Хультура речи

БАЛАГУР

Хо-о-о, да ты, Мишка, смеесся надо мной! Ну како оно на хрен теперь здоровье! Оно теперь, Мишка, тако здоровье, что дыши, не дыши — один хрен, на живого-то не похож. Я ить, Мишка, знашь, каких годов-то? Хо-о-о... Наклонись, чо скажу. Старый я, Мишк. Мамонта — вот как тебя видел... Да чо ж я врать-то те буду! Хо! Я, Мишк, из дудки не стреляю, кошку не запрягаю и против ветра не вру. Говорю мамонта, значит, мамонта. Настояшшего. С рогами... А кто сказал «на лбу»? Конечно, во рту. Бивни, да! Полный рот, в три ряда, все коренные. Эти мамонты — это ж раньше обычное дело было. В стары-то времена. Ить они тут раньше такими кучами рыскали — хрен сошшиташь. Да и шшитать-то мы тогда не умели. Дикие ж были. Эти... практикантропы! Не умели шшитать. Ну, рази тока до двух. Когда охотились. Два раза ему в башню дубиной хряснешь — и все, готовенький. Тока шшупальцы по земле бьют. Хоботы, да, хоботы! Тока сиди да пельмени с его лепи. Здоровые с его пельмени-то получались! Скусныи-и-и... Бывало, от так с охоты придешь, в пешшеру-то постучисся, мамонта им в окошку покажешь — ох уж они и рады! Цельный месяц потом жарют, парют, пируют, дришшут... Благодать!.. А? Чего?.. Бабы? А как жа! Сам посуди — мамонта стрескали, у костра обогрелись, шкуры поскидали — так сразу ж видно, кто кому чего должен. Размножались, конечно. У нас все, кто не охотился, беременные ходили. Эх, Мишка, да кабы не мы тогда — хрен бы вам теперь, а не население! Впятером бы щас по лесам аукались. Кабы мы тогда сверх плана-то не рожали. Скорые-то помощи-то не ездили! Все сами. Одна рожат, друга складыват. Пацаны направо, девки налево. С утра ушел на охоту, вернулся — а там на кажну титьку уже их пятеро. Ребенков. Детских. Дров поколоть вышел, вернулся — ишо четыре! Одне пишшат, други прыгают, третти уже курить начали. А ить я же, Мишок, соплеменник-то не простой был. Вождь! У меня стока жен было — кольцы некуда одевать! Мамонтов не натаскаесся всех кормить. Как с охоты приду, как с ими со всеми враз отдохну, как они все враз родят — ужас! В смысле, благодать. В смысле, короче, без дела-то не сидели, людей родили, мамонтов извели, порох придумали, алфавит, брагу, компас, водку, бумагу, пиво, колесо и стакан... Как? Чего говоришь? Ты мне в тую уху-то говори. Котора больше... Да не, слышут-то одинаково, понимают по-разному. Эту я уху-то об лед приморозил... Почему пьяный? Трезвый. Кто ж тебе зимой на рыбалке пить будет! Это ж дело-то сурьезное — рыбу ловить. Динамитом. Ну, перед рыбалкой, конечно, выпили. Но мы ж тогда не знали, что рыбачить-то будем! Просто костерок развели погреться. На льду. Из яшшиков. Это на яшшике Серега первый-то прочитал, надпись-то эту. Первый и убежал. Там же тока с одной стороны написано, вот мы и не побегли. Чо, думаем, он бежит? А он, хрень такая, сам-то убег, а нам-то чо крикнул? «Ложись!» Мы и лёгли. Тут-то уж и я прочитал. «Ди-на-мит». Ха-на. Стелите гроб, я спать пришел. Кто играет с динамитом, тот домой придет убитым. Хха-га!.. А?.. Да полно! Да его там в яшшиках больше, чем леду в речке! Я ишо Сереге-то кривому — он тогда ишо прямой был — сказать-то ишо хотел: почто так-то, откуда ж стока взялось-то, пусты ж яшшики-т были! Это ж нас щас с троих мушкетеров семерых гномов сделает! Это ж ледоход пополам с рыбой будет! Это ж с каких яиц нам така радость вылупилась!.. О-о-ох, на хрена ж я так долго-то говорил?.. Время-то потерял. Хоть на карачках, а куда-нибудь бы отбег... Как оно, Мишечка ты мой, шваркнуло!.. Как оно хренануло!.. Как меня вверьх кармашкими-то подбросило — аж всего сплюшшило! Аж чуть форму содержаньем не замарал. Сосверху наземь обоими полушарьими звезданулся... Хо-о-о... Матерь Божия, на кого похожий я! Губы рваны, нос толченый, брюки насмерть промочены! Ножки гнуты, жопки пнуты, крылья в валенки обуты! На дворе трава, на траве дрова, на дровах бровями драная братва! Хха-га!.. А?.. Да не, сильно-то не покалечило. Так, из ненужного поотрывало кой-чо. Борода в основном погибла. Хороша борода была, новая. В смысле, длинная. От отца осталась. В смысле, у его така же была. В общем, Миня, с рыбалки