От двух аккуратно спиленных дубов остались два пня высотой по колено не очень рослому человеку. Брат и сестра озадаченно разглядывали пни. Пилить дубы начали при них, но когда деревья повалились наземь, дети убежали. Они тогда не думали, что пни так и останутся, даже не посмотрели на них. После Тэд сказал про них Мэри, сестре:

— Может, из них кровь шла, как из ног, знаешь, когда доктор отрежет какому-нибудь дядьке ногу.

Тэд слыхал рассказы про войну. Однажды на ферму приходил человек навестить одного из работников, человек этот в мировую войну потерял руку. Он стоял в сарае и рассказывал всякое.

Мэри сразу возразила Тэду. Ей не повезло, она тогда не была в сарае, не слышала, что говорил однорукий, и завидовала брату.

— Почему ногу отрежут дядьке, а если женщине или девочке? — сказала она.

Но Тэд сказал, это глупости.

— Руки и ноги режут только мужчинам, — решительно заявил он.

— Почему только мужчинам? Нет, ты скажи, почему? — допытывалась Мэри.

Да, зря они в тот день не дождались, пока деревья упадут.

— Мы бы тогда подошли и потрогали их, — сказал Тэд про пни.

Может, они тогда были теплые? Может, у них шла кровь? Потом-то дети пошли и потрогали отпиленные места, но день выдался холодный, и пни тоже стояли холодные. Тэд упорно твердил, что руки и ноги отрезают только мужчинам, но Мэри вдруг подумала — ведь бывают и автомобильные катастрофы.

— Что ты все про войну да про войну. А если автомобиль разобьется? — сказала она, но Тэд и слышать ничего не хотел.

Так уж вышло, что оба они были взрослые не по годам. Мэри минуло четырнадцать, Тэду только одиннадцать, но он был слаб здоровьем, и от этого разница между ними сгладилась. Росли они в семье зажиточного фермера по имени Джон Грей, в краю Синих гор, на юго-западе штата Виргиния. Вокруг раскинулась просторная равнина, она называлась Щедрая, по ней проходила железная дорога и текла неширокая речка, а далеко на севере и на юге виднелись горные хребты. У Тэда было плохое сердце, что-то там повредилось после того, как восьми лет он очень тяжело болел дифтеритом. Он был худенький, хрупкий, но на диво бойкий и неугомонный. После дифтерита доктор сказал, он может умереть с минуты на минуту, просто упадет и умрет. И это необыкновенно сблизило Тэда и Мэри. В девочке пробудилось властное материнское чувство.

Вся семья, соседи с ближних ферм Щедрой равнины и даже ребята в школе, где учились Мэри с Тэдом, замечали это удивительное согласие между братом и сестрой.

— Поглядите, до чего они дружные, — говорили люди. — Сразу видно, вместе им не скучно, только уж очень они оба серьезные. Чересчур серьезные, не по годам. Хотя, пожалуй, оно и понятно.

Про Тэда, разумеется, знали все и каждый. Оттого и Мэри стала такая. В четырнадцать лет она была еще девочка и вместе с тем взрослая женщина. Женское опять и опять проступало в ней, когда этого никто не ждал.

Чутье подсказало ей нечто очень важное, что касалось Тэда. Просто потому, что он такой, как есть, с таким вот сердцем, которое того гляди перестанет биться — и он умрет, упадет, как подрубленное деревце. Все остальные в семействе Греев, вернее, все старшие — отец, мать, брат Дон, которому уже минуло восемнадцать, — смутно понимали: Тэда и Мэри что-то соединяет, что принадлежит только им двоим, но не очень над этим задумывались. Родные — такой народ, в любую минуту могут с тобой обойтись престранно, иной раз и горько обидят. Волей-неволей надо их остерегаться. И Тэд и Мэри испытали это на себе.

Брат Дон очень схож с отцом, в свои восемнадцать он почти уже взрослый. О таких, как Дон, доброжелательные люди говорят: «Хороший парень. Хороший человек из него выйдет, серьезный, положительный». Отец в молодости никогда не пил, не бегал за девчонками, не сбился с пути. А в ту пору, когда он был мальчишкой, в Щедрой равнине сбилось с пути немало молодых парней. Иным достались в наследство большие фермы, а они все пропили, проиграли в карты или на скачках или растратили на женщин. Так уж оно повелось среди молодежи в штате Виргиния, а вот Джон Грей был верен своей земле. В семействе Греев все такие. На Щедрой равнине есть и еще солидные скотоводческие фермы, где хозяевами Греи.

