И аз воздам

Глава 2

То, что называлось рабочим местом, представляло собой не то стол, не то строительные козлы, сбитые из занозистых досок. На столе лежала пара брезентовых рукавиц, палка с железным остриём, чтобы можно было накалывать всякую дрянь, не нагибаясь за ней, и плотный рулон чёрных полиэтиленовых мешков. Рядом со столом обретался топчанчик, на который можно было присесть. Имелась также совковая лопата для неясных нужд и несколько распахнутых контейнеров с надписями масляной краской.

— Сюда — бумагу и картон, — пояснял сопровождающий, как будто надписи были недостаточно красноречивы. — Сюда — стекло, бутылки целые и битые, пузырьки разные. Раздолбанную посуду не вздумай кидать, там фарфор и фаянс. Это не стекло, а керамика — брак получится. Их надо вместе с бетоном, битым кирпичом и другим строительным мусором, но тебе это не по силам, пока не тронь. Сюда вали пластик, по большей части мягкие бутылки и пробки к ним. Сюда — металл, если найдёшь, его сейчас мало везут, сборщики лома стараются. А железные банки из-под пива и всяких энергетиков надо ногой расплющить и скласть в отдельный мешок. Их принимают за деньги. Сорок копеек банка. И мордочку не морщи, цена хорошая. Иные по двести рублей за смену выколачивают. Ну, как, у матросов есть вопросы?

Конвоир уселся на топчан, извлёк из кармана жестяную банку из-под монпансье. В банке оказалось полно окурков. Конвоир распотрошил несколько штук, оторвал кусок газеты, подобранной не иначе, как на этой же помойке, скрутил козью ногу, защёлкал зажигалкой, добиваясь огня.

Антонин, которому, наконец, позволили говорить, хотел сказать, что он этого так не оставит, а разгонит всю шарашкину контору к такой-то матери. В мусор уроет мерзавцев, и пусть выкапываются… Затем он понял, что никого не уроет, они и так все урыты в чистую кладбищенскую землю. И он спросил единственное, что ему оставалось:

— Сигареты у меня почему отобрали?

— Курить — здоровью вредить, — ответствовал конвоир, выпустив в сторону Антонина едкий клуб дыма.

— А тебе, значит, можно.

— Мне можно. Да ты не плачь, тут наберёшь хабариков больше, чем скурить сможешь. И зажигалок найдёшь не исчирканных. Только с огнём аккуратнее, а то устроишь пожар, кто его за тобой тушить станет?

— И пусть горит, — мстительно произнёс Антонин.

— Давай, — конвоир был сама покладистость. — Ты чуешь, какая тут вонища? А загорится, станет ещё хуже, ты мигом в дыму издохнешь. Мне-то без разницы, а тебе бежать некуда, спасать тебя некому. Так что думай своей головой. Я тебе всё объяснил, выдал полный инструктаж и пойду на заслуженный отдых. А тебе задача ясна, цели определены, за работу, дорогой товарищ!

Антонин остался в одиночестве. Небо над головой белело сонмами чаек, резкие крики терзали слух. Такие же звуки царили, должно быть, в юрском периоде.

Чайки выбирали среди отбросов какую-то пищу и, давясь, поедали её. При одной мысли о таком пиршестве к горлу подкатывала блевотина.

Принято считать, что на помойках царствуют вороны, но благородные серые птицы брезговали подобным угощением, уступив кормное место чайкам.

Антонин сидел на топчанчике, бессмысленно тыркал палкой в отходы.

Неужто потусторонние думают, что он начнёт ковыряться в грязи, разбирать бумагу — туда, бутылки — сюда. И ещё подрабатывать на банках из-под пива. Ну, не дурни же?

Потом в голову пришла смутительная мысль: вдруг он тоже умер и попал в ад?

Хотелось завопить, разнести что-нибудь вдребезги, но что можно разнести здесь, где всё изломано давным-давно? И кто может явиться на крик? Если это ад, то лучше сидеть и помалкивать.

Время застыло тягучей помойной соплёй. Право слово, чем так сидеть, лучше было бы сортировать отходы. Но Антонин выдерживал марку и с топчана не вставал. Наконец, сзади раздалось:

— Перерыв! Хавать подано!