я прямо в больницу и загремел. А врачи-то в отпуску все! А сестра-то не понимат ни хрена! Так и говорит: не понимаю, грит, ни хрена — то ли мертвый, то ли живой. Я говорю: дура, ежли б я мертвый был, рази же я бы тебя шшипал? И шшипаю. За мясо. Она в крык. А там у ей рядом в палате участковый лежал. Голый. Дружили они с им. Организьмами. Так прямо голый-то забегает и как свистнет мне! В свисток. Я аж с каталки выпал. На весы. Смотрю — шестьдесят четыре кило. А где, говорю, сволочи, ишо три?! И тут он мне сзади рукояткими-то своими ка-а-ак... Как? Ты громче-то говори. У меня ить тут в ухе-то... эта... как ее... да ну пуля в ухе застряла! С войны ишо... А ка-а-ак жа! Ххо-го-о! Конечно. Да ты ишо от такой от был, када я уже с финнами-т воевал. Во Вьетнаме. Да-а-а. У меня медалей знашь скока? Вот ежли все враз одену — земля не держит. Тока на лыжах, да. Мне ишо этот-то... кто.. Суворов! Михайла Кутузыч. Федералиссимус. Говорит: и откуда, грит, у вас, товарищ старший гусар, стока-то медалей? Всем же поровну начисляли! Ага. Ить мы же с им... с кем.. с Буденновым! Мы же с им на одной тачанке за пять лет четыре войны прошли! Значит, вот, две с немцами... одна с финнами... и одна с канадцами! На выезде. Ххо-о... Как, бывало, всей дружиной на лед-то выйдем, как на их глянем — так они со страху и провалются! Под лед. Вместе с клюшкими. А я ж им тогда ишо говорил: вот кто, говорю, из вас, стерьвы, с мячом к нам придет... с кожаным... тому по шайбе! Хха-га! Меня ихние вратари знашь как боялись! Я ж небритый играл. В немецкой каске. Поддатый. Боялись они меня. Помню, как-то за раз пять голов забил. Тоись все ихнее поголовье, како на лед вышло. Тока они драться — я клюшку выбросил и всех пятерых забил. Лбом. Чтоб не дрались... Ково?.. Как?.. Да ты с той стороны зайди, у меня в той ухе ваты меньше... Как зачем? Ну ты странный! Зачем... Ну ты же окны на зиму затыкашь?.. Ну! А я и окны, и ухи. Чтобы ни в те, ни в други не дуло. Чтоб сопливая простуда ни туда и ни оттуда! Хха-га!.. Ох, да ладно, пойду. Залялякался тут с тобой. С болтуном. Пора мне. У меня ж она в стайке некормленая стоит. Старуха-т моя... Ась?.. Да дверь, понимашь, заклинило, никак вылезти не могет. Я вот за Серегой пошел, кузнецом. А ты меня тут заболтал посередь дела! Артист... Прямо хоть прятайся от тебя. Все бы тебе у людей время отымать. Все шутки тебе. Ты вот сам-то соображашь, чего в телевизоре-то городишь? Прям иногда такую охренею несешь — мухи крошкими давятся! Ну, все. Счастливо тебе. Пойду. Ослобоню ее. А то, не дай бог, оскотинится там, с козой-то. На тот год приедешь — заходь. Рады будем. Давай, счастливо, ага. Стой! А то, может, пока моя взапертях, сегодня порадоваемся? У меня есть. Литра три. На кедровых орехах настаивал. Правда, с мышиными пополам... Не будешь? А ну и правильно, не кажный же день нам с тобой с крыльца падать... Как не падал? А с кем же мы упали-т? А, ну ладно, прошшевай покудова. До свидания, значит. С тобой. Мы ить с тобой скока теперь не увидимся? Полгода? Год?.. Ни хрена себе... Я грю, ни хрена себе, грохотает-то как! Слышишь? В дверь-то она стучит. Ну, конечно, скушно ж ей там с козой-то. О чем с ей говорить-то, с козой? О козлах, что ли? Пойду счас, Серегу-т приведу. Он здоровый, откроет. Ему это раз плюнуть, оглоеду... Да не, не надо, сами управимся, кака беда-то. Серегу позову. Х-ху-у, здоровый лось! Рубаха у его знашь кака? Вот ежли не застегивать — на твою машину как раз. Здоровый он у нас, Сергун. Спортсмен. На пианине одним пальцем четыре клавиши жмет. Ну, значит, прошшевай, Михаил... Да говорю тебе, сами справимся! Ишь — стучит-то тихо уже. Просто так уже, из чувства ритму. Ладно, пока. Доброго здоровья тебе. Чтоб оно там тебе успехов! Чтобы популярность карьеры положительная была. В смысле денег. На будущий год тебя ждем. Или прямо щас прям пошли... А?.. Как?.. Торописся? Ну-ну, иди-иди, говорун. Давай, ага. Слышь, чо, Мишк! Я ей щас скажу, что тебя встренул, дак она рада будет! Ей же там долго ишо сидеть. Пока Серегу найду. Мишк! Успеху тебе! Как ишо будешь — зайди! Обязательно. Ить мы чо... мы тебя это... очень.