Джон Грей прирожденный скотовод, говорили все в один голос. Он был знаток крупного рогатого скота тех пород, что идут на экспорт, умел отбирать и откармливать скот на мясо. Знал, где и как достать подходящий молодняк для своих стад. Здешние луга сочные, густо поросли мятликом. Прямо с пастбищ откормленный мясной скот отправляют на продажу. Ферма Грея — это больше тысячи двухсот акров, и трава здесь почти сплошь мятлик.

Глава семьи Греев был верен земле и жаден до земли. Начал он как скотовод — получил в наследство маленькую отцовскую ферму, каких-то двести акров бок о бок с огромной в ту пору фермой Эспинуола, — и с первых шагов беспрерывно прикупал еще и еще землю. И все глубже врезался во владения Эспинуолов, людей легкомысленных и хвастливых. Они воображали себя аристократами, то и дело безо всякой скромности напоминали, что их род из старейших в штате, блюли семейные традиции — дом полон гостей, конюшни — скаковых лошадей, и крупно играли на скачках. Джон Грей покупал у них землю, то двадцать акров, то тридцать, а там и пятьдесят, а под конец прибрал к рукам и старый эспинуоловский дом и взял в жены одну из дочек, не то чтобы очень молоденькую и хорошенькую. К тому времени от эспинуоловской фермы не осталось и сотни акров, но Джон Грей продолжал год за годом прикупать землю, был неизменно осмотрителен и прижимист, рассчитывал каждый грош, ни цента не тратил попусту и все расширял и расширял ферму, которая стала теперь фермой его, Грея. Бывший дом Эспинуолов сложен был из кирпича, в каждой комнате по камину — просторный старый дом, очень удобный.

Люди удивлялись, чего ради Луиза Эспинуол вышла за Джона Грея, но при этом улыбались. В семействе Эспинуолов все дочки получили хорошее воспитание, всех посылали учиться в колледж, но Луиза была не так уж хороша собой. А после замужества вдруг похорошела, стала чуть ли не красивая. Эспинуолы, всем известно, натуры тонкие, и вправду птицы высокого полета, но для мужчин в этой семье земля была совсем не главное, а для Греев — превыше всего. В этой части штата Виргиния все отдавали должное Джону Грею. Его уважали. «Человек надежный, — говорили про него. — Сама честность. И на скот у него нюх верный, ничего не скажешь». Огладит быка широкой ладонью и с точностью чуть не до фунта определит, сколько в нем весу; только глянет на новорожденного или годовалого телка, скажет «этот подойдет», — и уж не ошибется. Бык он бык и есть. Дает говядину — и ладно.

Старший сын в семье — Дон. Его судьба понятная, станет таким же Греем, в точности похожим на отца. Долгое время он был звездой местного Клуба юных фермеров, еще совсем мальчонкой, в девять, в десять лет получал призы на состязаниях — лучше всех оценивал быков. А двенадцати лет сам, без чьей-либо помощи обработал поле и собрал кукурузы больше всех мальчишек в штате.

Мэри Грей, девочка на редкость вдумчивая, взрослая не по годам и очень наблюдательная, сама себе удивлялась: чудно, непонятно. Вот Дон, старший брат, большой и сильный, в отца, и вот младший братишка Тэд. Обычно ведь как бывает: она девочка, ей бы положено и вполне естественно восхищаться Доном, но ничего такого нет. Почему-то она Дона почти и не замечает. Он в ее жизни посторонний, а вот Тэд, словно бы самый слабый в семье, для нее важней всех на свете.

И однако, вот он, Дон, такой большой, спокойный и так явно уверен в себе. Отец начинал жизнь молодым скотоводом, было у него двести акров земли, а теперь уже тысяча двести. Чего в свой черед добьется Дон Грей? Он не говорил об этом вслух, но придет же и его черед. Станет же и он хозяином, будет сам себе голова. Отец предлагал послать его учиться в сельскохозяйственный колледж, но Дон не захотел. «Нет, — сказал он, — здесь я большему научусь».

И уже идет между отцом и сыном глухая, подспудная борьба. Спорят, что и как делать, что и как решать. До сих пор отец всегда брал верх.