Тётка в кирзовых сапогах и дворницкой униформе с грохотом выставила на стол алюминиевый бидон, из сумки, в каких врачи обычно носят лекарства, достала помятую миску и ложку.

— Ложку оставишь себе. Береги, другой не дам.

Половником, тоже алюминиевым, как и всё здешнее кухонное оборудование, раздатчица шлёпнула в миску ком чего-то слипшегося.

— Что это? — спросил Антонин.

— Еда.

— Не похоже.

— Ты и этой не заслужил. У нас так: кто не работает, то не ест. Это я тебе из жалости оставила. Так что, жри и говори спасибо.

— Хоть бы воды дали! Я же тут сдохну без воды.

— Не положено. Ты ещё на довольствие не поставлен. Завтра выдам тебе чайник и кружку, будешь с водой. А пока — терпи. Рабочий день кончится, в камере бачок стоит, пей хоть до уссачки.

— Да это хуже, чем в тюрьме!

— А кто сказал, что ты в тюрьме? Замков нет, дверей нет, иди в любую сторону. Только никуда ты не придёшь. В нашем мире диких свалок хватает, вместе собрать, так в любую сторону на тысячу вёрст простираются. Ты жрать-то будешь? А то мне пора.

— Не буду. Нельзя это есть.

— Как знаешь. Другого не будет. Разносолов у нас не водится.

Раздатчица забрала миску, свалила ком несъедобной субстанции обратно в бидон и ушла по ведомому ей одной маршруту.

Антонин остался ждать. День в пустыне ползёт медленно, но когда-нибудь заканчивается и он. Явился конвоир и отвёл Антонина в его одиночную камеру.

Никакая это была не камера, а просто сарай из тех же неоструганных досок. Имелся в сарае топчан с тонким матрасом, застеленным байковым одеяльцем, стол, на котором и вправду восседал жестяной бачок с краном. Вода была затхлой, но Антонина это уже не смущало.

Напившись, он растянулся на топчане и вновь принялся ждать неведомо чего.

Дождался прихода раздатчицы. Она вошла с привычным призывом: «Мальчики, обедать!»

Человек бывалый по этому крику сразу определит, что дама и при жизни была раздатчицей, но не в местах исполнения наказаний, а в больнице. Именно там мужчину, как бы стар ни был, разносчицы обеда будут звать мальчиком. Антонин, по молодости своей, этих тонкостей не знал и лишь поморщился при виде такой фамильярности.

— Суп овощной, — объявила едоноша, — спагетти с соусом бешамель, котлета мясная и компот.

Суп, наверное, и вправду был овощным, во всяком случае, там плавали ошмётки капусты и грубо нашинкованная морковь. Как ни был голоден Антонин, съесть это он не смог. Аромат у супчика был специфический, чудилось, будто в нём долго полоскали несвежую портянку. Поковырял серые макароны, политые белесым соусом, напоминавшим сопли. Неужто это и есть пресловутый бешамель? С сомнением глянул на какашку, густо обвалянную панировочными сухарями. Это, очевидно, котлета, слепленная по большей части из размоченного хлеба. Вспомнив фильм Гайдая, спросил:

— А компот?

— На сегодня ты компота лишён. Кто не работает, тот не ест. Тебе и котлеты не положено, это я по доброте душевной выдала. Так что, рубай в темпе, пока начальство не видит.

Котлету Антонин заглотил за пять секунд, и спасибо сказать забыл.

Несъеденное официантка назад в бидон выливать не стала, выплеснула за дверь на толстый слой мусора, устилавший всё, до самого горизонта.

— Ужина не будет! — после этим слов дверь захлопнулась, отрезав всякую возможность общения.

— Не больно хотелось! — запоздало крикнул Антонин и растянулся на топчане. В животе было пустовато. С грустью вспоминался вчерашний пикник: шашлычок, лучок, помидорчики. Сегодняшняя котлетка с ними конкуренции не выдерживала. Но ничего, один день уже сбыли, а там посчитаемся.

О побеге Антонин не думал. Всякому ясно, что помойка тянется в любую сторону до бесконечности. Никуда ты не прибежишь, а погибнуть среди гор мусора можно запросто. Значит, имеет смысл притвориться, будто сдался обстоятельствам, отложив месть на потом.