БЫЛ У МЕНЯ ДЕД

Да, деда вспомнил... Крутой у меня был дед. Особенный. Один сплошной шрам на ножках и с костылем. Неродной. Из родных дедов я лишь одного лишь один только раз видал. Суровый. Не матом не говорил никогда. По имени не называл меня сроду. «Шарлатан» — только так и звал почему-то. И трехлетнего, и двенадцатилетнего.

— Эй, шарлатан! Хули не ульи, на стенку не повесишь. Стакан-то, бля, где? Неси!

Я несу. Мне четыре года, я парнишка молодой и стеснительный. А дед в медалях весь, в орденах, в форме, в фуражке, в начищенных сапогах. Девятое мая? Шестьдесят восьмого? Наверно. Если и помню, то чужой памятью, бабкиной. Рассказывала. Как он мне по субботам стакан красного наливал. Несмышленышу. И на бабку цыкал, чтоб возражать не смела. Считал, бывший беспризорник, что это очень полезно. Как научился я от него матом говорить, думать и только лишь писать не мог в силу малого дошкольного возраста. Как на вокзале в Бийске, четырехлетний бандит, у такой же крохи-девочки мячик отобрал. Та — к матери за подмогой. Я — к такой-то матери с перебором и вывертом в четыре этажа их обеих. Аж весь вокзал покраснел. А бабка с испугу спряталась. И милицию вызвали. А она стояла за кассой и боялась признаться в родстве. А милиция, даром синяя, тоже вся покраснела. И кажется, бабка за это хулиганство штраф заплатила.

А дед... Он финскую прошел. И этим все сказано. Страшная война была, кто не слышал. А он еще Отечественную от двадцать второго до самого девятого проволок. Этой самой Отечественной первой степени орден, Боевого Красного орден, Звезды орден, еще какие-то, и медали, медали... А потом валенки у кого-то увел и пять лет на зоне протарахтел. А потом два раза раком болел. Губы. И вылечился. Элементарно. Только новым шрамом лицо перекосило, и всё. На Гитлера был очень похож. Та же челка, те же усы. Я как-то раз из огромного куска пластилина Гитлера-то взял и слепил. Без задней мысли. Со свастикой, в черной форме, фашистский фюрер. Бабка увидала — и в панику! Сломала, измяла тут же. Не дай господь, дед себя в фашистской форме увидит!

Дед... Доброты в нем было — как в березовом соке градусов. Котят не топил, а в землю живьем закапывал. Речка далеко, земля близко. Не работал в жизни ни часа, а книжек трудовых на свое имя две большие стопки имел. Заполненных. Пенсию получал мощнейшую, но денег никогда никому ни при каких условиях не давал, ни рубля, ни копья, ни пылинки не подарит, не займет, не отдаст и не потеряет. Пробки пивные не выбрасывал, а гвоздиком пробивал аккуратно и на веревочные связки во дворе вешал. Штук по сто. Одна связка, пятая, шестая, десятая...

Всегда с костылем ходил. Но не опираясь, а наперевес. Как с винтовкой. И этих костылей о всякий разный народ переломал множество. И требовал, год за годом, бумага за бумагой, от государства, чтобы оно выдало ему, фронтовику, орденоносцу, инвалиду второй группы, соответствующий автомобиль. А государство ему сказало: «Э нет... Знаем, зачем тебе автомобиль нужен. Чтобы людей давить». И не дало. А коляску инвалидную с ручным приводом — да на! Хотя нужна она ему была меньше, чем таракану институтский диплом. Он ведь, ежели догнать кого надо и в морду дать, несмотря на всю свою увечность — всегда догонит и даст. Лишь на меня и бабку руки никогда не поднял. Единственный только раз в великом гневе топор метнул. С порога через всю избу. В божничку. Напополам. Маленький был, не знаю, чем ему Бог-то не угодил.