Так оно и бывает в семьях — большая семья распадается на замкнутые кружки, и зреет ревность, затаенная вражда, длятся безмолвные скрытые сражения, — разделилась семья Греев: Мэри с Тэдом, Дон и отец, мать и младшие дети — шестилетняя Глэдис, которая обожает Дона, и двухлетний малыш Гарри.

Что до Мэри и Тэда, они от всех отгородились и жили в своем отдельном мире, но достался он им не без борьбы. Суть в том, что у Тэда больное сердце, оно того и гляди перестанет биться, а потому все заботливо его опекали. И одна Мэри понимала, как это его мучит и до чего бесит.

— Нет-нет, Тэд, тебе этого нельзя.

— Тише, Тэд, осторожнее.

Дон, отец, мать — все донимают Тэда своими заботами, в иные минуты он становится белый как полотно и дрожит от ярости. Чего бы он ни захотел — научиться водить машину (у Греев их было две), залезть на дерево поглядеть, нет ли там птичьего гнезда, бегать с Мэри наперегонки, — всё нельзя да нельзя. Мальчик рос на ферме, и, естественно, ему хотелось объездить жеребенка — начать с самого начала, приучить к седлу, победить упрямый норов.

— Нет, Тэд. Тебе этого нельзя.

У работников на ферме и у мальчишек в школе Тэд научился ругаться. «А, черт! — говорил он Мэри. — Дьявольщина!» Мэри одна понимала, чтñ у него на душе, только не определяла это словами, даже и про себя. Вот и из-за этого она стала взрослая не по годам. Потому и отошла от всех родных, и окрепла в ней странная решимость. Она поймала себя на том, что в мыслях твердит: «Не дам я им. Не дам». Если ему осталось жить так мало, нечего портить ему эти считанные годы. Почему его заставляют умирать каждый день, по сто раз на дню? Мысль была не столь отчетлива. Но росла досада на родных. Мэри охраняла Тэда, точно часовой на посту.

Брат и сестра все дальше отходили от остальных, замыкались в своем особом мире, и лишь однажды чувства Мэри вырвались наружу. У нее вышла стычка с матерью.

Только-только настало лето, хлынул первый летний дождь. Мэри и Тэд играли на боковой веранде, с крыши ее хлестала вода. Особенно с угла, тут рушился настоящий водопад — сперва Тэд, а потом Мэри стремглав пробежали под ним и вернулись на веранду мокрые насквозь, текло ручьями и с одежды, и с волос. Так стало весело, холодная вода щекотала кожу под одеждой, оба хохотали во все горло, и тут в дверях появилась мать. Поглядела на Тэда. И сказала со страхом, с тревогой:

— Ох, Тэд, ты же знаешь, нельзя тебе, нельзя.

Только и всего. Остальное само собой разумелось. Мэри-то она ни слова не сказала. И это значило: «Ох, Тэд, ничего тебе нельзя. Нельзя быстро бегать, лазить по деревьям, ездить верхом. Чуть что — и…» Опять все то же самое, и, конечно, Тэд понял. Он побелел, его затрясло. Как же они не понимают, что так ему в сто раз хуже? В тот день он ничего не ответил матери, сбежал с веранды и кинулся под дождем на скотный двор. Хотел от всех спрятаться. Мэри знала, каково ему.

И вдруг она стала очень взрослая и вспыхнула гневом. Мать и дочь стояли и смотрели друг на друга — женщина под пятьдесят и четырнадцатилетняя девочка. В семье все переворачивалось. Мэри это чувствовала, но надо ж было что-то делать.

— Ты могла бы быть умнее, мама, — серьезно сказала она. Она тоже вся побелела. Губы дрожали. — Больше так не смей. Никогда.

— Чего не сметь, дочка? — переспросила мать и удивленно и сердито.

— Не заставляй его все время про это думать, — сказала Мэри.

Слезы подступали к горлу, но она не заплакала.

Мать поняла. Долгая минута странного, напряженного молчания, потом Мэри повернулась и тоже пошла под дождем на скотный двор. Все было не так-то просто. Мать готова была накинуться на Мэри, пожалуй, даже надрать уши — этакая дерзость! Совсем еще девчонка, а вздумала командовать, попрекает мать… Столько за этим кроется — даже такое: лучше пускай Тэд умрет разом, невзначай, чем опять и опять напоминать ему о смерти, о ежеминутно подстерегающей смерти. В жизни дорого и важно разное, недаром дети спрашивают: «А чем хороша жизнь? А смерть, правда, страшней всего на свете?»