Щелястая дверь со скрипом отворилась, в камеру вошла Марина Игнатьевна. На ней не было судейской мантии, но Антонин сразу понял, что явилась судья, чтобы нанести пока ещё неясный, упреждающий удар.

Антонин поднялся с топчана, как привык вставать из-за парты в бытность первоклассником.

— Ты, я вижу, нечётко понял, — произнесла старая учительница. — Тебя приговорили не к пятнадцати суткам отсидки, а к пятнадцати сутками принудительных работ. Ты пробездельничал целый день, и он не засчитан в качестве отбытого наказания. Помни, что ты должен отработать пятнадцать суток. Счёт начинается заново с завтрашнего дня.

— Это нечестно! — закричал опомнившийся Антонин. — Я так не договаривался!

— Разве с тобой кто-то договаривался? — удивилась Марина Игнатьевна. — Тебе назначено наказание. Вот и сиди наказанный. Угодно, валяй дурака целыми днями, считай чаек. Но когда при этом выйдешь на волю, сказать не возьмусь. Думай своей головой.

Марина Игнатьевна развернулась и вышла, как не было её.

— Это же подстава! — заорал опомнившийся Антонин. — Подлюга! Сука судейская!

Он выскочил из своего одиночного сарая, намереваясь вытрясти из бывшей училки признание, что она, училка, не права, а прав Антонин, и его надо немедленно отпустить. Подумаешь, костерок развёл в неположенном месте. Да он этих костерков миллион письсот раз поджигал, и ничего не было. А тут…

Снаружи, в сгущающейся вечерней полумгле никого не было, лишь несколько крыс пировали над выброшенными остатками спагетти с соусом бешамель. Или болонез? — Антонин забыл название. При виде Антонина крысы даже не посчитали нужным прятаться.

— Кры-ыса! — крик утонул не в силах даже породить эхо.

Спалось на тюремной подстилочке неважно. Тюфячок был коротковат, да и комковат тоже. К тому же, под утро стало прохладно, а Антонин, завалившийся поверх одеяла, никак не мог проснуться и укрыться, как следует. Временами начинало сниться, будто Антонин бродит по свалке и собирает причудливые раковины, которых надо найти семьдесят штук, и тогда всё будет хорошо.

Проснулся совершенно разбитый, ещё прежде, чем был скомандован подъём.

Раздавальщица приволокла бидон с жиденькой несолёной овсянкой и помятый, закопчённый чайник кипятка. Бросила на стол два кусочка хлеба.

— Ты вчера день проволынил, так что чаю и масла тебе не полагается. Жри постную кашу и воду голимую глотай. Чайник с собой возьмёшь, мало ли на работе пить захочешь. А чай ты покуда не заработал.

— Обойдусь, — буркнул Антонин, быстро опрастывая миску. — Всё равно, у тебя, небось, не чай, а бурда. Спитую заварку кипятишь для цвету и разносишь.

— Зачем мне это? Ну, сэкономлю я щепотку чая, и куда дену? Было время, подворовывала, когда в привокзальном кафе работала. За то мне теперь наказание: таких как ты кормить.

— Не понял! Ты что, тоже заключённая?

— Какая заключённая? Тут свобода — меси грязь в любую сторону.

— А остальные? Конвоир, например.

— Безгрешных тут нет, они в могилках тихонько спят. Это нас старые грехи тревожат, уснуть не дают.

— Да ну, скажешь тоже… Вон, Игнатьевна, моя училка бывшая, это же ходячая добродетель, смотреть противно, а тут мантию нацепила судью корчит. Ей-то что спать не даёт?

— Значит, и у неё на душе нарыв. Сама себя наказывает за прежнее. Скажем, мучает её, что она тебя, дурака, воспитать не сумела. Вот теперь перевоспитывает.

— Чо?!. Перевоспитывает?.. Меня?.. — Антонин даже развеселился. — А у неё от натуги ничего не лопнет? Меня перевоспитывать, только время тратить. Ну, я ей покажу…

— Что ты ей покажешь? Ты живой, а она мёртвая. Ничегошеньки ты ей не сделаешь. Ешь, давай, и работать иди. Никто тебя больше на объект выводить не станет. Хочешь на волю — иди и вкалывай, как следует быть. А мне пора.