Коляска... Огромная четырехколесная дура с рычагами, багажником и мной на мягком сиденье. Получили, перегоняем домой. Рычаги тугие, дед довольный, дорога в гору, мне восемь лет, путь неблизкий.

— Давай-давай, шарлатан! Токо так, бля! Токо пердячим паром! Нам отсюда до туда — ровно три моих муда!

Смеется. Это редкость. Обычно щерится вставной своей волчьей челюстью. Волчьими глазами даже на редиску, когда ест, смотрит.

Дед... Помочиться утром пошел, поскользнулся, промахнулся рукой-то по столу, а виском об угол — попал.

Дед... Злой, жестокий и жадный. В душу убитый и в тело много раз раненный.

Дед... Вот допишу сейчас, и пусть еще один малый памятник тебе будет. Ты не знал, а я твой внук был и есть. Коляску твою, в которую ты так и не сел ни разу, лет пять в стайке стояла, мы с бабкой после твоей смерти какой-то калеке отдали. Бабка жива была еще десять лет. Нет, двенадцать. Тебя жалела. И слова о тебе худого никогда не сказала. Я — тоже.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Я — самый стойкий из родившихся ночью. Слева и справа от меня мерли и помирали, вытягивались и коченели, их уносили и уносили. Не получившись, они уходили туда, откуда пришли. Им не показывали игрушек и пеленали их с головой. Легкой дороги вам, братки! Крыльев вам ангельских, облаков пуховых желаю. Короткой дороги вам и яркого солнца на веки вечные...

А я — самый цепкий из тех, кто выжил. Я на няньку старую смотрю не мигая, и на лампочку смотрю не мигая, и чувствую, как зубы во рту растут и как руки друг друга находят, и как только жрать захочу — диким криком ору изо всех моих сил, и всегда диким криком орать буду, пока зубы и руки не вырастут.

А я самый безнадежный и синий был из тех, кого вынули. Из тех, кому не рад был никто. Из тех, на кого не надеялись. Помнишь меня, шестнадцатый, с плечиком покалеченным? Помните меня, девятый с десятым, близнецы, мальчик и девочка, пупсики красные, полтора килограмма на двоих? Берега вам пологого, братки. Яркого солнца на веки вечные...

А я... Я самый-самый буду за вас! Я руками, зубами, я криком диким, глазами белыми и ртом хватающим — останусь и выживу. И то место, которое я займу, — будет моим. Та погода, что стоит за окном, — будет моим. Не яркое и не вечное, но я чувствую его кожей — солнце!

Прощайте, братки... Когда мы увидимся, я расскажу вам то, что узнаю. Я покажу вам руками, и вы поймете. Я объясню на словах и не утаю ничего. Когда мы встретимся там, где нас нет.

Короткой дороги вам!.. И долгой дороги мне...

ЕВРЕЙСКАЯ СТАРОСТЬ

Таки он наступил мне на ногу, я понимаю, он не специально, а может, не понимаю, и он специально, а может, это я сунул под его ногу свою, впрочем, мне не больно, просто обидно, но совсем не больно, лично мне не больно, больно моей ноге, хорошо, что их две и второй не больно, то есть больно, но не потому что наступили, нет-нет, а потому что наступили годы, когда уже больно все, и даже просто стоять, и просто думать, и тем более думать стоя, и думать кто я, что я и зачем я в этом трамвае, куда я в этом трамвае и куда этот трамвай со мною внутри, наверно, надо было пешком, да-да, не ползком, червячком вдоль путей, а пешком, молчком, костыляющим старичком поперек дорог, мне ведь некуда торопиться, мне ведь уже, с какой стороны ни глянь, шестьдесят шесть, и скоро будет, как ни верти, шестьдесят девять, а потом снова ноль, и меня свалят к тем, кому уже не больно и не обидно, кого потеряли все, но не ищет никто, потому что все они тут, хотя все уже давно там, где играют на арфах и смотрят сверху, как мы едем зайцами неизвестно куда со скоростью двадцать четыре часовых оборота в день, и в ночь, и сутки через трое без выходных, без отпуска и без какой-либо перспективы роста, и веса, и здоровья вообще, и в особенности в старости, в частности, и все это вместе называется жизнь, которую мы смерть как любим, и не хотим, чтоб кончалась, даже когда не можем продлить, и поэтому плачем, когда нам говорят — рак, и называем врача овном, и хватаемся за любую соломинку, лишь бы допить мутные остатки на дне, и готовы сдохнуть, лишь бы не умереть, ведь там неизвестно что, а тут известно кто, с кем и где, и футбол, и пиво, и первая утренняя затяжка, и вечерняя на колготках, когда спишь вдвоем на бегу за себя и за ее парня, когда судьба к тебе передом, задом и мокрым ртом, когда впопыхах рвешь с бедер и мечешь в угол, когда хочешь, можешь и делаешь так, что она кричит именно потому, что ее заткнули, и быстро хорошо все-таки бывает, когда есть навык и чувство чувства, и много быстро хорошо бывает, если нет свидетелей и противопоказаний, которые довольно скоро возникают в виде детей, одышки и ограниченной стойкости вводимого контингента, каковой по-прежнему велик и даже где-то ужасен, но коего в койке кое-когда не вполне хватает для полного заполнения, что приводит к разрыву соединительных тканей брака в виде житейского судейского брека ввиду обоюдного нежеланья сторон получать наслажденье от жалких потуг, в кои коитус превратился не столько со временем, сколько с пространством, которого в доме все меньше, а в опустелой душе все больше, паскуднее и грязнее, потому что остались одни следы от того, что ушло и больше никогда не вернется, а именно — такой наивной херни, как любовь, такой милой хрени, как вера, и такой фигни, как надежда, которая теперь остается лишь на него: может быть, он перестанет стоять на моей ноге, может быть, он извинится, и может быть, это он не специально...

