. Ты продал пока только одну мою работу, но ты больше не пытаешься… Братья мы или нет, если ты не можешь ничего сделать, а только лишь просто давать деньги, можешь оставить их себе». Это самоуверенное отношение к доброжелательному брату свидетельствовало о том, что Ван Гог не хотел примириться с судьбой. Да, он опасался того, что этот ультиматум приведет его к разрыву с Тео, но брат на предложенную сделку не пошел. Причина заключалась не только в том, что Винсент почувствовал укол со стороны отца, но и в том, что ощутил его со стороны собственного брата, и из этого нового лишения любви он не вынес ничего кроме агрессии — могущественного способа защиты, который он применял позже в подобных ситуациях.

Неожиданно сглаживание волн раздора произошло в результате несчастного случая с матерью Винсента, которая из-за перелома шейки бедра была прикована к постели. Обеспокоенный Винсент, следуя рекомендациям врача, ухаживал за больной, причем делал это так искусно, самоотверженно и осторожно, что вся семья хвалила его: «Винсент неутомим, при этом он успевает рисовать картины и рисунки». По меньшей мере это время в семейной жизни дома пастора протекало мирно и гармонично.

Но все-таки кажется, что Ван Гог в первые месяцы 1884 года чувствовал себя несчастным, разбитым и одиноким. Антон Ван Раппард прямо указывает на его депрессивное настроение в конце февраля: «Свеча горит для того, чтобы на нее летела бабочка? Если это начинаешь понимать, то единственным вознаграждением за это может быть только самоубийство». Подобное страстное желание смерти выражено в его письме к брату, написанном в то же время: «Смерть, может быть, тяжела не так, как тяжела сама жизнь». Он просто не мог открыто проявлять свои чувства в семье. Даже если попытаться понять его странности, его небрежную манеру одеваться, то все равно нет полного понимания того, как он жил, какие творческие цели преследовал. В это время даже брат Тео по отношению к нему находился в противоположном лагере. Осенью 1884 года произошло еще одно шокирующее событие, которое на долгое время нарушило его психическое спокойствие, а именно попытка самоубийства Марго Бегеман, которая влюбилась в Винсента. Она жила по соседству с пасторским домом. К счастью, Марго вырвало от принятого стрихнина, и после долгого пребывания в больнице в Утрехте она постепенно выздоровела. В Нюэнен она вернулась в ноябре, и Ван Гог почувствовал облегчение. Тесные отношения с ней были прерваны.

В конце октября в Нюэнен приехал Ван Раппард, и это вызвало у Ван Гога необычайный творческий подъем. Он даже стал давать уроки рисования трем ученикам. Один из них, Антон Керссмакер, описал работу и жизнь Ван Гога в мастерской Нюэнена: «Удивительно то, что все здесь увешано картинами и рисунками… здесь были изображения мужских и женских лиц, простофили с курносыми носами, с резко выступающими скулами и сильно торчащими ушами, мозолистые натруженные руки, ткачи и ткацкие станки, прядильщицы шерсти, люди, сажающие картофель и полющие сорную траву, бесчисленное количество натюрмортов… Вокруг печи была большая куча пепла, пара стульев, шкаф, в котором находилось около тридцати различных птичьих гнезд, разного вида мох и растения, собранные с полей и лугов, чучела птиц, старые кепки и шляпы, деревянная обувь и тому подобное. Он учил, какими должны быть палитра, ящик с красками и перспектива». Когда ему предлагали ветчину или масло, он отвергал их, обосновывая отказ тем, что это его очень сильно балует, и на протяжении шести недель он не ел мяса. «Сухой хлеб и кусочек сыра — к этому я привык и не умру в пути», — так звучал его лозунг. Крестьяне прозвали его «мужичок-художник», потому что он «всегда ходил в одной и той же одежде, постоянно в меховой шапке, и шел вдоль улицы, о чем-то задумавшись». Даже если по внешним описаниям он был «некрасивым человеком», то о нем говорили, что он «скромный человек, который никогда не веселится и не ведет себя дурно, который много вещей раздарил бедным». Это отношение к простым и бедным людям подтверждается единодушно. Но его характер был очень вспыльчив, и, прежде всего, агрессия проявлялась, когда кто-нибудь показывал свое превосходство. В первую очередь это относится к отцу, который во время приезда в Нюэнен Ван Раппарда устроил постыдную и шокирующую сцену. Как сообщает Ван Раппард, во время общего обеда «между отцом и сыном возник спор об одном стихе из нагорной проповеди. Ярость подогревалась тем, что Винсенту противоречил пастор, и Винсент спрыгнул со своего места и угрожал отцу ножом для жаркого».

Его ранний религиозный пыл остыл и он сам воспринимал все прошедшее как ненормальное, потому что в 1884 году писал: «Прошло всего лишь два года, и мне трудно понять: как я мог так сильно, почти мистическим образом помешаться на религиозной идее». Его вера в церковную систему подорвалась, и он теперь видел в пасторах только лживость, самодовольное высокомерие, фарисейство. Только так можно объяснить поведение Винсента во время описанного спора с отцом. Между сыном и отцом стоял «пасторский чин» Но за несколько дней до смерти, 25 марта 1885 года, пастор Теодор написал о Винсенте в примирительном тоне следующее: «Он так отчужден от нас, и все дальше… Однако он сможет таким образом достичь собственных целей». 27 марта Тео получил телеграмму: «У нашего отца приступ». Оставалась надежда, что этот приступ, а речь шла об инфаркте, отступит, но через несколько дней пастор, совершенно неожиданно для родственников, умер. Винсент по поводу смерти своего отца сказал: «Да, умереть трудно, но жить еще труднее». Это замечание характеризовало холодные отношения между ним и отцом. Однако если внешнее поведение говорило о том, что смерть отца его глубоко не коснулась и в нем появилось чувство внутреннего освобождения, то сюжеты его работ свидетельствовали об обратном. Винсент очень сильно, глубоко в душе пережил потерю отца. Чувство вины в том, что он содействовал смерти отца, приближал ее, угнетало Винсента. Большинство натюрмортов, появившихся в то время, свидетельствовали о его отношении к покойному отцу.

Особенно интересен в этой связи натюрморт, выполненный незадолго до отъезда из родительского дома. Эта картина отражала конфликт с отцом и одновременно являлась упрямой попыткой разрешить его. Библия раскрыта на 53-й главе книги пророка Исайи. Мрачная книга, изобилующая запретами, угрозами и проклятьями, лежит рядом с другой — романом Э. Золя «Радость жизни», само название которой звучит гимном надежде. Книга, символизирующая его прошлое, его борение, нищету и отверженность — рядом с книгой, символизирующей его победу, его будущее. Этот натюрморт отразил всю глубину души Ван Гога: его надлом в отношениях с отцом, который долгие годы был главой семьи и пастором; надлом, связанный с церковью, которую он с детских лет воспринимал с подлинным энтузиазмом, но после опыта, полученного в Боринаже, его иллюзии рухнули и больше никогда он не мог приблизиться к церкви и полностью превозмочь себя.

В ноябре 1885 года в родительском доме начался разлад: частые споры в основном касались передела имущества. С домом священника Винсента ничего больше не связывало, кроме «мастерской», но работа в ней из-за травли католических монахов стала практически невозможной. Он принял решение уехать в Антверпен. Винсент попрощался с матерью, которую видел последний раз в жизни.

Город Антверпен Винсенту очень понравился, но уже в декабре из-за бедственного положения настроение Винсента значительно ухудшилось. И хотя он предпринимал серьезные попытки продать свои работы, найти заказчиков на изготовление портретов, его бедственное материальное положение приобрело угрожающие формы, потому что все его усилия заработать деньги не увенчались успехом. В письме к Тео он взывает о помощи: «Ты должен понять, что с того самого момента, как я нахожусь здесь, я всего три раза ел горячую пищу… пришли мне сколько посчитаешь нужным, потому что я голодаю. Мое единственное спасение в том, что завтрак мне дают люди, с которыми я живу; вечером пью чашку кофе с хлебом». Когда брат ответил, что у него возникли большие расходы и Винсент должен продержаться до конца месяца, Ван Гог отреагировал на это совершенно по-новому — дерзко и требовательно. Ему показалось, что им пренебрегают, не уделяют внимания и унижают, и он в ультимативной форме потребовал: «Я настолько незначителен перед твоими кредиторами? Кто должен ждать — я или они?? Еще пару обмороков, и меня кинут в землю, потому что я уже долгое время не могу восстановиться. Иногда мне кажется, что ты привык, что у тебя было все хорошо, а мною всегда можно пренебречь. Но ты забываешь, что я уже многие годы не беру того, что мне причитается… Ты можешь сказать, что у меня невозможный характер, но меня беспокоит это меньше всего…» Вероятно, этим требованием он хотел заставить брата прежде всего уделить внимание ему.

В феврале 1886 года он сообщает: «Последний месяц я стал сильно кашлять, началось ужасное кровохарканье… То о чем я говорю, — не преувеличение: если меня сравнить с другими, то у меня создается невольное впечатление, что среди них я выгляжу так, как будто десять лет просидел в одиночной камере». Несколькими днями позже это звучало следующим образом: «Я должен тебе с сожалением сообщить, что я решительно обессилел и переработался. Прошу, пойми: с мая, может, только шесть или семь раз я удостаивался горячего обеда… Врач требует, чтобы я непременно сытно питался и поберег себя. И все у меня обостряется еще и из-за сильного курения, но я это делаю потому, что мой пустой желудок при этом не так беспокоит».

Не только в количественном и качественном отношении плохая пища привела его к тому, что у него участились обмороки и «жалобы на желудок». Отсутствие жизненно важных витаминов, и прежде всего, витамина С, привело к тому, что его зубы пришли в катастрофическое состояние. Об этом он сообщил брату в феврале 1886 года: «Не меньше, чем с десятью зубами, я уже попрощался и, может быть, еще попрощаюсь. Это очень тяжело, и, кроме того, это делает меня слишком старым, потому что я выгляжу на все сорок. Я должен уделять внимание своему желудку, который очень беспокоит меня». Можно предположить, что у него были симптомы авитаминоза, вызванного отсутствием свежих овощей и фруктов.

Это заболевание в большинстве случаев начинается с общих симптомов, таких как слабость, болезненность и потеря веса. Затем в ротовой полости воспаляется слизистая неба и десен. Все это приводит к кровоточивости, которая сопровождается болью при употреблении пищи, зубы становятся слабыми и в конце концов могут выпасть. Всю эту картину Ван Гог выразил в письмах: «У меня почти всегда возникает боль и поэтому я ем очень быстро и, по возможности, глотаю не пережевывая». В своей монографии Арнольд говорил о возможном проявлении сифилиса. Источником инфекции могли быть Син и другие проститутки, с которыми Ван Гог встречался после своего прибытия в Антверпен. Прежде всего, Арнольд опирался на расследования, проведенные английским журналистом Кеннетом Уилки, который узнал о Губерте Кавенелли, враче, лечившем Ван Гога в 1885 году в Антверпене. Опросив его внука, Уилки выяснил, что у Ван Гога якобы «тогда была прогрессирующая стадия сифилиса. Дед прописал ему квасцы и направил в больницу Штуйвенберга, для того чтобы принимать сидячие ванны, потому что на квартире Винсента не было ванны». Это высказывание подтверждалось предписаниями, сделанными доктором Кавенелли на двух листках, которые разыскал Уилки в антверпенском альбоме Ван Гога, в которые упомянутый врач собственноручно написал имя, адрес и время предписания, а также свои врачебные рекомендации.

Однако этот рецепт не доказывает, что речь шла о лечении сифилиса, скорее всего, это была новая гонорейная инфекция или рецидив старой, так как болезнь Ван Гога в январе 1882 года могла быть не вылечена полностью. В те времена врачам был уже известен способ лечения сифилиса препаратами ртути, а квасцовые растворы применяли только при лечении гонореи. Поэтому данная интерпретация болезни Ван Гога могла быть объяснена профессиональным незнанием молодого доктора Кавенелли. В подтверждение этому нередко приводились высказывания его деда о том, что он занимался только венерическими заболеваниями. Следовательно, это описание «прогрессирующей стадии» относилось к хроническому недугу Ван Гога — гонорее 1882 года. По всей видимости, это был гонорейный простатит, потому что при его лечении тогда рекомендовали сидячие ванны и касторовое масло, которое доктор Кавенелли-старший прописал для регулярной очистки желудочно-кишечного тракта.

В Антверпене, несмотря на негативные взгляды на академическое искусство, Винсент добился принятия в государственную академию искусств, где надеялся улучшить качество образного рисования. Его появление среди студентов вызывало некоторое возбуждение, потому что он, когда утром «входил в класс, был одет в синюю блузу, словно погорелец, а на голове была меховая шапка. Вместо палитры он использовал доски, оторванные от ящиков». Позже его однокурсник сообщал: «Все только и делали, что крутились около новичка из Голландии, который уже тогда в свой нюэненский период нарисовал знаменитых „Едоков картофеля“! Большинство молодых парней хохотали за его спиной… и Винсента пристально разглядывали, словно он был диковинным экземпляром в бродячем цирке».

Ван Гог писал своему брату о том, что он отличается от остальных, потому что «он прожил 10 лет трудной и неспокойной жизни, в заботах и печалях и без друзей». В начале 1886 года Ван Гог решил уехать в Париж и продолжить там образование в мастерской Кормона. Он рассчитывал, что будет жить с братом в одной квартире, но Тео, естественно, отнесся к этой мысли скептически. Винсент утверждал: «Не знаю, вправе ли я так свободно об этом говорить, но все-таки мы должны уладить все по-хорошему между собой… Мы должны выбросить за борт все сомнения и недоверчивость».