Подавальщица подхватила бидон, грязную миску сунула в кошёлку, где бренчало ещё несколько таких же посудин.

— Звать-то тебя как? — ни с того, ни с сего спросил Антонин, не привыкший интересоваться именами обслуги.

— А никак. Ты меня при жизни не знал, имени не помнишь, вот и нет у меня его.

Безымянная подавальщица готова была исчезнуть за дверью, когда Антонин спохватился:

— Много тут таких как я, приговорённых?

— Вот этого не скажу. Информация для служебного пользования.

При жизни своей подавальщица и слов таких не знала.

Не хотелось выходить на свалку, но ещё больше не хотелось лишние сутки сидеть в одиночном сарае. Антонин нацепил дворницкий фартук, натянул рукавицы и отправился на принудительные работы.

Бродил наугад по рукотворным холмам, волоча за собой мешок для макулатуры и второй для пластиковых бутылок — этого добра встречалось больше всего. Пакет для пивных банок Антонин подвязал к поясу. Издевательские сорок копеек не прельщали его, но на эти копейки можно было купить соли, без которой наступил бы полный капут. Во что превратился новый дорогой костюм, Антонин старался не думать.

Три раза он относил раздувшиеся мешки к контейнерам и разок прошёлся по мусорным вершинам, куда отшвыривал железо-консервные банки из-под отомаченной рыбы, а также стекло — бутылки винные и из-под импортных напитков и косметики.

Оказалось, что за работой время ползёт малость шустрей, чем при полном безделье. Вернувшись в очередной раз к контейнерам, Антонин увидал знакомую раздатчицу, с её вечным бидоном.

— Питаться садись! — скомандовала она, шлёпнув в миску порцию бурой массы.

— Что это? — уныло вопросил Антонин.

— Еда.

— Я понимаю. Но завтрак был перед работой, обед — после работы. А это что? И чем тут кормят?

— Перекус. Давай хряпай и не рассуждай.

— Ложку забыл.

— Я тебя предупреждала. Запасной у меня нет. Чавкай по-собачьи, прямо из миски.

Антонин опасливо понюхал предложенное угощение. После помойного благоухания обоняние полностью отказало; с тем же успехом можно было нюхать человечий кал, благо, что цвет и консистенция были подходящими.

— Не… пусть этим кто другой перекусывает, а я не буду.

— Не хочешь — как хочешь. Была бы честь предложена.

Оставшись один, Антонин добыл из кармана сэкономленный от завтрака ломтик хлеба, сжевал его, запивая водой из чайника.

После перекусика захотелось устроить перекур. Антонин уселся было на топчан, но тут же вскочил. Вот возьмут неведомые учётчики, придерутся к перекуру и не засчитают рабочий день. Но главное сейчас — соль. Сколько пивных банок надо найти, чтобы купить пачку соли? Банка — сорок копеек, а соль почём? В прежней жизни в голову не могло прийти интересоваться ценой на такие продукты.

Круг за кругом от помоечного Монблана к свалочному Эвересту. Смятые газеты, обёрточная бумага, разодранные коробки… В другой мешок — полторашки от пива, подсолнечное масло, молоко и всевозможные колы… И баночки, которые всегда считал жестяными и небрежным щелчком отправлял в канаву, а они оказывается, сварганены из пищевого алюминия, каждая стоит сорок копеек, на которые дозволяется купить щепоть соли.

Среди мелкого сора ярко выделяется тонкая дамская сигарета с золотым ободком. Фильтр слегка измазан глянцевой помадой светло-кораллового оттенка, а скурено — всего-ничего. Малолетки путяжницы не курят таких сигарет и не мажутся такой помадой. Антонин не выдержал, подобрал находку, испомаженный фильтр оторвал и кинул обратно, откуда взял, защёлкал одной из найденных зажигалок. Глубоко затянулся, спалив разом чуть не полсигареты.

А что? Жить можно. Ещё бы соли на обед выработать.

— Обеда-ать!.. — донёсся крик.