ОРУЖИЕ

Мы все привыкли к тому, что юмористы шутят. Вот я сейчас шутить не буду, а расскажу вам чистую правду. Никаких шуток. Все серьезно. Так сказать, донесу до вас информацию. Меня самого эта информация... ну... удивила... Поэтому хочется рассказать.

Короче говоря, мы знаем, что в войну у немцев был такой танк «Тигр», так? А еще у них был танк «Пантера». И был «Королевский тигр». И так далее. Такие огромные страшные железные звери. А у нас был просто Т-34. Тем не менее танк с таким скромным названием всех этих зверей победил. Короче говоря, речь о том, как у нас и у них принято называть военную технику.

Вообще, такое ощущение, что те, кто делает и принимает на вооружение нашу боевую технику, немного издеваются над своими противниками. Вот смотрите. Сегодня у Германии есть такой танк, называется «Леопард». У Израиля есть танк «Меркава», что переводится как «боевая колесница». У Америки есть танк М1 «Абрамс», у Франции — «Леклерк», оба названия — в честь знаменитых генералов. А у нас знаете, что есть? У нас есть танк Т-72Б «Рогатка». Никаких шуток, это официальное название. Танк назван в честь рогатки. Непонятно почему, зато понятно, что КВН мог родиться только у нас. Если кто не верит, можете заглянуть в военные журналы или в Интернет, там найдете.

Или, например, берут американцы и называют свою самоходную гаубицу «Паладин». То есть такой бронированный средневековый рыцарь. А англичане свою называют «Арчер». В переводе — «лучник». Все путем. Все логично. Но тут подходят наши и говорят: «Смотрите-ка сюда... Вот самоходная гаубица 2С1 «Гвоздика»... Вот самоходная гаубица 2С3 «Акация»... Вот тяжелый самоходный миномет 2С4 «Тюльпан»... А вот дальнобойные самоходные пушки 2С5 «Гиацинт» и 2С7 «Пион»... которые могут стрелять на сорок километров ядерными снарядами. Нюхайте, пожалуйста, букет».

Или вот американцы берут и называют свою противотанковую управляемую ракету «Дракон». Хорошее название для ракеты. А другую называют «Шиллейла». В переводе с ирландского — «дубинка». Все логично. Все объяснимо. Но тут подходят наши и говорят: «А вот гляньте-ка сюда... Вот противотанковая ракета 9М14М «Малютка»... Между прочим, с помощью этой ракеты в войнах семидесятых годов было уничтожено более шестисот танков. Кстати, фамилия конструктора — Непобедимый. Сергей Павлович. А вот еще есть тяжелая противотанковая ракета 9М123 «Хризантема»... А вот, смотрите, какая прелесть — легкая управляемая противотанковая ракета «Метис» с ночным прицелом «Мулат». А чтоб вам, дорогие зарубежные господа, совсем стало непонятно и страшно, была у нас еще такая ракета под названием «Кромка».

А чтоб вы еще больше задумались, тяжелую боевую машину поддержки танков мы назвали «Рамка». Это, наверное, потому, что, когда она стреляет, от того места, куда она стреляет, остается только черная рамка.