Несмотря не существовавшие между ними проблемы, Тео без промедления посетил его маленькую квартиру, когда в начале марта 1886 года Винсент прибыл в Париж. Личный контакт с братом и чувство семейной защищенности, так долго отсутствовавшие в жизни Винсента, привели к тому, что он в новой обстановке стал быстро поправляться и в физическом, и в психическом смысле. По случаю переезда на новую квартиру, Тео написал матери: «Ты бы не узнала Винсента, так сильно он изменился… Он потерял почти все зубы и из-за этого испортил себе желудок, ему сделали операцию по вставлению зубов. Доктор говорит, что он в целом все преодолел. У него колоссальный прогресс в работе».

В Париже братья не вели переписку, и в нашем распоряжении оказались только скудные намеки, указывающие на частную жизнь Винсента. Тео ненадолго уехал в Голландию. В это время Винсент сблизился с его женщиной. Тео пытался сам отделаться от этой дамы, потому что уже близко сошелся с сестрой своего друга Андре Бонгера, ставшей позже его женой. Но Тео свыкся с мыслью, что ему придется постоянно поддерживать Винсента и предупреждал его о том, что эти бесцеремонные аферы ничем хорошим не окончатся: «Ты можешь довести себя до обострения и из-за нее покончить жизнь самоубийством или она сведет тебя с ума». Однако Винсент жаждал совместной жизни с женщиной, несмотря на то, что потерпел печальное поражение в отношениях с Евгенией, Кее и Син. Возможно, это унизительное положение для Ван Гога, как думает Арнольд, неосознанно выразилось в идентификации с Тео, которого он расценивал как равноценного партнера и которого мог заменить.

В октябре 1886 года, когда Ван Гог начал работать в мастерской Кормона, у него впервые появилась возможность осуществить обмен картинами с большинством находившихся там художников, наряду с различными другими побуждениями. Этот обмен стал для него с тех пор страстью, от которой он не избавился до конца жизни. Он не хотел покупать, что продавали по неслыханной цене «великие торговцы произведениями искусства: Милле, Делакруа, Коро и несколько других мастеров. Для молодого художника они недоступны», — жаловался он своему артверпенскому коллеге. Ван Гог познакомился с другими художниками, среди которых был работавший в этой же мастерской Анри де Тулуз-Лотрек. Вскоре они стали друзьями. Художник Арчибальд Гатрик в своих воспоминаниях, изданных в 1939 году, сообщал: «Бытует ошибочное мнение о том, что Ван Гог был здоровенным мужчиной, но я уверяю, что мне он казался маленьким и бледным, с перекошенными чертами лица, рыжими волосами и бородой и светло-голубыми глазами. У него был очень экстравагантный вид, когда во время ходьбы из него ключом били фразы на голландском, английском и французском языках и при этом он озирался по сторонам и шипел сквозь зубы. Когда он был взволнован, его действия выглядели несколько путанно; временами он становился ворчливым и недоверчивым… В некотором смысле Ван Гог был просто ребенком. Он откровенно высказывал свои симпатии и антипатии, но это происходило в нем без зла, неосознанно, потому что он был импульсивен и эмоционален… Одевался он, в основном, нехорошо и нетрадиционно». В начале 1887 года напряженные отношения между братьями разразились новым кризисом, как следовало из письма Тео к младшему брату Кору от 11 марта: «Винсент продолжает учебу и талантливо работает. Но его неуживчивый характер сбивает его с этого пути». Еще яснее об этом говорило письмо, отправленное несколькими днями позже сестре Виль: «Было время, когда я очень многое взял от Винсента и когда он был моим лучшим другом, но оно уже прошло. С его стороны я ощущаю только зло, потому что он не упускает ни одного случая, чтобы заметить, что он меня презирает и что я у него вызываю отвращение. В моем доме сложилась нетерпимая ситуация. Никто не приходит в мой дом, потому что он всех упрекает и, кроме того, он такой неряшливый и грязный… В нем будто два человека: один — нежный и кроткий, а другой — бессердечный и эгоистичный». Так Тео характеризовал раздвоенное сознание брата, не представляя ясно причин и глубокой сути психических расстройств Винсента. Сравнительное описание так называемого «психоза страха и счастья» указывает на то, что заболевший человек одновременно является и эгоистом, и альтруистом. С одной стороны, он чувствует, что его не оценивают заслуженно и он не получает того, что ему положено по праву, с другой — он хочет принести людям много счастья. Поэтому для Ван Гога даже не существовало вопроса: имеет ли он человеческое право жить только для искусства и не делать ничего, чтобы содержать себя материально.

Мрачные тучи, сгустившиеся над братьями, вскоре рассеялись, и уже через несколько недель наступило примирение, которое произошло исключительно благодаря Тео. Он написал сестре: «Мы и так уже достаточно разобщены, поэтому не было бы ничего хорошего в том, если бы этот разрыв стал еще больше». Возможно, такая готовность Тео к примирению происходила из-за его подорванного здоровья. Он сообщал по прошествии нескольких недель сестре Лиз, что прошедшей зимой он не верил, что доживет до тридцати лет. Зимой в семье Ван Гогов постоянно говорили о тяжелом заболевании почек у Тео, но нам известно, что в Париже он заразился сифилисом. После того как он узнал, что болен (ведь сначала болезнь протекает в скрытой форме), у Тео развилась депрессия, и он временно дистанцировался от Винсента, так как испытывал чувство вины. А тем временем Винсента, кажется, еще раз в Париже очаровала женщина. Это была Августина Сегатори, старше его на двенадцати лет, владевшая рестораном «Тамбурин», где летом 1887 года он устроил выставку своих работ. Неизвестно, была ли в действительности между ними близкая связь или речь шла только о дружбе с этой очаровавшей его женщиной, чей прекраснейший портрет он в это время написал. Первое предположение подтверждается его собственным высказыванием: «Постепенно у меня сама собой отпала охота к браку и детям». По всей видимости, он снова потерпел крушение, связанное с тем, что у Сегатори было прерывание беременности, или выкидыш. Осенью 1887 года в письме к сестре Виль он выразил то же самое: «Я постоянно попадал в невозможные и неуместные любовные истории, большинство из которых принесли мне вред и позор… Мои приключения кончились тем, что я очень быстро постарел, мое лицо в морщинах и складках, взъерошенная борода и большое количество вставных зубов… Я намерен отправиться на юг, как только появится возможность, и там увижу больше цветов и больше солнца». По прошествии нескольких месяцев он напишет из Арля, что в феврале 1888 года он выехал из Парижа «очень, очень несчастным, немного больным и едва ли не спившимся», потому что «чрезмерно измучился и силы покидали меня». Таким образом, создается впечатление, что он вновь пережил душевный кризис, особую роль в котором сыграли разочарования, связанные с неудачами в искусстве и разрушенными отношениями с Августиной Сегатори. За несколько недель до отъезда он нарисовал величественный автопортрет перед мольбертом, который он считал лучшим из всех собственных портретов.

В ЖЕЛАННОМ КРАЮ: АРЛЬ

Ван Гог еще весной 1887 года запланировал переехать на юг Франции. Но это намерение он реализовал только годом позже. Когда 20 февраля 1888 года он прибыл в Арль, то он был полон духа предприимчивости и несмотря на подорванное здоровье немедленно приступил к работе. Уже к середине марта он сообщил брату, что выполнил много картин и что его здоровье улучшилось: «Только еда для меня является настоящим мучением, потому что отсутствует аппетит и мучает повышенная температура». Очевидно, это было связано с чрезмерным употреблением алкоголя в последний месяц пребывания в Париже. Об этом он писал Тео: «Может быть, я находился на том пути, который привел бы меня к параличу, поэтому и оставил Париж». Эти слова охотно используются как указание на возможные симптомы сифилиса, но защитники этой гипотезы не знают, что «прогрессирующий паралич» проявляется в третичном сифилисе, который наступает не раньше, чем через 15–20 лет после заражения.

Ван Гог продолжал обмениваться произведениями с друзьями-художниками. Его собственные картины, как сообщил он в письме к Тео, впредь будут «подписываться Винсент, а не Ван Гог — по одной лишь причине: люди здесь не могут выговорить последнее имя». Но Арнольд утверждал, что он не желал быть больше Ван Гогом и хотел освободиться от опеки своего брата. Он так усердно работал в Арле, что его здоровье начало ухудшаться. Прежде всего, он жаловался на желудок: «С тех пор, как я здесь, у меня ужасно болит желудок; я стараюсь терпеть», — сообщал он брату 9 апреля. Несколькими неделями позже он написал, что его мучают и зубные боли. Он был убежден, что этот недуг «приобрел в Париже, где слишком много пил вина плохого качества. Здесь вино тоже плохое, но я почти не пью, я слаб». В Антверпене он также часто жаловался на желудок. Скорее всего, это могло указывать на язвенную болезнь желудка или двенадцатиперстной кишки. Этот недуг чаще всего возникает у людей, перенесших значительные психологические и эмоциональные нагрузки. А нерегулярное питание обостряет болезнь. Его цикличные недомогания можно объяснить тем, что весной и осенью происходят сезонные обострения болезни.

1 мая Ван Гог впервые сообщил о «желтом доме», который он снял. У него появилась постоянная квартира. Он собирался меблировать ее и устроить в ней мастерскую. Испытывая счастье от приобретения собственного жилья и оттого, что покинул гостиницу и людей, с которыми там жил, он буквально через две недели почувствовал явное улучшение здоровья, о чем написал брату: «Я очень рад, что покинул этих людей, и с тех самых пор мне стало лучше… Я вновь чувствую, как ко мне возвращаются силы, и мой желудок почти не беспокоит меня. Иногда я испытываю беспричинное волнение или чувствую себя хорошо, но безразличен ко всему, но сейчас все прошло и я постараюсь успокоиться». Последнее замечание указывает на периодические колебания психического состояния, то есть аффективные колебания, о которых мы уже вели речь как о психозе «счастья и страха».

С того самого момента, как он уехал из Парижа, он серьезно беспокоился о состоянии здоровья брата и перед отъездом обещал высылать ему ежемесячно 200 франков. Очевидно, он считал такое состояние брата невротически обусловленным и поэтому в своих письмах ссылался на роковую наследственность, полученную им, братом Тео и сестрой Виль. Он писал брату: «Возьми, к примеру, нашу сестру Виль; она не пила и не вела легкомысленную жизнь, существует, однако фотография, где она запечатлена со взглядом душевнобольного человека, — это доказательство того, что мы ничего не сможем сделать с истинным состоянием нашего здоровья и вынуждены страдать неврозом, уготованным нам надолго» (действительно, позже Виль была направлена в дом сумасшедших).

В первые месяцы пребывания в Арле Ван Гог рисовал ландшафты, хлебные поля и людей, убирающих урожай, но в конце июля он вновь принялся за изучение портретной техники. «У меня, наконец, появилась модель — зуав», — сообщал он Тео. Тогда зуавы входили во французские колониальные войска. В данном случае речь идет о младшем лейтенанте Милье, который брал у Ван Гога уроки и был связан с ним дружбой, пока его часть не отправили в Африку. Второй моделью был Эужен Бош из состоятельной семьи промышленников Villeroy & Boch. Третьей моделью был почтмейстер Рулен, работавший на вокзале в Арле. Он был лучшим и вернейшим другом Ван Гога. Таким образом, Винсент отнюдь не был изолирован от общества своих коллег-художников и друзей, но все-таки постоянно их критиковал. Если он и уединялся, то только для того, чтобы спокойно, без помех поработать. И это подтверждается его словами из письма: «Когда я один, мною время от времени овладевает чувство опьянения работой, и тогда я уношусь в безграничность».

Итак, вновь воодушевление и чувство высшего наслаждения, доведенного до экстаза. С другой стороны, при всей его концентрации на работе усиливалась тоска по человеческой близости. Несмотря на то, что он уже долгое время занимался живописью, его постоянно беспокоила грустная мысль, что его лишили семейной жизни с женщиной и ребенком. Эти мрачные настроения дали о себе знать осенью-зимой 1888–89 годов: «Я немного опасаюсь, что плохое время года вызовет реакцию и меланхолию, да, уж это я себе схлопочу».

Примечателен разговор Ван Гога с его другом художником Бернаром, с которым он познакомился в парижской мастерской Кормона. Этот разговор достоин упоминания, так как проливает свет на сексуальные потребности обоих. Сексуальный опыт Ван Гога ограничивался лишь общением с проститутками, и рассуждения по этому поводу касалась преимущественно проституции и домов терпимости. С большой открытостью он вспоминал в письмах о своем юном друге, который «не мог сочетать рисование и спаривание, потому что второе ослабляло мозг». По-видимому, Ван Гог был убежден, что активная сексуальная жизнь подрывает творческие силы художника. Каждый раз он настоятельно советовал Бернару: «Ты должен жить почти как монах, который только раз в две недели ходит в бордель. Так поступаю и я, хоть это не очень поэтично, но я знаю, что мой долг подчинить свою жизнь рисованию… Я сам воздерживаюсь. Почему мы должны напрягаться и выжимать из себя все соки, которые необходимы в творчестве, когда профессиональный сутенер или объевшийся любовник лучше всего удовлетворяет сексуальные запросы проститутки». Он повторял это Бернару и говорил о том, что многие художники стали жертвами необузданных сексуальных потребностей, подорвав тем самым свое физическое и психическое здоровье. Он считал: чтобы хорошо работать, «необходимо хорошо питаться и жить, время от времени бывать в номерах, курить трубку и пить кофе».

Поселившись в «желтом доме», где у него была просторная мастерская, Винсент задумал основать сообщество художников. Идеальным партнером для этого ему показался Поль Гоген, который однажды на острове Мартиника заключил союз со своим другом художником Лавалем. Гоген своим самоуверенным поведением оказывал влияние на Ван Гога и создавал впечатление очень сильной личности, отчего позже в его «сверх-Я» произошла фиксация в качестве отца, что верно подметил Арнольд. К моменту пребывания Гогена в Арле Ван Гог испытывал финансовые затруднения. После того как Тео прислал ему 50 франков, Винсент предложил бедному Гогену свое жилье в Арле, и это с воодушевлением было принято. Винсент приступил к обустройству спальной комнаты и снабдил мастерскую необходимыми принадлежностями.