Надо же… Куда только время девалось?

Бегом донёс последние мешки. Чайника на рабочем месте уже не было. Подавальщица ждала возле камеры. Хотя, какая это камера? Каморка, так будет вернее.

— Что, болезный, наработался? Сегодня суп-горох, овощное рагу, гуляш и компот.

— Гуляш по коридору, — подхватил Антонин. — А на компот опять не заработал?

— Всё заработал, и гуляш по коридору, и битки палками по пяткам. Ты сегодня молодцом. Руки мыть будешь? Тогда мыло покупай.

— Мне бы соли.

— Будет тебе соль, она копейки стоит. И мыло тоже. Налетай, подешевело! А то явился свинья свиньёй, смотреть страшно.

Подавальщица расстелила на столе обрывок газеты и высыпала на неё горстку крупной серой соли. К бачку на другом клочке газеты придвинула большой обмылок.

— Давай, грязнуля, умывайся, а то ты насквозь здешними ароматами провонял.

— Что ещё можно на банки купить? — спросил Антонин, намыливая чёрные руки.

— Ещё сахар к чаю. Но он дорогой, у тебя и на полкуска не хватит.

— Обойдусь. Я и дома чай с сахаром не пил.

— Правильно. Тебе тут без многого обходиться придётся. И воду экономь. Её раз в сутки наливают, она в бачке и на мытьё, и на питьё.

Слегка отскоблив руки и плеснув на лицо, Антонин принялся за суп-горох, в котором горошина за горошиной гонялась. Затем он умял овощное рагу, состоявшее из грубо нашинкованной моркови. Гуляша он, честно говоря, не заметил. Вроде были какие-то жилки в коричневом, на этот раз, соусе, но гуляшом их называть не хотелось. Под конец выхлебал компот, о котором можно было сказать, что если бы не название, то никто бы не догадался, что этот напиток является компотом.

Счастливы живущие, что мастера, готовившие подобные обеды, почти повсеместно канули в Лету и работают исключительно на просторах Большой помойки.

Об ужине Антонин не спрашивал, понимая, что всё равно не дадут. Три раза в день жрачку приносили — и довольно. Это в тюрьме ужин полагается, а тут не тюрьма, а принудительный труд.

Пусть училкины клевреты выдумывают чёрт знает что, Антонину греет душу мысль, что в кармане бывшего парадного пиджака, в котором полагалось приходить на службу, заначено с десяток хабариков, да не абы каких, а почти не скуренных, считай, с целую сигарету размером. Это трудяги смолят окурок до самого фильтра, а праздные хлыщи закуривают и тут же бросают сигарету. Пока они не перевелись, то и мы тут живём.

Спать Антонин улёгся по-человечески: не на одеяло, а под него. Крысы шебуршат под полом, но разносчица сказала, что сюда они не влезут. Крысы, как и всё здесь, дохлые, а моя сараюшка — кусочек живого мира. На следующий день с утра была миска ячневой каши, в которой плавился кусочек масла, а вдобавок к каше полный чайник горячего чая. Раздатчица не соврала, чай был не сфальсифицирован, хотя и не особо крепкий.

С чайником в руках и окурком, прилипшим к губе, Антонин отправился исполнять святые труды. Там он выяснил, что если не просто ковыряться в мусоре, а обрушивать крутой склон, то обнаруживаются настоящие залежи банок, бутылок и крафт-бумаги. Для обрушивания как нельзя лучше подошла совковая лопата, прежде валявшаяся без дела.

Когда настало время очередного несъедобного перекуса, Антонин обнаружил, что совершенно не помнит, второй день он мается здесь или уже третий. Спрашивать разносчицу-раздатчицу казалось бесполезным, и Антонин махнул рукой на течение времени.

За этот период произошло лишь одно событие, достойное упоминания. Антонин брёл по мусорным развалам, словно слепой проверяя дорогу палкой. Клочьями бумаги он брезговал, слишком уж невыгодно, выискивая прочие дары помойки. Неожиданно наконечник палки звякнул обо что-то. Антонин ковырнул ещё, и на свет появилась ложка. Не алюминиевая штамповка, что была выдана подавальщицей, а тяжёлая, почерневшая от времени и лежания в грязи. Никак серебряная? Вон, и клеймо на черенке имеется. Сколько же такая ложка стоит? Сахара — ужраться можно. А там и ещё что-то купить получится.