А чтоб у вас, господа вероятные противники, башка от удивления закружилась, новейший самоходный ракетный комплекс береговой обороны мы назвали «Бал».

А чтоб у вас идиотская улыбка на лицах образовалась, наш самый мощный в мире 30-ствольный самоходный огнемет знаете как называется? Я не шучу, загляните в Интернет, там все это с фотографиями и техническими характеристиками. Секрета никакого, это все в открытом доступе. Так вот наш самый мощный в мире самоходный гусеничный огнемет официально называется ТОС-1 «Буратино».

Ну а чтоб вас, да и меня, пожалуй, тоже, прям сегодня же в дурдом увезли... Знайте, что наш новейший подствольный гранатомет ГП-30 имеет официальное название «Обувка».

Уже даже не знаю, в честь чего...

В общем, если кому-то интересно, загляните в Интернет. Или почитайте журнал «Техника и вооружение», он продается в киосках. Напоследок только добавлю, что есть еще у нас 82-миллиметровый автоматический миномет 2Б9 «Василек»... Стодвадцатимиллиметровый ротный миномет 2Б14 «Поднос»... Миномет 2С12 «Сани»... Межконтинентальная баллистическая ракета с ядерным зарядом «Курьер»... Межконтинентальная баллистическая ракета с десятью ядерными зарядами РТ-23 «Молодец»... Атомная подводная лодка проекта 705 «Лира»... Система управления артиллерийским огнем «Капустник»... Система управления ракетами «Фантасмагория»... Самоходное орудие «Конденсатор»... Радиолокационный комплекс «Улыбка»... И на сладкое — граната для подствольного гранатомета... сидите спокойно... она называется 7П24 «Подкидыш»...

УРОК ИСТОРИИ. УЧИТЕЛЬ ПЬЯН

— Наши героические далекие предки... воняли псиной и лазали по деревьям. Руками и ногами... хвостов уже не было. Наши и другие предки!.. И их знакомые. Это было давно, им нечего было выпить и некем было закусывать — все звери прятались. В свои раковины. Но когда наши предки пьяные выходили... с деревьев... потому что иногда они пили уже тогда... они ходили по лесу и пели те же самые песни. Ой, цветет кали-и-и..! Это я для примера. Слуха бы мне побольше... И памяти. А у наших предков все было, все! Вот он как-то не так посмотрел на них косо... мамонт из чащи... они услыхали — и всё! Тут ему и всё! Палкой-копалкой ему по рогам, шкуру бабам, хвост детям, бивни — немцам за тугрики на базар. Вся тяжелая промышленность — а ее тогда не было — на мамонтовых бивнях держалась! И был царь. Как царь скажет — так все под себя и сходят. Потому что царя все боялись, и как он говорил, так и делали. Под себя. Потому что без царя была смута: видимость ноль, управляемость ноль, в эпицентре — жертвы и разрушения. Потом прибыли декабристы. Двадцать пять человек во всем новом. Проездом в Сибирь. А царь Петр сказал : вот отсюда будем грозить. Вынул и погрозил. Они там до сих пор заикаются. Поля были, леса, медведи, зайцы, кабаны, журавли везде хрюкали! Потом татары пришли. Монголов с собой привели. Иго! Двести лет на шее сидели, пока их с шеи не сняли, сначала монголов, потом татар, потом иго. А кто снял? Наши предки сняли, на своем поле 2:0, на Куликовом, оба меча Пересвет забил. Челубею. Внутрь. И где сейчас та Монголия? Да, именно в ней! Потому что культуры не было. А наши предки в баню поголовно грамотные ходили! Тут опять татары пришли. Немецкие. С запада приперлись, сами в доспехах, лошади в доспехах, свиньей построились и утопли. В озере. Они думали, зимой неглубоко будет. А Александр им сказал: кто с мечом к нам без стука войдет — тому сюрприз! А Чернышевский сидел в тюрьме, и ему было нечего делать. Он говорит: что делать? И тут французы! Наполеон. Ростов взяли, Смоленск взяли, Москву взяли и к себе понесли. А Кутузов был одноглазый. Но как только заметил... Сразу этому Наполеону как даст по его величеству! Так его величество больше никогда и не встал. Тут опять татары пришли. И Плеханов сказал: «Хватит!» И Ленин тоже сказал: «Хватит!», но громче. И началась революция. А он маленький такой был, «р» не выговаривал совсем, но ему поверили. Он говорит: «Бгатья и сестгы! Уга!» И ему поверили. А у Максима Горького были усы. Каждый день новые. И когда он кричал, они шевелились. Он кричит: «Пусть сильнее!.. — а усы шевелятся, — грянет буря!» — и соплей об пол! Вместе с усами. Потрясающий номер был, а после него дедушка Дуров всегда выступал с дрессированными рабочими. И дедушка Калинин с Дзержинским. Голову ему в пасть засовывал. Или в зад. Как публика захочет. Короче, революция. Короче, всех в тюрьму, Ленина в мавзолей, Папанина на льдину, Гагарина в космос — везде свои люди. А в Америке тоже не дураки сидят! Придумали автомобиль. Стали везде ездить и кино снимать. И Ленин говорит: «Из всех искусств самым понятным для нас является...» И умер. А еще говорил: «Учиться, учить-ся и...» И опять умер, да. Тут война. Немцы одни пришли, без татар, Ростов взяли, Смоленск взяли, Киев взяли, Минск взяли, подняли и надорвались. И Сталин спросил: «Ну, что скажет товарищ Жуков?» А Жуков ему: «А что скажет товарищ Сталин?» И так до утра. А Никита плясал. И всем кузькину мать показывал. Она у него маленькая была и грязная. А Сталин курил трубку и пил вино, и ненавидел тех, кто курит и пьет. А Жуков пил и пить будет, потому что если б не он, то Сталин бы не курил и не пил. Сначала палкой по карте водил, а потом ей же Гитлеру по башке. И вот тут-то вдруг Иван Грозный — а его тогда уже не было — говорит: «Пойду, — говорит, — убью кого-нибудь... с утреца...» И тут — татары! Но подумали и не стали. А Геродот, между прочим... Греческий, между прочим, историк... Говорит, между прочим: «Я, — говорит, — ребята, историк греческий! Очень древний! Знаменитый! Мне тоже налейте». Вот так. А когда Горбачев пришел, его давно уже не было и Брежнева не было, а мы с вами уже были, и очереди были, и талоны, и воры, и кризис, и бедность, и ужас, и мрак, и Горбачев сказал: «Хватит! Все по квартирам! Чтоб к двухтыщному году никого на улицах не было! Где спекулянты? Спекулянты! Запомните: вы больше не спекулянты! А я больше не президент. Все, пока. Я на дачу». О! Звонок! Урок окончен. Все свободны. Кроме Иванова, который спит и будет здесь заперт. Вместе со мной, потому что я никуда не дойду. Точка. Остальное досмотрите по телевизору...