Мать повернулась и молча пошла в комнаты, а Мэри на скотном дворе скоро отыскала Тэда. Он прижался спиной к стене в конюшне, в пустом стойле, и смотрел в одну точку. Обсуждать ничего не стали. Немного погодя Тэд сказал:

— Ну?

— Пошли, — отозвалась Мэри.

Надо было что-то делать, может быть, даже что-нибудь поопаснее, чем игра под дождем. А дождь уже утихал.

— Давай разуемся, — сказала Мэри.

Ходить босиком Тэду тоже запрещалось. Оба разулись, башмаки оставили в конюшне и пошли в яблоневый сад. За садом бежал к реке ручей, сейчас, после дождя, он, конечно, вздулся. Брат с сестрой вошли в воду, и течение сразу сбило Мэри с ног, Тэду пришлось ее вытаскивать. Тут она заговорила, хмурая, серьезная:

— Я сказала маме.

— Что сказала? — спросил Тэд. И прибавил: — Слушай, а ведь я тебя спас, ты бы, наверно, утонула.

— Ясно, спас, — подтвердила Мэри. — Я сказала маме, чтоб она к тебе не приставала. — И вдруг вспылила: — Никто не смеет… не смеет к тебе приставать!

Так, решено. Тэд тоже взбунтовался. Воображение у него было богатое, опасных затей хватало. Возможно, мать поговорила с отцом и со старшим, Доном. Родные как будто больше не собирались мешать тем двоим, и Мэри с Тэдом теперь жилось привольнее. Словно бы открылось больше простора. Они строили свой отдельный внутренний мирок, что ни день создавали и преображали его заново и в нем обрели убежище. Обоим казалось — это новое чувство они не могли бы выразить словами, — что, когда они поселились в этом ими же созданном мирке, в надежном убежище, их глазам вдруг открылся и окружающий мир, тот, который принадлежит остальным, и они по-новому увидели, чтñ происходит там, вовне.

Тот мир следовало обдумать, разглядеть, там — в семье, в доме, на ферме — разыгрывалась своя драма, драма человеческих отношений… На ферме появлялись новорожденные и годовалые телята, их откармливали, а потом отправляли на продажу огромных, тяжелых быков; жеребят объезжали, приучали к упряжи или к седлу, поздней зимой рождались ягнята. То, что происходило между людьми, было сложнее, детям зачастую непонятно; но после того дождливого дня, когда Мэри на веранде высказала матери, что думала, ей казалось — они с Тэдом стали вроде отдельной семьи. На ферме, в доме, на скотном дворе им стало куда приятнее. Жилось много вольнее прежнего. Под вечер они всегда вдвоем возвращались по проселку из школы. Той же дорогой шагали и еще ребята, но Мэри с Тэдом всегда ухитрялись либо отстать от других, либо уйти вперед. Они строили планы.

— Когда вырасту, стану сестрой милосердия, — сказала однажды Мэри.

Наверно, ей смутно вспомнилась сестра милосердия из главного города их округа, которая поселилась в доме, когда Тэд так тяжело болел. А Тэд сказал, что, как только сможет, когда ему будет даже меньше лет, чем сейчас Дону, он уйдет из дому, уедет на Запад… уедет подальше, сказал он. Вот бы пасти стада в прериях или объезжать диких лошадей, что ли, а уж если это не получится, можно стать машинистом. Железная дорога, что проходила по Щедрой равнине, пересекала с одного края землю Греев, и с проселка иногда под вечер видно было — далеко-далеко идет поезд, и над ним клубится дым. Слабо доносится перестук колес, а в ясные дни можно даже разглядеть, как ходят ходуном шатуны паровоза.

А что до двух пней в поле за домом — только они и остались от двух дубов. Мэри с Тэдом помнили те дубы. Их спилили однажды ранней осенью.

У дома Греев — дома, где процветал когда-то род Эспинуолов, — было заднее крыльцо, и от крыльца тропа вела к каменному строеньицу — жилищу родника. Родник пробивался из-под земли и тоненькой струйкой бежал по краю поля, мимо двух громадных амбаров и дальше через луг к ручью (по-виргински «протоку»), а два дуба стояли бок о бок за каменным домиком, по ту сторону ограды.