Гоген отсрочил свой приезд на полгода, и этот период стал для Винсента временем нетерпеливых надежд и разочарований, приведших к отрезвлению, и в этом сыграло свою особую роль неосознанное чувство ревности. С некоторых пор Гоген жил у Бернара, и этого было достаточно, чтобы настаивать на приезде и тем самым оттеснить его. С лихорадочной активностью Ван Гог принялся рисовать картины, предназначенные для убранства комнат, и это было «похоже на предсвадебную подготовку украшений для возлюбленного молодожена». Одна комната предназначалась для Тео. В конце концов он помогал ему и содержал этот гостеприимный дом, и Винсент с гордостью сообщал: «С сегодняшнего дня ты можешь сказать себе, что у тебя есть отчий дом». Нерешительность Гогена и оправдания промедления вызвали в Ван Гоге чувство душевного напряжения: «Я должен сказать, что даже во время работы постоянно думаю о том, как основать мастерскую, где мы могли бы работать, и убежище, в котором мы могли бы приютить друзей». Причина, по которой Гоген так долго и терпеливо ждал, заключалась в том, что он был ведущим и главным членом группы художников «Школа Понт-Авена», а все те выгоды, которые предлагали ему братья Ван Гоги, ограничивали его личную свободу и налагали определенные обязательства. Поэтому все усилия Ван Гога оказать влияние на Гогена пока не возымели действия. 21 октября 1888 года Винсент сообщил брату о тревожном состоянии здоровья: «Я не болен, но из-за Гогена ускоряю работу, мне хочется показать ему абсолютно новое и, пока я не подвержен его влиянию, я хочу представить его глазам мою собственную оригинальность… Однажды у меня было короткое помешательство. Во мне в определенной степени пребывали две натуры: монах и художник, и обоими был я. Это состояние было длительным и совершенным. Но я не верю, что у меня мания преследования, просто мои чувства и мысли устали от перенапряжения. Я должен уделить внимание своим нервам».

УБИЙСТВЕННАЯ ССОРА

23 октября 1888 года Гоген, наконец, прибыл в Арль. Ван Гог через несколько дней отправил письмо брату: «Некоторое время я был болен, но теперь я счастлив, приезд Гогена отвлек меня, и теперь мне кажется, что все обойдется». Если говорить о катастрофе, которая была концом их сообщества, то необходимо брать в расчет, что Гоген приехал в тот момент, когда у Ван Гога было «душевное расстройство и полное телесное опустошение», которому предшествовало творческое упоение, но и оно не стало предзнаменованием их успешной совместной жизни. Ван Гог представлял себе созданное им гнездо для совместного проживания «очень счастливым», и это невольно отдавало описанием медового месяца, когда только что поженившаяся молодая пара начинает жизнь в новом доме. Уже в середине декабря идиллия, кажется, принципиально была нарушена, о чем можно узнать из письма Гогена Бернару: «В Арле я совсем несчастен. Я нахожу все мелочным и мерзким. У нас с Винсентом очень редко совпадают мнения, особенно это касается живописи». Итак, через несколько недель после начала совместной деятельности у них появились различия в мнениях.

Разногласия между Гогеном и Ван Гогом усилились, и Гоген 9 декабря известил Тео, находившегося в Париже, что он намерен покинуть Арль: «Винсент и я постоянно раздражены, мы принципиально разные». Днем позже аналогично выразился и Винсент: «Я думаю, что у Гогена есть хороший город Арль, маленький желтый домик, в котором мы работаем, но, прежде всего, я сам ему надоел… Я сказал ему, что прежде чем предпринять что-либо, он должен все основательно обдумать и взвесить. Я ожидаю его решения с абсолютным спокойствием».

В действительности Ван Гог не так спокойно воспринимал неизбежный отъезд Гогена. Гоген сообщал Бернару: «С тех пор, как я решил покинуть Арль, он стал настолько странен, что я едва дышал. „Вы хотите уехать?“ — спросил он, и когда я ответил: „Да“, — он порвал на клочки газету со словами: „Убийца спасается бегством!“» Тем не менее, Гоген заверил своего покровителя, что он «не может сердиться на различные разногласия с Винсентом, потому что Винсент болен, страдает и стремится ко мне». Гоген рассказывал о ночном посещении его Ван Гогом: «Однажды вечером меня удивил Винсент, я спал в своей кровати, он подошел. Какое состояние в момент пробуждения я могу испытать? Я жестко спросил: „Чего вам не хватает, Винсент?“, и он безмолвно ушел к своей кровати».

Умберто Нагера неоднократно указывал на гомоэротический компонент Ван Гога и вспоминал в этой связи своеобразное обстоятельство, когда он специально для Гогена обставил «женскую спальную комнату». Нагера ясно определял это как попытку Ван Гога «скрыть чувство, связанное с „женственным“ положением Гогена в желтом доме, чтобы не подвергнуть опасности или не поставить под вопрос свою мужественность».

Летом этого же года Ван Гог говорил о своей усталости и подорванном психическом состоянии, которое он охарактеризовал как «невротическое, сумасбродное и искаженное», приведшим его в ноябре и декабре к неприятному событию в совместной жизни с Гогеном, после которого Гоген решил вернуться в Париж. Винсент не мог вынести душевного разочарования и отсутствия вознаграждения со стороны своего удивительного друга. Однако неизвестно, что стало решающим фактором, приведшим к катастрофе, но можно предположить, что Гоген считал себя в некоторой степени виновным в том, что случилось рождественским вечером 1888 года.

За несколько недель до смерти Гоген описал событие 23 декабря 1888 года, где сообщил некоторые подробности, о которых не говорил ранее своему другу Бернару: «Перед моим отъездом из Арля ночью ко мне сзади подкрался Винсент, я был вынужден увертываться от него. Винсент с некоторых пор молчалив, поэтому я был настороже. Он сказал: „Вы предпочитаете молчать, но я сделаю то же самое“. Я ушел спать в отель, но когда вернулся к нашему дому, то увидел перед ним почти все население Арля. Полиция арестовала меня, потому что весь дом был залит кровью. Оказалось, что, когда я ушел, Винсент взял бритву и отрезал себе ухо. Потом он отправился в бордель и отдал его одной женщине со словами: „Истинно, говорю тебе, ты станешь обо мне думать“. Винсента отправили в госпиталь, потому что ему становилось хуже. Он пожелал, чтобы его поместили с другими больными, прогнал медицинскую сестру и мылся в угольном ящике. Можно подумать, что у него протекало библейское самоистязание. Его окружало особое пространство. Мой дорогой друг утерян; наступление скорой смерти было это вопросом времени».

Последнее детальное описание указывало на то, что Гоген прилагал все усилия, чтобы оправдать себя и всю ответственность за случившееся возложить на душевнобольного Ван Гога. А эпизод в кафе в Арле он обыграл следующим образом: «Он пил легкий абсент. Но вдруг бросил в меня стакан, метя в голову. Я уклонился, схватив его за руку, и ушел из кафе. Через несколько минут Винсент уже был в постели… На следующее утро он сказал мне очень спокойно: „Дорогой Гоген, я смутно помню, чем мог вчера обидеть вас. От чистого сердца я прошу прощения“. Я сказал, что напишу его брату о решении уехать. Потом я поужинал и решил прогуляться среди лавровых деревьев. И когда я почти пересек площадь Виктора Гюго, то услышал хорошо знакомые шаги. Я повернулся как раз в то мгновение, когда Винсент бросился на меня с бритвой в руках. Но власть моего взгляда оказалась настолько сильной, что он, опустив голову, умчался в направлении дома».

Разнящиеся между собой описания Гогена дали повод высказывать различные предположения о событиях, волновавших Винсента накануне этого безрассудного поступка, о причинах которого оба умалчивали. Ван Гог об этом выразился почти мистически: «Если вы будете молчать, то я сделаю то же самое». Шла ли речь об оскорблении, связанном с эротическими проблемами, или о ненормальной манере поведения — нам неизвестно. Но в нашем в распоряжении есть намеки Винсента, сделанные в письме к брату 17 января 1889 года, когда он уже немного успокоился, и они настораживают: «Если бы Гоген в Париже проверился и освидетельствовался у специального врача, тогда бы выяснилась истина, и я знал бы, что был неправ. Я видел разные вещи, которые ни ты, ни я никогда не позволили себе, потому что наша совесть чувствует нечто другое; два или три раза я слышал от него подобные вещи и даже видел его всего вблизи, и я верю, что он теряет голову от своей фантазии». Созвучен и странный пассаж из письма Ван Гога, написанного намного позже самому Гогену: «Как счастливо вы, наверное, живете в Париже. Здесь вас даже почитают за авторитет, но вам нужно проконсультироваться у специалистов и вылечить ваше сумасшествие». Возможно, новые документы в ближайшем будущем прольют свет на эту темную главу отношений Ван Гога и Гогена, о которых сын Тео, став взрослым, многозначительно говорил, что об этих отношениях еще не сказано последнее слово.

Единственное разумное сообщение о происшедшем можно было прочитать в местной газете Арля от 30 декабря 1888 года: «В последнее воскресенье, в 20 часов 30 минут, некий Ван Гог, художник, родившийся в Голландии, появился в Доме милосердия № 1, где спросил некую Рашель и передал ей в руки собственное ухо, сопровождая словами: „Тщательно береги этот предмет!“ После чего он исчез. Получив сообщение о поступке, который мог совершить только бедняга сумасшедший, полицейские отправились утром к пострадавшему и обнаружили его в постели с едва заметными признаками жизни. Несчастного немедленно отправили в больницу».

В сообщении говорится, что Ван Гог отрезал себе целое ухо. Но очевидцы утверждают, что речь шла только о хряще и части мочки левого уха. 23 декабря, через два дня после обручения в Париже с Иоханной Бонгер, Тео получил телеграмму о происшествии и незамедлительно отправился к своему бедному брату, он остался с ним на рождественские праздники. Тео рассказал невесте: «Пока я был с ним, он был спокоен, но очень много рассуждал о философии и теологии. Тяжело, было смотреть на глубокие страдания, которые доставляло ему его сознание, он пытался плакать и не мог этого сделать». Определенным утешением для Тео стали заверения доктора Рея, почтмейстера Рулена и протестантского священника о том, что они позаботятся о брате. Но Тео все-таки опасался за него, потому что Винсенту могло стать хуже, так как он потерял много крови.

Первые сообщения Рулена не содержали ничего утешительного: «К сожалению, я вынужден сообщить вам о том, каким я его оставил. Поражен не только его мозг, но и сам он, потому что он очень слаб и измучен… Вчера его видела моя жена. Увидев, что она идет, он спрятал лицо, но когда она заговорила с ним, отвечал вполне разумно. Он очень плохо спит ночью и поэтому его перевели в отдельную комнату. Он заперт в этом пространстве, ничего не ест и упорно молчит». Более ободрительным было сообщение, сделанное 31 декабря пастором Салем: «Я сам видел его и обнаружил спокойным и в том состоянии, которое не имеет ничего общего с ненормальностью. К сожалению, после безумных поступков врач счел необходимым поместить его в отдельную комнату и держать взаперти. После освидетельствования его должны отправить в дом сумасшедших… Он удивлен и даже возмущен тем, что его держат взаперти и полностью лишили свободы. Он хотел бы покинуть госпиталь и вернуться домой… Он сказал мне, что очень удивлен тем, что вы с самого отъезда еще не написали. Он даже хотел, чтобы я послал вам телеграмму, чтобы вы приехали».

Очевидно, Ван Гог опасался, что его навсегда оставят в больнице. Этот страх подкреплялся воспоминаниями об угрозах отца, который в свое время хотел отправить его в Шеэл. 2 января Винсент неожиданно написал письмо, в котором просил не беспокоиться о нем. Эти строчки прочитал доктор Рей и сказал, что у пациента прошел период повышенного возбуждения. Двумя днями позже Рулен сообщил, что совершил с Ван Гогом первую прогулку и они, разумеется, направились к желтому дому. Там карандашом Винсент написал короткое послание Гогену, о котором он думал постоянно: «Я использую свой первый выход из больницы для того, чтобы написать Вам пару откровенных слов и выказать искреннюю дружбу. В больнице у меня была температура и слабость, но я очень много думал о Вас. Пожалуйста, не говорите ничего плохого о нашем маленьком желтом доме, прежде чем еще раз все основательно не обдумаете».

7 января Винсент оставил госпиталь, о чем незамедлительно сообщил Тео: «Я пишу тебе пару строк, чтобы сообщить, что сегодня вернулся домой. Мне очень жаль, что я доставил тебе беспокойство из-за этой малозначительной истории… Что делает Гоген? Мне хочется верить, что он нашел свой путь. Я очень рад, что все осталось в прошлом… Я надеюсь, что это было лишь творческое помешательство, так как у меня была высокая температура, вызванная значительной потерей крови, потому что артерия была перерезана. Но у меня вновь появился аппетит, пищеварение в норме и кровь день за днем восстанавливается». Ван Гог приукрашивал состояние здоровья, но он хотел успокоить Тео и это подтверждается словами, написанными двумя днями позже: «Больше всего я опасаюсь бессонницы. Я стараюсь бороться с ней и очень сильно боюсь оставаться один дома ночью. Я совершенно обеспокоен тем, что не могу спать. Но думаю, что это пройдет».