ДНЕВНИК ИДИОТА

9 февраля. Воскресенье. Хорошо почистил ухо ваткой. Ватку положил в коробочку из-под шприцев, т.к. коробочка из-под таракана (умер 8 февраля с.г. в корчах) другому отдана. Вспоминал революцию и Настасью.

11 февраля. Поспорил, что такое фердипюкс. Я говорю, что это особый кикификс, а мне кажется, что это другое. Так и не разобрался. В туалет сходить опять забыл.

12 февраля. Велика ты, матушка Русь!

13 февраля. Заболел паршой, сифилисом, гонореей, отрезали руку и ногу. Трясет всего.

14 февраля. Не считается.

15 февраля. Кончился завод. 8 часов простоял посреди комнаты без движения.

16 февраля. Приходил сосед. Я ему хохотал.

17 февраля. Нашел тайные знаки в паху. Пока молчу.

18 февраля. Застрелился в отчаянии.

20 февраля. Опять застрелился и Берию застрелил, чтоб не пугал.

22 февраля. Завтра праздник. Кто-то подслушивает, как я чешусь. Меняю чернила и перехожу на невидимые. Не забыть не выключить газ!

ВОПРОСЫ

Одетый в серебро человек ест на золоте и улыбается девам, не слыша, как ударил кремень. Довольный человек бьет ладонь о ладонь, не ведая, что шаги удалились, а красный цветок приблизился. Ароматы Востока исходят от бороды, не давая ноздрям почуять, а маленький язычок обернулся алчущим зверем. Легки движения танцующих ног, красота дев принадлежит глазам господина, пляска же огня за стеной есть гибель вещам и людям.

Когда скрипит пепел, и лежит пепел, и день твой завтрашний пепел. Когда нет земли под ногами, крыши над головой, смысла в речах. Когда ветер слева и справа, а в руках пустота. Скажи, умный, видишь ли способ вернуть то многое, чего не вернешь?

Между временем вечера и утра проникла дева в шатер, где сидел при свече и ждал. Между временем ночи и дня возвращалась женщина по росе, ступая мягко, дыша устало, вспоминая движения и слова. То, что имела, отдала за то, что случилось. Боль уйдет в небо, а радостью жива память. Седая старуха в памяти своей дева, идет к шатру и готовится утерять. Между временем рождения и ухода есть время, когда тайна открывается перед теми, кто хочет видеть. Возьми свое, когда видишь, и обладай, пока не унесло ветром.