То были могучие деревья, корни их глубоко уходили в щедрую, всегда богатую влагой почву; один дуб далеко вытянул большущую ветвь, она спускалась чуть не до земли, Мэри с Тэдом часто взбирались по ней, а потом перелезали по другому суку на второй из братьев-дубов; а осенью, когда другие деревья перед домом и сбоку уже стояли голые, на этих дубах еще держалась багряная листва. В пасмурную погоду листья были цвета запекшейся крови, но в ясный день, едва проглянет солнце, дубы вспыхивали на фоне далеких гор, точно два факела. Листья держались крепко, а на ветру перешептывались, переговаривались, будто сами дубы вели о чем-то беседу.

Джон Грей надумал дубы спилить. Поначалу еще не то чтобы твердо это решил.

— Пожалуй, надо бы их спилить, — сказал он.

— Ну, зачем же? — спросила жена. Для нее с этими дубами было многое связано. Их здесь посадил еще ее дед, сказала она, для красоты посадил. — Осенью с заднего крыльца на них так приятно посмотреть. — И еще она рассказала, как эти дубы, уже совсем большие, перевезли сюда из дальнего леса. Мать ее часто про это вспоминала. Их дедушка привез, он был большой любитель деревьев.

— Сразу видно Эспинуола, — сказал Джон Грей. — Вокруг дома большой двор, деревьев хватает. А эти дубы ни дому, ни двору тени не дают. Только Эспинуол способен на такую мороку — притаскивает деревья за тридевять земель, да еще сажает их там, где может расти трава.

Тут-то он и утвердился в своей мысли, решил окончательно и бесповоротно. Быть может, ему надоело слушать про Эспинуолов, про их вкусы и привычки. Разговор о дубах шел среди дня, за столом, и Мэри с Тэдом слышали все от начала до конца.

Началось за столом, а продолжалось на задворках. Жена вышла вслед за мужем. Он всегда выходил из-за стола неожиданно, молча — порывисто встанет и выходит, тяжело ступая, хлопая дверьми. Женщина остановилась на крыльце.

— Не надо, Джон! — крикнула она вдогонку мужу.

День выдался холодный, но солнечный, и на фоне далеких серых полей и холмов два дуба пылали, словно огромные костры. Дон, старший сын, по виду вылитый отец и, казалось, в точности похожий на него всем складом и нравом, вышел на крыльцо вместе с матерью, за ними — Тэд и Мэри; Дон сперва молчал, но когда отец, не ответив на просьбу матери, зашагал к сараю, Дон тоже заговорил. И, видно, его слова окончательно укрепили решимость Джона Грея.

Мэри и Тэд отошли в сторонку, стояли рядом и слушали, и смотрели во все глаза: происходит необычное. У этих детей был свой особый мир. «Не мешайте нам — и мы вам мешать не станем». Тогда это еще не определилось так ясно. Все, что произошло в тот день во дворе, Мэри Грей продумала до конца спустя годы, когда стала уже взрослая. А тогда она только вдруг острее ощутила отчужденность, ту стену, что отделяла ее и Тэда от остальных. Но, пожалуй, даже в ту минуту отец предстал перед нею в новом свете, и Дон и мать тоже.

Есть в жизни, во всех отношениях между людьми, некая разрушительная сила. В тот день — ей всегда потом так казалось, — это смутно ощутил и Тэд, не только она, но додумала она все до конца много позже, когда Тэд уже умер. Была ферма, которую их отец отнял у Эспинуолов, потому что был настойчивей их и расчетливей. В семейных разговорах изредка проскальзывали намеки, понемногу складывалась картина. Их отец, Джон Грей, преуспел в жизни. Много приобрел. Он — хозяин. У него власть, как хочет, так и распоряжается. И власть у него не только над другими людьми, над их порывами, желаниями и стремлениями, каких сам он не знает… каких ему и не понять… нет, власть его куда больше. Как ни странно, он властен даже над жизнью и смертью. Думала так Мэри Грей в тот памятный день? Не могло у нее тогда быть таких мыслей… Но ведь она была не просто девочка, она была сестра Тэда, которого подстерегала смерть.

Право собственности дает и другие странные права — отец становится господином над детьми, человек — над землей, домом, над фабрикой в городе, над полем.

«Я велю срубить эти яблони. Не того они сорта. Яблоки этого сорта больше не приносят прибыли».

«Но, сэр… ведь они… они так хороши, эти яблони… на фоне холма, на фоне неба». «Вздор. Слюнтяйство». Как все непросто.