А вот что он писал брату 28 января: «Я удивлен своим прогрессирующим восстановлением здоровья, которое даже невозможно выразить. Почему я, собственно, становлюсь здоровым?… Невыносимые бредовые мысли, в которых было столько кошмаров, прекратились, я думаю, потому, что я принимал бромистый калий. Я отвлекаю себя работой, и это отвлечение мне помогает. Вчера я был в „Folies Arlesiennes“, в местном театре, и у меня впервые не было кошмаров во сне». Однако в этих строках ясно чувствуется депрессивное состояние. У него появилась возможность интенсивно заниматься искусством, но он сам охарактеризовал это как действенное «противоядие» против творческого наваждения! Результатом упоения работой стало его возвращение в желтый дом, где он рисовал натюрморты и портреты, среди которых особенно достойны внимания автопортрет с перевязанным ухом и изображение доктора Рея.

БОРЬБА С БОЛЕЗНЬЮ

Несмотря на общее улучшение, Ван Гог не строил иллюзий по поводу истинного состояния своего здоровья. 3 февраля он написал Тео: «У меня все хорошо, и я выполняю все, что предписал врач. Когда я вышел из больницы, то вообразил, что не могу от чего-то отказаться, впервые это чувство возникло, когда я еще был болен. Но что я мог поделать, если это был момент потрясения воодушевлением, иллюзиями или видением… Тогда я развивал великое красноречие… особенно, когда в мое тело возвращались силы. Но при этом я чувствовал проявление серьезных признаков, о которых рассказал доктору Рею. Я доверился ему сам и потом вверил себя врачу из дома сумасшедших в Эксе… В целом я здоров и мне ничего не нужно».

Можно предположить, что наступал следующий кризис. 7 февраля пастор Саль сообщил Тео, что у Винсента вновь появились признаки помешательства: «Уже три дня утверждает, что его хотят отравить… Соседи сообщили об этом главному комиссару по надзору, и его сегодня после полудня доставили в госпиталь, где поместили в отдельную палату. Он замкнулся в себе, укрылся покрывалом и плачет, не произнося ни единого слова. Сегодня он отказался от приема пищи… очевидно, вы должны присматривать за братом и проявлять необходимую заботу, которую могут дать только семья или больница… Сообщите мне о том, что вы решите, иметь его у себя дома или хотя бы рядом со столицей». Тео советовался со своей невестой Иоханной: «Ты знаешь, что уже долгое время любой может заметить, что он сумасшедший. Мне это не мешает, но домой ему нельзя… Если он сам попросится сюда, то я не буду медлить ни минуты». Винсент почувствовал осторожность в формулировке приглашения Тео и его опасения. В ответном письме он размышлял: «Это очень хорошо, что ты приглашаешь меня в Париж, но я думаю, что этот неспокойный большой город не для меня». Это решение могло быть принято и по другим причинам, которые указывались в письме от 17 февраля: «Раз и навсегда я хочу сказать тебе и господину Рею. Раньше или позже всплывет наружу, что я был в Эксе, о чем уже однажды шла речь, я согласен и подчиняюсь… Что плохого может случиться со мной, когда я попаду туда; туда, где дважды был в отдельной палате? Здесь даже лучше: много больных, и я, по крайней мере не буду один. Я уже был в сумасшедшем доме… так что не будем это обсуждать дальше». В виде исключения Винсенту разрешалось на несколько часов покидать больницу и посещать свой дом, где он сразу брался за работу, но потом возвращался в сумасшедший дом, где его кормили и он проводил там ночь. 26 февраля Тео получил новое печальное сообщение от пастора Саля: «Вашему бедному брату запретили покидать больницу… Около тридцати соседей пожаловались бургомистру на то, что Винсент опасен, и его свобода должна быть ограничена». Его отправили в больницу, где, согласно распоряжению свыше, строго охраняли. На этот раз речь шла об очевидной насильственной изоляции Ван Гога, потому что в это время у него не было душевного кризиса и его заключение в больницу осуществилось без санкции врача. В подтверждение этому 1 мая пастор Саль сообщал Тео, что, на его взгляд, равно как и на взгляд доктора Рея, к «человеку, который никому не причинил страдания и который, если обходиться с ним приветливо, ведет себя нормально, был применен жестокий акт, потому что его уже длительный срок держат взаперти… К сожалению, ранее совершенные безумные поступки послужили причиной его направления в госпиталь… Все, что происходит с Вашим братом, вызывает у соседей страх, и они третируют его».

Ван Гог молчал почти четыре недели и даже не ответил брату, который в письме от 16 марта написал следующее: «Если бы это не зашло так далеко, я определенно навестил бы тебя, но у меня нет времени и я спрашиваю себя: какая от этого будет польза?». Эти слова глубоко ранили Винсента. После всего, что он пережил, ему нужна была любовь брата, а не его финансирование. Разумеется, насильственная изоляция была для него шоком и глубоко ранила его. В эти недели едва не разразился новый кризис, так как его депрессивное состояние было связано не только с ужасными переживаниями по поводу преднамеренного, не имеющего под собой основания заключения в больницу. Из высказываний пастора Саля, которые он передал Тео, следовало: «Ваш брат был при мне спокойным и полностью в здравом уме, он рассуждал о своем положении. Подписанная соседями петиция его сильно огорчила. Он сказал мне: „Если полиция так охраняет мою свободу от взрослых и детей, которые препятствуют мне, постоянно окружая мой дом кольцом и проникая в окна (как будто я невиданный дикий зверь), тогда я спокоен, потому что в этом случае я не причиню зла и никого не подвергну опасности“».

Не возобновляя контакта с Винсентом, 15 марта Тео написал сестре Виль: «Состояние его здоровья такое же, как и было раньше, и ему не стало лучше. Поэтому лучшее решение — это перевод его в Экс». После длительного молчания 19 марта Винсент написал длинное письмо брату, в котором рассказывал, как сложились обстоятельства, описывал свое душевное состояние. Он предполагал, что Тео мог бы вмешаться в ситуацию, но одновременно отговаривал его: «Я пишу тебе в здравом уме, не как душевно больной, а как брат, которого ты знаешь. Случилось следующее: люди подали бургомистру прошение с восемьюдесятью подписями, охарактеризовав меня как человека, который не имеет права свободно передвигаться… Итак, уже на протяжении долгих дней я сижу под замком под наблюдением санитара в отдельной палате… Если я не буду сдерживать свое негодование, то мне сразу же заявят о страшном сумасшедшем доме. Поэтому я предлагаю тебе не вмешиваться в дальнейшее развитие событий. Хотя дальше, я думаю, все может запутаться и ухудшиться. Ты понимаешь, что сейчас я совершенно спокоен, но я легко вновь могу впасть в состояние внутреннего возбуждения и чрезмерного раздражения. Ты должен понять, что для меня это был сильный удар, ведь я тебе уже сказал, что здесь очень много людей, которые трусливо объединились против одного и к тому же больного человека… Такая беда — и все, так сказать, ни за что ни про что. От тебя я ничего не скрываю: лучше сдохнуть, чем причинять и переносить так много неприятностей».

Из этих строк становится совершенно ясно, что в его голове уже появились мысли о самоубийстве, потому что ему было трудно выносить унижение и связанное с этим душевное потрясение. В этом осознанном им психическом состоянии духа для него стало истинным подарком посещение его 23 марта художником и другом Полем Синьяком. Им было дано разрешение вместе посетить желтый дом, и уже на следующий день Ван Гог сообщал брату, что Синьяк отнюдь не ужаснулся его картинами, и что отметил его здоровое состояние. Вероятно, посещение Синьяка способствовало тому, что изоляция Ван Гога прекратилась и ему разрешили в течение дня работать вне больницы. Из письма, написанного 10 апреля Синьяку, мы можем узнать, что Ван Гог снял маленькую комнату и мужественно принялся за работу: «Иногда мне бывает очень нелегко снова начинать жить, меня все еще мучает внутреннее отчаяние, и от этого я хуже себя чувствую. Лучшим, если не единственным, утешением, и я в это верю, является истинная дружба, но она может принести и вред, потому что жестко ограничивает нашу жизнь, и желаемое порой может обернуться тяжелым страданием». Последние строки свидетельствуют о том, что в это время у Ван Гога уже существовали скрытые суицидальные мысли.

18 апреля 1889 года в Амстердаме состоялась свадьба Тео с Иоханной Бонгер. Торжественное бракосочетание и связанные с этим события не позволили Тео на протяжении двух недель написать Винсенту и это очень огорчило Ван Гога. Им овладели постоянно усиливавшиеся опасения, что в будущем в жизни Тео он будет на втором месте после Иоханны. Он снова ощутил пренебрежение собой, недостаточное проявление любви, и от этого его психическое состояние становилось неустойчивым. Впрочем, нельзя не признать, что это разочарование способствовало принятию неожиданного и крайне важного для него решения: добровольно отправиться в психиатрическую лечебницу. Этот шаг он обосновал пастору Салю следующими словами: «Я нахожусь в таком положении, что не могу сам о себе позаботиться и контролировать себя; я чувствую себя совсем иначе, чем прежде».

Нет сомнения, что основную роль в этом решении сыграла старая травма, полученная еще в детстве, а именно потеря любви. О том, как сильно он старался вытеснить из сердца брата его жену Иоханну, свидетельствуют слова: «В конце месяца я хотел бы отправиться в лечебницу в Сент-Реми. Это поможет мне, потому что это взвешенный и продуманный шаг. Надеюсь, достаточно того, что я буду полностью лишен возможности иметь новую мастерскую и жить один. Временно я хотел бы оставаться в изоляции, чтобы успокоиться и по другим причинам… Ты так занят ею и почти не пишешь мне, наверное, тебе хватает ее, если она такая, как я о ней думаю. Но я надеюсь, что это так». Решение Ван Гога обратиться в частную клинику Сент-Реми особенно приветствовалось врачами, потому что после того, как он покинул больницу, они опасались ухудшения состояния его здоровья. Одновременно с этим на них производило сильное впечатление то, как пациент трезво оценивал ситуацию и анализировал свою болезнь: «Это немного поможет мне, потому что, как и любой другой, я постепенно попадаю под влияние кошмаров болезни и терплю их в себе, но во время кризиса мне кажется, что все происходит наяву… Возможность разумно мыслить постепенно возвращается, практически я могу воспринимать уже многое, но меньше чем раньше. Я ясно ощущаю, что не было еще случая, когда я думал ненормально. Шаг, который мы сейчас сделаем, а именно отправим меня в сумасшедший дом, простая формальность, потому что повторяющиеся кризисы настолько тяжелы, что мне кажется, я долго не выдержу… так как чувствую себя парализованным, если говорить об ориентации в себе».

Неизвестно, каким образом Винсент хотел сообщить брату о своем «жертвенном уходе» в больницу, но это решение он окончательно принял. Написав Тео, он представил ему абсурдную идею: «Я не был бы несчастлив — напротив, было бы правильнее — если бы я в определенное время записался на пять лет в иностранный легион. Разумеется, существует опасность, что меня не возьмут, потому что знают, что я душевнобольной или эпилептик, может быть, навсегда». С обратной почтой Тео прислал ему желаемое доказательство любви, свидетельствовавшее о том, что он не выдворяет его во враждебный легион и не считает идею брата сумасшедшей.

В письме, написанном Ван Гогом накануне приезда в Сент-Реми, можно найти интересную ссылку, которая позже вызвала различные диагностические толкования: «Я вспоминаю один сомнительный день (его первый кризис. — Прим. авт.), когда я совершенно потерял себя и ничего не могу об этом вспомнить… Меня долгое время мучают угрызения совести, которые мне очень трудно объяснить. Я думаю, что когда случился приступ, я очень громко кричал и хотел защититься, и это мне не удалось… Всего у меня было четыре тяжелых кризиса, и я не знаю, что говорил и делал тогда. Кроме этого, до третьего раза они протекали в обморочном состоянии, хотя для этого не было оснований, и у меня нет даже слабых воспоминаний о том, что я тогда чувствовал».

С медицинской точки зрения это можно истолковать как вероятное проявление скрытого суицида и попытку оправдать подобные шаги: «Если бы у меня не было твоей дружбы, — писал он брату 30 апреля, то я уже давно бы без всяких угрызений совести покончил жизнь самоубийством, но так как я труслив, то в конце концов не смог бы этого сделать. Но это единственный способ протестовать против общества и защищаться от него». Подобные мысли он высказал и в письме к сестре Виль: «Каждый день мне необходимо средство от самоубийства, которое прописал несравненный Диккенс. Оно состоит из стакана вина, кусочка хлеба с сыром и трубки, набитой табаком. Ты скажешь, что это слишком просто, и, может, не поверишь, что таким образом можно прогнать мрачное настроение и что я не так далек от этого». В самом конце сообщения ясно слышится связь с обнаруженной им впервые возможной эпилепсией и иностранным легионом, о котором он тогда говорил.

8 мая 1889 года Ван Гог перебрался в больницу Сент-Реми, и за его спиной остался счастливейший и плодотворный период в его жизни, так как в Арле он нарисовал более 100 рисунков и 200 картин, которые проложили новый путь в развитии искусства живописи. Но одновременно с этим Арль воспринимался им, как личная трагедия, ознаменовавшаяся в этот короткий напряженный период, по формулировке Арнольда, как «одновременный взлет и падение Ван Гога».