Ответь, знающий, что есть потеря и обретение, и всегда ли стоит жалеть о том, чем дорожил?

Рухнул мост, но осталась река. У привыкших ходить мостом мало сил переплыть. У того, кто страшится течений, мало воли ступить ногою. Был мост. И был дальний берег, на котором ждали тебя и тех, кто с тобой. Отныне есть лишь река, которая разделяет. Очертивший в мыслях дугу способен взять топор и построить снова. Ибо может вечно летать подбираемый и бросаемый камень. Ибо прах времени вбирает в себя живых, но не торопится поглотить вещи.

Хвала тому, кто строил надолго. Много здоровья восстановившему из руин. Однако, мудрый, скажи, почему родина силы есть слабость, и нет ли другого способа строить мост?

Если был счастлив в пятницу, удачлив в субботу и умиротворен в воскресенье, то жди и другого дня. Когда-то, о чем ты не хочешь знать, встанет у тебя на пути. Когда сила уподобится слабости, а простые слова станут страшными. Этот день будет последним твоим, за ним — ночь, за ней — снова день, но не твой. Закон в том, что пришедший должен уйти. Правда в том, что человек есть лишь тень и эхо.

Тому же, кто способен решать, вопрос. Кто прав: тот, кто приобретает, или тот, кто хранит?

Влажны глаза матери твоей, когда смотрит после разлуки. Хрома поступь отца, когда идет открывать ворота. Слеп дом без тебя, и немы половицы, и глухи стены, и дверь держится на одной петле и на памяти о руке, которая коснется и отворит. Войди и будь, словно не уходил. Здесь нет мысли и слова не о тебе, здесь висит на стене портретом надежда, что ты вернешься живым. Возвратись.

И не бойся, что тебя не помнит собака. Войди. Она ляжет у ног, если ты пришел тем же, кем был. Но на пороге дома будь спрошен самим собой: что дороже — твой долгий путь или обувь, которую износил?

Как омывает дождь каждый отдельный колос, так приходит война сразу во все дома. Применивший оружие становится подобен оружию, прямая линия в его мыслях, зазубрены края души, цвет глаз его — это сорт стали. Нет женщины, а есть враг, нет улицы, а есть место развернуть колесницу, солнце повешено командиром для освещения поля битвы. Усеявший чужую землю костьми получит всходы клинками, а жизнь потомков его будет за жизнь их предков. Так продолжалось, и так продлится, ибо кровь течет одинаково внутри и снаружи. Но поведай, скитавшийся, не видал ли ты мест и не помнишь ли времени, где и когда взявший в руки металл не подумал бы о дурном?

Поет птица или молчит, за нее всегда скажут крылья. Но кто скажет за человека, сосавшего грудь под колыбельную песню и пронзенного под звуки боевых труб? Кто скажет за отстроенную плотину и поруганный храм? Кому дано видеть среднее между злой волей и добрым помыслом? Чье слово ляжет сверху всех дел, не порождая сомнений, и подарит покой?

Ты был и видел, и не торопишься в ходьбе и в словах. Ты почерпнул то, что вместилось, и донес туда, где ты есть. Скажи, не тяжело ли тебе? Скажи, хватило ли того, что досталось? Молчи, если хочешь, чтобы тебя кто-то понял.

М.М. ЖВАНЕЦКОМУ

Тик-так, Михал Михалыч, тик-так! Время идет. Вам еще не сто двадцать, но вы уже не мальчик. Вы муж и отец. Муж и отец. Муж и отец.

Вы многое поняли. Еще больше знаете. Еще больше можете. Вас трудно представить в юбке, но вашим поклонникам несть числа, они толпятся вокруг и говорят слова любви:

— Михал Михалыч... Михал Михалыч... Михал Михалыч...

Вы редки в телевизоре. Это обижает. Вы тяжелы на помине и предпочитаете ходить в фольклоре. Видимо, скромность. Непомерная, но именно она. И занятость. Вы так и не вышли из народа. Вы ходите и сеете, вы поливаете и закусываете, на том месте, где вы воткнули корень, через год уже кто-то чирикает. Тик-так. Вы сделали больше, чем кто-либо. Тик-так. Вы продолжаете. Тук-тук. Это слава. Ей мал даже ваш костюм, она торчит впереди и болтается сзади, она невесома и тяжела, она навсегда.

Пишите... Михал Михалыч...

Читайте... Михал Михалыч...

Мы будем слушать.