В самом радужном настроении, дождавшись перекуса, Антонин продемонстрировал находку разносчице. Та осмотрела ложку и выдала заключение:

— Дешёвка. Мельхиор. На рынке среди подержанных вещей, такой красная цена — шестьдесят рублей.

— Неважно, на сахар всё равно хватит, а заодно и на перец с горчичкой. — начал было Антонин, но, увидав, что тётка суёт драгоценную ложку в карман, нервно закричал: — Ты чего? Это моё!

— У тебя твоё — только сопли в носу. Не положено таких ложек иметь. На волю пойдёшь, вернут тебе твою ложку. А покуда запрещено.

— Да что вы все!.. — закричал было Антонин, но, сорвавшись, замолк. Ясно же, ничего он не добьётся. Они тут, что делают, то и хотят.

Помойное время текло, петляя само вокруг себя по неведомым законам. Каких-то две недели… это так мало: две бесконечных недели, и прошлую жизнь заволокло туманом. Антонин уже был готов за обе щеки уписывать перекус, и спать, зарывшись в мусорную кучу. И как гром с туманного неба стало появление училки младших классов, явившейся сразу после обеда. Вроде бы, рядовой обед: рыбный суп и биточки с перловкой. Ничто не предвещало изменений, и вдруг…

— Здрасьте Мальвина… то есть, Мандарина Игнатьевна, — пробормотал ошарашенный Антонин.

— Здравствуй, Тоня. Вот видишь, отбыл ты свой срок. Надеюсь, кое-что понял. Завтра пойдёшь домой.

— На волю с чистой совестью, — даже сейчас Антонин не мог не выпендриться.

— Вот именно.

— Тут разве что совесть и может остаться чистой.

— Кто ж тебе не давал мыться? Но ничего, дома отмоешься. Горячая ванна и шампунь. Одежду постираешь…

— Что одежда? Меня, небось, с работы попёрли за эти две недели.

— За пикник в будний день не выгнали, а тут вдруг уволят? Нет, если так хочется, я могу тебя ещё на пятнадцать суток оставить.

— Не-не! А справку мне какую-нибудь дадут?

— Какой тебе справки захотелось? На руки свои взгляни — вот твоя справка. Как там в мультике говорилось: усы и хвост, вот твои документы! А пока — прощай. Очень надеюсь больше с тобой не встречаться.

Ночь Антонин провёл кое-как, а утром проснулся на своей собственной постели. На постели, это значит, он лежал одетый поверх покрывала. Антонин с отвращением содрал тряпки, в которые превратился когда-то новый костюм, и, шипя от мерзостных воспоминаний, поспешил в ванную. Когда он погрузился в горячую воду, по поверхности поплыли жирные мазутные пятна. В страшном сне Антонин не мог представить, что он способен изгваздаться до такой степени.

Далее предстояло самое неприятное: звонок в офис, где проходила его служба, он же звонок родителю. Бывают в жизни такие совпадения, когда грозный начальник одновременно является любящим отцом, умеющим многое прощать сыночку. Звонок, представлявшийся неприятным, обернулся сплошной приятностью. Выяснилось, что Антонин отсутствовал в офисе всего один день, тот, что он провёл на озере в компании с Тохой и двумя нимфетками. Однако не бывает роз без шипов. Недавнее наказание, в которое Антонин уже начинал не верить, обидно напомнило о себе.

Папа-начальник, услышав, как сынуля просит второй кряду отгул, понял это по-своему.

— Сильно перебрал вчера?

— Если бы… — вздохнул Антонин, но в подробности решил не вдаваться. Хорошо ещё, что отпрашивался по телефону, а то как объяснить изменение внешности: исхудалое и почерневшее лицо.

— Значит, так… — добрый папик превратился в злого директора. — Четверг и пятницу лечишь организм, а в понедельник, чтобы как штык на работу!

— Понял! — и обрадованный Антонин побежал навстречу новым неприятностям.