В БОЛЬНИЦЕ СЕНТ-РЕМИ

Пастор Саль сообщил Тео, что Винсент после прибытия в больницу Сент-Реми полностью успокоился и что директор больницы доктор Пейрон познакомил его с выдержками из истории болезни. Священник передал выписку из госпиталя в Арле следующими словами: «Главный врач госпиталя написал, что названный Винсент Ван Гог, 35 лет от роду, полгода назад перенес буйное помешательство, сопровождавшееся острыми кошмарами. В это время он отрезал себе ухо. В настоящее время его состояние намного улучшилось, и он не сопротивляется лечению». Это врачебное заключение, датированное 7 мая 1889 г., дополнилось оценкой доктора Пейрона, сделанной 9 мая. В ней он указал: «Учитывая все, что было в прошлом, я пришел к мнению, что господин Ван Гог на протяжении длительного времени был подвержен эпилептическим приступам. Для наблюдения его необходимо на некоторое время оставить в больнице». На этот раз рекомендацию дал врач-специалист, занимавшийся нервными и психическими болезнями, в то время как в Арле оценить состояние здоровья Ван Гога пытались врачи общего профиля. Диагноз доктора Пейрона был подтвержден дополнительным фактом, записанным в регистрационном больничном списке. Винсент сообщил, что «сестра его матери страдала эпилепсией и что в его семье было много таких случаев».

26 мая и 9 июня доктор Пейрон писал Тео, что состояние здоровья господина Ван Гога, страдавшего сначала «мучительными кошмарами», сильно беспокоившими его, значительно улучшилось, и ему было позволено бывать в парке больницы, где он искал сюжеты для рисунков и картин. Доктор Пейрон высказал осторожное предположение, «что, возможно, приступ, который у него был, мог быть не связан с эпилепсией».

Успокаивающие вести Тео получил и от самого брата. 22 мая он написал: «Я заверяю тебя в том, что чувствую себя здесь очень хорошо. У меня маленькая комната… и через решетчатое окно за изгородью я вижу ржаное поле. Кроме того, у меня есть еще комната для работы… Страх, связанный с кошмарами, очевидно исчезает, здесь я вижу пораженных этой болезнью и думаю о своем будущем. Сейчас я дважды в неделю принимаю ванны… Состояние моего желудка по сравнению с прошлым годом существенно улучшилось… Если говорить о моей болезни, то я наблюдал в себе нечто иное, чем другие пациенты во время приступов. Так же, как и я, они слышали странные голоса и звуки, и на их глазах происходило превращение разных вещей. Но страх, который был во время приступа, сейчас во мне ослаб. И все-таки этот смертельный страх не вызывает еще улыбки. Большинство эпилептиков злы на язык и легкоранимы. Рей рассказывал мне, что наблюдал случай, когда один из них изуродовал себе ухо так же, как и я… Но я надеюсь, что у меня все пройдет или, по крайней мере, приступы не будут частыми. Здесь есть один больной, который кричит и говорит так же, как и я, на протяжении четырнадцати дней; он говорит, что слышит голоса и речи в шумном коридоре, но у меня одновременно были и видения и голоса. Рей однажды мне сказал, что это типично для начальной стадии эпилепсии… Сейчас этот ужас почти не проявляется и мрачное настроение не столь мучительно, но воли и желаний у меня пока еще нет».

В новой обстановке у него усиливалось удовольствие от творческой деятельности, он смотрел из окна больницы на роскошный, богатый красками, цветущий сад, который в изобилии давал мотивы для творчества. О том, с каким воодушевлением он работал, говорит письмо брату, написанное в июле: «В это время года очень много цветов и они вдохновляют на работу. Я прошу тебя прислать мне еще 5 метров полотна, так как цветы быстро отцветают. Но я могу пойти на желтое поле пшеницы… Здесь я уже целый месяц, и ни разу у меня не возникло желание быть где-нибудь в другом месте. У других я тоже не заметил ярко выраженного желания быть где-нибудь в другом месте. Может быть, все так хорошо потому, что во мне окончательно разорвалась связь с внешней жизнью… Я говорю так, потому что для меня разумно было бы не начинать все по-новому, не возвращать силы, которые были раньше; я уже привык к тому, что рано или поздно порву с внешним миром».

Последняя фраза была и в письме к сестре, которая позже тоже попала в больницу, и он, несколько опередив ее, выражал свои депрессивные настроения и покорность судьбе. Разумеется, он рассказал о своем страхе соприкосновения с нормальным внешним миром и об ужасе противостояния за стенами больницы, о чем откровенно признавался в письме от 9 июня: «У меня не хватит мужества начать все по-новому вне этих стен. Однажды в сопровождении я побывал в деревне и увидел одного человека, это так сильно на меня подействовало, что я чуть было не лишился чувств. Во внешнем мире меня поддерживает только одно — работа на вольной природе. Это свидетельствует о том, что я испытываю сильные внутренние волнения, которые были раньше. Но я не понимаю, что послужило этому причиной… Каждый раз, когда я пытаюсь понять, почему я здесь нахожусь, меня охватывает страх и ужас, отчего все мысли становятся невозможными для меня. Правда, постепенно мне становится лучше, но, наверное, мой мозг действительно немного поражен…».

Первой картиной, написанной в Сент-Реми, были знаменитые «Ирисы». За несколько лет выставления картины на аукционах цена ее достигла 50 миллионов долларов. Он рисовал намного меньше, чем раньше. Теперь у него появилось гибкое письмо и существенно расширилась цветовая гамма. По прошествии нескольких недель он открыл очарование кипарисов, «прекрасных, как обелиск». Радость работы давала Ван Гогу даже силы ободрять брата, который со времен отправки Ван Гога в Сент-Реми пребывал в унылом настроении и заботился только о здоровье своей молодой жены, которая ждала ребенка. Винсент в связи с предстоящим событием в семье даже направил письмо Иоханне, где сообщал, что радостно принял это известие. Испытывая счастье от работы, Винсент приобретал силу. Он рисовал сеятелей на хлебном поле. На этом же поле позже он изобразил косарей — «косари, которые должны были стать чем-то вроде смерти, находились не в столь блистательном свете, как сеятели». В середине августа разразился новый приступ, который сопровождался «кошмарами». Этот приступ неожиданно произошел на поле, когда он работал над картиной «Вход в каменоломню». Это достойно упоминания уже потому, что у него после приступа осталась способность закончить ее. Зритель не сможет заметить на картине и следа тех драматических событий. Впервые он описал приблизительные подробности этого приступа брату 22 августа: «Ты можешь себе представить, как глубоко я опечален, потому что у меня вновь повторился приступ, и это в то время, когда я уже рискнул надеяться на то, что он никогда не повторится… В течение многих дней я был совершенно помешан, как и в Арле, если не еще хуже. Можно предположить, что такой приступ повторится и в будущем, и это очень ужасно. Уже четыре дня я ничего не ем, потому что у меня отек горла. Я не вижу больше возможности обрести надежду и воспрянуть духом».

Этот приступ был более страшным, чем предыдущие, но Винсент не оставил полных описаний того, что произошло. Отек горла, который на протяжении нескольких дней затруднял прием пищи, по общему мнению биографов, появился из-за продолжительных криков, как об этом писал Майер-Граф: «Его горло отекло от крика, и он на протяжении четырех дней не мог есть». Даже если принять во внимание, что гортань от продолжительного крика была сильно раздражена, то это бы не вызвало отека и никак не связано с пищеводом и глоткой. Можно предположить, что речь идет об ожоге, вызванном скипидаром или токсичными красками. Тогда совершенно понятно, почему доктор Пейрон категорически запретил ему работать и удалил из его комнаты все острые предметы и письменные принадлежности, и Винсент вынужден был писать письма Тео мягким мелом. Мысль о том, что речь шла о новой «попытке самоубийства», подобно той, которая произошла в марте 1889 года, подтверждалась сообщением Поля Синьяка, которому Винсент рассказал, что выпил скипидар из флакона. В этой связи Арнольд справедливо предположил, что, когда Ван Гог изуродовал левое ухо, он хотел себе перерезать бритвой сонную артерию.

Не только исследователи задавались вопросом, чем в сущности был вызван приступ и что сыграло решающую роль, но и сам Ван Гог. В письме от 6 сентября он размышлял: «Мне кажется, что внешнее проявление приступа вызвано причинами, которые находятся внутри меня самого»… «Я заметил, что приступы здесь приобретают религиозно-абсурдный характер, и я уже почти поверил, что необходимо вернуться на север… Я не знаю: возможно ли это, ведь прошло уже так много времени с того момента, как я попал в больницу Арля, как живу здесь, в этой старой святой обители. Естественно, мне не нужна такая среда, мне милее улица. Меня раздражает, что вокруг я вижу хорошеньких женщин-монахинь, которые верят в Матерь Божью и сообща пустословят об этом, поэтому я должен сказать: я пленник лечебницы, оказывающий с радостью помощь болезненному заблуждению». На самом деле, описанный оборот дела присутствовал в его приступах, и он очень сильно удивлялся «подобного рода путаным и омерзительным представлениям». «Внешним влиянием», явившимся причиной нового кризиса, могло быть сообщение Иоханны о том, что ее ребенка назвали Винсентом и что несколькими днями ранее она видела его любимого друга, с которым была связана жизнь в Арле.

В конце августа в письме Винсента к Тео звучало следующее: «То, что было с моим горлом, прошло, пока еще есть некоторые трудности с приемом пищи, но уже в любом случае лучше». Это подкреплялось строчками доктора Пейрона: «Я сообщаю Вам, что кризис закончился и что к нему возвратился здравый смысл, поэтому он может возобновить свою работу над рисованием картин. Его попытка суицида прошла, но оставила после себя мучительные сновидения, которые тоже должны исчезнуть». Дополнение руководителя больницы не только подтверждает склонность Винсента к суициду, но и позволяет считать, что во время последнего приступа в состоянии глубокой депрессии он предпринял попытку самоубийства. С этим по времени совпало создание картины «Жнец», смысл которой можно понять потому, что между началом работы над ней и окончанием находится попытка суицида. То, что эта мысль отнюдь не ложная, доказывают строки из письма от 6 сентября, когда он уже оправился от приступа: «Сейчас я ищу возможность стать здоровым, потому что тогда хотел погубить себя, но вода оказалась слишком холодной, а берег спас меня».

С началом осени у Винсента стала развиваться антипатия к больнице. В письмах к Тео он жаловался на плохое питание, которое было «безвкусным», с большим количеством бобов и часто «испорченным». Винсент стал опасаться, что, постоянно находясь в контакте с душевнобольными, он мог попасть под их влияние: «Здесь я пришел к выводу, что не могу обходиться работой рядом с этими особенными людьми или больными. Это меня убьет… Я с большим удовольствием вернулся бы обратно; но у вас маленький ребенок, и это невозможно. Но тогда я хотел бы остановиться где-нибудь недалеко от Парижа». Тем временем Тео познакомился с врачом из Овера доктором Гаше, который в течение последующих лет осуществлял надзор за Ван Гогом.

Доктор Гаше предварительно побывал в Сент-Реми у доктора Пейрона, и после того, как удостоверился, что Винсент не душевнобольной, а страдает приступами эпилепсии, удовлетворенно сообщил об этом своей сестре. «Итак, причина не в алкоголе, но это, конечно, не улучшает дела», — присовокупил он. В середине октября Винсент почувствовал себя почти здоровым и написал Тео: «Я полагаю, что господин Пейрон прав, когда говорит, что я не совсем сумасшедший, потому что мои мысли совершенно ясны и нормальны, как были раньше. Только во время приступов, и это ужасно, я теряю сознание… Господин Пейрон еще раз сказал мне, что наступило значительное улучшение и он полон надежд. Но уныние часто охватывает меня с огромной силой».

В начале ноября мучительные ночные кошмары ослабели, и в середине месяца Ван Гог наконец съездил в Арль. «Чувство кризиса» относительно дальнейшей творческой деятельности было преодолено, и он по-новому ощутил радость творчества. И только признаки поздних успехов, о которых он узнал от Тео и которые в нем должны были укрепить уверенность в себе, еще яснее проявляли его собственные сомнения. Как раз в годовщину первого приступа в Арле, 23 декабря 1889 года, Ван Гог отослал матери достойное внимания с медицинской точки зрения письмо, в котором он, полный раскаяния, признавал ошибки в своем поведении по отношению к родителям, так много для него значившим, и объяснял их своим «несчастным характером». Он хотел, прежде всего, дать понять, что воспринимает болезнь как наказание за свое неправильное поведение, в том смысле, что болезнь и катастрофа — это божественная кара за его средневозрастное представление о церкви. Он писал: «Изрядные упреки, сделанные мной в прошлом, обернулись для меня по собственной вине болезнью, и я сомневаюсь в том, что смогу как-нибудь загладить свои ошибки».

С приближением рождественских праздников мысли Ван Гога, как и два года назад, уносились в прошлое, когда праздник отмечался в семейном кругу. 1 января 1890 года он сообщил брату: «Поразительно, но я совершенно спокойно работаю над картинами, которые ты вскоре получишь и увидишь, но мной неожиданно, без всяких на то оснований, овладело смятение. Опасно только то, что приступы могут повториться».

В письме доктора Пейрона, адресованном Тео, говорилось, что на этот раз речь шла о возможной попытке суицида, и Тео в ответном письме успокаивал брата: «Странно, что тебе снова, спустя ровно год после первого приступа, пришлось перенести это, и, так как ты знаешь, что время от времени очень опасно брать в руки краски, ты должен их на длительное время отложить в сторону и заниматься только рисунком». Эти строки еще раз подтверждают, что Винсент пытался отравиться красками. Неясно только одно: была ли это попытка, равно как и случай с флаконом скипидара в марте 1889 года, совершенно осознанным действием или его «приступы болезни были связаны с душевным помешательством и поражением желудочно-кишечного тракта». То, что Винсент во время этого кризиса был обеспокоен и имел суицидальные намерения, доказывает, среди прочего, письмо, адресованное 5 января 1890 года семье мадам Жину в Арль. В нем он соглашался с тем, что у него была подобная мысль не только во время первого приступа в Арле, но и позже все «чаще и чаще» он приходил к тому, что было бы лучше «если бы ничего больше не появлялось и прошло». Приступы Ван Гога могли быть обусловлены и приятными переживаниями, как это случилось после визита в Арль, где он встретился со старыми друзьями и испытал одновременно и приятные и пугающие воспоминания. 29 января доктор Пейрон сообщил Тео: «Господин Винсент — жертва нового приступа. Это ему удалось очень хорошо, и он был вновь совершенен тогда, когда хотел поехать в Арль, чтобы встретиться с новыми людьми, и это путешествие привело его к приступу».