Было бы нелепо думать, будто отец Мэри Грей человек бесчувственный. Все давалось ему очень и очень нелегко; смолоду он, наверно, лишен был многого, чего жаждал, чего ему отчаянно не хватало. Такова жизнь, кто-то должен направлять ход вещей. Собственность — это еще и власть, право говорить другим: делай так, делай эдак. Если долго и трудно чего-то добивался, тем сильней дорожишь завоеванным.

Возникло ли между Греем-отцом и старшим сыном подобие ненависти? «Она есть и в тебе, эта жажда власти, совсем как во мне. Но ты молод, а я старею». Восхищение смешивается со страхом. Если хочешь удержать власть, не годится признавать, что тебе страшно.

Дон до странности схож с отцом. Тот же упрямый рот и подбородок, те же глаза. Оба они рослые, неуклюжие. У молодого парня уже теперь отцова походка, и он так же хлопает дверьми. Оба на удивленье неспособны тонко мыслить и чувствовать, в обоих — тяжеловесная прямолинейность, та, что трудно, медленно, но неуклонно добивается своего. Джон Грей женился на Луизе Эспинуол, когда он был уже человек зрелый, на пути к успеху. Такие люди не женятся молодыми, очертя голову. А теперь ему уже под шестьдесят, и старший сын весь в отца, и в нем та же сила.

Оба страстно любят землю, у обоих страсть — обладать. «Это моя ферма, мой дом, мои лошади, коровы, мои овцы». Осталось уже недолго — еще лет десять, ну пятнадцать, а там отцу и помирать пора. «Да, хватка моя уже не прежняя. Все, что у меня есть, выскользнет из рук». Ему-то, Джону Грею, все, чем он владеет, досталось не так легко. Сколько понадобилось терпенья, сколько упорства. Только он один про это знает. Пять, десять, пятнадцать лет он работал, откладывал каждый грош, по кусочку, по ломтику перекупал землю Эспинуолов. «Дурачье!» Воображали себя аристократами, швырялись землей — то двадцать акров продадут, то тридцать, то пятьдесят.

Разводили лошадей, которым и одного акра не вспахать.

И притом они только грабили землю, ничего ей не отдавали, палец о палец не ударили, чтобы сделать ее щедрей, плодородней. Такие только и думают: я, мол, Эспинуол, я благородный. Не стану я спину гнуть, ходить за плугом. «Дурачье, не понимают, что если у человека есть земля, имущество, есть деньги, стало быть, на нем ответственность. Вот они-то и впрямь люди второго сорта».

Он взял в жены дочку Эспинуолов, и она оказалась лучшей из всего семейства, самой толковой, а потом стала и самой красивой.

И вот у него сын, стоит подле матери. Оба сошли с крыльца. Этот парень в свой черед по праву станет здесь хозяином, господином и повелителем, оно уже и сейчас видно, он такой.

Понятно, кое-какие права есть и у младших. Но ежели ты не размазня (а Дон, уж конечно, не размазня, отец это чувствовал), так выкрутишься. От остальных можно откупиться, как-нибудь да уладить дело. Тэд — тот долго не проживет, но есть еще Мэри и двое меньших. «Что ж, если придется брать свое с бою, тем лучше для тебя».

Все это, весь потаенный смысл внезапной короткой схватки между отцом и сыном лишь позже понемногу осознала дочь Джона Грея, в ту пору почти еще девочка. Тогда ли разыгрывается драма, когда только посеяно зерно, или когда оно уже проросло и раскрываются почки, или еще позже, когда созревают плоды? Вот они, Греи, — народ крепкий, бережливые, толковые, решительные, действуют не спеша и терпенья им не занимать. Не потому ли они вытеснили Эспинуолов из Щедрой равнины? Кровь Эспинуолов течет и в жилах тех двоих — Мэри и Тэда.

Один из Эспинуолов, некий дядя Фред, брат Луизы Грей, иногда бывал у них на ферме. Такого увидишь — не забудешь: высокий старик, усы и острая бородка уже седые, одет не бог весть как, а все равно неуловимо чувствуется порода. Жил он теперь в главном городе их округа с дочерью, которая вышла замуж за торговца, был изысканно учтив, но при сестрином муже всегда замыкался в странном холодном молчании.

В тот осенний день Дон стоял подле матери, а Мэри с Тэдом держались поодаль.

— Не надо, Джон, — повторила Луиза Грей.