Дома его встретила тонкая, но такая знакомая помойная вонь. Безнадёжно испорченный костюм валялся на полу. Ни выбросить его, ни сдать в стирку было невозможно; немедленно пойдут толки и разговоры. А на столе, на самом видном месте лежала потемнелая мельхиоровая ложка и горстка десятикопеечных монет. Такого изящного издевательства Антонин вообразить не мог. Гривеннички, полученные за банки, которые он так старательно собирал, здесь годятся только, чтобы кидать в фонтан. Или, на крайний случай, в озеро, где категорически запрещается сорить.

Вот как? Эта сука Мальвина изгаляется над ним из глубины своей могилы? Это ей с рук не сойдёт. Папаня выдал два отгула, и в запасе есть ещё два выходных, этого хватит, чтобы превратить уютную Марингадьевнину могилку в ад.

Антонин кинулся к Тохе. Звонить не пробовал, знал, что по утрам Тоха трубку не снимает.

Тоха лежал на тохте — так он свой диван называл — и лечился коньяком.

— Дело есть. Давай, сгоняем на вчерашнее озеро.

— Не… Видишь, я не тверезый. Езжай на своей.

Это было что-то новое. Обычно ездить в подпитии было для Тохи особым удовольствием. Антонин принюхался и сквозь коньячные ароматы, уловил неистребимое благоухание помойки.

Струсил Тоха, позорнейшим образом испугался приозёрного заповедника.

— Фиге тобой. Лечись. Я сам управлюсь.

Вывел свою тачку, которую обычно берёг и старался в приключениях не задействовать, в полчаса собрался и через час был уже у озера.

Погода задалась совсем не купальная, с гнилого угла наволокло обложные тучи, зарядил дождь, не по-летнему мелкий, но зато на весь день. Оно и к лучшему, не будет свидетелей.

Въезд на частную территорию был прикрыт, но не заперт. Антонин взял банку белил, кисточку и расписал плакат самым матерным образом. Затем въехал на территорию и занялся её переустройством. Свалить сколько-нибудь приличное дерево он не смог, зато прошёлся над приозёрным обрывом, вырубая и сбрасывая на пляж молоденькие берёзки, осины и рябинки. Большинство свалил в кучу, полил из канистры соляркой и поджёг. Дождь дождём, а с солярой костерок разгорится. Остатки соляры вылил в озеро, с удовольствием наблюдая, как по воде расплывается радужное пятно. Вытряхнул из мешка привезённые бутылки из-под спиртного. Он и не знал, что дома у него столько пустых бутылок! Принялся бить их гаечным ключом, стараясь, чтобы осколки засыпали большую часть пляжа.

Хорошо получилось, приятствено. Училка в могилке перевернётся, да и не один раз.

Уже выезжая с территории, остановился и перевернул бак для мусора. Вот так, уж он-то знает, каково собирать в бак мусор. Вываливать значительно легче.

Уезжал, напевая: «Училка в могилке, битые бутылки!..»

По дороге домой заехал в «Магнит», купил коньячка; не одному же Тохе лечиться. Но откупорить бутылку не успел, неслышно подкравшийся конвоир загнул ему салазки, и распрямиться Антонин сумел только в зале суда под строгим взглядом Марины Игнатьевны.

— Очень печально, Антонин, я вижу, что не в коня корм. Не будем разводить бюрократию, сторонам всё понятно: злостный рецидив, совершённый с особым цинизмом. Ущерб уточняется, но он очень приличный. Приговор: четыре месяца принудительных работ.

— Не надо! — закричал Антонин. — Я больше не буду!

— Знал бы ты, сколько раз я слышала это «я больше не буду». Но проходит совсем немного времени, и всё начинается сначала.

— Я действительно не буду. Честное-пречестное.

— Что-то ты заговорил, будто тебе только что восемь исполнилось. Ты не беспокойся, я тебе верю. Знать бы, на сколько времени твоего пречестного хватит. А пока, отработаешь свой срок и больше не будешь. Камера у тебя обжитая, работа знакомая. Завтра с утра и начнёшь. Четыре месяца, сто двадцать два дня…

— Не-е-е!.. — умел бы Антонин падать в обморок, непременно бы грохнулся, прямо перед судейскими очами.