То, что этот приступ был вызван посещением Арля, подтверждается развитием событий в конце февраля, которых Ван Гог умышленно добивался с помощью создания подобной ситуации, что пояснил 20 февраля в письме к сестре Виль: «Завтра или послезавтра я с удовольствием поеду в Арль, поеду для того, чтобы узнать: выдержу ли путешествие или обычную жизнь без повторения приступов». Он безукоризненно точно перенес опасный приступ, о котором Тео узнал 24 февраля от доктора Пейрона: «У него был новый приступ, который случился после поездки в Арль. Мне удалось выяснить, что приступы случаются тогда, когда он волнуется или собирается покинуть свой дом». Этот приступ стал для него самым длинным и беспрерывным, о чем мы узнали из письма его брата, написанного 14 марта: «От самого Винсента еще не было сообщений, но доктор Пейрон в своем письме сказал, что у него больше не будет возможности читать или писать». Месяцем позже, 15 апреля, от самого Винсента еще не было известий, о чем Тео сообщал семье: «Уже больше месяца прошло, как я не получал писем, написанных Винсентом. В последний раз доктор написал мне, что то, что произошло с ним, бывает очень редко. В основном он сидит, положив голову на руки, и если кто-нибудь заговорит с ним, то он либо чувствует боль, либо подает признаки, чтобы его оставили одного».

Первые строчки, которые Винсент написал своей рукой, Тео получил 24 апреля. Винсент писал, почему он на протяжении долгого времени хранил молчание: «Сегодня я пытался читать письмо, которое прислали мне, но моя голова еще недостаточно ясно понимает то, что там написано». Неделей позже он сообщил более точные подробности: «Хотя я еще болен, я все-таки сделал несколько маленьких картин, которые появлялись в моей голове, когда я воспоминал о севере… Но что я еще могу тебе написать об этих двух последних месяцах? Что у меня все нехорошо; я не могу тебе сказать, как я печален и меланхоличен, и я больше не знаю, зачем я есть… Также получил из дома письмо, но у меня не хватает смелости его прочитать, — я печален и слишком несчастен».

В этих словах звучит глубокая депрессия, в которой он находился. О ней Тео уведомил свою мать: «Ему все еще не хватает смелости читать твои и мои письма, потому что его недомогание вследствие перенесенных приступов выражается в меланхоличном настроении, и все, что ему напоминает о прежнем, усиливает в нем эту печаль и меланхолию. Прежде всего, он желает покинуть больницу и в сопровождении кого-нибудь приехать сюда… Я забыл тебе еще сказать, что Винсент прислал несколько новых картин, среди них есть прекрасные. Удивительно то, что он несмотря на все смог так много достичь в своей работе». В начале мая появилась ссылка Тео на письма Ван Гога, в которых Винсент просит дать ему возможность уехать вновь на север: «Мой дорогой брат, моему терпению приходит конец, я больше не могу; я должен сделать изменения, даже если все изменения приведут к худшему».

Ван Гог решил, что после короткой остановки у брата в Париже он поедет дальше в Овер, чтобы там жить на свободе и ближе узнать заботливого и приветливого доктора Гаше. В конце марта Тео объяснил в письме брату, что запланировал переезд к этому врачу: «Он создает впечатление человека, знающего толк в своем деле. Если ты приедешь сюда, мы его навестим; у него в Париже два раза в неделю приемные часы. Когда я ему рассказал, какие у тебя были приступы, он мне ответил, что не верит в то, что это как-нибудь связано с сумасшествием, и если это даже так, он полагает, что сможет вылечить тебя».

13 мая Ван Гог в последний раз написал Тео из Сент-Реми: «После моей беседы с господином Пейроном я добился того, что могу упаковать чемодан… В Париже я с большим удовольствием выполню сразу картину одного желтого книжного магазина (эффект газового света). Ты увидишь, как в день моего прибытия я примусь за дело. Я говорю тебе о работе с совершенно ясной и спокойной головой, и штрихи кисточек придут ко мне совершенно разумными и последуют друг за другом». Несмотря на то, что доктору Пейрону было бы гораздо выгоднее еще долгое время держать частного пациента, он в конце концов согласился на освобождение Ван Гога. Заключительное врачебное постановление гласило: «Пациент во время своего пребывания в больнице перенес многочисленные приступы продолжительностью от двух недель до одного месяца; во время этих приступов пациент испытывал ужасное чувство страха; у него были неоднократные попытки отравления красками, используемыми им для занятий живописью; также он пил керосин, предназначенный для лампы, который он украл у санитара. Последний приступ, который он перенес, произошел после его поездки в Арль. Он продолжался в течение двух месяцев. Между приступами пациент ведет себя спокойно и обладает ясным рассудком, он полностью отдается своей страсти рисовать. Сегодня он обратился с ходатайством о своем отчислении, с тем чтобы перебраться на север Франции, надеясь на то, что там климат для него будет более подходящим». Доктор Пейрон совершенно неожиданно заключил документ словом «здоров», — очевидно, чтобы подтвердить успешное лечение в своей больнице.

НАВСТРЕЧУ КОНЦУ

16 мая 1890 года, с того самого момента, как Ван Гог уехал с юга, в жизненной драме художника наступил заключительный акт, сценарий которого сегодня благодаря исследованию Арнольда восстановлен с точностью почти до дня. Прежде всего, Винсент прибыл к своему брату в Париж, где познакомился с невесткой Иоханной и «со слезами на глазах», как об этом сообщила невестка, подержал на руках своего 15-недельного племянника. Винсент уехал 20 мая и направился в Овер якобы потому, что «беспокойная» парижская жизнь не подходит ему, и еще он хотел как можно быстрее «вновь приступить к работе». Как стало известно из писем, изданных в 1914 году, эта дружелюбная версия Иоханны Ван Гог-Бонгер не соответствовала действительности: на самом деле отъезд Винсента из Парижа был вызван частыми спорами, возникшими внутри семьи. Об этом Винсент ясно дал понять в недатированном письме к Тео, говоря, что Иоханна преднамеренно вычеркнула его из семейных отношений. Арнольд считает, что это письмо написано в первые дни после прибытия в Овер, по всей видимости, 23 мая. В нем Винсент признавался, что очень «любит» Тео и Иоханну и их дитя, которого «назвали в честь меня, и мне хотелось бы ему пожелать иметь спокойную душу, потому что ее могут сломать». Словно уведомление о грозящей непогоде слышатся нам его слова: «В одно мгновение грядущее покрылось мраком, и я не видел больше перед собой счастливого будущего».

В день прибытия, 20 мая, Винсент вопреки советам доктора Гаше самостоятельно выбрал гостиницу, которая находилась далеко от дома доктора. Винсент поселился в комнате под самой крышей. Он выбрал «решительно прекрасное» место и прежде всего «очень цветное». Надев соломенную шляпу, он сразу же отправился в поле. За 70 дней, которые он прожил в Овере, Ван Гог создал не менее 80 картин и 60 рисунков. Подавляющее число их являются шедеврами — шедеврами, которые он сушил в загоне для коз и в чулане гостиницы. Это было воистину унизительным местом для хранения таких произведений искусства, за которые всегда на аукционах платят астрономические суммы. Ван Гог, как и прежде, оставался непритязательным человеком и у него случались приступы сомнений, о чем он писал из Овера: «Все, что я смог сделать здесь в моей живописи, по меньшей мере еще плохо». Иоханна говорила о «проникновенной дружбе», возникшей между Ван Гогом и доктором Гаше. По ее мнению, ни один современник не мог понять Ван Гога лучше, чем доктор Гаше. У Винсента же сложилось двойственное впечатление о враче, о чем он в день своего прибытия написал брату: «Я посетил доктора Гаше; он произвел несколько эксцентричное впечатление, но я должен наконец привести в равновесие с помощью его врачебного опыта свою борьбу с нервным недугом, которым он, как мне показалось, страдает так же серьезно, как и я… И все-таки я верю, что стану его хорошим другом и напишу его портрет. Он говорил, что я должен много и деятельно работать и вовсе не думать о том, что у меня есть».

В то время Гаше исполнилось 62 года и он якобы специализировался по сердечно-сосудистым и нервным заболеваниям, получил ученую степень и считался поклонником художественного творчества. Его дом был заполнен современными картинами, в особенности Поля Сезанна, который раньше останавливался у него. Доктор Гаше занимался графикой и рисунком. Он был вдовцом, имел дочь в возрасте 21 года и сына 17 лет. Доктор неправильно интерпретировал состояние Ван Гога, потому что говорил о его болезнях как о следствии длительного пребывания на солнце и рассуждал об отравлении скипидаром. Поэтому Ван Гог был вправе сказать: «Я думаю, что с доктором Гаше никоим образом нельзя считаться. Он, по моему мнению, болен так же, как и я… Когда один слепой ведет другого слепого, разве они не упадут оба в одну и ту же могилу? Мой последний приступ, который был очень ужасен, был обусловлен совместным существованием с другими больными; тогда меня полностью доконала тюрьма».

С самого начала на состояние Винсента в Овере была брошена тень быстрого отъезда из Парижа из-за ненормального семейного положения, и это внутрисемейное напряжение вызвало в нем продолжительную депрессию. Он ясно выразил это в письме от 23 мая: «Учитывая обычное положение вещей, я все-таки надеюсь написать пару строчек о вас. Даже если посмотреть на вещи так, как они есть, — ну да, я нахожу в вас все несколько ниже, и мне самому нужно уйти теперь подальше, чтобы обрести покой… С другой стороны, я очень опасаюсь того, что был взволнован, и странно то, что у меня нет никакого понятия, каким образом я уехал… Я надеюсь на то, что мы увидимся, для этого есть пути и средства… Определенно только одно: мы должны все вместе думать о маленьком, и Иоханна должна сказать, чего она хочет. Тео и я должны будем присоединиться к ее мнению. В это мгновение мне хотелось бы еще одно сказать: я считаю, что всем нам нужно успокоиться. Я чувствую себя промахом».

Это письмо Винсента Арнольд был вправе истолковать как «стремление быть рядом с братом, как крик о помощи и сигнал бедствия». К сожалению, только единственный раз 8 июня состоялся короткий визит, который Винсенту навеял «прекрасные воспоминания». В середине июня это страстное желание любви и дружбы выразилось в письме к Гогену, к которому он чувствовал почти навязчивую симпатию: «Уверяю Вас, что я с момента своего возвращения каждый день думал о Вас», — подчеркивал он. О том, какую привязанность он чувствовал к Гогену, Винсент рассказал Тео в письме от 17 июня, где он повторял, что хотел бы съездить в Бретань к Гогену, что он мог бы последовать за ним даже на Мадагаскар, хотя знал, что это «почти невозможно».

24 июня Ван Гог сообщил брату, что выполнил портрет 16-летней дочери хозяина дома, Аделины. Эта девушка не только правдиво описала внешний вид художника и его манеру работать, но и подробно, объективно рассказала о смерти художника. В 1953 году в своем интервью она говорила: «Он ходил, склонив голову набок; на ту сторону, где у него отсутствовало ухо, которое было гладко срезано. Я не считала его красивым, и он разговаривал со мной очень мало, но он был таким простым и хорошим; его губы всегда слегка улыбались, и этим он был очень привлекателен. Его очень ценили в нашей семье. Когда он рисовал, то был очень сосредоточен и его трубка непрерывно испускала облака дыма… Его живопись пугала меня своей силой, и я ничего подобного не встречала».

Спустя несколько дней Винсент сообщил Тео: «Вчера и позавчера я нарисовал портрет дочери Гаше. Рисование этой модели доставило мне большую радость». И все-таки дочь Гаше Маргарет очаровала Ван Гога не только как модель. В настоящее время появились новые документы, свидетельствующие о том, что несмотря на разницу в возрасте между девушкой и художником установились нежные отношения. Ван Гог в своих письмах нередко делал намеки, которые не могли дать его брату конкретных сведений. Винсент писал, что Иоханна, без сомнения, очень «быстро сдружится» с дочерью Гаше, что обладающий тонким слухом и чувствительный к сообщениям Винсента Тео одобрит счастливый брак, что он придаст выразительную силу его надеждам, потому что его брат однажды «днем обретет женщину», о которой будет заботиться. В то же время он думал, полный ожиданий: «Твой портрет мадемуазель Гаше будет великолепным».

Любовные отношения Винсента и Маргарет, в соответствии с новыми данными, становятся более достоверными. В опубликованной в 1969 году биографии «нелюбимого» Ван Гога, которую написал Марк Эдо Тральбаут, имеются высказывания мадам Либерже, близкой подруги Маргарет Гаше, о том, что дочь врача отвергала симпатии Винсента и была этим «слишком горда», но «ее манера поведения и все, что она мне рассказала, приоткрывало тайну ее истинных чувств к нему». Позже этим намеком заинтересовался Кеннет Уилки, британский журналист, который взял интервью у дочери мадам Либерже мадам Жиру. Она утверждала, что ее мать была лучшей и единственной подругой Маргарет, которая полностью ей доверяла. Маргарет поведала ей тайну о том, что «Винсент и она были влюблены друг в друга, и он хотел на ней жениться, но отец очень препятствовал этому. И хотя он в теории был защитником свободной любви, но сильно противился связи своей дочери с Винсентом, который был его пациентом. Гаше запрещал Маргарет видеться с художником». И это стало причиной отказа художнику «еще раз предстать перед гармоничной моделью».