Отец семейства направился было к сараям, но приостановился:

— Все равно я их свалю.

— Нет, не свалишь! — вдруг подал голос Дон. И вперил в отца тяжелый взгляд.

Вот оно и прорвалось, вспыхнуло то затаенное, что тлело между ними. «Это мое…» «Это будет мое».

Отец круто повернулся, в упор глянул на сына и тут же, казалось, о нем забыл. А мать еще минуту умоляла:

— Ну чем, чем они тебе помешали?

— От них слишком много тени. Трава не растет.

— Так ведь у нас луга, столько акров травы…

Джон Грей отвечал жене, но смотрел опять на старшего сына. Безмолвно они перебрасывались другими словами.

«Это мое. Я здесь хозяин. Ты что, вздумал мне перечить?»

«Ха! Подумаешь! Пока оно все твое, а скоро будет мое».

«Катись к чертям!»

«Дурак! Погоди! Только погоди!»

В ту минуту вслух ничего такого сказано не было, а после Мэри не могла вспомнить точно, какими словами обменялись мужчины. В Доне внезапно вспыхнула решимость… быть может, решимость вступиться за мать… а может, и нечто другое… быть может, в нем заговорила кровь Эспинуолов, и на миг любовь к деревьям взяла верх над любовью к траве… к траве, которой откармливают скот.

А ведь он завоевал премии Клуба юных фермеров, стал чемпионом среди юных кукурузоводов, знатоком скота, влюблен был в землю и жаждал ею обладать.

— Не свалишь! — повторил Дон.

— Что такое?

— Не свалишь эти деревья.

Отец не ответил, молча пошел прочь, к сараям. Все так же ярко светило солнце. Дул ветерок — не сильный, но холодный, пронизывающий. Два дуба пылали на фоне далеких холмов, будто костры.

Был полдень, час обеда для работников — на ферме Грея их было двое, оба молодые, они жили тут же, в домике за службами. Один, с заячьей губой, был женат, другой, довольно красивый, вечный молчун, столовался у этой пары. Они как раз кончили полдничать, вышли из дому и направились к сараю. Настала осенняя страда, и они собрались на дальнее поле убирать поспевшую кукурузу.

Джон Грей пошел к сараю и вернулся с обоими работниками. Они принесли топоры и пилу.

— Давайте валите эти дубы, — распорядился Джон Грей.

Была в нем какая-то нерассуждающая, тупая решимость. А в эту минуту его жена, мать его детей… Никто из детей так и не узнал, сколько подобных минут довелось ей пережить. Ведь она вышла за Джона Грея. Он был ей мужем.

— Только посмей, отец… — сквозь зубы процедил Дон Грей.

— Слыхали, что я сказал! Валите эти дубы! — велел отец работникам.

Тот, что с заячьей губой, засмеялся. Смех его был точно рев осла.

— Не надо, — теперь Луиза Грей сказала это не мужу. Она шагнула к старшему сыну, взяла его за локоть. — Не надо.

«Не перечь ему. Не перечь моему мужу». Могла ли Мэри Грей, совсем еще девочка, понять? В жизни немало такого, что постигаешь не сразу. Жизнь открывается разуму медленно, постепенно. Мэри стояла рядом с Тэдом, лицо мальчика побелело и застыло. Его подстерегает смерть. В любую минуту. В любую минуту.

«Мне уже сто раз случалось пережить такое. Потому он и преуспел, мой муж: ничто его не остановит. Я вышла за него замуж, он — отец моих детей.

Мы, женщины, предпочитаем покоряться.

Это больше касается меня, не тебя, Дон, сын мой».

Женщина дорожит тем, что сама создает, — своей семьей.

Но старший сын смотрел на все по-иному. Он дернул плечом, стряхнул руку матери. Луиза Грей моложе мужа, но если ему уже под шестьдесят, то и ей — под пятьдесят. В ту минуту она казалась удивительно нежной, хрупкой. И что-то было в ту минуту во всем ее облике… Может, и правда есть что-то такое в крови Эспинуолов?..

Пожалуй, тогда-то Мэри, еще девочка, и впрямь нечто смутно поняла. Женщин и их мужей. Для нее в ту пору существовал только один человек другого пола — Тэд. Позже ей вспоминалось, какое у него тогда было лицо — необыкновенно взрослое, не по-детски серьезное. Позднее ей даже подумалось — проступило в этом лице что-то вроде презрения к обоим, к отцу и старшему брату, словно он говорил себе (а он не мог так думать, он был совсем еще мальчик): «Ну-ну, посмотрим. Есть на что посмотреть. До чего они глупы — и мой отец, и мой брат. Мне-то жить недолго. Но пока я еще жив, постараюсь увидеть все, что можно».