Наконец, последние сведения об этой любовной истории сообщил Арнольд, который педантично занимался поиском достоверных источников. В 1927 году он натолкнулся на сына врача Поля Гоше-младшего, который рассказал: «Нам до сих пор неизвестно, что было между моей сестрой и Винсентом, из-за которой он стрелялся. Ах, он даже не смог бы найти причин, которые толкнули его на убийство. Он был такой отчаянный и такой безрассудный… Винсент не был приятным гостем в доме, потому что был шумным и грубым. Он был там, где находилась моя сестра. Винсент хотел рисовать ее. Он наблюдал за ее игрой на пианино… В те годы моя сестра только начинала взрослеть. Художник-незнакомец, отрезавший себе ухо, вызывал у нее порядочный страх… Она очень стыдилась об этом говорить, но Ван Гог продолжал с ней разговоры о любви. Конечно, это вызывало раздоры между Винсентом и отцом. Они поссорились; с тех пор Винсент отдалился от нашего дома. И только я иногда в течение двух недель после этого навещал его… Я тоже узнал о несчастной симпатии, которую он питает к моей сестре. Чтобы отвлечься, он еще больше принялся работать. Однажды рано утром он вышел из дома с полотном. Он рисовал свою последнюю картину… рисуя… он почувствовал, что теряет контроль и что вот-вот наступит эпилептический приступ. Когда это наступало, он не мог больше рисовать. Сейчас совершенно очевидно, что это была всего лишь злополучная болезнь!».

Так как версии Поля Гаше-младшего и мадам Либерже расходятся, то становится совершенно ясно, что сестра не открывала своих чувств брату и тем более отцу. Сама Маргарет на протяжении жизни не сказала ни слова об отношениях с Ван Гогом. Ссора, происшедшая в доме Гаше, и ее последствия глубоко ранили и даже шокировали Винсента, потому что до этого он считал, что у него установились дружеские отношения с врачом. Это душевное потрясение вызвало новый приступ и суицид.

Напряженные отношения с Тео и его женой также угнетали Винсента. С момента прибытия в Овер он пытался осуществить свое заветное желание — жить вместе с братом и его семьей. Но оно не могло осуществиться. В ответ на письмо Винсента, сигнализировавшее о тяжелом душевном состоянии, Тео пригласил его посетить Париж и пожить в семье «столько, сколько он сам пожелает». 6 июля Ван Гог сел в поезд и отправился в Париж. Однако вечером он вернулся в Овер, видимо, потому, что во время этого изнурительного и короткого визита в Париж произошли какие-то события, повергшие крайне впечатлительного Винсента в сильное смятение.

В коротком письме нам встретился один пассаж, который до сих пор был от нас скрыт, и впервые его окончательно разъяснил Арнольд. Выяснилось, что между Винсентом и Тео с Иоханной, возможно, произошла ссора: «Она меня немного удивила желанием ускорить описанную ею ситуацию, потому что ваши мнения расходились… разве я сделал что-нибудь неправильно?» Оба факта, а именно — напряженная атмосфера в доме Тео и спор с доктором Гаше, разрушивший еще раз его желание связать свою жизнь с женщиной, вызвали в нем глубокую депрессию, которая сделала его дальнейшую жизнь невозможной.

11 июля Винсент отправил своей матери письмо, в котором говорилось о предстоящей разлуке, а в течение последующих двух недель он молчал. В его картинах, написанных в это время, отразилось внутреннее отчаяние и волнение. Особенно убедительно крайнее одиночество и печаль чувствуются в таких картинах, как «Хлебные поля под грозовым небом» или «Хлебные поля после дождя». В амстердамском музее Ван Гога Арнольд обнаружил ранее неизвестное письмо Тео к Винсенту, в котором тот сообщал о своем отъезде в Голландию. Можно предположить, что оно было ответом на ненайденное до сих пор письмо Ван Гога от 14 июля. Видимо, в нем Винсент реагировал на происшедшие события, совершенно потеряв самообладание. Арнольд указывает, что Тео отвечал на «совершенно непонятное» письмо брата. Из письма Тео можно понять, что поводом для ссоры послужил пустяк, а именно спор с братом Иоханны и самоуправство невестки, проявленное при расстановке картин в парижской квартире. Это разногласие и эти две незначительные причины привели к тому, что в «отношениях между Тео и Иоханной возник конфликт, которого Винсент очень боялся, и заключил, что это из-за него».

СУИЦИД

27 июля 1890 года в Овере во второй половине дня Винсент выстрелил в себя из пистолета. По описанию Поля Гаше: «Он нанес себе легкое ранение в области туловища. Это было не так опасно, если бы он не желал так смерти! Это была истерическая попытка самоубийства, обусловленная любовной тоской».

В данном случае речь не могла идти о легком ранении (пуля была найдена в середине тела) и эта чисто субъективная интерпретация была необходима для того, чтобы снять обвинения со своей семьи, возникшие вследствие этой неприятной ситуации. Намного убедительнее звучит сообщение дочери хозяина гостиницы Аделины Раву, которое опубликовал искусствовед Максимилиан Готье: «Рано утром он был таким же, как и во все остальные дни, молча ушел; к обеду он вернулся и затем снова покинул дом. Ел он исключительно дома, и поэтому, когда он вечером не вернулся, мы стали беспокоиться… Мы стояли на крыльце и наконец увидели его; молча, как тень, он прошел мимо нас. Большими шагами проследовал через гостиную и поднялся к себе в комнату. Уже почти стемнело, когда моя мать заметила, что он ведет себя так, словно его беспокоит боль… Мой отец поднялся наверх и услышал стоны. Так как дверь была открыта, он вошел в комнату и увидел господина Винсента, лежавшего в постели. Тот показал свою рану и сказал, что надеется, что на этот раз выстрел попал в цель. Нужно было вызвать врача. Сначала мы побежали за врачом, который дважды в неделю бывал в Овере и лечил всех в деревне. Но его не оказалось на месте. Тогда мы подумали о докторе Гаше. Он практиковал в Овере, но еще никогда не был у нас. Когда он пришел, у нас создалось впечатление, что господин Винсент и он не знакомы друг с другом… хотя мы точно знали, что Гаше был известен наш адрес от господина Тео, чтобы справляться о господине Винсенте. Когда он спустился к нам, то сказал, что ничего сделать нельзя, только нужно сообщить в полицию и родным. Мой отец всю ночь пробыл у Винсента; когда пришли жандармы, только он был рядом с ним. Одного из жандармов звали Раймонд, он допрашивал господина Винсента, который спокойно отвечал, что то, что он с собой сделал, никого не касается. И больше от него ничего не добились».

Спустя несколько лет Аделина Раву рассказала об этом инциденте более детально. Так как ее отец был у кровати Винсента всю ночь, то он видел его рану в области сердца и слышал, как тот стонал и говорил: «Я хотел убить себя». На вопрос корреспондента Аделина снова ответила, что Винсент и доктор Гаше «не обменялись ни единым словом». Врач казался чужим и этически безответственным. Подъехавший позже сельский врач Мазери тоже заявил, что ничего сделать уже нельзя. Но художник Герш, проживавший тогда в гостинице Раву, назвал поведение двух врачей недостойным их звания. По словам Герша, Ван Гог умолял: «Почему здесь нет кого-нибудь, кто мог бы сделать мне операцию?», — он не хотел умирать и хотел выздороветь.

На следующий день страшное известие достигло Тео, и он «полностью сраженный» поспешил к своему умирающему брату. 28 июля после обеда он застал его еще в живых. Винсент холодно приветствовал брата и, покуривая трубку, разговаривал с ним совершенно спокойно. Винсент, находясь на смертном одре, спрашивал об Иоханне. Это известно из письма Тео жене: «Он часто спрашивал о тебе и о маленьком, и говорил, что ты не будешь больше печалиться в жизни». Слова, адресованные Винсентом Иоханне, не совсем были понятны Тео. 29 июля в половине второго ночи Винсент умер.

Остается открытым вопрос, где Ван Гог взял револьвер. Разумеется, невозможно проверить все спекулятивные высказывания. Самая правдоподобная версия представлена Арнольдом, по ней Ван Гог получил револьвер от молодых людей, окончивших в то время гимназию Овера.

Гаше отметил, что накануне смерти Ван Гог сбрил бороду. До сих пор точно неизвестно: хотел ли Ван Гог таким образом стать моложе и более привлекательным для Маргарет или нет. Однако уже в Сент-Реми он нарисовал автопортрет для своей матери, на котором был без бороды.

30 июля состоялось погребение Ван Гога, на которое доктор Гаше пригласил немногочисленных друзей. Маргарет там не присутствовала. Друг Ван Гога Бернар несколько позже написал: «На стенах помещения, где было установлено его тело для торжественного прощания, висели его последние картины, которые образовывали над ним ореол славы, и сияние, исходившее от них, символизировало гениальность художника и столь мучительную смерть. Гроб был покрыт белой тканью и весь обложен подсолнухами, которые он так сильно любил. Рядом с гробом находились его мольберт, складной стул и кисти… Теодор громко плакал и не мог вымолвить ни слова». Священник из Овера, холодный и бесчувственный ханжа, отказал самоубийце в церковном отпевании.

ДИАГНОЗ ШИЗОФРЕНИЯ

Когда представляешь себе эту историю болезни, то кажется удивительным, что некоторые авторы до сих пор верят, будто Ван Гог страдал шизофренией. Когда философы, например Карл Ясперс, берутся давать заключения, появляются сомнительные утверждения, подобные тому, что у Ван Гога «необходимо признать обычный феномен, тождественный его личному отношению к своей болезни».

Ясперс указывает на то, что речь идет о предпосылке к шизофрении. Но больные шизофренией не понимают сдвигов болезни в столь совершенной форме, как это было у Ван Гога. В своих письмах он описывал состояние здоровья, ощущения во время патологических приступов — он передавал это спокойно, как нечто связанное с ним и совершенно осознанное им.

Своим необычным пониманием болезни Ван Гог сумел убедить врачей в том, что попытки изобразить его шизофреником являются напрасными. Даже если человек страдает периодическим, фазообразным психозом, он все равно не может сообщить ни одного ясного слова, потому что болен, а тем более обосновывать различные причины, указывающие на то, что речь идет о психически осознанном случае. В противовес этому Ван Гог описывал свое состояние как состояние человека, которого постигло заболевание, с которым он ничего не может поделать. Он решительно отвергал свое сумасшествие и удивительно, что во время этих патологических случаев он фактически схватывал их истинное содержание. Леонгард в связи с этим установил: «Его поведение было поведением человека, который после перенесенного психоза был совершенно здоров и в придачу имел особенную способность критически мыслить. Это объяснялось тем, что он испытывал страх перед возвращением болезни».

В проявлении своих чувств, возникавших сразу после фазового прохождения приступа, Ван Гог был очень искренен и глубок. Это выражалось не только в его отношениях к брату, но касалось и его маленького племянника, о котором он незадолго до смерти думал: «Да, вы знаете, как велико мое участие в судьбе маленького племянника и как от всего сердца я желаю ему благополучия; вы назвали его моим именем, и я хотел бы ему пожелать более спокойной души, чем терпящая бедствие моя». Кроме этого, в последний месяц своей жизни он написал полные любви слова своей матери. Он сожалел, что выражал раньше мало любви не только к своему отцу, но и к ней.

Шизофрения у Ван Гога исключается также его творческими достижениями. Выразительные формы в картинах, превосходный стиль изложения писем и, в конце концов, сам почерк упорядочены настолько, насколько упорядочен его автопортрет, изображающий его в 38-летнем возрасте. На нем не встретишь типичного для шизофреников выражения форм. Однако отсутствие единства и своеобразная незаконченность в его картинах дали повод говорить о его творчестве как о шизофреническом искусстве. Натянутость, угловатость и «постоянная неподвижность» форм, характерных для шизофренического произведения искусства, встречаются у Ван Гога в его «трепещущем нервном возбуждении». Но это, разумеется, отнюдь не означает, что в искусстве Ван Гога был только действующий элемент болезни. Символический язык его картин свидетельствует о его идеях и чувствах, бравших начало в потаенных глубинах, в которых все создаваемое получало возможность перемещаться строго логически.

Заболевание сифилисом, предполагаемое у Ван Гога, совершенно не подтверждается биографическим анамнезом. Венерическая болезнь, которую Ван Гог приобрел в Гааге вследствие интимного контакта с Син, может интерпретироваться на основе представленных документов как гонорейная инфекция. Единственным и самым тяжелым осложнением данной венерической болезни было наличие симптомов гонорейного блефароконъюнктивита (гонорейное воспаление конъюнктивы и века). Попытка связать катастрофическое состояние зубов с венерическим заболеванием с медицинской точки зрения неверно. Утверждение Герберта Франка о том, что «Ван Гог заразился сифилисом в Антверпене(!), от которого длительно лечился и который, возможно, способствовал его душевному помешательству», представляет собой неприятную и непростительную компиляцию ошибочных медицинских интерпретаций, и ею следует пренебречь.

ОСТРАЯ ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПОРФИРИЯ

К разнообразным болезням Ван Гога причисляют также острую периодическую порфирию, вызванную нарушением обмена веществ, которое проявляется в нарушении синтеза гема — важнейшего компонента гемоглобина. Эта преимущественно наследственная болезнь была отягощена различными факторами, прежде всего алкоголем, эфирными маслами, а также терпенами, содержащимися в скипидаре. Клинически болезнь проявляется различными симптомами: длительными острыми неврозами, сопровождающимися раздражительностью и психической нестабильностью, а также коликоподобными болями в животе, которые периодически обостряются под действием провоцирующего фактора. В ряде случаев, кроме слуховых, зрительных галлюцинаций и бредового состояния, появляется результирующий паралич периферических нервов типа «онемения руки». Такие обострения могут продолжаться от нескольких дней до нескольких недель и отличаются друг от друга только длительностью ремиссии. В преобладающем большинстве случаев первые симптомы заболевания проявляются у людей старше тридцати лет.

Большинство симптомов, имевшихся у Ван Гога, действительно, говорят в пользу диагноза, который предложили Лофтус и Арнольд: длительность и периодический характер первых обострений данного заболевания у Ван Гога, умственная и эмоциональная нестабильность были обусловлены действием провоцирующего фактора, связанного с длительным переутомлением и интоксикацией, наступившей вследствие употребления алкоголя и приема терпенов, которые содержатся в абсенте, а также скипидаре и камфоре. Так как более чем у 70 % пациентов со сходной клинической картиной развиваются психические отклонения в виде галлюцинаций и бреда, то, анализируя симптомы, наблюдавшиеся у Ван Гога, можно предположить диагноз — периодическая порфирия. Однако отсутствие главных и кардинальных симптомов — частых коликоподобных болей в области живота и проявлений периферического двигательного паралича, которые в истории болезни Ван Гога не были упомянуты, позволяет отклонить данный диагноз.

В большей степени это касается интерпретационных попыток Аренберга и Ясуды, которые хотели объяснить общий спектр клинических проявлений, возникающих у Ван Гога, наличием болезни Меньера. Конечно, слуховые галлюцинации, описанные Ван Гогом, и визуальные впечатления могли быть симптомами болезни Меньера: тиннит (продолжительный шум в ушах) и нистагм (горизонтальное или вертикальное медленное движение зрачка в одну сторону с быстрым возвращением в исходное положение), но они не характерны для психических симптомов душевного помешательства, после обострения которых наступает амнезия, следовательно, и этот диагноз также отвергается. Скрупулезный анализ истории болезни Ван Гога позволит установить подлинную картину его болезни с точки зрения современной медицины.

БИПОЛЯРНЫЙ ПСИХОЗ

Когда впервые в 1992 году Джемисон высказал убеждение о том, что комплекс симптомов болезни Ван Гога позволяет говорить о наличии так называемого биполярного психоза, сопровождающегося сменой депрессивных и маниакальных фаз, картина прояснилась. Действительно, этот диагноз среди всех остальных наиболее полно и точно сводит в одну схему многие симптомы болезни Ван Гога: наследственная предрасположенность, циклические обострения, сопровождавшиеся депрессией на фоне фанатичной религиозности, проявившиеся на третьем десятилетии его жизни; психосоциальные стрессы, неожиданные вспышки ипохондрии и галлюцинации слухового и визуального характера; нарушения сна и ночные кошмары; совершенная ясность ума в промежутках между приступами, и, наконец, высокая готовность к суицидальному действию.

Все эти симптомы вписываются в клиническую картину биполярного психоза, для которого характерны следующие проявления: маниакальная фаза, продолжительностью от недели до нескольких месяцев, сопровождающаяся повышенным и легко возбудимым настроением, повышенной энергией и гиперактивностью. После нее наступает депрессивная фаза, характеризующаяся отсутствием аппетита, нарушениями сна, отсутствием интереса к жизни, ярковыраженной усталостью, сильно заниженной самооценкой и суицидальными мыслями. Все это у Ван Гога отягощалось повышенным употреблением алкоголя.

«Потерянное детство» развило в Винсенте крайне нестабильную структуру личности, отмеченную экзальтированными излишествами. Мечтательно-преувеличенная религиозность, тенденция к самобичеванию и самоуничижению, попытка спасения проститутки, аффективные колебания, доходившие до экстаза, — все это объясняется только биполярным психозом, и в этом смысле описанный Леонгардом «психоз счастья и страха» согласуется с ним. Менее убедительны попытки объяснить причинную связь с белой горячкой и приступом, происшедшим в декабре 1888 года, имевшим токсическую этиологию. Эпизодически возникавшая горячка также характеризовалась неожиданным помешательством, проходившим через некоторое время.

ЭПИЛЕПСИЯ ВИСОЧНОЙ ДОЛИ

Тщательно проанализировав клиническую симптоматику, изучив имеющиеся в наличии документы и высказывания современников, мы приходим к выводу, что у Ван Гога с детства был биполярный психоз, который при употреблении токсичных веществ сопровождался горячечным бредом. Лечащие врачи Ван Гога — доктор Рей и доктор Пейрон — предполагали у него эпилепсию. Однако, эти мнения не связываются с сообщениями работавшего в Сент-Реми доктора Лероя, который описывал «ауру» и судороги. Его диагноз основывался на тоникоклонических спазмах, которые сопровождались западением языка, повышенным слюновыделением, непроизвольным мочеиспусканием и дефекацией, и все это вместе называлось «аурой». Эта кратковременная «аура» овладевала человеком, и у него «появлялось учащенное дыхание», и переживания, возникшие в это время, очень трудно поддавались описаниям; пациенты, оставаясь в совершенно ясном сознании, часто слышали различные шумы и ощущали запахи. Все это было только во время судорожных припадков. Однако существуют формы эпилепсии, при которых не наблюдаются спазматические судороги, но имеется ряд других симптомов.

В середине XIX столетия французские психиатры пользовались высоким уважением, и в своих познаниях они далеко опередили коллег из других стран. Так, знаменитый Эскироль уже в 1838 году точно описал картину эпилепсии, не сопровождающейся судорожными состояниями, а в 1860 году Фуре достиг точнейшего нозологического разграничения «Grand-Mal-intellectuel» и «Petit-Mal-intellectuel»: первая форма выражается в путанности, беспокойстве и галлюцинациях, которые могут повлечь маниакальную форму. Если больной находится в состоянии помешательства, то потом он ничего не помнит, а если в течении дня находится в беспокойном состоянии, то он сохраняет воспоминания о происшедшем. В качестве «Petit-Mal-intellectuel» Фуре описал эпизод тихо проходящего помешательства, которое сейчас называют «сумеречным состоянием». Картина этого состояния характеризуется эпизодическим чувством страха и замедленным мышлением; у пациентов, находящихся в сумеречном состоянии, может проявляться гипоманическая раздражимость.

Сегодня известны разнообразные эпилептические состояния. В этой связи болезнь Ван Гога интересна как случай так называемой частной формы эпилепсии, или эпилепсии височной доли, которая, согласно новейшей классификации, характеризуется как «парциальный приступ с психическими симптомами» или «автономными симптомами».

Клиническая картина характеризуется искажением сознания, проходя все этапы от сумеречного состояния до полной потери рассудка. Больной ощущает себя в нереальном мире и только сам для себя признает детали своего окружения. Часто при этой форме эпилепсии выходят на первый план состояние страха и галлюцинации слухового и визуального характера. Приступ эпилепсии височной доли в очень редких и необычных случаях длителен по времени и сопровождается сумеречным состоянием и помешательством без характерных расстройств на протяжении нескольких дней. Такой двухмесячный эпизод был описан в заключительном сообщении доктора Пейрона. Кроме того, он также сообщил брату Винсента об «Epilepsia partialis continua» — именно так это состояние называется в медицине: «Это случается очень редко (спустя четыре недели, — Прим. авт.), но он поглощен только собой. В большинстве случаев он сидит, положив голову на руки, и если кто-нибудь заговаривает с ним, то он испытывает боль и делает знаки, что хочет остаться один». Впрочем, Ван Гог сам написал брату о приступе, с начала которого прошло два месяца: «Сегодня я хотел прочесть письма, которые пришли мне, но моя голова еще не достаточно ясна, чтобы их понимать». Современная наука указывает на то, что эпилепсия височной доли очень опасна в развитии своих психических симптомов. Поэтому сообщение об иллюзиях Винсента во время отравления в феврале 1889 года вполне понятно. Кроме того, у него отмечались симптомы депрессии, страх, сомнения в собственной самооценке, взрывная раздражительность и склонность к агрессивности.

Профессор Рассел Монро, знаменитый психиатр из университета Мэриленд США, связал некоторые поступки Ван Гога с ненормальным самовозбуждением нейронов лимбической системы, расположенной в больших полушариях головного мозга. Эти парциальные формы эпилепсии, проявляющиеся в виде психомоторных симптомов, относятся, в первую очередь, к тем случаям, когда психические расстройства вызваны явлениями автоматизма и сопровождаются приступами бешенства. Поэтому Вёбер-Бингёль, занимающийся детской психиатрией в венском университете, считает, что первый кризис у Ван Гога, когда он отрезал себе часть левого уха, был чисто психомоторным действием, случившимся во время приступа, потому что «образ действий» и последовавшая за этим фаза изнеможения были типичными для эпилепсии височной доли или лимбической психомоторной эпилепсии. Все специалисты указывали на то, что эпилептики довольно часто совершают суицидальные действия, нанося себе резаные раны. Эти больные в период между приступами совершенно нормальны в своем поведении, на что неоднократно указывал врач Ван Гога. Поэтому у нас нет больших сомнений в том, что истинный диагноз болезни Ван Гога: «эпилепсия височной доли с психическими симптомами и психомоторными приступами в контексте лимбической эпилепсии». Только таким образом можно объяснить и интерпретировать все симптомы, выявленные у Ван Гога.

О причинах эпилепсии можно только догадываться. Наследственный фактор, на который указывал сам Ван Гог (у родственников по линии матери якобы наблюдались случаи заболевания эпилепсией), кажется невероятным, потому что проводившиеся до сих пор исследования не подтвердили эти высказывания Ван Гога. Исходя из течения болезни можно исключить наличие опухолей головного мозга, после чего останется одна возможная причина — алкоголизм. Известно, что хронический алкоголизм может привести к эпилептическим припадкам, которые могут периодически повторяться. Возможно, именно этот фактор сыграл решающую роль в развитии у Ван Гога данного заболевания, потому что он на протяжении двух лет пребывания в Париже и нескольких месяцев в Арле употреблял большие количества абсента. Этот напиток состоит из алкоголя и полынного масла, с добавлением различных экстрактов, которые могли вызвать расстройства, подобные эпилепсии, галлюцинации и судорожные приступы. Монро указывал, что лимбическая эпилепсия может быть вызвана не только психоэмоциональными стресс-факторами, но и токсичными субстанциями в виде алкоголя или галлюциногенных наркотиков и т. д. Из истории болезни Ван Гога известно не только о побудительных стресс-факторах: (спор с Гогеном перед первым кризисом и различные конфликты в семье), но и о доставляющих удовольствие событиях — встречах с друзьями и, может быть, с женщиной, к которой он дважды приезжал в Арль из Сент-Реми. В это время он мог принимать в избыточном количестве алкоголь.

Эффективного метода лечения эпилепсии во времена Ван Гога еще не было. Учебник, изданный в год его смерти, описывает курс лечения бромистой солью, которая, по достоверным сведениям, назначалась и Ван Гогу. Дозы были очень высоки, и потому вскоре у него начали проявляться симптомы интоксикации. Кроме того, медикаментозное лечение включало в себя различные наркотики и стрихнин, что дало повод доктору Кортни Ли из медицинского университета Джоржтауна предположить, что некоторые симптомы болезни Ван Гога вызваны интоксикацией.

Ли указывала на то, что лечение эпилепсии предполагает не только строгую стандартизацию доз, но и различные формы настоев, которые приводят к непреднамеренной передозировке. Клинически передозировка проявляется в виде беспокойства и спутанности сознания, бреда и ксантопсии, характеризующейся видением предметов в желтом цвете. Действительно, начиная с 1888 года, когда произошли первые эпилептические приступы психоэмоционального характера, в палитре Ван Гога желтый цвет начал преобладать над существовавшими ранее янтарно-желтыми и каштаново-серыми тонами.

Можно, конечно, и так толковать цветовую гамму Ван Гога, но известно, что уже в раннем детстве Винсент питал страсть к желтому цвету — символу любви. Итак, с уверенностью мы можем говорить о наличии у него эпилепсии височной доли, давшей своеобразный изобразительный феномен, который определенно проявился в результате болезни с приступообразным течением. Ф. Ирец из академии искусств стамбульского университета приводит в пример «Звездную ночь» Ван Гога: «Спиралевидные закорючки, производящие подлинное вихревое действие облаков, где звезды разлетаются и вновь собираются в единое вихревое действие, схватывая целый ландшафт. Не знаю, возможно ли приблизиться или удалится от таких звездообразных, дискообразных и лабиринтообразных форм».

Арнольд указывал на возможность того, что Ван Гог по собственной инициативе принимал сантонин, который в XIX столетии был любимейшим средством против болей в желудочно-кишечном тракте, и таким образом, у него могла быть вызвана ксантопсия.

В письмах Винсента упоминаются все медикаментозные средства, которые он принимал, но ни в Арле, ни в Сент-Реми у него не было специфических медикаментов, за исключением бромистого калия.

Болезнь Ван Гога проявлялась в двух различных аспектах: с одной стороны, с момента его двадцатилетия возник биполярный психоз со сменявшимися депрессивными и маниакальными состояниями, подкреплявшимися семейной наследственной предрасположенностью. С другой стороны начиная с 1888 года наблюдалось сумеречное состояние и полная потеря сознания, сопровождавшаяся слуховыми и звуковыми галлюцинациями, агрессивностью, доходившей до буйного помешательства и причинения себе увечий, депрессивным настроением и чувством страха, повышенной суицидальной опасностью и совершенной ясностью ума — все это симптомы парциальной формы эпилепсии височной доли с признаками лимбической психомоторной эпилепсии.

Всю свою жизнь Ван Гог оставался «голландским Винсентом» и как художник никогда не изменял изобразительным традициям Нидерландов. Временно, он находился под влиянием таких художников, как Милле или Делакруа, у которых он занимался и совершенствовался, чтобы выразить своеобразие своей родины. Как у Рембрандта, у него была страсть стоять перед зеркалом и рисовать себя. Как и Рембрандт, он в форме своего лица искал божественное и человеческое, связанное одно с другим. Поэтому мы говорим словами доктора Гаше, сказанными у его гроба:

«Мы не должны его оплакивать, потому что он не умер».