Дон, их старший брат, шагнул к отцу.

— Если ты тронешь эти дубы, отец… — опять заговорил он.

— Ну? Что будет?

— Я уйду с фермы, уйду и не вернусь.

— Вот и ладно. Уходи.

И Джон Грей принялся наставлять работников, они уже взялись за топоры и начали подрубать дубы. Тот, что с заячьей губой, все еще смеялся, будто осел ревел.

— А ну, хватит! — прикрикнул Джон Грей, и дурацкий смех оборвался.

А старший сын пошел прочь, как-то бесцельно побрел к сараям. Мать побледнела, как полотно, и убежала в дом.

Дон тоже повернул назад, к дому, прошел мимо брата и сестры, даже не взглянув на них, но в комнаты не пошел. Отец на него не смотрел. Дон неуверенно двинулся дальше по дорожке, мимо парадного крыльца, и вышел за ворота, на дорогу. Дорога эта бежала несколько миль по равнине, потом сворачивала, вела в гору, и за горой — в город.

Случилось так, что одна Мэри видела, как старший сын Греев возвратился на отцовскую ферму. Дня четыре в доме дышать было тяжко, словно перед грозой. Возможно, все это время мать и старший сын тайно переговаривались. В доме ведь был телефон. Отец все дни, с утра до ночи, проводил в поле, а когда он возвращался, дом безмолвствовал.

В день, когда Дон вернулся и сын с отцом встретились, Мэри играла в конюшне. Странная то была встреча.

Сын явно робел, вспоминала потом Мэри. Отец вышел из стойла — он задавал корм рабочим лошадям. Девочку ни отец, ни сын не видели. В дальнем углу конюшни стоял автомобиль Греев, Мэри забралась на сиденье водителя и держалась обеими руками за баранку, будто ведет машину.

— Ну, — сказал отец. Если он и торжествовал, то никак этого не показывал.

— Ну вот, — сказал сын. — Я вернулся.

— Вижу, — сказал отец. — Парни убирают кукурузу. — Он пошел к двери, потом остановился. — Скоро все будет твое, — сказал он еще. — Тогда можешь сам распоряжаться.

Больше он ничего не прибавил, и мужчины пошли прочь — отец к дальнему полю, сын к дому. Впоследствии Мэри ничуть не сомневалась, что больше об этом никогда не говорили.

Что же значили слова отца?

«Когда все станет твое, тогда можешь распоряжаться». Для девочки это было слишком сложно. Знание приходит не сразу. Слова эти означали:

«Ты будешь всем заправлять, и тебе в свой черед придется утвердить свою власть.

Таким людям, как мы с тобой, нежничать не приходится. Одним на роду написано командовать, а другие должны подчиняться. И ты в свой черед заставишь других подчиняться.

Это вроде смерти.

Что-то в тебе должно умереть, только тогда и можно стать хозяином и распоряжаться».

Да, теперь ясно, умереть можно по-разному. Дона Грея ждала одна смерть, а Тэда, младшего брата, быть может, уже совсем скоро ждет другая.

В тот день Мэри выбежала из сарая, хотелось скорей, скорей вырваться из темноты на свет, и потом еще долго она даже не пробовала разобраться в том, что произошло. Но после, пока Тэд не умер, они часто рассуждали о тех двух дубах. А однажды в холодный день подошли и потрогали пни, но пни тоже были холодные. Тэд все так же утверждал, будто руки и ноги отрезают только у мужчин, а Мэри с ним спорила. По-прежнему они делали много такого, что Тэду издавна запрещалось, но никто им не мешал, а когда года через два Тэд умер, yмep он ночью, в постели.

Но пока он был жив, после часто думала Мэри, в нем не угасало поразительное, присущее только ему одному ощущение внутренней свободы, и оттого быть с ним рядом было так хорошо — настоящее счастье! И под конец она додумалась: обреченный той, своей смерти, он не был вынужден покориться, как покорился брат, ради того, чтобы в свое время стать хозяином, владеть, преуспевать, распоряжаться; ему не грозила куда более коварная и жестокая смерть — та, что настигла старшего брата.

Загрузка...